Читать онлайн Севастополь. История страны в лицах бесплатно

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© Л. В. Ульянова, 2022

От автора

Книга, которую вы держите в руках – сборник статей, написанных профессиональным историком для широкой аудитории и посвященных в основном «белым пятнам» истории Севастополя.

Все статьи (за исключением первой и последней) публиковались в течение ряда лет на самом популярном сегодня в Севастополе интернет-ресурсе «Форпост» (sevastopol.su).

При этом писались статьи в тот месяц, в который имело место то или иное историческое событие. Поэтому и здесь они предложены к чтению по порядку месяцев в году, а не по исторической хронологии.

Чем же отличаются мои «севастопольские истории» от уже существующих историй о городе-герое, которые имеют широкое хождение в интернете и присутствуют в многочисленных исторических романах о Севастополе?

Во-первых, попыткой разобрать существующие мифы по каждому конкретному сюжету и те источники, на которые эти мифы опираются. Говоря другими словами – стремлением отделить «зерна от плевел». В первую очередь, отсеять те факты, которые не проверены должным образом, не находят подтверждения в источниках (архивы, периодическая печать) или которые были откровенно придуманы писателями и публицистами, интересовавшимися прошлым Севастополя.

Во-вторых, суммировать то знание, которое можно считать достоверным на данный момент, а в некоторых случаях – ввести в оборот новые исторические источники.

По итогу получившиеся тексты больше напоминают детектив с распутыванием «следов», чем обычные исторические научно-популярные статьи. Не исключено, что читатель сможет найти противоречия в моих логических рассуждениях и не согласиться с моими выводами.

Надеюсь, «севастопольские истории» будут интересны и профессиональным историкам, и тем, кто увлекается историей на досуге.

Во всяком случае писались они и для тех, и для других.

Март. «Севастопольская оборона» Аркадия Аверченко

27 марта 2020 года исполняется 140 лет со дня рождения известного писателя, родом из Севастополя, Аркадия Тимофеевича Аверченко. И в этом же году будет 100 лет с момента эвакуации из Крыма и Севастополя войск П. Н. Врангеля, а это событие знаменовало окончание гражданской войны на территории большей части России.

Тогда в военном противостоянии победили «красные», еще до их окончательный победы в их среде сформировался своего рода «красный патриотизм» – одним из ярких образцов которого был генерал Алексей Брусилов. Был свой патриотизм и у «белых». И если проигравшая сторона в значительной своей части уехала в эмиграцию, то за пределами спора о путях развития страны, в области не военной, а культурной, однозначной победы «красных» не произошло, а в советский культурный пантеон в той или иной форме были включены и люди, известные своим «белым патриотизмом».

В этом материале делается попытка рассмотреть это явление в контексте жизни и творчества А. Аверченко, который в годы гражданской войны прославился резкими антибольшевистскими памфлетами, а в 1919–1920-х годах, живя в Севастополе, сотрудничал в антибольшевистской борьбе с правительством Врангеля.

На антибольшевистские памфлеты Аверченко в 1921 году среагировал В. И. Ленин, назвав его сборник «Дюжина ножей в спину революции» «талантливой книжкой»; в 1920-е годы произведения Аверченко активно издавались в Советском Союзе. В годы «брежневского застоя» о его дореволюционной творческой деятельности было снято два телеспектакля[1] – вероятно, такое обращение к литературным образцам «белого патриотизма» вписывалось в частичную реабилитацию «белых» в поздне-советское время (можно вспомнить и, например, фильмы «Адъютант его превосходительства, «Бег»).

Эта реабилитация затронула далеко не всех культурных героев «белого лагеря» – скажем, она не коснулась В. Ф. Ходасевича, М. П. Арцыбашева, А. В. Амфитеатрова, но вот Аверченко по каким-то причинам стал частью и советского культурного пространства.

* * *

Сегодня Аверченко как писатель хорошо известен.

О феномене «сатириконцев», созданном талантом Аверченко в двух журналах, редактором которых он был – «Сатирикон» и «Новый сатирикон», написано немало работ, как научных, так и публицистических, защищен целый ряд диссертаций, а за последние 20 лет вышло два собрания сочинений самого Аверченко, вначале 6-томное, потом – 13-томное.

Но хочется поговорить об Аверченко как о писателе-севастопольце.

На первый взгляд, оснований для такого разговора не так уж много, и во всяком случае они не столь очевидны, как в отношении других русских писателей первого ряда – участника первой севастопольской обороны Льва Толстого с его «Севастопольскими рассказами»; неоднократно жившей в Севастополе и посвятившей этому городу поэму «У синего моря» Анны Ахматовой; Александра Куприна, несколько лет обитавшего в Балаклаве и запечатлевшего свой опыт в «Листригонах», или Александра Грина, который за революционную деятельность сидел два года в севастопольской тюрьме и именно здесь начал свой путь писателя.

Подобной литературной связи с Севастополем в биографии Аверченко нет. Да, он родился в Севастополе, но уехал из родного города в 16 лет (первоначально в Харьков) и стал известен как «король смеха» в Петербурге, в кругах столичной богемы периода расцвета «серебряного века».

«А любил ли вообще Аркадий Аверченко Севастополь?» – задается вопросом севастопольский биограф писателя Виктория Миленко (автор книги об Аверченко в серии «ЖЗЛ»)[2], и ей явно хочется дать положительный ответ.

Но, признаемся, оснований для такого ответа не так уж много.

Насколько известно, писатель ни разу за свою трудовую биографию не приезжал в Севастополь – ни тогда, когда он был бедным безвестным конторщиком в Харькове, ни тогда, когда стал состоятельным и овеянным славой редактором столичного журнала и автором книг с миллионными тиражами.

Когда Аверченко в 1910 году решил – в лучших традициях культурной богемы – купить дом в Крыму, то пытался сделать это в Ялте, а затем – в Одессе. Обе попытки были безуспешными[3], но это не привело его в Севастополь. В 1912 году Аверченко в ходе турне с другими «сатириконцами» по югу России посетил Одессу, Кишинев, Киев, Ростов-на-Дону, Харьков[4] – но и тут он не заехал в родной город.

Нет сведений о финансовой поддержке со стороны Аверченко его большой семьи, оставшейся в Севастополе – матери и шести сестер, хотя они, как ясно из работ В. Д. Миленко, жили весьма скудно, пока единственный сын и брат снимал шикарную квартиру в центре Петербурга, кутил по столичным ресторанам и ездил по заграницам.

Аверченко не был в Севастополе, пока его не загнала туда в 1919 году гражданская война, о чем он откровенно пишет в 1921 году в «Приятельском письме Ленину» – бежал Аверченко «из Киева в Харьков, из Харькова в Ростов, потом Екатеринодар, Новороссийск, Севастополь, Мелитополь, опять… Севастополь»[5].

В. Миленко и А. Хлебина в книге «Беженские и эмигрантские годы Аркадия Аверченко» предполагают, что Аверченко скучал по родному городу и поэтому «поддерживал литераторов, так или иначе связанных с Севастополем»[6]. Описания Севастополя эпизодически мелькают в рассказах писателя о детях и детстве, однако он предстает у Аверченко как «город с пыльными улицами, ленивой, однообразной жизнью»[7], а в рассказе 1913 года «Ресторан “Венецианский карнавал” Аверченко признается, что хотел бы, чтобы его отец-купец основал свой бизнес не в Севастополе, а в Венеции[8].

Итак, Аверченко не был в течение большей части своей жизни «севастопольским писателем».

Однако он стал таковым.

И произошло это в тот момент, когда Севастополь оказался для него практически единственным кусочком земли, не захваченным большевиками. Более того, в этот жизненный момент, названный Аверченко «врангелевским сидением»[9], он из, скорее, космополитичного представителя столичной литературной богемы, превратился в севастопольца «по духу» – патриота севастопольской земли, практически в прямом смысле слова в эту землю вгрызавшегося до самого последнего момента, и впервые в жизни (в том числе – впервые в союзе с властью) использовавшего весь свой талант не «ради смеха», а для того, чтобы Севастополь остался «русским».

В. Миленко приводит такие слова Аверченко примерно ноября 1919 года, сказанные им в разговоре с известным «богемным» певцом Александром Вертинским:

«Я знаю в этом городе каждый камень… в детстве я недоумевал, как можно жить в Севастополе, когда существуют Филиппинские острова, южный берег Африки, пограничные города Мексики, мыс Доброй Надежды, реки Оранжевая, Амазонка, Миссисипи и Замбези? Всё мечтал удрать отсюда в Америку… Потом в Питере нет-нет да и вспоминал родину, когда писал детские рассказы. Как только сяду за этакий рассказец, так сразу передо мной возникают Хрустальная бухта, наша Ремесленная канава, мать, отец, сёстры… А теперь я счастлив, что я здесь. Вся моя большая родина – Россия – сжалась до размеров Севастополя. Мог ли я даже подумать, что мой маленький, тихий, скромный город волею судьбы и Божьим попущением станет столицей когда-то огромного Русского государства…»[10].

Аверченко эвакуировался из Севастополя на одном из последних врангелевских кораблей, 13 ноября 1920 года, поэтому предстоящее в ноябре 2020 года 100-летие «русского исхода» – важная дата, в том числе и для того, чтобы отдать дань памяти писателю.

* * *

«Дюжина ножей в спину революции» – самая известная сегодня книга Аверченко, в основном по причине того, что парижское издание этого сборника памфлетов 1921 года вызвала язвительный отклик Ленина в газете «Правда» от 22 ноября того же года. Аверченко к этому времени ровно год как находился в эмиграции, в Константинополе.

В действительности, парижское издание было вторым – впервые этот сборник был издан летом 1920 года в Симферополе.

Однако важно другое. Согласно сведениям, недавно введенным в научный оборот, сам сборник был заказан штабом Добровольческой армии Петра Врангеля, а тираж был направлен в войска «для поддержания их боеспособности»[11]. Впрочем, вошли в этот сборник в основном более ранние и уже опубликованные в севастопольских и симферопольских газетах фельетоны писателя.

Газета «Юг России», с марта 1920 года редактировавшаяся, по сути, Аверченко (формальным издателем был его зять; до февраля 1920 года газета называлась «Юг», и Аверченко там был ведущим фельетонистом), также выходила при штабе действующей армии и была, по сути, проправительственным изданием. В этой газете Аверченко помещал в том числе призывы к сбору средств для Добровольческой армии[12], например, такие:

«Граждане! Сегодня, в день основания Добровольческой армии, мы безвозмездно отдаём свой труд в пользу героической Добровольческой армии. Театр Морского собрания весь чистый сбор отдаёт в пользу Добровольческой армии. Театр Зимнего городского собрания – тоже…»[13].

Литератор Б. Неандер вспоминал:

«В Крыму, при Врангеле мне пришлось довольно близко сойтись с покойным Аркадием Тимофеевичем… и даже вместе работать при управлении Генерального штаба, по заказам которого он писал отличные юмористические прокламации, распространяемые в Красной армии»[14].

Итак, «врангелевское сидение» Аверченко в Севастополе состояло, среди прочего, в активном сотрудничестве писателя с «белым» правительством, и надо хорошо знать его предыдущую биографию, чтобы понимать, насколько это было для него нетипично – конструктивное взаимодействие с власть предержащими.

Поскольку всю предшествующую жизнь Аверченко как писатель занимался высмеиванием власти.

Два крупных дореволюционных издания, редактором которых был Аверченко – «Сатирикон», а потом и «Новый Сатирикон» – только позиционировали себя как «аполитичные» издания, направленные на «исправление нравов» обывателей. В действительности, в них присутствовали довольно четкие политические интонации.

Исследовательница Е. А. Дьякова отмечает:

«Как правило, номер “Сатирикона” еженедельно открывался его (Аверченко) политическим фельетоном. Объекты иронии Аверченко – Первая Госдума, А. И. Гучков, октябристы, В. М. Пуришкевич и доктор Дубровин, Союз русского народа, Новое время, А. С. Суворин и М. О. Меньшиков, Вехи и П. Б. Струве… Юмор автора в этих текстах отнюдь не безмятежен: в рассказе “Кошмар” (1908) депутата Думы собираются съесть его избиратели-крестьяне, умильно восклицая при этом “Кормилец ты наш!” Эпиграф к рассказу – газетное сообщение о случаях каннибализма в голодающей Пермской губернии – превращает политический бурлеск Аверченко в трагический гротеск, весьма далекий от жанра развлекательной юмористики»[15].

«Сатирикон» – первый журнал, прославивший Аверченко – возник в 1908 году, в период так называемой «столыпинской реакции», и его постоянным лейтмотивом было нарушение действующей властью положений Манифеста 17 октября 1905 года, отступление от «конституционных прав и свобод», дарованных императором в тот революционный год. Политический облик журнала был явно «антистолыпинским», начиная от насмешек по поводу «галстуков» («столыпинскими галстуками» называли чрезвычайные суды, осуждавшие революционеров на казнь в 1906–1908 годах) и аграрной реформы, заканчивая ерничаньем по поводу убийства самого П. А. Столыпина, на каковое событие «Сатирикон» отреагировал «провокаторским» номером с большим пауком на обложке, как бы прозрачно намекая, что премьер-министр пал жертвой выращенной им же провокации[16].

В полную же мощь обще-критическая позиция Аверченко по отношению к власти проявилась в Февральской революции.

В марте 1917 года журнал «Новый Сатирикон» опубликовал текст отречения Николая II от престола с подписью Аверченко – «Прочел с удовольствием». Употребление формулировки, которой обычно пользовались русские императоры, не только отражает критическое отношение к фигуре конкретного монарха – здесь Аверченко не был уникален, Николай II на момент своего отречения был предельно непопулярен в обществе, и даже явные «монархисты» (как Л. А. Тихомиров) если не обрадовались приходу Временного правительства, то признали его неизбежность – но и показывает отсутствие какого-либо пиетета Аверченко перед императорской властью, государственной системой, да и в целом – «старой Россией».

В апреле 1917 года Аверченко писал в очередном фельетоне:

«Около двух десятков лет правила нами, умными, свободными людьми, эта мещанская скучная чета… Кто допустил? И все молчали, терпели и даже распевали иногда во все горло “Боже царя храни”. Кто допустил это безобразие и всероссийскую насмешку над нами? Кто допустил? Ай-я-яй… Мне каким-то задним числом страшно, что Николай Александрович, сидя на троне, был не настоящим императором всея Руси, а самым обыкновенным человеком, вот таким, как мы с вами… Может быть, его идеал играть в винт по сотой, разводить в саду на даче цветочки и, приехав с дачи на службу в Петроград (он должен служить помощником столоначальника в департаменте), пойти вечером на Невский, найти там ночную фею и пригласить ее куда-нибудь на Караванную, изменить боязливо и робко своей сварливой и властной, но увядшей уже от забот и возни с детишками жене. Может быть, он – бывший царь этот – по характеру и всему складу своему – вот именно такой человек!… Позвольте! Да в чем же дело? Как же допустили этого Николая Александровича Перетыкина (не будь у него фамилия Романов – было бы что-нибудь в роде этого), как же допустили его ходить в горностаевой мантии и давать царствующим особам и послам аудиенции… И мы тоже хороши! Сосульку, тряпку принять за государственного человека!»[17].

Но с мая 1917 года общевосторженный настрой Аверченко меняется, и место карикатур с Александрой Федоровной (так, на одной обложке журнала изображалась императрица за прилавком с вывеской «“Поставщик двора им. Вильгельма II. Последние новости сезона” – предлагает представителям Германии, Австро-Венгрии, Османской империи и Болгарии некий секретный план») занимает едкое обличение «немецких агентов большевиков». С этого момента проза Аверченко так или иначе посвящена одному сюжету – категорическому неприятию большевизма.

Однако и до, и после Октябрьской революции 1917 года, пока Аверченко еще жил в Петербурге (а «Новый Сатирикон» был закрыт только в июле 1918 года), и после отъезда в Москву в сентябре 1918 года, а затем – в Харьков, Киев, Ростов, Новороссийск – он гастролирует, выступает в театрах, пишет фельетоны в местных газетах, но остается только негодующим и обличающим сторонним наблюдателем. Он не пытается стать участником процесса.

Кардинальные изменения происходят с Аверченко лишь с того момента, как в феврале 1919 года он оказывается в Севастополе.

Все исследователи творчества писателя отмечают, что с 1917 года резко меняется его стиль – «король смеха» превращается, и уже навсегда, в «горького сатирика», раздраженного и ядовитого, «черного юмориста». И меткой можно признать характеристику Ленина, назвавшего Аверченко в той самой статье в «Правде» в ноябре 1921 года «озлобленным до умопомрачения белогвардейцем».

Однако в Севастополе, в 1919–1920-х годах, с писателем – рискну предположить – происходит еще одно изменение – становится принципиально другим его мировоззрение. И именно переосмысление ценностей, несомненно, мучительное и трагическое для самого Аверченко, и ведет его, в конечном итоге, к сотрудничеству с Врангелем.

Пожалуй, уместнее всего это новое для Аверченко политическое мировоззрение определить как «государственничество». Это не тоже самое, что «ура-патриотизм», это, скорее, такой специфически севастопольский патриотизм самостояния, в котором государственничество сочетается с критикой власти и укорененностью в земле, оборона которой становится главным делом жизни.

Сотрудничество Аверченко с властью Врангеля не было пропагандой как таковой – у газеты «Юг» периодически возникали проблемы с военной цензурой, а в феврале 1920 года она и вовсе была закрыта, после чего Аверченко лично ездил в Генеральный штаб Врангеля, добиваясь (и добившись) восстановления издания, которое с марта 1920 года стало выходить под названием «Юг России».

Вероятно, сыграла свою роль и сама фигура Врангеля – как отмечают современные историки «белого дела», именно Врангелю удалось найти оптимальный баланс «правого» и «левого» в белом движении, и выдвинутая им программа была лишена диктаторских замашек в духе А. В. Колчака и идеи «помещичьей реставрации», за которую стояли многие видные «белые».

Однако для нас важнее подчеркнуть внутренние изменения в писателе.

Именно в Севастополе в Аверченко рождается ностальгия по той «старой России», смерть которой он так обсмеивал в марте-апреле 1917 года. Как известно, многие «февралисты», деятели первого состава Временного правительства и близкие к ним люди (например, В. А. Маклаков, П. Б. Струве и др.) в эмиграции «каялись» в своих работах за личное участие в развале страны, который начался с их прихода к власти, и пытались понять, почему так произошло.

Однако Аверченко в своих фельетонах-воспоминаниях о недавнем прошлом жалеет отнюдь не о том, что чего-то не состоялось после отречения монарха, а о том, что оно вообще произошло. Для Аверченко периода его «обороны Севастополя» нормальная жизнь как таковая, в том числе ее политическая, государственная составляющая, стала ассоциироваться с дореволюционной, императорской Россией.

В фельетоне «Возвращение» (1919) он ласково вспоминает осмеянный в свое время памятник Александру III.

В рассказе «Усадьба и городская квартира» (1921) он пишет:

«Закрою я глаза – и чудится мне старая Россия большой помещичьей усадьбой… Вот миновал мой возок каменные, прочно сложенные, почерневшие от столетий ворота, и уже несут меня кони по длинной без конца-края липовой аллее, ведущей к фасаду русского, русского, русского – такого русского, близкого сердцу дома с белыми колоннами и старым-престарым фронтоном».

В сборнике рассказов «Нечистая сила», написанных в Севастополе в 1920 году, Аверченко и вовсе аллегорически описывает смерть России при большевиках и ее возрождение при восстановленном царском режиме, по аналогии с воскрешением Христа после распятия[18]. Летом этого же года Аверченко пишет, по сути, покаяние перед Николаем II, задним числом пытаясь вымолить прощение у уже расстрелянного императора за тот свой легкомысленный смех над его отречением в марте 1917 года. К сожалению, я не могу привести дословную цитату. Я прочитала об этом в библиотеке в книге «Беженские и эмигрантские годы Аркадия Аверченко» на с. 175–176, однако не успела тогда сделать соответствующей выписки, а в связи с жестким карантином в Москве достать эту книгу на сегодня оказалось невозможным. Однако те, у кого есть эта книга, могут найти там фразу, о которой идет речь.

12 ноября 1920 года газета Аверченко «Юг России» – единственная из севастопольских газет – напечатала приказ Врангеля об эвакуации. Другие севастопольские издания уже несколько дней как не выходили – их сотрудники уже уплыли в Константинополь. Аверченко уходил одним из последних и, как отмечает его биограф В. Миленко, еще очень долго не верил, что поражение в борьбе с большевиками – бесповоротно. Это неверие еще целых два года держало его в неприятном писателю Константинополе, хотя многие его друзья уже давно эмигрировали в Европу.

* * *

Как и в Петербурге до лета 1918 года, и в Киеве, и в Симферополе в 1918 году, так и в Севастополе вокруг Аверченко группировались люди разных взглядов.

Весной 1920 года он создал театр «Гнездо перелетных птиц», который оказался последним местом соединения тех, кто дружил и работал вместе до революции, интеллектуально разделился на «красных» и «белых» после Октября 1917 года, но, тем не менее, даже в 1920-м году продолжал общаться.

Так, в «Гнезде» Аверченко выступали фельетонист Влас Дорошевич[19], который после окончания гражданской войны заявил «о полном присоединении к советской власти», и певец Леонид Собинов, который рассказывал Аверченко о личном горе – смерти сына на фронте[20], а после ухода Врангеля из Севастополя стал руководителем севастопольского подотдела искусств и отдела народного образования Севревкома и уже 14 декабря 1920 года предложил присвоить театру «Ренессанс» название «Театр имени Луначарского».

Выше уже упоминался близкий Аверченко Вертинский, который отправился в эмиграцию задолго до писателя, в феврале 1920 года.

В 1918 году в Гомеле Аверченко познакомился с известным в будущем советским композитором и певцом Леонидом Утесовым, и хотя они провели вместе лишь несколько дней, портрет Аверченко с его подписью «Талантливому Утесову с благодарностью за теплый, ласковый прием и вечерние песни. Аркадий Аверченко» в дальнейшем всегда висел в комнате Утесова. Он звал Аверченко вернуться в большевистскую Россию, но тот категорически отверг такой вариант[21].

Таким образом, в ходе своей личной «севастопольской обороны» писатель совместил в самом себе два мировидения – дореволюционно-монархическое и умеренно-бело-левое, но рядом с ним были и те, кто, очевидно, придерживался большевистско-красных взглядов.

Этот синкретизм фигуры Аверченко, видимо, и есть та причина, по которой он оказался востребован и в Советском Союзе.

Возможно, память о таких фигурах сегодня нужна, помимо их чисто литературного вклада, чтобы соединить в современном общественном восприятии столь сложный и трагический российский ХХ век в единое и не абсолютно противоречивое целое.

Источник: https://politconservatism.ru/articles/sevastopolskaya-oborona-arkadiya-averchenko

Май. Александр Казарский – Увидеть в герое человека

«Кто из нас, граждан, не был оживотворен вашим ласковым и можно сказать отеческим обращением! Кто из бедных вдов и сирот, прибегнувших, оставлен без призрения! И кто наконец не насладился в доме Вашем радушным угощением, и по Руски не поел хлеба-соли!!» – так писали в благодарственном адресе жители города Николаева адмиралу Алексею Грейгу в январе 1834 года в связи с его увольнением от командования Черноморским флотом. Среди подписантов адреса значились местный полицмейстер Григорий Автамонов и купец Василий Коренев.

Все трое – Грейг, Автамонов и Коренев – фигурируют в литературе, посвященной герою Русско-турецкой войны 1828–1829 годов, командиру брига «Меркурий» Александру Казарскому, внезапно умершему в Николаеве в июне 1833 года. При этом Грейг и Автамонов в многочисленных публикациях называются отравителями Казарского, а В. Коренев – доносителем на Автамонова.

Неожиданная смерть молодого героя является, пожалуй, главным дискуссионным моментом в публикациях о Казарском. Если бой брига «Меркурий» с двумя турецкими линейными кораблями 26 мая (по старому стилю – 14 мая) 1829 года, составляющий славную страницу в истории русского флота и города Севастополя, изучен вдоль и поперек, то последующий – очень непродолжительный – период его жизни представляется во многом «белым пятном», а внезапная кончина Казарского в июне 1833 года и вовсе стала поводом для построения различных конспирологический теорий.

Наибольшее распространение имеют две версии смерти Казарского в результате отравления.

Согласно первой версии, отравителями были представители местной коррумпированной власти Николаева, в первую очередь – полицмейстер Автамонов, с которыми Казарский вел героическую борьбу из-за разграбления наследства его дяди.

Сторонники же второй версии отравления бывшего командира брига «Меркурий» демонстрируют более широкий взгляд на вещи: полицмейстер Автамонов был частью «черноморской мафии», которую покрывал адмирал Грейг вместе со своей полулегальной «женой-еврейкой», при этом сама «мафия» имела яркий этнический облик «мировой закулисы». Ее-то и пытался героически вывести на чистую воду Казарский, и был ими отравлен.

Как можно заметить, эти версии противоречат друг другу – и по мотивам действий «отравителей», и по составу участников.

Но важнее, пожалуй, то, что обе версии не согласуются с надежными историческими данными, как оказывается даже при самом поверхностном обращении к архивным документам. Случай с благодарственным адресом адмиралу Грейгу от граждан города Николаева, текст которого сохранился в Российском государственном историческом архиве (РГИА), в этом смысле вполне показателен.

Если рассматривать первую версию отравления Казарского как достоверную, то возникает вопрос: почему славословия в адрес Грейга в январе 1834 года подписали враги (полицмейстер Автамонов и купец Коренев), только что – в ноябре 1833 года – сводившие счеты друг с другом в ходе следствия о внезапной смерти Казарского.

В случае же со второй версией отравления возникает вопрос к содержанию текста адреса: если адмирал Грейг и близкие к нему люди имели отношение к антирусской «мировой закулисе» во главе с Ротшильдами и вообще не любили всё русское (а именно это утверждает севастопольский автор Владимир Шигин в своих книгах, материалы которых широко представлены в интернете), тогда почему мелкие участники «мафии» благодарят адмирала за «русские» традиции гостеприимства?

Приведенный пример демонстрирует парадоксальный факт – отсутствие внятных представлений о самом Александре Казарском, в первую очередь, о том периоде его жизни, когда он – в результате совершенного им подвига на бриге «Меркурий» – стал всероссийским героем.

Почему-то априори предполагается, что если в экстраординарных условиях Казарский совершил настоящий подвиг, то в последующей жизни он был обязан прикладывать титанические усилия для борьбы с несправедливостью этого мира, разоблачая либо ворующих полицейских, либо коррумпированное руководство Черноморского флота, раздающее контракты и казенные деньги «своим» этническим группам. И не только героически бороться, но и героически в этой борьбе погибнуть.

Думается, что такой подход некорректен не только с научной точки зрения, но и чисто по-человечески по отношению к тому историческому деятелю, память о котором до сих пор наполняет один из первых севастопольских бульваров, Матросский.

И если Матросский бульвар, длительное время находившийся в заброшенном состоянии, на сегодня приведен в порядок, то этого же нельзя сказать о биографии командира брига «Меркурий».

Конечно, общественному сознанию сложно принять, что герой может быть обычным человеком, со своими слабостями, особенностями характера, обыденными, а не героическими жизненными мотивациями, но, думается, именно такого отношения заслужил к себе Казарский.

И прижизненно, и тем более – посмертно.

* * *

После победы брига «Меркурий» под командованием Казарского над двумя турецкими линейными кораблями он был произведен в капитаны 2-го ранга и стал флигель-адъютантом Свиты Его Императорского Величества. Считается, что флигель-адъютанты получали распоряжения непосредственно от императора, в том числе – по контролю за действиями властей на местах.

Видимо, поэтому факт нахождения Казарского в Николаеве накануне смерти привел сторонников второй версии его отравления к выводу о том, что Казарский был ревизором. Причем его ревизионная деятельность выглядела в духе небезызвестного произведения Николая Гоголя, когда ревизор – это такой грозный посланник центральной власти, перед которым должны падать ниц все местные чиновники. А «черноморская мафия» во главе с адмиралом Грейгом вместо этого, но также от испуга, при участии николаевского полицмейстера Автамонова отравила царского флигель-адъютанта.

В действительности, нет каких-либо весомых данных, свидетельствующих о том, что Казарский на момент своей смерти в 1833 году в Николаеве и Севастополе ревизовал деятельность адмирала Грейга. Возможно, эти данные пока просто никто не обнаружил. Насколько можно судить, впервые о том, что молодой герой умер «во время ревизии Черноморского флота», говорится в «Русском биографическом словаре» 1897 года[22]. При этом ни в одном из материалов, на которые ссылаются авторы биографической справки о Казарском как на источник[23], нет ни слова о ревизиях.

Может быть, создатели «Русского биографического словаря» владели какой-то другой документальной информацией? Однако эта информация не была опубликована ни в XIX веке, ни в ХХ, ни в XXI-м. Поверхностный просмотр описей петербургских и московских архивов (РГА ВМФ, РГИА, ГАРФ) также не обнаружил «следов» конкретной ревизионной деятельности Казарского в Николаеве или Севастополе.

Единственный документ, который можно назвать имеющим относительно «ревизионный» характер – это письмо Казарского начальнику Главного Морского штаба Александру Меньшикову от 8 декабря 1832 года «о работах в Севастополе», хранящееся в фонде Меньшикова в РГА ВМФ. Однако Казарский писал Меньшикову отнюдь не ревизионный отчет, а, скорее, общие впечатления «о работах, производящихся у Севастопольских сухих доках при содействии отделенного к оным 42-го флотского экипажа», причем это впечатление у бывшего командира брига «Меркурий», который сам ранее входил в состав 42-го флотского экипажа, было в целом позитивным.

Для сравнения – ревизия деятельности адмирала Грейга в 1829–1830-х годах флигель-адъютантом Николаем Римским-Корсаковым проходит по документам РГА ВМФ как «ревизия», соответствующим образом называется и архивное дело[24].

Следующий момент, на котором стоит остановиться, чтобы понять, ревизовал Казарский в 1833 году подразделения Черноморского флота или нет. Дело в том, что ревизии, которые проводили флигель-адъютанты Свиты Его Императорского Величества, заметно отличались от образа ревизора из комедии Гоголя.

Как следует из дореволюционной монографии, посвященной истории свиты при Николае I, миссия ревизоров-флигель-адъютантов должна была держаться ими в тайне. Они не только не имели публичных полномочий (просмотр бухгалтерских книг, отчетности по поставкам и т. п., для таких ревизий существовало специальное ведомство – Государственный контроль), но и наказывались императором в случаях, если обнаруживали перед ревизуемыми свои истинные цели, вплоть до исключения из состава Свиты[25].

Это означает: если бы Казарский, имея полномочия провести расследование о злоупотреблениях в обер-интендантстве Черноморского флота при Грейге, дал понять в Николаеве, что он приехал именно с этой целью, в центре это было бы воспринято как провал его миссии. Результатом, скорее всего, стало бы отчисление Казарского из состава Свиты. Однако ничего подобного не произошло. Соответственно, даже если Казарский был послан с ревизионными целями в Николаев, «черноморская мафия» не должна была об этом узнать.

Итак, объекты ревизии не должны были о ней знать. Зато о содержании и результатах ревизионных действий обязательно и немедленно должны были знать в центре – как непосредственно сам император, так и курировавший такого рода ревизии шеф жандармов Александр Бенкендорф. Бенкендорф занимал также пост начальника Императорской Главной Квартиры, а именно по этому ведомству шли ревизионные отчеты флигель-адъютантов, тут же поступая от Бенкендорфа императору, а с его указаниями – опять же через Бенкендорфа – рассылаясь по другим ведомствам.

И именно так выглядела схема тех ревизий, которые проводил Казарский. И было это в конце 1831 года, спустя полтора года после героического боя брига «Меркурий» и вскоре после официального увольнения его бывшего командира от командования кораблем на Черном море.

В. Шигин утверждает, что Казарский оказался в Петербурге сразу после своего подвига, в 1829 году[26], однако формулярные списки Казарского, хранящиеся в РГА ВМФ и РГИА, дают иную информацию. Формулярный список за 1829 год, заканчивающийся декабрем, обозначает Казарского как флигель-адъютанта, но в составе 42-го флотского экипажа Черноморского флота (т. е. Казарский находился в Севастополе), и только формулярный список за 1831 год называет в качестве должности Казарского «гвардейский экипаж» – то есть элитное столичное гвардейское подразделение, располагавшееся в Петербурге.

Следы ревизий Казарского сохранились сразу в двух крупнейших российских архивах – Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ) в Москве и Российском государственном историческом архиве (РГИА) в Петербурге.

Дело в ГАРФе, например, называется «О сделанных флигель-адъютантом Казарским в проезде его чрез разные губернии замечаниях о злоупотреблениях и беспорядках».

В РГИА сохранился комплект дел о переписке между центральными ведомствами по поводу «замечаний», сделанных флигель-адъютантом в ходе ревизий. За ноябрь – декабрь 1831 года Казарский побывал в Покрове Московской губернии, Судогде и Муроме Владимирской губернии, Сызрани и Буинске Симбирской губернии, Нижнем Новгороде и Василии Сурском, Чебоксарах и Свияжске, Саратове. По каждому городу следовал немедленный отчет от Казарского Бенкендорфу, который в течение нескольких дней сообщал о результатах ревизии импера тору.

Именно во время этой ревизионной поездки и, вероятно, вследствие ее успешности – Казарский был произведен в чин капитана 1-го ранга. В книгах Шигина и в Википедии утверждается, что это производство произошло весной 1831 года, «после поездки в Англию»[27], однако в переписке о ревизиях Казарский называется капитаном 2-го ранга весь ноябрь 1831 года, и лишь с декабря 1831 года – капитаном 1-го ранга.

Итак, существовала отлаженная схема взаимодействия ревизоров-флигель-адъютантов с их «кураторами» в центре в лице самого императора и его ближайшего друга А. Х. Бенкендорфа. И эта схема вообще не прослеживается в случае с пребыванием Казарского в Севастополе и Николаеве незадолго до его смерти, что означает – версия о его отравлении «черноморской мафией» является, мягко говоря, надуманной.

Впрочем, главному автору и популяризатору этой версии – В. Шигину – свойственны и более глобальные и столь же произвольные утверждения. Так, он уверенно заявляет, что адмирал Грейг, раздавая государственные подряды «евреям», действовал вместе с министром финансов в правительстве Николая I Егором Канкриным, «сыном литовского раввина… не забывавшего о своих единоверцах», в интересах клана Ротшильдов[28]