Читать онлайн Политэкономия войны. Как Америка стала мировым лидером бесплатно

Для такой богатой природными возможностями страны, как наша, вынужденная праздность, тем более, когда она охватывает значительную часть населения, – это парадокс, бросающий вызов человеческому разуму. Безработица – одна из самых мучительных проблем, омрачающих жизнь человечества в наше время. Она возникла с наступлением индустриальной эры и с тех пор в той или иной степени всегда стояла на повестке дня. По мере развития бизнеса и промышленности, она становилась все серьезнее, а депрессия усугубила ее.

Ф. Рузвельт[8]

Уникально благоприятные условия для экстенсивного роста, на протяжении почти всего XIX столетия, обеспечивали Североамериканским Штатам опережающее экономическое и социальное развитие. Говоря о последнем, С. Булгаков[9] отмечал: «Свободная земля – палладиум американских рабочих, вернее, обеспечивающий их интересы, нежели всякие рабочие организации»[10]. Однако к концу века прежние ресурсы экстенсивного роста подошли к концу. К тому же времени сохранявшийся было патернализм (некоторые владельцы фабрик строили школы, больницы для своих работников и т. п.) успел прочно умереть и смениться полным безразличием. Потогонная система: 60-, 70-, а порой и 80-часовая рабочая неделя, с интенсивностью труда в 2–3 раза выше европейской[11]; детский труд; полное отсутствие какого-либо социального законодательства, пенсий, страховок, отпусков, техники безопасности, – были реалиями Великой Демократии.

Пытающихся протестовать заносили в черные списки, а профсоюзы преследовались, как организации, участвующие в антиправительственном заговоре. Примером социальных отношений того времени может являться расстрел в Чикаго 1 мая 1886 г. рабочей демонстрации, требовавшей восьмичасового рабочего дня. Будущий шеф полиции Нью-Йорка, затем президент США, а пока молодой республиканец Т. Рузвельт в те дни восклицал: «Мои здешние рабочие на ранчо – люди, занятые на изнурительной работе, их рабочий день длиннее, а заработная плата – не выше, чем у многих стачечников; но они американцы до мозга костей. Я бы хотел, чтобы они оказались со мной рядом против мятежников; мои люди хорошо стреляют и не знают страха». Президент Пенсильванской железной дороги Т. Скотт шестью годами ранее призывал: «Покормите рабочих-забастовщиков пулеметными очередями в течение нескольких дней, и вы увидите, как они примут этот вид питания»[12].

Внизу социальной лестницы процветало самое настоящее «экономическое рабство», недаром американские рабочие называли себя «рабами с зарплатой». К 1890-м гг. социальные разногласия создали революционную ситуацию. «Власть имущие и богачи отслужили вечерню близости революции», писал историк Э. Рэнсон. В 1899 г. уже губернатор Нью-Йорка Т. Рузвельт призывал: «Мы должны решать огромные проблемы, возникающие из отношений между трудом и капиталом. В предстоящие пятьдесят лет нам придется уделять этому вопросу гораздо больше внимания, чем экспансии»[13]. В 1905 г. в противовес профсоюзу – Американской федерации труда (АФТ), стоящему на пути «экономического тред-юнионизма» (повышение зарплат, сокращение рабочего дня и улучшений условий труда, и т. д.), появился профсоюз «Интернациональные рабочие мира» (IWW, известный, как “Wobblies” – шатающиеся) – ставивший своей целью свержение капитализма.

В это время на другом полюсе социальной пирамиды происходила невиданная ранее концентрация богатства. Так, если в 1893 г. 71 % национального богатства принадлежал 9 % американцев, то 10 лет спустя уже – 87 % и лишь – 1 %. «В Америке началась новая эра, – отмечал М. Хилквит, – эра архимиллионеров и денежных королей неслыханной роскоши и великолепия и в то же время эра ужасающей бедности и суровой нищеты»[14].

Концентрация капитала обеспечивалась, прежде всего, за счет стремительной монополизации экономики. Общее количество трестов в стране, всего за десятилетие с 1890-х по 1900-е гг., выросло более чем в 4 раза с 60 до 250[15]. По данным американского экономиста С. Уилкокса, к 1904 г. 26 американских трестов контролировали более 80 % промышленного производства в своей отрасли, а 8 крупнейших – более 90 %.

Став в 1901 г. президентом, Т. Рузвельт выдвинул законы о запрете детского труда, социальном страховании, государственном регулировании железных дорог, налогах на наследство и прибыль, и т. д. Одновременно Т. Рузвельт заставил заработать принятый еще в 1890 г. антитрестовый акт Шермана. В результате Standard Oil была расчленена на 8 самостоятельных нефтяных компаний, а спустя два десятка лет в отрасли их было уже более 1000. Такая же судьба постигла 7 из 8 крупнейших корпораций[16].

Однако из-за активного сопротивления крупного капитала Т. Рузвельт не смог даже приблизиться к практической реализации своей политики получившей название «Прогрессизма». И в 1910 г. уже экс-президент Т. Рузвельт провозглашает программу «Нового национализма», суть которой заключалась в том, что над экономикой необходимо установить контроль в интересах большинства населения. Частная собственность вступает в противоречие с общим благом, утверждал Т. Рузвельт, и ее следует ограничить: «Конкуренция показала пределы своей полезности, и сегодня мы должны думать о кооперации». Кооперация если и не разрешит проблему противоречия между трудом и капиталом, то поставит пределы высокомерному всевластию денег, откроет дорогу прогрессивному реформированию[17].

В одном из своих многочисленных выступлений Т. Рузвельт конкретизировал свои предложения:

«Промышленные корпорации являются результатом действия экономического закона, который не может быть отменен политическим законодательством. Попытка запретить создание корпораций, по существу, провалилась.

Выход заключается не в запрещении таких объединений, а в установлении полного контроля над ними в интересах общественном блага…

Действительно крупное состояние, огромное богатство приобретает качества, отличающие его по сути и по размерам от того, чем обладает человек с относительно меньшими средствами. Поэтому я верю в прогрессивный подоходный налог на крупные состояния и в другой налог, который гораздо легче собирать и который является гораздо более эффективным, – прогрессивный налог на наследство, распространяющийся на крупные состояния…»[18].

На очередных выборах Т. Рузвельт возглавил Национальную прогрессивную партию, расколовшую республиканцев, обеспечив тем самым победу демократу В. Вильсону.

Президент В. Вильсон, который «остро ощущал прискорбные социальные условия существования большинства рабочих», назвал свою программу «Новой свободой»: «Я утверждаю это без оговорок, и каждый прогрессивно мыслящий человек фактически обязан разделить эту позицию – частные монополии нетерпимы…».

По словам Ф. Рузвельта: «Президент был убежденным пресвитерианцем, был уверен, что люди грешны по натуре. Он пришел к выводу, что западная цивилизация пойдет по пути самоубийства, если, по божьей милости, достойные люди Запада не выработают золотые правила спасения»[19].

Однако идеи В. Вильсона, так же как и Т. Рузвельта, оставались не более чем «благими пожеланиями»… К 1914 г. расходы федерального правительства США составляли менее 2 % ВНП. Максимальная ставка подоходного налога для физических лиц была менее 7 %, при этом 99 % населения вообще не платила его[20].

В то же время необходимость перемен начала ощущаться и прогрессивной частью крупного бизнеса. Ее наглядным представителем стал Г. Форд, который в январе 1914 г. объявил, что платит рабочим на своем заводе 5 долларов в день, что почти в три раза превышало заработок среднего заводского рабочего. Узнав об этом, одни стали называть Форда социалистом, другие сумасшедшим. The Wall Street Journal назвала его поведение «экономическим преступлением»[21]. А Форд пошел дальше и установил на своих заводах 8-часовой рабочий день, а в 1919 г. даже увольнял женщин, мужья которых имели работу[22].

Первая мировая война, пролившая «золотой дождь» над Соединенными Штатами, на время ослабила социальную напряженность, однако первый же послевоенный спад повлек за собой рост стачечного движения. В 1919 г. в США бастовало более 4 млн. человек, что было больше, чем когда-либо ранее в истории страны. Особую опасность, по мнению в. вильсона, в данном случае, представлял «русский пример»[23]. И в декабре 1919 г. в своем послании Конгрессу В. Вильсон был вынужден заявить: «крупные потрясения в мире заставляют нас добиваться скорейшего устойчивого урегулирования отношений между трудом и капиталом… Для этого надо признать фундаментальные права, за которые давно уже борются рабочие»[24].

Однако упорное сопротивление крупного капитала, различных религиозных и националистических организаций в очередной раз жестко блокировало любые попытки социальной модернизации. Между тем послевоенный кризис обострил ситуацию до предела, всего за один 1921 г. безработица выросла более чем в два раза. От радикальных потрясений Америку тогда спас только новый взрывной подъем экономики, начавшийся в 1922 г.

В это время к власти, с лозунгами «реконструкция, реадаптация, реставрация», что можно было перевести как «либерализация, демобилизация, изоляция» пришел У. Гардинг. Первый послевоенный президент возвращал страну к ее исходной, довоенной экономической модели. Он снизил ставки прогрессивных налогов, повысил таможенные пошлины, ввел ограничение иммиграции, а также отменил большинство регулирующих норм, введенных В. Вильсоном.

Следующий президент К. Кулидж продолжил начинания своего предшественника. Его позицию отражало послание к Конгрессу в декабре 1926 г.: «Сущность нашей системы правления состоит в том, что она базируется на принципах свободы и независимости индивидуума. В своих действиях каждый из них зависит только от самого себя. Поэтому они не должны быть лишены плодов своей предприимчивости. То, что накоплено их личными усилиями, не должно стать источником государственной расточительности»[25]. Республиканцы, в ряды которых входили представители крупного капитала, такие например, как министр финансов Э. Меллон, один из богатейших людей Америки, пропагандировали откровенный «социал-дарвинизм» с его принципами «борьбы за существование» и «выживание наиболее приспособленных». В соответствии с этими принципами проводился курс на максимальное сокращение налогов и снижение государственных расходов[26].

Президент блокировал все социальные законы, время от времени вносимые Конгрессом, даже закон о пособиях для ветеранов Первой мировой войны. Однако это не вызывало особых протестов, бурный экономический рост покрывал все антисоциальные меры правительства, число бастующих к 1929 г. сократилось до 289 тыс. человек. Наоборот меры правительства получали широкую общественную поддержку.

Одновременно именно в этот период в США началось восстановление прежней довоенной коррупционно-олигархической модели: «Не осталось и следов былой маскировки. Правительство и большой бизнес стали идентичными понятиями», – писал в те годы Г.Фолкнер[27]. Другие современники, экономисты А. Берле и Г. Минс отмечали, что 2000 человек (в середине 1920-х гг.) полностью контролировали американскую экономику, и, как хотели, манипулировали ценами и производством в стране[28].

В марте 1929 г. президентом США стал Герберт Гувер, являвшийся в 1920-е гг. влиятельным министром торговли. Именно на его правление пришелся первый удар Великой депрессии. Реакция Г. Гувера на кризис, так же как и канцлера Германии Брюнинга, и премьер-министра Англии Макдональда, определялась его приверженностью консервативно-либеральным идеям, которые требовали, что бы во время кризиса правительство экономило на бюджетных расходах, поддерживало низкую заработную плату, и низкие цены. Пройдя сквозь такое «чистилище», экономика просто должна была начать рост. И президент требовал дальнейшего урезания госрасходов: «Жесткая экономия – это реальный путь к облегчению положения домовладельцев, фермеров, рабочих и всех слоев общества, – уверял он конгресс. – Наш прямой долг – навести порядок в нашем государстве»[29].

В ответ на требования увеличить финансирование социальных программ помощи безработным, президент заявлял: «Процветание не может быть восстановлено налетами на государственную казну»[30]. Вместо государственного вмешательства в экономику Гувер предложил программу «добровольной кооперации экономических групп». В ноябре 1929 г., он убеждал представителей корпоративного бизнеса не прибегать к узкокорыстным мерам, не свертывать производство, не увольнять рабочих и сохранять прежний уровень заработной платы. С другой стороны, Гувер добился от руководства Американской федерации труда официального отказа от стачек на период кризиса во имя достижения «национального единства».

Основной принцип своей антикризисной программы Г. Гувер озвучил в сентябре 1930 г. в послании Конгрессу: «Экономическая депрессия не может быть ликвидирована действиями законодательных органов или распоряжениями административных учреждений. Экономические раны залечиваются действиями клеток экономического организма – самими производителями и потребителями. Для восстановления экономики необходимы их кооперативные усилия»[31]. Как следствие утверждал Г. Гувер «единственной функцией правительства является сейчас создание условий, которые благоприятствовали бы развитию частного предпринимательства»[32].

Как ни странно, но наибольший шквал критики на антикризисные меры Г. Гувера обрушился справа. Политика Гувера, утверждали правые, не имела ничего общего с либерализмом. Они отмечали, что уже Ф. Рузвельт в своей предвыборной кампании обвинял президента в «бездумном и экстравагантном» расходовании средств, в стремлении «как можно скорее сконцентрировать контроль в Вашингтоне» и руководстве «самой нерачительной администрацией мирного времени в истории». Кандидат в вице-президенты Д. Гарнер вообще заявил, что Гувер «ведет страну на путь социализма»[33].

Гувер действительно резко увеличил бюджетные расходы на субсидии и программы вспомоществования. Только за один год с 1931 по 1932-й доля федерального правительства в ВНП повысилась с 16,4 до 21,5 %[34]. Всего на меры по преодолению кризиса администрацией Гувера будет истрачено более 3 млрд. долларов.

Критики программы «добровольной кооперации экономических групп» указывали, что ее реализация привела существенному повышению оплаты труда, поскольку снижение зарплат, составившее всего 15 % в 1929-1933 гг. было перекрыто падением потребительских цен почти на 25 % (т. е. реальная зарплата выросла). По мнению экономиста Р. Эбелинг, «политика «высоких зарплат», проводившаяся администрацией Гувера и профсоюзами… привела лишь к удорожанию рабочей силы и новому витку безработицы»[35].

Еще больший взрыв критики вызвало подписание Гувером в 1932 г. (с подачи Конгресса) Revenue Act, увеличившего среднюю ставку подоходного налога вдвое (крупнейшее в истории повышение налога в мирное время). Максимальная ставка налога повысилась еще больше с 24 до 63 %. Были снижены налоговые вычеты, отменены налоговые льготы по трудовому доходу, повышены корпоративные налоги и налоги на недвижимость, введены новые налоги на подарки, бензин и автомобили, резко повышены почтовые тарифы.

На практике в действиях Гувера не было ничего социалистического, его действия были лишь повторением мобилизационной политики США, которая проводилась во время Первой мировой войны. А ведь мировая война принесла Америке не столько страдания, сколько невиданный экономический рост. Во время Первой мировой американцы даже близко не испытали того, что им пришлось пережить во время Великой депрессии. Реакция любой власти, вне зависимости от идеологии, сводится к мобилизации власти и экономики перед лицом подобных, как внешних, так и внутренних угроз.

Мобилизационные меры Гувера во многом носили двойственный характер, поскольку, с одной стороны, с депрессией такого масштаба Америка сталкивалась впервые и не имела достаточного опыта по ее преодолению. А с другой – предпринимаемые мобилизационные меры расходились с идеологическими убеждениями Гувера, о характере которых говорит хотя бы его неуклонная уверенность в том, что именно «то правительство лучше, которое правит меньше»[36]. Но главная причина метаний Гувера заключалась в причинах депрессии – кризисе перепроизводства. Искусственное стимулирование спроса в предшествующее десятилетие исчерпало ресурсы роста американской экономики, и до тех пор, пока потребление не восстановилось или Америка не нашла источников нового роста никакие меры не могли остановить ее падения[37].

Из предпринятых Г. Гувером антикризисных мер, очевидно, наибольшей критике подвергся принятый в 1930 г. тариф Смута – Хоули резко повысивший таможенные пошлины. По мнению критиков, они ударили, прежде всего, по самой американской экономике. Например, на фабриках по производству дешевой одежды из импортной регенерированной шерсти работало 60 000 человек – большая их часть осталась без работы после повышения пошлины на нее на 140 %[38].

Важнейшей особенностью тарифа Смута-Хоули было то, что пошлины рассчитывались в конкретной денежной сумме, а не в проценте от цены. Когда в ходе Великой депрессии цены упали вдвое, фактическая ставка удвоилась, тем самым усилив протекционистский характер закона[39]. Однако на деле прямые последствия введение этого тарифа были не столь трагичны для США, импорт которых составлял тогда лишь 6 % ВВП. Зато косвенные последствия этого тарифа в мгновение ока уничтожат всю мировую торговлю…

Антикризисная политика Г. Гувера не смогла даже притормозить падения. Об этом свидетельствует состояние различных отраслей американской экономики в последний год правления Г. Гувера:

Промышленность

Администрация Гувера могла только наблюдать, разинув рот, за развитием неслыханной депрессии, вызванной перепроизводством.

У. Черчилль[40]

Объемы промышленного производства к концу 1932 г. сократились до 50 % от уровня 1929 г. Наибольший спад произошел в наиболее монополизированных отраслях тяжелой промышленности, сохранявших монопольные цены на свою продукцию, за счет сокращения производства и массовых увольнений. Монополии буквально топили американскую экономику в бездне кризиса. К лету 1932 г. объем производства сталеплавильных монополий упал до 15–16 % от уровня 1929 г, т. е. в 6-7 раз. Из 285 доменных печей, числившихся тогда в стране, летом 1932 г. действовало только 46, т. е. сократилось в 6 раз, производство автомобилей – в 5 раз. Загрузка промышленного оборудования снизилась до 20–25 %.

Объемы промышленного производства США, 1913 г. =100 %[41]

В полностью свободных рыночных отраслях ситуация была не намного лучше, чем в монополизированных. В них цены зачастую падали ниже себестоимости, что приводило к массовым разорениям. Одним из наиболее ярких примеров характеризующих особенности кризиса чисто рыночных сегментов промышленности дает добыча нефти.

Во время «просперити» 1920-х нефть падала в цене. Этому способствовало, как открытие новых месторождений, так и развитие технологии крекинга[42]. Кризис перепроизводства нефти наступил уже в 1927 г., приведя к обвалу рынка. «Индустрия не может помочь себе сама, – писал один из нефтяных магнатов в тот год, – Нам должно оказать помощь правительство»[43]. Но это было только началом.

Ситуация резко обострилась, когда в 1930 г. забил нефтяной фонтан на месторождении «Черный Гигант» в Восточном Техасе обрушивший цены на нефть. К весне 1931 г. цена упала ниже себестоимости добычи – 0,8 долл., а нелегальная нефть продавалась даже за – 0,02 долл.[44]. Между тем оргия бурения продолжалась. За 8 месяцев, с момента первого фонтана, в Восточном Техасе была пробурена тысяча скважин[45]. Нефтяное цунами привело экономику Техаса на грань краха[46].

В 1931 г. губернатор Техаса заявил, что Техас находится «в состоянии мятежа» и «открытого бунта» и послал к скважинам несколько тысяч национальных гвардейцев и техасских рейнджеров[47]. Одновременно губернатор Оклахомы объявил чрезвычайное положение, ввел в действие законы военного времени и приказал полиции взять под охрану все месторождения. Он объявил, что они не будут давать нефть до тех пор, пока «цена нефти не достигнет одного доллара»[48]. Федеральное правительство откликнулось на проблемы штатов введением в 1932 г. импортных пошлин на нефть[49]. Однако эти меры почти не отразились на ценах[50].

Наиболее эффективной мерой могло бы стать регулирование добычи, однако многократные попытки двух основных добывающих штатов Оклахомы и Техаса, ввести ее неизменно терпели крах из-за противодействия Федеральных судов[51]. Требовалось вмешательство федерального правительства. Однако тут возникали трудности, поскольку «каждый нелегальный шаг смазывался взятками и откатами[52]. В результате образовался большой и доходный бизнес»[53], противодействующий решению проблемы.

Цены на нефть, долл./баррель

В начале мая 1933 г. цены на нефть в Восточном Техасе упали до 4 центов. 8 мая министр внутренних дел и одновременно глава нефтяной администрации Г. Икерс предупредил, что «нефтяной бизнес почти рухнул и… если ничего не делать и дальше, то результатом станет полный крах промышленности»[54].

Сельское хозяйство

Свободный рынок превратил к тому времени (1920-м г.) американское сельское хозяйство в арену периодических катастроф.

А. Шлезингер[55]

Массовое банкротство ферм в США началось с кризиса 1921 г. Основной причиной тому был технический прогресс, обеспечивший стремительный рост производительности труда в крупных хозяйствах, мелкие фермеры оказывались неконкурентоспособными и разорялись. Великая депрессия привела к резкой активизации этого процесса, обострив отношения между свободным чисто рыночным (конкурентным) фермерским хозяйством и монополиями в промышленности:

С 1929 по 1932 г. цены на сельхозпродукцию упали в среднем в 3 раза, в то время как на промышленную – всего на 20–40 %. В результате возникновения «ножниц цен» покупательная способность сельскохозяйственный товаров по сравнению с промышленными снизилась в 8–10 раз. Совокупные доходы фермеров сократились в 2 с лишним раза с 9,9 до 4,4 млрд. долларов, а их задолженность наоборот выросла до 12 млрд. долларов. Свободное фермерское хозяйство не смогло выдержать конкуренции с промышленными монополиями и стало массово разоряться.

На защиту мелких фермеров встал президент Г. Гувер: «Фермерство есть и должно быть индивидуалистическим предприятием в небольших единицах, на началах полной собственности. Ферма больше, чем предприятие – это образ жизни. Мы не желаем превращения ее в машину массового производства»[56].

В соответствии с этими принципами еще в 1930 г. по законопроекту Хаугена был создан правительственный Федеральный фермерский совет, с задачей: «Способствовать эффективному сбыту продуктов сельского хозяйства, как на внутреннем, так и на внешнем рынках, и поставить сельское хозяйство на основу экономического равенства с прочими индустриями». Для достижения этой цели предполагалось: ввести контроль за торговлей сельхозпродуктами, принимать меры для предупреждения непродуктивных и неэкономных методов распределения, ограничения колебаний цен, поощрять кооперативные ассоциации, предупреждать и контролировать излишки сельхозпродуктов при помощи планомерного производства и распределения»[57].

Однако эти идеи вступали в противоречия с принципами свободного рынка и на деле также остались лишь благими пожеланиями. За четыре года кризиса было принудительно распродано за неуплату долгов и налогов около 900 тыс. фермерских хозяйств – 15 % их общего числа в стране. К 1933 г. сбор пшеницы снизился на 36 %, кукурузы – на 45 %.

Банковская система

Прогнившие основы банковской системы были подорваны, а ее неадекватность стала очевидной. Соединенные Штаты оказались в тупике по всем направлениям.

У. Черчилль[58]

Старт валу банкротства банков дал тот же кризис 1921 г. Великая депрессия, вызвав массовое разорение вкладчиков, лишь углубила процесс. «Где была Федеральная резервная система (ФРС), пока происходили все эти события? – задавался вопросом П. Бернстайн. Известные экономисты М. Фридмен и А. Шварц дают ответ на этот вопрос в своей монументальной монетарной истории Соединенных Штатов: «Система была деморализована, и ее охватила общая паника, которая распространилась в финансовых кругах и в обществе в целом. Независимая центральная банковская система, призванная воздействовать на рынок, казалось, не подавала никаких признаков жизни»[59].

В 1931 г. последовал очередной удар, за короткое время европейские банки, большей частью французские и швейцарские, напуганные кризисом, забрали со своих вкладов в США 755 млн. долл. золотом[60]. Поднятая волна паники привела к изъятию американцами золотых монет, после чего сразу обанкротились почти 800 банков[61]. ФРС не теряя времени, более чем вдвое повысила дисконтную ставку с 1,5 до 3,5 %. Отток золота сразу сократился. Однако повышение ставки вызвало новую волну снижения производства и роста безработицы.

Количество американских банков, в тысячах[62], отношение депозитарных долларов к наличным, в разах[63].

В целях защиты бизнеса в 1931 г. по инициативе Гувера создается своеобразная касса взаимопомощи – «Национальная кредитная корпорация» с капиталом в 500 млн. долл., который предполагалось собрать за счет добровольных взносов банковских групп. Затея закончилась полным провалом. В 1932 г. конгресс, вопреки вето Гувера, был вынужден принять закон о создании «Реконструктивной финансовой корпорации» (РФК) с капиталом 2 млрд. долл., который пошел в основном на субсидии крупному бизнесу (доля помощи штатам и городам составляла менее 15 %). РФК повторяла пример «Финансовой корпорации» времен Первой мировой войны. Однако на этот раз эффективность ее работы оказалась невысока.

За 1929–1932 гг. прекратили существование 5800 банков, т. е. более 20 % их общего числа, с суммой депозитов более чем в 3,5 млрд. долл.[64]. Миллионы мелких вкладчиков потеряли свои сбережения и превратились в нищих. Банки не только прекратили выплату процентов по вкладам, но и стали брать за хранение денег плату в размере 0,5–1 % годовых. Ставки по коммерческим кредитам не превышали 3 % годовых, но мало кто решался брать кредиты, поскольку эффективность промышленного производства стала отрицательной.

Рынок труда

Работа является залогом здравого ума, самоуважения, это наше спасение. Работа – не проклятие, работа – это благоволение… Ежедневный труд – величайшее благо! ОН лежит в основе мироздания…

Г. Форд[65]

Несмотря на резкий рост безработицы, президент оставался верен своим либеральным принципам: Г. Гувер отклонил закон – о создании бюро по трудоустройству, полагая, что его появление снизит конкуренцию на рынке предложения труда. В 1931 г., когда по инициативе демократа Р. Вагнера был принят закон о государственных общественных работах, Гувер фактически саботировал его исполнение. В ответ губернатор Нью-Йорка создал у себя временную администрацию помощи (ТЕРА). Ее руководитель Г. Гопкинс так объяснял причины, заставившие его занять этот пост: «Я видел, как удлинялись очереди за куском хлеба и чашкой кофе и переполнялись ночлежки для бедняков… Скопища мужчин слонялись на тротуарах в безнадежных поисках работы… Впавшие в отчаяние, озлобленные толпы безработных штурмом брали местные муниципалитеты и помещения организации помощи только для того, чтобы узнать о пустой казне и быть рассеянными с помощью слезоточивого газа»[66].

Безработица в США, млн. человек

Что представляет собой безработица?

Ф. Рузвельт указывал на ее экономические последствия: «Потерянное рабочее время это потерянные деньги. Каждый день, в течение которого у рабочего не было работы, простаивал станок… – это убыток для страны. Из-за простоя людей и станков страна за три с лишним года – с 1929 г. по весну 1933 г. – потеряла 100 млрд. долларов. В этом году вы, граждане нашей страны, все вместе зарабатываете на 12 млрд. долларов меньше, чем в прошлом году»[67].

Влияние безработицы на морально-нравственное состояние общества, демонстрируют строки из «Экономикса» К. Макконелла и С. Брю: «Безработица приводит к бездеятельности, бездеятельность – к потере квалификации, потере самоуважения, упадку моральных устоев, распаду семьи, а также к общественным и политическим беспорядкам»[68]. Еще более конкретен был Р. Генри в «The Critical Decade»: «Работа дает надежду на материальное и социальное продвижение. Она обеспечивает детям более благоприятный старт в жизни. Она означает единственный честный способ жить не так бедно, как родители… Лишить людей работы – это значит вычеркнуть их из нашего общества»[69].

С начала Великой депрессии до конца 1932 г. четверть рабочей силы страны полностью лишилась работы. По отдельным городам безработица была в разы выше. Так в Кливленде безработные составляли 50 % рабочей силы; Толедо – 80 %; по некоторым штатам уровень безработицы превышал 40 %. Широкое распространение получила частичная безработица. По данным Американской федерации труда, в 1932 г. полностью занятыми остались только 10 % рабочих.

За счет снижения ставок и неполной занятости общий фонд заработной платы американских рабочих сократился примерно на 60 %. США того времени – это 17 млн. безработных, живших на 2 доллара в неделю, 14 млн. бездомных детей[70]. Снижение прибыли и увеличение числа заявок на пособие по безработице привели к тому, что многие муниципалитеты оказались на грани разорения. В Нью-Йорке закрылись школы, а долг перед чикагскими учителями составил около 20 млн. долларов. Многие частные школы вообще разорились. Исследование, проведенное по заказу правительства, показало, что к 1933 г. закрылось около полутора тысяч колледжей, а продажи книг буквально рухнули. Например, за целый год библиотечная система Чикаго не приобрела ни одной книги[71].

В 1933 г., в результате резкого снижения доходов, Соединенные Штаты захлестнул жилищный кризис, когда цены на жилье упали до 10 % от уровня 1925 г. Примерно по половине ипотечного долга прекратились платежи[72]. Миллионы людей были выброшены на улицу.

Национальные особенности

Эта страна создана богом в качестве экспериментального полигона в целях изучения социологии функционирования общества в условиях максимального индивидуализма.

Д. Шляпентох[73]

Реакция американца на Великую депрессию существенно отличалась от реакции европейца. Она была основана на крайнем, не имевшем мировых аналогов, индивидуализме американской нации. Соединенные Штаты изначально создавались на не сдерживаемых никакими ограничениями принципах либеральной этики. Американец рождался с непоколебимой верой, что его личное благосостояние зависит лишь от него самого. Во времена «золотого века» капитализма эта черта менталитета американцев привела к невиданно быстрому развитию страны. Однако во время кризиса этот радикализованный индивидуализм привел к трагическим последствиям.

«Кризис привел к тому, – отмечает Е. Язьков, – что вину за катастрофическое ухудшение положения американцы возлагали не столько на действие объективных социально-экономических тенденций, сколько на собственные счет. Результатом этого была атрофия воли и особо трудный путь в поиске выхода из кризиса»[74]. Эту данность подтверждали наблюдения А. Шлезингера: «И вот новые поиски работы – сначала энергичные и с надеждой, затем мрачные, потом отчаянные…, сбережения тают, и ужас овладевает семьей. Отец растерял свою бодрость, он многие часы проводит дома, раздраженный, виноватый…, Тени сгущаются в темных холодных комнатах, отец зол, беспомощен и полон стыда, исхудавшие дети все чаще болеют, а мать, бодрящаяся днем, тихо льет слезы в подушку по ночам»[75]. С. Теркель, вспоминая те годы, писала: «когда я училась в Беркли, многие ребята фактически остались без отцов. Одни с позором уходили из дома, потому, что не могли содержать свои семьи, другие кончали жизнь самоубийством, чтобы семья получила страховку. Семьи полностью разваливались. Каждый отец считал это своей личной неудачей…»[76].

Г. Гувер лишь подливал масла в огонь; в своем выступлении в 1931 г. он заявлял, что «победить трудности… можно только готовностью наших людей бороться на своих местах… проявлять изобретательность в решении собственных проблем, мужественной решимостью быть хозяевами собственной судьбы в жизненной борьбе»[77]. Однако в общественном сознании, «дегенеративное видение будущего принимало угрожающие пропорции». В ту зиму в три раза увеличилось число самоубийств[78].

В это время в Англии, Скандинавских странах появляется теория «регулируемого индивидуализма». Именно ее взял на вооружение Г. Гувер, при этом усиленно пропагандировались идеи «социальной ответственности бизнеса». Утверждалось, что сам бизнес может эффективно решать все социальные проблемы, а главное, сделать рабочих «равноправными партнерами» предпринимателей. С этой целью в 20-е гг. началось распределение акций промышленных предприятий среди рабочих, создание частных пенсионных фондов, а также создание в противовес профессиональным союзам рабочих так называемых компанейских союзов, как органов классового сотрудничества… Утверждалось, что в Соединенных Штатах происходит решительный переход «от крайнего индивидуализма к ассоциативным действиям». Путем выработки «кодексов этики и практики бизнеса», под эгидой государства должно было осуществляться саморегулирование бизнеса и насаждаться дух его «коллективной ответственности»[79].

Идеи «регулируемого индивидуализма», как и «социальной ответственности бизнеса», на практике оказались лишь очередными «благими пожеланиями…». Первые люди Америки продолжали богатеть, а все остальные скатывались в нищету. Среди всеобщего кризиса перепроизводства только в Нью-Йорке зимой 1931 – 1932 гг. было зарегистрировано около двух тысяч случаев смертей от голода[80]. В 1930 – 1932 гг. по стране прокатилась волна многочисленных демонстраций и голодных походов безработных под лозунгами немедленной помощи безработным. Корреспондент журнала «New Republic» писал в 1931 г. о 22-летнем мужчине, который говорил: «Я всегда уважал частную собственность, но я не могу больше видеть, как богачи сидят в шикарных ресторанах и разъезжают в роскошных автомобилях. Я только что вышел из больницы: уже второй раз у меня случился голодный обморок, когда я стоял в очереди, надеясь получить работу. Я не могу больше выдерживать такую жизнь!»[81].

С другой стороны наступали фермеры, которые блокировали дороги, прекращая поставки продуктов в города. Фермеры организовывались и брались за оружие, когда к их разорившимся соседям приходили с конфискацией. Президент Американской ассоциации фермеров предупреждал: «Если что-нибудь не будет сделано для американских фермеров, в фермерской Америке произойдет революция»[82]. Газеты с тревогой писали: «Вызывающие беспокойство экономические явления не только превосходят все прежние эпизоды подобного рода, но и угрожают гибелью капиталистической системе»[83]. Слова «красный» и «левый» завоевывали все большую популярность даже среди губернаторов и сенаторов. Член команды губернатора Нью-Йорка В. Тагвелл заявлял: «Россия скорее осуществит цель – необходимое для всех, а не роскошь для немногих, чем наша собственная конкурентная система»[84].

«Росло глухое отчаяние, – описывает те времена А. Уткин. – Тысячи людей, не видя просвета, занимали общественные здания. Стал популярен «Интернационал». Мэр Чикаго Чермак требовал в легислатуре штата: «Присылайте войска до закрытия пунктов помощи бедным». Пацифист Генри Форд впервые в жизни начал носить с собой пистолет. Мэр Нью-Йорка Джон О’Брайен пообещал: «Вы избрали мэра, у которого крутой подбородок и есть желание драться. Я защищу огромный город от Красной Армии». Представители профсоюзов на сенатских слушаниях пытались объяснить, что «огромное большинство этих людей ничего не знает о коммунизме. Они хотят хлеба». Богатые люди во многих городах организовывались, чтобы захватить, прежде всего, железные дороги и телефонные линии. Создавались запасы продовольствия. В загородных домах устанавливали пулеметы»[85].

Близкий к президенту Н. Дэвис признавался, что никогда в своей жизни «не слышал такого открытого цинизма в отношении демократии и американской системы правления»… Левые идеи набирали силу и популярность, особенно среди интеллигенции. Даже социализм казался им паллиативом. Как говорил по этому поводу Дж. Пассос, «если уж пить, то что-нибудь крепче пива». С ним в симпатиях к коммунизму были солидарны лучшие писатели Америки – Ш. Андерсон, Э. Колдуэлл, Л. Стеффенс, Э. Синклер, М. Коули, Г. Хикс, К. Фейдмен. э. уилсон считал коммунистическую россию «моральной вершиной мира, где свет никогда не иссякает». у. уайт назвал СССР «самым интересным местом на планете». Стандартным стало сравнение американского хаоса с русским порядком. у. роджерс: «эти подлецы в россии осуществили несколько хороших идей… Представьте себе, каждый в стране имеет работу». Система, основанная на выколачивании прибыли, мертва. Журнал «новый курс»: «Почему русским предоставлена вся интересная работа по переустройству мира?» в россии еще не читали С. Фитцджеральда, а он читал маркса и сделал для себя вывод: «Чтобы осуществить революцию, необходимо работать в рядах коммунистической партии»[86]. Л. Стефенс в 1929 г. вернувшись из россии, восклицал «я видел будущее! и оно работает!»[87].

Летом 1932 г. губернатор (!) штата Миссисипи Т. Билбо признавался: «Я сам стал розовым». А губернатор штата Миннесота Ф. Олсон говорил эмиссару правительства: «Скажите им там, в столице, что Олсон больше не берет в национальную гвардию никого, кто не красный! Миннесота – левый штат». Мультимиллионер Джозеф Кеннеди (отец Джона Кеннеди) позже сообщил, что в те дни он был «готов расстаться с половиной состояния, чтобы в условиях закона и порядка удержать вторую половину»[88].

На другом фланге тем временем активизировалась деятельность правых организаций. В сентябре 1931 г. руководство Американского легиона пришло к выводу, что экономический кризис «не может быть быстро и эффективно решен существующими политическими методами». В Атланте была создана Американская фашистская ассоциация и Орден черных рубашек. Наряду с черными были созданы объединения серебряных, белых рубашек, рубашек-хаки, организации американских националистов, американских партизан. Армейские офицеры создали свой союз, готовый действовать, «если новый президент окажется неэффективным»[89]. Консервативный публицист В. Джордан так характеризовал настроения участников ежегодной конференции торговой палаты в 1931 г.: «В считанные месяцы экономический диктатор, подобный Муссолини, может побудить их маршировать в красных, белых, синих рубашках…»[90].

Президент Колумбийского университета Н. Батлер, нобелевский лауреат… говорил студентам, что тоталитарные режимы формируют людей «большего интеллекта, более сильного характера и значительно большего мужества, чем страны с избирательными системами»[91]. Губернатор Канзаса Лэндон пришел к выводу, что «железная рука национального диктатора предпочтительнее общественного паралича»[92]. Сенатор от штата Пенсильвания Д. Рид публично заявлял: «Я редко завидую системе правления в других странах, но я говорю: если нашей стране когда-либо был нужен Муссолини, то именно теперь пробил час»[93]. А председатель комиссии сената по иностранным делам К. Питтмэн называл Гитлера «человеком мужества и усердия», «крестоносцем… в борьбе против большевизма»[94].

* * *

К 1932 г. продукция фермеров обесценились на 60 %, стоимость акций на Уолл-стрит упала с 87 млрд. долларов в 1929 г. до 19 млрд. в 1933 г., а национальный доход – с 81 млрд. долларов до 38 млрд. По словам Ф. Рузвельта: «Страна катилась к финансовому, экономическому и социальному краху»[95]. К концу 1932 г. финансового года, дефицит федерального бюджета исчислялся 2 млрд. долларов – свыше 3 % национального продукта (для того времени поразительная цифра); на самом деле он оказался еще выше[96]. Безработица достигла своего пика – 25 млн. человек не имели работы и надежды обрести ее вновь. Ситуация накалялась. 28 июля 1932 г. под руководством начальника штаба американской армии генерала Д. Макартура против очередной демонстрации голодных и безработных, большинство из которых были ветераны Первой мировой войны, были брошены регулярные войска.

Ветераны требовали выплаты «бонуса» – обещанного еще Вильсоном пособия участникам войны. «Но власти не пошли на уступки, и безработные революционизировались на глазах. Ветераны встали лагерем в пригороде Вашингтона, на короткое время блокировали Конгресс и Белый дом»[97]. Поход ветеранов: «отличался исключительной воинственностью. По дороге на Вашингтон ветераны захватывали поезда, занимали железнодорожные станции и захватили также часть зданий в Вашингтоне»[98]. «Четверть опрошенных безработных считали, что в США необходима революция. Это означало, что в стране есть несколько миллионов человек, которым нечего терять, кроме чувства голода, и которые готовы пойти на свержение режима, если появится реальная сила, которая предложит выход из кризиса»[99].

У. Чамберс в книге «Свидетель» описывает эти годы, «как неудержимый дрейф к коммунизму американских интеллектуалов из средних классов»[100]. «Те, кто еще совсем недавно рекламировался как «капитаны индустрии» и «творцы просперити», были полностью дискредитированы. «Капитализм подвергся сейчас испытанию, и он его не выдержал, – говорилось, например, на собрании одной из церковных общин в штате Огайо в сентябре 1932 г. – Экономическая система, при которой погоня за прибылью ведет к разрушению благосостояния народа, должна быть либо полностью отброшена, – либо фундаментально изменена». В журнале «World Tomorrow» в марте 1933 г. под заголовком «После капитализма – что?», виднейший протестантский теолог Р. Нибур писал: «Капитализм умирает, потому что его экономическая основа пришла в противоречие с индустриальным строем, базирующимся на массовом производстве… И он должен умереть, ибо он показал полную неспособность сделать богатства, творимые современной технологией, доступными тем, кто их создает»[101].

«Утверждение социализма в СССР, – отмечал американский историк А. Экирх, – привело к нарастанию разочарования в индивидуализме; усилению требований ввести экономическое планирование и расширить правительственное вмешательство в экономику»[102]. Так, в марте 1934 г. на очередном съезде Фермерской – рабочей партии Миннесоты губернатор Ф. Олсон заявил: «Я считаю, что современная система государства потерпит крах, если капитализм не сможет предотвратить новое наступление экономической депрессии. Я думаю, что стабильность в обществе может быть достигнута только тогда, когда основные отрасли американской промышленности будут переданы в собственность государства»[103].

Новая программа партии выдвинула требование национализации всех основных отраслей промышленности, транспорта и банковской системы страны. «Практически на всех уровнях социальной и политической мысли существовало убеждение, что американская система экономики и предпринимательства должна подвергнуться коренным изменениям. Впервые после популизма 1890-х годов широкую поддержку получили радикальные налоговые и политические теории. Существенно, что ни одна значимая группа интересов, ни один социальный класс не желали свободной игры естественных сил»[104].

Грустное предостережение

Поймите сейчас, пока еще не поздно. Мои соотечественники так же любопытны, как дети, и так же нетерпимы, как испанские инквизиторы.

М. Геррик, американский посол во Франции, 1919 г.[288]

«Большинство историков ассоциируют холодную войну с периодом после 1945 года… Всем известными составляющими послевоенной холодной войны стали красная угроза и красные, сдерживание, мирное сосуществование, предвыборные кампании под знаком антикоммунизма и нагнетание страха. Но ведь в этих бросающихся в глаза чертах холодной войны не было ничего нового, – замечает современный канадский историк М. Карлей, – Они были обычны и популярны уже в период между войнами и самым фундаментальным образом влияли на формирование европейской внешней политики»[289].

«Холодная война» началась буквально на следующий день после социалистической революции в России, когда госсекретарь США Лансинг в своем меморандуме заявил, что большевики являются «опасными радикальными социалистами-революционерами, угрожающими Америке и мировому порядку…»[290]. Однако президент хоть и санкционировал участие Соединенных Штатов в интервенции, занимал не столь однозначную позицию. В. Вильсон считал большевистскую революцию прогрессивным явлением, несмотря на все ее недостатки: «Конечно, кампания убийств, конфискаций и полной деградации законных систем заслуживает абсолютного осуждения. Однако некоторые из их доктрин были созданы из-за давления капиталистов, которые полностью игнорировали права рабочих повсюду… он (Вильсон) предупредил, что если большевики отдадут дань политике закона и порядка, то они вскоре сумеют овладеть всей Европой и сокрушить все существующие правительства»[291].

Перелом в политике Вильсона произойдет после окончания Парижского конгресса. В тот период ключевой задачей для Вильсона являлось обеспечение участия США в Лиге Наций. Достижению этой цели и должна была послужить пропаганда угрозы большевизма. Во время своей поездки по западу страны осенью 1919 г. агитируя за ратификацию вступления США в Лигу Наций, Вильсон заявлял, что Лига Наций во главе с США станет заслоном на пути большевиков, которые «так же жестоки и безжалостны, как агенты самого царя», распространяют «ночь, хаос и беспорядок», а потому должны пасть»[292]. Французский премьер Клемансо, за треть века до Фултона, в том же 1919 г. провозгласил: «Мы желаем поставить вокруг большевизма железный занавес, который помешает ему разрушить цивилизованную Европу»[293].

Планы создания подобного занавеса вызревали в Европейских кабинетах еще до появления первого большевика на сцене истории. Осенью 1916 г. после побед ген. Брусилова, в ожидании скорого окончания войны, британский МИД представил правительству меморандум относительно основ разрешения территориальных вопросов в Европе после войны. Меморандум предусматривал создание кордона из пограничных государств, что «оказалось бы эффективным барьером против русского преобладания в Европе»[294]. Ничего оригинального в этом не было, почти тем же самым закончился и Венский конгресс 1814 г.[295]

Однако на этот раз было кое-что и новое, а именно – на европейском театре появился новый участник игры. В феврале 1909 г. русский военно-морской агент в Вашингтоне докладывал: «Странным фактом является то, что ровно год прошел после того, как Англия сняла с нас двухвековой антагонизм, и вместо Англии новым таким же искусным застрельщиком явилась Америка и именно в тот момент, когда она почувствовала свою военную и торговую мощность. Не есть ли это грустное предостережение того, что в ближайшем будущем Америка сделается действительно нашим заклятым врагом – на это что-то похоже»[296].

Американцы приняли самое активное участие в строительстве «железного занавеса». Этому способствовали дружеские отношения, установившиеся между Г. Гувером и премьер министром Латвии, выпускником университета Линкольна (Небраска), бывшим американским профессором К. Ульманисом. На финансирование германских частей во главе с генералом фон дер Гольцем и вооружение войск правительства Ульманиса в 1918–1920 гг. США выделили свыше 5 млн. долл. Помощь другой прибалтийской стране, описывал в своей книге «Американская интервенция в Литве в 1918-1920 гг.» Д. Файнхуаз: «В 1919 г. правительство Литвы получило от госдепа снаряжение и обмундирование для вооружения 35 тысяч солдат на общую сумму 17 млн. долл… Общее руководство литовской армией осуществлял американский полковник Даули, помощник главы военной миссии в Прибалтике». В Литву прибыла даже специальная американская бригада, офицеры которой вошли в состав литовской армии. Аналогичная помощь была оказана и эстонской армии[297].

Одновременно США помогали строить «демократию» в самой России. В этих целях «17(30) июня 1918 г. я, – писал Колчак, – имел совершенно секретный и важный разговор с послом США Рутом и адмиралом Гленноном… я оказался в положении, близком к кондотьеру»[298], – то есть наемному военачальнику… Американский Красный Крест с разрешения президента В. Вильсона выделил Колчаку военного имущества на 8 млн. долларов. Командующий американскими войсками в Сибири генерал Гревс признавал, что «американский Красный Крест в Сибири действовал как агент по снабжению Колчака».

Правда, в Сибири Колчака никто не ждал, поэтому союзникам для высадки «спасителя отечества» в России пришлось заранее «расчистить почву», эту задачу должен был взять на себя чехословацкий корпус. Роль союзников в колчаковской эпопее однозначно определял глава интервенционистских сил Антанты в Сибири французский генерал М. Жанен: «Без чехословаков и без меня они (колчаковцы) вообще не существовали бы»[299]. США выступили основным спонсором чехословацкого корпуса, на поддержку которого Франция дает 11 млн. франков, Англия – 80 тыс. фунтов, США – 12 млн. долларов. Доллар стоил тогда примерно пятую часть фунта и пять франков. Другими словами, констатирует Кремлев, почти все деньги чехословацкий корпус должен был получить из Вашингтона[300].

Мятеж чехословацкого корпуса имел переломное значение для всей российской истории. По мнению бывшего члена ЦК меньшевистской партии, министра труда КОМУЧа И. Майского: «Вмешательство чехов в российскую революцию…. оказались… поистине роковыми. Не вмешайся чехословаки в нашу борьбу, не возник бы Комитет членов Учредительного собрания и на плечах последнего не пришел бы к власти адмирал Колчак. Ибо силы самой русской контрреволюции были совершенно ничтожны. А не укрепись Колчак, не могли бы так широко развернуть свои операции ни Деникин, ни Юденич, ни Миллер. Гражданская война никогда не приняла бы таких ожесточенных форм и таких грандиозных размеров, какими они ознаменовались: возможно даже, что не было бы и гражданской войны в подлинном смысле этого слова…»[301].

К аналогичному мнению приходил и ближайший соратник Колчака, премьер его правительства Г. Гинс: началом гражданская война в Россия «обязана чешскому выступлению в конце мая 1918 г.»[302]. К подобным выводам приходил и популярный автор «Красного террора» С. Мельгунов: «выступление чехов имело огромное значение… для всех последующих событий в России»[303]. И командующий силами Юга России А. Деникин: «главный толчок к ней (гражданской войне) дало выступление чехословаков…»[304].

Данный факт признавали и сами делегаты съезда чехословацкого корпуса[305]; в своем заявлении они протестовали против того, чтобы чехословацкое войско «употреблялось для полицейской службы, подавления забастовок, чтобы от имени республики принуждалось сжигать деревни, убивать мирных жителей…»[306]. Делегат съезда А. Кучера особо подчеркивал: «За кровь, которая в настоящее время льется на необозримом братоубийственном поле битвы в России, чехословаки несут наибольшую ответственность, за эту кровь должно отвечать чехословацкое войско…»[307]. Другой легионер Ф. Галас заявлял, что: «сибирская экспедиция останется самым грязным пятном в истории чешского народа»[308][309].

Американцы, наряду с союзниками, выступили не только в роли спонсоров и вдохновителей гражданской войны в России, но и сами принимали в ней непосредственное участие. Именно американский президент, по мнению английского писателя П. Флеминга, нес ответственность за начало интервенции в Сибири: «Америка первой решилась послать свои войска в Сибирь, все остальные союзники тут же последовали ее примеру»[310]. О последствиях интервенции вспоминал генерал Гревс, возглавлявший в то время американские войска в Сибири: «Жестокости, совершенные над населением, были бы невозможны, если бы в Сибири не было союзнических войск»[311]. Под прикрытием союзнических войск отмечал В. Гревс: «В Восточной Сибири, совершались ужасные убийства, но совершались они не большевиками, как это обычно думали. Я не ошибусь, если скажу, что в Восточной Сибири на каждого человека, убитого большевиками, приходилось 100 человек, убитых антибольшевистскими элементами»[312].

Кроме Сибири союзные войска с американским контингентом были высажены на Севере России. Участник тех событий американский генерал У. Ричардсон вспоминал: «Мир никогда не был заключен с Россией, и никогда не могло быть мира в сердцах русского населения на Ваге и Двине, которое видело свое жалкое имущество конфискованным в связи с «дружественной интервенцией», свои домики в пламени и себя самого изгнанным из жилищ, чтобы искать приюта в бесконечных снежных просторах. Дружественная интервенция? Слишком очевидна была ее цель там, на месте, в Архангельске, в то время как государственные люди, заседавшие в Париже, тщетно пытались найти достойные объяснения этой постыдной войне. По их словам, военная необходимость требовала того, чтобы далекие мирные хижины на Двине были разрушены. А солдаты, не будучи от природы столь жестокими людьми, должны были следовать этому призыву – разрушать…»[313] «Когда последний американский батальон уходил из Архангельска, – констатировал американский генерал, – ни один солдат не имел даже смутного представления о том, за что он сражался, почему он уходит теперь… Война Америки с Россией даже не была войной. Это была преступная затея, так как она не получила санкции американского народа»[314].

Разгром интервентов и белых на Севере и Юге России, в Сибири и Дальнем Востоке, не охладил пыл «защитников Свободы». На этот раз за дело должна была взяться Польша. Для этого союзники поставили Польше тысячи орудий и пулеметов, сотни тысяч винтовок, сотни самолетов и бронемашин, миллионы патронов и комплектов обмундирования…»[315]. «В феврале 1920 г. в Польшу прибыло 1100 вагонов американских военных материалов… после польского нападения на Советскую Украину… госдепартамент одобрил размещение в США польского займа в 50 млн. долларов, хотя к тому времени Польша уже задолжала Америке 72 млн. долларов за материалы, купленные у военного министерства»[316].

Историк М. Мельтюхов приводит массовые примеры методов войны армии «страны, называвшей себя бастионом христианской цивилизации в борьбе против большевизма и вообще «восточного варварства»», страны по У. Черчиллю, «Свободы и славы Европы»[317]. Будущий министр иностранных дел Польши в 1930-е годы Ю. Бек рассказывал своему отцу – вице-министру внутренних дел: «В деревнях мы убивали всех поголовно и все сжигали при малейшем подозрении в неискренности»… По свидетельству представителя польской администрации на оккупированных территориях – М. Коссаковского, убить или замучить большевика не считалось грехом. Один офицер «десятками стрелял людей только за то, что были бедно одеты и выглядели, как большевики… этих людей грабили, секли плетьми из колючей проволоки, прижигали раскаленным железом…»[318]. «В Ровно поляки расстреляли более 3 тыс. мирных жителей… За отказ населения дать продовольствие были полностью сожжены деревни Ивановцы, Куча, Собачи, Яблуновка, Новая Гребля, Мельничи, Кирилловка и др. Жителей этих деревень расстреляли из пулеметов…»[319].

Интервенты терроризировали уже доведенную тремя годами Первой мировой до банкротства Россию еще четыре года. В период гражданской войны погибло около 8 млн. человек, что было сопоставимо с совокупными потерями всех стран, принимавших участие в Первой мировой войне вместе взятых. За 7 лет непрерывной тотальной войны Россия была полностью разорена и радикализована[320]. Но конечно если бы не эти варвары большевики…, а так, что поделаешь за демократию порой приходится платить большую цену.

Но союзническая интервенция в Россию, как раз и противоречила всем принципам демократии, вернее это была война против демократии. Об этом еще 1 июня 1918 г. писал своему послу в России консул США в Архангельске Коул: «Интервенция будет противоречить всем нашим обещаниям, которые были даны русскому народу с 26 октября 1917 года… Мы потеряем моральное превосходство над Германией, которое везде для нас является источником силы, поскольку мы опустимся до методов Германии, а именно – интервенции и силы…». «Те самые люди, которые сейчас молятся о том, чтобы наши штыки восстановили их власть, сделали даже больше, чем большевики, чтобы разрушить Русский фронт и общее дело союзников в России. Они в большей степени, чем большевики, несут ответственность за сегодняшние ужасные сражения во Франции. Большевики не губили армию. Они просто воспользовались ее крушением, чтобы захватить власть. Эсеровская, меньшевистская и кадетская «интеллигенция» никогда не будет править в России. Их место у дымящегося самовара, а не в залах правительства. Их приглашение вступить в Россию не исходит от русского народа. Сегодня, как и год назад, они неправильно судят о его настроении… Мы продадим наше право первородства в России за чашку похлебки… Мы в лучшей степени сможем установить дружеские отношения в России, торгуя сахаром, обувью, рыболовными сетями и машинами, чем введением туда двухсот – пятисоттысячного войска…»[321].

Никто не сделал больше для радикализации власти в России, чем интервенты. Именно интервенты сделали большевиков «большевиками» и установили их диктатуру. Инстинкт самосохранения общества требует его мобилизации в трудные периоды ради выживания. Интервенты несли собой внешнюю угрозу русскому обществу, и оно встало за тех, в ком видело единственную силу способную противостоять ей. Большевики победили многократно превосходящего их по экономической и военной мощи противника, только потому, что за ними стояло большинство русского народа. Но тотальная война требует тотальной мобилизации. Чем жестче и длительнее борьба, тем жестче будет политическая и экономическая мобилизация и тем труднее обществу выйти из состояния мобилизации после ее окончания, даже при благоприятных условиях. Но у России не было даже нейтральных условий. С окончанием интервенции война против Советской России не закончилась, она продолжилась на этот раз в виде «Холодной войны»[322].

Приговор большевизму был вынесен уже в 1918 г. госсекретарем США Лансингом: «Ленин и его последователи никогда не откажутся от мечты о мировой революции и не установят дружеские отношения с небольшевистским правительством»[323].

Эта точка зрения «легла в основу американской политики непризнания»[324]. Новый госсекретарь США Б. Колби был настроен еще более радикально, чем его предшественник. В 1920 г. появилась нота Колби, в которой в частности говорилось: «… невозможно представить, что признание Советской власти поможет урегулированию ситуации в Европе, поэтому недопустимы любые сделки с советским режимом в любых рамках, в которых можно вести дискуссию о перемирии… Существующий в России режим основывается на пренебрежении принципов чести и добросовестности, обычаев и условий, на которых покоится международное право; короче говоря, на пренебрежении любых норм, на которых можно строить гармоничные и доверительные отношения государствами и людьми»[325].

В 1920 г. Д. Кеннан предложил программу «твердого и бдительного сдерживания». «Он призывал к сдерживанию путем «умелого и неусыпного противодействия в различных, постоянно меняющихся географических и политических точках в зависимости от поворотов и маневров советской политики…»[326]. При этом Кеннан обвинил в разжигании «холодной войны»… Ленина, поскольку, по мнению Кеннана, тот считал, что: «победоносный пролетариат… поднимется против всего капиталистического мира»… Советы, таким образом, по утверждению Кеннана, распространяли «полумиф о непримиримой иностранной враждебности»[327]. Кремль обратился к политике секретности, двуличия, подозрительности и недружелюбия»[328].

Ведущий американский политический обозреватель того времени У. Липпман развил идеи «сдерживания» Кеннана и «карантина» Вильсона, и предложил вариант изоляции СССР, который англичане стали именовать «кольцевым ограждением», «санитарным кордоном». Липпман также ввел в широкое обращение термин «холодная война»[329]. Республиканцы, пришедшие на смену демократу Вильсону, еще более воинственно отнеслись к коммунизму и обратились к политике изоляции России.

«Таким образом, – приходят к выводу американские историки Д. Дэвис и Ю. Трани, – Вильсон сам был автором первой официально провозглашенной американской доктрины холодной войны и ее первым бойцом, хотя на подобную роль вполне справедливо мог претендовать и Лансинг»[330]. К аналогичным выводам пришел и другой историк В. Хиксон: «Своими истоками первая холодная война восходит к президентству Вудро Вильсона»[331]. С ним солидарен современный американский историк Д. Фоглсонг утверждая, что именно Вильсон начал «тайную» войну. В. Уильямс считает, что холодная война стала «частью американской политики еще с 31 января 1918 года»[332]. Английский историк Д. Флеминг относил начало холодной войны к 1917 г.[333].

Подводя итог Д. Дэвис и Ю. Трани отмечают: «… администрация Вильсона использовала тактические приёмы, аналогичные периоду холодной войны: идеологическую борьбу, шпионаж, вооруженную интервенцию, блокаду, экономическую изоляцию, отмывание денег, карантин. не было только гонки вооружений…». Последняя при активной американской поддержке скоро – в 1930 –х г. начнется в Европе, а пока:

Вице-президент Американской федерации труда М. Уолл уже в середине 1920-х, призвал к «Крестовому походу», против СССР[334]. В 1926 г. У. Черчилль выступил с программой экономической интервенции и блокады Советского Союза. В 1927 г. Англия разорвала отношения с Советской Россией. Министр иностранных дел Франции А. Бриан в 1929 г. выдвинул проект создания «Пан-Европы», предусматривавший установление «федеральных связей» между европейскими странами для решения проблем экономического сотрудничества и совместной борьбы против СССР[335].

Но настоящая волна холодной войны поднимется только с началом индустриализации в СССР. В 1930 г. нарком иностранных дел М. Литвинов сообщал Сталину: «…Особенным цинизмом отличаются за последнее время ее (зарубежной прессы) выступления против Советского Союза. Далеко ли то время, когда образование единого антисоветского фронта, подготовка блокады интервенции, антисоветской войны объявлялись продуктом нашей чрезмерной мнительности и подозрительности. В настоящее время призывами к антисоветской войне не только пестрят газеты почти всех буржуазных стран, но ими полны выступления влиятельных политических деятелей и представителей делового мира. Об этом говорят не только в таких империалистических странах, как Англия и Франция, но и в только что допущенной в приличное империалистическое общество – Германии. Те самые люди и органы печати, которые недавно еще считали необходимым лицемерно провозглашать право народов Советского Союза на установление любой социально-политической системы, лишь бы они не пытались переносить эту систему в другие страны, теперь открыто кричат о том, что наша внутренняя политика, наши планы индустриализации и коллективизации являются достаточными причинами для нападения на нас, для войны с нами…»[336].

С приходом Ф. Рузвельта ветер «холодной войны» подул с еще большей силой. О причинах этого сообщал советский полпред в США А. Трояновский: «Обострение внутреннего положения, стачечная волна… говорят о полевении рабочих масс, но с другой стороны, вызывают жгучую ненависть к коммунизму и Советскому Союзу не только со стороны крупной буржуазии, но также и средней и в значительной части даже мелкой… «Эксперимент» Рузвельта уподобляется советскому «эксперименту», и в связи с этим рассказываются всякие ужасы о Советском Союзе. Сторонники Рузвельта, защищаясь против этих нападок, стараются от нас отмежеваться и тоже лягают нас…»[337].

Холодная война велась одновременно по всем направлениям, она была сущностью отношений стран Запада к Советской России. Внешние проявления этой войны разбивались на отдельные многочисленные фронты, на каждом из которых шло свое бескомпромиссное сражение. За недостатком времени приведем лишь несколько примеров отдельных сражений на разных фронтах, характеризующих общую картину той холодной войны.

Дипломатический фронт

На дипломатическом фронте главным стоял вопрос – признания. Несмотря на то, что СССР установил дипломатические отношения практически со всеми странами мира, в том числе с Францией, Англией и др., несмотря на неоднократные обращения Москвы к Вашингтону, последний упорно отказывался признать СССР. На политических картах мира в американских школах на месте Советского Союза зияло белое пятно, учителям не разрешали ничего говорить о нем, и «все потому, что под ним подразумевался Советский Союз»[338].

Американское правительство последовательно держалось мнения, которое американский посол в России Фрэнсис высказал еще в первые дни Русской революции. Посол рекомендовал госдепартаменту, на случай прекращения мирных переговоров с Германией, установление лишь неофициальных отношений с советским правительством. Фрэнсис, более, чем послы других союзников, избегал всякого контакта с советскими властями, который хоть как то мог быть истолкован как признание[339].

Какие же мотивы определяли позицию США в отношении непризнания СССР? В качестве обобщающего ответа можно привести слова ярого противника Советов, да и России вообще – американского историка Д. Данна: «Коммунистическое правительство России стремилось к дипломатическим отношениям с Соединенными Штатами практически с тех самых пор, как пришло к власти в 1917 г. Отношения с Соединенными Штатами представлялись ему средством предотвращения антикоммунистической коалиции капиталистических стран и мостом к молодому, мощному капиталистическому государству, которое могло предоставлять экономическую и техническую помощь Советскому Союзу по мере того, как он превращался в грозную военную и индустриальную державу. Соединенные Штаты, тем не менее, старались держаться подальше от коммунистов. Каждая американская администрация после большевистской революции 1917 г., от Вильсона до Гувера, упрямо отказывалась обмениваться послами с Советской Россией. Объяснялось это тем, что советское правительство поддерживало мировую революцию и задачу свержения американского правительства посредством Коммунистического Интернационала, или Коминтерна, подвергало открытому преследованию религию, конфисковало американскую собственность в России без компенсации, уклонялось от выплаты взятых прежними правительствами долгов у Соединенных Штатов и в целом проявляло недружелюбие, ксенофобию и скрытность»[340].

С приближением Великой депрессии настроения стали меняться. Тому были вполне прагматические причины. Так, в 1929 г. сенатор Бора в очередной раз внес резолюцию о признании СССР. «Главный аргумент… в пользу признания, совпадает с общей политикой администрации Гувера: необходимость усиленного расширения внешних рынков для продуктов США. Бора подчеркивает колоссальные возможности советского рынка и целесообразность для Соединенных Штатов сближения с СССР….»[341]. Подавляющее большинство посетивших Советских Союз американцев сразу же выступало за его признание. Сенатор Барклей, после возвращение из Союза заявлял: «Я считаю, что правительству США придется вскоре подумать над тем, как долго оно может откладывать возобновление формальных отношений с нацией, рынки которой столь искушающи для нашей промышленности.

Естественно, имеются многие трудные проблемы, которые должны быть разрешены, прежде чем возможно будет подписать договор о признании. Но я считаю, что ни одна из них не является неразрешимой. Приходится прибегнуть к большому умственному акробатическому трюку, чтобы возможно было представить себе, что этой страны не существует в дипломатическом смысле, поскольку дело касается США…»[342].

Сенатор Фей после пребывания в Москве, пришел к выводу: «… темпераменту и нравам русского народа отвечает советский строй, который вполне его удовлетворяет и который дал превосходные результаты в области и экономических, и культурных, и политических отношений; но этот строй ни в коей мере не подходит к характеру американского народа, преуспевающего, благоденствующего и прогрессирующего в нынешних условиях. Вывод: каждый из народов установил у себя режим, отвечающий его особенностям, но это отнюдь не является препятствием для увязки нормальных отношений; напротив, для этого имеются все предпосылки; было бы величайшей ошибкой, если бы одна из сторон старалась искусственно навязать другой стороне свой строй; такая ошибка имела бы роковые последствия»[343].

Формальный лидер в палате представителей, лидер демократов, конгрессмен Рейни 4 января 1931 г. в своем выступлении по радио говорил: «Я провел значительную часть прошлого лета в России. Вы не можете советизировать СШ, и вы не можете американизировать русских. Они сейчас имеют лучшее правительство, чем когда бы то ни было. такое правительство не подходяще для нас. Но они сейчас перестраивают свою страну Сейчас больше строят в одной России, чем во всем остальном мире, взятом вместе. Они строят 5000 миль железнодорожного пути в то время, как мы разбираем свои. Перестройка России продлится по меньшей мере 25 лет. В течение этого времени Россия будет лучшим рынком для мира. Европейские страны подписывают торговые соглашения с Россией. Наша политика изоляции держит нас вне этих торговых соглашений. Я повторяю, что я заинтересован в том, чтобы снова открылись наши фабрики. Я заинтересован в предоставлении работы нашим семи или восьми миллионам безработных. Если этой зимой в наших больших городах будут происходить коммунистические демонстрации, причиной будут закрытые фабрики. Лучшим путем борьбы с коммунизмом [является] открытие фабрик. Достичь же этого можно лишь путем получения рынков за границей; а Россия является самым большим и лучшим рынком. Мне кажется, что патриотические организации, церкви должны были бы поддержать предложение, которое даст работу и зарплату и предупредит этим путем бунты и беспорядки этой зимой в наших городах»… По словам Рейни, «непризнание СССР является экономическим преступлением»[344].

В декабре 1931 г. за признание высказался бывший министр финансов в кабинете Вильсона МакАду…[345]. И даже пресс-атташе «Стандард ойл» А. Ли (советник Рокфеллера): «…Ленин, Троцкий и их приспешники в ранний период существования советского режима провозгласили, что отказ от старых обязательств представляет собою принцип, оправдываемый, как акт борьбы… В то же время, однако, правительство и его ответственные институты придерживались политики точного выполнения принятых ими на себя обязательств. Я не сомневаюсь в том, что отдельные члены правительства и его институты считают обязательства священными… чем больше делегаций влиятельных деловых кругов или частных посетителей, тем лучше. Я тоже полагаю, что недавнее заявление Литвинова о том, что свыше 90 % наших деловых людей, посетивших Россию, возвращаются с благоприятным впечатлением, – правильно»[346].

«В связи с 13-й годовщиной [Октябрьской] революции «Нью-Йорк телеграмм» (и остальные 20 газет Скриппс-Говарда…) иронизирует над американским правительством, которое еще не успело «открыть официально, что старая Россия мертва, похоронена и забыта. Госдепартамент все еще включает в свой официальный дипломатический лист иностранных представителей в Вашингтоне агента русского правительства, прекратившего свое существование 13 лет тому назад». Дальше передовица хвалит книгу Луи Фишера, дающую сведения об интервенции, в частности американской в Советской России. С каждым годом Россия крепла как нация и как мировая держава… Факт, что русские покупки в 145 000 000 долл. в прошлом году были одним из немногих спасающих теперешнее положение факторов в атмосфере депрессии. Факт, что Россия не вмешивалась в наши внутренние дела. Факт, что Россия является единственной большой страной, предложившей действительное международное разоружение. Нравится ли нам правительство или нет, оно существует. Нам приходится жить с ним в одном и том же мире. Когда-нибудь мы признаем Советскую Россию. Но если мы будем ждать слишком долго, мы вызовем лишь отвращение, которое пробудит ее перенести свою ценную торговлю из переживающей депрессию страны в Великобританию и Германию»[347].

Известный по Днепросрою инженер Купер утверждал: «Единственное препятствие, которое до сих пор выдвигается в Америке на пути признания, является проклятый Коминтерн, но я надеюсь, что президентские выборы покажут ничтожество американской компартии и ее кандидаты… провалятся с треском; тогда американское общественное мнение успокоится и можно будет начать серьезно подготовлять почву для признания… русские как в Амторге[348], так и в других организациях в Америке вели себя за последнее время совершенно безупречно и их деятельность не вызывала никаких раздражений или досады в американских официальных кругах. Никто из них не может быть заподозрен, что они участвовали в какой-нибудь политической компании или поддерживали связь с американскими коммунистами…»[349].

Успех первой пятилетки делал СССР более независимым в политическом плане, что не осталось не замеченным американскими сенаторами и нашло отражение в их беседе с советским дипломатом: «По словам Ш. Эдди, в настоящее время СССР кажется менее заинтересованным в признании, чем несколько лет тому назад. Тов. Карахан ответил, что теперь СССР ставит вопрос не о признании, а о восстановлении нормальных сношений. Ранее мы меньше верили в свои силы, и признание казалось нам весьма важным. Теперь мы видим, что можем справиться без, скажем, иностранных займов. Но благодаря наличию торговли мы заинтересованы в нормальных сношениях…»[350].

В самих США экономическая ситуация продолжала ухудшаться, а вместе с тем менялись и политические настроения. В конце 1932 г. корреспондент «Юнайтед пресс» Ф. Ку отмечал весьма симптоматические сдвиги: «Все охвачены одним определенным чувством – «Что-то гнило в датском королевстве», что-то неладно в нынешней капиталистической системе, но что именно неладно – подавляющее большинство американцев не понимает. Отсюда общее беспокойство и тревога, сомнение в правильности существующего и большая восприимчивость ко всему новому, в частности к «большевистскому опыту», указывающему выход из нынешнего кризиса»[351].

Постепенно начиналась ощущаться и другая угроза – угроза новой войны. И сенатор Бора снова поднял вопрос о признании СССР. В своем стейтменте осенью 1932 г. он говорил: «Мы заключаем мирные пакты, мы проповедуем разоружение, мы хотели бы иметь всеобщий мир, но мы исключаем из своих обсуждений и планов, отстраняем из своего круга и исключаем из нашей великолепной схемы лучшего мира одну шестую земного шара и 160 миллионов людей», «Мы отказываемся сделать то, что ведет к дружбе, миру, разоружению» (т. е. признать СССР)[352].

Подавляющее большинство американцев, в том числе многие и в правительстве, и в бизнесе выступали за признание СССР. В связи с этим М. Литвинов приходил к мнению, что «только… искусственно взвинченным общественным мнением в антисоветском направлении можно объяснить тот факт, что несмотря на отсутствие сталкивающихся интересов обоих государств, США в течение 15 лет, дольше всех остальных великих держав, чуждались советского государства, избегая контакта с ним. Однако политика непризнания в течение столь долгого времени правительства одного из крупнейших государств мира становилась все более и более очевидной политической нелепостью. Это и осознал президент Рузвельт, решивший по приходе к власти порвать с этой политикой…»[353].

Идеологический фронт

Идеологическая угроза Америке, по мнению деловых и политических кругов США исходила из деятельности Коминтерна. В обобщенном виде эти панические настроения отражало заявление журналиста Клотса и дипломата Келли: «Не может быть вопроса о признании до тех пор, пока они… не прекратят пропаганды в САСШ. Мы знаем, что большевики не субсидируют деньгами американскую компартию, а наоборот, американская компартия, имеющая 600.000 долларов ежегодного бюджета, сама посылает членские взносы исполкому Коминтерна в Москве[354]; но не в этом разрушительная деятельность Коминтерна в САСШ. Американская компартия, оставленная на свои собственные идейные ресурсы, не продержалась бы ни одного дня. В ней есть всего 4-5 человек, заслуживающих название коммуниста. Страшнее всего то, что большевики дают инструкции, указания и идейную пищу американским коммунистам, и, помимо того, берут лучших из нашей молодежи к себе в Москву, и там их воспитывают в специальной школе в качестве пропагандистов для того, чтобы разрушить нашу систему… Коминтерн контролирует наших американских коммунистов»[355].

Однако подобные панические настроения разделяли далеко не все. Например, около сотни «радикальных и либеральных писателей, художников и просвещенцев вынесли протест против запугивания «красной опасностью»»[356]. Американский посол в Германии У. Додд в свою очередь утверждал, что «советской угрозы более не существует». В качестве доказательства Додд указывал, «что в Соединенных Штатах в 1932 году коммунисты на выборах собрали лишь незначительное количество голосов»[357].

В то же время другой американский посол, но уже в СССР Буллит в 1935 г. устроил настоящую истерику по поводу участия компартии США в VII Конгрессе Коминтерна. Буллит требовал у Литвинова информации о датах проведения Конгресса, именах и московских адресах американцев, участвовавших в нем[358]. Эмоции Буллита можно было понять. На Конгрессе Генеральный секретарь Коминтерна Г. Димитров призывал американцев к переходу от «обороны к наступлению на капитал…» требовал от них «революционного свержения господства буржуазии»[359]. Подобные идеологические заклинания утвердили Буллита и многих других во мнении, что главная задача Советского Союза заключается в экспорте революции.

На практике максимум, на что шли американские коммунисты в кризисные годы, была организация наравне с советами безработных, католическими священниками, ветеранскими организациями, профсоюзами и т. д., демонстраций голодных и безработных. А главными практическими вопросами, обсуждавшимися на Конгрессе 1935 г., утверждал Б. Сквирский, были: «поддержка демократии, борьба с фашистской опасностью, а он (Буллит) рисует все дело так, будто все это какой то заговор против США…»[360].

Патологический страх перед Коминтерном, очевидно, базировался на собственном опыте «борцов за демократию». Примером в данном случае может являться захват Кубы и Филиппин, который был произведен с помощью революционных армий. «Восстание на Кубе, – говорил известный американский дипломат Е. Фелпс, – погибло бы само собою от истощения, если бы оно не поддерживалось и духовно и материально постоянною посылкою подкреплений из Соединенных Штатов, в прямое нарушение наших законов о нейтралитете и договорных обязательств»[361]. Аналогичный прием использовался и в случае с Россией. Уже во второй половине XIX в. в Нью-Йорке, Филадельфии, Питсбурге, Бостоне и т. д. было организовано «Общество друзей свободы России», через которые шла поддержка различных революционных групп внутри России[362]. Первый опыт борьбы был опробован во время революции 1905 г.

Еще более красноречивым был пример вмешательства США в мексиканскую революцию. В 1913 г. в ответ на вопрос британского министра иностранных дел Э. Грея о целях этого вмешательства американский посол У. Пейдж заявил: «Заставим их устроить выборы и жить согласно выработанным решениям». – «А если они не согласятся?» – «Снова вмешаемся и заставим голосовать». – «И будете делать это на протяжении 200 лет?» – спрашивает Грей. «Да, – отвечает посол. – Мы будем стрелять в этих людей до тех пор, пока они не научатся голосовать и управлять собой сами»[363]. На что не пойдешь ради утверждения «святых принципов демократии». Виновным позже опять окажется Советский Союз, Э. Гувер обвинит советских коммунистов в организации стихийных демонстраций протеста в Южной Америке против свирепствующего в Мексике белого террора[364].

Ответом на обвинения Гувера может послужить замечание Г. Форда, о помощи США Мексике по установлению «демократии»: «Мы наслышаны о так называемом «развитии» Мексики. Эксплуатация – вот более точное слово. Когда богатые природные ресурсы безжалостно эксплуатируются на потребу иностранным капиталистам (США) – это не развитие, а форменный грабеж…»[365].

Пока же на практике свои принципы Соединенные Штаты отрабатывали в России во время революции 1917 г.[366], и последовавшей интервенции… Но «демократия» вне подозрений… в том числе и в своей борьбе против социальной справедливости, которая в США считалась не меньшим преступлением, чем воровство. Например, в 1920 г. Миссисипи объявил преступлением содействие или публикацию «аргументов или предложений в пользу социального равенства».

Но именно в обострении социального вопроса, а не в подрывной деятельности Коминтерна, таилась главная идеологическая угроза рафинированному американскому либерализму. Мнимая угроза со стороны Коминтерна и большевиков раздувалась правыми для достижения собственных целей, отмечал в своем донесении советский дипагент в США Б. Сквирский: «Ввиду экономического кризиса и предстоящего принятия непомерно высокого тарифа необходимо создать центр пропаганды для отвлечения общественного мнения от этих вопросов… «Безработица все еще сильна, и, вероятно, каждый безработный может быть изображен, если нужно, как большевистский заговорщик». В качестве запугивателей населения можно, конечно вполне рассчитывать на Дочерей американской революции, Американский легион, Охранителей Америки (Ки мэн оф Америка), Часовых республики, Ку Клукс Клан и Национальную гражданскую федерацию. Для целого ряда республиканцев, выступающих на «сухой» платформе и не имеющих вообще чего сказать своим избирателям, возможность выступления в качестве спасителей страны от «красных»» является якорем спасения…»[367].

В мае 1930 г. была создана Комиссия Фиша (210 за, 18 против, 68 воздержалось). В донесениях советских дипагентов по этому поводу сообщалось, что «Большинство… источников приходит к выводу, что целью комиссии Фиша является создание нового избирательного лозунга «Борьба с красной опасностью»…»[368].

Как и в других странах в Америке существенную помощь в борьбе с «красными» оказывали белогвардейцы. Так, в донесении Б. Сквирского отмечалось: «Белогвардейская контора в Нью-Йорке… распространяет циркулярные письма среди сенаторов, конгрессменов и деловых кругов, в которых призывает к борьбе с «советской пропагандой». В этих письмах, выпускаемых под заголовком «Долг каждого честного человека бороться с большевизмом», указывается, что Амторг является агентством для коммунистической пропаганды… что все приезжающие из СССР комиссии, под видом торговых агентов и инженеров, являются лишь агентами «Интернационала»…»[369]. В подтверждении этих слов американской администрации был предоставлен ряд соответствующих документов.

В ответ сенатор Рид, председатель комиссии по обследованию «документов», говорящих «о связи сенаторов Бора и Норриса с совпра… и получении ими денег… за пропаганду… объявил, что он, как и вся комиссия пришли к заключению о несомненной подложности документов…»[370]. Месяц спустя немецкая политическая полиция арестовала группу русских эмигрантов, занимавшуюся составлением антисоветских фальшивок, в том числе таких, как «письмо Зиновьева» и «документов о покупке» американских сенаторов Бора и Норриса советским правительством. «В результате демаршей советской стороны дело было передано в уголовную полицию. Входе процесса… суд признал подложность документов…»[371]. Подобная судьба ожидала и все сообщения о связи Амторга с «революционной пропагандой», которые оказались вымыслом[372]. Тем не менее, полицейский комиссар Нью-Йорка Уэйлен опубликовал их[373].

На обвинения комиссара ответила «Филадельфия паблик леджер»: «Трудно поверить, чтобы какой-либо ответственный представитель Амторга, советской торговой организации в Нью-Йорке, рискнул подвергнуть опасности свою полуторастамиллионную торговлю с Соед. Штатами». «Если комиссар Уэйлен заплатил хотя бы дырявый пятак за письма, которые он опубликовал с целью дискредитировать 1-е мая, его жестоко надули»[374]. Амторг обратился к Уэйлену, предлагая «расследовать подлинность документов и обещая свое полное содействие в этом деле. Уэйлен, однако, от этого уклонился…»[375].

Настроения здравомыслящей части американского населения отражало выступление Алисы Рузвельт – дочери президента Т. Рузвельта и вдовы спикера Н. Лонгворта: «Мы судим о Советском Союзе слишком в большой степени по словам русских эмигрантов, вращающихся здесь в Обществе, полных горечи по отношению к новому строю в России и не понимающих того, что там происходит. Нас пугает так же пропаганда, но если бы было верно, что наша страна не может выдержать допущения чужих идей из-за границы, то пришлось бы сказать, что такая страна никуда не годится. Иностранные идеи Америке ничего не сделают, ибо Америка будет идти своим путем, и если придет к фашизму, то придет к фашизму по-американски»[376].

Свою лепту в обострение идеологической борьбы вносили экономические успехи Советского Союза. Советский дипломат Файлин в то время отмечал, «что травля советского режима в американской печати является естественным последствием того, что в Америке интересы страны регулируются интересами собственников, которые видят в каждом успехе советского строя большую опасность…»[377].

«Целый ряд конгрессменов выступал с речами об опасности, грозящей Америке от осуществления пятилетки…»[378]. Напряжение было столь велико, что представители СССР были вынуждены выступать с успокоительными заявлениями. Так, Келлок (из бюро Сквирского) «указал, что одни неправильно считают ее (пятилетку) утопией, а другие так же неосновательно полагают, что при выполнении ее СССР станет гегемоном в мировой экономике. Пятилетка лишь начало экономического развития СССР, который будет нуждаться в экономических отношениях с иностранными государствами и по выполнении пятилетки»[379].

Советский полпред в США сообщал: «Демократы и прогрессисты обвиняют Гувера в отсутствии «плана». Он на это отвечает им, что они заразились от советской пятилетки по части «планов»; он выдвигает идею «американского плана»… Влиятельная республиканская «Нью-Йорк ивнинг пост» заявляет, что Гувер выдвинул своим лозунгом: «Индивидуализм против коллективизма», что равносильно «капитализм против коммунизма», или «американизм против большевизма». Это, по мнению газеты, американский ответ России. «Это будет боевым кличем 1932 г.», «Мы не можем лечь и пассивно встречать зверские атаки советской экономики… Мы не можем не поддержать президентского кандидата, который становится во главе такой битвы. И мы знаем, что самый акт борьбы поможет лучше, чем что-либо иное, рассеять депрессию, окружающую нас»… В середине июня Гражданская федерация разослала письмо с предложением организации съезда деловых людей для выработки десятилетнего плана хозяйственного развитая СШ. Мэтью Уолл, вице-председатель Федерации труда, призывал: «Нам нужно встретить хладнокровный коммунистический пятилетний план теплокровным десятилетним планом демократического идеализма…»[380].

Но некоторые американские политики смотрели на будущее с большим «оптимизмом». Так, указывая на опасность конкуренции со стороны СССР, конгрессмен Сирович утешал себя и других тем, «что в течение ближайших 10 лет будет иметь место мировая революция и война, от которой СССР погибнет…»[381].

Комиссия Фиша

В обоснование создания своей комиссии Фиш заявил, что «хотя документы (о коммунистической пропаганде) Уэйллена оказались фальшивыми, это не помешает комиссии сделать определенные выводы на основании тех доказательств, которые были обнаружены независимо от дела о фальшивых документах»[382]. «Независимые доказательства» начались с показаний – «свидетеля» католического священника Уолша, которому помогал Э. Гувер, глава Розыскного бюро департамента юстиции. Уолш заявил… что в 1923 г. в Союзе был издан декрет, по которому запрещалось иметь больше 30-ти жен в течение 10 лет…[383], что Москва тренирует негров с целью поднять в будущем восстание… другой «свидетель» глава Федерации труда Грин заявил, что главная цель коммунистов подготовить революцию в Соед. Штатах. На вопрос комиссии, откуда коммунисты добывают средства для своей работы, он ответил незнанием… Кроме этого советское правительство обвинялось в поддержке восстания в Никарагуа, в субсидировании демонстрации безработных в САСШ, в причастности к руководству коммунистической пропагандой в Америке. Нью-йоркский прокурор Тэттл даже опубликовал в прессе обвинения в контрабанде в Соед. Штаты часовых механизмов из СССР![384]

Доказательств «свидетельствам» явно не хватало, однако это не смущало Э. Гувера. Он объяснил этот факт тем, что с 1924 г. департамент юстиции прекратил наблюдение за деятельностью коммунистов ввиду отсутствия средств и недостаточности законов. Этой стороне дела уделяется особое внимание, – сообщал Сквирский, – и в результате расследования, вероятно, перед конгрессом будет поставлен вопрос о снабжении парламента достаточными средствами и принятием новых законов против коммунистов… В защиту ассигнования выступил конгрессмен Снелл при содействии, которого была создана комиссия Фиша. Он заявил, что нужно установить факты в отношении деятельности коммунистов в Соед. Штатах и что для этой цели нужно дать столько денег, сколько потребуется»[385].

«С резкой критикой расследования вообще выступил конгрессмен Лагардиа, рекомендовавший истратить деньги в помощь безработным. «Устраните причину недовольства, и не будет никакой опасности от деятельности коммунистов», – заявил Лагардиа. «При наличии безработицы, нужды, страданий, голода никакое расследование конгрессом коммунизма не уничтожит недовольства. Нельзя проповедовать патриотизм человеку, которому в лицо смотрит голод». «Мы действительно в печальном положении, если боимся пропаганды, которая, может быть, имеет место во всем свете… Мои коллеги хорошо знают, что после американской революции господствовала боязнь новой формы правительства, основанной колониями, и что эта боязнь выражалась среди монархических стран Европы таким же образом, как она выражается здесь в отношении к коммунистам. Они смотрели на перемену, на революцию как на угрозу стабильности их монархий; они смотрели на новую американскую республику как на вызов божественному праву королей. На французов и лидеров французской революции некоторые консерваторы нашей страны смотрели самым неблагоприятным образом, и алармисты того времени также боялись пропаганды лидеров французской революции, как некоторые джентльмены боятся коммунистов… Конечно, будет иметь место пропаганда; конечно, будет иметь место недовольство; конечно, народ будет выражать свое мнение, но, господа, позвольте мне Вам сказать, что мировая история показывает, что идеи нельзя подавить, выражение мнений не может быть уничтожено; передача мнений и обмен ими не могут быть приостановлены, каким бы то ни было законом или расследованием. Я хочу, чтобы меня поняли в том смысле, что этому правительству не грозит никакая пропаганда»… «Мы имеем радикалов и коммунистов в Нью-Йорке, но не имеется никакой угрозы, что городское, штатное или национальное правительства будут свергнуты. я не верю, что мы находимся в опасности только потому, что какой-то меховщик-коммунист в Нью-Йорке возьмет иглу и ткнет ее в мясистую часть анатомии Грувера Уэйлена (смех). Социальная революция так не делается»[386].

Слова консервативно-республиканской «Нью-Йорк гералд трибюн» можно считать компилятивным выражением мнения подавляющего числа американских изданий того времени: «Если мы вообще имеем торговые сношения с Советской Россией, то это должно делаться на основе нормальных правил торговых взаимоотношений, одним из которых является, что если против корпорации предъявляются какие-либо обвинения, дискредитирующие ее, она имеет право требовать доказательств, подтверждающих обвинение, или установление ложности его. Если Амторг действительно нарушает американский закон или занимается тайной пропагандой, направленной к низвержению правительства Соед. Штатов, комиссия Фиша и ее помощники откроют факты. Нам нужны факты, а не контрпропаганда»[387].

Тем не менее за 1930–1391 гг. комиссия Фиша провела около полутора десятков актов против «советского демпинга», за бойкот советских товаров и в поддержку антисоветской деятельности[388]. С подачи нью-йоркской полиции заявившей, что представитель Амторга является «вице-президентом Коминтерна» в Мексике, антисоветские круги в США достигли разрыва отношений СССР и Мексики, советский представитель был арестован.

В 1932 г. «Комитетом по борьбе с коммунизмом» в Нью-Йорке был устроен митинг патриотических организаций, Федерации труда, католического и методического духовенства, потребовавших восстановление охранки, запрещение ввоза советских продуктов в СШ и объявления американской [коммунистической] партии противозаконной. «Все это разделяет Фиш… Он предсказывает, что СССР заберет следующим летом американский внешний хлебный рынок. Желая подчеркнуть свой «либерализм», он стал критиковать и капитализм, указывая, что ему есть кое-чему научиться у коммунизма; капитализм должен сделаться более «гуманным», чтобы выдержать натиск со стороны коммунизма»[389].

Советский полпред в то время докладывал в Москву: «Часть американских инженеров, возвращающихся из СССР, особенно те, с которыми не возобновляются контакты, дают информацию неблагоприятную для Союза. Другая часть, более многочисленная и обычно более серьезная, дает дружественную оценку работы в Союзе. Вообще, как я уже писал, Америке было бы скучно без Союза – так много здесь говорят и пишут о нас»[390].

Известный журналист Лайонс сравнил Сталина с Авраамом Линкольном. Интересно двойственное отношение Лайонса к событиям в Советском Союзе, свойственное большинству тех, кто серьезно занимался советским вопросом: «Иностранные специалисты, инкоры в том числе, изолированы до такой степени, как это возможно без того, чтобы прибегнуть к домашнему аресту. Они находятся под постоянным наблюдением, мало кто из русских склонен, встречаясь с иностранцем, сам стать объектом такого внимания. Старые специалисты работают под открытым или скрытым надзором и говорят о своем социальном положении только шепотом. Автозавод принимает шефство над Безыменским точно так же, как Николай I опекал Пушкина. Разграничения между отдельными трудящимися являются возвращением к средневековью. Самая широкая группа недовольных, помимо стоящих почти что вне закона кулаков, нэпманов и священников, представлена служащими и вообще умственными работниками. НЭП почти уничтожен, еще больше сужена личная свобода, в том числе и свобода применения личного труда, резко усилилось воздействие цензуры и полиции, сообщения о расстрелах привлекали подчас не больше внимания, чем данные о погоде и т. д. и т. п.»

С другой стороны, отмечал Лайонс: «В Советской России царит строгая нравственность. Партия привлекла к политической работе миллионы трудящихся, конечно, только в смысле осуществления принятой линии. И в партии, и в руководстве интеллигенты заменены настоящими пролетариями. Советская Россия тщательно разрабатывает программу будущего развития, лидеры заменяют мечты цифрами. Тот, кто знал русских до революции, находится в состоянии постоянного изумления тем, что так много сделано. Создать крупную индустрию в феодальной стране почти без помощи иностранного капитала – это задача, которая испугала бы любое правительство. Но, помимо этого, Советы учат миллионы читать, писать и вести более или менее культурную жизнь…