Читать онлайн Искусство видеть. Как понимать современное искусство бесплатно

Глава 1

Знакомство с искусством

Когда мне было тринадцать, родители подарили мне на Рождество огромную книгу об искусстве. Том с картинами, рисунками и изобретениями Леонардо да Винчи. В книге были большие цветные репродукции: «Святая Анна с Мадонной и младенцем Христом» (ил. 3), «Мона Лиза», «Иоанн Креститель», а также разворот с впечатляющим изображением Тайной вечери. Еще в моей книге были пейзажи, анатомические наброски, новаторское оружие и летающие машины – и всё это выглядело невероятно круто. Я восхищался деталями и внимательно их разглядывал. Но лучше всего я запомнил то, что все эти полотна и рисунки не вызвали во мне отклика, и это всколыхнуло волну тайного стыда, ведь я знал, что Леонардо считался одним из величайших художников всех времен. Как же это характеризовало меня, искусство и Леонардо, если его творчество меня нисколько не трогало?

Что мне в то время нравилось, так это боевые искусства, музыка, участие в спектаклях и рисование своих собственных картин. Я гордился четкими карандашными картинками, которые делал с черно-белых фотографий, тщательно прописанными портретами друзей и рок-звезд и изображениями машин. Но в глубине души я осознавал, что всё это – не искусство, хотя понятия не имел, что такое искусство на самом деле и чего не хватает моему творчеству. Тогда я чувствовал, что мои собственные картины выходили из-под моей руки с подозрительной легкостью, притом что для них требовалось много времени; что для создания настоящего искусства нужно нечто большее, нечто другое. Школьные учителя и преподаватели колледжа приветствовали мое желание создавать произведения искусства на любые интересующие меня темы. Но Леонардо – а на самом деле искусство как таковое – оставался для меня вне досягаемости. Теперь я знаю, чего не хватало моим ранним, пусть и столь тщательно прописанным, фотореалистичным картинам. Они были иллюстративными, плоскими и бесформенными. В них не было структуры, света, ритма и музыки. Им не хватало поэзии, порыва, жизни. Тогда я был скорее копиистом, чем художником.

На занятиях по искусствоведению я узнал о периодах и стилях, символах, мифологии, историческом контексте и инновациях в искусстве. Мне рассказали, что Леонардо знаменит, помимо всего прочего, тем, что усовершенствовал воздушную перспективу – метод изображения удаленных предметов, предполагающий смягчение очертаний, обобщение деталей, уменьшение яркости цвета и создание иллюзии глубины заднего плана в сравнении с передним. Я также узнал о голландском художнике-абстракционисте Пите Мондриане, который, через четыреста лет после Леонардо, стал известен благодаря тому, что свел живопись к первичным элементам – вертикали, горизонтали и основным цветам – красному, желтому и синему, а также черному и белому. Но в какой-то момент я понял, что выдающимися этих художников сделало не новаторское стремление к правдивой передаче окружающего мира и не радикальный порыв к абстракции.

Действительно великие художники являются таковыми не потому, что включают в свои работы все необходимые символы, и не потому, что создают невероятно точные изображения мужчин, женщин, растений и животных, и не потому, что их творчество радикально. Я понял, что величайшие представители фигуративного искусства, такие как Леонардо, не подражают природе, а скорее – как и величайшие художники-абстракционисты, такие как Мондриан, – перевоплощают свое понимание реальности. Именно умение художника трансформировать свой опыт отличает его или ее от других. Я понял, что художники – поэты, а не копиисты и что в их творчестве важно не что, а как.

Прошло много времени, прежде чем я построил настоящие отношения с самим произведением искусства, а не с его сюжетом. Я долго не мог сойти со своего собственного пути – чтобы докопаться до правды произведения искусства, увидеть ее и оценить. Меня не интересовала книга с картинами Леонардо, потому что я был равнодушен к его изображениям святых и ужина группы людей за длинным столом. Меня не впечатляли абстрактные, плоские и разноцветные прямоугольники Мондриана, потому что я не чувствовал с ними связи и разве что ассоциировал его искусство с цветными узорами на автобусе семьи Партридж. Я не понимал, что любой сюжет – будь то христианские святые, греческие боги, вазы с фруктами или модернистские абстракции – под рукой настоящего художника становится откровением.

Для меня всё изменила написанная в 1928 году абстрактная картина Пауля Клее «Воющая собака» (ил. 2). Я увидел ее на выездной экскурсии в колледже и был поражен. «Воющая собака» не была первой увиденной мной вживую знаменитой картиной; а по размеру она примерно восемнадцать на двадцать два дюйма, так что и самым большим из тех, что я видел, это произведение не было. Но она стала первой картиной, которую я прочувствовал – первым произведением искусства и первым изображением, с которым у меня сложились отношения, и именно с ее помощью я отправился в путешествие. «Воющая собака» – первое произведение искусства, которое меня вдохновило. Пауль Клее скончался в Швейцарии в 1940 году в возрасте шестидесяти лет, но его «Воющая собака» с поразительной непосредственностью обратилась ко мне, парню, выросшему на американском Среднем Западе после войны. Искусство обладает такой силой. Оно преодолевает границы, континенты, десятилетия и даже столетия.

Я подошел к «Воющей собаке» Клее из-за своей любви к животным. Но заставил забыть обо всем и удержал меня не сюжет картины, а ледянистые оранжевые, зеленые и серо-лиловые тона, и позже я сказал другу, что, глядя на эту картину, я почувствовал ее «визуальное послание». Полотно Клее очаровало и ошеломило меня. С одной стороны, я влюбился в его оттенки, в прохладный свет, в сочетание ощущений реализма и взгляда сквозь стенки аквариума, будто перед тобой не просто картина, а целый мир, живая вселенная. Заинтриговала меня и сила притяжения, исходящая от композиции Клее. Почему, размышлял я, она заставляет меня остановиться перед собой? Вбирая в себя комичные формы, холодный свет и странную красоту картины, я задумался о том, что же здесь происходит: как так вышло, что «Воющая собака» больше похожа на рисунок, созданный пальцами ребенка, чем на правдивые формы Леонардо и Микеланджело? Может ли художник рисовать, как ребенок, и в результате создавать совсем не детские произведения? Картина Клее побудила меня к размышлениям, в моей голове зароились вопросы; я вступил в диалог, завязался обмен мнениями; я продолжил общение с произведением искусства, потому что оно само уже обратилось ко мне.

«Воющая собака» – абстрактное полотно с узнаваемыми образами. Картина представляет собой вихрь цветов, на фоне которого Клее поместил словно бы сделанную из проволоки белую собаку, из которой исходят кривые линии, как будто завывания животного прорвали холст и резонируют. Собака и ее шиповатый лай сплетаются в единый живой организм; завывания, рябью расходящиеся от собаки, больше, чем она сама, они будто обрели собственную жизнь. Я размышлял: что здесь первично? Краски кружатся в вихре вслед за звуками собачьего воя? Или и собака завыла, и краски закружились по воле полной луны? А может быть, это звезды завывают, обращаясь с мольбой к луне? Или собака, опутанная собственным воем, идет у него на поводу? В конце концов я пришел к выводу, что сияющая луна Клее – и причина, и зритель этого спектакля, в котором отголоски воя с их собачьими глазами, ушами и ртами отражают саму собаку, будто бы лая ей в ответ.

Погружаясь в краски «Воющей собаки», я понял, что тугие, мускулистые линии Клее обладают динамикой и объемом, что они взрезают картинную плоскость и разбухают в ней, парадоксально воздушной, подвижной и затвердевшей; что линии Клее не просто лежат на поверхности, но служат энергетической и каркасной структурой тела картины, ее кожи; что Клее превратил картину в космос, в живой организм; что его линия вздымается и опадает, открывается и закрывается, расширяется и противопоставляет себя изображению, дышит подобно кузнечным мехам. И я понял, что, раздуваясь, эти мехи вдыхают воздух и жизнь не только в собаку и ее вой, но и в картину как таковую. Клее написал не просто собаку, лающую на луну, – или что-то, подразумевающее, что вой одной собаки может вызвать ответный вой других. Художник вложил форму, причудливость и жизнь в разрастающиеся звуки лая: их вибрации будоражат воздух, доходят до луны и пронзают тихую ночь и широко открытый рот освещенного луной неба.

Благодаря картине Пауля Клее я понял, что взаимодействовать с искусством можно всем телом, получая опыт, в котором цвет, форма, пространство, вес, ритм, тембр и структуру можно не только увидеть, но и почувствовать. Искусство начинается с того, что задевает в нас физические и эмоциональные струны, и это происходит прежде, чем становится ясно, что оно изображает закат, Деву Марию или какую-то абстракцию. «Воющая собака» открыла для меня возможности произведения искусства. Благодаря этой картине я узнал о цвете, рисунке и пространстве не меньше, чем на лекциях по истории живописи; знакомство с этим полотном показало мне, как художник исследует тему, с которой работает. Для меня Клее открыл не только мир абстракции, но и мир искусства. «Воющая собака» пробудила во мне интерес не только к Клее, но к живописи вообще. Переживания, вызванные написанным в двадцатом веке абстрактным полотном с изображением воющей на луну собаки, позволили мне оценить и понять картину Леонардо «Святая Анна с Мадонной и младенцем Христом» (около 1503–1519). Всё произошло так же, как с полотном Клее. Меня затянул водоворот прохладных тонов; картина Леонардо манила безмятежным светом, который двигался, проникал внутрь форм и даже будто бы исходил из них. Я понял, что и Клее, и Леонардо были мастерами вымысла и цвета – света – и что их полотна дышали. Как Клее окрашивает звук, дарит ему форму и энергию, так Леонардо оживляет формы – и они сияют, светясь изнутри.

Я знал героев, атрибуты и символы «Святой Анны». Но я понял, что увидеть и назвать всё это – только первый, самый маленький шаг к пониманию смыслов, которые Леонардо вложил в это произведение. Я увидел, что пирамидальная группировка фигур превращает их в гору, вздымающуюся к небесам; что символическое синее одеяние Девы, несмотря на его плотность, прозрачно, как само небо; и что прекрасный пейзаж и дерево по сравнению с семьей выглядят игрушечными. Я понял, что младенец Христос, его мать, бабушка и ягненок расположены как проистекающие одна из другой формы, как будто набор матрешек. Я заметил, что Иисус раскачивается туда-сюда, что мать крепко держит его, одновременно подталкивая вперед. Христос сидит как пробка в бутылке, готовый в любую минуту вылететь; но при этом он отклоняется от своей семьи и обнимает жертвенного агнца. Я понял, что ребенок совершает «прыжок веры»; что он переступил черту и слился с ягненком, поднимая его с земли, – как будто они уже начали возноситься. И я осознал, что, перешагивая через ягненка, ребенок также жертвует собой, а взмах его ножки подобен удару меча, отрубающего голову животного. Я начал понимать, как Леонардо исследовал темы любви, родственных связей, милости, жертвенности и искупления. И мне вспомнились слова моей подруги о материнстве: родить ребенка – значит иметь собственное сердце вне тела; выпустить в мир стрелу. Как бы хорошо ты ни целился, когда стрела полетит, случиться может что угодно.

Понимание искусства – часть нашего миропонимания. Но мир искусства не похож на мир реальный. Искусство – это мир в себе. Все мы используем глаза, чтобы опознавать и классифицировать предметы вокруг нас. Глядя на работу художника, мы с радостью узнаем собаку, мать, ребенка, дерево, яблоко и даже плоский красный прямоугольник. Мы не можем не сравнивать то, что предлагает нам художник, с тем, что видим вокруг. Проблема в том, что слишком часто после того, как мы определяем сюжет картины и необычность, красоту или «точность», с которой художник передал этот сюжет, мы останавливаемся. С появлением фотографии так происходит всё чаще и чаще: именно благодаря ей закрепилось заблуждение о том, что беспристрастный объектив камеры – который считали истиной в последней инстанции – занял место далеко не объективного глаза художника. Правда в том, что, осмыслив отношения произведения искусства и известного нам мира, мы осваиваем лишь малую часть достижений художника.

Художники – это поэты. А произведения искусства – размышления на заданные темы. Художники стремятся выразить и вызвать определенные эмоциональные и когнитивные реакции. Они хотят развить наше воображение. Для этого есть разные способы; например, художники создают формы, цвета и ритмы и играют ими. Художники используют неожиданные аллюзии и аналогии. Мондриан, один из величайших художников-модернистов, строит композицию «Буги-Вуги на Бродвее» (1943) из сотни маленьких прямоугольников, и внезапно мы видим, что абсолютно абстрактные формы могут быть организованы так, что возникают пульсирующие ритмы, безотчетное возбуждение и сложные структуры не только буги-вуги и джаза, но и современного города. Мы видим, что Мондриан, чьи цветные прямоугольники как будто выдвинуты на нас, при этом парадоксальным образом оставаясь плоскими, – тоже уникальный колорист, хотя его голос и отличается от голосов Леонардо и Клее.

Как и все поэты, художники используют метафоры. Я уверен, что метафора – ценнейший ключ к пониманию современного искусства, да и искусства в целом. Слово «метафора» греческое и означает перенос акцента или значения с одного предмета на другой. Цель метафоры – расширить и помочь определить сюжет произведения искусства. В поэзии метафора – прием сравнения, в результате которого поэт посредством переноса качеств одного предмета на другой использует одно слово в качестве другого. Пример – лилия на картине с изображением Девы Марии. В христианском искусстве лилия символизирует целомудрие и чистоту Богоматери. Если художник просто изображает лилию невдалеке от Девы, как знак, то эта лилия сводится к своему символическому значению. Мы видим лилию, но не обязательно понимаем ее значение и связь с Богоматерью. Но если вместо этого художник изображает лепестки лилии и, возможно, одежды Девы Марии, наделяя их эротическими ассоциациями, которые указывают на то, что имеется в виду прежде всего орган размножения растения, мы понимаем не только, что именно символизирует лилия, но и чем физически пожертвовала Дева, оставаясь при этом непорочной. Мы видим в Марии и девушку, и самоотверженную мать, и цветок.

В изобразительном искусстве, как и в поэзии, используя метафору, художник рассказывает не о том, что, к примеру, Ева движется подобно змее, а о том, что она и есть змея. Это очень хорошо заметно на фрагменте барельефа с изображением наклонившейся обнаженной Евы (около 1130), который создал французский мастер Гизельберт, работавший в романском стиле. Изначально барельеф был выполнен для собора Сен-Лазар в Отене, Франция. Гизельберт создает метафору, совершая переход от Евы и змеи как отдельных существ в новое измерение, где они сливаются воедино и появляется новое существо, ни Ева, ни змея, но их совокупность – змеящаяся Ева, словно видение переплывающая прямоугольник барельефа по горизонтали. Исследуя схожую метафорическую территорию, через восемьсот лет после этого Джакометти создал «Лежащую женщину, которая мечтает» (1929) – сюрреалистическую бронзовую скульптуру, в которой голова женщины состоит из ложки, весла и якоря, а ее змеящееся тело – это и ковер-самолет, и волны, и те мечты, которые уносят ее. Иными словами, художник берет элементы известного нам мира и, совмещая, трансформирует их в нечто новое и неожиданное – нечто прежде неизвестное и невообразимое.

При помощи метафор искусство удивительным и парадоксальным образом позволяет предметам единовременно обладать несколькими сущностями, а нашим ощущениям, вызванным этими предметами, – формировать их общую оценку, накладываться друг на друга, вступая в противоречие. Например, глядя на Еву Гизельберта, мы прежде всего замечаем волнообразность ее волос и тела и то, как рука Евы, подобно пасти змеи, сжимает яблоко; или что груди Евы похожи на фрукты (круглые, твердые, налитые и зовущие), как будто это и есть запретный плод. Ева Гизельберта полностью обнажена и гораздо более натуралистична, чем большинство фигур на рельефах двенадцатого века (важнейшее отличие для романского искусства), но выделяет это произведение среди других именно то, как в изображении Евы слились – чудесно, реалистично и метафорично – черты женщины, растительного мира и змеи.

В искусстве метафора помогает преодолеть натурализм. Барнетт Ньюман в двух абстрактных полотнах «Адам» (1951–1952) и «Ева» (1950) использует как единственные отсылки к райскому саду, Древу жизни и человеческим формам вертикальные прямоугольные поверхности, полосы и красноватые и пурпурные тона земли, плодов и человеческих тел. Ньюману не нужны ветви, змей, человеческие фигуры и округлая спелость плода; художник обошелся без истории пробуждения самосознания, соблазна и эротизма и без ангела с мечом, который изгоняет пару из Рая. Если нам известна тема этих произведений Ньюмана, их цвета, формы и движения связываются в нашем сознании с образами Книги Бытия, борьбой и желанием; змеем, ветвью, деревом и ребром; краской стыда и жаром сексуальности; ощущением того, что разделению, искушению, расширению, повторению, эволюции и свободе воли – всему этому положено начало.

Адам Ньюмана – расположенная ближе к центру холста одинокая вертикальная красная полоса, которая слегка изгибается ближе к основанию, как будто она еще только появляется на свет и пока не думает о росте и ветвлении или как будто она пережила сейсмический сдвиг или слом и не знает, куда и как двигаться дальше. Это ощущение задержки, искривленности, сломленности, но при этом сохранении своего места на первом плане напоминает мне о «Святой Анне» Леонардо, о сомневающемся и замершем младенце Христе, который оглядывается на мать; я также вспоминаю ногу Адама на фреске Мазаччо «Изгнание из рая» (около 1424–1427) в капелле Бранкаччи во Флоренции. Создается впечатление, что на этой фреске Адам вытаскивает ногу из почти уже закрывшихся ворот Эдема, пока она не застряла или ее не отрубило. Чтобы выйти из рая, Адам неправдоподобно изгибает и выворачивает ногу, будто она резиновая; траектория движения Адама внезапно меняется: он двигался по диагонали и вдруг резко повернул, словно его тело физически преобразилось в момент изгнания, словно он переродился и стал другим существом, чтобы развернуться к Еве и воссоединиться с ней. Мазаччо дает нам возможность не только увидеть, но и почувствовать те насильственные изменения, которые несет изгнание: вход в Эдем закрывается, захлопывается, как ловушка, целый мир исчезает за ним.

Для художника творческое пространство метафоры – пространство, освобожденное для игры воображения. Метафора – ключ к пониманию творчества всех великих художников. Метафора создает переходное пространство, в котором мы можем сопоставлять, смешивать, сравнивать, преобразовывать и объединять самые разные представления и чувства. Именно это другое пространство метафоры – плодородное поле воображения – и является пространством искусства. Художник приглашает нас в пространство своих изобретений, и мы, как зрители, разделяем его творческий опыт. В поэзии метафоры строятся слово за словом, строка за строкой – в процессе чтения, то есть постепенно. А в визуальном искусстве, например в живописи, они доступны мгновенному восприятию, пусть и тоже, конечно, полностью разворачиваются только по ходу нашего «чтения» произведения: хотя и в этом случае мы можем полностью осмыслить метафору, лишь реконструировав ее генезис, она открывается нам сразу и целиком.

Рассматривая произведение искусства, важно побороть желание называть предметы, которые видишь (ведь это неестественным образом заставляет произведение, особенно чистую абстракцию, соответствовать нашим первым впечатлениям и ожиданиям). Если бы я попытался соотнести «Воющую собаку» Клее со стандартами реалистичности и назвать каждую форму, я вскоре отказался бы от этой идеи, либо потому, что не смог бы распознать некоторые из форм, либо потому, что звуки увидеть нельзя. Формы и цвета на картинах Ньюмана «Адам» и «Ева» тоже привели бы меня в замешательство, и я так и не приступил бы к анализу, остановившись на старте. Вместо этого я предлагаю разрешить нашему воображению пробуждать спонтанные ассоциации; начать приводить в порядок чувства, которые возникают в ответ на то, что мы видим и считываем, глядя на произведение искусства; взаимодействовать с настроением, формами, движениями и цветом; позволить особенностям и скрытым значениям произведения искусства остаться на втором плане, так же как это происходит, когда мы слушаем музыку или читаем стихи. Я не утверждаю, что искусству противопоказана однозначность, вовсе нет – великие произведения всегда очень ясные и точные. Я лишь предполагаю, что глубокое понимание произведения возможно не только при помощи анализа, но и благодаря чувственному восприятию.

Я начал рассматривать произведения искусства, когда был ребенком, а после – юношей, еще не понимая, что все художники – поэты и что они используют метафоры. Я не понимал, что произведения искусства обладают собственной формальной и поэтической ценностью – ценностью, которая по своей сути выходит за границы социальных и религиозных убеждений, а также времени и места, в рамках которых живут их создатели. Я ошибался, полагая, что художники – рабы того, что видят, прислужники мотива. Я ошибался, думая, что понимаю смысл портрета или натюрморта просто потому, что могу указать, где на нем голова, стол, крестьянин, цветы и фрукты. А еще в то время я считал, что новое и новейшее искусство – самое запутанное и сложное для понимания, а абстракция вообще выходит за его пределы. Однако позднее мне стало ясно, что модернизм не такие уж и непостижим, что многое роднит его с искусством прошлого и что произведения разных эпох могут таить в себе ключи друг к другу. Я понял, что могу пройти путь к пониманию Евы Гизельберта через «Лежащую женщину, которая мечтает» Джакометти и, наоборот, – к «Лежащей женщине» Джакометти через Еву Гизельберта.

Произведения искусства существуют в пространстве за пределами распространенных терминов и «измов», которые так часто используют для их описания и классификации. Хотя эти термины – древнее, современное и новейшее искусство, классицизм, импрессионизм и концептуализм – помогают определить происхождение произведений и наше к ним отношение, такая категоризация может исказить подлинность нашего опыта. Пикассо, этот прославленный художник-модернист, прекрасно сказал в 1923 году: «В искусстве нет ни прошлого, ни будущего. Если произведение искусства не может вечно жить в настоящем, тогда оно вообще не стоит внимания. Искусство древних греков, египтян, великих художников, живших в другое время, – это не искусство прошлого; возможно, сейчас их творения еще более живые, чем когда-либо». Пикассо подчеркивал, что искусству не страшна переменчивость моды. Своим абсолютно новым и радикальным творчеством он вновь пробудил наше любопытство к множеству художников и художественных периодов прошлого, расширил пантеон искусства. Неоклассические картины Пикассо 1920-х годов – равно как и искусство итальянского Ренессанса – проложили новый путь к пониманию Античности.

Не только Пикассо сформировал новое ви́дение прошлого. Современные художники подчеркивают важность внутреннего состояния, личного опыта, непосредственности, прямоты, осмысленности и чисто формальных ценностей в своем творчестве. Они побуждают нас к встрече с искусством один на один, а не в числе своего рода паствы, направляемой голосом священника. Возможно, давая своей картине имя «Без названия», современный художник хочет, чтобы мы хотя бы немного отвлеклись от сюжета произведения и вместо этого сконцентрировались на его формальной силе и эмоциональном заряде, оценили их, то есть прочувствовали содержание произведения до того, как его назвать и тем самым ограничить. Современные мастера призывают нас ценить не только уникальность, тембр и поэтичность каждого художественного голоса, но и качества, которые проявляются благодаря нашим субъективным реакциям.

В своем стремлении сделать искусство, обращенное к самим себе, своему опыту и чувствам, современные художники помогают нам открыть для себя личные переживания художников прошлого. Современное искусство, способы выражения которого столь же всеохватны и оригинальны, как и творческие импульсы модернистов, позволяет нам вновь открыть для себя давно вышедших из моды художников.

Благодаря современному искусству мы можем будто впервые увидеть и оценить некоторые произведения искусства прошлого, воссоздать то, что когда-то считалось давно утерянными традициями, и узнать о них больше. Мы узнаём, что художники разных эпох и культур могут обладать сходным темпераментом или голосом. Сквозь упрощенные формы современного искусства – например, гладкие, яйцеобразные формы румынского скульптора Бранкузи – мы видим, как новое искусство может быть созвучно искусству любого века: то, как Бранкузи интерпретирует полет птицы, соотносится с кикладскими фигурками, эллинистической Никой Самофракийской и африканскими племенными масками. Мы видим, что произведения искусства других культур, которые на Западе называли примитивными, детскими или абстрактными, на деле являются прекрасными, чистыми воплощениями самого ядра формы – сути вещей – и что западные художники-модернисты просто догоняли своих предшественников.

Изучив работы множества художников, я понял, что искусство – это не зеркало, а исследование. Один из ключей к искусству мне подарил Пауль Клее, который написал, что «искусство не воспроизводит видимое; оно делает видимым». Когда я нашел подтверждение этой важной истины в творчестве современных художников, она открылась для меня также и в творчестве старых мастеров, и произведениях художников древности, и в абстрактном, и в фигуративном искусстве. Я понял, что искусство делает видимым то, что хочет показать художник, но также я понял, что роль художника при этом довольно скромная, ведь он, каким бы провидцем он ни был, «только собирает и передает дальше то, что приходит к нему из глубин. Он не служит и не правит – он передает». Как только я отбросил привычный подход к пониманию искусства – сошел со своего пути, – мир искусства открылся мне, и я начал понимать, что такое искусство и как его создают. Я начал видеть, думать и чувствовать так, как видят, думают и чувствуют художники. Я смог подойти к искусству без претензий и, в свою очередь, дал искусству возможность дойти до меня.

Я понял, что путь к ви́дению и пониманию искусства предполагает остановку, готовность не спешить, присмотреться и заново научить глаза, сердце и ум не доверяться автоматизму, а доискиваться правды: не узнавать лишь привычное и ожидаемое, а проявлять интерес к новым языкам и способам ви́дения, задавать вопросы и постигать произведения искусства через их особенности и переклички. Я понял, что искусство обладает собственными правилами и условиями взаимодействия – собственным языком – и что этот сложный язык, подобный языкам математики и музыки, зачастую не имеет почти ничего общего с тем, что представляет из себя мир вне искусства.

После того как свершилось мое подлинное, глубокое знакомство с произведением искусства и я начал понимать, как взаимодействуют его части, для меня распахнулись двери новых возможностей. Наконец я начал распознавать другие достойные произведения, которые заслуживают моего внимания, питают меня, а не просто очаровывают, провоцируют или дурачат, – произведения искусства, которые затрагивают струны моей души и обогащают меня так, что хочется возвращаться к ним снова и снова.

Глава 2

Живой организм

Искусство – живой организм. Если визуально выделить в произведении искусства составные компоненты и системы, то начинаешь понимать, как функционирует каждый из элементов и как они взаимодействуют, – это похоже на изучение анатомии. Так можно прийти к пониманию внутреннего устройства произведения искусства, взаимосвязи его элементов и систем и того, какую роль они играют в нем как в целом.

Так приходит понимание того, что живое тело и произведение искусства похожи друг на друга и что каждый элемент отыгрывает свою роль согласованно с другими; как клетки являются «кирпичиками» живого организма, так и элементы произведения искусства суть «кирпичики», из которых оно состоит. Для такого организма, как человеческое тело, жизненно необходимы напряжение между связками и мышцами, циркуляция жидкостей, прочность костной ткани, функционирование органов, эластичность кожи, ритмы дыхания и сердцебиения. Если эти взаимозависимые элементы тела не работают целенаправленно и сообща, их существование бесполезно и даже опасно – пагубно – для организма как системы. То же верно и для уникальных независимых элементов произведения искусства (точек, линий, движений, контуров, форм, цветов, структур, энергии, напряжения, света и ритмов) – они должны существовать во всей своей функциональности и продуманной сочетаемости, работать в гармонии, которая послужит целому и позволит произведению искусства обрести жизнь.

Давайте начнем, к примеру, с точки – самого маленького элемента картины. Конечно, здесь важен контекст. Иногда точка изображает голову или зрачок, местоположение, большой взрыв, черную дыру, вселенную или рану, которую оставил вошедший в тело нож. Точка может быть веснушкой, луной, знаком-разделителем, семечком, микробом, поцелуем или рождением идеи. И конечно же, она может быть не одной, а многими из этих вещей одновременно. Несколько соединенных вместе точек образуют линию. Линию, которая движется, меняет направление под прямым углом и возвращается в исходную точку, может принять форму прямоугольника или квадрата. Направленность горизонтального прямоугольника, который движется вправо или влево, отличается от направленности вертикального прямоугольника, который стремится вверх или вниз; направленность прямоугольника не похожа на направленность квадрата, в котором ощущается статичность, правильность, завершенность и неизменность, отсутствующие в прямоугольнике. Но линии не обязательно менять направление под прямым или вообще под каким-либо углом. Точка, которая движется по кривой, возвращаясь к началу своего движения, может быть кругом, который, кажется, никогда не бывает в состоянии покоя и, в зависимости от контекста и окружения, может оказаться еще одной точкой, пусть и более крупной или ближе расположенной.

Точка, образованная пересечением двух линий, горизонтальной и вертикальной, создается столкновением или соединением двух противодействующих сил. Эта точка, результат взаимодействия горизонтального и вертикального, подобна оплодотворенному яйцу, она заряжена потенциалом расти и излучать энергию, подобно новой звезде, – не просто в двух измерениях, а во всех направлениях.

В разных произведениях искусства, которые исследуют разные сюжеты, это скрещивание вертикальной и горизонтальной энергий и точка в месте их встречи будут означать разные вещи, хотя формально и динамически они схожи. Например, в произведениях, изображающих распятие Христа, эта точка пересечения на кресте представляет собой не просто столкновение и слияние вертикальной и горизонтальной энергии, но воссоединение человека и Бога: горизонталь олицетворяет человека и всё земное, а вертикаль – Бога, всё небесное и духовное. На христианском кресте пересечение горизонтали и вертикали представляет собой ту самую точку, где встречаются и сливаются физическое и духовное, где горизонтальное и вертикальное преодолевают собственные границы и возвращаются в исходную точку творения. На самом деле круг или точка во многих культурах символизировала источник, семя вечности. Это всеобъемлющая форма без начала и конца, она может одновременно обозначать и начало, и конец – безвременье, бесконечность. Итак, в руках художника обычная точка может обрести глубокий смысл и символизм.

Пауль Клее предположил, что линия – это точка, которая «пошла на прогулку <…>, точка, движущаяся вперед». В изобразительном искусстве мы часто воспринимаем линию как обозначение определенной вещи или места: пряди волос, горизонт, контур – например, скулы или яблока. Но линия также может выражать абстрактные идеи о границах, месте встречи, энергии, слиянии и расколе. Линия может быть позвоночником или веной. Она может быть молнией, напряжением или стремлением. Когда две формы встречаются и соприкасаются, они создают новую линию – их детище – из столкновения и слияния двух границ: новая жизнь и энергия генерируются в этой зоне взаимодействия. Каждый элемент в произведении искусства способен через отношения и связь с другими элементами взрастить новые формы и жизнь – передать чувство роста и трансформации; показать, что произведение искусства, даже если его формы абсолютно неизменны, не статично, оно непрестанно движется, взаимодействует и создается. Это те качества, энергии и действия, которые мы наблюдаем, а следовательно, и воплощаем в произведениях искусства посредством нашего визуального опыта.

Возьмем обманчиво простые работы американского художника-минималиста Фреда Сэндбека (1943–2003) – линии, которые сознание фиксирует как грани, потаенную энергию, насечки. Минимализм, ставший популярным в 1960-х годах, вывел на сцену художников, работавших с простейшими элементами и материалами. Сэндбек прославился тем, что создавал свои произведения из пряжи, которую использовал весьма экономно. Он придавал форму открытому пространству, натягивая разноцветную пряжу от стены до стены, от пола до потолка, от пола до стены – горизонтально, вертикально, по диагонали, – чтобы создать иллюзию сплошных прозрачных плоскостей, ритмично закручивающегося, движущегося, расщепленного пространства. Ворсистые линии из цветной пряжи вдохнули в пустоту объем, заставляя воздух вибрировать, как будто разре́зали, поделили на части звенящими струнами пустую белую комнату.

Мне нравится, как Клее называет линию прогуливающейся точкой, а рисунок – прогуливающейся линией. Эти идеи напоминают нам о творческих действиях, взаимодействиях и замыслах, из которых и складывается произведение искусства. Они подчеркивают, что элементы произведения искусства наделены направленностью, решимостью, планомерно стремятся куда-то; что произведение не стоит на месте, а движется, меняется, развивается. Аналогии Клее показывают, что создаваемая художником композиция – это сочетание энергий и взаимоотношений, которое строится постепенно, элемент за элементом, кирпичик за кирпичиком. Наши глаза следуют маршрутом, который для нас проложил художник; мы совершаем те же движения, проходим через те же отношения и взаимодействуем с тем же, с чем и элементы произведения, и в конце концов приходим туда же, куда и они.

В изобразительном искусстве линия не обязательно является тем, что запечатлевает; она может представлять собой сложное путешествие. Рассмотрим путь улыбки Моны Лизы. Свести этот рот к одной лишь улыбке – значит лишить его таинственности и силы и не понять, куда ведет нас линия сомкнутых губ. Если следовать за ней, можно заметить различия в ширине, плотности, давлении и скорости этой линии. Мельчайшие изменения не дают нам моментально разгадать улыбку героини.

Посмотрите, слева линия загибается вверх, наводя на мысль о том, что героиня картины Леонардо рада нас видеть. Но, поднимаясь вверх, линия направляет улыбку внутрь, вглубь лица Моны Лизы, так что кажется, что героиня отодвигается, отстраняется от нас, будто отступая в нашем присутствии. На противоположном конце этой линии, в правой части лица, улыбка резко обрывается. Кажется, что посередине улыбки, там, где губы особенно полные, рот выдает скрытую двойственность. Нижняя губа Моны Лизы чуть смещена влево от центра, будто запечатлена в момент движения.

Линия рта героини постоянно стремится вверх, пытаясь сложиться в улыбку, и при этом постоянно стремится к печальному выражению. Задержка в «промежуточном состоянии» указывает на глубокую задумчивость, безразличие и пренебрежение. И такое впечатление создается не только при помощи рта. Каждый элемент изображения играет в этом свою роль. Неоднозначность выражения губ неразрывно связана с остальными элементами полотна, и это стимулирует нас на бесконечный поиск других противоречий. Так, хотя голова Моны Лизы дана в три четверти, некоторые части ее лица, например глаза, расположены неестественно фронтально. Мы ощущаем движение головы, которое выражает реакцию личности на мир. Встречаются ли глаза Моны Лизы с нашими? Она поворачивается к нам или, наоборот, отворачивается от нас? Мона Лиза смотрит сверху вниз, над плечом и скрещенными руками с беспокойными пальцами и зигзагообразными складками на алых рукавах – всё это ограждает героиню от наших попыток узнать ее ближе. Ее взгляд всё время смещается влево, как будто фокусируясь на чем-то вовне. Как и линия ее улыбки, глаза Моны Лизы оставляют нас где-то на периферии, сковывая ожиданием.

Формы в великих произведениях изобразительного искусства, к которым относится «Мона Лиза», ведут себя не так, как объекты реального мира. От них и нельзя ожидать иного. Но эти сложные формы часто пробуждают сложные реакции, сродни тем, которые мы испытываем в реальной жизни. В изобразительном искусстве деформации или искажения (я ни в коем случае не использую эти термины в уничижительном смысле с целью указать на неверности, иррациональность или фальшь) необходимы и осмысленны. Своим творчеством представители изобразительного искусства откликаются на мир, интерпретируя, изменяя, сплавляя и переосмысливая формы так, что они приобретают метафорические свойства. (Ни один рот, ни одна голова не ведут себя так, как рот и голова Моны Лизы.) Ключ не только в осознании этих искажений, но и в том, чтобы предвидеть их присутствие и задавать вопросы об их причинах. Каковы функции этих искажений, их возможные поэтические цели? Как они сочетаются, чтобы, как в случае с «Моной Лизой», убедительно передать характер персонажа? Следует исходить из предположения, что каждый элемент относится к замыслу художника, ни одна важная деталь им не упущена. Это напоминает мне историю французского модерниста Альбера Марке (1875–1947), который, как и его лучший друг Матисс, был одним из первых фовистов («диких») – художников, которые на пороге двадцатого века ради живописного и эмоционального эффекта использовали необычайно интенсивные, кричащие цвета. Позже Марке – один из величайших мастеров цвета – стал последовательным реалистом, создавшим прекрасные, натуралистичные, не перегруженные деталями, пропитанные светом морские пейзажи, которые он рисовал сразу начисто, легкими импульсивными мазками, моментально и точно ухватывая мотив. Как-то раз, когда Марке стремительно закончил изображающую акведук картину, стоящий неподалеку художник скептически поинтересовался: «Разве вы нарисовали все арки?» – «Не знаю, – ответил Марке, – я их не считал».

Очень важно понимать, что художник, создающий фигуративную картину, не копирует реальность, а интерпретирует ее, переосмысливает. Кроме того, он вкладывает в свою работу определенную идею и прилагает все усилия к тому, чтобы ее донести. Марке не волновало, все ли арки попали на его картину. Но ему было важно, чтобы на холсте отобразилось нечто гораздо более значимое, нематериальное и сложное – то самое освещение, которое он видел прямо перед собой: те же цвет, насыщенность, температура, влажность и воздушность. Зрителю важно задуматься о том, намеренно ли автор привнес в свое полотно некое отклонение от нормы – накренившуюся столешницу, бесформенную или лишенную веса фигуру; далекую гору, которая будто бы приближается, неясно вырисовываясь на переднем плане; ощущение, что пространство между двумя объектами схлопывается и исчезает; неестественные, слишком интенсивные цвета или те же отсутствующие арки. Это необходимо, чтобы по-настоящему осмыслить произведение.

В первую очередь следует понять, обладает ли объект картины, например Мона Лиза, осязаемым весом, формой и объемом, и присутствует ли ощущение пространства, воздуха и атмосферы вокруг него; а затем, если вы понимаете, что она невесома, а ощущение пространства отсутствует, нужно определить, была ли эта странность заложена художником в метафорических целях, или ему не хватило умения, чтобы придать форме тактильность, пространственность, естественность, движение, напряжение, связность, жизнь.

Изображенная Леонардо голова Моны Лизы кажется крупноватой для ее плеч, а пейзаж на заднем плане приближен так, что небо и земля как будто являются продолжением образа героини и кажутся немного неправдоподобными, словно по обе стороны от нее развернулся холст ее собственного воображения; хотя змеящаяся тропа будто бы берет начало в самой Моне Лизе и проходит сквозь нее, пересекая плечо и помогая ей слиться с окружающим миром, а ее живот растворяется в дымчатой, чернильной тьме – Леонардо здесь не ущербен, а поэтичен. Леонардо пишет свою модель, окруженную светом и свет излучающую, воплощая продуманную, правдоподобную форму и человеческую природу. Но художник дает нам гораздо больше. Он наталкивает нас на мысль о том, что Мона Лиза приближается и отступает, возникает и исчезает; что она – женщина, гора, небо и дух; она – здесь и сейчас, но при этом она так далека и недосягаема, она взмывает и растворяется в облаках; Мона Лиза безмятежна и возвышенна, она – идеальная натурщица для портрета и муза для творца, источник красоты, поэзии и света, исток мира.

Чем лучше вы станете разбираться в том, как действуют – и могли бы действовать – элементы произведения искусства, тем лучше вы начнете понимать возможности искусства вообще. Вы будете знать, что искать в произведениях искусства и чего от них ожидать. Вы станете сравнивать улыбку каждого портрета и каждый пейзаж с изображенным на полотне Леонардо. Нет, вы не будете искать Леонардо да Винчи в каждом художнике (это просто бессмысленно: ведь любой художник уникален), но научитесь ценить умение создавать формы и управлять ими так, чтобы они убеждали и трогали вас, вели в глубинные и высшие пространства, подобные тем, проводником в которые является Леонардо. И вы начнете искать в работах Пикассо, Рембрандта, Джакометти и Леона Коссофа ощущение формы, цели и света, противоречия, движения и взаимодействия – метафоры, а не просто скрупулезной фотографичной верности.

Вы увидите, что Пикассо и Джакометти, Леонардо и Рембрандт, несмотря на их разные голоса и работы, делают метафорически схожие вещи и ведут вас в те же глубины и на те же вершины. Вы увидите, что элементы произведения искусства делают гораздо больше, чем просто участвуют в описании предмета. В портретах вы научитесь отыскивать элементы, которые организуют и оркеструют себя сами, стягивают силы, сливаясь в реалистичную, противоречивую и сложную личность персонажа. А потом та же многогранность и тот же уровень метафоричности откроются вам не только в портретах, пейзажах и натюрмортах, но и в абстракциях, видео-арте, перформансах и ассамбляжах. В каждом произведении вы будете искать уникальный, захватывающий и убедительный голос. Вы станете ожидать большего, видеть больше, искать большего и находить большее.

Вы увидите, как работают небольшие сжатия и изменения пространства, как они ведут вас через произведение искусства не только вертикально и горизонтально, но и с переднего плана назад, в глубину, и снаружи внутрь. Вы заметите пространственное напряжение в мазках, очертаниях, формах и линиях. Вы обнаружите скрытые линии визирования, которые соединяют одну форму с другой; обнаружите, что художник может заставить вас совершить прыжок из одной точки в другую (как в пространственной арабеске улыбки Моны Лизы, которая будто определяет пропорции ее лица; или по линии чувственной, таинственной тропы, которая как будто проникает внутрь и движется сквозь руки и торс Джоконды, объединяя ее фигуру и окружающий пейзаж). Вы поймете, как художники трансформируют материал: как тяжелая мраморная, бронзовая или каменная скульптура может парадоксальным образом попирать законы гравитации, казаться гораздо тяжелее сверху, чем снизу, парить, местами казаться прозрачной, выглядеть так, словно ее элементы движутся, будто они податливы вопреки непреодолимой твердости и неподвижности скульптуры.

Вы научитесь позволять художнику вести вас словно в танце. И, двигаясь сквозь произведение, позволяя глазам перебегать и скользить от формы к форме, вы начнете улавливать его ритмы и мелодии. Вы почувствуете, как ваши глаза танцуют среди его элементов: то ускоряясь, то замедляясь, замирая и останавливаясь; чертят длинные лирические дуги и вживаются в ритм стаккато, как это происходит в «Буги-вуги на Бродвее» Мондриана, византийской мозаике и клетчатых узорах абстрактных средневековых страниц манускриптов. Вы поймете, почему в языке искусства и языке музыки столько одинаковых терминов: тон, ритм, мелодия, тембр, цвет, линия и динамика; и что тон – это не только оттенки светлого и темного, но порой указание на эмоциональный настрой произведения или его физическое состояние – мышечный тонус – его тела. Быть может, вы сумеете прочувствовать и описать элементы искусства так же, как еду: кислые, сладкие, маслянистые, горькие, с легким привкусом и передержанные. А может быть, вы, как и я, порой будете ловить себя за повторением ритмов и движений изображенных форм, за попыткой изогнуться, стараясь принять странные, нефизиологичные позы тел, увиденных на скульптурах и полотнах.

Если вы поймете, как работают эти силы, то сможете почувствовать не только элементы произведения искусства, но и само пространство, в котором они существуют: расстояние, атмосферу и воздух между формами, ощущение того, что эти пространства не только открыты и пригодны для исследований, но и заряжены светом и энергией и что эти пространства, подобно самим формам, будто бы дышат и снабжают вас воздухом, что они правдоподобны и обладают предназначением, а значит, живы.

Встречая на своем пути всё больше великих полотен, вы станете замечать явные различия между художниками, которые действительно создают и переносят форму и цвет на холст, и теми, что лишь подразумевают – иллюстрируют – форму и цвет. Вы увидите, что свет – цвет – картины не связан с тем, сколько белого или черного примешано к оттенкам, но с качеством и степенью тепла и прохлады, прозрачности и непрозрачности, весом, тоном, цветом и тембром, охватом и рефлективностью; что свет может быть грубым или зовущим и что он может глубоко влиять на нас; что он эмоционально, а быть может и духовно, выразителен.

Рассмотрим творчество Василия Кандинского (1866–1944), русского живописца и теоретика искусства, который написал несколько новаторских книг, включая созданный в 1912 году труд «О духовном в искусстве», в котором художник называл внутреннюю потребность источником искусства и говорил не только о его физическом, визуальном эффекте, но и о духовном воздействии. Кандинский преподавал в Баухаусе, просуществовавшей с 1919 по 1933 год немецкой художественной школе, участники которой взяли на вооружение и объединили все аспекты изобразительного и прикладного искусства – архитектуру, индустриальный и графический дизайн, дизайн интерьера, а также живопись, скульптуру, керамику, фотографию, переплетное дело и ткачество – и занимались традиционными ремеслами, наряду с искусством для массового автоматизированного производства. Среди известнейших деятелей этой школы были архитекторы Марсель Бройер, Вальтер Гропиус и Мис ван дер Роэ, а также художники и дизайнеры Анни и Йозеф Альберс, Герберт Байер, Лионель Файнингер, Йоханнес Иттен, Пауль Клее, Эль Лисицкий, Ласло Мохой-Надь, Оскар Шлеммер, Ян Чихольд, Тео ван Дусбург и Пит Зварт. В Баухаусе, который стал моделью для всех художественных учебных заведений, бок о бок существовали экспрессионизм, конструктивизм, фигуративное искусство, кинетическая скульптура, фотограммы и чистая абстракция. Размах и разнообразие творческого гения и революционных идей этой школы потрясал. Многое из привнесенного Кандинским и Клее в искусство и теорию всё еще не осмыслено и тем более не изучено полностью.

Абстракционизм стал ренессансом модернизма. Кандинский – один из нескольких европейцев, стоявших у истоков абстракции в начале двадцатого века, – придал своим полотнам качества музыки. В отличие от многих современников, Кандинский пришел к чистой абстракции не через кубизм, который дробил пространство видимого мира и трактовал его научно, с точки зрения чисто формальных отношений. На кубистском портрете кисти Жоржа Брака «Мужчина с гитарой» (1911) комната, пространство, архитектура, человеческая фигура, гитара и даже звуки музыки равнозначны, одинаково осязаемы и нематериальны, вещественны и эфемерны. Портрет не является чистой абстракцией (он изображает играющего на гитаре мужчину), но, чтобы разобраться в нем, нужно покинуть трехмерное пространство, знакомое нам по миру вне искусства, и позволить себе пойти путем ритмов и форм музыки, путем мыслей и движений музыканта, одновременно следуя за формами персонажа, его гитары и среды обитания. Необходимо не только позволить резонантному отверстию гитары кинематографично множиться – как будто оно находится в движении и в нескольких местах одновременно, подобно самому гитаристу, – но также увидеть, что в некоторых местах отверстие становится более выпуклым и плотным, чем сама гитара и гитарист, и что отверстие, струны, музыка и гитарист слились воедино.

Минуя кубизм, Кандинский начал свое путешествие к абстракционизму через переосмысление пейзажа: он быстро уходил от описательности в использовании линий и форм, пусть и сквозь многоцветную, сказочную перспективу. Кандинский использовал линейные, пространственные арабески – линии, не просто лежащие на поверхности, но расширяющиеся и сжимающиеся, двигающиеся в пространство и обратно, чтобы превратить пространство в нечто эластичное, податливое и непредсказуемое.

В ранних абстрактных пейзажах Кандинского 1911 года линия, цвет и форма освобождают себя от описательной роли существительных. Становясь активными глаголами, силами и энергиями, контуры и цвета смешиваются и растворяются, словно на витражах или детских пальчиковых рисунках; лошадь и ездок превращаются в необузданную молнию. Ко времени создания чисто абстрактного шедевра «Черные линии» (1913) с полотен художника бесследно исчезает ощущение перспективы: цвет, форма, объем, пространство и линия становятся абсолютно независимыми, свободными феноменами, так что пространственные арабески Кандинского одновременно остаются на плоской поверхности картины и трансформируют эту поверхность в эластичную мембрану, как если бы полотно было сделано из резины или тянучки или если бы его можно было продавить, скрутить или даже вывернуть наизнанку, словно поверхность воздушного шарика. Кандинский придал линиям, формам и контурам пиктографическую непосредственность и энергию. Иногда, как в более поздних шедеврах «Синий мир» (1934), «Полосы» (1934), «Последовательность» (1935), «Тридцать» (1937), «Разные части» (1940), «Синее небо» (1940) и «Разные действия» (1941), формы производят впечатление написанных или выгравированных иероглифов, и в то же время они похожи на неведомых существ и микроскопические организмы, а также на всплески электрического тока. Они напоминают символы и знаки, которые тем не менее кажутся живыми и подвижными.

В более позднем творчестве Кандинский окончательно освободил живописные элементы от отсылок к реальным опознаваемым источникам. Уйдя от фигуративной описательности, Кандинский обращается к становлению и трансформации. Теперь он пишет не птицу, а ее полет; не лошадь, а ее галоп; не деревья, облака, животных и звезды, а порывы, движения, взаимодействия внутри самой природы, ее энергию и смыслы. Кандинский очистил искусство, явив миру его суть. Например, полотно «Доминирующая кривая» (1936) расщепляет природу на однородные элементы и динамики: посланников сил и действий вселенной, ее бытия и перерождения. Как если бы мы стали свидетелями того, как каждый кирпичик вселенной возникает в воображении, обретает схематическое изображение, напитывается символизмом, рождается, а затем перерождается и исчезает. Так Кандинский дает нам возможность прочувствовать суть природы, ее движения и взаимодействия. Художник позволяет нам осмыслить не только природу природы, но и природу создания картин. Он подводит нас ближе, к самому сердцу, как свидетелей – в искусстве и жизни – к истоку истока.

Кандинский понимал, что каждая форма, цвет и движение в произведении искусства воздействуют на нас и что эти элементы влияют на физический и эмоциональный – и даже духовный – эффект целого. Живописец также был одним из первых приверженцев синестезии: он верил, что контур, движение или цвет произведения искусства в правильных пропорциях могут вызывать чувственный опыт, выходящий за рамки зрения, например, звук, физическое ощущение или вкус: и тогда можно услышать грубое звучание красного или мелодичную текучесть синего или почувствовать на языке кисловатое покалывание желтого. Кандинский понимал, что в произведении искусства каждый элемент одинаково важен, должен обладать внутренним содержанием и быть направленным на служение целому так же, как отдельные клетки организма; что «форма» относится не к очертаниям или объему, но к структуре, напряжению, целостности, жизни.

Художник должен контролировать свою вселенную. А еще художник должен передавать ощущение этой вселенной как органического единства – ощущение того, что каждая форма одинаково важна и необходима. В двухмерных произведениях искусства формы часто называют «позитивным пространством», а фон или пространство между ними – «негативным». Я предпочитаю термины «фигуры» (когда мы говорим о формах) и «поверхность» (когда речь заходит о пространстве вроде белой поверхности бумаги вокруг этих форм). Это не идеальные термины, но они соответствуют позитивному присутствию формы даже в белом пространстве рисунка. В таких произведениях искусства, как живописное полотно или рисунок, не может быть негативных или бесформенных областей (несмотря на то, что некоторые могут утверждать обратное), если, конечно, в работе действительно не присутствует дыра (хотя и она будет наполнена воздухом); каждый элемент – включая так называемое пустое белое пространство бумаги вокруг фигуры – вносит вклад в создание всей картины и является ее частью. Если форма или область произведения искусства не делает его лучше, не вносит своей лепты, значит, она ему вредит. Если между формой и пространством вокруг нее нет напряжения или взаимодействия, возникает впечатление, что форма отделена от окружающего ее пространства, а из-за этого и форма, и пространство вокруг кажутся безжизненными. Даже на портрете Моны Лизы, лицо которой зачаровывает, ни одному из элементов изображения на самом деле не отдан приоритет – так и в кирпичной стене ни один из кирпичей не важнее другого. Но если вытащить несколько кирпичей, стена – произведение искусства – рушится, распадается.

Это слияние фигуры и поверхности также отчетливо прослеживается на плоских, абстрактных декупажах Матисса. Например, когда смотришь на его «Икара» – произведение, созданное для книги «Джаз» (1947), – кажется, что мечтательный черный силуэт одновременно летит, падает, плывет, парит, вращается и спускается по воздушно-голубой поверхности декупажа. Матисс работает с плоскими, однотонными фигурами, но эти плоские фигуры, благодаря тому, как они вырезаны (нарисованы), передают ощущение объема, движения и даже изгибания на плоскости.

Обратите внимание, как Матисс дает нам возможность видеть сразу с нескольких точек зрения: мы смотрим вверх, находясь под Икаром, когда он пролетает над нами и падает к нам; мы над Икаром, и видим, как он резко снижается; и при этом мы стремительно падаем и взмываем ввысь вместе с ним. Кажется, что Матисс погружает нас в этот плоский мир. Икар окружен колючими желтыми формами, похожими на звезды, птиц, цветы и шипы – пронизывающими лучами света, которые расплавили его скрепленные воском крылья. Руки юноши напоминают эти самые крылья, а желтые звезды вспыхивают как искры в синеве. Посмотрите, как черное тело Икара и желтые шипы вокруг него будто бы несутся сквозь пространство, в то же время меняя направление; они как будто вращаются; и сам Икар, и эти звезды в синеве словно разбухают, а затем вновь становятся плоскими. Бумажные силуэты (фигуры) такие же плоские, как и синяя поверхность, но кажется, что они движутся и изгибаются, и именно это активирует плоскость поверхности. Посмотрите, как Матисс меняет местами фигуру и поверхность: черный силуэт мальчика засасывает взгляд кажущейся пустотой, а затем резко обретает объем; как синий то представляется водянистым и воздушным, то затвердевает; как Икар словно вздрагивает и вздымается подобно парусу корабля, его фигура наполняется воздухом, а затем будто внезапно плавится и замирает в бесконечном падении в море, и вот черный силуэт снова кажется пустым и выхолощенным, как будто это одновременно и тело Икара, и его могила.

Каждое произведение искусства – это окно, смотровая площадка с видом на уникальный мир, и художник хочет, чтобы мы разглядели этот мир и отважились его исследовать. И метафора окна – особенно со времен Возрождения, когда изобретение перспективы обеспечило нас глубокими, естественными пространствами, которые убедительно воссоздавали три измерения нашей реальности, – часто используется для описания иллюзионистических пространств живописных полотен. И порой картина раскрывается вглубь, словно открывая вид на другой мир.

Этот опыт, когда пространство будто бы раскрывается в пределах плоской поверхности, – одна из важнейших метафор живописи. Плоскость – непреложное условие (с нее картина начинается и ею же заканчивается), пространство должно быть создано в рамках этой плоскости, и полностью отмежеваться от нее нельзя. Художники должны учитывать плоскость, использовать ее как основной элемент и внутреннюю силу картины. Иначе у них ничего не выйдет.

Живопись, которая начала свое существование на стенах еще до того, как ее переместили на деревянные панели и на холсты, в какой-то степени всегда была видом украшения. Картины не могут существовать без поверхности, и эту поверхность нужно ценить, а ее лучшие стороны задействовать с максимальной пользой. Это значит, что живописи было необходимо одновременно подчеркнуть плоскость стены и будто бы чудесным образом бросить вызов этой плоскости. Живопись не могла стать видом плутовства. Сделать ее таковой значило бы обманывать зрителя, не вовлекая его в живопись. Ведь в этом и состоит магия и очарование картин: они одновременно плоские и объемные. Мы признаем это и восхищаемся тем, как художники создают и организуют пространство, будь то таинственно-глубокое пространство ренессансной живописи Яна ван Эйка или таинственно-плоское пространство полотен Мондриана. И чем больше художники признают и расширяют наш опыт в области последовательной дихотомии пространства и плоскости, тем более волшебными кажутся нам их картины.

Художники понимают: чтобы мы прочувствовали метафору раскрытия плоскости, им необходимо систематически усиливать эту метафору. Уводя нас в глубины, они должны напоминать нам о плоскости. И поэтому живописцы движутся в пространстве взад и вперед, усиливая наше ощущение плоскости живописного плана, даже когда они раскрывают эту плоскость, делая ее податливой. Визуально план остается цельным, но при этом гибким, способным двигаться внутрь и наружу, расширяться и сжиматься, быть открытым и закрытым, как если бы живописные формы и свет преобразовали плоскую поверхность, если бы им была дана способность меняться и двигаться. Художники обращаются с плоским пространством так, будто бы оно эластично, превращая его в территорию, по которой они могут вести нас глубоко вовнутрь, а затем снова наружу, а после – на средний план изображения, а затем вновь в ту плоскость картины, где всё начиналось.

Великие художники способны управлять пространством картины так, будто это тянучка, которую можно скручивать и растягивать, и при этом она никогда не рвется. Понятно, что разорвать ее – значит разорвать чары. Именно таким образом художники создают изменчивое пространство в плоскости, усиливая ощущение раскрытия этой плоскости и приобретение ею объема, одновременно с ее закрытием и уплощением. Таким образом, художник чтит наше истинное положение (лицом к лицу с плоскостью изображения и искусной подделкой пространства), при этом чтя и тот таинственный мир, который перед нами открывает картина, – мир искусства.

Чтобы охарактеризовать это парадоксальное сочетание плоскостности и пространственной глубины в опыте живописи, Ханс Хофман (1889–1966), видный живописец-абстракционист и влиятельный наставник множества знаменитых американских художников середины столетия, ввел в обиход английский термин «push and pull» («тяни – толкай», «туда – сюда» и т. п.), значение которого применительно к живописи он также описывал как «движение и контрдвижение», «действие и противодействие» или «пластичность». Под пластичностью Хофман понимал слияние всех элементов в картине и в то же время податливость ее пространства. «Push and pull» – это динамическое взаимодействие плоскости и глубины в картине или рисунке, парадоксальное ощущение плоскостности и глубины одновременно, характерное как для абстрактных, так и для фигуративных произведений. Ничего нового в этом «push and pull» не было: пластичность одинаково свойственна и изображениям быков в доисторических наскальным росписях, и фигурам богов на древнеегипетских фресках, и картинам эпохи Возрождения, и абстрактной живописи.

На великих полотнах все цвета излучают свет, но каждый из них также обладает приспособляемостью, пространственным присутствием и местонахождением по отношению ко всем остальным цветам и в зависимости от них. Все эти цвета направляют давление не только внутрь, но и наружу, на передний план холста. Глядя на живописное полотно, представьте себе не только передний, средний и задний планы, но и бесконечное количество прозрачных (словно окон) планов, разрезающих пространство на слои; а затем вообразите, что эти планы, хотя они и параллельны передней плоскости изображения, могут искривляться, закручиваться и соединяться по диагонали и что формы и цвета могут существовать во всех этих планах одновременно и соединять их.

Даже на абстрактном полотне, состоящем из цветных прямоугольников, две формы разных размеров (хоть и одного оттенка) не могут существовать в одной и той же плоскости. Возможно, крупным формам скорее свойственно приближаться, а более мелким – отдаляться. Хотя возможно и обратное. Помимо размера, такие качества, как яркость, интенсивность, непрозрачность, прозрачность, плотность, тепло, прохладность и в особенности местонахождение относительно других элементов, также влияют на то, как мы определяем точное положение цвета или формы относительно другого цвета или формы и каким образом ощущаем ритмичное биение, скорость и пульсацию – «push and pull» – этих форм, пока они будто бы перемещаются в пространственной вселенной картины.

Динамику «push and pull» можно почувствовать в картине Хофмана «Ворота» (1959–1960; ил. 4). На этом полотне цветные геометрические формы пронизывает тяжесть благодаря непрозрачности и импасто – толстому слою краски, которая густо и грубо размазана по холсту. Сначала кажется, что цветные формы движутся как-то вяло, будто бы еще застывая. Но Хофман придает этим формам разную скорость и степень пластичности. Большой золотисто-желтый прямоугольник, господствующий в верхней трети композиции, кажется глубоко пронизанным разными окружающими его зелеными оттенками, но также создается ощущение, будто бы он подвешен вдалеке перед ними. Он пробивается вперед. И если мы попытаемся фокусироваться только на золотисто-желтом прямоугольнике, попытаемся определить его пространственное положение на картине (например, ближе или дальше он от нас, чем большой, горизонтальный, электрически-красный прямоугольник под ним), нам нужно будет иметь в виду влияние окружающих его цветов на наше восприятие. Необходимо позволить цветным формам «тянуть и толкать» нас сквозь картину.

Прямо под золотисто-желтым прямоугольником расположена темно-синяя полоска цвета, которая подтягивает нижнюю часть желтого прямоугольника над ним ближе к зрителю. Поэтому нам кажется, что желтый прямоугольник существует в нескольких местах одновременно или что он не совсем плоский и находится не параллельно плоскости изображения, но у основания загибается в нашу сторону. Нам представляется, что желтый прямоугольник расположен дальше или глубже в пространстве полотна, чем красный прямоугольник под ним, но также создается впечатление, что он подкручивается вперед, как будто чтобы соединиться с красным.

Мы ощущаем, что каждая цветная форма «Ворот» обладает если не этой самой динамичной податливостью желтого прямоугольника, то, во всяком случае, сходным потенциалом, поскольку Хофман продемонстрировал, что определенное присутствие «push and pull» очевидно по крайней мере в одном из этих прямоугольников. Такая экономия создает ощущение вероятности, а вместе с ним и ощущение становления. Глядя на «Ворота», мы ощущаем то же, что и при виде куста, на котором расцвел единственный цветок: остальные бутоны тоже расцветут или, по крайней мере, могут расцвести. Каждая форма в этом пространстве как будто шагает вперед и/или назад; формы словно соревнуются за фронтальность. Если мы попытаемся определить, какая из форм Хофмана на самом деле ближе к нам в пространстве, а какая – дальше прочих, то обнаружим себя пробивающимися сквозь пространство картины, двигающимися туда-сюда вслед за живописными формами. Формы на картине Хофмана дышат, раскрываются и закрываются, распространяют давление вперед и назад, а порой даже раскачиваются в пространстве, исследуя не только метафору окна, но и метафору ворот.

Ворота Хофмана толкают, тянут, подчиняют нас своей воле – излучают жизнь. Введенное живописцем понятие «push and pull» отсылает не только к пространственной динамике, оно проникает в суть жизненных процессов: в мире картины формы взаимодействуют и противостоят друг другу так же, как мы взаимодействуем и противоборствуем в мире людей. Искусство Хофмана трогает нас потому, что ведет себя так же, как и мы. «Push and pull» его картин, как и динамика, свойственная практически каждому великому произведению искусства, выражает напряжение, лежащее в основе человеческого бытия: опыт физического существования под гнетом того, что в какой-то момент нам предстоит умереть. Тем не менее модернистское представление о произведении искусства как живом организме – на самом деле такое же древнее, как и само искусство; оно представляет собой неотъемлемый элемент не только визуального искусства, но и визуальной коммуникации вообще.

Древнее искусство китайской каллиграфии, которое эволюционировало из рисунков в абстрактные знаки через пиктограммы, действительно вобрало в себя эту метафору живого организма. Вдохновленная следами когтей животных и отпечатками птичьих лап, китайская каллиграфия сохраняет едва заметные признаки пиктографического происхождения от живого организма: скелета, плоти, мышц и крови. Скелет каллиграфии – ее традиция, структура и размер. Ее плоть – соотношение знаков и символов. Мышцы – ее внутренний дух и жизненная сила. А кровь – текстура, движение, вес и текучесть чернил. Все эти элементы вы найдете в любом великом живописном полотне или рисунке, вне зависимости от того, когда или где они были созданы.

В китайских иероглифах – условных скорописных знаках, – как в любом изобразительном искусстве, внимание сосредоточено как на том, что́ эти символы напоминают и олицетворяют, так и на их динамике: насколько они функциональны и жизнеспособны, как они движутся, текут по странице. Хотя китайская каллиграфия – язык чисто изобразительный (в отличие от буквенного и фонетического), его символы сообщают не о внешних признаках связанных с ними предметов, но об их жизни. Китайский иероглиф «рассвет» представляет собой восходящее солнце, словно излучающее напряжение от соприкосновения с линией горизонта; иероглиф «видит» – глаз с бегущими ногами, которые подчеркивают движение, акт ви́дения. Иероглиф «небо» может быть воздушным, легким, прозрачным, темным, мрачным, ясным, неподвижным, оживленным или неистовым. Иероглиф «человек» – две ноги в движении – может передать позу, походку, скорость движения человека, состояние его здоровья, его характер, философию и даже предчувствие невзгод, которые ожидают этого человека на пути. В книге Эрнеста Феноллозы под редакцией Эзры Паунда «Китайский иероглиф как проводник поэзии» автор напоминает нам о том, что в природе не существует чистых существительных и чистых глаголов: «Глаз видит существительное и глагол как нечто единое: вещи в движении, движение в вещах». В Китае каллиграфия традиционно считается высшей формой искусства, и когда она возносится до уровня искусства, мы понимаем, что не рассматриваем картинки или читаем знаки, но, скорее, – как в случае любого великого искусства, – чувствуем динамичные, живые формы и напряжение между ними, между их судьбами. В каждом мазке кисти, пишущей иероглиф, в его очертаниях, в поверхности, на которой он изображен, в его отношениях с другими иероглифами присутствует ощущение «push and pull».

Американский абстрактный экспрессионизм середины двадцатого века активно использовал элементы и принципы каллиграфии. В «капельной» живописи Поллока – которая по языку, духу и динамике сходна с каллиграфией – форма, содержание и выразительность слились воедино. Китайские каллиграфы работают в невидимой сетке, придавая каждому элементу иероглифа ощущение точного размещения, масштаба, структуры, ощущение присутствия в границах невидимого квадрата. Это может показаться удивительным, но Поллок чертил сетку на огромных, разложенных на полу холстах, перед тем как разбрызгивать и разливать краску по их поверхности.

Используя сетку, Поллок создавал внутреннюю структуру, в пределах которой мог перемещаться и в соответствии с которой действовал. Он использовал холст, как джазовый музыкант, который импровизирует в рамках заданной структуры, но при этом он так же, как старые мастера, которые создавали огромные фрески, заботился о внутренней организации своих композиций, о соотношении более мелких элементов с более крупными.

Сетка была для Поллока своего рода географической картой, она позволяла ему ориентироваться в пространстве и контролировать ритмы разбрызгивания и мазков. Каждый раз, когда брызги или мазки соприкасались с границей одного из внутренних прямоугольников сетки, Поллок добавлял краску и на соответствующий край холста. Таким образом, он не только отслеживал свое местоположение в более маленьком, внутреннем прямоугольнике, но и определял его взаимосвязь с картиной в целом. Движения Поллока отнюдь не бессистемны, он не бездумно выливал на холст одну краску за другой; напротив, каждый его жест становился элементом тщательно продуманной симфонии. В своей напоминающей фриз картине «Осенний ритм (№ 30)» – ее размер 266 × 525 см – Поллок динамично ведет нас по картинной плоскости и сквозь нее. Живописец погружает нас в паутину развертывающихся, набухающих и хлещущих мазков черного, белого, коричневого и темно-бирюзового, которые буквально прокатывают наш взгляд поперек холста и одновременно толкают и тянут сквозь пространство. Пляшущие и стекающие линии – это не просто линии, но кости, энергия и кровь полотна. Эти хлесткие, переплетающиеся линии нужны для того, чтобы создать сухожилия и мышцы форм, а также кожу картины. Все они построены так, чтобы соединиться в очень плотное, но при этом открытое и воздушное фронтальное присутствие, давление и свет картины, который изливается на нас. Выходящие из-под кисти Поллока пятна и петляющие, сталкивающиеся брызги очень эластичны. Они формируют пространственные арабески, создают слоистую поверхность, уходят вглубь пространства и возвращаются – толкают и тянут.

Существуя на, перед и внутри бесконечно расширяющейся картинной плоскости, взрывные мазки кисти Поллока создают иллюзию глубины, открывающейся среди живописных знаков на поверхности холста – плоского и при этом слоистого пространства, – пока линии, цвета, силы и сама поверхность переплетаются, становясь практически неразличимыми. Живописные линии и картинная плоскость соревнуются между собой за фронтальность. Чем тяжелее, плотнее и многочисленнее становятся живописные знаки, тем более живым, светлым, открытым и свободным представляется всё полотно: кажется, что оно пренебрегает гравитацией и буквально взлетает.

Китайская каллиграфия с первых своих шагов следовала идее о том, что «форма» (или визуальные и материальные элементы произведения искусства) и «содержание» (или значение произведения искусства) нераздельны по своей природе. (Попробуйте отделить мазки, отвечающие за форму, от мазков, отвечающих за содержание, в «Моне Лизе» Леонардо, «Осеннем ритме» Поллока или китайском иероглифе «рассвет».) И тем не менее люди часто полагают, что произведение искусства можно разложить на форму и содержание. Очевидно, что такое разделение невозможно. В искусстве выразительна каждая форма. И каждая форма обладает значением как репрезентация и выразительная структура. Формы в искусстве существуют для того, чтобы исследовать и выражать значения. Значение – содержание – не может существовать без формы. И если формы произведения искусства беспорядочны, запутанны или неоднозначны, таким же будет и содержание, которое они передают.

В эссе «О совершенстве, согласованности и единстве формы и содержания» искусствовед Мейер Шапиро напоминает нам о том, что, взглянув на две картины, изображающие один и тот же объект – к примеру, два портрета одного натурщика, написанные разными художниками, – мы увидим, что они передают разное содержание. Хотя предмет изображения, если оба живописца работали с натурщиком одновременно, остается неизменным, мы видим две разные художественные интерпретации этого предмета – два качественно несхожих типа форм, а значит, и два разных содержания. Шапиро писал: «В репрезентации любая форма и цвет суть составной элемент содержания, а не просто его подкрепление. Картина имела бы совершенно другой смысл, если бы формы изменились хотя бы немного». Значит, форма и содержание нераздельны. По мере того как мы получаем впечатление о форме произведения искусства, его содержание разворачивается и раскрывается – начинает жить внутри нас. Чем яснее, выразительнее и многограннее формы произведения искусства, тем яснее, выразительнее и многограннее его содержание.

Как живые существа, мы чувствуем, порой осознанно, а порой – бессознательно, неизменное экзистенциальное напряжение между жизнью и смертью. Мы сопереживаем внутреннему напряжению произведения искусства, его движениям, его витальности, его стремлению к жизни – например, умению отринуть гравитацию и устремиться вверх, противопоставляя себя давлению горизонтали. Мы ощущаем, что формы произведения искусства стремятся к движению, к самоутверждению, изменению и росту – к тому, чтобы всколыхнуться изнутри, освободиться от ограничивающей плоскости картины или твердой массы мрамора.

Я не имею в виду, что абсолютно каждое произведение искусства рассказывает о борьбе между жизнью и смертью; или что каждая вертикальная линия – это символ или метафора жизни, а каждая горизонтальная – смерти; или что любое произведение олицетворяет человека. Я не стремлюсь приписывать неоправданный повествовательный символизм всем произведениям искусства. Однако я полагаю, что формы и динамика произведений искусства воспринимаются нами как жизненные силы; что мы, как живые организмы, чувствуем связь с произведениями искусства, а они – с нами; и ведут себя соответственно. Как правило, совершенно не обязательно идентифицировать символические значения этой динамики, но важно чувствовать ее и понимать, как мы взаимодействуем с произведениями искусства, влияем друг на друга, как образуем с ними органическое целое, способствуем их развитию. Я полагаю, пора выяснить, в чем заключаются функции элементов произведения искусства и почему художники создают их и помещают в свои работы. Таким образом, мы выйдем за пределы чисто физических или формальных аспектов, относящихся к составным элементам произведения искусства, и подойдем к чему-то, что гораздо ближе к философии произведения искусства – его raison d’être[1].

Глава 3

Сердца и умы

Наше сердце и наш ум играют важную роль в том, как мы воспринимаем произведение искусства, оцениваем его красоту и гармоничность, понимаем его смысл. Способность искусства общаться с нами при помощи наших чувств и наших мыслей – а также нашего сознания и подсознания – делает произведение искусства участником как частной, так и общественной жизни. Великие произведения искусства говорят с каждым из нас лично и со всеми нами вместе.

Среди прочих таинств искусства именно эта удивительная его способность дарит любому произведению возможность говорить на универсальном языке. Великое произведение искусства объединяет нас в первую очередь как людей, но при этом оно достаточно открыто и всеобъемлюще, чтобы обратиться к определенной группе. Может показаться, что произведение искусства говорит одновременно для меня и со мной. Великое творение обращается ко всем, но негласно и доверительно, как если бы художник, который покинул этот мир сотни лет назад, создал его для меня, узнал меня издалека и говорит именно со мной – как если бы произведение искусства терпеливо ожидало меня, словно древнее зернышко, готовое дать росток. Именно так искусство стирает расстояние и время; так оно, благодаря нашему опыту и связи с ним, общается с нами и раскрывает в нас нечто доселе неведомое и недоступное. Это опыт, который помогает почувствовать, что художник – тот, кто ведет нас к нашей сути, – может знать нас гораздо ближе, чем друзья, любовники и члены нашей семьи.

С рождения мы учимся прислушиваться к миру, различать вещи и предпочитать одно другому – развивать и настраивать нашу рациональность наряду с личными предпочтениями. Конечно, в пути личный опыт раскрашивает и затуманивает наше объективное представление о мире. Порой, по крайней мере изначально, нам свойственно отдавать предпочтение картинам, в которых встречаются наши любимые цвета, вне зависимости от того, насколько удачно их изобразил художник. Важно отслеживать моменты, когда это происходит: например, морской пейзаж может оставлять нас равнодушными просто потому, что нам больше нравится лес, а абстрактные картины и скульптуры могут отталкивать нас просто потому, что мы их не понимаем, – лишь оттого, возможно, что они, как нам кажется, не говорят почти ничего о знакомом нам мире предметов, которые можно потрогать и подержать в руках. Это субъективный, чувственный опыт, который разительно отличается от объективного, осознанного опыта.

Для взаимодействия с искусством нам обязательно нужны как сердце, так и ум. Нам нужно уметь чувствовать и включать интуицию. Но при этом мы должны быть проницательны, должны уметь осмыслять наш опыт встречи с произведениями искусства. И еще мы должны различать две ситуации: когда сердце сбивает ум с толку и когда ум блокирует интуитивную работу сердца. Чтобы полноценно воспринимать искусство, необходимо научиться исследовать самые отдаленные уголки своих ощущений, научиться глубоко чувствовать и размышлять. И всёе же, взращивая собственную субъективность и объективность, не стоит забывать о тонком балансе этих полюсов восприятия. Это особенно важно при встрече с некоторыми из самых неожиданных и непонятных творений представителей современного и новейшего искусства.

Наша субъективная сторона (или сердце) вмещает всё то, что делает нас самим собой: наши интересы, воспоминания, пристрастия, предубеждения, вкусы, предпочтения, наследственность и личную историю. К примеру, красный вам больше по душе, чем зеленый, апельсины нравятся больше яблок, фигуративное искусство больше абстрактного, а сельские пейзажи больше морских. Это субъективные предпочтения, основанные на личных ощущениях. Может быть, вы чуть не утонули в детстве и с тех пор ненавидите озера, пруды и реки, так что любое водное пространство, даже запечатленное на великолепном пейзаже, вызывает у вас тревогу. А может быть, вы пацифист и поэтому ненавидите батальные сцены, или вы не христианин и поэтому проходите мимо христианского искусства, поскольку считаете, что оно не может обращаться лично к вам. Это так же субъективно, как если вы отдаете предпочтение всем батальным сценам или только им, потому что вы любитель военной истории, или если вы предпочитаете христианское искусство любому другому религиозному искусству – статуэткам буддийских бодхисаттв, египетским гробницам, африканским племенным тотемам или исламским минаретам – просто потому, что ваша религия противоречит мифам и догмам этих учений. Религиозные предпочтения могут заставить вас уделить одинаковое количество вашего драгоценного внимания любому изображению Христа (хорошему или плохому) просто из-за самого предмета этого изображения. Во всех этих случаях ваша реакция иррациональна, ее подпитывает ваша субъективность – ваше сердце.

Искусствовед Эрнст Гомбрих говорил, что «каких-то неправомерных причин, по которым может нравиться произведение искусства, не существует», но «в неприятии художественного произведения действительно присутствуют ложные мотивы». Он, как мне кажется, имел в виду, что у нас могут быть любые личные – исходящие от сердца – причины симпатизировать определенному произведению искусства. Может быть, портрет кисти старого мастера напоминает нам о нашем дедушке, а пляжная сцена Винсента Ван Гога – о летних каникулах в детстве. Гомбрих считал, что было бы досадно оставить без внимания произведение искусства, которое могло бы поведать нам о чем-то важном и неожиданном, из-за негативного отношения к его предмету или стилю. Искусствовед предупреждал нас об опасности увлечения только теми произведениями искусства, которые соответствуют нашим личным интересам и предпочтениям и кажутся знакомыми, притом что мы игнорируем те работы, которые, на первый взгляд, могут нам показаться странными или вызывающими. Эмоциональное восприятие предмета произведения искусства, его цвета и прочего не должно быть поставлено во главу угла. Произведение искусства не должно действовать сначала просто как возбудитель, потом просто как зеркало, а дальше – просто как сосуд для личных предпочтений и эмоций зрителя. Произведению искусства необходимо раскрыться перед зрителем, но и зритель должен быть ему открыт – именно так смотрящий сможет обрести нечто новое. Это дар искусства. Но чтобы его получить, придется поработать. Иногда произведение искусства сначала воспринимается как прекрасное и умиротворяющее (взывающее к нашим сердцам), и мы рады открыться ему, поддавшись соблазну; но вскоре – когда уже слишком поздно – мы понимаем, что глубинные смыслы произведения для нас болезненны. И это тоже один из даров искусства, ведь правда, сколь бы горькой она ни была, обладает своей прелестью. Соблазн и дезориентация – лишь две личины искусства среди множества других.

Вспомните некоторые великие произведения искусства, например абстрактное панно Анри Матисса «Танец» (1930), которое художник сделал для главной галереи коллекции Фонда Барнса, сейчас расположенной в Филадельфии. На этом панно восемь больших экстатических обнаженных женских фигур двигаются в беспорядке, падают, взлетают, опускаются, словно богини или акробаты, одновременно находясь в плоскости и вскрывая ее возникающими в некоторых местах объемами. Они практически абстрактны и напоминают ангелов или облака; и, хотя содержание изображения недостаточно ясно, эти прекрасные обнаженные завораживают. Рассмотрим резную статуэтку бодхисаттвы, которая вдохновляет на размышления о природе невероятной устойчивости, идущей рука об руку с невесомостью, близкой к левитации, – ее камень местами выглядит мягким и прозрачным, словно шелк. Или вспомним похожие качества изображений распятого Христа, глядя на которые кажется, что Христос, хоть и пригвожден к кресту, но при этом словно бы парит в воздухе, его набедренная повязка колышется, как флаг на ветру, пальцы рук и ног трепещут, словно крылья птицы, а тело будто бы растянуто между миром земным и миром небесным. Может статься, что в этих произведениях искусства совсем немного близкого вам, такого, что можно назвать частью вашего повседневного опыта, такого, что может подтвердить ваши личные убеждения. Но если вы отнесетесь к ним без предвзятости, то поймете, что их воздействие на вас таинственно и непредсказуемо и что обращены они к самым разным аспектам человеческого бытия.

Чтобы позволить себе открыться новому искусству, вы должны использовать объективность ума, а не только субъективность сердца. Здесь умственные способности олицетворяют возможность рассуждать – например, понимать, что дважды два четыре, что картина вертикальная или горизонтальная, что один цвет красный, а другой – зеленый, что этот плоский черный прямоугольник темнее, плотнее, холоднее и будто он расположен глубже в пространстве картины, чем соседний белый прямоугольник, или наоборот. Пусть черный вам милее белого, красный – зеленого, а сельский пейзаж нравится вам больше, чем морской, – всё это не имеет отношения к объективным фактам, которые ваш мозг способен распознать.

Художественный критик Клемент Гринберг писал, что, глядя на произведение искусства, необходимо дистанцироваться от своей субъективной, личной составляющей, чтобы не мешать объективности нашего мышления. Гринберг писал о современном и новейшем искусстве середины двадцатого века и знал, что многие люди считают это искусство чрезвычайно субъективным – по их мнению, художник просто переносит картины своего воображения на бумагу или холст, в металл или камень, особенно не задумываясь о мыслях или чувствах зрителей. Гринберг призывал людей постигать искусство всеми доступными путями: как сердцем, так и умом. Критик хотел помочь людям открыться всем тем впечатлениям, которые предлагает современное и новейшее искусство. Он писал: «Чем сильнее – или „чище“ отстранение… тем вернее становится ваш вкус или аргументация». Стать «объективнее», продолжает критик, – значит стать «безликим, но все отрицательные ассоциации с этим словом здесь исключаются. Становясь безликим, вы становитесь похожим на других людей – по крайней мере, в целом – а значит, более типичным человеком, таким, который может адекватно представлять весь свой вид». Гринберг утверждал, что для того, чтобы приблизиться к объективной правде произведения искусства – сущностной и, осмелюсь сказать, абсолютной, – зритель должен по мере возможности отбросить весь свой «эгоизм».

И Гринберг был прав. Он знал, что современное и новейшее искусство часто критикуют за субъективность, а художников – за их эгоизм и за то, что они якобы работают, не слишком заботясь о том, как их произведения, которые порой ничуть не похожи на искусство прошлого, воспримет публика. Гринберг понимал: то, за что он борется, идет вразрез с бытующим мнением – идеей, что все субъективные точки зрения одинаково важны, что функция произведения искусства – его raison d’être – быть чистым листом, на котором любой зритель сможет записать свою личную историю, и что зрители могут видеть и черпать из искусства что только пожелают, вне зависимости от объективной правды художественного произведения.

Мысль Гринберга заключалась в том, что подобный эгоизм в людях отрицает или, по крайней мере, спутывает историю, которую хочет рассказать каждое произведение искусства. Критик хотел, чтобы люди могли оценить уникальность и величие полотен Пикассо или Поллока или, например, искусно спаянную абстрактную металлическую скульптуру Дэвида Смита, при взгляде на которую некоторые зрители могут подумать, что ей место на свалке, а не в музее. Разумеется, каждый художник-модернист начинал с выражения собственных субъективных ощущений и мыслей. Но то же самое верно и для Джотто (1266–1337), и для Джорджоне (1478–1510) – художников, в творчестве которых мы ощущаем подлинное выражение чувств и мыслей. Современный художник не меньше, чем старые мастера, стремится придать этим субъективным чувствам объективную форму – форму произведения искусства, которое сможет говорить с широкой публикой универсальным языком. Произведение искусства будет замечено и сможет избежать предвзятого истолкования, если человек, стоящий перед ним в галерее или музее – стоящий перед чем-то неожиданным, странным и, может быть, даже оскорбительным, – будет достаточно открытым, чтобы не создать преград на пути своего общения с художником. Если посетитель проявляет эгоизм по отношению к произведению искусства, он ставит личный опыт выше универсального. Произведения искусства существуют не в вакууме. Опыт осмысления одного произведения может стать ключом к осмыслению других. Закрыться от него или создавшего его художника – значит обрубить свою связь со всеми остальными.

Одно из ценнейших ощущений, которое дарит произведение искусства, – чувство личной вовлеченности, особенно когда опыт одного зрителя подтверждается опытом другого. Особенно это чувствуется, когда я рассматриваю произведения искусства со студентами, или коллегами, или с моей женой-художницей. Часто мы с женой смотрим на одно и то же произведение и испытываем абсолютно разные ощущения. Но когда мы делимся своими впечатлениями от того, как работают разные формы и цвета, как эти элементы, взаимодействуя друг с другом, влияют на нас, обычно оказывается, что мы увидели и испытали много общего. То же нередко происходит и с моими студентами. Наш субъективный опыт оказывается объективным. Указывая на некоторые детали, которые еще не заметили другие зрители, мы можем обогатить опыт друг друга. И через этот тройной диалог (между произведением искусства, конкретным зрителем и всеми остальными зрителями) художественное произведение раскрывается не в личном, а в общечеловеческом масштабе.

Ведь в конечном счете произведение искусства предназначено не только для того, чтобы свидетельствовать о личном опыте художника или чтобы лишний раз заявить о его индивидуальности или подчеркнуть индивидуальность зрителя; его предназначение в том, чтобы свидетельствовать о всех впечатлениях – частных и общих, индивидуальных и универсальных. Таким образом, через специфическое, насыщенное, глубокое личное впечатление от произведения искусства зрители, если они честны, приближаются к тому, чтобы почувствовать то же, что чувствуют другие. Они сближаются не только с искусством, поэзией и художником, но и с другими людьми, они начинают глубоко мыслить и чувствовать, и не в одиночку, а вместе с дружественным сообществом. Личный художественный опыт открывает нам более глубокий опыт ви́дения, чувствования, мышления и жизни в другое время и в других культурах. Чем глубже наше взаимодействие с искусством – даже если мы одиноко стоим перед отдельным произведением, – тем глубже мы проникаем в суть жизни и того, что значит быть человеком. Даже если мы, как говорил Гринберг, не «становимся более похожими на других людей», глядя на великое искусство, тем не менее в данном конкретном произведении мы можем открыть для себя то же, что открыли в нем другие. Пребывание наедине с рисунком, скульптурой, инсталляцией, перформансом или ассамбляжем способно сократить разрыв между нами и художником, между нами и другими людьми.

Динамические отношения между сердцем и умом глубоко укоренились в истории современного искусства. Представители современного и новейшего искусства действительно часто ставят чувства на первое место. Но верно и то, что они хотят постичь свои чувства – они хотят использовать ум, чтобы понять и истолковать действия сердца.

Эту сложную динамику можно проследить в творчестве импрессионистов Клода Моне, Огюста Ренуара, Камиля Писсарро и их соратников, в тех радикальных работах, которые они создавали в третьей четверти девятнадцатого века. Импрессионисты, творившие непосредственно на пленэре, были зачарованы собственным субъективным опытом. На этих художников оказывали влияние меняющийся свет, непредсказуемая и необузданная стихия, растения, насекомые, животные и их собственные переменчивые настроения. Влияние мира на этих художников стало играть в их творчестве первостепенную роль. Но при этом импрессионисты хотели выразить свои ощущения рациональным, логичным образом. Импрессионисты на пленэре, покончив с глубоким пространством и замкнутыми контурами, изображали мир в виде множества сияющих капель разноцветного света. Этот подход отчасти был обусловлен тем, как на них повлиял свет. Как известно, Моне мечтал заманить этот яркий свет на свой холст. Импрессионисты хотели показать, как они на самом деле видели и ощущали природу, какое впечатление она на них производила. Глядя на мир, они следовали зову сердца. Но в их подходе к работе, в структуре композиций, которые они создавали для выражения личных чувств и ви́дения, присутствовала ментальная дисциплина. Можно сказать, что они договаривались со своими ощущениями.

Этот сложный танец сердца и разума продолжился в творчестве группы постимпрессионистов – Ван Гога, Поля Сезанна и Матисса. Ван Гог и Матисс разрешали сердцу и глазам в равной мере выбирать цвета для своих полотен, но лишь вдумчивый анализ позволил художникам понять, как организовать эти насыщенные цвета в композиции. Они знали: сильным чувствам нужна сильная структурная поддержка. Сезанн, который хотел живописным языком выразить свои реальные впечатления от природы, в конце концов стал писать не только то, что он видел, но свой опыт зрения. Живописец использовал кристаллические цветовые пятна, словно множество маленьких вспышек, чтобы передать ощущение движения глаз: акт зрительного восприятия жизни с разных, изменчивых точек зрения и перспектив. Тем самым Сезанн надеялся подвести зрителя ближе, чем когда-либо в искусстве, к экзистенциальной правде опыта. Таким образом, Сезанн разработал науку зрения, в равной мере используя силу интуиции и разума. По этим причинам сегодня он носит титул отца современного искусства. Он привел нас в новый мир и взрастил нечто новое.

Благодаря Сезанну движение, эмоции и тревога – мир, которым живут, а не просто видят его, изображают и интерпретируют, – стали насущными объектами искусства. Городских художников вдохновляли бесчисленные изменения и ускоряющийся темп жизни. Не удивительно, что кубисты – а именно Пикассо и Брак – предприняли дальнейшие шаги в развитии языка Сезанна и объединили традиции репрезентации и абстракции.

Взяв на вооружение прерывистость, пространственную неоднозначность, синхронную множественность точек зрения и геометрические упрощения Сезанна, кубисты представляли форму, пространство, место и время не как нечто застывшее и видимое с одной определенной наблюдательной позиции, но как относительное и текучее целое, каждый элемент которого двигается и изменяется в рамках единой структуры. Подобно импрессионистам, кубисты и абстракционисты обращались к силе ума, чтобы понять, о чем говорят их сердца. На изображающих современный город великих кубистских полотнах французского художника Фернана Леже скорость и натиск рекламы, света, шума, архитектуры, движения и людей слились в упорядоченную, классическую какофонию. Все великие художники-модернисты, даже экспрессионисты – те, творчеством которых руководило сердце, – понимали, что экспрессивное, дикое чувство является такой же формой общения, как и глубокие размышления, а значит, оно должно быть сформулировано художником, чтобы его принял и понял зритель. Великие экспрессионисты понимали, что человеческий крик – это форма общения, не менее ценная как предмет искусства, чем все остальные, но они также понимали, что сам по себе крик не обязательно достигнет уровня великого искусства. Если вы хотите, чтобы зритель потратил свое время на размышления о смысле, выразительности, индивидуальности и универсальности крика, если вы хотите донести до зрителя нечто важное о крике – тогда вам нужно делать нечто большее, чем просто орать ему или ей в лицо.

Важно помнить, что, хотя представители современного и новейшего искусства часто создают работы в первую очередь личного характера – в отличие от художников прошлого, которые в рамках четких предписаний рассказывали религиозные истории, писали официальные портреты и т. д., – это не значит, что ими движут исключительно личные цели. Они транслируют то, что считают невероятно важным, рассказывают о своих мыслях и чувствах. Таким образом они делятся глубокими личными переживаниями. Через глубокое самопознание они стремятся воплотить некую универсальную истину. К тому же факт, что некое произведение в первую очередь личное, экспрессивное, не означает, что оно было создано без определенной задумки, цели или умысла. Зритель, размышляющий о смысле произведения, способен преодолеть экспрессивную, личную, порой даже отталкивающую оболочку, чтобы обрести нечто универсальное.

Психолог Зигмунд Фрейд верил, что искусство говорит с нами не только на языке сердца и разума, но и другими способами, которые не осознаю́т ни художник, ни зритель. Он полагал, что существенная часть процесса творчества и общения художника и зрителя происходит на подсознательном уровне. Психолог утверждал, что создание произведения искусства – это акт трансформации и преображения, процесс, во время которого, благодаря уникальной и плодотворной способности художника обрабатывать различные материалы по своему желанию, как сознательный, так и подсознательный аспект внутреннего мира художника, включая его или ее фантазии, обретают физическую форму; то же самое – и на сознательном, и на подсознательном уровне – происходит, когда зрители осмысляют эти формы (эти овеществленные фантазии). Искусство служит связующим звеном между подсознанием художника и подсознанием зрителя, оно пробуждает и выявляет скрытые истины. Фрейд верил в то, что процесс преображения, соединения и откровения, в который мы включаемся при взаимодействии с искусством, может не только насыщать чувства, мысли и взгляд, но и избавлять как художника, так и зрителя от тревог. По мнению Фрейда, эта таинственная сила восхищать, умиротворять и воплощать наши фантазии в реальность – одна из главных целей искусства, которая объясняет, почему искусство притягивает нас, заставляя возвращаться к нему снова и снова.

Художники полагаются на то, что зритель привнесет в их работы свой субъективный и объективный опыт, мысли, чувства, фантазии и грезы. Они знают, что зародившиеся в них художественные произведения, происхождение которых не всегда можно точно определить, в свою очередь обратятся к зрителю и повлияют на него. Художники понимают, что люди не всегда могут уследить за каждой мыслью и чувством, которые испытывают, глядя на произведение искусства; что искусство, как жизнь, может пройти мимо, не оставив следа. Когда скульптор высекает фигуры переплетенных в экстазе любовников, когда художник пишет натюрморт с фруктами в вазе или скопление абстрактных форм, они ждут, что их произведения пробудят как личные воспоминания, так и коллективные импульсы – напомнят зрителям о том, как они сами сжимали кого-то в объятиях, о том, как спелый персик возбудил их аппетит, или о том, как их восхитила чистая динамика абстрактных фигур и форм. Великие художники знают, что пробуждает и удерживает наш интерес. Они признают, что вертикальная, горизонтальная и диагональная формы вызывают разные эмоции, что сходные предметы, сгруппированные друг с другом, могут, в зависимости от деталей, вызвать ощущение общности и причастности или клаустрофобии.

Когда абстракционист располагает цветные геометрические формы на холсте, он рассчитывает на то, что, потратив некоторое время на изучение композиции, зрители отреагируют на эти формы примерно так же, как реагирует на них он сам, и придут к схожим выводам об их функции и об их интеллектуальном и эмоциональном воздействии на восприятие. Возьмем «Ритм цвета» (1967) Сони Делоне, французской художницы и дизайнера украинского происхождения. Практически каждая форма на этом полотне будто бы стремится к чистой евклидовой геометрии и чистому основному цвету, хочет быть безупречным прямоугольником, кругом или треугольником. И всё же каждая фигура словно бы мешает другим: полукруги перекрывают или рассекают прямоугольники и треугольники; треугольники и прямоугольники перекрывают и рассекают круги; многие формы как будто недоделаны – их словно отпихивают, разрезают пополам, лишают опоры, коробят, выталкивают. А над основными цветами будто нависла угроза смешивания: чистый желтый оттеняет лаймовый, черный воздействует на белый, присутствие желтого сближает красный с оранжевым, а белый придает непрозрачность и густоту чистому синему.

В центре полотна прямые углы двух черных фигур стремятся друг к другу, но не соприкасаются. Вместо этого они лишь немного разделены – кажется, что центр картины не в состоянии противиться расширению или же они сами не могут соединиться, несмотря на сильное желание. Эти фигуры настолько сближены – и в то же время настолько обособлены! Между ними ощущается невероятное напряжение. Может быть, им удалось избежать столкновения или они отделяются друг от друга? Это похоже на напряжение между двумя людьми, которые только что поссорились – как в ситуации, когда вы ложитесь спать, не помирившись со своей второй половинкой. Вы ощущаете непонимание, отдаление, но физическая близость сохраняется, и вы чувствуете тепло тела партнера и слышите его или ее дыхание. А на физическом и эмоциональном уровне этот маленький разрыв между вами представляется таким же широким, как Большой каньон.

Тем, кто утверждает, что художники о таких вещах не думают – что они просто рисуют плоды в вазе, которые видят перед собой, или бездумно располагают цветные абстрактные геометрические фигуры на холсте, – я отвечу: да, конечно, случается и такое. Но истинные живописцы, готов поспорить, всё же думают. Когда мы рассматриваем натюрморты Шардена, Сезанна, Пикассо или Матисса, когда мы вглядываемся в абстракции Кандинского, Робера и Сони Делоне, Клее, Мондриана или Эллсворта Келли, когда мы замечаем, как округлые фрукты или чистые абстрактные геометрические формы словно бы принюхиваются, притираются друг к другу, поворачиваются и отворачиваются, притягиваются и отталкиваются, подталкивают друга друга и отскакивают друг от друга, наша мысль начинает течь вслед за мыслью художников.

В произведениях этих художников вы видите и чувствуете не просто вазу с фруктами или абстрактную композицию из цветов и фигур, но динамическую вселенную, совокупность отношений и сил. И вы не то чтобы ощущаете, как рассказывается история, но чувствуете, как разные отдельные формы отзываются, сливаются и взаимодействуют друг с другом, как одна форма будто сплющивается, а другая краснеет, в то время как остальные чем-то обеспокоены, и что иногда, возможно, эти фрукты сами видоизменяют или даже поднимают вазу и стол или проникают в стены комнаты и преобразуют их – что абстрактная композиция из пятен и цветов может самоорганизоваться и создать собственный космос.

В некоторых фигуративных полотнах мы ощущаем, что взаимообмен и взаимосвязь существуют не только между фруктами и вазами, но и между обитателями определенного места и его интерьером – как в гостиных Эдуара Вюйара, где члены эдвардианских семей, безнадежно далекие друг от друга, но будто сплавленные вместе, кажутся связанными и переплетенными, подобно узорам из цветов и лоз на обоях. Или в причудливо сочетающих в себе фантазию и домашний уют садиках, интерьерах и ванных комнатах Пьера Боннара, где люди, флора и фауна сливаются в одухотворенной, будоражащей мозаике цвета и света, наводящей на мысли об ослепительных закатах, благих вестях, сверкающих драгоценных камнях и пламени.

Иногда художник допускает, что сначала мы можем в чем-то не доверять тому, что открываем для себя в произведениях искусства, и поэтому не станем распространяться о своем опыте: мы будем думать, что навоображали себе чего-то и видим только то, что хотим видеть (наши фантазии и мечты берут над нами верх), что наши реакции и порывы надуманны, что мы улавливаем нечто, чего на самом деле нет, – что мы слишком субъективны. Художники сажают семена, пряча их на виду, так что мы чувствуем, будто мы – и только мы – сможем сделать так, чтобы их ростки принесли плоды. Однако художники понимают, что если они сделают наш поиск оправданным, то мы станем ухаживать за садом, который они посадили для нас. Они знают, что мы будем взращивать свой опыт, тем самым даря жизнь их произведению. Мы сможем перейти от общего к частному, наши мысли породят чувства, а наши чувства – новые мысли; сквозь личное мы придем к общечеловеческому.

Художники хотят, чтобы их творчество разожгло и огонь нашего воображения и эмоций, и огонь нашей рациональности. Они верят, что если нас вдохновлять и поощрять, то мы станем копать глубже и порождать спонтанные ассоциации. Они на это надеются. Художники создают свои произведения, поощряя личное и общечеловеческое, сознание и подсознание. Они верят, что нам доставит удовольствие смотреть внимательно, сердцем, отпустив на волю свои грезы. Художники знают, что если мы честны с собой относительно того, что видим и чувствуем, то со временем то же самое произойдет и с нашими мыслями. Они верят, что если мы действительно вдумчиво и рационально отнесемся к тому, что видим, то наши чувства не останутся в стороне и подтвердят выводы, к которым приведут нас их творения.

Глава 4

Художники-рассказчики

Художники рассказывают истории. Им есть что сказать. Часто люди считают, что художники – иллюстраторы историй или идей, нередко так и есть, но, поскольку художники суть поэты, их произведения не являются буквальным пересказом этих историй. В силу того, что художники учатся на творчестве других художников, центральная история, которую они рассказывают, – это непрерывная история искусства.

Художники могут разрабатывать сюжет древнего мифа, исследовать опыт поцелуя, трагедию войны, неразделенную любовь или напряжение между двумя прямоугольниками – но, вне зависимости от занимающего их предмета, все они говорят на одном языке, работают с одними и теми же элементами искусства. Язык искусства эволюционирует, меняется со временем, на нем говорят разные художники. Однако это не только язык роста и изменений, но и обновления и переработки.

Изучая свое ремесло и разрабатывая сюжеты – вне зависимости от того, воплощают они их в живописи, бронзе, мусоре или крови, причисляют себя к абстракционистам, реалистам или концептуалистам, – художники вдыхают новую жизнь в язык искусства, расширяя его словарь. Картина, скульптура, перформанс или коллаж рассказывают не только о своих предметах и темах, но и о самих художниках, их времени и развитии жанра, тем самым внося вклад в общую историю и язык искусства.

Чтобы охватить эту историю в ее связи с развитием современного и новейшего искусства, необходимо понять, что, хотя искусство и вобрало в себя практически бесконечное число сюжетов, материалов и форм, его основные элементы и язык почти не изменились. Допустим, что созданная Дэмиеном Хёрстом скульптура в виде акулы, помещенной в стеклянный аквариум с формальдегидом, и ассирийская скульптура царя-божества имеют дело с одними и теми же элементами – масштабом, весом, формой, цветом, текстурой, движением, силой, контрастом, энергией и юмором. Обе скульптуры что-то сообщают зрителю, при этом используя и исследуя язык искусства по-разному, с различными целями и с различной степенью успеха. Относительно свободно владея языком искусства, зритель может понять, что хочет сообщить произведение, как оно это делает и даже насколько хорошо это у него получается. Важно увидеть, что язык искусства, на котором художник говорит сегодня в бруклинской студии или говорил в пещере сорок тысяч лет назад, это тот же самый язык. Как только мы начнем понимать его, искусство прошлого сможет заговорить с нами так же, как и искусство настоящего, а искусство настоящего получит возможность обратиться к искусству прошлого и помочь его истолковать. Человек, свободно говорящий на языке искусства, получает доступ не только к одному произведению, но ко всему мировому искусству и его истории.

Абстракцию часто называют изобретением модернистов, и действительно, абстракция получила второе рождение в начале двадцатого века, но тем не менее абстрактное искусство существовало рядом с фигуративным искусством еще во времена палеолита. На протяжении всей истории репрезентация и абстракция, как правило, чередовались как способы художественного выражения, в зависимости от того, как общество относилось к внешнему миру. Именно об этом говорил искусствовед Вильгельм Воррингер в своей опубликованной в 1908 году революционной книге «Абстракция и эмпатия: исследование психологии стиля».

Хотя книга Воррингера и стала первым серьезным исследованием того, что впоследствии назвали современным искусством, она не посвящена современному искусству и абстракционизму как таковым. Воррингер завершил ее в 1906 году (Пикассо создал кубизм примерно в 1907-м). Ученый стремился выяснить, почему художники определенных культур, например греческой и римской, и определенных периодов, например эпохи Ренессанса, предпочитали фигуративный стиль, в то время как другие – древние шумеры и египтяне, а также те, кто творил во времена Византийской империи и в Средние века, и, конечно же, представители многих первобытных культур – отдавали предпочтение абстракции.

Изучая этнографические объекты коллекции музея, ныне известного как Музей Человека в Париже, Воррингер понял, что эти ранние, простые, абстрактные и примитивные произведения искусства, должно быть, считались красивыми и функциональными в тех обществах, которыми были порождены, и что мы ошибаемся, пытаясь навязать свои постренессансные европейские идеи о том, каким должно или не должно быть искусство, другим культурам, просто потому, что их произведения искусства отличаются от фигуративного искусства, которое мы ценим и называем прекрасным. Воррингер, наряду с многими современными художниками, поставил под вопрос давно сложившиеся общепринятые представления об эстетике, психологии, социологии и о том, что является, а что не является прекрасным, что является, а что не является «искусством».

Признавая мастерство, вложенное в создание примитивных предметов искусства, – как это делал Пикассо, глядя на те же работы в том же самом музее, – Воррингер пришел к выводу, что они представляют собой подлинные произведения абстрактного искусства и выражают определенное мировоззрение так же, как фигуративное искусство эпохи Возрождения. Ученый классифицировал эти два стилистически полярных, противоположных взгляда как абстракцию и эмпатию. Он утверждал, что, когда мы пребываем в гармонии с окружающим нас миром, как во времена Античности или Ренессанса, нам свойственно испытывать к миру эмпатию: идеализировать и воссоздавать его внешний вид в трех измерениях; мы хотим создавать предметы, которые объективируют наше восхищение. А когда мы ощущаем разлад с миром, как это было в Древнем Египте, в Средние века и в эпоху модернизма, – нам хочется абстрагироваться от мира и создавать произведения, которые затмят его в угоду нашим внутренним переживаниям; в эти эпохи зарождается состояние отчуждения, которое можно назвать «колоссальной духовной боязнью пространства».

Древние египтяне всю жизнь посвящали строительству собственных гробниц и подготовке к загробной жизни, и древнеегипетские художники, по сути, создавали абстракции больше трех тысяч лет. Древний Египет стал воплощением культуры, сосредоточенной вне реальности, воплощением жизни в постоянной тревоге. Рассуждая об одержимости египтян загробной жизнью, искусствовед Эрвин Панофский писал: «Если бы мы, не дай бог, были социологами, мы сказали бы, что вся египетская цивилизация была ориентирована на смерть, а не на жизнь; гораздо лучше этот контраст выразил Диодор Сицилийский: „Египтяне говорят, что их дома – всего лишь гостиницы, а гробницы – их настоящие дома“». Это экзистенциальное чувство смятения вновь вспыхнула во времена промышленной революции, когда европейские художники-модернисты не создали, а воссоздали абстракционизм.

Нидерландский живописец Пит Мондриан, один из главных представителей абстракционизма, свел элементы искусства к абсолютному минимуму: горизонталь, вертикаль, прямой угол и пять цветов – красный, желтый, синий, черный и белый. Его удивительно лаконичная «Композиция с синим» (1926; ил. 5) находится в Художественном музее Филадельфии. По форме это ромб: квадратный холст повернут на 45 градусов. «Композиция с синим» представляет собой подчеркнуто плоское абстрактное полотно со всего несколькими элементами – двумя пересекающимися черными линиями, белым полем и синим треугольником, но при этом она очень сложна и несет в себе невероятный заряд энергии.

Плоская поверхность картины лишь слегка намекает на взаимоналожение двух пересекающихся линий, одна из которых движется вертикально в левой части полотна, а другая тянется горизонтально через нижнюю треть белой плоскости холста. Маленький треугольник, образованный их пересечением и левой нижней диагональю холста, окрашен в глубокий холодный синий цвет. Остальные формы композиции совершенно белые. Эти плоские формы и черные линии исключают пространственную глубину, указывая на то, что каждый элемент одинаково фронтален, фронтальнее просто некуда. Если долго смотреть на белый цвет полотна Мондриана, начинает казаться, что это не черные линии рассекают белый фон, но белые формы расширяются, захватывают пространство и вытесняют слабеющую черную или синюю плоскость. Как будто белый вовсе и не фон, а ближайший элемент полотна – словно белая жидкость растекается по холсту. Напряжение между тем, что находится наверху, тем, что находится снизу, и тем, что врезано в плоскость изображения, равномерно меняется в зависимости от того, на что именно вы смотрите – как движутся ваши глаза – в пределах картины.

На внешних углах «Композиции с синим» черные линии выглядят нарисованными на белом, но по мере того, как вы продвигаетесь глубже, крупный белый элемент картины, по форме напоминающий основную базу в бейсболе, как будто разворачивается и начинает пикировать, словно ракета, туда, где вертикальная черная линия встречается с горизонтальной. Здесь, в этой динамической точке картины, белый наваливается на черный, давит на него и пытается взять над ним верх.

В зависимости от того, на какую точку картины Мондриана вы смотрите, меняется каждая форма, ощущение ее плоскости и объема и направление ее движения (вверх, вниз, влево, вправо, по диагонали, внутрь, наружу). Мы чувствуем, что в некоторых местах гладкая плоскость раздувается и дышит, что это тугая, эластичная мембрана, проталкивающаяся сквозь композицию, что ровная окрашенная плоскость картины Мондриана – живое существо. Это особенно верно, если рассматривать каждую форму отдельно среди прочих. Синий треугольник, несмотря на маленький размер и темный цвет, оказывает диагональное, направленное вверх давление на черный прямой угол у его вершины, как реактивный мотор, толкающий более крупную форму в виде бейсбольной базы.

Синий треугольник таит в себе огромную, готовую выплеснуться энергию, однако он действует и как краеугольный камень картины, и как точка ее равновесия. При этом Мондриан выводит из равновесия нас, заставляет наш взгляд двигаться в тщетных попытках встроиться в его композицию. На самом деле, перемещаясь по этому плоскому полю, невозможно найти центр – мы либо парим в белом пространстве, либо нас непрестанно тянет в разные стороны, во все стороны.

«Композиция с синим» проникнута ощущением динамического равновесия – не только невозможности вертикального, горизонтального и диагонального движения и не только подавления пространственной глубины, но и ощущением кругового движения в противовес балетному равновесию нижней точки холста. Полотно будто стоит на пуантах, делает пируэт, затем словно тянется сначала вправо, потом влево, а после поднимается и бросается вертикально вниз, ныряя подобно хищной птице.

В этой картине мы чувствуем вертикальное и горизонтальное давление на черные линии, усиливающееся в тех частях, которые располагаются дальше от их пересечения. Чтобы противостоять этому эффекту, Мондриан сделал горизонтальную черную линию чуть шире или толще, чем вертикальная. Это замедляет ее движение по горизонтали, но создает ощущение, что она разбухает и слегка приближается к нам, а также расширяется из линии в плоскость – в прямоугольник. Как и другие формы, черные линии усиливают динамизм и пластичность картины. Подобно машине, ромб Мондриана ритмично и синхронно совершает толчки в стольких направлениях, на стольких уровнях противоборствующих энергий и устремлений, что кажется, будто он готов к прыжку, будто хочет оттолкнуться от плоской стены и пуститься в пляс.

Что еще поражает в картине Мондриана, так это ощущение постоянного движения к чему-то, ощущение становления – несмотря на всю внутреннюю борьбу. Кажется, что маленький синий треугольник вылупляется, расширяется, прорывается и выпускает себя на свет. Но к наиболее впечатляющим особенностям этой картины я отнес бы то, что она всё время старается исправить себя – стать неподвижной, сойти с «паунта» и стать квадратом. (Балерина не может вечно делать пируэт.) Эта композиция похожа на четырехшаговый танец, в котором один партнер всегда отстает от другого на шаг. Возникает ощущение, что если хотя бы одна из многих динамических сил повела бы себя так, чтобы все остальные элементы синхронизировались бы с ней, то вся композиция обрела бы ритм – и наконец смогла бы остановиться.

Пока вы стоите перед «Композицией с синим», ее силы растут в геометрической прогрессии. Я, например, чувствую неизбежность лобового столкновения, как будто нахожусь на пути летящей навстречу мне фуры. Это нарастающее давление, наряду с тем, что композиция всё никак не может «исправиться», создает впечатление, словно она бесконечно толкает взгляд зрителя то вправо, то влево за границы ромба по линии своего горизонта, выталкивает вверх сквозь собственную вершину и будто ударом молота вбивает вниз. Под влиянием таких противоборствующих сил зритель оказывается везде и нигде, ощущая последствия этого давления где-то в груди.

За сто лет до того, как Мондриан написал «Композицию с синим», был создан эфиопский магический свиток «Плененный сатана» (ил. 6), предназначенный для исцеления одержимых. Это эмоциональное, абстрактное изображение краснолицего дьявола, заключенного в пересечении вертикальной и горизонтальной полос, – мощный графический образ. Хотя по структуре и динамике эта работа похожа на «Композицию с синим» Мондриана, она рассказывает совсем другую историю, историю другой культуры и эпохи. Несмотря на влияние персидских и исламских источников, «Плененный сатана» – это христианский оберег, священный молитвенный свиток, который использовали, по всей вероятности, после изгнания бесов. Для изготовления такого свитка приносилась в жертву овца, больного омывали ее кровью, давали ему ее жареное мясо, а из шкуры делали пергамент, который украшали предписанными молитвами и талисманами.

Кровь принесенных в жертву овец смешивалась с пигментами, полученными специально для определенного свитка, который потом постоянно носил или держал под рукой исцелившийся. В тексты большинства эфиопских магических свитков включены фрагменты Нового Завета. Каждый свиток содержит уникальное изображение (талисман) и специально выбранную цитату и обладает своим символическим и метафорическим значением. Объединяясь и усиливая друг друга, эти изображения и тексты становятся заклинаниями и магическими формулами. В основном такие свитки делались для неграмотных людей, и поэтому их смысл передан преимущественно метафорическими образами. Как писал Жак Мерсье в книге «Эфиопские магические свитки», одержимые, а также шаманы или «священники», назначавшие такое лечение, и ремесленники, создававшие эти свитки, считали их не «произведениями искусства», а «сильным лекарством».

На свитке «Плененный сатана» изображен вариант восьмиконечной звезды, образованной восемью пересекающимися петлями. Переплетающиеся ленты становятся решеткой, запирающей сатану в его тюрьме.

Древний символ восьмиконечной звезды обладает множеством значений. В средневековом исламском искусстве это печать пророков, а в христианском искусстве он может отсылать к крещению и возрождению – новой жизни. Считается, что такая звезда была изображена на кольце царя Соломона и что это талисман, защищающий владельца от опасностей, исходящих со всех основных и промежуточных сторон света (север, северо-восток, запад, юго-запад и так далее). Согласно записям Мерсье, Х-образные формы над и под основной фигурой являются «печатями, которые связывают сатану и снимают заклятия».

На свитке с изображением плененного сатаны переплетение линий, узлов и витиеватый орнамент связывают, сковывают и удерживают сатану – Х-образные знаки словно припечатывают его к месту, а волнообразное движение решетки отвлекает его и ограничивает. Толщина и размер решетки, узлов и орнамента варьируются; это не механически повторяющийся шаблон, а нечто органичное и динамичное, живое, как и сам сатана. В переплетениях и взаимодействии «прутьев» решетки чувствуется исходящее изнутри давление; видны разные степени натяжения, расширения и сжатия. Создается впечатление органической тюрьмы – укрощающих, сдерживающих сил, направленных против желания сатаны освободиться и причинять зло.

Голова сатаны похожа на раскаленный красный шар, готовый лопнуть; давление его выпученных глаз и головы, прижатой к вертикальным и горизонтальным «прутьям», настолько велико, что лицо дьявола становится единственным местом композиции, в котором мы чувствуем полноценный, нагнетаемый объем. Сатана висит внутри окружающей его плоской черноты и старается ей противостоять. Но изображение не абсолютно плоское, как части «Композиции с синим» Мондриана. Переплетающиеся «прутья» решетки уравновешивают друг друга: в каждом месте пересечения видно, что под одним «прутом» расположен другой, который, в свою очередь, регулярно оказывается сверху в других частях свитка, что в итоге создает пространство, в котором глубина в равной степени подтверждается и отрицается – как если бы «прутья» существовали и проявляли свою магическую сдерживающую силу изнутри свитка, а не на его поверхности. Мы ощущаем, что пространство не настоящее, не реальное, что это – метафорический конструкт.

И действительно, сатану сдерживает не множество «прутьев», а лишь один, перевивающийся сам с собой, подобно ленте Мёбиуса, и создающий пространство без верха и низа. Такое отрицание пространственной глубины в плоскости изображения указывает на то, что, хотя сам сатана и объемный, его так крепко скрутили в магическом мире свитка, что он (трехмерная форма) содержится в двухмерном (или иномерном) магическом мире. Его заключение подчеркивается тем, что вертикальные и горизонтальные «прутья», как небеса, не имеют начала и конца. «Прутья» змеятся вокруг сатаны, своей силой сдерживая его в тюрьме вне пространства и времени.

Ощущение несвободы сатаны усиливается движением «прутьев» решетки. Мощная механистичная энергия, пронизывающая по диагональным и круговым линиям полосы и петли «тюрьмы», создает динамическое равновесие, схожее с тем, которое мы ощущаем под влиянием диагональных и круговых сил в «Композиции с синим» Мондриана. «Плененный сатана» воплощает напряжение не только между плоскостью и объемной формой, но и между бесконечным круговым движением, которое окружает и заточает сатану, словно стена, и его неподвижностью – ощущением остановки его активности, подавления его сил, их ограничения плоскостью.

Эфиопский свиток, как и «Композиция с синим» Мондриана, одновременно полон энергии и неподвижен, статичен. Эта парадоксальная динамика создает дальнейшее напряжение форм в каждом из произведений: напряжение между действием и неподвижностью, ограничением и освобождением, жизнью и смертью – ощущение подавляемой внутри энергии, которую тем не менее невозможно удержать взаперти. Эта энергия напитывает оба изображения особой магией, напряжением оголенного провода.

Художники считают любое искусство любого периода живым, актуальным и современным. Они не думают, что искусство совершенствуется или существует в рамках хронологии. Искусство представляется им живым музеем. Музеи часто критикуют за то, что они помещают объекты за стекло и на пьедесталы, изымая ритуальные предметы и другие произведения искусства из религиозного и бытового контекстов, в которых они использовались: перемещенный в музей семейный портрет оказывается анонимным; магический тотем, увезенный из африканской деревни, становится скульптурой; алтарь, вынесенный из церкви, превращается в картину. Монументальный шедевр Эллсворта Келли «Скульптура для большой стены» (1957), созданный для вестибюля здания Транспортной компании Филадельфии, бо́льшую часть своего существования проводит – разобранный и скрытый от глаз людей – в хранилище нью-йоркского Музея современного искусства; а маленькая корзинка с горсткой безделушек – амулетов, игрушек, дешевых драгоценностей, датируемая примерно 1800 годом до н. э. и предназначенная для могилы маленькой египетской девочки, которая должна была взять ее с собой в вечное путешествие в загробный мир, прибывает, словно потерянный багаж, в нью-йоркский Метрополитен-музей. Но музеи превращают эти объекты в культурных эмиссаров, обеспечивая им всем одинаковые условия и давая нам возможность увидеть произведения искусства далеких стран и эпох в контексте других работ. Тысячам голосов представителей разных культур и эпох они позволяют общаться друг с другом и с нами, а нам дают возможность находить визуальные связи между произведениями, которые привлекают наше внимание и говорят нам о том, что любое искусство современно и актуально.

Подумайте о первобытном искусстве в парижском Музее Человека, где у Воррингера случилось прозрение, которое также повлияло на Пикассо и вдохновило его переосмыслить искусство других культур и создать кубизм; вспомните о том, что кубизм повлиял на множество других художников, и в результате появился абстракционизм. Подумайте о том, как экспрессивный живописный стиль Рембрандта повлиял на экспрессионизм Хаима Сутина; о влиянии картин Пикассо и Сутина на экспрессионистических «Женщин», написанных де Кунингом в 1950-х; о влиянии де Кунинга и африканского племенного искусства на неоэкспрессионизм Жан-Мишеля Баския в 1980-х; и о том, как Баския повлиял на современные граффити. Круг замыкается.

Посмотрите, как византийские мозаики и японские гравюры повлияли на Ван Гога, а исламское искусство – на Матисса, как эти два художника используют узоры, плоскость, объем, орнамент и цвет. А затем посмотрите, как повлияли Матисс и Мондриан на крупные цветовые плоскости полотен Эллсворта Келли: некоторые из его раздутых, но плоских форм как будто готовы, закрутившись, спрыгнуть со стен – готовы лопнуть, как голова сатаны, сидящего за решеткой, на эфиопском свитке.

Художники часто обнаруживают, что в своих одиноких путешествиях по миру искусства прибывают в одни и те же места. Посмотрите на созданные Пикассо в начале двадцатого века рисунки быков и на палеолитических быков, нарисованных сорок тысяч лет назад на стенах пещер Ласко, Альтамира и Шове.

И Пикассо, и художники палеолита используют одинаковые изгибающиеся линии для передачи поступи животного и схожим образом создают парадоксальное напряжение между плоскостью и иллюзией объема. Им важно не то, как выглядит бык, но его энергия, движение и жизнь. И Пикассо, и пещерные художники хотели, чтобы мы знали, что смотрим на быка, но важнее то, что они, используя выразительную силу линии, стремились показать зрителям движение, объем, вес, силу и грацию этого животного; ритм и скорость его бегущих ног; перемещение массивного тела, словно покрытого кожей балласта. Они хотели запечатлеть исходящее от быка ощущение мощи и скорости, жизненной и духовной силы.

Возможно, это легенда, но говорят, что, выйдя из пещеры Ласко во Франции или из пещеры Альтамира в Испании, Пикассо сказал своему проводнику: «Мы не изобрели ничего нового». Конечно, Пикассо, будучи одним из самых оригинальных художников современности, знал, что изобрел что-то новое. Но он также понимал, что в своем путешествии, полном открытий и изобретений, он прибыл туда же, куда до него прибывали другие художники. Я полагаю, что эти открытия одновременно обнадежили и осадили Пикассо.

Если сравнить, например, древнеримские фаюмские погребальные портреты и живописные портреты начала двадцатого века, в частности кисти Матисса и Андре Дерена, то вы почувствуете, насколько свежи, современны и актуальны первые. А если вы сравните некоторые из полотен Матисса, изображающие женщин, например его «Женщину в синем» (1937) из Музея искусств в Филадельфии, с византийскими мадоннами или «Мадонной Оньиссанти» (около 1310) Джотто, вы увидите схожее напряжение между плоскостью и объемом, ведь Джотто и Матисс, творившие в разное время, говорили на одном языке.

Одно из самых ошеломительных ощущений, которые я испытал при контакте с искусством, возникло у меня у подножия пирамиды Хеопса на плато Гиза. Больше 137 метров в высоту и 228 метров в ширину, Великая пирамида требует, чтобы вы покорились ее воле; чтобы вы осознали свое место, стоя у ее подножия; чтобы вы с уважением отнеслись к ее размерам; чтобы вы отдали должное этому колоссальному монументу.

Подобно «Композиции с синим», пирамида Хеопса хочет вступить с вами в противоборство: открыто, лицом к лицу. Стоя перед ней, вы ощущаете – из-за многочисленных динамических притяжений и отталкиваний (вверх, вниз, влево, вправо) – словно вас поднимает и подвешивает, растягивает как тянучку, подбрасывает и отпускает.

Стоя перед пирамидой Хеопса, крупнейшим архитектурным памятником на земле, вы ощущаете ее непостижимую величину, которая угрожает смять и уничтожить вас, но при этом вас тянет в самые дальние уголки этого сооружения. Рядом с огромным покатым телом пирамиды вы чувствуете, словно она бесконечно отступает назад, а вас тянет за ней, и вы бесконечно падаете вперед. Ощущение такое, будто вы стоите над пропастью, но при этом летите, словно бы вы уже спрыгнули и находитесь в свободном падении. Из-за огромной высоты фасада пирамиды и скорости восхождения вашего взгляда к ее далекой вершине вас как будто катапультирует и возносит в небо. Великая пирамида оказала на меня физическое воздействие, столкнулась со мной, выбила меня из себя. Я почувствовал бремя и силу притяжения, одновременно ощущая невесомость и освобождение.

Изначально пирамида Хеопса была облицована отражающим свет белым известняком. Могу лишь вообразить, каково было смотреть на ее ослепительно яркие грани – и какое глубинное значение мог бы придать этот опыт понятию «идти к свету». Именно стоя перед пирамидой Хеопса, я осознал, что испытывал этот чистый, абстрактный опыт и до этого – я также ощущал себя физически вытесняемым, но прикованным к месту, стоя перед картинами Мондриана.

Очарованный «Композицией с синим» Мондриана, я пытался найти центр этого активного и аморфного ярко-белого поля и ощущал, что, возможно, теперь я на шаг ближе к пониманию того, как мог чувствовать себя человек, стоящий у пирамиды Хеопса и ослепленный белым светом, исходящим от ее облицованных известняком граней. Именно так я познаю язык искусства. Когда я возвращаюсь к определенным полотнам Мондриана, то ощущаю их способность одновременно приковать меня к месту и перенести в другое, и они переносят меня обратно в Египет. Я представляю, что, вернувшись в Египет, к основанию Великой пирамиды, я продолжу свой опыт восприятия картины Мондриана. Такова история искусства.

Глава 5

Искусство – это ложь

Искусство – развивающаяся история. Как-то раз я слышал о весьма обеспеченной даме, проживающей в Верхнем Ист-Сайде, которая отстегнула пятизначную сумму на благотворительном аукционе и приобрела работу знаменитого художника-концептуалиста. Будучи произведением концептуального искусства, этот приз еще не был создан художником, так что дама понятия не имела, что именно выиграла. Когда художник приехал к женщине домой, чтобы доставить ей свое произведение, он спросил, есть ли у нее пылесос. Обеспокоенная, но заинтригованная, дама приказала горничной дать художнику пылесос, после этого художник открыл мешок-пылесборник и аккуратной кучкой вывалил его содержимое на персидский ковер в гостиной. И ушел.

Дама-филантроп почувствовала, что художник не просто ее обманул, но и посмеялся над ней. Она пожаловалась организаторам аукциона, требуя взамен другое произведение или денежную компенсацию. Сначала художник отказался, но после очень жаркого спора всё-таки согласился вернуться к своей инсталляции, которую сфотографировал до того, как кучка пыли вернулась на свое место в мешке пылесоса. Фотографию инсталляции распечатали, передали даме-коллекционеру и, насколько я помню, повесили невдалеке от места преступления на стене гостиной – что полностью удовлетворило даму.

Вполне возможно, что это всего лишь байка, но она вскрывает множество проблем, возникающих на территории современного искусства: концептуальное произведение может быть лишь идеей, не облеченной в физическую форму даже на бумаге, существующей только в голове художника; одна из функций творения художника-концептуалиста может быть в том, чтобы разыграть зрителя, застать его врасплох, привлечь его внимание, заставить его почувствовать себя некомфортно и взглянуть на искусство под совсем иным углом; возможно, возмущение или замешательство зрителя будет поощряться, оно может быть неотъемлемой частью концепции художника, интерактивным перформансом, в который вовлечены ваша горничная, ваша семья, организаторы благотворительного аукциона, художник и его агент.

Легко представить, какое удовольствие испытал бы американский художник-концептуалист Лоренс Винер (род. 1942), стань он свидетелем того, что произошло как-то утром 2007 года на его ретроспективе «Имеющий глаза да увидит» («As Far as the Eye Can See») в Музее американского искусства Уитни. Гуляя по выставке, я увидел, как зрителя отчитывает смотрительница. Ничего не подозревавший посетитель только что наступил на протоконцептуальную работу Винера «Одна пинта белой глянцевой эмали, вылитая прямо на пол и оставленная высыхать». Задуманная в 1968 году и реализованная как раз на выставке в Уитни, работа представляла собой именно то, о чем сказано в ее названии: высохшую лужу блестящей белой краски (которая была вылита на пол музея художником или его полномочным представителем). Смотрительница закричала: «Не наступать! Не наступать! Не наступать!» Ошарашенный зритель сначала взглянул на смотрительницу, затем на картину под подошвой ботинка, а потом быстро извинился: «Я не понял. Не заметил ее. Вокруг нет веревки!» Вздохнув и покачав головой, смотрительница сказала, как будто уже не в первый раз: «Я понимаю».

Не удивляет меня и готовность мексиканского художника Габриеля Ороско (род. 1962) признать вполне ожидаемым случай, происшедший в 2009 году на его выставке в нью-йоркском Музее современного искусства, где двухлетняя девочка радостно бросилась к одной из скульптур и скинула ее на пол, заставив подскочить. Эта работа под названием «Восстановленная природа» (1990) состоит из двух уже использованных камер от колес грузовика, вшитых одна в другую и надутых так, что получилась сфера, похожая на большой черный резиновый мяч. Сначала несчастную малышку обругали смотрители, затем орущую и брыкающуюся девочку вынес из галереи отец, а измотанная мать ребенка в это время умоляла о снисхождении. Смотрители прочитали женщине лекцию о неприкосновенности искусства и вернули ничуть не пострадавшую скульптуру на законное место. Некоторые утверждают, что «Возвращенная природа» Ороско, – которая сделана из отреставрированной резины и накачана до шарообразной формы, – является объектом «морфологической трансформации». Есть ли что-то заманчивое в бесформенном черном резиновом шаре Ороско? Может быть, всё же накачанные воздухом объекты достаточно привлекательны. Но в целом я бы сказал, что «Восстановленная природа» – достаточно инертный предмет искусства, и, может быть, именно поэтому та маленькая девочка захотела с ним поиграть, сдвинуть его с мертвой точки. И мне понятен ее импульс, я и сам подавил в себе задорный порыв пнуть «Восстановленную природу», чтобы объект покатился по полу галереи, как если бы это был мяч, а не скульптура.

Провокация продолжает быть популярным плацдармом и установкой многих современных художников. Некоторые полагают, что такое насмешливо-ироническое отношение зрителю инициировал французский художник-импрессионист Эдуар Мане (1832–1883), а именно его «шокирующие» полотна «Олимпия» и «Завтрак на траве» (ил. 1) (работа над обеими картинами завершилась в 1863 году). Мане, смешав высокое и приземленное, трактовал оба сюжета небрежно, без должной серьезности, а также использовал резкий свет как в фотографии – технике, которая приобретала популярность, хотя ее всё еще считали низшей формой искусства по сравнению с живописью. На картине «Олимпия» – ироническом полотне, исследующем священное и мирское, – Мане практически бесповоротно превратил богиню Венеру, образ, традиционно чтимый живописью, в проститутку. Привлекая внимание к понятию «мужской взгляд», художник, возможно, раскрыл реальные мотивы тех, кто желал видеть сладострастные полотна с обнаженными дамами на стенах своих гостиных: этих пошлых капиталистов, которым хотелось посмотреть на голые тела под прикрытием благородного образа Венеры. «Олимпия» и «Завтрак на траве» Мане обострили и без того натянутые отношения между художником и публикой, между авангардом и академической живописью.

Практически повсеместно любимый в наши дни, импрессионизм в свое время был в числе самых ненавидимых художественных направлений в истории искусства. К середине девятнадцатого века публика уже осознала, что художники создают искусство так, как им нравится, и на темы, интересные им самим. Однако, по мнению многих, импрессионисты, с их мозаичными полями света, зашли слишком далеко: они сделали пространство картины таким поверхностным, что ее мир стал будто бы наступать на зрителей, которым становилось всё сложнее в него войти и перемещаться в нем. Публика восстала не потому, что цвета Джеймса Уистлера и Мане были недостаточно приятны для глаз, но потому, что зрители чувствовали себя одураченными, как если бы краску из банок просто вылили на холст: импрессионисты лишили публику не только традиционных мифологических сюжетов, заменив нимф коровами, и не только полноценных, осязаемых объектов, но и самого доступного публике, освоенного ею пространства.

Понимая настроения публики, Мане своей «Олимпией» осознанно дразнил ее, одновременно провоцируя художников и коллекционеров и высмеивая само искусство, и в особенности – художественные традиции. Он открыл ящик Пандоры. Мане выставил публику на посмешище и тем самым способствовал росту общественного недоверия к художникам. Залп художника накрыл практически всех: и непросвещенную публику, и могущественных филистимлян мира искусства из академии, которые в свою очередь не признавали новое искусство. Картины Мане указывали на то, что между публикой и художниками-модернистами разверзлась пропасть. Однако, используя живопись не только как искусство, но и как игру, как продуманный механизм воздействия на публику, как своего рода оружие, Мане разрушил одну из стен, разделяющих искусство и зрителей, сделав возможной провокацию в искусстве и подчеркнув важность роли провокатора как таковой. Намеренно или нет, но Мане инициировал наступление, повлиявшее не только на общество и французскую академию, но и на художников и их творчество. Он разделил художников и публику; пропасть между ними стала расширяться, постепенно превратилась в одно из условий искусства, и с тех пор ее так и не удалось ликвидировать.

Пятьдесят лет спустя пришло время сверхпровокационных и сверхпроницательных реди-мейдов Дюшана (1887–1968), разочарованного в искусстве французского живописца и блестящего шахматиста, который в 1915 году купил лопату для уборки снега, подвесил ее под потолком своей комнаты и назвал это искусством. Это была не просто игра. Это была игра как искусство.

Названная «В предвидении сломанной руки», лопата Дюшана стала одним из первых реди-мейдов, подготовивших почву для постмодернизма и современного искусства. Многие не без основания считают, что именно реди-мейды – обыкновенные вещи серийного производства, которые художник перенес на священную территорию искусства, чтобы бросить вызов традиционным представлениям, – стали первыми проблесками постмодернизма. По мнению Дюшана, искусство должно было оставить заботу об эстетике – приятных глазу вещах, созданных в угоду сетчатке, – и переключиться на интеллектуальные задачи, на создание и развитие концепций и идей. Провокация Дюшана была попыткой подорвать традиционные представления об эстетической красоте, мастерстве и художественном гении как определяющих характеристиках искусства. Он покусился на извечную веру в исключительный статус художника – шамана, провидца, идеолога. Он бросил вызов представлению о том, что произведение искусства – уникальная вещь, обладающая особой силой.

Самой известной работой Дюшана стал «Фонтан» (1917) – фарфоровый писсуар, который он купил в магазине сантехнической фирмы «J.L. Mott Iron Works», собственноручно подписал именем «R. Mutt», уложил на спинку и установил на пьедестал, как скульптуру. Этот реди-мейд, поданный от имени Р. Матта на выставку Общества независимых художников, а затем утраченный, часто обыгрывают в своих работах современные художники. Среди подражаний Дюшану – золотой унитаз «Америка» (2016) Маурицио Каттелана и «Дерьмо художника» (1961) Пьеро Мандзони. «Фонтан» не был допущен к участию в выставке, его не признали произведением искусства, хотя по уставу Общества независимых художников любая работа автора, уплатившего членский взнос, должна была быть представлена публике. Реди-мейды обрели место в истории искусства только во второй половине двадцатого века и коренным образом изменили представление о художественном произведении, которое с тех пор уже не должно быть уникальным творением рук одаренного мастера: оно может быть чем-то найденным, купленным или взятым из типовой серии; оно может быть просто идеей, существующей в голове художника, как это и происходит в концептуальном искусстве. Как только установленные Дюшаном критерии произведения искусства были приняты и вошли в канон, всё – абсолютно всё что угодно, если только оно исходит от художника, – может называться искусством.

Дюшан посмеялся над верой в то, что искусство – это превращение обычного в необычное. Реди-мейд показывает, что высокий статус Искусства с большой буквы не имеет под собой никаких оснований, и заостряет внимание на товарной стороне художественного произведения. Найденный или купленный в магазине объект «превращается» в «искусство» мановением руки художника. Любой дешевый, купленный в магазине утилитарный предмет, очевидно доступный и, казалось бы, понятный каждому, может внезапно стать «художественным произведением», чем-то, что могут оценить, понять и тем более приобрести в свою коллекцию только избранные. Реди-мейд не столько ценен своей эстетической привлекательностью, сколько важен своим ироничным значением.

Дюшан провел различия между восприятием искусства разумом и глазами. С помощью своих антиэстетических реди-мейдов он попытался отделить идею произведения искусства от принимаемой ею формы. Он решил выставить писсуар в художественной галерее, предполагая, что своей вульгарностью, своей кажущейся несовместимостью с традиционными живописными полотнами и скульптурами он поразит зрителей и других художников, бросит вызов представлению о том, что является, а что не является искусством, столкнет искусство с пьедестала и навсегда сотрет различие между искусством и всем остальным. Дюшан полагал, что писсуар будет существовать только как идея реди-мейда, архетип найденного объекта – ведь на самом деле абсолютно любой найденный объект массового производства может выступать в качестве реди-мейда: это разрушило различие между искусством и жизнью. На первый взгляд, невозможная задача, ведь мы воспринимаем изобразительное искусство как глазами, так и разумом; тем не менее именно такой целью задался Дюшан.

Мы видим и оцениваем объекты и формулируем эстетические и интеллектуальные суждения о них как о произведениях искусства, не имея возможности отделить то, что видим, от того, что думаем. Наш разум не может отделять форму от содержания: формы выразительны; форма и содержание слиты воедино. Фарфоровый писсуар, хотя и отлитый в пресс-форме на фабрике, можно считать произведением искусства – реди-мейдом – или просто унитазом, но в любом случае он обладает формой, назначением и некой эстетической привлекательностью. Взглянув на фарфоровый писсуар, мы можем вспомнить о современных скульптурах серийного производства и ручной работы, которые также бывают глянцевыми, гладкими, минималистскими и изогнутыми. Писсуар, независимо от того, есть у его название, как у «Фонтана», или же это просто еще один утилитарный предмет, дает пищу нашим умам и глазам. Но сегодня реди-мейды встречаются повсеместно. И, в отличие от многочисленных натюрмортов, портретов, пейзажей и скульптур, которые тысячелетиями создавали художники и большинство из которых должны восприниматься как уникальные и индивидуальные, реди-мейд предназначен не для того, чтобы привлечь внимание к себе как таковому, но для того, чтобы привлечь внимание к идее реди-мейда как концепту, конструкту – конструкту, который превосходит сам этот реди-мейд объект.

Реди-мейды Дюшана – особенно его «Фонтан» – казались оригинальными, незаурядными, интригующими сто и даже пятьдесят лет назад. Но в музеях и галереях так много современных реди-мейдов, что возникает вопрос: сколько еще реди-мейды будут действительно провоцировать нас, бросать нам вызов, стимулировать развитие искусства? И как именно стимулировать? Сколько потребуется реди-мейдов, чтобы они изжили себя? Сколько их нужно, чтобы реди-мейд перестал ассоциироваться с авангардом и провокацией, превратившись в очередной маркер современного «академизма»? Вдвойне ироничен тот факт, что реди-мейд стал установившейся практикой в современном искусстве, потому что столетие назад его оригинальной идеей было спровоцировать «академию», бросить ей вызов и низвергнуть ее.

В начале двадцатого века многочисленные революционные художественные движения появлялись по обе стороны Атлантического океана. В 1915 году, когда Дюшан подвесил лопату к потолку своей студии, а Малевич написал «Черный квадрат», импрессионист Огюст Ренуар писал своих округлых пострубенсовских обнаженных «красного периода». Тогда, как и сейчас, существовало множество подходов к созданию искусства.

Но к 1915 году многое изменилось с начала девятнадцатого века, когда западные художники работали в фигуративной технике и с традиционными материалами – краской, глиной, деревом, мрамором и бронзой. Это изменение было вызвано тем, что художники больше не получали официальных заказов, которые сотни лет кормили их, одновременно обязывая писать на определенные религиозные и мифологические сюжеты. Краска переместилась в тюбики, и художники-модернисты осмелились выйти на пленэр, чтобы писать, основываясь на том, что видят и чувствуют, а не на эскизах, нарисованных в своих студиях. Дело не в том, что художники до реалистов и импрессионистов не рисовали того, что чувствуют, однако на природе впечатление художника от мира стало приоритетным, важнейшим предметом изображения. Без поддержки меценатов художники всё сильнее чувствовали себя покинутыми и непонятыми. Над ними нависла угроза остаться без средств к существованию. Но при этом они почувствовали, что могут говорить о чем угодно и использовать для этого любые доступные методы.

На пленэре импрессионисты приблизили искусство к абстракции: так появился первый реальный разрыв между тем, что делают художники, и тем, что привыкли видеть зрители, тем, что они ожидают от искусства. Французская академия отвергла художественное новаторство авангарда, в том числе импрессионистов Мане и Ренуара, реалистов (например, Курбе) и постимпрессионистов (например, Сезанна), методы, стиль и сюжеты которых всё чаще воспринимались как вульгарные и нелепые. Как и другие вспышки озарения, мазки Сезанна передавали не видимые предметы, а скорее экзистенциальный опыт ви́дения. Они объединяли множество точек зрения, позволяя почувствовать реакцию на меняющуюся динамику мира. Сделав живописное пространство практически плоским, Сезанн вывел отдаленные формы, например пики гор, прямо в плоскость изображения, на передний план, потому что они так на него влияли. К тому времени как в 1863 Мане написал «Олимпию», всё было готово к скандалу. А впереди ждали гораздо более шокирующие нововведения, включая теснящиеся, плоские узоры, энергичные мазки и эмоциональные, нереалистичные цвета Ван Гога, а также полотна и скульптуры Гогена, вдохновленные первобытными народами Океании, их произведениями искусства, традициями и мифами. После импрессионизма и Сезанна художники стали уделять бо́льшую часть своего внимания движению, эмоциям и тревоге – релятивистскому миру – и он стал их основным источником вдохновения.

Кубисты, в особенности Пикассо и Брак, перенесли открытия Сезанна на новый уровень. Работая с натюрмортом, портретом и пейзажем, Пикассо и Брак распрощались с понятием единой фиксированной точки зрения. Кубисты раскололи вселенную. В их представлении, форма, пространство, место и время раздроблены и перемешаны.

Матисс придал цвету такую интенсивность, что даже задавался вопросом, не ввязался ли он ненароком в какое-то колдовство, и боялся, что цвета могу его ослепить. Кубистская структура в сочетании с броскими цветами фовистов примерно в 1913 году подготовила почву для абстракции, в которой мир за рамками искусства был окончательно забыт и произведение искусства стало своим собственным сюжетом. Тем временем другие художники, например дадаист Ханс Арп, создавали поэзию и произведения искусства, основываясь на законах случайности, а экспрессионисты через свои произведения давали выход чувствам. Когда Дюшан купил ту самую лопату, он полагал, что ведет искусство, следуя его естественной траектории и истории, к кульминации, логическому завершению и последнему пристанищу. И если бы не он, то рано или поздно это сделал бы кто-то другой. Уже в 1915 году, когда модернизм еще был подростком, родился постмодернизм.

Но художников-модернистов это не испугало. После Второй мировой войны современное искусство перебралось из истерзанной Европы, где просуществовало больше столетия, в Америку, где ведущим направлением стал абстрактный экспрессионизм. Сочетая элементы чистой абстракции, сюрреализма и репрезентации, абстрактный экспрессионизм во главе с Аршилом Горки, де Кунингом, Поллоком и Филипом Гастоном был одновременно продолжением европейского модернизма и разрывом с ним.

Абстрактный экспрессионизм не возник бы без европейской живописи и скульптуры, и особенно без Пикассо, но в основе этого направления лежали истинно американское ощущение свободы и размашистая, лихая живописная манера. Среди главных целей абстрактных экспрессионистов было желание порвать связь с европейцами, и особенно с главным властителем дум – Пикассо.

Поклонники экзистенциализма, представители абстрактного экспрессионизма превозносили своего рода индивидуальную каллиграфическую скоропись. Кроме того, эти американские романтики высоко ценили восприимчивость, действие и, более всего, исповедальность. «Картина, – писал художественный критик Томас Хесс, – должна была превратиться из прекрасной в правдивую, достоверную репрезентацию или эквивалент внутренних ощущений и опыта художника. Если это значило, что полотно должно выглядеть вульгарно, потрепанно и неуклюже, – тем лучше». И эта идея прекрасно согласуется с позицией Дюшана о том, что искусство должно быть антиэстетичным, что оно должно служить не глазу, а разуму.

В 1953 году Виллема де Кунинга, восходящую звезду уровня Пикассо, навестил начинающий художник Роберт Раушенберг (1925–2008), который вскоре стал любимцем американского поп-арта. Раушенберг попросил де Кунинга подарить ему свой рисунок. Художники часто дарят друг другу работы или обмениваются ими, но Раушенберг хотел получить рисунок не для того, чтобы повесить у себя в студии, а для того, чтобы стереть его. Де Кунинг неохотно согласился и отдал Раушенбергу выполненный в смешанной технике рисунок, самый проработанный из тех, что были под рукой. Два месяца Раушенберг пытался стереть работу де Кунинга и наконец продемонстрировал публике практически чистый лист бумаги с парой пятен как свое произведение «Стертый рисунок де Кунинга» (1953). Де Кунинг признался, что после этого почувствовал себя «символически изнасилованным».

«Стертый рисунок де Кунинга» Раушенберга стал символом не просто присвоения и уничтожения произведения искусства; это было церемониальным, неодадаистским жестом пренебрежения святостью искусства. Это стало способом разорвать связь не только с европейским искусством, но и с понятиями аутентичности, высокой значимости, оригинальности и эстетической строгости – догматов и модернизма, и абстрактного экспрессионизма. «Стертый рисунок» указал на то, что теперь восстание против серьезности искусства идет изнутри, от собратьев-художников. Хотя «Стертый рисунок» был сродни саморазрушению, введенному «Олимпией» Мане, Раушенберг вывел эту игру на новый уровень. Стирание работы де Кунинга эпатировало не столько публику, сколько, подобно реди-мейдам Дюшана, само искусство.

«Стертый рисунок» запустил акт художественной трансформации в обратную сторону. Он не только вывел антиэстетическую теорию реди-мейда Дюшана на первый план, но и превратил акт разрушения в акт художественный. Это способствовало зарождению идеи о том, что отныне серьезное искусство и самовыражение возможны только в виде шутки: так были развенчаны эстетическая добросовестность и благородная идейность в искусстве и культуре.

В целом с приходом Раушенберга, Уорхола и поп-арта публика и многие художники вздохнули с облегчением. Если стандартам официально положен конец, если высокое и низкое теперь неразличимы и взаимозаменяемы, тогда, может быть, наконец-то нам можно просто немного расслабиться. Идеология поп-культуры, идеология присвоения и разрушения стала господствующей в современном искусстве. Такой образ мысли проявился, к примеру, в имитациях животных, «скрученных» из полихромных стальных «надувных шариков» Джеффа Кунса, или в «Ты» (2007) Фишера – той самой пробуренной в полу галереи Гэвина Брауна дыры.

И тут в игру вступает китайский диссидент и художник-постмодернист Ай Вэйвэй, прославившийся скандальным произведением искусства «Падение урны династии Хань» (1995). Работа состоит из трех снятых последовательно черно-белых фотографий, на которых видно, как художник действительно роняет на пол и разбивает на куски редкую и дорогую двухтысячелетнюю керамическую церемониальную вазу. Когда Ай Вэйвэй столкнулся с вполне ожидаемой критикой, он ответил: «Генерал Мао сказал, что мы сможем построить новый мир, только если разрушим старый». Ироничный ответ Ай Вэйвэя был и комментарием о ситуации в коммунистическом Китае, и замечанием о ценности искусства как в культуре, так и на взвинчивающем цены рынке.

Работа «Падение урны династии Хань» была признана канонической для традиционного авангарда. Перформанс Ай Вэйвэя – уничтожение произведения другого художника, которое, поскольку Ай Вэйвэй его купил, формально принадлежало ему, так что он мог распоряжаться им по собственному желанию, – сегодня считается просто еще одной работой в длинном ряду художественных присвоений и разрушений, с помощью которых авангард ниспровергает прошлое, чтобы построить будущее.

Такое искусство привлекает внимание к самой природе товара; оно ставит под вопрос настоящую ценность искусства и культуры, природу того, что такое ценность на самом деле и как ее измерить. Импрессионисты – первые художники, которых отвергли критики и публика, – также были первыми недооцененными художниками. Когда в начале двадцатого века прошел шок от импрессионизма, а стоимость произведений многих художников-модернистов стала расти, публика начала осознавать, что модернистов не поняли и недооценили. Очень многие проигнорировали современное искусство и упустили возможность извлечь из него финансовую выгоду. Как заметил Эрнст Гомбрих, это дало всем передышку: критики, коллекционеры и широкая публика стали более благосклонны ко всему, что делали художники, – как бы возмутительно это ни выглядело. Люди задумались о том, что, возможно, им следует принимать, поддерживать и ценить всё, что делают художники, чтобы в будущем не упустить экономической выгоды. Такое отношение способствовало еще большему раскрепощению искусства и художников и дало последним некоторый карт-бланш – не важно, захотят ли они не делать вообще ничего, как это бывает в концептуальном искусстве, или, как Ай Вэйвэй, решат уничтожать незаменимые культурные ценности.

Защитники Ай Вэйвэя считают «Падение урны династии Хань» великой акцией художественного присвоения, утверждая, что в этой акции Ай Вэйвэй воплотил идею культурной и политической критики, а также идею трансформации. Он спровоцировал нас, заставив сомневаться и в нашем настоящем, и в нашем прошлом, и в ценности искусства. Мы можем усомниться в нравственности разрушительного художественного жеста Ай Вэйвэя, который критикует идею сохранения культурного наследия. Однако того, что фотографии момента уничтожения урны были проданы намного дороже, чем Ай Вэйвэй заплатил за артефакт, и того, что никто и не помнит, как выглядел стертый рисунок де Кунинга, зато все помнят, как Раушенберг его стер, может быть достаточно, чтобы подтвердить целесообразность трансформации в работах Ай Вэйвэя и Раушенберга. Но трансформации во что именно и какой ценой?

Представители современного и новейшего искусства уже давно свободно выбирают темы, а также материалы и подходы к созданию искусства. И с тех пор как Дюшан изобрел реди-мейд, искусство – это то, что художник назовет искусством. Но стоит помнить, что когда художники творят, они принимают решения о том, почему и как они делают искусство и для кого они его делают. Мы также должны помнить, что искусство говорит о глубине опыта. Мы вправе принять или отвергнуть то, художник делает или создает, поверить ему или усомниться.

Ценность искусства, по крайней мере для меня, зависит от его уровня: насколько серьезно, убедительно и неожиданно художник действует, возбуждая мой интерес к предмету его творчества? В конечном счете здесь нет верного или неверного ответа. Всё зависит от степени. Как сказал Пикассо: «Искусство не правда. Искусство – ложь, которая делает нас способными осознать правду, по крайней мере ту правду, которая доступна для нашего понимания. Художник должен знать, как убедить других в правдивости своей лжи». Художник, высыпающий кучку пыли на ковер в вашей гостиной, может заинтриговать нас – заставить нас проявить интерес. Всё зависит от того, чего мы ожидаем, в чем нуждаемся, чего жаждем. Всё зависит от того, насколько убедительно произведение искусства, насколько хорошо оно может донести до нас определенный смысл.

А еще, как я полагаю, важен содержательный разговор. Любое произведение искусства, которое просто о чем-то заявляет, не вызывая на диалог, не сможет заинтересовать меня надолго. И я говорю не только о концептуальных работах или реди-мейдах. Художники, которые обожествляли Сезанна, написали не меньше никудышных натюрмортов, чем было создано копий «Фонтана» Дюшана. Мой совет – увидеть всё, что вы только можете, и смотреть внимательно. Но я советую вам искать произведения искусства не только в престижных галереях и музеях, но и вдали от проторенных троп. Великое искусство творят в удивительных местах. И в искусстве необходимо время и усилия, чтобы понять, какая ложь притворяется правдой, а какая открывает истину.

Глава 6

Пробуждение

Бальтюс: Кот перед зеркалом I

Глава 7

Ощущение

Джоан Митчелл: Подсолнухи

Глава 8

Рост

Ханс Арп: Рост

Глава 9

Воспламенение

Джеймс Таррелл: Яснее ясного

Глава 10

Эволюция

Пауль Клее: Знаки в желтом

Глава 11

Взаимодействие

Марина Абрамович: Генератор

Глава 12

Путешествие

Ричард Серра: Закрученные спирали и эллипсы в Dia: Beacon

Глава 13

Провокация

Роберт Гобер: Нога без названия

Глава 14

Превращение

Ричард Таттл: Белый шарик, синий свет

Глава 15

Погружение

Джереми Блейк: Винчестерская трилогия

Когда художник-постановщик экспериментальных фильмов Джереми Блейк покончил с жизнью в июле 2007 году (за десять дней до этого он узнал, что его девушка Тереза Дункан – гейм-дизайнер и критик – совершила самоубийство в их ист-виллиджской квартире), мир искусства лишился визионера – художника-абстракциониста и создателя сюжетно-тематической живописи, который пользовался экраном как движущимся холстом.

Блейк родился в 1971 году в Форт Силл, Оклахома, а учился в Чикагском художественном институте и в Калифорнийском институте искусств. За несколько лет до смерти художника его работы включили в три биеннале в Музее американского искусства Уитни, кроме того, Блейк удостоился персональных выставок в Музее современного искусства Сан-Франциско и мадридском Центре искусств королевы Софии. Блейк получил известность в первую очередь благодаря примерно двум десяткам фильмам, но, помимо этого, он увлекался живописью, коллажами и цифровой хромогенной печатью, а в 2002 году сделал видеоряд и художественные образы для альбома Бека «Sea Change», а также галлюцинаторные абстракции для фильма Пола Томаса Андерсона «Любовь, сбивающая с ног». Незадолго до смерти Блейк совместно с Малкольмом Маклареном (бывшим менеджером британской панк-группы «Sex Pistols») работал над незаконченным фильмом «Glitterbest» – легкомысленной, ребячливой комедией, которая высмеивала поп-культуру, а также взлет и падение Британской империи.

Сказать, что Блейк, калейдоскопические фильмы-коллажи которого погружают нас в сказочную, полнокровную психоделику 1960-х и 1970-х, держит руку на пульсе поп-культуры – хоть это и верно в определенной степени, – значило бы приукрасить его отношения с поп-артом и китчем, тем самым преуменьшив особую, индивидуальную поэтичность его искусства. Для любого человека, жившего в то время; для любого, испытывающего ностальгию по опьяняющей смеси гедонизма, социального радикализма и ретрошика середины века и по его галлюциногенной цветовой палитре; для любого, кого хотя бы чуть-чуть да зацепили фильм «Остин Пауэрс: шпион, который меня соблазнил», фильмы Квентина Тарантино и сериал «Безумцы», просмотр фильмов Блейка похож на пьянящее, томительное погружение в наше техниколоровское прошлое.

Цифровая палитра импрессионистических фильмов Блейка – напряженная, вихрящаяся. Посмотрев на эти эклектичные, вдохновленные «живописью цветового поля» капли, мазки, подтеки и вспышки, ощущаешь себя таким взвинченным, как будто сидишь на стероидах. Эти перенасыщенные цвета, пронзающие, как боль от глотка ледяной воды, стремятся буквально выжечь каждое изображение на вашей сетчатке.

Неоновые цвета Блейка растекаются, сливаются со смазанными изображениями оттенка сепии: кадрами расистских мультфильмов середины века, Ковбоем Мальборо, детскими рисунками, сексуальным пинапом, викторианской архитектурой, рекламой, указателями, поп-иконами и звездами кино, обволакивая эти образы и соперничая с ними. В видео Блейка под мрачные саундтреки из старых научно-фантастических фильмов, музыку Боба Дилана и Rolling Stones появляются символ журнала Mad, Альфред Нойман, Джордж Бернс в образе Бога, Твигги, Дракула, ковбои, плейбойские зайчики и ангелы. Персонажи Блейка входят, выходят, мелькают и растворяются в текучих коллажах, словно джинны, превращаются в дым или сливаются с мерцающими полями тающих полотен Сони Делоне и Ротко.

Фильмы Блейка – сюрреалистичная смесь прошлого и настоящего, воспоминания и фантазии, они полны восторженной ностальгии и, кажется, подпитываются прямиком из потока сознания. В этих фильмах на фоне часто слышатся щелчки и жужжание кинопроектора, скрежет и дребезжание грампластинки – ритмические искажения, которые отсылают к теплу и комфорту периода аналоговых проигрывателей, и продвигают эти ленты одновременно в будущее на экране и в прошлое во времени.

Блейк отлично сочетает детские и взрослые фантазии. «Алиса в Стране чудес», конфеты «Life Savers», хлопья «Froot Loop», пистолеты, спортивные машины, ведущие актеры, модели в бикини, гаргульи, обои с ворсистым рисунком, изображающие космос мерцающие отблески света, звуки музыки кантри и завывание слайд-гитар, телевизионная трансляция прилунения – всё это вперемешку погружает нас в калейдоскопический сон. Кажется, что мысли Блейка – цветные. В его фильме «Sodium Fox» (2005), созданном совместно с поэтом и певцом Дэвидом Берманом, слышны слова «стразовый осьминог» и «свитер всех цветов желе „Jell-O“». В «Читая Осси Кларка» (2003) фрагменты дневников британского модельера одежды зачитываются вслух в очень выразительной закадровой озвучке. Строка из песни Rolling Stones «she comes in colors» вливается обратно в рот говорящей женщине жидкой радугой, словно текущий вспять водопад.

В 1970 году мне было восемь, и если в те годы вы часто ходили в кино, то наверняка отлично помните восемнадцатисекундный фильм-интерлюдию – стильный, яркий, радужный смерч, движущийся под аккомпанемент бодрой джазово-роковой мелодии в исполнении духовых и ударных, – который анонсировал грядущие развлечения и показы новых фильмов. Этот красочный гипнотический водоворот обещал погружение в новую историю. Этот короткий вступительный ролик – который, казалось, был придуман обкурившейся корпоративной экспертной группой и на который мы с друзьями реагировали, топая ногами в расклешенных джинсах, – подходил, пожалуй, только фильмам вроде «Беспечного ездока» или «Барбареллы», но старые киноленты из-за него казались такими же хипповыми, как мужчина средних лет в варенках: он делал новинки гораздо более пижонскими, чем они были на самом деле.

При просмотре фильмов Блейка я часто думал, что эта психоделическая интерлюдия из 1970-х засела где-то в его энциклопедической памяти или, может быть, его подсознании. Ясно, что Блейк обращался к разным источникам – от Оскара Уайльда до «Космических захватчиков». Возможно, этот ролик входил в репертуар Блейка, наряду с возбуждающими трейлерами фильмов о Джеймсе Бонде, которые всегда заканчиваются выстрелами агента 007 из «Walther PPK» и растекающейся по всему экрану лужей крови. А может быть, этот ролик с его цветовыми завихрениями, похожими на черно-белые «центрифуги» из телешоу 1960-х «The Time Tunnel», – стал для Блейка точкой отсчета или лейтмотивом фильмов.

В своих фильмах Блейк снова и снова возвращается к зеркально-симметричным абстрактным образам. Очертаниями они похожи на бабочек и отсылают к тесту Роршаха: сливающимся друг с другом радужным цветовым подтекам, в которых появляются и исчезают изображения людей и вещей. Когда я вижу этих разноцветных бабочек в фильмах Блейка, я вспоминаю – а порой меня туда просто переносит, – как, сидя в бордовом бархатном кресле в викторианском эстрадно-театральном кинозале своей молодости, я смотрел рекламные ролики.

Самый длинный и амбициозный кинопроект Блейка – «Винчестерская трилогия» (2005) – почти часовая работа, состоящая из трех отдельных фильмов: «Винчестер» (2002; ил. 14); «1906» (2003), о землетрясении 1906 года в Сан-Франциско, разрушившем дом Винчестеров (тема фильма), и «Век 21» (2004), о футуристичном здании компании «Cineplex», построенном рядом с домом Винчестеров. Фильм снят на 8-миллиметровой кинопленке с добавлением статичных 16-миллиметровых снимков старых фотографий и сотен рисунков тушью и прошел сложнейший процесс покадрового цифрового монтажа и ретуши. Уитменовская по тематике и масштабу, «Винчестерская трилогия» рассказывает о таинственном доме Винчестеров в Сан-Хосе, Калифорния, – сюжете, всеохватность и эксцентричность которого Блейку подходит просто идеально.

В строящемся доме Сары Винчестер, вдовы оружейного магната Уильяма Уирта Винчестера, огромном, разросшемся во все стороны, похожем на лабиринт викторианском доме около ста шестидесяти комнат, километры коридоров, тысячи окон, множество потайных ходов, а также огромное количество дверей и лестниц, которые резко и опасно обрываются или ведут в никуда.

Сара купила восьмикомнатный дом в Сан-Хосе, чтобы уехать подальше от ураганов в Нью-Хейвен, Коннектикут: они пугали женщину в годовщины похорон мужа и новорожденной дочери. Говорят, что Саре явился призрак мужа и сообщил, что если она не последует его указаниям, то ее всегда будут преследовать призраки всех убитых из винчестера. Чтобы умилостивить мертвых, вдова Винчестера должна была предоставить убежище для их духов в своем доме. И ей нельзя было завершать строительство.

Сара облачилась в траур и вместе со слугами заперлась в доме, который получил известность как таинственный дом Винчестеров – место, где и днем и ночью что-то происходило, включая, по слухам, появление привидений и, конечно, бесконечные строительные работы. Из-за необходимости не останавливать строительство особняк всё разрастался. Внешние стены стали внутренними, окна располагались в полу и потолке, а крыши становились полом. Вдобавок ко всему этому в начале 1960-х невдалеке от дома Винчестеров построили три напоминающих летающие тарелки кинотеатра – «Century 21», «Century 22» и «Century 23». А сегодня этот дом – туристический объект, и за вход нужно платить.

Возможно, «Винчестерская трилогия» осмысляет не только непроницаемость таинственного дома Винчестеров и его противопоставленность соседним футуристичным кинотеатрам-звездолетам, но и таинственность самой Америки. Фильм «Винчестер» начинается и заканчивается фотографиями открыток экстерьера окруженного пальмами дома, «1906» фокусируется на исследовании интерьеров особняка, а «Век 21» сосредотачивает внимание на кинотеатрах-звездолетах. Создается впечатление, будто мы смотрим на мир с трех разных накладывающихся ракурсов.

Тонущие в сепии и серо-голубом фотографии экстерьера таинственного дома застыли где-то между великолепием викторианского богатства и руинами, в которые особняк когда-то превратило землетрясение. Блейк слегка наклоняет эти изображения на открытках, так что дом как будто соскальзывает с фундамента или идет ко дну, словно тонущий корабль. Жутковатые звуки в фильме варьируются от шума кинопроектора и саундтреков из научно-фантастических триллеров и нуара до электронного синтетического эмбиента 1970-х и долгих резких пассажей из великого марша Джона Филипа Сузы «Звезды и Полосы Навсегда».

Изображения американского флага появляются и растворяются, а в фильме «1906» кадры дрожат и трепещут, словно при землетрясении, которое чуть не разрушило таинственный дом и едва не убило миссис Винчестер, на много часов замуровав ее в спальне. В фильме Блейка мелькают расплывчатые силуэты ковбоев с винтовками и револьверами. Эти призрачные фигуры в сочетании с психоделическими цветами перетекают в упомянутых ранее бабочек из теста Роршаха. Но эти фигуры – не призраки, а видения, предчувствия и вспышки из прошлого.

Однако за всем этим мы ощущаем не места, людей и ушедшие времена, но изменения – эволюцию и смешение настоящего и прошлого. Очертания бабочек кажутся геральдическими эмблемами и инсигниями, нераспознаваемыми символами, которые пылают, словно предзнаменования, их текучими формами, напоминающими лепестки цветов, тазовые кости, миражи, птиц, головы животных и странных, радужных морских существ; и все они переливаются друг в друга, складываясь и раскладываясь, как оригами. В одной части фильма медленно тлеющее пулевое отверстие становится похожим на кровавую рану, а затем – пестрый цветок, но со временем трансформируется в чисто абстрактные движения цвета, сопротивляясь окончательной идентификации.

В «Винчестерской трилогии» Блейк одновременно работает с множеством стилей, форм и эпох, являющихся поэтическим воплощением живого воображения автора. Горячечный бред Блейка – это путешествие в честь Ракел Уэлч, рок-н-ролла, любителей пострелять и спиритизма – важных составляющих культуры и быта Америки. Блейк направляет нас, путешественников, в глубины Таинственного Дома и американского прошлого. Благодаря иммерсивным, текучим цветам и метафорическим слоям фильмы Блейка накрывают нас с головой, будто исследуя не просто дом или чертоги разума Сары Винчестер, но лежащий глубоко на дне затонувший корабль, затерянный город и глубины нашего коллективного бессознательного.