Читать онлайн Кости: скрытая жизнь. Все о строительном материале нашего скелета, который расскажет, кто мы и как живем бесплатно

Brian Switek

Skeleton Keys

© 2019 Brian Switek

author photo © Riverhead 2019

© Иван Чорный, перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2019

* * *

Посвящается Фокс

Чтобы тебе были понятней мои истории про скелеты

Как часто вы думаете о костях? Думаю, что не чаще, чем смотрите на Луну. И Луна, и наши кости кажутся такими обыденными и естественными вещами, что обычные люди совсем не обращают на них внимания. Да и что интересного может быть в костях? Скучнее предмета не придумаешь, к тому же у некоторых людей кости и вообще скелет вызывают страх или отвращение. В самом деле, не зря же одним из символов смерти является человеческий череп.

После прочтения книги Брайана Свитека вы полюбите кости, вы заинтересуетесь ими. Кость — это не скучно. Кость — это не страшно. Эволюция костной ткани, развитие и построение костей от клетки до полноценной части скелета, исторические экскурсы и будни археолога-антрополога, расследования, приводящие иногда к неожиданным результатам, путешествия по разным странам в поисках уникальных скелетов наших далеких предков — все это и многое другое вы найдете в этой книге. Те любовь и интерес, которые присущи автору, передадутся и вам.

Люди, профессионально занимающиеся изучением костей, и люди, бесконечно далекие от этой темы, — все они найдут здесь много интересного и полезного. Воспринимается книга очень легко, буквально с первых страниц затягивая читателя в увлекательный мир антропологии.

Человеческий организм — это уникальная система, кости в которой играют далеко не последнюю роль. Знать эту систему, уметь ею пользоваться, знать, как ее сохранить, — обязанность каждого человека. Книга Брайана Свитека поможет вам в этом.

Алексей Решетун, судебно-медицинский эксперт Бюро СМЭ Москвы, автор книги «Вскрытие покажет. Записки увлеченного судмедэксперта» и блога mossudmed.livejournal.com

Вступление. Обнажить до костей

Когда Геза Уйрмени решил покончить с собой, он взялся за бритву. Что именно тревожило этого семидесятилетнего пастуха из Восточной Европы, осталось тайной. На небольшой табличке, висящей под его беззубым черепом, который хранится в шкафчике из дерева и стекла в Музее медицинской истории Мюттера в центре Филадельфии, не написано, было ли дело в финансовых проблемах, душевных муках или каких-либо других болезненных обстоятельствах человеческой жизни, которые привели его к такому решению. Однако посмертный оскал его челюстей говорит о том, что произошло дальше.

Чего Уйрмени не знал, поднося острое лезвие к своему горлу, так это того, что эта часть его шеи превратилась в кость. В той или иной степени такое происходит с каждым[1]. Гибкая хрящевая ткань гортани — той самой кольцевой трубки, которая наделяет нас уникальным голосом, — медленно, но верно меняется с возрастом, и вместо податливой плоти образуются жесткие клетки костной ткани. Гортань Уйрмени, впрочем, оказалась немного более амбициозной, чем у большинства людей. Когда он провел лезвием по шее, оно наткнулось на неожиданную преграду. Его гортань полностью закостенела, как сообщает нам табличка в музее: «Ранение не было смертельным из-за окостеневшей гортани». На табличке не сказано, что почувствовал Уйрмени, осознав свою неудачу, однако шрам, который наверняка остался у него на шее, напоминал ему о такой счастливой развязке. Уйрмени, как гласит подпись, «прожил до восьмидесяти без симптомов депрессии». Кость спасла Уйрмени жизнь.

Череп удачливого пастуха — один из ста тридцати восьми в экспозиции Гиртля, в этом последнем пристанище для нескольких дюжин людей, погибших во второй половине девятнадцатого века в Центральной и Восточной Европе. У каждого черепа своя история — у одних страшная, у других трагикомичная. Вот скалящийся череп Франциски Сейкора, девятнадцатилетней проститутки из Вены, умершей от менингита, а рядом с ним останки Вероники Хубер — женщины, казненной за убийство собственного ребенка. Они находятся здесь в окружении рабочих, рыбаков, бандитов, солдат, неопознанных трупов. Есть тут и куда более странные персонажи: череп Андрея Соколова, члена экстремистской религиозной секты, умершего в результате самокастрации, которая была для всех членов секты жутким обязательным ритуалом, а также череп Джиролано Джини, канатоходца, который умер, согласно подписи, «из-за атланто-аксиального смещения (сломанной шеи)».

Эти черепа — не единственные экспонаты в Музее медицинской истории Мюттера. Помимо срезов мозга Эйнштейна и увеличенных копий всех мыслимых и немыслимых травм глаза, на которые я без боли смотреть не могу, этот музей стал домом для «Американского гиганта» Мюттера — останков женщины, настолько сильно и долго затянутой в корсет, что он изменил структуру ее костей, — а также десятков других людей, последним призванием которых оказалась роль учебного пособия по анатомии. Это место, населенное необыкновенными мертвецами, — своего рода медицинский мавзолей с эстетикой девятнадцатого века, в котором изучающий анатомию студент Викторианской эпохи почувствовал бы себя как дома. Все эти ряды ящиков отдают чем-то готическим, не говоря про жуткую мысль о том, что на тебя тоже могли бы смотреть как на очередной экспонат, живи ты в эпоху расцвета музея: анатомы прошлых лет зачастую были готовы закрыть глаза на этику, когда им представлялась возможность заполучить в свой кабинет новый примечательный экземпляр. Эти кости обрели вторую жизнь, сохранив свою историю среди многочисленных ящиков и полок. Каждая кость в коллекции отражает миллионы лет эволюции, сделавшей нас такими, какие мы есть, и продолжающейся до сих пор. Каждый скелет бедняка или богача, больного или здорового является примером разнообразной и стойкой жизни.

Стоит признать, что я не уделял особого внимания человеческим костям до посещения Музея Мюттера тем зябким февральским утром. Моя страсть к костям началась с палеонтологии.

Я жил всего в часе езды от Музея Мюттера и вечно обещал себе, что когда-нибудь непременно там побываю. Тем не менее каждый раз, когда у меня оказывалось достаточно свободного времени и наличных денег, чтобы наконец посетить музей, я неизбежно отправлялся вместо этого на электричке на север, чтобы полюбоваться на громадные скелеты динозавров и другие доисторические диковины в Американском музее естественной истории в Манхэттене. Окаменелые кости всех форм и размеров очаровывали меня, особенно собранные в целые скелеты.

Мое пристрастие привело к тому, что я обосновался на западе США, где каждое лето неделями помогал музеям и университетским археологическим группам раскапывать хрупкие кости, которые приоткрывали завесу тайны над потерянными мирами. Это тяжелая работа. Посреди пустыни наука сводится к тому, чтобы рыться в рассыпающейся породе в поисках кусочков доисторической жизни, чудесным образом сохранившихся до наших дней, используя кирку, лопату, щетку и гипс, чтобы обнажить и укрепить старые кости, прежде чем изъять их из естественных гробниц. Разумеется, весь этот ручной труд оставляет вдоволь времени на размышления, и бесконечный поток вопросов, порождаемый найденными костями, помогает людям, охваченным страстью к поиску ископаемых, терпеть солнечные ожоги, укусы мошкары, обезвоживание, а также впившиеся иголки кактуса, которым словно всегда известно самое уязвимое место в твоих ботинках.

Что это было за существо? Как оно выглядело? Как передвигалось? Чем питалось? Разгадать многие тайны можно с помощью костей. Каждый элемент таит в себе какую-то историю, скрытый в скелете отчет о жизни организма. Для палеонтолога кости — это не угрюмые лики смерти. Скелеты — это биологические капсулы времени, рассказывающие нам о жизнях созданий, которых мы никогда не сможем увидеть во плоти. Зуб. Позвонок. Остеодермы, которые служили подкожной костной броней. Все это когда-то было живыми тканями, они росли и постоянно менялись внутри организмов животных. Даже самые крошечные и неказистые фрагменты какого-нибудь древнего существа, постепенно превращающиеся в прах под безжалостным солнцем, представляют собой след былой жизни, которая зародилась и подошла к концу в невообразимо далекое время. Сложно отделаться от мыслей о жизни, когда имеешь дело со смертью. Это точно так же касается человека, как и тираннозавра.

Когда мы аккуратно и тщательно изучаем останки, каждый кусочек информации, полученный из скелета, превращается в истинное сокровище. Нам не посчастливилось застать этих животных при жизни, в нашем распоряжении только их кости (следы и отпечатки становятся дополнением к найденным скелетам). По сути, вся палеонтология основывается на возрождении вымерших видов, пускай это и происходит лишь у нас в головах.

Когда же дело касается наших собственных костей, эта связь теряется. Нам известны строение и функции всех мягких тканей, которые поддерживает наш скелет. Таким образом, знакомство с живыми меняет значение костей. Череп становится головой мертвеца, напоминая, что ожидает нас всех. «Когда-нибудь, как я, ты будешь. Когда-то был таким, как ты, я» — вот что человеческие останки твердят нам снова и снова. Достаточно вспомнить, где мы сталкиваемся со скелетами и черепами: угрожающий череп с костями смотрит на нас с «Веселого Роджера»; схожий символ предупреждает, что нас ждет смерть, если мы будем без разбора пить все подряд; обложки групп, исполняющих хеви-метал, кишат скелетами; герою фильма «Седьмое путешествие Синдбада» пришлось справляться с целой армией скелетов. На моем левом предплечье красуется татуировка с изображением оборотня, держащего череп одной из своих жертв. Даже сама смерть приходит к нам в виде скелета в черных одеяниях. Одной из немногих положительных ассоциаций со скелетами в человеческой культуре является мексиканский День мертвых — праздник, во время которого сахарные черепа и украшения в виде костей помогают живым не забывать тех, кто их покинул. Но это скорее исключение — чаще всего к костям мы относимся совершенно иначе. Если доисторические останки олицетворяют заново воссозданную жизнь, то наши собственные кости мы зачастую воспринимаем как угрюмые символы загробной жизни, а также напоминание о том, что никто не застрахован от преждевременного попадания туда.

Тем не менее мы не можем отрицать тот факт, что кости представляют собой важнейшие для жизни структуры. Они лежат в основе нашей жизни с самого ее зарождения. Мы не выходим из материнской утробы полностью сформировавшимися, со всеми костями (у человека их примерно 206) на своих местах. Нет, когда мы начинаем жизненный путь, костям еще предстоит полностью окостенеть и срастись, многие годы развития организма наш скелет будет продолжать меняться. Кости растут на протяжении детства и юности, и если нам посчастливится дожить до старости, они могут даже обратиться против нас, начав рассыпаться прежде, чем мы закончим ими пользоваться. Эти изменения происходят не рывками. Костная ткань постоянно преобразуется. Даже сейчас, когда вы читаете эти строки, одни ненасытные клетки пожирают старые кости, в то время как другие создают новые клетки костной ткани, изнутри меняя ваше тело. Таким образом, несмотря на функциональную разницу между плотью и костью, все на самом деле сводится к тому, что одна мягкая, а вторая твердая. Кости точно такие же живые и чувствительные, как кожа, покрывающая все мышцы и внутренности, которые крепятся к нашему скелету.

Кость, если говорить научным языком, представляет собой «васкуляризованную ткань, состоящую из остеоцитов с множеством соединенных между собой отростков, окруженных внеклеточным матриксом, насыщенным минералом гидроксиапатитом и содержащим коллаген первого типа»[2]. Подобно многим научным определениям, это определение умудряется быть правильным и одновременно упускать из виду самое главное. Да, кость — это долговечная минерализованная ткань, в которой есть жесткая и гибкая составляющие, однако она также представляет собой один из самых невероятных строительных материалов, случайным образом сотворенных эволюцией. Кости являются нашим структурным стержнем, они поддерживают тело и выступают в роли каркаса для плоти, обеспечивают физическую защиту внутренним органам. Кости не могут двигаться сами по себе, но играют ключевую роль в движении. Костная ткань присутствовала в крыльях, парусах, рогах, панцирях и всевозможных придатках и украшениях, которые приобрели различные организмы с начала времен. Кость — это живая ткань, которая есть и у такого крошечного существа, как виргинский круглопалый геккон всего полутора сантиметров в длину — как крупная капля дождя, — равно как и у 35-метрового суперзавра или голубого кита весом в 190 тонн — самого большого когда-либо существовавшего животного. Ходить, летать, плавать, скользить, копать, бегать — все это возможно благодаря костям. И далеко не только это.

У науки есть склонность сводить что-то сложное и запутанное к более простому и конкретному, а затем двигаться в обратном направлении, чтобы получить полную картину. Так мы воспринимаем и изучаем мир природы. Чтобы систематизировать и понять, нам нужны какие-то неизменные, согласованные определения. Вместе с тем просеивать какое-то наблюдение или идею до наичистейшей, наиболее минималистичной формы не всегда разумно. Джон Стейнбек отметил это задолго до меня. Вспоминая про свое плавание по Калифорнийскому заливу вместе с легендарным морским биологом Эдом Рикетсом, Стейнбек писал, что ученый запросто может посмотреть на рыбу вроде перуанской макрели и свести ее к размерам и количеству костяных лучей в плавниках, однако это не отразит по-настоящему всей правды о ней. Наряду с измеримыми параметрами любого животного важнейшую роль играет неуловимая живая природа его сущности. «Мы решили действовать двояко и в итоге могли, если бы хотели, описать макрель следующим образом: „D. XVII-15-IX, A. II-15-IX“, но, кроме того, мы также могли увидеть эту рыбу живой и плавающей, почувствовать, как она бьется в сетях, вытащить ее на борт и даже в итоге съесть»[3]. Это заложено в нас, мы пропитаны этим насквозь. Мы можем определить химический состав кости, ее эволюционную историю, форму и различные ее вариации, но если свести кость к числам, размерам или основным этапам ее развития, то полной картины никогда не получится. И неважно, идет ли речь о пожертвованном музею скелете, украденном из могилы черепе или даже осколке кости, оставленном разлагаться на земле. Правда о любой кости во многом зависит от того, кто на нее смотрит, и скелет является неотъемлемой частью не только нашего организма, но и нашей культуры. Наш вид делал из костей инструменты и украшения, коллекционировал их, верил, что углубления и выступы на черепе могут раскрыть человеческий характер, выставлял скелеты в качестве зловещих воздаяний загробной жизни и так далее.

Кости сами по себе рассказывают нам свои истории, но и мы вплетаем изменчивое отношение к нашей личной остеологии в глобальную историю (остеология — это наука о костях. Если вы видите приставку «остео», то знайте, что неизбежно имеете дело с чем-то, имеющим отношение к скелетам). Если сравнить с палеонтологией, то истории, связанные с костями, накладываются друг на друга словно горные пласты — слой за слоем деталей, которые рассказывают нам, кто мы такие и откуда пришли. Все, что требуется, — это задавать правильные вопросы.

Тут и начался мой собственный путь. Изначально мое внимание привлекли динозавры и саблезубые кошки — а как иначе? — но позже мне захотелось рассмотреть человечество точно так же, как я делал это со своими любимыми окаменелыми монстрами. В своих исследованиях и научных трудах я практически не уделял внимания человеческим костям — наш скелет, лишенный мышц и сухожилий, попросту не ровня какому-нибудь стегозавру, — однако осознание подобного пренебрежения не давало мне покоя. Если не знать человеческого скелета, то попросту нельзя по-настоящему познать себя самого. Мне хотелось исправить ошибку, и другие изученные скелеты уже подготовили для этого благодатную почву. В конце концов, мы все состоим из остеологического каркаса со многими идентичными деталями, унаследованными от общего рыбьего предка, который связал всех позвоночных в одну большую группу. Отсюда следует, что подходы, используемые для изучения других позвоночных, могут быть применены и к человеку, позволив тем самым выведать у наших костей то, что они могут рассказать о нас, о нашем происхождении, а также о вечном кризисе самоопределения как неотъемлемой части человеческой сущности. Мы неотделимы от природы и являемся, по сути, лишь крайне необычным ее проявлением. Я хотел применить к костям своего тела тот же подход, что и к громоздкому каркасу мастодонта или грозного аллозавра. Возможно, так я смог бы найти свое место среди фантастического скелетного разнообразия жизни, которым восхищаюсь. Историями, которые узнал на этом пути, я собираюсь с вами поделиться.

По существу, я хочу добраться до самой сути, обнажить ее кости^{1}. Мне очень нравится это остеологическое выражение. Есть и другие — кожа да кости, кость в горле, бросить кость, язык без костей, и это только навскидку. Но в «обнажить до кости» есть куда более глубокий смысл — срезать все лишнее, чтобы докопаться до скрытой правды. Плоть может вводить в заблуждение, как это зачастую и происходит. Она очень пластичный материал. Ложные представления берут свое начало в нашем податливом мозге, а обман порождается изменчивостью мягких тканей. Кости же по-прежнему формируют нашу основу. Пожалуй, они олицетворяют идею отсечения всего лишнего, в результате чего остается только каркас. Разве можно найти лучший пример однозначного факта, чем сама кость?

Не то чтобы на обнаженную правду так легко смотреть. Увидев, что находится внутри человеческого тела, вы это уже никогда не забудете. Скелет — это итоговый и вездесущий образ исчерпанной жизни, напоминающий нам о том, что в конечном счете ожидает наше тело. Черепа сталкивают нас с этой судьбой лицом к лицу. Когда я рассматриваю стеклянные ящики в музее, уставившись в пустые глазницы, когда-то содержавшие выразительные глаза, я ненароком вздрагиваю. В такие неприятные и напряженные моменты мы вспоминаем, что перед нами не просто объекты для наблюдения — все экспонаты были и остаются людьми. И это далеко не все. Пробираться через физиологию, историю и культуру с целью понять значение того, что находится внутри нас, — не всегда приятное занятие. И по мере приближения к кости мы можем столкнуться с какими-то гранями себя самих, которые мы не желаем видеть или которые ставят под сомнение представление, сложившееся у нас о своем теле. Многое из того, во что мы так искренне верили в отношении костей, оказалось ошибочным. Гробницы со священными останками стали предметом мифов и легенд, особенно с учетом того, что многие из них на самом деле содержат вовсе не те останки, которые должны были сохранить. Мы больше не выискиваем в человеческом черепе признаки предрасположенности к преступности. Вопреки упорным убеждениям некоторых антропологов прошлых поколений, огромные коллекции черепов, собранные во имя науки, показали, что расовые различия не несут какого-либо биологического значения, они включают непрерывный спектр всевозможных параметров, а не строго разделенные категории, в чем были так уверены специалисты по краниометрии.

Вместе с тем с пути нас сбили не сами кости. Голые факты ничего не значат без интерпретации, и все эти доводы и гипотезы говорят о нас не меньше, чем непосредственно кости.

По ходу написания этой книги я ненароком стал от своего имени говорить за мертвых, хотя и старался всячески просто рассказывать о тех, кому эти кости принадлежали изначально. Такова обязанность человека, рассказывающего о других, даже если в результате получается история, уникальная, как мой собственный скелет. Кости на удивление живые. Каждый элемент скрывает в себе информацию о жизни, которую мы ведем. Человеческие кости — это не какие-то инертные объекты или антиквариат. Они когда-то принадлежали людям с разными идеями, ценностями и убеждениями. С этими скелетами у нас больше общего, чем с останками любых других видов. Неиссякаемый источник удивления и ужаса, кости занимают в нашей жизни и культуре центральное место.

Естественно, мне гораздо удобнее начать с далекого доисторического прошлого, задолго до появления человеческого скелета, да и вообще костной ткани. Нам нужно быстро пройтись по сотням миллионов лет, на протяжении которых формировался наш скелет, чтобы понять, как мы стали такими, какие есть. Весьма поучительно оглянуться назад во времени и осознать, что наше появление — всего лишь случайность, особенно с учетом того, как долго люди пытались убедить себя, что были специально созданы для этого мира. После исторического обзора мы перейдем к физиологии скелета — природе наших костей, к тому, что они могут и что не могут поведать, будучи лишенными плоти. Мы узнаем о невероятных способностях нашей скелетной системы, которая благодаря совместной работе костей позволяет нам совершать всевозможные движения; мы поговорим о том, как кости реагируют на травмы и болезни, как внутренние, так и внешние. Это жизнь наших костей. Хотя человеческие кости на протяжении истории вели активную жизнь и после смерти. С незапамятных времен им поклонялись, их завоевывали, они становились предметом любопытства. Они использовались, чтобы воспеть или опорочить мертвых, сначала религией, а потом и наукой, и так вплоть до наших дней. А поскольку кости, как правило, самая долгоживущая наша часть, напоследок мы рассмотрим их в качестве наследия, которое мы оставляем после себя. Только они могут поведать другим о наших жизнях спустя миллионы лет после того, как наши земные труды превратятся в прах, когда мы сами станем доисторическими созданиями, такими же древними, как динозавры.

Кости — это символ несокрушимой жизни. Они являются свидетельствами более пятисот миллионов лет эволюционной истории, документальным подтверждением стойкости и живучести, несмотря ни на что. Они растут и меняются, регистрируя в себе происходящее снаружи и внутри. И благодаря нашему толкованию скрытой в костях информации мы узнаем о нас все самое хорошее и плохое. Внутри нас хранится больше историй, чем мы себе сможем когда-либо представить. Ну а теперь слушайте.

1. Из кожи вон

Прохладным апрельским днем с двумя плетущимися позади друзьями я поднимался по каменной лестнице Национального музея естественной истории, чтобы встретиться с Гровером Кранцем. Поездка в музей была бы неполной без этой встречи, и я пообещал своим компаньонам познакомить их со знаменитым и скандально известным антропологом. У него было множество публикаций на всевозможные темы, начиная от ископаемых обезьян и заканчивая эволюцией человеческой культуры, однако, пожалуй, лучше всего он запомнился тем, что настаивал на существовании мифического снежного человека. Устроить эту встречу не составляло особого труда. Потому что Кранц умер больше десяти лет назад.

Не нужно было какого-то специального допуска или разрешения. Заточенный в стекло, скелет Кранца неподвижно стоял в дальнем углу временной выставки под названием «Записано на костях», которая была главным образом посвящена судебной экспертизе жителей Чесапикского залива в эпоху колонизации. Кранц был самым последним экспонатом в истории антропологии — скорее эпилог, чем ее часть, и он не совсем вписывался в европейскую экспозицию, оформленную музеем в виде остеологического лабиринта. Тем не менее он определенно был бы рад, что его поместили в самом конце этого костяного лабиринта. Кранц построил карьеру, изучая кости и рассказывая другим их секреты. Его предсмертным желанием было продолжить служить своему призванию.

В старости, когда у него обнаружили рак, Кранц решил, что погребение в могиле или кремация — не самая подходящая участь для человека, десятилетиями преподававшего анатомию. Ему хотелось, чтобы его кости говорили за него еще долго после его смерти, так что он подключил свои профессиональные связи к поиску идеального места для этого. Кранц надеялся, что его блестящие кости будут выставлены на всеобщее обозрение рядом со скелетами его любимых волкодавов — Клайда, Ики и Йаху, — чьи кости были сохранены после их кончины. Конечно, это может показаться жутким, однако люди издревле известны своим стремлением провести вечность вместе с любимыми.

Смитсоновский национальный музей естественной истории в итоге согласился взять себе останки Кранца, хотя шансов на то, что его выставят на всеобщее обозрение, тогда, казалось, было совсем мало. Ему не нашлось места в существующем зале остеологии, а в музее и без того хватало старых скелетов, висящих в альковах. Кранц в любом случае обрел бы себе новый дом в антропологических шкафах, как и пообещал управляющий коллекциями Дэвид Р. Хант, однако великое возрождение Кранца казалось несбыточной мечтой, когда антрополог скончался от рака поджелудочной в День святого Валентина в 2002 году. Останки Кранца были отправлены в знаменитую ферму тел при антропологическом научно-исследовательском центре Университета Теннесси и, лишенные плоти, прибыли в музей в 2003 году. Кости антрополога могли навсегда остаться в шкафу вместе с его собаками. Бывают судьбы и похуже. Идея же выставки «Записано на костях» дала возможность возродить Кранца — ну или хотя бы заново собрать его скелет — в качестве знаменитости, демонстрируемой в финале. Таким образом, таксидермисту музея Полу Раймеру было поручено аккуратно соединить между собой все до мельчайшей косточки, чтобы получилась слегка измененная рентгеновская версия фотографии, на которой радостный Клайд в прыжке встречает Кранца[4]. Раймеру пришлось изменить взаимное расположение экспонатов, чтобы не создавалось впечатления, будто Клайд прыгает, чтобы разорвать Кранцу горло. Из этой парочки получилось отличное наглядное пособие по позвоночным. Практически каждой кости Клайда соответствовала аналогичная у Кранца — это были два великолепных образца результатов более пяти сотен миллионов лет эволюции позвоночных.

Отклонившись назад, чтобы принять собачьи объятия, Кранц выступил в роли образца живой кости в каждом из нас. Разумеется, просить отдельного человека представлять все человечество — безрассудная идея, противоречащая разнообразию, которым мы так дорожим, однако все равно полезно увидеть чьи-то чужие кости, если хочется понять, что находится внутри нас. В точности как у покойного антрополога, у вас примерно 206 костей. Не убрав все окружающие ткани, после смерти или с помощью компьютерной томографии всего тела с высоким разрешением, которая подвергла бы вас опасному уровню облучения, точное число определить невозможно. Даже если исключить какие-то врожденные отличия, потерянные в результате несчастных случаев конечности, а также хирургическую замену настоящих костей искусственными, количество костей в полноценном человеческом скелете все равно варьируется. Каждый набор громыхающих костей так же индивидуален, как и личность.

Тем не менее я могу сказать о вашем скелете кое-что наверняка. Череп балансирует на шее. Вертикальный столб ваших позвонков проходит вдоль спины, а не спереди. Все необходимые инструменты, чтобы видеть, слышать, чувствовать запахи и вкусы окружающего мира, надежно упрятаны в голове, а не распределены по различным частям тела, словно у какого-то монстра Гильермо дель Торо. Ни одна из этих характеристик не выделяет однозначно человека среди других животных. Отличительные черты современного человека выражены в гораздо меньшей степени, да и заметны главным образом потому, что все остальные человеческие виды, процветавшие за последние шесть миллионов лет, исчезли, оставив пропасть между нами и человекообразными обезьянами. Гораздо проще делить на категории, когда в результате вымирания не осталось предков и двоюродных родственников. Но мы можем пока оставить в стороне тонкости, которые отличают нас как Homo sapiens.

То, где наши руки и ноги крепятся к телу, расположение позвоночника, обхватывающая органы грудная клетка — все эти характеристики у нас общие с другими позвоночными, от шимпанзе и ласточки до трицератопса и красного тритона, настолько маленького, что сложно поверить, что у него вообще могут быть кости. Как бы сильно мы ни отличались от крокодила, тунца или домашней кошки, наш скелет выстроен по той же самой конфигурации, потому что мы все являемся потомками одних и тех же созданий, наделенных по воле природы такой структурой. Они жили во времена, когда еще не было челюстей, позвоночников, да и самих костей. Одного их представителя тоже можно найти в Смитсоновском музее несколькими этажами ниже экспозиции со скелетом Кранца.

Можно было бы подумать, что вид, сыгравший столь важную роль в появлении нашего с вами скелета, должен занимать почетное место по центру каждого крупного палеонтологического зала в мире. Что его останки должны храниться на освещенной сверху бархатной подушке, а посетителям было бы дозволено только по одному или парами заходить в затемненный мавзолей, чтобы провести несколько мгновений наедине с животными, которым мы обязаны своим существованием. Раз уж в музеях с таким почтением относятся к знаменитым драгоценным камням вроде алмаза Хоупа, то частичка нашего далекого прошлого уж точно заслуживает не меньших почестей. Как минимум выставляться на самом видном месте, в центре величайших галерей ископаемых, своими крохотными скромными очертаниями олицетворяя предысторию всего, что можно увидеть дальше. К сожалению, этот наш особенный предок не удостоен подобной чести. Животные, сыгравшие важнейшую роль в формировании наших с вами тел, попросту не могут соперничать с величественными ископаемыми, притягивающими толпы людей. Вот почему динозавров обычно прячут где-нибудь подальше, чтобы посетители могли хоть что-то узнать о своем прошлом, пока идут по другим залам к этим громадным рептилиям, чтобы замереть в тени их величия, подобно нашим непримечательным мохнатым предкам более 180 миллионов лет назад. Динозавров и другие излюбленные публикой экспонаты музеев можно сравнить с летними блокбастерами киноиндустрии. И неважно, наслаждаемся ли мы красотой и величием деталей или же просто пялимся, в восхищении разинув рот, — именно они притягивают нас в кинотеатры (ну или на выставки в музеи). Если продолжать эту аналогию, то животные, с которыми я собираюсь вас познакомить, сродни авторским фильмам — несмотря на восхищение критиков, им определенно недостает зрелищности.

Интересующий нас персонаж запрятан в тихом уголке, куда почти никто не заглядывает. Зайдя в зал «Жизнь океана» Национального музея естественной истории, поверните налево у нависшего над головой кита и следуйте вдоль череды ископаемых останков китообразных, пока не попадете в небольшую комнатку. Здесь собраны наименее популярные музейные окаменелости — похожие на жуков трилобиты, аммониты в закрученных раковинах, ощетинившиеся иглами морские лилии и другие всевозможные беспозвоночные, наглядно демонстрирующие, что, несмотря на многочисленные вымирания, разорявшие флору и фауну планеты, жизнь неизменно восстанавливалась. Здесь-то вы и найдете животное, про которое я собираюсь вам поведать, окаменелую загогулину среди других причудливых диковин. Знакомьтесь: пикайя. Наша родственная связь с ней не всегда была очевидной.

Пикайя, как и остальные окружающие ее окаменелости, была найдена в одном местечке Британской Колумбии, название которого знакомо каждому палеонтологу, независимо от того, доводилось ли ему работать с добытым там материалом: сланцы Бёрджес. Историю открытия этого места мне рассказал много лет назад один профессор палеонтологии. Полевой сезон раскопок 1909 года близился к завершению. Чарльз Дулиттл Уолкотт, прочесывавший древние сланцы вблизи небольшого городка Филд в поисках следов доисторической жизни, так ничего толком и не обнаружил. Его надежды на грандиозные открытия разбились о те самые камни, которые должны были выдать свои секреты, и вместе с женой они свернули лагерь и направились вниз по горам под первым снегом, который подтверждал, что их работа в этом году закончена. По дороге лошадь Уолкотта споткнулась о холодные куски растрескавшегося камня, перевернув какой-то осколок. Чарльз заметил нечто странное на этом обломке. В древней породе он обнаружил отпечаток доисторического животного, прежде неизвестного палеонтологам. Если это и не послужило источником известной поговорки палеонтологов, то как минимум стало самым драгоценным примером — лучшие находки неизбежно попадаются в последние часы последнего дня полевых работ. Уолкотт вернулся в эти места на следующий год и раскопал целое собрание окаменелых животных, которые были ему совершенно незнакомы.

Среди всех палеонтологических историй эта определенно ближе всего к великому прозрению, и я могу понять ее привлекательность. Как бы хорошо ты ни подготовился, как бы ни был натренирован твой глаз улавливать первые намеки на выглядывающие из породы окаменелости, можно остаться совершенно не у дел, если тебя покинет удача. Вместе с тем, как писал знаменитый палеонтолог и популяризатор науки Стивен Джей Гулд в своей книге про сланцы Бёрджес под названием «Удивительная жизнь», классическая история про Уолкотта на самом деле вымысел[5]. Уолкотт вел записи практически каждого дня полевого сезона, включая и тот, когда были найдены первые окаменелости. Это случилось 30 или 31 августа 1909 года, как отметил Гулд, когда не было и намека на суровую погоду. И у Уолкотта вовсе не округлились от изумления глаза: он попросту сделал заметку, что обнаружил «любопытную окаменелость». Вот и все. И это больше похоже на то, как в действительности совершаются грандиозные открытия. Великие находки зачастую начинаются с чего-то незначительного и неопределенного, как правило, лишь с нескольких любопытных фрагментов кости или загадочных пятнышек на мелкозернистом камне. Именно это и произошло в данном случае. На следующий день после первой находки Уолкотт обнаружил еще более интересное место, обнажившее трех беспозвоночных, совершенно неизвестных науке, и собрал еще несколько прекрасных образцов, прежде чем вместе с остальной группой свернуть лагерь в теплый и солнечный сентябрьский день.

Научная судьба этих образцов оказалась не менее запутанной. Уолкотт вернулся на сланцы Бёрджес в 1910 году и обнаружил еще больше интересных ископаемых, однако в итоге описал лишь небольшую часть огромной коллекции окаменелостей, которую он доставил в Смитсоновский музей. Пытаясь понять, что за организмы перед ним, Уолкотт воспользовался подходом, полушутя прозванным «подгоном»: он попытался отнести ставящую в тупик путаницу из ног, отростков и фрагментов тела к уже известным группам организмов. Согласно его выводам, в кембрийский период океан населяли медузы, губки и креветки — за исключением некоторых вымерших групп, таких как трилобиты, — не особо отличавшиеся от современных обитателей морского дна. Составленное Уолкоттом описание древней фауны оставалось признанным на протяжении десятилетий, но когда в 1960-х палеонтологи стали возвращаться к окаменелостям сланцев Бёрджес, вооружившись новыми идеями и новыми методиками работы с окаменелостями в пересеченном рельефе, они обнаружили сообщество куда более странное, чем Уолкотт мог себе представить в самых безумных фантазиях.

Выставленные в Смитсоновском музее модели Уолкотта представляют собой галерею тел неземных форм, веретенообразных ножек и выпяченных глаз. В кембрийский период животные были все еще в новинку, и прошли десятки миллионов лет, прежде чем в земном океане появился кто-либо достойный звания гиганта. На современных изображениях животные из сланцев Бёрджес выглядят непропорционально большими, потому что их не с чем было сравнить, и слишком внеземными, чтобы понять, как все эти пульсирующие, трепыхающиеся и извивающиеся части соотносились друг с другом. Они похожи на доисторические аналоги меняющего свою форму монстра из фильма «Нечто» Джона Карпентера, хотя и в куда меньшем масштабе. Большинство из них поместились бы у вас на ладони или даже на кончике пальца. Одним из самых маленьких их представителей и является пикайя, составляющая в длину каких-то четыре сантиметра. Из всех существ, найденных в сланцах Бёрджес, именно с этой крохотной зверушкой мы и состоим в родстве.

На первый взгляд пикайя может показаться самым непримечательным ископаемым созданием. Окаменелость больше похожа на какие-то бессмысленные каракули, нацарапанные на сером камне, короче, чем последнее слово в этом предложении. И тут требуется сделать замечание. Пикайя, жившая 530 миллионов лет назад, слишком древняя, чтобы связать этого предка всех позвоночных с нами непрерывной генеалогической линией. К подобным оговоркам палеонтологи относятся крайне категорично. Мы можем быть уверены, что вся жизнь на планете связана единым генеалогическим древом, восходящим своими корнями к общему предку, который мог быть или не быть первой формой жизни на Земле, однако, если воспользоваться примененной Чарлзом Лайелем и Чарлзом Дарвином аналогией, нам недостает огромного количества букв, слов, предложений и абзацев из великой книги истории жизни. За менее чем две сотни лет существования палеонтологии как науки мы лишь начали смахивать пыль со всех затаившихся в земле геологических фрагментов, не говоря уже о том, чтобы выстроить их в правильном порядке. Общие черты понятны, однако подробные родственные связи между родительскими и дочерними видами практически постоянно оспариваются, и требуется все больше усилий, чтобы выяснить, кто есть кто среди обнаруженных окаменелостей. Вот почему палеонтологи зачастую говорят о переходных видах — то есть о видах, которые помогают связать между собой, казалось бы, разные генеалогические линии, подобно тому, как покрытый перьями археоптерикс связал нелетающих динозавров с птицами или как пакицеты помогли продемонстрировать изменения, произошедшие с китами, когда из сухопутных животных они превратились во владык морей[6]. Такие создания представляют собой вехи эволюции и заслуживают нашего особого внимания, так как зачастую демонстрируют кардинальные перемены в анатомии и естественной истории. Таким образом, на каменных плитах истории нашей планеты некоторые рассказы уже удалось разобрать, и определенные прототипы — если не предки — уже появились в качестве героев этой истории. Пикайя является одним из них.

Название «пикайя» новому открытому виду дал Уолкотт и познакомил мир с этой расплющенной окаменелостью в своей статье 1911 года под скромным заголовком «Аннелиды среднего кембрия»[7]. Описание вида заняло у него пять небольших абзацев — в общей сложности меньше страницы. Уолкотт разглядел в пикайе кольчатого червя, мало отличающегося от дождевых червей, выползающих на поверхность лужайки, когда проделанные ими в земле ходы заливает дождь. «Это был один из активных, свободно плавающих кольчатых червей, что указывает на принадлежность к семейству Nephthydidae класса Polychaeta (многощетинковые черви)», — писал он, что по-простому означает: песчаный червь.

Когда же палеонтолог Саймон Конвей Моррис позже изучал целую горсть найденных окаменелостей пикайи, он не увидел в ней червя[8]. Крошечные, едва заметные сегменты, составлявшие пятисантиметровое тело, были не кольцами червя, а примитивными миомерами — скоплениями волокон V-образной формы, от которых произошли наши с вами скелетные мышцы. У миниатюрной пикайи был отчетливо различимый головной конец с парой странных щупалец, однако самой поразительной находкой оказалась тонкая полоска палеозойского блеска вдоль ее спины. У пикайи был прототип позвоночника, которому по прошествии еще пятисот миллионов лет всевозможных мутаций предстояло стать стержнем, поддерживающим прямой нашу спину. При этом до появления костной ткани оставалось еще более ста миллионов лет. Тем не менее, как в 1979 году сообщил Саймон Моррис, у пикайи была хорда — простейшая структура, ставшая впоследствии основой для спинного хребта.

Мне пришлось прижаться носом к стеклу, чтобы своими близорукими глазами увидеть все эти детали, когда я в последний раз навещал своего старого приятеля. Они были, как всегда, на месте. Можете себе представить, насколько это удивительно? До наших времен дошли единицы динозавров, ископаемых млекопитающих и других созданий, которые могли бы похвастаться схожей сохранностью. В процессе окаменения сохраняются только самые крепкие. Пикайя была лишь жалким живым сгустком в кембрийском море, однако окружавшие ее условия оказались на редкость удачными, чтобы упаковать ее в осадочную породу с настолько мелкими частицами, что мы теперь знаем не только форму тела этих животных при жизни, но и замысловатое внутреннее строение, сквозь глубину веков связывающее их с нами. Если забыть, что это просто какой-то крохотный прутик, и попытаться найти пикайе место в глобальной картине эволюции, то получается, что она была одним из самых первых представителей типа хордовых, к которому принадлежим и мы с вами.

Не то чтобы пикайя была единственным древним хордовым животным на свете. В Китае обнаружен аналог сланцев Бёрджес, известный как Маотяньшаньские сланцы. Эти камни возрастом между 520 и 535 миллионами лет могут похвастаться собственными ископаемыми сокровищами, включая трех младших двоюродных сестер пикайи. О первых двух находках, Haikouichthys и Myllokunmingia (попробуйте быстро произнести десять раз подряд), было объявлено в 1999 году, а в 2003-м за ними последовали Zhongjianichthys, и все трое похожи на упрощенные версии гуппи, которых я приносил домой из зоомагазина. У них не было щупалец, как у пикайи, что по-прежнему остается необъяснимой странностью, однако наблюдались V-образные мышечные сегменты и тело в форме пули, что, пожалуй, оставалось незамеченным беспозвоночными, которые проглатывали их в древних кембрийских морях.

Нам задним числом гораздо проще понять, что делает этих протопозвоночных такими особенными. Прежде всего у пикайи и других первых хордовых была голова. Возможно, данный факт не кажется вам особо потрясающим, но это был важный шаг в формировании нашего тела таким, каким мы его знаем. Наши глаза, рот и нос, важнейшие органы чувств, сосредоточены на голове, рядом с мозгом. Сложись анатомия первых хордовых иначе, сенсорные центры позвоночных могли оказаться размещены в других местах либо распределены по всему телу, что потребовало бы от эволюции создания более быстрой нервной сети для эффективного взаимодействия всех разрозненных частей. Более важно то, что хорда, сформировавшаяся вдоль спины у этих видов, стала основой для появившегося позже позвоночника и всех крепящихся к нему частей. Акулы, эму, древесные лягушки, антилопы, ну и, конечно же, вы обязаны базовым строением своего скелета животным, настолько близким к беспозвоночным, что их первых обнаруженных представителей спутали с червями.

История пикайи крайне важна для всего, что происходило потом. Эти создания, ну или схожие с ними, являются первопричиной того, почему мы такие, какие есть. Пикайя и ее все более многочисленные родственники по чистой случайности развились в позвоночных, какими мы их знаем сегодня. Вместе с тем мне хотелось бы здесь подчеркнуть, как говорил десятилетия назад Гулд, что в наших предках, живших в далеком кембрии, не было ничего особенного или примечательного. В контексте жизни того времени итоговый расцвет позвоночных был совершенно непредсказуем.

Во времена, когда окаменелости, обнаруженные в сланцах Бёрджес, были живыми организмами, бо́льшая часть этих удивительных созданий, плавающих и мельтешащих в воде, принадлежала к видам, очень далеким от современных. Если бы вы могли отправиться назад во времени в кембрийский период, при этом не забыв захватить с собой батискаф, то скорый величественный рассвет позвоночной жизни показался бы вам весьма маловероятным[9].

Давайте представим, как бы это происходило. Колыхаясь на поверхности океана, вы всячески стараетесь не поддаться морской болезни, выполняя последние проверки оборудования перед погружением. Ваша одежда уже промокла от пота — как вы могли забыть, что в это время сланцы Бёрджес находились южнее экватора? — и тем не менее спустя несколько мгновений вы задраиваете люк и начинаете свое путешествие к морскому дну. Хотя по мере погружения к рифам у вас в голове начинают звучать первые аккорды музыки из «Челюстей», вы напоминаете себе, что беспокоиться не о чем. Мало того, что вы надежно защищены своей капсулой, так и до расцвета акул еще больше сотни миллионов лет. Самые грозные из животных, которых вам предстоит повстречать, заинтересованы лишь в ловле червяков и прочей мелкой закуски.

С нетерпением ожидая возможности отметить галочкой животных в своем списке, вы изучаете справочник по 150 с лишним видам, обнаруженным в этом месте. Некоторые из них, такие как бактерии, вы сможете увидеть лишь как пятнышки в толще воды или как тонкую пленку на морском дне. Что ж, по крайней мере, вы станете первым человеком, увидевшим живого трилобита — более тридцати трех процентов всех ископаемых, обнаруженных в сланцах Бёрджес, принадлежали к этому и родственным ему видам, представителям типа членистоногих, который включает в себя большинство животных, от кузнечиков и тарантулов до лобстеров современного мира. Вскоре вам откроется сюрреалистический морской пейзаж из замысловатых трубок. Некоторые растут ветвящимися скоплениями, подобно кактусам карнегия, другие напоминают разрезанные пополам волосатые огурцы. Это древние губки, главные архитекторы кембрийских рифов. По мере того как ваши глаза привыкают к виду мягких губок, в поле зрения начинают попадать внеземные формы более удивительных животных. Приапулид — или «червь-пенис», напоминающий своим видом заостренную версию того, в честь чего он и получил свое название, — устремляется обратно в норку. Трилобиты, почувствовав движение в воде, сворачиваются, напоминая мокриц, которых вы находили под сложенными дровами у себя дома. Виваксию то ли по чрезмерной самоуверенности, то ли по неосторожности ничто не тревожит. Эта ожившая игольница невозмутимо продолжает прочесывать своим колючим тельцем илистое дно в поисках бог знает чего, минуя похожее на червяка создание, расхаживающее на трубчатых ножках с колыхающимися от движения воды острыми шипами — существо настолько странное, что было названо галлюцигенией. В какой-то момент вы останавливаете на ходу свой батискаф, потому что мимо проносится нечто, напоминающее космический корабль пришельцев с колыхающимися по бокам тела похожими на весла отростками. Должно быть, это аномалокарис рыскает в поисках чего-нибудь мягкого, чтобы схватить своими ротовыми придатками.

Скорее всего, у вас закончится воздух, и вам придется вернуться на поверхность — а затем, я надеюсь, и обратно в свое время, — прежде чем вы увидите пикайю. И это хорошо, потому что, как нам напоминают фильмы про путешествия во времени, случайное убийство своего предка может привести к печальным последствиям. Палеонтологи, корпевшие над многими тысячами окаменелостей из сланцев Бёрджес в Смитсоновском музее, королевском музее Онтарио и геологической службе Канады, обнаружили, что древние хордовые составляли лишь 2 % всей местной фауны[10]. Членистоногих, губок, водорослей и червей было куда больше, чем наших с вами прародителей. Разумеется, тот факт, что пикайя была крошечным мягкотелым созданием без каких-либо костей, уменьшает вероятность ее сохранности, что могло несколько исказить полученные результаты, однако постоянные грязевые оползни раз за разом засыпали рифы, в огромных количествах аккуратно прижимая этих чудесных созданий к камням. Такие происшествия, какой бы катастрофой они ни были для кембрийских животных, и позволили нам ознакомиться с жизнью тех давних времен в столь мельчайших подробностях. Оползни быстро и полностью засыпали обитателей рифов, и даже самые хрупкие создания вроде нашей далекой родственницы пикайи прекрасно сохранились в течение сотен миллионов лет. Им, конечно, не повезло, зато нам повезло еще как. Это лучшая иллюстрация древних экосистем, которую мы получили, и она однозначно дала понять палеонтологам: кембрийский мир был по большей части беспозвоночным, населенным куда более примечательными и многочисленными странностями, чем пикайя. Если бы вы посетили эти древние рифы, ничего не зная о том, как все сложится в последующие 508 миллионов лет, то сочли бы пикайю совершенно неинтересным крохотным слизняком, который избрал самый простой путь эволюции, в то время как беспозвоночные экспериментировали со всевозможными формами тела.

На протяжении 17 миллионов лет после появления в кембрийских морях предки позвоночных оставались меньшинством животного царства, вынужденным прятаться от голодных ртов своих прожорливых соседей. Причем последние оказались еще более удачливыми и живучими, чем мы прежде думали. Во времена, когда Гулд писал свою «Удивительную жизнь», ученые предположили, что в конце кембрийского периода произошел быстрый и мощный перелом — яркий и жестокий эпизод палеонтологической летописи, ознаменовавший массовое вымирание. Раскалывая камни по всему миру, геологи-первопроходцы зачастую случайно выявляли такие катастрофы, отметив кардинальные изменения между соседними слоями породы. Казалось, после кембрия многочисленные нелепые виды, населявшие древние моря, полностью исчезли. Больше не было никаких оживших игольниц, длинноносых охотников, членистоногих с головой в форме бумеранга или чудовищ с заслонкой вместо рта. Сохранились животные с куда более скромной и простой анатомией, такие как древние трилобиты и брахиоподы, и наши с вами хордовые предки присоединились к удачливому сборищу выживших. Как писал Гулд, это был один из ключевых моментов в эволюционной истории нашего вида, ознаменовавший эпоху, когда жизнь могла пойти совсем в другом направлении. Если бы не это вымирание, могли бы выжить виваксии или аномалокарисы, и эволюционные пути между пикайей и первыми настоящими позвоночными оказались бы перекрыты, что полностью стерло бы нас из истории и кардинально поменяло бы дальнейший ход эволюции.

Во всяком случае, так гласит история. Новые находки переписали этот рассказ. И тем не менее основной аргумент Гулда по-прежнему актуален: то, что существует сейчас, стало следствием бесчисленных событий прошлого, которые открыли одни эволюционные возможности, закрыв или ограничив другие благодаря случайному стечению обстоятельств. Это сродни вашим раздумьям о том, как пошла бы ваша жизнь, если бы вы набрались смелости пригласить на свидание свою первую школьную любовь, или взяли бы академический отпуск в университете, как хотели, или не стали бы перекусывать тем сомнительным буррито на заправке — просто масштаб несколько больше. Самым ярким примером является падение на нашу планету астероида 66 миллионов лет назад, которое привело к очередному массовому вымиранию, лишив динозавров их господства и уничтожив огромное количество других форм жизни. Но благодаря этой катастрофе у млекопитающих появились шансы на процветание. Этот момент стал поворотной точкой всей истории жизни на Земле, и если бы не астероид, миром, возможно, и по сей день правили бы зубастые и покрытые перьями ящеры всевозможных форм и размеров. Практически в каждом периоде истории случались подобные критические моменты — некоторые из них мы смогли обнаружить, другие были слишком малы, чтобы их заметить.

Не было обнаружено никаких свидетельств падения метеорита, массовых извержений вулканов с выбросом в атмосферу огромного количество парниковых газов или каких-либо других факторов, которые могли привести к вымиранию в конце кембрийского периода. Общепринятое объяснение случившегося связано скорее с дарвиновской конкуренцией. Палеонтологи решили, что кембрийский зверинец попросту проиграл борьбу за выживание и его вытеснили новые виды, у которых было преимущество над древними формами[11]. Новенькие, более приспособленные организмы одержали сокрушительную победу. Это была идея, соответствующая дарвиновской теории происхождения видов: все дочерние виды оказываются более адаптированными к сложившимся условиям среды, чем породившие их организмы, так что все новое, как правило, берет верх над старым. Палеонтологи называют эту масштабную смену караула ордовикской радиацией. Именно тогда моря стали принимать более привычный для нас вид. В коралловых садах паслись улитки, а древние предки морских звезд, кальмаров и двустворчатых моллюсков смешались с некоторыми оставшимися с кембрийских времен видами, которые чудом умудрились выжить, вроде тех же трилобитов.

Но теперь мы знаем, что завершающая глава кембрийского периода не была отмечена массовым вымиранием причудливых форм жизни, как считалось ранее. В 2010 году группа палеонтологов из разных организаций объявила, что они описали богатое разнообразие существ сланцев Бёрджес, обнаруженное в породах возрастом от 443 до 485 миллионов лет, то есть живших спустя многие миллионы лет после завершения кембрия[12]. Уменьшение разнообразия в конце кембрия стало не следствием исчезновения животных. Дело оказалось в том, что определенные виды осадочных пород, необходимых для сохранения мягкотелых организмов, формировались гораздо реже, и подходящие образцы раньше попросту еще не были найдены. В самом деле, обнаруженные отложения показывали некую смесь древних и новых для того времени существ — да, здесь были улитки, наутилоидеи и криноидеи ордовика, но встречались и рифообразующие губки, черви, членистоногие с мягкими раковинами, похожие на виваксий покрытые панцирями животные, а также громадные родственники невероятных аномалокарисов. Никто не ожидал встретить целое сборище животных, выглядящих в точности как фауна сланцев Бёрджес, в одном месте с видами, которые, как считалось, полностью их вытеснили в ходе конкуренции. Старое все-таки выжило бок о бок с новым.

Так какое же все это имеет отношение к нашим крохотным хордовым приятелям? В своей «Удивительной жизни» Гулд утверждал, что без массового вымирания причудливых кембрийских видов нашим протопозвоночным предкам пришлось бы по-другому адаптироваться и приспосабливаться. Это кардинально изменило бы ход эволюции, сделав появление Homo sapiens маловероятным, а то и вовсе невозможным. Тем не менее нам известно, что никакого вымирания в конце кембрийского периода не было и наше происхождение на самом деле еще более удивительно. Протопозвоночные продолжали влачить свое существование в мире беспозвоночных, подергивая своими крошечными миомерами, чтобы спастись от ненасытного аппетита соседей. Случайная череда событий, которая привела к нашему появлению, по-прежнему не дает покоя ученым. Если бы древние хордовые вымерли — или если бы их хорда образовалась, скажем, снизу, а не сверху, или начиналась бы с хвоста, а не с головы, — то эволюция могла бы пойти совершенно другим путем, лежащим, возможно, за пределами нашего воображения. Тем не менее благодаря удачливому выживанию столь многих кембрийских созданий наша предыстория стала значительно интересней. Теперь утверждение, будто пикайе попросту повезло, кажется чуть ли не оскорблением. Она по-настоящему боролась за свое выживание и преуспела в этом. Нечто другое, до конца еще не изученное, происходило в те времена, когда в океанских глубинах расцвела новая жизнь и появившиеся хордовые постепенно взяли верх над правившими древним миром беспозвоночными. И на этом фоне очередное случайное событие открыло еще более широкие возможности. Миру впервые предстала кость.

2. Да будет кость

В каждой науке есть свои знаменитости. Эйнштейн в физике. Мария Кюри в химии. Чарльз Дарвин в биологии. В палеонтологии же можно выделить сразу двух людей, настолько презиравших друг друга, что оба наверняка возмутились бы тем фактом, что невозможно упомянуть одного из них без другого — их звали Отниел Чарлз Марш и Эдвард Дринкер Коп.

Нескончаемая вражда между двумя охотниками за окаменелостями зародилась не сразу. На самом деле изначально они были друзьями. Молодые американские ученые решили стать палеонтологами-первопроходцами XIX века. Тогда эта наука еще не пустила академические корни в США, и ученые встретились, пытаясь почерпнуть всю возможную информацию по теме у немецких исследователей, после чего обосновались в академических кругах на Восточном побережье. Они не оставили после себя практически никаких документальных упоминаний об этих первых встречах, которые были, пожалуй, самыми мирными за всю их историю, — Коп в 1868 году пригласил Марша посетить один из мергельных карьеров на юге Нью-Джерси, богатый источник доисторических окаменелостей.

Это было притягательное место. Зеленый песок был богат минералом под названием «глауконит», который повсеместно использовался в качестве удобрения, и работавшие там рудокопы регулярно натыкались на останки созданий, населявших здешнее побережье более 66 миллионов лет назад. Некоторые, например черепахи и крокодилы, выглядели знакомо, однако здесь находили и останки динозавров, а также окаменелости гигантских морских ящеров — мозазавров. Как нельзя кстати для натуралиста, которого ждал для анализа и описания целый ископаемый мир, зажиточному Копу даже не приходилось копаться в породе самостоятельно. Все, что ему нужно было делать, — это платить рудокопам, чтобы они поаккуратнее обходились с образцами, на которые наталкивались, разрабатывая карьеры. Марш — амбициозный мужчина из богатой семьи, для которого дядя-меценат Джордж Пибоди основал музей при Йельском университете в 1866 году, — запросто мог позволить себе делать то же самое. Увидев научный потенциал ископаемых находок, поступающих благодаря связям Копа, Марш стал приплачивать рудокопам, чтобы они отправляли кости на север, в его коллекцию в Нью-Хейвен, а не на запад, в Филадельфию, где вел свою исследовательскую работу Коп.

Неудивительно, что вскоре разразился громкий скандал. Коп был в бешенстве от такого предательства Марша, и эта обида стала лишь первой в долгой череде взаимных нападок, продолжавшихся все последующие годы. Из-за своей гениальности и заносчивости они стали самыми неугомонными соперниками. Вся палеонтология как наука превратилась для них в инструмент сведения счетов — они телеграфировали описания обнаруженных видов за океан и тратили личные состояния, чтобы делать как можно больше публикаций в вечном стремлении переплюнуть друг друга.

Результаты их ожесточенной борьбы оказались не такими уж и плохими. Мир познакомился с такими звездами мезозойской эры, как трицератопс, бронтозавр и цератозавр, и все благодаря соперничеству ученых, которое преобразило и саму сущность палеонтологической науки. Коп и Марш не только стали одними из первых палеонтологов, разбирающихся в огромном разнообразии животных — вместо того чтобы сосредоточиться на какой-то одной группе, они в свое удовольствие описывали рыб, рептилий, амфибий, птиц и млекопитающих, — но еще они наняли и обучили многих людей, образовавших ядро следующего поколения палеонтологов. Тем не менее затаившаяся у Копа и Марша обида друг на друга оказалась настолько сильной и непреклонной, что в 1873 году редакторы научного журнала «Американский натуралист» — приобретенного самим Копом в качестве личного плацдарма для публикаций — в конечном счете отказались принимать новые статьи, подливавшие масла в огонь этого соперничества, сообщив читателям, что «противоречия между данными авторами стали носить сугубо личный характер, а [так как] „Натуралист“ не собирается больше способствовать этому соперничеству, то в дальнейшем любые публикации будут разрешены лишь в качестве приложений, публикуемых за счет авторов»[13]. Но это нисколько не помогло уладить разногласия между учеными. В 1890 году журнал New York Herald предал их конфликт широкой огласке, опубликовав статью с заголовком «Ученые ведут ожесточенную войну», что остальные палеонтологи восприняли как публичное опорочивание их профессии. В конечном счете проиграли оба. Десятилетия попыток переплюнуть друг друга истощили их личные сбережения практически до нуля, а стресс подорвал их здоровье. В 1897 году, лежа при смерти в своем личном музее в окружении окаменелостей и домашних рептилий, Коп не собирался признавать своего поражения. Он запланировал продолжить «костяные войны» и после смерти.

Никто достоверно не знает, от чего именно умер Коп. Нет никаких убедительных подтверждений слухам о том, что его сгубил сифилис, последствие интрижек молодости. Годами он страдал от хронических инфекций и проблем с мочевым пузырем, простатой и окружающими тканями, а лечился по большей части собственными силами. Несмотря на уговоры друзей, он и слышать не хотел об операции, которая могла бы облегчить его боли. По словам автора биографии, ученого-историка Джейн Дэвидсон, подобные операции тогда были в новинку, и Коп не мог смириться с перспективой остаться беспомощным инвалидом[14]. Он просто продолжал принимать белладонну — препарат из ядовитого растения, который, возможно, ускорил его смерть, — и писать научные работы, до своего последнего дня не прекращая соревноваться с Маршем. А еще у него родился определенный план. Коп умер 12 апреля 1897 года, но успел бросить своему сопернику из Йеля биологический вызов, чтобы раз и навсегда установить, кто из них был величайшим палеонтологом.

Копа не интересовало, что станет с большей частью его плоти. Его мышцы и внутренние органы были кремированы, а прах выставлен в музее при Вистаровском институте в Филадельфии. Для других своих останков он запланировал иную судьбу. «Я завещаю, чтобы после похорон мое тело было предоставлено антропометрическому сообществу с последующим проведением вскрытия», — написал Коп в своем завещании, оговорив в качестве особого условия, что «мой мозг должен быть сохранен в их коллекции мозгов» для изучения в будущем. Так он бросил перчатку в последний раз. Он отдал свой мозг науке, чтобы его взвесили и измерили, убежденный, что серого вещества у него окажется больше, чем у Марша. Но заклятый враг Копа так на это и не клюнул. Марш был похоронен в 1899 году на кладбище, расположенном неподалеку от музея, которому он посвятил свою жизнь.

Вопреки слухам о его пропаже или краже мозг Копа по сей день покоится в своей жидкой гробнице в Вистаровском институте. Да и остальная часть главного натуралиста, как его называл его ученик Х. Ф. Осборн, находится неподалеку. Помимо мозга, Коп завещал науке свой скелет, хотя он и не был выставлен на всеобщее обозрение. Коп не стал посмертным зрелищем, подобно Гроверу Кранцу, что вполне соответствовало научному духу той эпохи. Динозавры и другие ископаемые создания предназначались для глаз ученых, а не общественности, и единственным динозавром, которого могла лицезреть широкая публика в Америке, был восстановленный скелет гадрозавра, утконосого динозавра, выставленный в академии естественных наук в 1868 году[15]. Так что вычищенные кости Копа хранились под замком в качестве наглядного пособия для студентов-антропологов.

Практически вся жизнь и деятельность Копа сопровождались слухами и домыслами, не миновала такая судьба и его останки. Кто-то говорил, что настоящий череп Копа упал и разлетелся на множество осколков десятки лет назад, но на самом деле он и по сей день цел и невредим. Более того, у него было одно немного неожиданное и противоправное приключение, когда спустя столетие после смерти Копа фотограф Луи Психойос вместе со своим другом Джоном Кноббером ненадолго сбежал с черепом Копа, чтобы представить одного из первых палеонтологов его интеллектуальным потомкам из поколения «Икс» в своей книге «Охота на динозавров»[16]. Еще более популярна история о том, будто бы Копу хотелось, чтобы его скелет стал голотипом — официальным типовым экземпляром вида — для Homo sapiens. Легко поверить, учитывая чрезмерное самолюбие ученого, однако это тоже лишь легенда. Кроме того, сама идея о том, что какой-либо отдельно взятый скелет может стать эталоном нашего вида, кажется странной. Голотип — это биологический стандарт, с которым сравниваются все остальные животные того же вида, однако с учетом разнообразия человеческих тел называть один скелет эталонным образцом человека весьма сомнительно. Вспомните об этом, когда в следующий раз окажетесь в супермаркете или кинотеатре. Осмотритесь вокруг и представьте любого из людей в качестве главного представителя нашего вида — своей индивидуальностью он определенно не сможет отразить все разнообразие человеческой расы. Ни один отдельно взятый человек не может олицетворять собой все человечество.

И тем не менее, подобно Кранцу, Коп — отличная отправная точка для путешествия, которое мы собираемся с вами совершить. Подобно нам, он был носителем около 206 костей, характерных для нашего вида с момента его первого появления на эволюционной сцене порядка 300 000 лет назад[17]. Каждый человеческий скелет — в том числе и ваш — хранит в себе историю, уходящую корнями дальше, чем вы можете представить, он является частью континуума жизни, в котором все старое постоянно и постепенно изменяется, становясь чем-то новым. Сама структура нашего скелета — это мозаика, собиравшаяся на протяжении всей эволюции, от первого появления костной ткани до сегодняшнего дня. Эта история слишком громоздкая: чтобы ознакомиться с ней во всех подробностях, мы рассмотрим лишь несколько видов, которые помогут нам понять, как формировались, соединялись, терялись и изменялись кости, чтобы в конечном счете обрести форму, характерную для современного Homo sapiens. Если у меня все получится, то вы сможете взглянуть на свое тело и разглядеть в нем черты древней рыбы с мясистыми плавниками, сопящих примитивных малюток-млекопитающих, первых приматов, а также остальной нашей родни, с чьей внутренней структурой мы можем ознакомиться в залах музеев.

Когда имеешь дело со столь быстрыми и важными изменениями, сопутствовавшие им обстоятельства играют первостепенную роль, так что давайте отмотаем назад, к самому началу времен.

Наша вселенная родилась в результате Большого взрыва примерно 13,8 миллиарда лет назад. Обстоятельства этого события способствовали появлению основных элементов, из которых в итоге и сформировалась кость — равно как и все остальное. Затем с точки зрения нашей с вами истории наступило затишье, длившееся 9 миллиардов лет. Примерно 4,5 миллиарда лет назад зародилась наша планета путем слияния огромного количества космической пыли и газа. Спустя примерно еще 400 миллионов лет древняя Земля получила космический шлепок от протопланеты Тейи, в результате чего сформировалась планета, что у вас под ногами, а также Луна на ее орбите. Но даже тогда до костей было еще очень далеко. Непостижимая искра, спровоцировавшая появление жизни в известном нам с вами виде, вспыхнула лишь 3,7 миллиарда лет назад, и у первого организма не было каких-либо твердых частей, а значит, и шансов на попадание в палеонтологическую летопись. Мы знаем о существовании этих первых видов лишь потому, что они немедленно принялись менять окружающий мир — некоторые в процессе жизнедеятельности выделяли кислород, оставляя на камнях свою доисторическую подпись в виде полосок ржавчины. И на протяжении долгого-долгого времени жизнь вполне устраивало подобное состояние: дальше ковров из морских водорослей она и не думала заходить. Континенты двигались, климат менялся от жаркого к холодному и обратно, и жизнь разбрелась по всей планете, превратив ее в планету микробов (а если смотреть по численности, то она такой остается и по сей день). Тем временем, разумеется, происходили грандиозные перемены. Одни клетки объединялись с другими, создавая еще более сложные формы жизни, и у некоторых видов ДНК оказалась свернута в единое ядро вместо того, чтобы свободно болтаться по всей клетке. Вместе с тем для помешанных на окаменелостях фанатов вроде меня все было весьма скучным, пока примерно полмиллиарда лет назад не произошел кембрийский взрыв и появились такие организмы, как пикайя, аномалокарис и другие очаровательные создания из сланцев Бёрджес, положившие начало постоянному расширению разнообразия невероятных видов, которое продолжается и сейчас.

Но даже во времена пикайи кость была в лучшем случае отдаленной перспективой. Жизнь запросто могла бы обойтись и без нее, сложись окружающие условия иначе. Прототип кости появился лишь 455 миллионов лет назад, спустя 30 миллионов лет после завершения кембрийского периода, а кость в том виде, в котором она присутствует в нашем с вами скелете, дала о себе знать лишь 419 миллионов лет назад. Хотя мы и можем ткнуть своим костлявым пальчиком в эту дату, воскликнув: «Ага! Вот где начинается наша история», на деле зарождение костной ткани было не таким уж и грандиозным событием. Панцирные рыбы, первые обладатели костей, не особо болели за это нововведение и уж точно не стали хором требовать, чтобы их извивающиеся крошечные тельца незамедлительно покрыли этим новым и выдающимся строительным материалом. Если бы панцирные рыбы того времени могли что-то обсуждать — а из-за отсутствия у них челюстей это маловероятно, — то они приняли бы кость за проходящую моду. Кость стала эволюционной случайностью, которой посчастливилось оказаться невероятно прочной, гибкой и полезной в формировании удивительного зверинца сквозь глубину времен.

Именно кость сделала возможным и наше существование, и существование многих животных, которыми мы восхищаемся. Она составляет структурную основу для большинства морских рыб и вернувшихся в воду созданий, а кроме того, кость стала решающим фактором для выхода наших предков на сушу. Если бы не костная ткань, в процессе эволюции не появились бы не только мы, но и наши любимые доисторические диковинки, которым требовалась надежная опора, чтобы противодействовать силе притяжения. Внутренний и гибкий костный скелет позволил динозаврам достигать всевозможных размеров, начиная от крох, сравнимых с колибри-пчелкой — не более пяти сантиметров в длину и весом два грамма, она легкая, словно перышко, — и заканчивая сорокаметровыми семидесятитонными титанами, во много раз превосходившими по размерам все, что когда-либо передвигалось по суше. Мамонты, гигантские ленивцы, саблезубые кошки — у всех структурной основой тела были кости, как и у любых других доисторических позвоночных, которых вы только сможете назвать. Без этого великолепного анатомического разнообразия форм и размеров, обязанных своему появлению кости, сухопутный ареал могли целиком занять членистоногие и другие беспозвоночные. Жизнь на Земле была бы совершенно другой и разворачивалась бы в куда меньшем масштабе. Вопреки тому, что можно увидеть во всяких нелепых голливудских ужастиках, сухопутные беспозвоночные никогда не смогли бы достичь тех же чудовищных размеров, до которых в итоге доросли позвоночные. В определенный период, когда содержание кислорода в атмосфере было гораздо выше, чем сейчас, действительно существовали гигантские стрекозы с полуметровым размахом крыльев, однако внешний скелет, в отличие от внутреннего, не позволяет животному достигнуть огромных размеров. С увеличением размера поддерживать все внутренние органы снаружи, а не изнутри, становится все сложнее. Муравей размером с лошадь из фильма «Они» или долгоносик размером с «Фольксваген»-«жук» немедленно лопнули бы, и все их внутренности посыпались бы наружу.

Кость же, находясь внутри нас, открыла возможности, которые иначе никак не реализовать. Хотя палеонтологи и не восхваляют кости изо дня в день и не молятся на них, я уверен, что они им благодарны. Кости обеспечили нас самыми ценными находками, показывающими, как менялась жизнь на протяжении веков. Возьмем, к примеру, акул. Хотя они и обладают скелетом, на самом деле он состоит из более мягкого материала — хряща (та штука, которая поддерживает кончик вашего носа и вытянутые уши). Таким образом, ископаемые находки останков акул ограничивались в основном зубами. В большинстве случаев они оказывались единственной частью тела этих животных, способной пережить разложение и окаменение. Кость благодаря входящим в ее состав твердым минералам зачастую сохраняется, когда от других тканей не остается и следа. Если бы в процессе эволюции не появились кости, если бы скелеты наших предков оказались из другого материала, нам достались бы для изучения лишь редчайшие, сохранившиеся в результате невероятно удачного стечения обстоятельств останки. Отвлекитесь от всех своих дел, чтобы по-настоящему восхититься красотой и великолепием костей — органичных элементов внутренней структуры тела, где каждая кость имеет свои уникальные особенности, — и вам станет понятно, почему мы выставляем давно умерших существ в галереях музеев подобно произведениям искусства. Даже да Винчи не способен был превзойти красоту и изящество природы.

Казалось бы, удобно представить историю формирования нашего скелета в порядке постепенного приобретения новых элементов. Только вот на самом деле все происходило совершенно иначе. Хотя животные вроде пикайи и создали основу для строения тела позвоночных, происхождение кости и ее превращение в поддерживающий все остальные органы скелет было витиеватой историей, которая началась снаружи, а не изнутри организма. Эта история имеет смысл, лишь если смотреть на нее сквозь призму счастливого стечения эволюционных обстоятельств, и сначала в поле зрения попадают рыбы, ставшие обладателями первого в мире костного скелета.

Первичная ткань, которая начала походить на кость в известном нам виде, появилась в результате эволюции примерно 455 миллионов лет назад. Это был аспидин. Но назвать такую ткань костью еще нельзя, так как это жесткое вещество кардинально отличалось от настоящей кости: аспидин был бесклеточным материалом. Этот факт поначалу совершенно отказывался укладываться у меня в голове. В нашем теле клетки объединяются в ткани, а ткани образуют органы. Клетка — общий знаменатель для всего, даже для костей. Но это догма современности. Аспидин в ходе эволюции в итоге стал костной тканью, и по своим свойствам он был больше похож на зубы, плотно сидящие у нас во рту. У первых рыб, ставших его носителями, аспидин затвердевал, словно цемент. Он не менялся и не рос в течение их жизни, как делают наши с вами кости. Вместо этого он самостоятельно выстраивался, словно стена, изолируя древних позвоночных от внешнего мира.

Когда появился аспидин, земной океан был довольно безжалостным местом. В нем обитали хищники с клацающими ротовыми придатками, сжимающимися конечностями и фасеточными глазами, мгновенно хватающие проплывающую сквозь толщу воды добычу. У панцирных животных было больше шансов выжить и передать свой случайный анатомический дар потомкам. Позвоночные упустили шанс обзавестись гибкими ороговевшими раковинами, когда их древние предшественники отделились от последнего общего с членистоногими предка более 558 миллионов лет назад[18]. Кость стала совершенно новым ответом на опасности, грозившие нашей далекой родне, благодаря изобилию CaCO₃ — карбоната кальция, попадавшего в море с движущихся, размываемых водой и разрушаемых ветром континентов. Жизни нужна была броня для защиты, и вокруг хватало свободного материала для ее образования.

Со временем кость превратилась из жесткой ткани в нечто более гибкое, более активное, способное менять свою форму и восстанавливаться после травмы. Впервые эта особенность появилась у группы рыб под названием «остракодермы», или «щитковые» — представьте себе бронированного головастика, и вы более-менее поймете, как они выглядели, — как в их внешнем скелете, так и в защитной оболочке вокруг их крошечного мозга. И кость возымела грандиозный успех. Древние моря вскоре наводнили всевозможные странные рыбы с костяным покровом. Коп сам лично дал некоторым из них названия, например антиархам. Это были панцирные рыбы, напоминавшие своим видом робот-пылесос с торчащим сзади хвостом: они всасывали небольшие кусочки пищи своим пока еще лишенным челюсти ртом. Но все только начиналось. С появлением кости открылась дорога и для челюстей. Рядом с антиархами плавали и куда более устрашающие артродиры — рыбы, облаченные в броню из костяных пластин, которые умели еще и кусаться. Самым знаменитым их представителем был дунклеостей — хищник размером с белую акулу с мощными челюстями, напоминавшими гигантский антистеплер. Но имелись и менее грозные гиганты вроде титанихтиса, схожего размером со своим устрашающим сородичем, однако с куда более скромными челюстными пластинами, из-за которых ему для питания приходилось довольствоваться процеживанием морской воды вместо пережевывания какой-нибудь крупной добычи.

Как и в случае с костями и скелетом, история происхождения челюстей не была идеально гладкой. Палеонтологи и анатомы по-прежнему не могут сойтись во мнении относительно того, как изначально сформировались эти неотъемлемые составляющие нашего с вами тела — стали они модификацией жаберных дуг древних рыб или образовались как-то иначе. Как бы то ни было, независимо от того, какую правду в итоге поведает нам палеонтологическая летопись, челюсти — это чертовски удобный механизм. У первых рыб были лишь отверстия, в которые они засасывали пищу. Наличие челюстей позволяет их обладателю контролировать, что поступает ему в рот. Кроме того, челюсти участвуют в дыхании, причем как в воде, так и на суше, — если акулы сжимают свои челюсти, отдыхая на морском дне, чтобы пропустить через жабры воду, то человек после пробежки широко открывает рот, чтобы набрать в легкие побольше воздуха. Без челюстей не было бы никаких марафонов, и если бы этот инструмент так никогда бы и не появился, роман Питера Бенчли «Челюсти» пришлось бы переименовать во что-нибудь вроде «Глоточная щель» или просто «Дыра» — понятное дело, эффект уже не тот.

Простейшие элементы скелета, из которых могли сформироваться первые челюсти, существовали на протяжении многих лет, однако для появления этого эволюционного новшества были необходимы предварительные изменения. Череп должен был сначала перестроиться, чтобы освободить место для подвижного рта, включая отделение носовых каналов друг от друга, а также от соединяющейся со ртом трубки под названием «назогипофизарный канал». Реорганизация черепа должна была произойти прежде, чем появилась перспектива начать кусаться, и благодаря недавно найденным окаменелостям нам кое-что известно про эти изменения.

Ключевым персонажем здесь стала ископаемая рыба под названием Entelognathus primordialis[19]. Ее имя в переводе означает «первичная полная челюсть», и Entelognathus определенно ему соответствовала. 419 миллионов лет назад Entelognathus жила как раз в эпоху формирования челюстей, однако ее архаичная анатомия сохранила некоторые переходные черты, показывающие этот процесс. Ее скелет, составлявший всего десяток сантиметров в длину и сохранившийся во всех трех измерениях, напоминает черепаший панцирь в форме рыбы, только без черепахи внутри. Форма рыбы определялась строением ее шершавых внешних костей, а под тупой мордой располагалась маленькая челюсть. Даже в те далекие времена у этой рыбы уже были предчелюстная кость, верхняя челюсть и зубная кость — ключевые кости челюстей, — наблюдаемые у костных рыб и их потомков, включая нас. Таким образом, Entelognathus является одним из первых представителей челюстноротых — позвоночных с челюстью.

Сейчас мы придаем большое значение нашей связи с этой ископаемой рыбой, но после своего появления челюсти отнюдь не сразу обозначили поворотный момент в эволюции. Первые челюстные рыбы не стали носиться, проглатывая всех вокруг. Как часто бывает, все изменило одно непредвиденное обстоятельство. Со временем и благодаря массовому вымиранию, стершему с лица земли многих бесчелюстных рыб, челюстноротые стали самой разнообразной группой существовавших тогда позвоночных. А с появлением челюстей стали возможными и зубы.

По происхождению зубы и челюсти тесно связаны друг с другом. Уже в те времена не только костные пластины защищали наших древних позвоночных предков от опасностей окружающего мира — появились примитивные версии тканей, из которых состоят наши зубы. Костные панцири первых бесчелюстных рыб зачастую были усыпаны кусочками веществ — предшественников дентина и эмали, представляющих собой более твердые ткани с большим содержанием минералов (вот почему наши зубы так хорошо кусают). И когда сформировались челюсти, зубы не заставили себя долго ждать. Случайно найденные окаменелости продемонстрировали, как это произошло.

Вид Compagopiscis обитал 420 миллионов лет назад, когда челюсти уже вовсю процветали[20]. Эта рыба была одной из панцирных — устрашающих пловцов вроде дунклеостея, у которого режущие края челюстей состояли из костной брони, а не из традиционной зубной ткани, такой как эмаль. Когда же палеонтологи воспользовались мощной рентгеновской томографией, чтобы заглянуть внутрь челюстей молодой особи этого вида, то все-таки обнаружили там самые настоящие зубы. У маленьких шипов было твердое внешнее покрытие из дентина и даже пульпарная камера для питания зуба. С учетом того, что у взрослых особей все это отсутствовало, исследователи сделали однозначный вывод: у представителей Compagopiscis все-таки были зубы, однако они изнашивались в процессе старения, и роль острых шипов брала на себя челюсть, твердая кость которой принимала основную нагрузку. Это открытие добавило убедительности идее о том, что, подобно кости, зубы зародились снаружи. У первых костных рыб были ткани, схожие по строению с дентином и эмалью — твердыми тканями, из которых состоят сердцевина и внешняя оболочка наших зубов соответственно. Шипы из этих тканей высовывались из костяной брони. Они не двигались, зато впивались в любого хищника, осмелившегося разинуть на них свою пасть. Когда позвоночные начали избавляться от своей зубастой брони, эти шипы остались по краям зарождающейся челюсти. Потребовались миллионы лет, чтобы они превратились в постоянные дополнения, служившие животным на протяжении всей их жизни, однако, как показали юные представители Compagopiscis, зубы появились вскоре после того, как животные на Земле впервые начали кусаться.

К этому моменту позвоночная жизнь на Земле уже во многом походила на современную. Вы, может, и не увидите прямого сходства между собой и костями хищной рыбы, разделывавшей своих жертв похожими на огромную пару ножниц челюстями, однако многие основные элементы уже присутствовали: отдельная голова, позвоночник, челюсти и зубы. Кроме того, у некоторых рыб начался процесс окостенения внутреннего скелета. Это более масштабный во времени аналог того, что происходит в человеческом теле, когда хрящевая ткань — а порой и другие — наполняется кальцием и превращается в кость. По мере формирования внутреннего скелета у древних рыб основная структура из мягких тканей, заложенная протопозвоночными вроде пикайи, начала затвердевать, обеспечивая дополнительную защиту и поддержку изнутри. Такова противоречивая природа наших костей. Биологический строительный материал кости изначально появился в ходе эволюции в качестве внешней защиты и лишь потом превратился во внутренний каркас. Кости эволюционировали снаружи внутрь. Таким образом, наш скелет — это поглощенная телом внешняя броня. И в тот же важный период произошло еще одно изменение, без которого я не смог бы сейчас печатать этот текст. У рыб появились плавники.

Нам не было заранее предопределено стать обладателями двух рук и двух ног. Мы настолько привыкли именно к этой форме, что авторам научной фантастики или фэнтези не составляет труда придать гуманоидам инопланетный или чудовищный вид, снабдив их дополнительной парой рук или ног. Тем не менее сложись эволюция немного иначе, я бы запросто мог сейчас сидеть и рассуждать о том, почему у человека всего две или, скажем, шесть конечностей. В двух наборах парных отростков нет ничего особенного. Просто так сложилось, что у нас их именно столько. Однако этому имеется историческое обоснование, которое в очередной раз возвращает нас в древний океан.

Как бы сильно они на первый взгляд ни отличались, наши руки и ноги невероятно похожи. У кистей и ступней одинаковая общая структура: за гибкими пальцами следуют более длинные кости и куча мелких костей, подводящих к шарнирному сочленению с конечностями. И в руке, и в ноге две длинные кости (лучевая и локтевая в руке и большая и малая берцовая в ноге) соединяются с одной длинной и толстой костью (плечевая кость в руке и бедренная кость в ноге), которая, в свою очередь, соединяет конечность с остальным телом. Это сходство зародилось у наших далеких предков.

Происхождение самых первых плавников по-прежнему остается загадкой, однако палеонтологические находки явно указывают на то, что грудной плавник — расположенный по бокам рыбьей «груди» — появился раньше задних плавников. В какой-то момент была как минимум одна популяция рыб, у которых генетические команды на формирование грудных плавников в нужный момент не отключились[21]. Такой случайный сбой привел к появлению у них задних плавников. Этот эволюционный скачок нашел свое отражение в палеонтологической летописи. Так, у маленькой ископаемой рыбы Guiyu oneiros, обнаруженной в породе возрастом 419 миллионов лет в китайской провинции Юньнань, плавники, растущие прямо из тазовой кости нашего чешуйчатого предка, были невероятно похожи на те, что располагались по бокам груди. Это не просто поверхностное сходство[22]. Оно является свидетельством случайного события, в итоге открывшего новые огромные возможности для жизни.

Примерно четыреста миллионов лет назад стандартная структура позвоночного тела уже была задана. Как нам напомнил палеонтолог Нил Шубин, мы не просто рыбы в душе — мы на самом деле рыбы. Если рассматривать жизнь в целом, то существует лишь крошечная разница между нашим скелетом и скелетом латимерии — глубоководной рыбы, которая считалась давно вымершей, пока в 1938 году в Южной Африке не был выловлен живой представитель этого вида. Отличия, которые могут показаться нам существенными, — всего лишь небольшие модернизации. Проиллюстрировать это утверждение поможет один скелет, вплоть до недавнего времени хранившийся не так далеко от останков Эдварда Копа.

Моя встреча со звездой возрастом 375 миллионов лет была назначена на февральское утро 2015 года, вскоре после того, как Филадельфию сковал снежный апокалипсис. Полупройдя-полупроскользив путь до академии естественных наук, я кивнул у входа агрессивно настроенной статуе динозавра дейнониха с острыми когтями и с большим удовольствием зашел в теплое здание, где попросил позвать палеонтолога Теда Дешлера. Меня немного потряхивало — не столько от холода, сколько от мысли о том, с кем мне предстояло встретиться. Следует ли мне сразу же перейти к делу? Или сначала поболтать с Тедом? Разрешат ли мне фотографировать? Я побродил немного среди динозавров у входа, потом меня вызвали, и после непродолжительной легкой беседы Дешлер спросил: «Хотите посмотреть на образец?»

Хранилище коллекции академии оказалось не особо просторным. Места было ровно столько, чтобы открыть дверцы шкафов вплотную друг к другу — только вот стоять при этом перед ними, если вы хоть немного толще документов, описывающих аккуратно расположенных внутри созданий, вряд ли получится. Здесь хранится история, и ей нужен каждый свободный сантиметр. Я шагнул в сторону, когда Дешлер открыл ключом нужные дверцы, извиваясь взад-вперед, как это иногда требуется в хранилищах коллекций, чтобы вынуть лоток в одном из средних рядов. Здесь с самодовольной ухмылкой на своей древней морде и покоился Tiktaalik roseae.

Мне уже доводилось видеть слепки и модели этого существа. В музеях по всей стране имеются его копии, зачастую расположенные рядом с искусно выполненным чучелом, изогнувшимся, чтобы высунуть глаза и нос над поверхностью воды, подобно дружелюбному крокодилу. Тем не менее ничто не сравнится с впечатлением от его подлинных останков. Кости этого создания росли и изменялись, в то время как оно металось между двумя мирами прямо на пороге чего-то невиданного. У него не было рук, подобных нашим, однако базовые анатомические аналоги рук, ног, плеч и таза уже присутствовали. Tiktaalik roseae — переходный вид между древними рыбами и сухопутными позвоночными, которые в итоге навсегда выбрались на берег. Я был невероятно рад встрече с Tiktaalik не из-за статуса этого существа или некоего семейного родства с ним — я понятия не имел, обращаться ли к этой рыбе как к моему пра-пра-пра-пра-и-так-далее-предку или же обойтись менее официальным «братишка», — а из-за того, какой мир представляли его останки. Древняя среда, которая взаимодействовала с его костями, давно канула в небытие, однако мы по-прежнему можем к ней прикоснуться через создание, непреднамеренно и совершенно не ведая об этом завещавшее свое тело палеонтологам.

Восторгаясь увиденной окаменелостью, я заметил Дешлеру, что Tiktaalik кардинально изменил наше представление о самом важном поворотном моменте эволюционной истории, когда позвоночные выползли из воды на сушу. Дешлер мог бы похвастаться своей работой в ледяном холоде острова Элсмир, где он откопал этот образец, и последующими кропотливыми часами изучения его секретов в музее, однако вместо этого он задумался и сказал: «Ну как и все остальные окаменелости этого переходного периода». Слегка смущенный несдержанным проявлением своего фанатизма, я понимал, что он прав. Скелет Tiktaalik был лишь символичным олицетворением всех окаменелостей, изменивших наше представление об одном из самых выдающихся моментов нашей истории.

Для выхода позвоночных на сушу требовались огромные экологические перемены. Сушу нужно было подготовить[23]. Первыми пришли растения, заняв свое место на древних берегах примерно 475 миллионов лет назад. Их история грандиозна сама по себе — эволюция из прикованных к воде видов в основателей древних лесов требовала кардинальных изменений. Следующими высунули свои головы из воды беспозвоночные. Примерно 428 миллионов лет назад — после того как растения начали завоевывать сушу, примерно в то же время, когда рыбы научились кусаться, — крошечные, похожие на сороконожку членистоногие выползли на доисторический берег, а уже 391 миллион лет назад первые насекомые вовсю лакомились доисторической растительностью[24]. Таким образом, к тому моменту, когда рыбы наподобие Tiktaalik только задумывались о том, чтобы начать ползать вдоль береговой линии, растения присутствовали на суше уже 100, а членистоногие — более 50 миллионов лет. Позвоночным для перемещения на сушу требовалось не только подходящее анатомическое строение. Им нужна была причина, и она оказалась все той же, что мотивировала на это беспозвоночных миллионы лет назад: еда.

Рыба, способная проводить больше времени на суше, не только избавилась от угрозы быть съеденной хищными соседями, но и получила возможность пиршествовать в мире, где у нее еще не было конкурентов[25]. На берегу был настоящий шведский стол беспозвоночных лакомств, который стоял без дела. Вместе с тем Tiktaalik и родственные ему виды, скорее всего, проводили на берегу не так уж много времени, если вообще туда выбирались. Похожие на саламандру Ichthyostega и Acanthostega могли спокойно перемещаться по суше, но в воде им было гораздо комфортнее. Лишь в период между 360 и 345 миллионами лет назад для позвоночных по-настоящему началась земноводная и сухопутная жизнь. Раньше палеонтологи называли этот период «разрывом Ромера» в часть знаменитого специалиста по ископаемым Альфреда Шервуда Ромера, указавшего на скудное количество окаменелостей, датированных этой важнейшей эпохой. Недавние открытия заполнили этот таинственный промежуток и продемонстрировали фантастическое распространение тетраподов в воде и на суше.

Как заметил Тед Дешлер во время моего визита для встречи с Tiktaalik, настоящее завоевание суши произошло не одновременно с появлением конечностей и пальцев. Рыбы стали земноводными и уютно обосновались на суше лишь миллионы лет спустя, в той главе земной истории, с которой мы только начали знакомство. Думая обо всем этом, я начал смотреть на собственные руки несколько иначе. Их прообразы не были спасительной благодатью для бесстрашной, покрытой чешуей рыбы, боровшейся за каждый вдох под безжалостными лучами солнца. Они появились еще в воде, помогая моим рыбьим предкам пробираться через ил и выскакивать на поверхность, чтобы иногда ухватить лакомый членистоногий кусочек. Но огромные возможности конечности открыли для созданий, вышедших на сушу.

В то время, когда рыбы продолжили бороздить моря, а земноводные обосновались на стыке двух стихий, одна группа позвоночных перебралась на сушу окончательно. Это были амниоты, названные так в честь самодостаточной амниотической (зародышевой) оболочки, позволившей им процветать вдали от влажных берегов. Миллионы лет спустя похожая на ящериц группа заложила основу для нашей с вами ветви генеалогического древа. Это были синапсиды — или, если вам будет угодно, зверообразные, — и хотя приобретенные ими изменения и были куда менее заметными, чем некоторые из уже описанных, они все равно внесли существенный вклад в то, как выглядит наше с вами тело сегодня. Скелет этих наших предков был лишь видоизмененной версией уже обычного рыбьего, однако имеет смысл рассмотреть некоторые добавленные и утраченные детали в период, когда наши предки превратились из похожих на ящериц созданий в мохнатых, напоминающих куницу, звероподобных. Так, например, у вас в глазах нет костей.

Расцвет звероподобных пришелся на пермский период, где-то между 298 и 252 миллионами лет назад. В этот период жил диметродон — животное с парусом на спине, которое часто путают с динозавром, однако на самом деле оно гораздо ближе по родству к нам с вами, — а также другие удивительные существа. У многих в наследство от предков-рептилий остались склеротикальные кольца — связанные между собой кости вокруг глазных яблок. Они были у диметродона и у клыкастого, похожего на свинью дицинодонта, и у саблезубых горгонопсов. Даже у группы, отделившейся в итоге от млекопитающих-цинодонтов, появлялись отдельные особи со склеротикальными кольцами в глазах. На заре же семейства цинодонтов, к которым мы с вами принадлежим — если не боитесь сломать себе язык научной терминологией, то официально они называются «пробаиногнатусы», — кости в глазах были утрачены[26]. Объяснением здесь может служить размер.

Большинство из цинодонтов, напоминающих куницу, были относительно небольшими по сравнению с другими предками млекопитающих. Их череп составлял примерно десять сантиметров в длину, а тело по размеру было примерно как у современной лисицы. При столь малых габаритах глаза не нуждаются в особой поддержке. У больших глаз возникают трудности с так называемой аккомодацией — определенная группа мышц, напрягаясь и расслабляясь, позволяет глазу настраиваться на различную глубину резкости, чтобы сохранять остроту зрения. У рыбоподобных морских рептилий, ихтиозавров — глубоководных существ, плывущих в темноте в поисках кальмаров, — были огромные глаза с не менее впечатляющими склеротикальными кольцами, которые помогали им не терять свою добычу из фокуса в сумрачной толще воды. У маленьких животных с глазами поменьше подобных ограничений не было. Цинодонты, поедающие насекомых, еще меньше нуждались бы в таких костях, если бы они были преимущественно активны ночью или в сумерках, когда нет необходимости видеть все, что происходит вокруг. Не то чтобы подобные особенности способствовали этой утрате. В настоящее время существуют небольшие рептилии и птицы, у которых по-прежнему есть склеротикальные кольца. Уменьшение размера млекопитающих и их предков, возможно, позволило глазам наших прародителей размягчиться. А с учетом того, что кости имеют склонность ломаться, это, пожалуй, к лучшему. Я рад, что мне никогда не придется обращаться в травмпункт из-за перелома глаза.

Глазные кости стали не единственной утратой в этот период нашей истории. Судя по обнаруженным окаменелостям, наши предки тогда избавились еще и от ребер на животе, при этом общее количество отходящих от спины ребер уменьшилось еще до появления первых настоящих млекопитающих. Основание нашего корпуса досталось нам от мохнатого сопящего цинодонта. Причем дыхание, пожалуй, стало критически важным фактором. Помните диметродона и других похожих на ящериц предков млекопитающих? Скорее всего, они дышали не с помощью диафрагмы, а закачивали в легкие воздух, активно двигая ребрами, как это делают ящерицы. Кроме того, они даже перемещались, подобно ящерицам, переваливаясь из стороны в сторону всем телом. Это, должно быть, значительно ограничивало способность диметродона и его сородичей дышать на бегу и затрудняло ловлю и поедание добычи. Когда же наши предки-цинодонты и родственные им виды отказались от переваливающейся походки, подняв свои тела выше над землей и начав двигать ими во время ходьбы главным образом вверх-вниз, что мы по-прежнему наблюдаем у млекопитающих, открылись новые эволюционные возможности. Цинодонты больше не нуждались в ребрах для защиты живота от жесткой земли, равно как и в гибких ребрах, способных сдавливать внутренности. Их грудная клетка стала жесткой опорой, а дыхательные движения взяли на себя ткани, расположенные внутри ее. Наши цинодонты были прирожденными бегунами.

Все эти движения и встряски также привели к появлению у первых зверей одной из самых странных костей во всем нашем скелете. Я имею в виду коленную чашечку — закругленную кость, расположенную в месте соединения голени и бедра. Особенным ее делает тот факт, что коленная чашечка является так называемой сесамовидной костью — то есть костью, растущей внутри сухожилий. Между вашими коленными чашечками и остальным скелетом нет жесткого крепления. Они удерживаются между вашими квадрицепсами и надколенными сухожилиями, прямо над местом, где встречаются бедренная и большая берцовая кости. Когда вы появились на свет, ваши коленные чашечки были сухожилиями, однако уже к трем годам полностью окостенели.

Мы не единственные существа с коленными чашечками. Надколенники как минимум однажды возникали в ходе эволюции у птиц, многократно появлялись у ящериц и млекопитающих, причем практически все эти виды обзавелись ими в Юрский период. А все потому, что надколенник весьма полезен в быту. Будь то у птицы, кошки или у нас с вами, эта необычная кость может выступать в качестве рычага, поддерживающего вес животного, когда оно стоит или двигается. Кроме того, эта кость помогает держать ноги прямо, коленные чашечки являются частью опорно-двигательного аппарата у лошадей и других животных, позволяя держать колени в согнутом состоянии неподвижно. Нам практически ничего не известно о том, какую функцию выполняли коленные чашечки, когда они только появились в ходе эволюции, ведь и удерживающие кость сухожилия, и сама кость были тогда гораздо тоньше и еще не до конца сформировались. Возможно, все дело попросту в преодолении определенного порога, когда особи, которым посчастливилось стать обладателями сесамовидных костей в коленном суставе, оказались лучше приспособлены справляться с нагрузкой при беге, а также, по счастливому стечению обстоятельств, оставили после себя больше потомков, продолживших их начинание. Никто не знает этого наверняка, однако коленные чашечки запросто могли стать еще одной счастливой случайностью, которая помогла собрать нас в известном нам виде.

Звероподобные животные сделали еще один вклад в наш с вами скелет, который гораздо труднее обнаружить, во всяком случае глазами. Проведите по заднему краю вашей челюсти до болевой точки прямо под ухом. Здесь, где ваш ушной канал входит в череп, расположено отверстие под названием «слуховой проход». Он ведет к вашему внутреннему уху, и внутри этой полости находятся три крошечные косточки, именуемые молоточком, наковальней и стремечком.

Эти три косточки глубоко внутри выстроены в виде эдакой миниатюрной машины Голдберга. Слуховой проход заканчивается барабанной перепонкой. Представьте себе мембрану барабана, натянутую на отверстие. Молоточек соединяется с мембраной, следом за ним идет наковальня, а затем стремечко, и все три кости образуют своеобразный рычаг, передающий вибрации — которые мы, если все работает правильно, слышим в виде звука, — нам в ухо. Этот процесс происходит постоянно. Именно благодаря этим трем не знающим усталости крошечным косточкам я, набирая сейчас текст, слышу стук своих пальцев по клавиатуре, тихо играющую в колонке передо мной песню Led Zeppelin «Over the Hills and Far Away», а также свою храпящую на диване рядом собаку по кличке Джет.

Благодаря нашим звероподобным предкам известно, что уши — это модифицированные кусочки челюсти. Взгляните на нижнюю челюсть первых звероподобных существ вроде нашего приятеля диметродона — и вы увидите целую мозаику костей. Если же проследить дальнейшую эволюцию вплоть до наших предков-цинодонтов, то можно заметить, что костей нижней челюсти становилось все меньше и меньше, пока вся челюсть не оказалась единой костью. Что же случилось с теми остальными косточками? Из-за близости к уху их расположение оказалось идеальным для улавливания вибраций, которые мы воспринимаем как звук, и они были модифицированы, чтобы соответствовать этой задаче. Челюсть и ухо эволюционировали сообща, став потрясающим примером того, как эволюционная модификация создает невероятные изменения. Механизм поглощения пищи нашими предками способствовал появлению у нас, млекопитающих, чувствительных ушей, чтобы мы могли внимательно прислушиваться к окружающему миру, не говоря уже о том, чтобы сочинять наполнившую наши жизни музыку. Если бы не наши звероподобные предки, не было бы никаких электрогитар — кому захотелось бы жить в таком мире?

Но нам нужно двигаться дальше по временной линии эволюции нашего с вами скелета. Следующая глава истории жизни на нашей планете — мезозой — ознаменовалась всплеском млекопитающих. Разумеется, крошечные зверьки лишь путались под ногами гигантских динозавров и в целом оставались небольшого размера, однако первые млекопитающие совершенно не ленились эволюционировать. Они значительно расширили свое разнообразие, захватили множество ниш и приняли всевозможные формы, начиная от древних аналогов белок и ежей и заканчивая похожими на барсуков видами, питавшимися детенышами динозавров. Но это уже совсем другая история. Нас же интересует момент апофеоза владычества динозавров, а именно время незадолго перед тем, как астероид ударил туда, где сейчас находится полуостров Юкатан, — когда появились первые приматы.

На самом деле ни одно животное не может претендовать на звание первого примата. Гены и анатомия различных популяций млекопитающих постоянно видоизменялись — от особи к особи, от популяции к популяции. И тем не менее окаменелости позволяют нам отследить момент отделения приматов от всех остальных млекопитающих в виде существа под названием Purgatorius unio^{2} — весьма подходящее название для млекопитающего, которое натерпелось невзгод на закате царствования динозавров и в качестве наивысшей награды получило чудесный новый мир, где представители этого вида могли в свое удовольствие лазать и носиться по влажным лесам.

Как именно выглядел Purgatorius unio, не совсем понятно. О нем известно лишь по фрагментам окаменелостей, обнаруженных в местечке под названием Purgatory Hill в штате Монтана. И тем не менее, несмотря на столь скудные знания о его скелете, зубы, таранная кость и другие обнаруженные фрагменты этого существа открывают нам нечто важное о Purgatorius и его вкладе в строение нашего с вами тела.

Лодыжки первых приматов уже были приспособлены к постоянной беготне и прыжкам с ветки на ветку. Это согласовывалось с эволюционной экспансией деревьев, приносящих соблазнительные семена и фрукты. С исчезновением динозавров мир стал для приматов настоящим раем. И хотя большинство сохранившихся скелетов Purgatorius все еще ожидают, пока их найдут, занимаемое ими место между насекомоядными млекопитающими и появившимися позже чем-то похожими на белку видами — официально относящимися к подотряду plesiadapiformes, — как правило, наталкивало палеонтологов на мысли о существе, похожем на тупайю. Представьте себе Purgatorius, семенящего вдоль ветки, обильно усыпанной спелыми, мясистыми фруктами. Уцепившись задними лапами, он тянется вниз своими когтями, чтобы сорвать благоухающий плод, а затем улизнуть с ним в укрытие и хорошенько полакомиться.

Столкнувшись с этим древним приматом вживую, вы бы наверняка сочли его за какую-то белку с длинной мордой. Приматы уже отделились от остальных млекопитающих, однако ключевые признаки, которые столь нам близки — способные хватать руки с противопоставленным большим пальцем и обращенные вперед глаза со взглядом, смотрящим прямо на тебя, — пока еще не появились. Purgatorius и похожие на него приматы лишь заложили основные предпосылки для появления этих черт из всех возможных анатомических вариантов, и именно жизнь на деревьях наделила наших предков этими особенностями.

У всех современных приматов глаза обращены вперед. Это одна из характерных особенностей нашего семейства, которая была свойственна также многим охотившимся на наших предков хищникам. Все дело в том, что направленные вперед глаза наделяют нас бинокулярным зрением и способностью лучше оценивать расстояние, что довольно полезно, когда живешь на деревьях. Любая среда обитания трехмерна, однако в некоторых условиях это важнее, чем в других.

Для того чтобы карабкаться по веткам и прыгать между ними, необходимо уметь правильно оценивать расстояние, чтобы не упасть и не получить травму, а то и вовсе не умереть. Более того, первые приматы, скорее всего, питались насекомыми, и из-за особенностей обмена веществ этим маленьким энергичным млекопитающим часто требовалась еда[27]. Чем меньше животное, тем быстрее оно сжигает калории, а как можно видеть на примере современных небольших приматов, таких как долгопяты и мышиные лемуры, насекомые представляют собой отличный источник высокопитательной пищи. Таким образом, потребность в бинокулярном зрении была невероятно высока. Необходимость хватать быстро движущуюся добычу в непростых условиях стала стимулом, ускорившим появление приматов, способных точно определить, насколько далеко от них расположена очередная ветка или вкусный жучок. Кроме того, такой способ охоты может объяснить развитие кистей рук, которое открыло для нас совершенно новый мир возможностей. Если первые приматы хоть сколько-нибудь походили на современных, то они не ловили добычу ртом. Крепко уцепившись за ветку ногами и хвостом, они хватали мух и жуков руками и уже потом разгрызали внешний скелет своих членистоногих жертв. Ловкие руки позволили приматам срывать фрукты и листья, а также обеспечили их более крепкой хваткой. Одни из самых отдаленных наших родственников среди всех приматов, мышиные лемуры, ловят мотыльков прямо в воздухе, тем самым копируя поведение наших предков в эоцене.

Глаза, столько рассказывающие нам о нас самих и о других, а также руки, используемые, чтобы изменять окружающий мир, существовали уже 50 миллионов лет назад. Все, что вам нужно, — пройтись мимо вольера с приматами в любом более-менее крупном зоопарке. От кошачьих лемуров до равнинных горилл эти черты присутствуют у всех приматов. На самом деле общие признаки настолько очевидны, что основатель современной биологической систематики Карл Линней поместил нас всех вместе в семейство приматов за столетие до того, как эволюционные теории Дарвина и Уоллеса нашли объяснение этому сходству. Рассматривая разные черты, можно все дальше и дальше уходить в глубь времен. Ушные кости и отсутствие ребер на животе возвращают нас к цинодонтам. Пальцами на руках и ногах мы обязаны первым сухопутным тварям. Челюсти достались нам от суетливых рыб. Не существует какого-то определенного момента появления человеческого тела. Homo sapiens — это процесс, а не конечная точка. Нет никаких сомнений, что мы и дальше продолжим изменяться, и чтобы понять почему, нам придется на какое-то время отвлечься от глобального исторического обзора и погрузиться во внутренний мир нашего с вами тела. А поможет нам в этом испачканный битумом скелет.

3. Мешок с костями

Унюхать Ранчо Ла-Брея можно гораздо раньше, чем увидеть. При приближении к нему в воздухе в окрестностях суетливого лос-анджелесского квартала витает запах битума, и если бы вы продолжили спускаться по бульвару Уилшир, не удосужившись взглянуть на пузырящееся черное озеро рядом с музеем современного искусства, то для вас было бы почти простительно принять поднимающиеся едкие испарения за следствие работы ремонтной бригады, пытающейся залатать оставленные машинами и частыми в Калифорнии подземными толчками трещины на дороге. Я говорю «почти», потому что не могу придумать уважительной причины, чтобы пройти мимо самого богатого кладбища ископаемых на планете. Понять, что вы добрались до нужного места, можно по троице мамонтов у берега залитого котлована — взрослый самец с длинными бивнями покорно стоит на месте, а мамонтенок тщетно пытается дотянуться до своей барахтающейся матери. У ревущего слона поверните налево. Его не заметить невозможно.

Битумные озера были открыты не палеонтологами. Первое упоминание этого места приписывают землепроходцу, отцу Хуану Креспи, знойным августом 1769 года впечатленному «огромным, залитым битумом болотом» в месте, официально названном двенадцать лет спустя Лос-Анджелесом[28]. Здесь был обширный водоем с битумом, впоследствии использовавшимся для строительных работ, однако в этом ароматном месте таилась и весьма серьезная опасность. Согласно Хосе Лонгиносу Мартинесу, «в жаркую погоду животные утопали [в битуме] и не могли из него выбраться, так как их лапы застревали, и озеро постепенно их поглощало»[29]. Сложно придумать более ужасную смерть, чем задохнуться в этой смоляной ловушке.

Иногда, писал Мартинес, кости поднимались обратно на поверхность вместе с пузырями метана. Но это были уже не просто обычные кости. Обнаруженные останки выглядели как окаменелости и отличались насыщенным шоколадно-коричневым оттенком. Никто толком не понял, что это, и еще больше столетия никто не пытался найти там еще что-нибудь. Здравый смысл подсказывал, что выброшенные трясиной кости принадлежали заблудшим диким животным и домашнему скоту, отпущенному беспечными фермерами пастись у этих озер.

Лишь в 1875 году, когда геолог Уильям Дентон посетил ранчо Ла-Брея, он обнаружил намеки на древнюю историю этого места. Главной зацепкой стал обломок изогнутого клыка, представленный Дентону работником карьера по имени Мейер Генри Хэнкок (в честь которого теперь называется парк вокруг этого места). Полная длина найденного зуба, по оценкам Дентона, должна была составлять двадцать семь сантиметров, и он не мог принадлежать ни одному существующему сейчас животному. Должно быть, это орудие осталось от некой кошки, рыскавшей по земле во время последнего ледникового периода, — существование таких животных было официально признано палеонтологами только в 1842 году. Этот смертоносный клык принадлежал Smilodon fatalis — последнему представителю больших саблезубых кошек, а ныне талисману музея, собирающего, вычищающего и исследующего каждую крупицу жизни плейстоцена, добытую из пропитанных битумом осадочных пород. Сотрудники настолько внимательны к деталям, что они могли бы, если бы захотели, распахнуть все свои шкафчики и восстановить в первозданном виде костеносный слой породы до последней веточки и панциря жука. С этого первого фрагмента клыка Дентон начал раскрывать историю самого богатого и важного источника окаменелостей на всей планете. Небольшие лужицы черной жижи, которая продолжает сочиться из земли на территории парка, — это лишь небольшой намек на то, что происходило здесь на протяжении сотен тысяч лет[30].

Эта древняя история включала и человека. Обычные люди узнали про ранчо Ла-Брея задолго до палеонтологов, рудокопов и путешественников. Хотя это место и прославилось непревзойденными залежами останков ужасных волков^{3}, саблезубых кошек, мастодонтов и других представителей мегафауны, из тех же самых озер извлекают и следы человечества. Причем некоторые из них относительно свежие. Всего пару тысяч лет назад, уже после вымирания мамонтов и саблезубых тигров, однако задолго до того, как испанцы провозгласили этот регион своим, индейский народ чумаши, обитавший в Южной Калифорнии, использовал природный битум, чтобы замазывать щели в посуде, крепить к удочкам рыболовные крючки, а также скреплять или чинить все, что они только умели делать. Их инструменты и другие изделия порой удается обнаружить в верхних слоях озер. Есть и более старый признак того, что это место обладало особой значимостью для некоторых первых жителей Америки: речь идет о самом древнем скелете, когда-либо поднятом из битума.

Это тело было одной из ранних находок. В 1914 году, во время работы в утолщении пласта под названием Яма 10, палеонтологи обнаружили небольшое скопление человеческих костей. Ничего подобного здесь не находили ни прежде, ни потом. Мало того, что этот случай был беспрецедентным, исследователи еще и смогли с уверенностью заключить, что покрытые битумом кости — череп, несколько позвонков, ребра, таз и бедренная кость — принадлежали одному человеку. За исключением нескольких недавних находок, сделанных, когда расположенный по соседству художественный музей Лос-Анджелеса решил расширить свою парковку, а именно мамонта Зеда и американского льва по кличке Пушистик, большинство костей, обнаруженных в Ла-Брея, были отдельными элементами, которые на протяжении тысячелетий перемешивались в битумных озерах. За десятки тысяч лет со времен погребения в ледниковый период эти кости были разделены и раздроблены, превратившись в самую запутанную на свете мозаику. Находка человеческих останков, да еще и в одном месте, была настоящим потрясением.

Этих останков вы не найдете на выставке. Во всяком случае, настоящих. Точная копия бедренной кости — оригинал был полностью израсходован в процессе определения возраста, когда метод радиоуглеродного анализа только появился, — хранится теперь в шкафчике в глубине музея, и остановиться возле него большинству посетителей и в голову не приходит, как и рассматривать человеческий скелет, представленный на стене близлежащего музея естественной истории Лос-Анджелеса: его переделали для достижения внешнего сходства со скелетом из Ла-Брея (присмотритесь к длинным костям — они были разрезаны и склеены снова, чтобы добиться нужных пропорций). То немногое, что осталось от этого человека, хранится в специальном упаковочном материале, каждая кость в отдельном углублении, чтобы они не терлись друг о друга. Джон Харрис, бывший куратор музея Пейджа, любезно показал мне эти останки во время моего визита. Каждый кусочек скелета имел тот же самый чудесный коричневый оттенок, что и кости саблезубых кошек и гигантских ленивцев, сделавших это место знаменитым, а так как челюсть была расположена прямо перед черепом, то создавалось впечатление, что этот поглощенный битумом человек вот-вот начнет делиться какими-то древними секретами. Если бы он только мог. Прежде всего это помогло бы понять, что случилось с остальным скелетом.

Давайте поговорим о том, сколько костей можно насчитать у взрослого человека. Если при рождении у нас 270 костей, то по мере взросления многие из них сливаются, и в результате в полностью сформировавшемся скелете их насчитывается где-то 206. Это число одинаково для всех представителей нашего вида. Никакой разницы между полами нет, на что указал в 1642 году сэр Томас Браун, заметив, что если по библейскому преданию у Адама взяли ребро для сотворения Евы, то на самом деле количество ребер у мужчин и женщин одно и то же. Вместе с тем точное количество костей скелета у людей все же может отличаться. Частично это статистическое расхождение объясняется так называемыми шовными костями, которые порой образуются на стыке крупных костей черепа. Например, если у вас имеется такая кость на теменно-затылочном шве, идущем вдоль задней поверхности черепа между теменной и затылочной костями, то у вас как минимум на одну кость больше, чем у всех остальных. А еще вы можете быть перуанской мумией — эта особенность также порой называется костью инков, так как частенько обнаруживалась в черепе представителей этого народа. С другой стороны, у вас могут отсутствовать некоторые сесамовидные кости. Подобно коленным чашечкам, они расположены внутри сухожилия, однако некоторые самые маленькие сесамовидные кости имеются не у всех. У вас может отсутствовать пара небольших кусочков кости, обычно находящихся в сухожилии, тянущемся вдоль указательного пальца, либо аналогичных косточек в сухожилии вокруг большого пальца.

Таким образом, стандартом является некое среднее, а не точное число, и от знаменитого скелета из Ла-Брея до нас дошли лишь немногие кости. Были обнаружены двадцать две кости черепа, включая нижнюю челюсть, однако из всего остального тела имелось только двенадцать костей. Бо́льшая часть ребер и позвонков, а также все крошечные косточки кисти и стопы, которые значительно повышают общее число костей человеческого скелета, так никогда и не были найдены.

Судьба всего остального тела — еще одна загадка, затерянная во времени, каких в мире окаменелостей предостаточно, однако кое-что все-таки можно сказать наверняка. Каждый фрагмент скелета несет в себе отпечаток прожитой жизни. Это собрание костей содержало достаточно интересных следов, чтобы стать одним из немногих древних скелетов, получивших народное имя. Останки, аккуратно хранящиеся в музейных коллекциях и известные специалистам как LACM HC 1323, были прозваны женщиной из Ла-Брея, и они познакомят нас с некоторыми биологическими особенностями наших костей, от самых масштабных до самых мелких.

Но давайте прежде поговорим об этом имени — женщина из Ла-Брея. Давать имена — сложная задача, и многое зависит от того, кто именно их выбирает. Хотя LACM HC 1323 и является совершенно приемлемым названием для научных трудов, оно придает найденным в Ла-Брея человеческим костям статус научных объектов для исследования, а не останков когда-то жившего человека. Тут-то в дело зачастую и вступают народные названия. Разным человеческим скелетам, обнаруженным на протяжении истории, были даны такие имена, как Турканский мальчик или Кенневикский человек, и женщина из Ла-Брея пополнила список знаменитых скелетов. При наличии нужных костей в распоряжении остеологов — к чему мы сейчас вернемся — достоверно определить пол скелета довольно просто. Тем не менее в процессе описания этих останков мне было все менее и менее комфортно использовать народные имена. Определить половую принадлежность скелета — это одно. Приписать же ему целый набор элементов внешнего вида и поведения в соответствии с предполагаемым гендером — совсем другое.

Пол, гендер и сексуальная ориентация — три совершенно разных понятия различного происхождения и с разным культурным значением. Они взаимосвязаны, но не взаимозаменяемы, и тем не менее об этом часто забывают, когда речь идет о древних человеческих скелетах. Навешивая ярлыки наподобие «женщины из Ла-Брея», мы создаем целую серию представлений о человеке, про которого на самом деле толком ничего не знаем и которого невозможно попросить самого о себе рассказать. Нам неоткуда знать, как бы они охарактеризовали свою гендерную принадлежность, какие у них были взаимоотношения с окружающими, поэтому современным наблюдателям не составляет труда приписать этому человеку свои собственные ценности и взгляды. Зачастую это говорит больше про самого наблюдателя и его культуру, чем про найденные кости. Так, например, в 2017 году было установлено, что останки двух людей, которые, казалось, обнимались за мгновение до гибели в результате извержения Везувия в 77 году н. э., принадлежали не женщинам, как это прежде считалось, а мужчинам. Британские таблоиды незамедлительно принялись печатать статьи, в заголовках которых назвали этих двоих влюбленной гей-парой, несмотря на полное отсутствие какой-либо информации, касающейся их гендера и природы их взаимоотношений[31]. Это далеко не единственный случай произвольного толкования находок, особенно часто такое наблюдается при обнаружении скелетов, похороненных вместе, либо не так, как ожидалось — будь то воинственные принцессы или мужчины, погребенные, как казалось исследователям, не совсем по-мужски. Одним из самых известных примеров является Красная дама из Пэйвиленда — скелет, обнаруженный в Англии, который натуралист девятнадцатого века Уильям Баклэнд счел принадлежащим молодой проститутке, так как тело было покрашено красной охрой и погребено вместе с ожерельями из раковин и другими украшениями. Позже, однако, было установлено, что на самом деле скелет принадлежал молодому юноше. Сальная история затмила более существенные наблюдения, как это порой случается и сегодня. При обнаружении как-то связанных друг с другом или даже обнимающихся скелетов, как пишет антрополог Памела Геллер, выводы об имевшихся у них «запутанных романтических отношениях, принудительной интимной близости или о нахождении одного в подчинении у другого говорят больше о характере сексуальных взаимоотношений в современном обществе, чем… о взаимодействии между людьми в прошлом»[32]. Нам никогда не следует забывать о собственной склонности вписывать старые скелеты в нашу современную систему идей и ценностей. Мы должны быть готовы признать ограниченность имеющихся данных, а также то, что мы не можем все знать о жизни в прошлом.

Точно так же я не могу утверждать, что кости способны показать чей-то биологический пол. Наш разум и восприятие самих себя являются такой же частью нашей биологии, как и кости, и, утверждая, что человек являлся мужчиной или женщиной, основываясь лишь на анатомии его скелета, мы полностью стираем то, что он мог бы сам про себя сказать. Таким образом, скелет может показать нам лишь остеологический пол — то есть дать понять, основываясь на форме определенных костей, было ли данное тело мужским или женским с точки зрения физиологии. Это создает дополнительные сложности. Местоимения имеют значение, и при отсутствии однозначных данных я, когда говорю о людях, чью гендерную принадлежность мы знать не можем, предпочитаю употреблять «они». Вместе с тем истории этих людей связаны с изучающими их современными учеными, так что, если полагаться только на местоимение «они», порой может быть непонятно, о ком именно я говорю. Я решил воздерживаться от повторения популярных гендерных ярлыков, таких как женщина из Ла-Брея — как, по моему мнению, и должны поступать антропологи и археологи в подобных случаях, — однако продолжил использовать местоимения «он» и «она» при обсуждении остеологического пола скелетов, чья гендерная принадлежность неизвестна. Как же проводится это различие? Существуют определенные кости, по строению которых антропологи могут выяснить остеологический пол, только вот располагаются они, пожалуй, не там, где это можно было бы ожидать.

С первого взгляда можно подумать, что определить остеологический пол не составляет труда. Зачастую мы ориентируемся в первую очередь на особенности строения лица. Остеологи составили небольшой список определенных черт лица, наиболее явно различающихся у мужчин и женщин. Считается, что у мужчин более грубый профиль, с более квадратным подбородком и сильнее выступающими над бровями краями кости. Все, кто играет Супермена или Бэтмена, как правило, именно так и выглядят, особенно когда наши супергерои хмурятся или погружаются в раздумья. Женщины же, как утверждается, обладают более грациозными формами, и у них отсутствуют черты, считающиеся, как правило, мужественными. На самом же деле человеческий вид настолько разнообразен, что у нас практически отсутствует половой диморфизм. Мы не такие, как наши предки первобытные люди или как современные приматы вроде гориллы, у которых наблюдаются очевидные, четкие различия между самцами и самками. Многие мужчины лишены остеологического мужественного вида, а у некоторых женщин можно увидеть решительный квадратный подбородок, который обычно связывают с мужчинами. Когда дело касается черепа, не существует каких-то строгих остеологических границ. Если вместе с черепом не обнаруживается какое-либо свидетельство, указывающее на пол его владельца, то можно лишь с определенной долей вероятности утверждать, принадлежит он мужчине или женщине.

Таким образом, для более достоверного определения пола скелета следует посмотреть в другое место — характерные кости расположены в области таза. С задней стороны таза, в верхней части подвздошной кости, располагается седалищная вырезка. Она обычно узкая у остеологических мужчин и широкая у женщин. Кроме того, в области тазовой диафрагмы — где спереди соединяются две лобковые кости — две половинки таза находятся у женщин под более тупым углом, чем у мужчин. Это различие связано со способностью деторождения. Остеологические мужчины могут обойтись более узким тазом, так как через него никогда не придется пробираться наружу ребенку. Вместе с тем со временем эволюция изменила как форму черепа новорожденных, так и строение таза у их матерей, чтобы наш вид мог спокойно размножаться. Вот почему скелет под номером LACM HC 1323 назвали женщиной из Ла-Брея. Половинка ее таза смогла пережить погребение в Яме 10, предоставив важное доказательство того, что с точки зрения строения скелета этот человек был женщиной.

Информации о том, что скелет LACM HC 1323 является женским, было достаточно для неоднократных попыток воссоздать внешний вид этого человека при жизни. В музее Пейджа ее изобразили в виде обнаженной по пояс скульптуры, идущей куда-то по своим первобытным делам. Несколько лет назад стенд пришлось убрать, чтобы освободить место для пожарного выхода. В 2009 году музей столкнулся с неоднозначной реакцией общественности, когда специализирующийся на судебно-медицинской экспертизе доброволец вызвался воссоздать внешний вид изначального владельца человеческих костей из Ла-Брея и опубликовал получившийся рисунок в интернете. Его труды вызвали такую реакцию по той причине, что они коснулись темы внешнего вида первых обитателей Америки. Неважно, пытается ли художник изобразить в красках человека, динозавра или какое-то другое древнее существо, — в нарисованном виде они становятся уже чем-то бо́льшим, чем просто кости. Они становятся более реальными, настоящими, и порой это может породить неприятные вопросы по поводу тех, кто умер многие тысячелетия назад. В случае с женщиной, похороненной в битуме Ла-Брея, возник вопрос о ее связи с современными коренными американцами.

Кем именно она была, какую группу людей называла своей семьей — все это остается неразгаданной тайной. Вне всяких сомнений, она была коренной американкой. На закате последнего ледникового периода в Калифорнии больше никого быть не могло. Вместе с тем ее кости, которым больше 10 000 лет, слишком старые, чтобы наверняка связать ее с какой-то конкретной человеческой популяцией или культурой. Генетический анализ помог бы с этой задачей, однако в процессе извлечения из ее костей битума весь содержащийся в них генетический материал оказался разрушен, так что возможность получить цепи ДНК для установления ее родословной отсутствует. Все, что есть у специалистов, — это ее анатомия. Но сколько бы информации ни таили в себе кости, в вопросе внешности они теряют свою силу. Понятие расы было придумано живыми: не существует однозначного способа привязать строение костей к цвету кожи или расовой принадлежности, которая, если посмотреть на людей вокруг, может показаться нам столь очевидной характеристикой любого человека. Наш скелет не несет в себе каких-либо признаков расы, даже если рассматривать такие социальные категории, как белые, черные и коренные американцы.

Мы еще вернемся к проблемам определения гендера, пола и расовой принадлежности, когда будем рассматривать непростую посмертную жизнь костей, а также трудности установления личностей мертвецов. Скелет же из Ла-Брея может преподать нам еще парочку уроков, хранящихся глубоко в его костях, которые росли и менялись, подобно нашим с вами. Давайте теперь посмотрим на нашу костную ткань под микроскопом, чтобы лучше понять общие черты, объединяющие нас в качестве носителей невероятных кронштейнов, рычагов, чашек, коробок и шарниров, из которых состоит наш с вами скелет.

Что именно представляет собой костная ткань? Что отличает ее от других жестких органических материалов, таких как, например, прочный хитин панциря голубого краба? С биохимической точки зрения кость — в скелете из Ла-Брея, в вашем скелете и в скелете любого другого позвоночного — довольно простая конструкция. Она представляет собой сочетание двух разных материалов: белка под названием «коллаген» и минерала под названием «гидроксиапатит». Они содержатся в костной ткани не в равных долях. Коллаген — довольно распространенный в нашем теле материал, присутствующий везде, начиная от кожи и заканчивая сухожилиями и костями. Он образует гибкую часть, придающую костям определенную эластичность, чтобы они не раскалывались от нагрузки. Кроме того, это весьма долговечный материал. Палеонтологам удалось извлечь фрагменты древнего коллагена из костей тираннозавра, а это значит, что частицы коллагена динозавра умудрились сохраниться на протяжении более 60 миллионов лет[33]. Продержавшийся столь долго материал, пожалуй, недостаточно назвать просто крепким.

Коллаген составляет порядка 90 % костной ткани, однако сам по себе не может обеспечить нужную плотность. Убедиться в этом можно с помощью простейшего домашнего научного эксперимента: замочите куриные кости в уксусе примерно на три дня, и они станут настолько податливыми, что вы сможете завязать их в узел. Уксусная кислота разрушает содержащиеся в кости минералы, оставляя лишь эластичный коллаген. Если бы мы попытались пройтись с таким скелетом, то нас сразу же начало бы клонить в стороны, если бы мы вообще смогли встать на ноги. И тут в дело вступает второй важнейший компонент кости. Минерал гидроксиапатит добавляет к гибкости коллагена прочность, составляя примерно 70 % веса костной ткани, хотя и присутствует в относительно меньшем количестве, чем коллаген. Впрочем, в избытке гидроксиапатит нам точно не нужен. Если удалить из кости весь коллаген, то она превратится в хрупкий кусок камня, рассыпающийся в пыль от малейшего удара.

Итак, коллаген делает кости гибкими, гидроксиапатит придает им достаточно прочности и жесткости для биомеханической эффективности. Убери одну из этих важнейших составляющих, и множество невероятных организмов — включая нас с вами — никогда бы не появились на свет.

Многогранность кости проявляется не только в ее биохимическом составе. Способность формирования и роста костной ткани также открыла огромное количество биологических возможностей. А все потому, что кость не сидит без дела. Она может показаться статичной, однако на самом деле невероятно динамична. Наше тело изменяется на протяжении всей жизни. Эти грандиозные трансформации возможны благодаря взаимодействию целой бригады специализированных клеток, которые выращивают, обслуживают и расщепляют ваши кости. Одними из самых важных участников являются остеобласты. Эти клетки ответственны за формирование новой костной ткани — они выстраиваются небольшими группами, слой за слоем создавая фундамент для нашего скелета. Представьте себе клеточные скопления, работающие по принципу 3D-принтера, слой за слоем выкладывающие костную ткань, — примерно это и происходит внутри вашего тела прямо сейчас.

Остеобласты выделяют материал под названием «остеоид» — своего рода предшественник костной ткани, богатый эластичным коллагеном. Из остеоида вокруг остеобластов формируются крестообразные стойки, образуя некое биологическое подобие арматурной сетки. Затем, когда эта остеоидная основа готова, из биохимической смеси кальция с фосфором начинает образовываться гидроксиапатит[34]. Остеоидная решетка пропитывается этим минералом, навсегда запирая остеобласт внутри костной клетки.

В этот самый момент костеобразующие клетки меняют тактику. Остеобласт трансформируется и становится совершенно неактивным, словно загнанный в угол. Изолированный со всех сторон, остеобласт превращается в остеоцит[35]. В нашем скелете порядка 42 миллионов таких клеток. Остеобласт замирает на месте и приступает к регулировке процесса обновления костной ткани, по большей части связанного с расщеплением старой, а не формированием новой. Разрушение производится главным образом клетками другого типа под названием «остеокласты». Вблизи этот процесс немного напоминает то, что происходило с палубой космического корабля «Ностромо» в фильме «Чужой», когда насыщенная кислотой кровь лицехвата прожигала насквозь пол. Так и в костях: кислота растворяет минеральную составляющую, а специальный фермент разрушает коллаген. Этот процесс называется резорбцией кости, и он является неотъемлемой частью постоянных ремонтных работ, которым подвергаются наши кости. Все видимые масштабные изменения являются результатом работы этих маленьких клеток, подобно тому, как поднимаются и оседают горы за счет постоянного подъема земной коры и эрозии. Костные клетки — живые свидетельства непрерывной активности нашего с вами скелета. Они сформировали кости жившего в плейстоцене человека из Ла-Брея, равно как и всех остальных людей, включая вас.

Итак, теперь мы кое-что знаем о том, из чего состоит кость и как функционирует костная ткань. Это происходит вовсе не беспорядочно. Все эти маленькие процессы протекают в рамках масштабного плана, формирующего наш с вами скелет. Механизмы и места образования костей меняются на протяжении жизни. Определенные участки ключицы, а также некоторые кости черепа, например, образуются в результате так называемого эндесмального окостенения. На эмбриональной стадии развития формирующая наш скелет костная ткань образуется из временной мягкой ткани, служащей предшественником для различных важнейших систем и жидкостей нашего организма, в том числе крови. Большинство остальных костей нашего тела формируется в процессе так называемого эндохондрального окостенения. Изначально кости скелета состоят из хрящевой ткани, которая в итоге заменяется костной, когда все эти крошечные остеобласты берутся за свою неустанную работу. Если задуматься о том, как именно все происходит, то это напоминает самую настоящую научную фантастику. Кровеносные сосуды нашего формирующегося тела проникают в хрящевые кости, создавая так называемые точечные питательные отверстия, откуда начинается и распространяется процесс окостенения. Причем с длинными костями наших конечностей все особенно странно. Они окружены жесткой оболочкой, и отвечающие за рост кости клетки делают свое дело в пространстве между поверхностью кости и этой жесткой оболочкой. Слой за слоем они выкладывают кость, постепенно заменяя хрящевую ткань костной. А по мере того как эти длинные кости принимают свою форму, остеокласты пожирают костную ткань с внутренней поверхности параллельно образованию новой костной ткани на внешней поверхности. В результате получается полый элемент, состоящий из костной ткани. Причем бо́льшая часть всего процесса приходится на самое начало нашей жизни. Пожалуй, скелет никогда не бывает таким активным, как во время нашего внутриутробного развития. По оценкам биологов, примерно за 11 недель до появления на свет в организме плода насчитывается примерно 800 отдельных центров окостенения, где мягкие ткани преобразуются в кости, и этот процесс завершается, когда все центры сливаются примерно в 206 отдельных костей, имеющихся у взрослого человека.

Несмотря на то, как долго способны сохраняться кости — тысячи лет в случае человеческих костей, обнаруженных на Ранчо Ла-Брея, и намного дольше для всевозможных доисторических видов, с которыми мы успели познакомиться, — живая костная ткань пластична. Да, наши кости по большей части остаются на своих местах, однако нельзя сказать, что после окостенения в младенческом возрасте скелет больше никогда не меняется. Даже после того, как ваш скелет достигает своей окончательной, взрослой формы, остеобласты продолжают выкладывать новые слои костного материала, в то время как остеокласты, подобно Пакману, жадно пожирают старые костные клетки. Это равновесие в старости может нарушиться и привести к заболеваниям вроде остеопороза, при которых либо остеобласты формируют недостаточно костной ткани, либо остеокласты слишком активно ее уничтожают, либо и то и другое. Вся эта бурная и никогда не прекращающаяся деятельность происходит на уже существующей поверхности кости. Мы постоянно добавляем новые слои на внешнюю поверхность наших костей, параллельно снимая старые, и весь этот процесс протекает под жесткой внешней оболочкой живой ткани под названием «надкостница». Эта биологическая обертка окружает каждую кость, за исключением суставов. Она выполняет множество различных функций, например, помогает образуемым костным мозгом кровяным клеткам распространяться по всему телу — а в рамках процесса формирования костной ткани надкостница создает клетки, которые становятся остеобластами, чтобы они потом наращивали внешний слой кости.

Как результат всего этого роста и перестройки мы получаем чрезвычайно активную ткань с разнообразными свойствами, которая подготавливает наше тело ко всевозможным нагрузкам, напряжениям и сжатиям. Частично эта прочность объясняется распределением коллагена в костной ткани. Он не просто беспорядочно по ней разбросан. В соседних слоях костной ткани волокна коллагена тянутся в разных направлениях под различными углами друг к другу, образуя органическую сетку. Если бы все эти волокна шли в одном и том же направлении, то кость обладала бы невероятной прочностью относительно нагрузки в этом направлении, однако запросто бы ломалась, если бы усилие было приложено под другим углом.

Мы живем в трехмерном мире, и внутренняя структура наших костей сталкивается с различными ударами и сотрясениями во всевозможных направлениях. Возьмем бедренную кость (я не стал говорить вашу бедренную кость из-за того, что мы будем с ней делать в этом мысленном эксперименте). Если бы все волокна коллагена бедренной кости были расположены в виде горизонтальных полос по всей ее ширине, то она легко ломалась бы при горизонтальном ударе по ней — например, бейсбольной битой. Будь волокна коллагена выстроены вертикально, кость выдержала бы горизонтальный удар, однако оказалась бы крайне уязвима перед вертикально направленным ударом — скажем, если бы битой ударили сверху вниз, словно топором. Это тот же самый принцип, который я усвоил, когда занимался в детстве тхэквондо: чтобы сломать доску, нужно бить вдоль древесных волокон, а не поперек их. К счастью для нас — а также всех остальных позвоночных, — в наших костях волокна коллагена тянутся в разных направлениях, тем самым защищая кость от перелома. Соотношение коллагена и гидроксиапатита в костях варьируется в зависимости от нагрузки, с которой им приходится сталкиваться, а взаимное расположение этих составляющих помогает костям выдерживать вес тела и беспрепятственно двигаться.

Давайте теперь оставим микроструктуру кости и посмотрим на нее невооруженным глазом. Костная ткань обладает гибкостью не только с точки зрения ее биомеханических свойств. Не все кости в нашем организме устроены одинаково. Внутренняя структура костей черепа отличается от структуры костей ног или позвонков. Грубо говоря, наши кости по своему строению бывают двух типов. Есть компактные кости, в которых, как можно догадаться по названию, костные клетки расположены плотно друг к другу, и пористые кости, напоминающие систему распорок. Два типа костной ткани обладают различными преимуществами в зависимости от своего местоположения. В большинстве костей наших рук и ног внутри находится более компактная костная ткань, так как эти кости должны быть прочными. Эти структурные элементы обеспечивают наше передвижение в пространстве. Кости черепа прочно связаны друг с другом и сами не движутся (во всяком случае, хочется на это надеяться). Вот почему если посмотреть на поперечный разрез кости черепного свода, то вы увидите два внешних слоя компактной костной ткани, между которыми пролегает пористая костная ткань. Пористая ткань выступает в роли своеобразного амортизатора между плотными защитными слоями, что уменьшает вероятность перелома или трещины при ударе. Эти два типа костной ткани функционируют взаимосвязанно в зависимости от того, какое соотношение прочности, легкости и гибкости требуется от кости[36].

Пожалуй, сложно представить себе все эти перетасовки, происходящие внутри нас начиная с эмбрионального развития. Рассматривая свои старые фотографии, мы видим, как становились выше, как у нас появились проклятые прыщи, как перед нами встал вопрос, брить или нет те или иные части своего тела. Но о скрывающихся за всем этим костях никаких данных не остается. Даже если нам показать на скелетах живших когда-то людей, как меняются кости с рождения до старости, все эти преобразования настолько хорошо нам знакомы, что кажутся чем-то обыденным. Давайте же отвлечемся, чтобы рассмотреть некоторые аномальные трансформации костей. Это исключительные случаи, которые можно назвать патологией, однако они наглядно демонстрируют, что костная ткань невероятно гибкая, активно реагирует на внешние воздействия и в зависимости от наших действий может принимать различную форму. Эти экстремальные случаи помогут показать, каким чудом природы является кость.

Хоть я и не сомневаюсь, что многие предпочли бы забыть вышедший в 2008 году фильм «Индиана Джонс и Королевство хрустального черепа», в этом фильме среди всей псевдонаучной мешанины, являющейся движущей силой сюжета, очень кратко затрагивается одно настоящее антропологическое явление. Я не имею в виду сами хрустальные черепа. Все «настоящие» хрустальные черепа были выполнены из кварца в XIX веке с целью поживиться на повсеместной заинтересованности древними культурами и прочими диковинами. Это были времена расцвета Финеаса Тейлора Барнума и других обманщиков задолго до того, как на канале Discovery вновь принялись убеждать людей в существовании русалок. В определенный момент фильма наш бесстрашный доктор Джонс подносит причудливо вытянутый кристальный череп к рисунку доколумбовой эпохи, на котором изображен человек с точно такой же формой головы. На этом совпадение фактов и вымысла заканчивается. Люди на протяжении истории действительно придавали своим черепам вычурную форму, однако это не имело никакого отношения к вмешательству пришельцев или желанию выжать еще немного денег из увядающей франшизы.

Человеческий череп не ограничен какой-то строгой генетической программой, следуя которой он всегда получался бы определенной формы, что бы с ним ни делали. Наш череп состоит из нескольких соединяющихся между собой костей, и проходит не один год, прежде чем они вырастут и срастутся, а черепная коробка станет полностью жесткой. Таким образом, остеобластами и остеокластами, обеспечивающими биологический рост наших костей, можно манипулировать, и если сдавить череп в нужных местах в правильно подобранное время, то кости в процессе своего роста будут реагировать на оказываемое на них давление.

Традиция изменения формы черепа — одна из самых древних среди известных в человеческой культуре. Кроме того, она была еще и невероятно популярной. Помимо майя в Южной Америке, индейских племен, таких как чокто, практиковали трансформации черепа гунны и аланы из Восточной Европы, равно как и люди, жившие на Багамах, Филиппинах и в Австралии, — все в разные периоды истории и в различных целях[37]. Например, среди людей доколумбовой эпохи на севере Чили искусственно измененные черепа были обнаружены у 88,9 % популяции. В некоторых культурах этой традиции неосознанно давали вторую жизнь. На юге Франции, в окрестностях Тулузы, в начале XX века можно было встретить людей с вытянутыми и вдавленными лбами — это было следствием многолетней практики плотно обвязывать младенцам головы для защиты от случайного удара[38]. Хотя подобное изменение формы черепа никак не влияло на умственные способности, в отличие от других более опасных местных традиций, антропологи назвали эту форму тулузской деформацией.

Произошедшее с французскими детьми является отражением основного метода целенаправленного придания черепу всевозможных форм, от круглой и сплющенной до конусообразной, применявшегося во многих других культурах. Причем эти люди не сами решили пойти на крайние меры в модификации своего тела — такое решение приняли за них еще в младенческом возрасте. Наши кости наиболее активны в детстве, и именно тогда скелет в наибольшей степени податлив к манипуляциям. Частично это связано с тем, что срастание костей черепа — весьма длительный процесс. Мы рождаемся относительно недоразвитыми. Если другие млекопитающие, например антилопы, способны встать на ноги и пойти почти сразу после появления на свет, то нам для этого требуются годы внимания и заботы родителей. В младенческом возрасте мы все — сплошная обуза. Но именно поэтому мы обзавелись в ходе эволюции большим мозгом, и наш череп должен был стать более гибким, чтобы протиснуться через родовой канал матери. Продвигаясь через этот узкий проход, наш череп сдавливается без каких-либо негативных последствий для мозга, и требуются годы, чтобы швы между костями срослись. В результате ежедневных манипуляций с костями, а также окостенения временных хрящевых соединений череп и приобретает в итоге свою окончательную форму.

Даже если они и не понимали сути этого процесса, многочисленные группы древних людей разобрались, как менять форму детского черепа. Для создания нужных отличий взрослые обвязывали детям головы: кости, сжатые подобным образом, в процессе роста приобретали заданную форму. Некоторые приспособления напоминали перевязки или обручи для волос, другие представляли собой дощечки, которые немного затягивались каждый день, пока череп не приобретал желаемый вид либо ребенок по совершенно понятным причинам не сбрасывал с себя это устройство[39]. В каждой культуре были свои приспособления для достижения формы, которая выделяла бы ребенка как члена группы.

Не всегда удается понять, почему столь много разных народов за последние три или даже больше тысяч лет соблюдали подобные обычаи. Самое простое объяснение заключается в том, что специально модифицированный череп позволяет сразу же распознать в человеке члена определенной социальной группы[40]. Это может быть какое-то большое сообщество либо же отдельные социальные классы. С другой стороны, дело могло быть попросту в моде. Когда гунны распространились по Восточной Европе и Азии более 27 веков назад, люди, с которыми они вступали в контакт, тоже начинали менять черепа своим детям. Эта волна моды прокатилась по открытой степи, и по ней можно отследить движение гуннов по всему континенту.

Разумеется, модификация скелета не ограничивалась только формой черепа. Другой ее разновидностью было привязывание стопы, и я рекомендую вам прочитать показательный роман Лизы Си «Снежный цветок и заветный веер», если вы хотите подробнее ознакомиться с этой ужасной традицией. Модификация черепов, может, и не приводила к особым негативным последствиям, однако невозможно безнаказанно воздействовать на нечто столь жизненно важное, как наши стопы, принадлежащие к числу элементов тела, наиболее изменившихся со времен наших обезьяноподобных предков. И хотя самым серьезным модификациям скелета на протяжении истории подвергали именно детей, кости способны меняться и во взрослом возрасте. Стремясь добиться ставшей фетишем формы песочных часов, многие женщины по всей Европе XVIII и XIX веков затягивали свои талии в корсеты. Это были далеко не те миниатюрные и возбуждающие корсеты, которые можно найти в современных магазинах нижнего белья, а основательные жесткие конструкции, с силой сдавливавшие ребра и в особенности мягкие ткани между последним ребром и тазом.

Женщины всех возрастов и социальных классов носили корсеты, и на рисунки, иллюстрирующие изменение расположения внутренних органов при ношении корсета, без боли не взглянуть. Желудок и печень проталкивались вниз, а ребра сжимались в спирали. Также смещались и остистые отростки всех позвонков. Обычно они аккуратно располагаются один над другим, создавая единый срединный хребет, однако при длительном ношении корсета эти костные отростки сдвигались в ту или другую сторону, вытесненные со своего обычного места. Годы, проведенные в корсете, значительно изменяли строение скелета носившей его женщины, создавая удручающие искажения. Неудивительно, что корсеты позже были названы орудием пыток, жесточайшим проявлением созданных мужчинами стандартов красоты, которые столь стремительно приводили женские жизни к закату. Оказалось, однако, что использование корсета вовсе не было гарантией ранней смерти. Чахотка, известная сейчас как туберкулез, не имела ничего общего с корсетами, как бы упорно их между собой ни связывали на протяжении истории. Точно так же был развенчан миф, будто корсеты вызывают проблемы с кровообращением, равно как и о негативных последствиях смещения печени. Корсеты сдвигали внутренние органы в совершенно ненормальные позиции, однако это не являлось смертным приговором. На самом деле в ходе изучения последствий длительного ношения корсета у женщин с использованием соответствующих демографических данных антрополог Ребекка Гибсон не обнаружила никаких доказательств систематического вреда или сокращения продолжительности жизни среди женщин с измененной корсетом формой ребер и позвоночника[41]. Хотя в своем исследовании Гибсон и рассматривала исключительно женщин, стоит упомянуть, что известны скелеты с остеологическим мужским полом, у которых также наблюдались признаки ношения корсета, что помогает отследить рассвет и упадок этой моды в различных слоях общества. Корсеты — это еще одно напоминание о том, насколько податливы наши кости. Участки скелета, равно как и мягкие ткани, способны приобретать самые разнообразные формы, что наблюдается даже в естественных вариациях.

Все эти отклонения подчеркивают те естественные процессы, которые постоянно преобразуют наше тело. Наш организм куда более пластичен, чем принято считать. Несмотря на свою кажущуюся жесткость, кости являются одной из самых гибких конструкций на планете. Именно им мы обязаны каждому своему движению. Кости начали свой путь с жесткой пластинчатой брони поверх тела первобытных рыб, однако, погрузившись вовнутрь, они превратились во взаимосвязанную систему, которая никогда не двигается сама по себе и тем не менее, будучи окружена плотью, позволяет совершать невероятное разнообразие движений, на которые способен наш вид. Теперь, когда мы узнали, как именно образовался наш скелет в ходе эволюции, а также познакомились с процессами формирования костей внутри нашего тела, пришло время разобраться с тем, как именно этот удивительный материал помогает совершать сложные и ловкие движения, которыми наполнена наша повседневная жизнь. С точки зрения скелета мы — лишь слегка видоизмененные древесные обезьяны, одно из множества биологических проявлений в длинной истории человечества, начавшейся более пяти миллионов лет назад. Переход от жизни на деревьях к существованию на поверхности во многом объясняет то, почему мы двигаемся именно так. Австралопитек по имени Люси, являющийся воплощением жизни, проведенной наполовину на деревьях, наполовину на земле, вернет нас во времена, когда разнообразие наших движений было увековечено в кости.

4. Тряхнуть костями

Наши скелеты еще какие странные. С первого взгляда так может не показаться. В конце концов, это ведь наши скелеты. Все люди, кого вы когда-либо знали, имеют одну и ту же внутреннюю структуру, которая и отличает нас как Homo sapiens. Но это сугубо субъективный взгляд. Если посмотреть более масштабно на всевозможные существующие формы скелета, то человеческий будет сильно выделяться.

За все три с половиной миллиарда лет существования жизни на Земле, а также за шесть сотен или около того миллионов лет присутствия на планете животных лишь однажды, причем совсем недавно, появилась форма жизни, которую можно было бы назвать человекоподобной. Никогда раньше не было существ, подобных нам, прямоходящим обезьянам. Разумеется, другие создания вставали на задние лапы и даже бегали на них. Динозавры и древние сородичи крокодилов под названием «псевдозухии», например, первыми сделали это более 235 миллионов лет назад, когда наши собственные предки по-прежнему носились на четвереньках. И хотя у других животных также имеются руки, предназначенные, чтобы хватать и лазать по деревьям, никто не может похвастаться строением костей, аналогичным нашему. Мы сочетаем в себе разнообразные признаки, и наш скелет застрял где-то посередине между исключительно человеческой способностью передвижения на двух ногах с выпрямленной спиной и особенностью древесных предков, даровавших нашему виду ловкие руки. Мы не венцы творения, мы существа, которые постоянно преображались под воздействием различных факторов нашей с вами истории. И важнейшей вехой этой истории является трансформация скелета во взаимосвязи с движением, как в жизни отдельных индивидов, так и в масштабе эволюции. Это сфера биомеханики — науки о движениях живых организмов. И чтобы разобраться в важнейшем этапе нашего прошлого, нам необходимо познакомиться с Люси.

Даже если не имеете никакого отношения к палеонтологии, вы наверняка слышали про Люси. Это самая знаменитая окаменелость человека, представителя вида Australopithecus afarensis. Другие древние гоминиды по своей известности даже близко не сравнятся с Люси. И хотя ни один скелет не может рассматриваться отдельно — их важность определяется контекстом и связью друг с другом, — благодаря обстоятельствам ее обнаружения Люси упоминают при любом рассмотрении далекого прошлого человечества.

Слава Люси частично объясняется историческими особенностями ситуации в палеонтологии в момент ее обнаружения. В 1974 году, когда кости Люси были извлечены из земли в окрестностях деревни Хадар в Эфиопии, мы крайне мало знали о ключевых трансформациях, преобразовавших наших больше похожих на обезьян предков в напоминающих людей существ. Люси жила в самом эпицентре этих изменений, когда уверенные прогулки по земле были все еще новым способом передвижения, и благодаря сохранности на целых 40 % она сразу же получила статус одного из самых полных найденных скелетов древних людей. Такое процентное соотношение может показаться не особо впечатляющим, однако до того момента про древних людей мы знали лишь по отдельно найденным костям и черепам. Ходила даже шутка, что все обнаруженные окаменелости древних людей можно запросто сложить в одну обувную коробку. И если некоторым окаменелостям и придавали чрезмерно большое значение, популярность Люси является полностью заслуженной. Эти кости стали ключевым звеном в понимании того, кто мы такие и как формировались. Так что, когда Люси приехала с визитом на противоположный от меня берег Гудзона, я не мог не прийти на нее посмотреть.

Мне уже доводилось видеть слепки костей Люси прежде. Любая музейная выставка на тему происхождения человека была бы неполной без такого экспоната. Тем не менее, хотя слепки и являются довольно точными копиями окаменелостей, в том, чтобы посмотреть на настоящие кости, есть нечто особенное. Копии, какими бы детальными они ни были, лишены налета истории. И неважно, идет ли речь про скелеты, настоящую нью-йоркскую пиццу или концерт «Роллинг Стоунс» по сравнению с выступлением копирующей стиль Мика Джаггера и Кита Ричардса современной группы. Копия попросту не ровня оригиналу. Осознание того, что выставленный перед тобой скелет принадлежал живому дышащему существу, словно погружает в глубину веков. Так что долго я не раздумывал. С билетами в выставочный центр на Таймс-сквер на руках я запрыгнул в обтрепанную электричку в сторону Манхэттена, чтобы отдать дань уважения человеку, бродившему по планете более чем за 3,4 миллиона лет до меня.

Кости Люси были выставлены посреди затемненной комнаты в окружении слепков и рисунков всевозможных родственников-гоминидов, живших как до, так и после нее. Каждая деталь, от крошечной фаланги пальца до отдельных истертых кусков черепа, была аккуратно уложена на подстилке из фиолетового поролона. Люси была лишь одним представителем, одной особью своего разнообразного вида, подобно любому из нас. Любопытно, что бы она почувствовала, если бы узнала, что стала символом целого вымершего вида. И хотя все лежащие передо мной пожелтевшие кости и выглядели знакомо — плечевая, бедренная, таз, ребра и так далее, — складывались вместе они совсем не так, как у ныне живущих людей. Оглядываясь назад, мы понимаем, что Люси жила сразу в двух мирах: на деревьях и на земле.

Люси была невысокого роста. Впервые увидев одну из реконструкций ее внешнего вида в Зале происхождения человека Анны и Бернарда Спитцер в Американском музее естественной истории, я был поражен тому, как человек со столь большой известностью может быть таким маленьким. В этой экспозиции, изучая глазами горизонт и держась за руки с другим своим сородичем, Люси возвышалась над землей лишь на жалкие метр и пять сантиметров. До этого я видел лишь иллюстрации или фотографии реконструкций Люси, на которых она была запечатлена спереди или снизу, из-за чего казалась выше, чем на самом деле. С костями была та же история. Если бы я снял защитное стекло и аккуратно собрал вместе все сохранившиеся кусочки — а я не совсем свихнулся, чтобы предпринимать подобное, — то запросто уместил бы остатки черепа Люси в своей ладони.

Беглый осмотр остального скелета Люси раскрывает нам еще несколько любопытных фактов о ней. Она жила во времена, когда люди еще не научились использовать каменные орудия, чтобы записаться в ряды плотоядных, до того, как люди начали сооружать специальные приспособления, которые компенсировали наши скудные размеры, позволив состязаться за добычу со львами, гиенами и саблезубыми кошками. Люси же по-прежнему была преимущественно вегетарианкой. Ее грудная клетка не выглядела закругленным бочонком, как у нас, а больше напоминала воронку — узкая сверху, она расширялась книзу, чтобы вместить огромный кишечник, необходимый для переваривания фруктов, корнеплодов и листьев, составляющих основу рациона этого вида. Для дополнительной устойчивости коренастого тела бедра Люси стали шире, взяв на себя роль остеологической чаши, удерживающей все эти внутренности на месте. Конечности Люси также отличаются от наших: руки пропорционально длиннее, а пальцы по-прежнему относительно загнутые, чтобы ими можно было как брать различные предметы, так и хвататься за ветки деревьев. Самой же удивительной частью скелета Люси, пожалуй, является ее позвоночник.

Не существует какой-то одной характерной черты, выделяющей людей среди остальных животных. Наш ненаглядный большой мозг, например, не является самым крупным в животном царстве как в абсолютном, так даже и в относительном выражении. Количество мозгового вещества голубых китов соответствует их статусу самого большого животного, когда-либо жившего на Земле, а у родственных нам неандертальцев мозги были не меньше наших, равно как и у капуцинов, если рассматривать в масштабе. Палеонтологи же традиционно отмечали прямохождение как отличительный признак человечества, выделяющий нас среди других приматов. Легко понять почему. Все обезьяны могут ходить прямо, но такая поза не является для них привычной. Так, например, наши ближайшие родственники по генеалогическому древу — шимпанзе и бонобо — обычно передвигаются по земле на четвереньках, и их скелет отличается от нашего соответствующим образом. Их позвоночник относительно прямой, у них выступающие большие пальцы на ногах, а их передние конечности одновременно подходят и для передвижения по деревьям, и для ходьбы на четвереньках. На самом деле их способ перемещения по земле — это лишь еще один вариант движения по лесной почве, представляющий другой эволюционный путь, отличный от того, по которому зашагали наши предки. Он ничем не лучше и не хуже. Он просто другой.

Люси, однако, была совсем непохожей на шимпанзе. Ее позвоночник демонстрирует важнейшее изменение, связанное с нашим странным способом перемещения в пространстве, ставшим, скорее всего, следствием еще одной эволюционной случайности, которая обернулась грандиозными последствиями. Таким образом, вполне вероятно, что древнейшие предки человека разработали уникальный способ передвижения, сделавший в итоге прямую осанку возможной с точки зрения биомеханики. Окаменелости видов вроде Ardipithecus ramidus — возрастом 4,4 миллиона лет, один из кандидатов на самого древнего известного человека — указывают на то, что некоторые из наших первых ископаемых родственников, все еще оставаясь на деревьях, начали передвигаться с необычной для того времени прямой осанкой[42]. Эти первые люди как минимум временами расхаживали своеобразной неуклюжей походкой на двух ногах, двигаясь поверх веток, а не свисая с них. Таким образом, когда они стали больше времени проводить на земле, то у них уже была предрасположенность к прямохождению. Эволюция продолжила данную тенденцию, в то время как другие обезьяны пошли в своей биомеханике иными путями. К моменту, когда жила Люси, наши предки уже стояли во весь рост: в их позвоночнике прослеживаются соответствующие изменения.

Хотя нас в школе и призывали частенько «держать спину прямо», на самом деле мы по-настоящему на это не способны. Наши спины изогнуты. Чтобы это увидеть, вам даже не понадобится скелет. Посмотрите сбоку на любого стоящего человека, и вы заметите легкий S-образный изгиб позвоночника — выгнутый вперед у шеи, ниже он начинает загибаться назад, а ближе к тазу — снова вперед. Немного странно для двуногого существа. Динозавры вроде тираннозавра, например, умудрялись держать свои позвоночники горизонтально. Длинный балансирующий хвост облегчал им задачу. Нам же, чтобы стоять на ногах, в ходе эволюции понадобился вертикальный изогнутый позвоночник, который помогал бы распределять вес во время бега. Часть этой кривой — там, где поясничные позвонки загибаются вперед, — медики называют лордозом^{4}, и палеонтологи способны обнаружить его, даже не имея в наличии позвоночника целиком[43]. Это не какое-то отклонение или заболевание. Это попросту название обращенного выпуклостью вперед изгиба позвоночника в нижней его части, играющего важную роль в поддержании равновесия. Поясничные позвонки имеют клиновидную форму — толщина кости сзади меньше, чем спереди. У Люси и других родственных ей австралопитеков уже был этот изгиб позвоночника, который наряду с остальными признаками черепа, стопы и таза указывает на то, что они ходили подобно нам. Строение костей обязывает их стоять и двигаться определенным образом, причем мы можем себе это представить, хотя и опоздали на несколько миллионов лет, чтобы посмотреть, как они двигались в жизни.

Вполне возможно, однако, что Люси и не была одним из наших прямых предков. Провести непрерывные линии родства от живущих ныне видов к вымершим — невероятно сложная, а чаще всего и невыполнимая задача. Люси входит в ту же категорию, что пикайя и тиктаалик — она является переходной формой, помогающей нам понять, как происходили анатомические изменения. На данный момент Australopithecus afarensis — не самый плохой кандидат на вид, из которого развился наш род Homo, однако в будущем новые окаменелости могут представить еще более подходящего кандидата. Как бы то ни было, скелеты Люси и ее сородичей говорят о том, что 3,3 миллиона лет назад позвоночник, таз, ноги и ступни древних людей уже были предназначены для прямохождения, хотя у них сохранялись гибкие плечи, длинные руки, а также немного загнутые кисти, которые так пригодились их обитавшим на деревьях предкам парой миллионов лет раньше.

Мы несем в себе это наследие в большей степени, чем нам обычно хочется признавать. Люси и ее ближайшие родственники не так уж сильно от нас отличались. Между археоптериксом и порхающими во дворе птицами, между современными лошадьми и их крошечными предками с несколькими пальцами на ногах наподобие Eohippus имеется намного больше различий в строении скелета, чем между нами и Australopithecus afarensis. Люси была ниже нас ростом, ее челюсти сильнее выступали вперед, у нее не было высокого лба, равно как и объемного мозга за ним, ее грудная клетка расширялась книзу и так далее, однако в эволюционных масштабах все эти изменения довольно незначительные. Другими словами, Люси определенно была человеком, даже если ее кости и отличались немного от наших.

Если бы только рядом с Люси в этом затемненном выставочном павильоне был представлен скелет современного человека, тогда их сходство оказалось бы еще более очевидным. Не говоря уже о том, что посетители могли бы лучше себе представить, как мы выглядим изнутри. Лично я недооценивал наш собственный скелет, пока не закончил курс остеологии человека в Ратгерском университете примерно в то же время, когда и встретился с Люси. Одним холодным осенним вечером я пораньше пришел в аудиторию, так как не хотелось мерзнуть на улице. Напротив двери на металлической подставке стоял человеческий скелет неизвестного происхождения, некоторые кости были подписаны выцветающими черными чернилами. Прежде мне никогда не доводилось вблизи рассмотреть скелет человека. Я не раз проходил мимо них в музеях по пути в зал окаменелостей, да и частенько видел их в мультфильмах, в кино и других проявлениях поп-культуры, однако никогда не всматривался в них, чтобы по-настоящему оценить минималистичную красоту того, что скрывает наша плоть. У нас нет никаких вычурных украшений на теле, как у стегозавра. И мы недостаточно большие, чтобы наши кости выглядели массивными и громоздкими, как у гигантского ленивца мегатерия. Для позвоночных мы устроены относительно просто. И тем не менее, каким бы неинтересным ни был наш скелет по сравнению с большинством других существ, есть в нем нечто прекрасное и удивительное. В тот раз меня поразил локоть.

Прежде я никогда особо не задумывался, что представляет собой мой локтевой сустав. Я знал, что в этом месте плечевая кость соединяется с двумя костями предплечья — лучевой и локтевой. И я знал, что та «чувствительная» вершина локтя вовсе не отдельная кость и не принадлежит лучевой кости, а является частью локтевой. Но если бы до того дня меня попросили набросать локтевой сустав на бумаге, я вряд ли смог бы изобразить что-то осмысленное. Я понятия не имел, как там все устроено. В моем воображении кости просто… соединялись друг с другом каким-то неопределенным шарниром. Лишь приподняв руку скелета, взявшись одной рукой за плечевую кость, а другой за предплечье, я начал понимать, что к чему. Плечевая кость на конце расширяется, образуя закругленный выступ спереди и углубление сзади. Локтевая кость идеально с ней состыковывается, имея на конце U-образное разветвление, соединяющееся с краем плечевой кости, и у живого человека между ними имеется защитная хрящевая прослойка. Ни один металлург или инженер не мог бы придумать столь прекрасного сочленения. Более того, хотя лучевая кость особо в построении сустава и не участвует, у нее на конце имеется закругленная плоская сверху шляпка, позволяющая ей поворачиваться туда-сюда над локтевой костью. Это было так просто, однако подобный механизм стал одним из ключевых факторов нашего успеха.

Чтобы вам проще было понять, что я хочу сказать, я воспользуюсь помощью своего лохматого приятеля. У моей немецкой овчарки по кличке Джет передние конечности прекрасно подходят для бега на длинные дистанции, что собакам частенько доводилось делать, когда они еще были волками, и они двигаются главным образом вперед и назад. Если я вытяну руку ладонью вверх и попрошу его дать лапу, то он без труда положит ее сверху. Если же я поверну ладонь в сторону, то он уже не сможет по ней так просто ударить — для этого ему бы пришлось повернуть всю переднюю часть конечности либо извернуться всем телом, чтобы его лапа двигалась в нужном направлении. Моя кошка по кличке Маргарита, с другой стороны, без труда справилась бы с этой задачей. Кошки хватают добычу, будь то газель или игрушечный мяч. Передние части их конечностей в ходе эволюции сохранили гибкость, и они, подобно нам, могут повернуть лапы так, чтобы они смотрели друг на друга. Такое возможно благодаря тому, как соединяются три кости. Вы можете сами это попробовать прямо сейчас. Вытяните руку вперед ладонью вниз. А теперь поверните ее ладонью вверх. Лучевая кость вращается вокруг локтевой, которая почти не двигается. Нащупайте другой рукой кончик локтевой кости, продолжая поворачивать ладонь вверх-вниз. Она почти неподвижна, не так ли? За такую гибкость вам следует поблагодарить наших обитавших в кронах деревьев предков-приматов. Этот сустав остался от жизни на деревьях, приспособленный взаимодействовать с окружавшим нас миром — соединение между двумя костями, определяющее диапазон возможных движений.

Наши суставы определяют, как мы стоим, бегаем, сидим и выполняем все остальные виды деятельности, на которые только способно наше тело. Мы изменили мир вокруг — создавая инструменты и сооружения, формирующие нашу жизнь, — в зависимости от того, на что были способны наши суставы. Если бы вы, например, по форме больше напоминали оленя, то удобно устроиться в автомобильном кресле для вас было бы невыполнимой задачей. Наши кости диктуют наши движения, диктуют нашу жизнь.

Позвольте мне ненадолго отвлечься на моих любимых динозавров. Когда кто-то хочет изобразить велоцираптора, то он — во многом благодаря фильмам «Парк юрского периода» — обычно прижимает мизинец и безымянный палец, повернув руку ладонью вниз и загнув три остальных в виде когтей. Очень мило. Только вот нам известно, что динозавры так делать не могли, ну или как минимум были не в состоянии принять именно такую позу. Запястья велоцираптора и других динозавров не вращались, как наши с вами. Они были ограничены гораздо меньшим диапазоном движений, по большей части вверх-вниз — представьте себе простое шарнирное движение куриного крыла. В состоянии покоя ладони их когтистых лап оставались обращенными друг к другу, и чтобы повернуть их вниз, велоцирапторам пришлось бы вращать всей рукой (как это делали некоторые похожие на рапторов динозавры, когда начали подниматься в воздух в виде первых птиц). Если бы вместо нас в какой-нибудь параллельной вселенной Землей правили высокоразвитые динозавры, то такой простой вещи, как молоток-гвоздодер, у них попросту не могло бы существовать. Динозавры были бы не в состоянии применять его так, как мы, но вместо этого могли бы мастерить и использовать собственные инструменты ртом и крыльями, как это делают сейчас некоторые вороны. Невероятная гибкость наших рук открыла огромные возможности, которые недоступны другим животным. Наши суставы определяли наши способности, и мне хотелось бы уделить особое внимание еще одному из них. Он настолько заурядный, и мы настолько привыкли к нему как к части нашей жизни, что можем запросто не заметить, насколько он на самом деле удивительный.

За исключением сесамовидных костей, крепящихся к сухожилиям, все 206 костей нашего тела опираются друг на друга. Наш череп состоит из различных элементов, слитых в единое целое, а вот позвоночник представляет собой подвижную стопку позвонков, разделенных мягкими хрящевыми дисками, и каждое ребро крепится к своему позвонку. Наши тазобедренные суставы весьма подвижны, однако устроены довольно просто. Это аналог шарового шарнира — головка бедренной кости соединяется с точно подогнанным по форме небольшим углублением сбоку таза, а наши колени представляют собой простейшее шарнирное соединение. Вращение здесь особо не предусмотрено, так как наши ноги эволюционировали, чтобы ходить взад-вперед, куда нам вздумается. Плечевой же сустав не перестает меня поражать. По тому, как важны для нас руки, как в исторических масштабах, так и в рамках повседневной жизни, могло показаться, что они должны крепиться к телу по-настоящему надежным суставом, напоминающим тазобедренный. Вместо этого наши руки словно подвешены снаружи. Скелету в той учебной аудитории, равно как и модели, стоящей рядом с моим столом, требуются специальные болты, гайки и кронштейны для крепления рук к остальному телу. Так как же все устроено у живых людей?

Ваши лопатки — довольно старый элемент анатомии. Это треугольные кости на спине, сразу за ребрами. Подобное расположение, доставшееся нам со времен, когда наши предки были все еще бороздящими девонский океан рыбами, является одной из тех счастливых эволюционных случайностей, которые сыграли важнейшую роль в нашем становлении. Во многом благодаря лопаткам мы, например, можем совершать верхний бросок. Если бы они располагались по бокам, как у собак или кошек, то мы не смогли бы повернуть руку, чтобы швырнуть в мамонта копье или с силой бросить бейсбольный мяч. Мы были бы вынуждены ограничиваться бросками снизу, подобно тому, как это делают некоторые бабуины, рассердившись на туристов во время сафари, и в конце лета мы бы устраивали Мировую серию игр в софтбол, а не в бейсбол. Если бы, конечно, мы вообще стали придавать ему такое большое значение.

Странности начинаются в том месте, где плечи крепятся к телу. С одной стороны лопатки имеется выемка, куда помещается головка плечевой кости, и прямо над ней расположен небольшой выступ, соединяющийся с краем ключицы, которая, в свою очередь, крепится к центральной кости грудной клетки — грудине. Вся эта конструкция выглядит крайне ненадежной. Все кости руки, начиная от маленьких приплюснутых фаланг на концах пальцев и заканчивая лопаткой, крепятся к остальному скелету лишь кончиками ключиц у основания вашего горла. Тем не менее подобное хлипкое крепление обеспечивает большую гибкость, которая значительно способствовала тому, что мы начали приспосабливать окружающий мир под себя. Это дар наших обезьяньих предков, которые и представить себе не могли, что миллионы лет прыжков по деревьям создадут верхнюю часть тела, настолько подходящую для воплощения в жизнь всех прихотей и причуд их потомков.

Но у этих обезьян не было стопы, приспособленной для длительной ходьбы на двух ногах. Их стопа, насколько мы можем судить, основываясь на редких окаменелостях людей и ныне живущих родственных нам обезьянах, больше напоминала кисть — изогнутые пальцы и похожая на ладонь ступня, противопоставленный большой палец, чтобы можно было что-то схватить. Такое строение позволяло обезьянам какое-то время ходить прямо, однако им приходилось раскачиваться туловищем из стороны в сторону, чтобы сохранять равновесие, и они не могли оставаться на двух ногах длительное время. И хотя наши предки не были просто копиями шимпанзе, эволюция которых проходила параллельно с нашей, найденные окаменелости показали, что стопа древних, живших еще до Люси людей Ardipithecus ramidus позволяла им ходить, но весьма причудливой походкой. Таким образом, прямохождение не положило начало человечеству. Мы начали свой эволюционный путь на деревьях, не так уж сильно отличаясь от ближайших родственников — обезьян.

Это был один из величайших эволюционных компромиссов за всю нашу историю, по своей значимости сравнимый с тем, что мы все рождаемся, по большому счету, недоношенными и с мягкими головами, чтобы они, когда мы вырастем, могли уместить в себе большой мозг взрослого человека. Ступни, которыми было удобно хвататься за ветки, что значительно облегчало жизнь в кронах деревьев, не особо подходили для длительных прогулок по лесным зарослям или лугам. Ступня должна была преобразоваться. Гибкую, подобно кисти руки, сменила ступня с укороченными пальцами, строем торчащими вперед, а противопоставленный прежде большой палец выровнялся параллельно остальным. Конечно, мы можем шевелить пальцами на ногах, однако по сравнению с кистями рук наши ступни — весьма малоподвижные механизмы, крепящиеся на простом шарнире. Попробуйте повернуть ступню в ту или иную сторону — вместе с ней повернется и бо́льшая часть ноги, так как ваши лодыжки попросту не способны так двигаться. Наши кости открывают для нас новые возможности, одновременно с этим загоняя в жесткие рамки.

Эволюция была вынуждена дать нам столь негибкие ступни. Птицам и хищным динозаврам, от которых они произошли, например, требовались ступни, способные раздирать, хватать и зажимать жертв, и именно поэтому ступня курицы на ферме или вороны в пустыне не особо отличается от той, какая была у того же аллозавра. Нашим же предкам, которые спустились с деревьев, больше не за что было хвататься ногами для поддержки. Для амортизации каждого шага требовалась ступня совершенно иной формы, не говоря уже о том, как наша ступня отталкивается от земли в конце каждого шага и заносится вверх для следующего. Для большинства из нас эти движения не менее естественны, чем дыхание. Вам не приходится задумываться при ходьбе о каждом своем шаге. Попробуйте, однако, пройтись медленно. Сосредоточьтесь на том, как пятка касается земли, направляя ваш большой палец в нужное положение, чтобы потом оторвать ступню от земли, когда вы перенесете центр тяжести на другую ногу. Странное ощущение, не правда ли? Вместе с тем это простейшее и удивительное движение является, пожалуй, одним из наших самых человеческих качеств, и выполняем мы его вот уже как минимум 3,7 миллиона лет.

Хотя ученые могут (чем частенько и занимаются) спорить о том, как именно двигались наши предки и дальние родственники, обнаруженная антропологом Мэри Лики в Танзании дорожка следов стала неоспоримым доказательством того, что люди в плиоцене ходили подобно нам с вами. А все потому, что отпечатки ног, пускай они далеко не такие интересные, как кости или сами организмы, могут рассказать нам о поведении живших давно существ. Это запечатленные в камне моменты истории. И на той тропинке в Танзании, в местечке под названием Лаэтоли, были запечатлены следы ног как минимум трех людей, прошедших по мягкой поверхности из вулканического пепла. Разные ученые называли их семьей, парой с ребенком, а то и вовсе никак не связанными друг с другом людьми, не одновременно проходившими по этому участку, — к сожалению, нам никогда не узнать, как все было на самом деле. Так, на песчаном пляже следы ног разных людей пересекаются, накладываются и местами словно тянутся друг за другом, хотя и были оставлены в разное время. Наверняка можно сказать только одно: люди в Лаэтоли ходили на двух ногах. И это для нашей истории биомеханической эволюции самое главное. Там не было никаких следов рук. Ничто не указывало на то, что эти люди передвигались на четвереньках. Пепел сохранил отпечатки стоп, по анатомии во многом похожих на наши с вами, которые, скорее всего, принадлежали близкородственному к Люси виду. Уже 3,7 миллиона лет назад в ступне человека большой палец располагался на одной линии с остальными, что позволяло ходить по древнему ландшафту буквально с высоко поднятой головой.

Все эти анатомические изменения происходили постепенно в процессе нашей эволюции. Естественный отбор и другие движущие факторы эволюции сыграли важнейшую роль в формировании нашего тела. И если нам удастся выжить, несмотря на склонность к саморазрушению, то они и дальше продолжат нас изменять. Мы по-прежнему эволюционируем. Это можно отследить в наших генах, и можно увидеть небольшие доработки отдельных элементов нашей анатомии, таких как челюсти и микроскопическая структура костей, когда кочевой образ жизни сменился по большей части оседлым. От того, как двигались (или не двигались) наши предки, на нашем скелете также остались отметины.

Хотя на микроскопическом уровне наши кости непрерывно преобразуются, мы не в состоянии изменить их форму упражнениями и физической активностью. Мы можем искусственно придавать костям определенную форму, как это делали со своими черепами многие народы на протяжении истории, и наши кости определенно меняют форму по мере нашего взросления и старения, и тем не менее, сколько бы мы ни двигались и ни тряслись, наши кости от этого не станут больше, а их анатомия не изменится. У чемпионки UFC Ронды Раузи после всех ее поединков и тренировок не сформировался другой скелет, который помогал бы ей расправляться с соперницами. Вместе с тем нельзя сказать, что наши повседневные движения вообще никак не влияют на кости. Можно проследить, как меняется внутренняя структура костей в зависимости от нашей деятельности, и это позволило двум группам остеологов определить, что наш вид изменился, когда мы стали вести более оседлый образ жизни.

В сравнении с нашими живыми и ископаемыми родственниками у нас довольно легкое тело. У нас, как говорят антропологи, изящный скелет — характеризующийся относительно небольшой массой костной ткани для размера нашего тела. Как следствие наш скелет и относительно менее прочный, и в большей степени подвержен таким заболеваниям костной ткани, как остеопороз. А все потому, что оседлый образ жизни изменил наши кости. Два дополнительных исследования, проведенные в 2015 году, наглядно продемонстрировали этот сдвиг[44]. С помощью компьютерных томографов высокого разрешения, направленных на различные части тела — одна группа ученых наблюдала за головкой бедренной кости, вторая изучала разрез кости в семи различных участках конечностей рядом с суставами, — исследователи вычисляли плотность губчатого вещества. Это специфический тип костной ткани, образующий микроскопические подпорки и балки внутри нашего скелета, в особенности в суставах, на которые приходится максимальная нагрузка. Оба исследования показали, что у оседлых народов, живших во времена рассвета сельского хозяйства, кости попросту обленились. По сравнению с другими приматами, гоминидами или даже различными популяциями Homo sapiens у людей из оседлых народов плотность губчатого вещества кости была меньше. У людей же, принадлежащих к более активным, занимающимся охотой и собирательством популяциям, кости, напротив, были более плотными, а их внутренняя структура больше соответствовала той, которую можно обнаружить у низших приматов примерно того же размера. На самом деле у некоторых ископаемых людей плотность губчатого вещества была более чем в два раза выше, чем у нас. Они вели куда более активную жизнь, постоянно перемещаясь и взаимодействуя с окружающим миром. Даже у тех из нас, кто ежедневно целенаправленно занимается спортом — либо зарабатывает физическим трудом, — плотность губчатого вещества кости все равно меньше, и как следствие выше риск развития остеопороза с возрастом.

Вполне возможно, что снижение плотности костей в современных популяциях стало отражением нашего рациона и образа жизни, который может сильно различаться в зависимости от уровня нашей активности. С другой стороны, это может быть самое настоящее эволюционное изменение: практически полный переход человечества на сельское хозяйство и зерновой рацион привел к долгосрочным последствиям для внутренней структуры нашего скелета. Как бы то ни было, мы выглядим довольно хлипкими по сравнению с людьми, пытавшимися обогнать ледниковый период, перемещаясь по планете. Причем данная механика применима не только к нашей жизни на Земле. Для поиска в Солнечной системе новых мест для исследования и, возможно, нового дома реакция наших костей на повседневные нагрузки является немаловажным фактором. Если мы не научимся сохранять кости здоровыми в космосе, то дальше Луны вряд ли улетим.

Если мы собираемся когда-либо добраться до Марса, то нам придется много о чем позаботиться: осуществить запуск космического судна, обеспечить питание и комфортные условия на время полета, организовать безопасную посадку, продумать стратегию выживания на новой планете и так далее. Вместе с тем далеко не всегда затрагивается вопрос о том, что мы будем делать со своими костями. Кости не могут обходиться без физической активности. Перестаньте двигаться, и это непременно скажется на них. Они начнут разрушаться, выделяя кальций в кровоток и затем в мочу, не говоря уже о том, что из-за снижения прочности они станут гораздо больше подвержены переломам. Нам уже известно, что космонавты в невесомости сталкиваются с этой проблемой. Орбитальные станции, по сути, находятся в свободном падении, совершая витки вокруг нашей планеты, и обследование обитателей станции «Мир», например, показало, что каждый месяц они теряли от одного до двух процентов своей костной массы[45]. И это лишь средний показатель. Известно, что некоторые космонавты за полгода, проведенные на орбите, теряли до 20 % костной массы. Это огромное изменение для организма, которое станет серьезной проблемой для всех, кто захочет собственноручно исследовать Красную планету. По оценкам НАСА, полет на Марс займет порядка девяти месяцев. Давайте представим, как астронавты готовятся впервые ступить на поверхность другой планеты. Долгие дни, проведенные в металлической трубе, несущейся сквозь ледяную пустоту, они ждали этого момента. Надев скафандры, астронавты проверяют их герметичность, чтобы защитить себя от чужеродной среды, в нетерпении перескакивают через последний обруч лестницы посадочного модуля и спрыгивают на поверхность. Их первые слова на Марсе могут оказаться не совсем поэтичными. Они могут вскрикнуть или выругаться от боли, когда их ослабленная невесомостью малая берцовая кость надломится от удара.

Существует как минимум одно животное, которое легко обходит эту проблему. Если бы НАСА могло вести подготовку медведей для исследования космоса, то наверняка не упустило бы такой возможности.

Медведи знают, чем лучше всего заниматься зимой. Они не идут кататься на лыжах. Они не расчищают лопатой подъездную дорогу к дому. Они делают то, что хотелось бы и мне: забиваются в укрытие, чтобы проспать все холода. И с учетом того, что мы знаем о костях, которым для самовосстановления требуется движение, можно было бы подумать, что медведи должны выбираться из своих берлог ослабленными и хрупкими, отчаянно нуждающимися в физической нагрузке после столь длительной спячки. На деле же происходит совсем иначе. Химические процессы, протекающие в организме медведей, сохраняют их скелет здоровым, даже пока те спят месяцы напролет. Проведенное в 2015 году биологом Меган МакГи-Лоуренс вместе с коллегами исследование 13 черных медведей показало, что в организме медведей во время спячки замедляются процессы как образования новой костной ткани, так и разрушения старой[46]. Одним из главных виновников этого является белок под названием CART. Во время спячки уровень этого белка у медведей может подскакивать в целых 15 раз, что значительно ограничивает количество кальция, уносимого с кровью из костей. Одновременно в организме впавших в спячку медведей уменьшается концентрация двух других белков, участвующих в формировании костной ткани: BSALP и TRACP. Эти изменения позволяют медведям добиться нового внутреннего равновесия. Организм медведя становится закрытой системой — количество кальция в нем во время спячки не увеличивается и не уменьшается. Возможно, эти механизмы станут основой для решения проблемы с костями у будущих космических путешественников. Возможно, подход, применяемый медведями, позволит исследователям преодолеть остеологическое препятствие для длительных космических перелетов.

Как бы то ни было, и в космосе, и на Земле кость представляет собой активную ткань, которая реагирует на происходящее вокруг. Это касается как эволюционного масштаба — изменения нашего скелета позволяют нам понять, как естественный отбор открывал одни возможности и закрывал другие, — так и нашей повседневной жизни, которая оставляет на наших костях свой отпечаток. Кости — это капсулы времени, в которых сохраняются наши эволюционные и индивидуальные истории, но и это еще не все. Удары, переломы и болезни, которые мы переносим в течение жизни, оставляют на скелете собственные несмываемые следы.

5. Вырублено на кости

Кость реагирует на окружающий мир подобно всем остальным частям нашего с вами тела. Вы знаете, что если порежете себе палец краем бумаги (хочется надеяться, что не страницами этой книги!), то тромбоциты закупорят поврежденный кровеносный сосуд, а кожа в месте пореза в итоге зарастет. Наши кости тоже на такое способны. Когда у вас случается перелом, то организм незамедлительно начинает восстановительный процесс, чтобы снова срастить кость. Механизм развития костей обеспечил нас встроенной системой устранения неполадок.

Временами кости ведут себя не так, как должны. Иногда эти элементы, которые предназначены обеспечивать нам внутреннюю поддержку, становятся своеобразной тюрьмой для остальных тканей, искривляя тело в соответствии с заданным костями направлением. Они наглядно, а иногда и болезненно, напоминают, что скелет, как ничто другое, способен поведать нам истории о наших жизнях.

Несмотря на нашу тесную взаимосвязь с собственными костями — прямо сейчас внутри вас находится скелет, — кости зачастую воспринимаются просто как предметы. Антропологи и анатомы могут взглянуть на тот или иной череп и сделать какие-то выводы относительно возраста человека, которому он принадлежал, либо получить о нем еще какую-то информацию, отталкиваясь от характерных остеологических признаков, однако в целом может показаться, что кости вместе с окружавшей их плотью лишаются и своих историй. Но только не в случае патологии.

Патология — это наука, изучающая все биологические отклонения от нормы. Чаще всего она занимается болезнями и травмами, однако другие изменения — как последствия ношения корсета или искусственная деформация черепа, о которых мы уже говорили ранее, — тоже относятся к этой сфере, независимо от того, оказали ли они на человека какое-либо вредное влияние. Проще говоря, патология сравнивает кости с некоей идеальной версией полного человеческого скелета и выявляет любые отличия от стандарта, причем каждое из этих анатомических отклонений тоже называется патологией.

Патологии — это следы прожитых жизней, переломов костей и перенесенных болезней. Мы, может, и не всегда способны выяснить точные причины этих травм, однако они все равно служат настойчивым напоминанием о том, что человек, которому принадлежали данные кости, когда-то был живым и ему по-прежнему есть что нам сказать. Утолщение в месте, где срослось сломанное ребро, либо мельчайшие следы микротрещин на бедренной кости говорят о мертвых больше, чем безупречно сохранившийся череп. Патологии — это мерила рассматриваемой жизни, которые нас с ней сближают, поднимая вопросы, никогда бы у нас не возникшие, будь скелет в нетронутом состоянии.

Примеров патологических костей и скелетов хватило бы на многотомную энциклопедию, и такие книги есть на самом деле. Практически в любом человеческом скелете можно обнаружить признаки повреждения. Ни один скелет не лишен следов износа, даже если это крошечный перелом мизинца на ноге или незаполненная вмятина. Так патологии знакомят нас с людьми, с которыми мы никогда не встречались. Различные дефекты, наблюдаемые в нашем скелете, отражают какие-то истории из нашей жизни, какими бы конфиденциальными или трагическими они ни были.

И хотя патология как наука была изначально придумана людьми и для людей, она применима не только к нам. В конце концов, мы не единственные создания, обладающие скелетом, у других позвоночных кости точно так же, как и у нас, развиваются, ломаются и срастаются. Среди обнаруженных окаменелостей предостаточно свидетельств того, что многие остеологические травмы, с которыми мы сталкиваемся, совершенно не являются чем-то новым. Список ударов и переломов уходит на многие миллионы лет назад, и каждый из них добавляет какие-то новые подробности к истории созданий, захватывающей наше воображение в галереях музеев. На самом деле порой необыкновенные скелеты древних млекопитающих и гигантских динозавров настолько впечатляют, что мы упускаем из виду эти признаки — осязаемые свидетельства давно утраченных жизней.

Один из моих любимых примеров расположен в алькове на четвертом этаже Американского музея естественной истории. Тут обычно довольно тихо и спокойно. Зал крупных млекопитающих Мильштейна не привлекает таких толп, как соседние галереи с динозаврами. Я же в том числе и по этой причине непременно навещаю старину мегацеропса каждый раз, когда наведываюсь в музей. Скелет этого зверя — похожего на громадного носорога, однако принадлежащего к вымершей, отдаленно родственной ему группе млекопитающих под названием «бронтотериевые», — мертвенно-белый, в процессе минерализации после смерти животного где-то 34 миллиона лет назад он приобрел светлый оттенок, впрочем, близкий по цвету к тому, какой он имел при жизни. Он прекрасен. И если присмотреться поближе, то пятое ребро с правой стороны выглядит немного шишковатым по сравнению с соседними. Примерно посередине находится перелом, окруженный выпуклым наростом из костной ткани, образовавшимся в процессе срастания кости. Никто не знает, что именно с ним приключилось. Возможно, мегацеропс неудачно упал. Возможно, соперник врезался ему в бок, раздробив кость подобно тому, как делают сегодня повздорившие бизоны. Информации об этом в скелете не сохранилось. Тем не менее эта древняя травма стала отражением болезненного момента в истории животного, а также показала, что оно его пережило. Ребро сломалось и уже заживало, когда животное убило что-то другое. И эти небольшие памятники доисторической боли делают старые кости более близкими, так их становится проще мысленно обернуть плотью и представить, как их ожившие обладатели сходят со своих музейных подмостков.

Разумеется, скелет — это не только кости. Зубы состоят из нескольких особых тканей, и знакомые нам зубные недуги на удивление далеко уходят своими корнями в прошлое. Возьмем, к примеру, малютку лабидозавра. Эта рептилия возрастом 275 миллионов лет напоминала среднего размера ящерицу с неправильным прикусом и кривыми зубами, и одна конкретная особь, обнаруженная в округе Бейлор, штат Техас, стала старейшей известной жертвой бактериальной инфекции среди сухопутных позвоночных. По какой-то причине — возможно, из-за того, что откусила больше, чем могла прожевать, — рептилия сломала себе два зуба. Обычно такое не представляло особой проблемы. Эти рептилии на протяжении всей жизни меняют зубы. В данном случае, однако, кость накрыла корень поврежденного зуба, заперев бактерии внутри челюсти. Рептилия перенесла сильнейшее заражение костной инфекцией, потеряв еще три зуба, и у нее образовалась болезненная, воспаленная рана, сочившаяся гноем[47]. Изменения в ее челюсти говорят нам о том, что рептилия какое-то время прожила с этой травмой, однако каждый укус, должно быть, приносил ей невиданные страдания.

А знаете ли вы, что у динозавров был артрит? К сожалению, многие из нас с возрастом сталкиваются с таким заболеванием суставов, однако обнаруженные окаменелости указывают на то, что даже «ужасные ящеры» мучились от этой так хорошо знакомой нам сегодня тупой боли. Мы делаем такой вывод, исходя из того, как реагирует кость на потерю окружающих тканей. Хотя и существует очень много разных форм артрита, как правило, болезнь проявляет себя при износе или разрушении амортизирующего хряща вокруг сустава, вследствие чего кости начинают соприкасаться друг с другом, и в месте их контакта образуются всевозможные наросты. Такова наша расплата, в числе многих прочих неприятных моментов, за долгую жизнь. Однако эта болезнь может развиваться и по-другому. Иногда открытая рана может обеспечить бактериям прямой доступ к суставу, и попавшие туда микроорганизмы, стараясь создать себе комфортные условия для проживания, разъедают хрящ с выделением гноя[48]. Одним из самых мерзких примеров подобного является пара костей нижней части конечности динозавра с мордой в форме лопаты, найденная в песчаном мергеле возрастом 66 миллионов лет в Нью-Джерси. Эти обнаруженные сросшимися кости, по словам палеонтолога Дженнифер Анне, «напоминали цветную капусту» ближе к краю, где они встречались у локтя; палеонтологи, описывавшие эту окаменелость, назвали ее пенистым месивом из кости. Костная ткань динозавра отмирала, и конечность поспешно наращивала новую, чтобы ее заменить: так проявил себя инфекционный артрит, разрушивший амортизирующую хрящевую прослойку сустава. Говоря другими словами, динозавру было больно, и степень разрастания кости указывает на то, что он прожил с этим весьма долгое время, прежде чем погиб на закате мелового периода.

Мы можем распознать подобные проблемы у ископаемых созданий в том числе и потому, что знакомы с их проявлениями у нас самих. В этом и заключается актуализм патологии. Наш скелет точно так же реагирует на те же самые травмы и болезни, с которыми позвоночным приходилось иметь дело с момента появления кости. У твердого внутреннего скелета есть свои минусы, и патологии на протяжении всей истории демонстрировали, с какими рисками связаны встроенные в тело кости. Имеет смысл остановиться на этих разнообразных изменениях подробней, потому что они являются неожиданными проявлениями особенностей нашего скелета в связи с нагрузками, которым он подвергается, а также его способностей к самовосстановлению.

Помимо прочего, патологии позволяют нам лучше понять, чем наши близкие родственники-гоминиды занимались в свои доисторические времена. Прежде кариес считался относительно новой проблемой, связанной с развитием сельского хозяйства и включением в рацион большого количества мучной пищи, но при раскопках в Марокко было обнаружено захоронение живших примерно 15 000 лет назад охотников-собирателей с ужасными, изъеденными дырами зубами[49]. Где-то у половины похороненных взрослых был запущенный кариес. Желуди и кедровые орешки, обнаруженные там же, могут стать правдоподобным объяснением его причины. Эти люди поедали природные сласти, так что их зубы мало отличались от зубов современных любителей газировок. Зная, что кариес делает с нами, исследователи, описавшие находку, заключили, что эти охотники-собиратели «наверняка страдали от частых зубных болей и плохого запаха изо рта», особенно с учетом того, что они жили за тысячу лет до первых попыток нашего вида лечить зубы[50].

Вместе с тем окаменению подвержены не только дурные привычки. Патологии ископаемых людей также указывают на то, что мы уже довольно давно начали заботиться друг о друге. KNM-ER 1808 — это знаменитый среди специалистов по палеоантропологии череп[51]. Скелет Homo erectus (человек прямоходящий) возрастом 1,7 миллиона лет был найден в Куби-Фора, в Кении. С этим человеком явно было что-то не так. Кости женского остеологического пола выглядели совершенно не так, как описывается типичный Homo erectus. На черепе и челюстях были обнаружены заметные повреждения, на надкостнице — внешней оболочке кости — следы некоей патологии, а на костях — признаки кровотечения, предшествовавшего смерти особи[52]. Все это привело ученых к предположению, что она страдала от гипервитаминоза А. Как можно догадаться из названия, эта болезнь является следствием злоупотребления богатыми витамином А продуктами, такими как рыба или, по мнению антропологов, печень плотоядных животных вроде львов или гиен (хотя есть версия, что ударная доза витамина А могла поступить в организм этой особи вместе со съеденными личинками пчел)[53]. Вне зависимости от конкретной причины этот человек долго болел — достаточно долго, чтобы по всему скелету скопились патологии — и вряд ли мог бы столько прожить без заботы и помощи соплеменников. Таким образом, древние люди не были жестокими варварами, как их частенько описывают, а умели распознавать больных и помогали друг другу выживать.

Скелеты отражают в себе не только нашу эволюционную историю и индивидуальную биологию, но и образ жизни и перенесенные физические страдания. Остеопатология затрагивает многие недуги: бактериальные инфекции, артриты, сифилис, однако даже такие банальные проблемы, как кариес или небольшие переломы, попадают в сферу применения этой науки. Вот характерный пример из моей собственной жизни. Когда мне было 10, я взял в доме своих родителей старый узкий скейтборд. Я вовсю развлекался, скатываясь на нем сидя по наклонной подъездной дороге, ведущей к нашему дому, пока мама не предложила мне попробовать на него встать. Неудачное падение не заставило себя долго ждать, и я так сильно ударился рукой, что получил частичный перелом лучевой кости. У меня осталось много воспоминаний о том, как я плавал тем летом в бассейне, обернув руку в гипсе пакетом. К счастью, благодаря тому же процессу, что обеспечивает рост и поддержание моих костей, перелом в итоге сросся, не оставив после себя, скорее всего, вообще никаких следов, однако у меня до сих пор сохранился рентгеновский снимок, напоминающий об этом небольшом злоключении. Но все могло быть хуже. Получи я полный перелом — если бы кость оказалась разделена на две или несколько частей, — то процесс заживления занял бы гораздо больше времени и потребовал бы тщательного наблюдения за обломками кости, чтобы убедиться, что они соединились нужным образом. Причем без медицинской помощи такое далеко не всегда возможно. Кость все равно попытается восстановиться, однако может срастись неправильно, с образованием большого выступа, ограничивающего подвижность. В некоторых экстремальных случаях кости пытаются соединиться путем создания новой ткани, однако так и не соединяются, и образуется ложный сустав под названием «псевдоартроз». Когда видишь подобные травмы, невольно съеживаешься, однако они тем не менее являются свидетельством невероятной приспосабливаемости нашего скелета.

Впрочем, как мы видели у наших доисторических друзей, переломы и другие травмы — не единственные причины развития патологии. Болезни, неправильное питание и другие внешние факторы тоже играют свою роль. Если вы, например, в течение длительного времени будете употреблять недостаточно витамина С, то ваша костная ткань начнет истончаться и в итоге станет более хрупкой. Это один из множества ужасных симптомов цинги, и поэтому никогда не будет лишним выжимать себе в ром немного лимонного сока. Хронический дефицит витамина D препятствует нормальному насыщению остеоидов минералами, из-за чего кости становятся слишком гибкими. Вот почему у страдающих от рахита детей ноги часто выгнуты наружу или внутрь. Это лишь два примера из множества, как наша среда обитания способна менять нас изнутри.

Кроме того, существует еще целая категория модификаций, которым мы, намеренно или нет, подвергаем себя сами. Целенаправленное преобразование формы черепа различными народами на протяжении веков тоже считается патологией, пускай это и не сказывается на здоровье, — то же самое касается и людей, изменивших структуру своего скелета путем ношения корсета, потери конечностей или хирургического вмешательства. Мода способна менять наш скелет не хуже любых травм. Даже музыка порой требует от людей модификации своего тела, с чем хорошо был знаком итальянский оперный певец XVIII века Гаспаре Пакьеротти. Хотя о его происхождении ничего не известно, он прославился своим невероятным меццо-сопрано: удаленные до полового созревания яички позволили ему развить уникальный голос — он был кастратом. Вместе с тем физиологические последствия изменения его анатомии не ограничились лишь мягкими тканями тела[54]. Он дожил до 80 с небольшим лет, и помимо других патологий — таких как истертость зубов, указывающая на его привычку ими скрежетать, — у него были открытые швы между костями таза, которые обычно зарастают у мужчин после 30. В этом нет ничего удивительного, учитывая, что половое созревание прошло стороной для Пакьеротти — кастрация сохранила его скелет, равно как и голос, в первозданном состоянии, и его кости так и не срослись в местах, где они обычно соединяются с возрастом. Возможно, то же самое случилось с более древними скелетами, обнаруженными в египетском Кувейсине[55]. У этих двух людей, невероятно высоких для своего юного, по оценкам палеонтологов, возраста, части скелета, которые обычно срастаются, по-прежнему были разделены между собой. Хотя возможны и другие правдоподобные объяснения, археолог Скотт Хаддоу вместе с коллегами предположил, что такие необычные признаки могут указывать на то, что эти двое были евнухами и процесс развития их скелета пошел неправильно из-за того, что у них отняли.

До сих пор мы рассматривали, как скелет реагирует на окружающий мир — будь то серьезное падение или дань моде. Вместе с тем существуют патологии, зарождающиеся изнутри вследствие каких-то генетических отклонений или пороков развития. Кости могут быть преобразованы губительным образом из-за мутаций, влияющих на рост нашего тела. Когда из-за генетических нарушений гипофиз вырабатывает слишком много гормона роста, это выражается в так называемом гигантизме. С другой стороны, проблемы с формированием хрящей в процессе раннего развития могут привести к карликовости. Мутации, затрагивающие образование коллагена в костях, влекут за собой болезнь, которую врачи называют несовершенным остеогенезом — «болезнь хрустального человека», когда скелет становится чрезвычайно хрупким. Изменения механизма роста костей могут сказаться на форме нашего скелета, что остается незамеченным, пока на приеме у врача в связи с переломом или странной шишкой не обнаруживается нечто неожиданное. Именно это и приключилось с одним из самых известных обитателей музея Мюттера по имени Гарри Истлэк.

Останки Истлэка выставлены на всеобщее обозрение в витрине на нижнем этаже музея, где посетители могут хорошенько рассмотреть, какая напасть случилась с этим человеком. И в отличие от расположенных этажами выше черепов, а также некоторых других экспонатов, собранных во времена более сомнительной медицинской этики, Истлэк оказался здесь по собственной воле. Он хотел, чтобы его страдания чему-то научили людей. Его скелет, склонившийся в сторону с опущенной головой, покрыт узловатыми костными полосками и пластинами. Он выглядит так, словно поверх одного скелета начал расти другой, изнутри поработив тело Истлэка. Может потребоваться какое-то время, чтобы всмотреться и понять, насколько невероятная метаморфоза произошла с его телом. Как заметил врач-ортопед Фредерик Каплан: «Обычные скелеты рассыпаются в груду отдельных костей, когда удаляются соединявшие их при жизни ткани. Чтобы придать ему человеческую форму, скелет приходится собирать заново с помощью тонкой проволоки и клея. В результате же образовавшихся перемычек, пластин и полосок из костной ткани… скелет Гарри практически полностью слился в единое целое»[56].

Врачи называют эту болезнь «прогрессирующая оссифицирующая фибродисплазия», или ПОФ. Встречается она относительно редко, затрагивая примерно одного человека из двух миллионов, однако она делает человека инвалидом. А еще она подчеркивает невероятную пластичность нашего тела. Когда речь идет о костях, мы представляем себе отдельные части нашего скелета. Это обособленные элементы, выстроенные в определенном порядке. Кости ног соединяются с костями таза и так далее.

Вместе с тем кость — это еще и ткань, которая при определенных обстоятельствах может формироваться там, где ее быть не должно. У людей, страдающих от наследственного заболевания ПОФ, мягкие части тела со временем превращаются в кости[57]. Окостенению оказываются подвержены сухожилия, мышцы и другие мягкие ткани, в результате чего образуется ограничивающий движения дополнительный внутренний каркас, который Каплан назвал «похожим на арматуру костяным футляром».

Врачи знали об этой болезни как минимум с XVIII века. Джон Фрек, хирург из Лондона, писал, что 14 апреля 1736 года к нему пришел 14-летний мальчик, попросив что-нибудь сделать с наростами на спине, которые были у него с раннего детства. Во время осмотра Фрек обнаружил, что они «отходили от каждого шейного позвонка и тянулись вниз к крестцу» — то есть, по сути, вдоль всего позвоночника. «Точно так же эти наросты отходили от каждого ребра, соединяясь между собой по всей спине, словно ветвящиеся кораллы, и образовывали внутренний костяной корсет»[58].

Хотя со времен этого обследования прошло несколько веков, болезнь по-прежнему не так-то просто вовремя обнаружить[59]. В большинстве случаев пациентам ошибочно диагностируют опухоль, бурсит или какое-то другое заболевание. У рожденных с этой болезнью детей зачастую деформирован большой палец на ноге, однако даже в этом случае некоторые люди узнают, что у них ПОФ, только после появления костей в неподходящих местах. Так, например, у женщины 21 года, обратившейся в больницу с жалобами на одышку, рентген показал, что одна из мышц ее спины вместе с близлежащими мягкими тканями начала превращаться в кость, сдавив грудную клетку. Причем этому недугу подвержены не только люди — ветеринары сообщали о случаях ПОФ у кошек и собак[60]. Чтобы спровоцировать подобную трансформацию, много не требуется. Любая небольшая травма запускает процесс окостенения, как правило, начиная с тканей, расположенных на задней стороне тела. Именно так было в случае с Истлэком.

Истлэк родился в ноябре 1933 года, однако долгое время никто и подумать не мог, что с ним что-то не так. В пятилетнем возрасте, когда он играл со своей сестрой Хелен, его сбила машина, и у него оказалась сломана нога. Перелом сросся неправильно, и вскоре после этого вся нога мальчика словно затвердела. Дополнительное обследование показало, что кость растет, однако не там, где нужно, — внутри мышц бедра. Но даже тогда врачи не поняли, что имеют дело с ПОФ и что дальнейшее вмешательство — например, попытка удалить лишнюю костную ткань — только усугубит проблему. Процесс окостенения был неумолим. Мало-помалу разросшиеся по всему телу кости сковали скелет. Даже с тростью Истлэк не мог толком ходить, а его челюсти срослись и стали неподвижны. Он умер почти в 40 лет, и его последним желанием было выставить скелет на всеобщее обозрение, чтобы люди могли узнать про его болезнь, а может, и обнаружить внутри какой-то секрет, который поможет вылечить других[61]. На данный момент для людей с этой болезнью мало что можно сделать, кроме как правильно ее диагностировать и стараться свести травмы к минимуму[62]. «Это настолько суровая, отрезвляющая и неизбежная реальность, — писал Каплан, — что она выходит за рамки воображения». Вместе с тем Истлэк по-прежнему остается источником информации. «Когда будет сделано важное открытие по поводу ПОФ, — сказал Каплан о группе ученых, занимающейся исследованием болезни, — мы сможем вернуться к изучению скелета Гарри, чтобы подтвердить или опровергнуть это открытие»[63].

Случившееся с Истлэком наглядно показывает, насколько неуступчивыми могут быть кости. Они способны нас удивить многими разными способами. Мягкие ткани превращаются в кости у эмбрионов и младенцев — в результате роста и слияния наш скелет формируется в виде единого биомеханического агрегата, способного защищать внутренние органы, одновременно позволяя мышцам совершать движения, — однако подобная трансформация может происходить и в гораздо более позднем возрасте. Помните, как был удивлен Геза Уйрмени, размещенный на этаж выше Истлэка в музее Мюттера, когда обнаружил, что его горло частично окостенело? И это еще не самое неприятное место, в котором у человека может неожиданно вырасти кость.

Наши половые органы лишены костей. Кости бакулюм и баубеллюм^{5}, имеющиеся у других современных приматов, были полностью утрачены в ходе эволюции наших ранних предков — приматов. У других млекопитающих, от кошек и летучих мышей до обезьян и кроликов, они по-прежнему присутствуют. Но у нас их нет. Вот почему может показаться странным, что некоторые мужчины сталкиваются с образованием кости у них в пенисе[64].

Если вас, дорогой читатель, ненароком пробрала дрожь, то могу вас заверить: это не особо распространенная проблема. За всю историю известно лишь около 40 подобных случаев. И хотя данный элемент является анатомическим отклонением, процесс его образования может нам рассказать еще немного о странной природе костей. У этой проблемы нет какой-то одной причины. Конечно, анатомическая причина — как и практически со всеми остальными частями тела — заключается в том, что костные клетки преобразуют то, что прежде было мягкими тканями. Вместе с тем существует целый ряд факторов, которые могут привести к такой метаморфозе, начиная от болезней почек и венерических заболеваний и заканчивая перенесенной травмой. Так, например, в 1933 году один врач принял 19-летнего юношу, у которого на кончике члена появилось костное образование. «Тремя месяцами ранее пациент получил огнестрельное ранение в этом же месте», — впоследствии было указано в медицинской статье в качестве наиболее вероятной причины патологии, однако про наверняка увлекательную историю того, как именно он получил это ранение, ничего не говорилось. И хотя некоторые врачи выдвигали идею о том, что это своеобразный эволюционный регресс — в конце концов, у наших обезьяноподобных предков действительно там была кость, — на самом деле это лишь один из примеров того, как в организме могут самостоятельно формироваться кости, причем даже в местах, которые никак не соединяются со скелетом, от женской груди до слюнных желез.

Давайте снова немного поменяем тему. Кости реагируют на то, как мы живем, а особенности нашей физиологии способны порой заставлять кости формироваться в крайне неожиданных местах. Между тем существует третий тип диковинных изменений, которыми занимаются патологи. Речь идет о тех следах, которые люди оставляют на костях, как живых, так и мертвых: по ним можно проследить историю нашего познания костей. Рассмотрим трепанацию черепа.

Нейрохирургия не стала ждать появления анестезии и специальных инструментов. Раз уж на то пошло, это невероятно древняя дисциплина, в которой люди пробовали свои силы на протяжении тысячелетий. Поведали нам об этом черепа. От Европы до юга Тихого океана, от Африки до Америки люди с различным успехом изобретали и практиковали операции на головном мозге. Самый древний известный пример относится к Судану. Во время раскопок поселения возрастом около 7000 лет археологи наткнулись на могилу старика мужского остеологического пола. Его тело лежало в позе эмбриона, а на черепе специалисты обнаружили отверстие с небольшую монетку, откуда была соскоблена кость[65]. Зачем это сделали, непонятно. На костной ткани вокруг отверстия не было никаких признаков заживления. Если этот человек и не умер в ходе процедуры, то вряд ли долго прожил после нее. Археолог Лукаш М. Станашек также заметил, что отверстие могло быть проделано и после смерти, например, чтобы дать возможность душе покинуть тело. Ясно только одно: кто бы ни проводил эту процедуру, у него уже был опыт. Соскоб получился ровным и гладким по краям — человек делал это явно не в первый раз.

Непревзойденные эксперты по трепанации, судя по всему, жили во времена империи инков в Перу, между XIV и XVI веками нашей эры. Было обнаружено более 800 трепанированных черепов, разбросанных по всей территории распространения культуры инков[66]. В данном случае антропологи с большей уверенностью могут назвать причину такой популярности этой процедуры. У инков трепанация черепа никак не была связана с идеей высвобождения души или с какими-то другими сверхъестественными целями. Скорее всего, это была самая настоящая хирургическая операция по удалению осколков кости из проломленного черепа. Эти люди, как заметил антрополог Джон Верано, использовали оружие, наносившее тупые травмы, например булавы и пращи. Арсенал оружия инков не протыкал и резал, а разбивал и проламывал. Все это приводило к довольно серьезным травмам головы, так что люди, обладавшие медицинскими знаниями, извлекали безжизненные осколки черепа и формировали ровные отверстия, которые постепенно зарастали новой костной тканью.

Эта процедура, скорее всего, была не такой уж болезненной, как может показаться. Кожа головы пронизана нервами и кровеносными сосудами — чтобы обнажить череп, приходилось пролить немало крови, — однако сама кость лишена подобной сети. Ей она попросту ни к чему. Наша кожа — это барьер, отделяющий нас от внешнего мира и рассказывающий про него. Череп же со своей характерной структурой из гибкой губчатой ткани, окруженной с двух сторон жестким слоем более плотной кости, выполняет защитную функцию. Таким образом, преодолевать мягкие ткани было гораздо больнее, чем кость, хотя, наверное, весьма необычно слышать скрежет каменного инструмента по черепу.

Количество вылеченных говорит само за себя[67]. Примерно 83 % осмотренных антропологами отверстий как минимум начали зарастать, а признаки костной инфекции были минимальными. Большинство пациентов переживали эту операцию, и раны поддерживались в чистоте. Более того, само расположение проделанных отверстий говорит о том, как много хирурги инков знали о черепе. Выбирая место для проведения трепанации, они избегали мышц и других уязвимых участков, заключили антропологи. Кроме того, древние врачи, судя по всему, знали, как располагались кровеносные сосуды на поверхности мозга, и тщательно обходили их. Допустим, эти методики передавались из поколения в поколение, и, подобно всему остальному в человеческой культуре, в различных регионах империи, равно как и в различные эпохи, в них наблюдались те или иные вариации. Но даже при всем при этом обнаруженные находки указывают на то, что хирурги инков орудовали своими инструментами с невероятной точностью, независимо от выбранной методики, и данная процедура была распространенным способом лечения, судя по всему, невероятно частых среди их народа травм головы.

Инки-специалисты были не единственными врачами, оставившими после себя остеологический след хирургических вмешательств. Археологи обнаружили подобные следы в относительно недавних захоронениях западных цивилизаций. Черепа, разрезанные по всему контуру для изучения мозга, говорят сами за себя. И подобно черепам инков, эти останки со следами вмешательств западных медиков способны поведать нам кое-что о том, как работали врачи той эпохи. В 2015 году на собрании Американской ассоциации содействия развитию науки Дженна Диттмар объяснила, что скелеты, обнаруженные в Англии на кладбищах при больницах, демонстрируют эволюцию методов вскрытия людей с 1650 по 1900-е годы[68].

Чтобы разобраться в истории, пришлось немного повозиться. Обнаруженные на этих кладбищах останки, отметила Диттмар, зачастую представляли собой отдельные конечности или черепа. Все потому, что почти каждое тело приходилось делить между несколькими изучавшими анатомию студентами. В XIX веке, когда обучение анатомии достигло небывалого размаха, расхитители могил вовсю продавали выкопанных мертвецов постоянно нуждающимся в них медицинским школам — спрос на трупы для изучения всегда превосходил предложение. Как бы то ни было, по этим останкам можно видеть происходившие в академической медицине изменения — следы от режущих инструментов выдают, как именно студенты вскрывали предоставленные им для изучения тела. Поначалу для вскрытия использовались грубые и неспециализированные инструменты. Они больше напоминали снаряжение плотника, чем медицинский инструментарий. Со временем разрезы становились все тоньше, а на трупах обнаруживалось все меньше повреждений, полученных в процессе вскрытия. Мертвым, пожалуй, особой разницы не было, однако это имело огромное значение для пациентов, которых оперировали теми же инструментами.

Бо́льшая часть моего рассказа до сих пор была сосредоточена на естественной истории кости. Мы изучили жизненный цикл кости, разобрались с ее эволюционным происхождением, физиологией, а также с тем, как она реагирует на внешний мир. Кроме того, патология зачастую указывает на неизбежную связь между жизнью и смертью, о чем нам напоминает один скелет из Центральной Америки.

В 2017 году археолог Николь Смит-Гусман вместе с коллегами сообщила о найденных останках неудачливого подростка, который был поражен рядом патологий[69]. У этого скелета, похороненного после 1250 года нашей эры в районе Серро-Брухо в Панаме, были изъеденные дырами зубы, повреждения черепа, связанные с анемией, а также рак плечевой кости. Из-за саркомы на правом плече парня образовался костный нарост, который наверняка способствовал его преждевременной кончине. И хотя этот юноша и был погребен в мусорной яме, о том, кем именно он был, говорят сами обстоятельства погребения. Его тело было плотно обернуто и бережно похоронено вместе с различными предметами, включая раковину-горн. Основываясь на имеющихся о культуре того времени знаниях, Смит-Гусман вместе с коллегами заключила, что этому человеку приписывали особую значимость при жизни и в загробном мире: образования на его костях стали воплощением связи между мирами живых и мертвых. Это подводит нас к вопросу о том, как те, кто пока еще жив, пытаются придать некий смысл тем, кто их покинул. Это остеологические истории совсем другого рода, и касаются они не только жизни костей с точки зрения эволюции, биомеханики и физиологии, но еще и того, как скелеты мертвых взаимодействовали с живыми. То, как воспринимаются кости, какие, как нам кажется, тайны они способны поведать, зависит от наших представлений, и культурные изменения неизбежно влияют на то, как мы анализируем и познаем естественную историю. Когда кости больше не могут говорить сами за себя, мы говорим вместо них.

6. Ближе к кости — слаще мясо

Существует множество поводов посетить церковь Сент-Брайд на Флит-стрит в Лондоне. Для начала, этот англиканский молитвенный дом — один из старейших во всей Англии. Архитектурный скелет современного сооружения датируется примерно 1672 годом, но в той или иной форме церковь здесь существовала еще с VII века. Изначальное церковное здание превратилось в пепел в 1665 году, во время Великого лондонского пожара, однако вскоре на этом месте возвели новое. Более того, ходят слухи, что его многоярусная башня вдохновила безумно влюбленного пекаря на создание чего-то более экстравагантного, чем традиционный пирог невесты: до неприличия роскошный многоуровневый торт, за который молодожены и по сей день продолжают выкладывать баснословные деньги. И словно этого мало, Сент-Брайд является еще и «журналистской церковью». Газеты профинансировали реставрационные работы для молитвенного дома после его бомбардировки люфтваффе в 1940 году, даровав ему нынешнее воплощение.

Я не знал обо всей этой истории, когда шел по Флит-стрит, лавируя между бизнесменами с прилипшими к голове, словно мозговые слизни, смартфонами, в поисках входа в церковь. Это был приятный солнечный весенний денек, однако мне хотелось поскорее оказаться под землей. А все потому, что церковь Сент-Брайд была единственным местом в Лондоне, где можно встретить скелеты в подвале.

Официально то, что находится под церковью Сент-Брайд, именуется оссуарием. Это весьма приятное шипящее слово для того, что, по сути, является складом, забитым прахом давно мертвых людей. Оссуарием может называться ящик с костями, составленные один на другой в подземном помещении черепа либо же вычурно вплетенные в саму структуру здания человеческие кости. У каждого варианта своя эстетика. Оссуарий в Брно под церковью Святого Якуба представляет собой большое собрание черепов, пристально смотрящих на тебя своими пустыми глазницами. В часовне черепов под церковью Святого Варфоломея в Польше черепа на потолке поддерживаются перекрещивающимися берцовыми костями, а стены полностью составлены из черепов, безжизненные взгляды которых устремлены на висящего на кресте над алтарем Иисуса. Есть еще известный оссуарий в Седлеце, тоже в Чехии, где черепа гирляндами висят под потолком, словно мишура на новогодней елке, — такое ощущение, будто зашел в гости к Дэвиду Кроненбергу.

При посещении таких мест по вашему все еще живому позвоночнику могут пробежать мурашки, особенно если вы задумаетесь о том, откуда все эти кости взяты изначально. Но их предыстория куда более прозаична, чем создаваемая ими атмосфера: все дело в нехватке свободного места. Когда люди населяют одну и ту же территорию на протяжении веков, то просторный участок на кладбище становится привилегией. Кости сохраняются в течение очень долгого времени, и хотя мы и не такие плодовитые, как кролики, размножаемся все равно быстрее, чем кости успевают превратиться в процессе разложения в прах. Таким образом, чтобы освободить место для вновь прибывших трупов, церкви со Средних веков вплоть до относительно недавнего времени извлекали некоторые тела из могил и складывали их кости в священных хранилищах. В одном из самых свежих оссуариев Дуамон во Франции хранятся останки более 130 000 неопознанных солдат, погибших во время трагической битвы при Вердене в Первой мировой войне, а основан он был в 1932 году. А раз уж вы решились откопать, вымыть и сложить старые кости, то почему бы не подойти к этому творчески? Во многих оссуариях складирование костей под церквями становилось настоящим искусством — из трупов рождалось нечто прекрасное.

Я надеялся увидеть под церковью Сент-Брайд одно из тех самых вычурных хранилищ и всячески старался избегать любых фотографий, которые могли бы испортить первое впечатление, когда изучал информацию перед посещением склепа. Понятное дело, в церкви проводятся только организованные экскурсии — здесь не место нарушающим покой мертвых беспорядочно снующим со своими фотоаппаратами посетителям вроде меня, — так что, заплатив положенные шесть фунтов, я старался держать рот на замке, чтобы не ляпнуть: «Так когда же мы увидим кости?», терпеливо кивая и угукая на протяжении большей части полуторачасовой экскурсии. Уверен, что в самой церкви все прекрасно понимают, и подземный мавзолей они оставляют напоследок. Наконец экскурсовод провел нас в слабо освещенное помещение с низким потолком, в углу которого за небольшим столом какой-то антрополог внимательно разглядывал старые кости. Хотя это и была официальная экскурсия англиканской церкви, оказавшись здесь, я отчасти ожидал получить удар по черепу, чтобы потом присоединиться к тем, кто уже содержится в оссуарии. От этого места пробирает дрожь как в переносном, так и буквальном смысле. И через открытый дверной проем видно, как на полу грудами лежат кости. Здесь нет гирлянд из берцовых костей или пирамид из черепов, составленных монахами с большим количеством свободного времени. Длинные кости лежат, сваленные параллельными рядами, с редкими возвышающимися поверх черепами в комнате из древнего обожженного кирпича. Это мрачное место, где пыль то и дело попадает в горло, и оно больше напоминает обычное хранилище, а не что-то, созданное специально для публичного обозрения. Однако это вполне упорядоченное собрание костей. Хотя кости определенно занимают бо́льшую часть пространства, здесь явно недостает художественного оформления, присущего другим оссуариям.

Особыми же здешние останки делает то, что они сохранились лучше, чем кости их современников. Церковь хоронила своих прихожан в крепких свинцовых гробах, на которых указывались имя, дата смерти и ее причина. Это позволило связать между собой кости в церкви Сент-Брайд и жизни людей, которым они когда-то принадлежали, и получить историческую и демографическую информацию, которая иначе была бы потеряна. Если бы кости превратили в произведение искусства, они оказались бы лишены не только плоти, но и какого-либо контекста. Мозаики и гирлянды из костей, вне всякого сомнения, прекрасны, однако собрать все эти отдельные элементы вместе и определить, кем были их владельцы, уже нельзя. Более практичный подход, примененный в церкви Сент-Брайд, в итоге дал антропологам и археологам возможность сравнить свои выводы, сделанные на основании изучения костей, с демографическими данными, чтобы более достоверно опознать останки и понять, о чем они могут поведать. Такой вот эффективный контроль данных. Анатомы, например, сопоставили данные по костям из церкви Сент-Брайд с исторической информацией, чтобы подтвердить, что остеологический пол действительно можно определить по костям таза, а проведенное совсем недавно исследование показало, что оценка возраста человека на момент смерти по краю четвертого ребра ненадежна, так что специалистам придется придумать другие методы[70]. Вместе с тем сочетание костей и связанной с ними исторической информации позволяет нам ознакомиться с жизнями и заботами людей, погибших сотни лет назад. Так, например, согласно имеющимся документам, в XVIII и XIX веках, когда кладбище и склеп все еще активно использовались, младенцев умерло больше, чем удалось там обнаружить по факту. Археологи предполагают, что причина этого несоответствия кроется в запредельной стоимости погребения в свинцовых гробах, и семьи, потерявшие многих детей, попросту не могли себе позволить такую услугу[71].

Кости предназначены не только для ученых или для того, чтобы на них пялились туристы вроде меня. Что представляет собой кость, а также ее значение зависят от того, у кого вы об этом спрашиваете. Если я, взглянув на череп, вижу лицо слегка измененной обезьяны, проносящейся по продолжающейся эволюционной истории, то антрополог может увидеть отражение определенной эпохи или культуры, патолог — имеющиеся отклонения, коллекционер — редкую диковинку, набожный человек — святого, а каждый из нас — своего предка. Эти варианты восприятия не противоречат друг другу, и мы частенько переключаемся между ними, наделяя кости значениями и качествами, которые выходят за рамки биологии.

С учетом того, что кости являются самыми долговечными частями нашего тела, их непростая посмертная судьба совершенно естественна. Достаточно взглянуть, как мы их сохраняем. На протяжении всей человеческой истории мы хоронили мертвых людей в земле. Так делалось не во всех культурах (масаи из Восточной Африки, например, традиционно оставляли трупы своих близких на съедение стервятникам, тем самым ускоряя их возвращение в круговорот природы), однако традиция погребения мертвых уходит далеко в прошлое, да и присуща она была не только современным людям. Неандертальцы показали нам нежный пример того, какое внимание и заботу люди вкладывают в захоронение мертвых.

Неандертальцы долгое время страдали от плохой репутации. Еще в начале XIX века они были названы жестокими полуобезьянами, значительно уступающими нашим собственным предкам, именуемым Homo sapiens sapiens. У неандертальцев было более коренастое телосложение, подходившее для охоты на дичь ледникового периода, мощные надбровные дуги и низкий лоб, что в совокупности способствовало созданию образа мускулистых дикарей. Между ними и нами провели четкую границу, и тот факт, что неандертальцы в итоге вымерли, казался единственным необходимым доказательством, что с ними было что-то не так. Мы занимались искусством и изобретали, в то время как неандертальцы представляли собой стереотипных мохнатых пещерных людей, мало о чем думавших, помимо мяса. Уже в современности, даже когда неандертальцев реабилитировали и признали, что они были такими же людьми, как и наши непосредственные предки, мы все равно продолжали считать их какими-то неполноценными, обделенными культурой. В конце концов, сейчас нет ни единого человека со строением тела, как у неандертальца, а от их культуры, казалось бы, не осталось и следа. Они оказались навечно для нас потеряны, даже несмотря на то, что фрагменты их физиологии продолжают жить в наших генах. Анализ ДНК не оставил никаких сомнений в том, что наши предки обменивались генетическим материалом с неандертальцами, и многие из нас несут в себе наследие неандертальцев в виде горстки сохранившихся генов, которые продолжают передаваться из поколения в поколение. Вместе с тем мало-помалу наше представление о них меняется. На протяжении долгого времени неандертальцы считались лишенными образного мышления, а вместе с ним и всего, что можно было бы назвать искусством. Теперь же нам достоверно известно, что это не так: недавний анализ пещерных рисунков в Испании показал, что они были оставлены именно неандертальцами, а не современными людьми[72]. А судя по их погребениям, у неандертальцев было более глубокое понимание жизни и того, что происходит после нее, чем мы привыкли считать.

Десятилетиями археологи противились идее, что неандертальцы целенаправленно хоронили своих мертвецов[73]. Обнаруженные в пещерах кости и скелеты могли быть завалены камнями в результате обвала. Вместе с тем, когда специалисты присмотрелись повнимательнее, изучив новые захоронения, а также уточнив данные по уже известным, они пришли к выводу, что места захоронений многочисленных неандертальцев, погибших с разницей в несколько тысяч лет, нельзя считать случайными. Их похоронили там преднамеренно, и было бы слишком надуманно полагать, будто каменные орудия, кости других животных и перья каждый раз попадали в могилы случайным образом. Когда мы избавились от предрассудков о тупых неандертальцах, перед нами постепенно начали вырисовываться настоящие люди.

Тот факт, что как минимум некоторые неандертальцы преднамеренно и заботливо хоронили своих погибших соплеменников, открывает нам нечто новое об их разуме и культуре. «Сложно представить, будто группа людей могла совместно выкопать могилу, расположить в ней тело вместе с ритуальными подношениями, при этом никак между собой вербально не взаимодействуя», — заметил Франческо Д’Эрикко вместе с коллегами[74]. На раскопках участка возрастом примерно 60 000 лет, в пещере Амуд в Израиле археологи обнаружили похороненного 10-месячного ребенка, на бедре которого лежала челюсть благородного оленя. В осадочной породе сирийской пещеры Дедерия возрастом 75 000–45 000 лет был найден погребенный двухлетний ребенок, возле его головы лежал обломок известняка, а на грудной клетке — кусок кремния. А еще есть грот Ла-Ферраси во Франции. Здесь археологи обнаружили останки как минимум восьми неандертальцев. Это были дети — от недоношенных младенцев до десятилетних, — рядом с которыми лежали скелеты взрослой женщины и взрослого мужчины. Большинство из них, судя по всему, были похоронены вместе с различными погребальными атрибутами, такими как обломки кости и каменные орудия. От Узбекистана до Ирака, от Франции до Израиля разные группы неандертальцев на протяжении тысячелетий целенаправленно хоронили покойников[75]. Только благодаря их заботе о мертвых в нашем распоряжении имеется столько скелетов для изучения.

Мы не можем узнать, что именно неандертальцы думали о смерти и костях. С учетом огромного разнообразия наших собственных толкований было бы ошибкой проецировать на них какую-то конкретную систему верований, тем более одну из современных. На самом деле именно это и приключилось со скелетом, известным как Шанидар IV, — вокруг его костей была обнаружена растительная пыльца, что привело ученых к заключению, будто эти растения оказались там не случайно и цветы в культуре этих людей имели особое значение, однако проведенный впоследствии анализ показал, что пыльцу, скорее всего, разнесли местные насекомые и другие опылители. И тем не менее то, как неандертальцы обращались со своими покойниками, говорит нам, что люди — пускай и не относящиеся к нашему виду — придавали особое значение мертвым еще десятки тысяч лет назад, добавляя к видимой реальности некоторый символизм. И с учетом растущей заинтересованности создание конкретного образа смерти было лишь вопросом времени.

Никогда не существовало какого-то единого представления о Смерти. Я, например, знаком с ее образом по обложкам альбомов хеви-метал, магазинам хеллоуинских костюмов и романам Терри Пратчетта — скелет в черной мантии с косой в руках. Но это лишь признак того времени и той культуры, в которых я живу. Раз за разом люди заново переосмысляли Смерть не просто как сокрушительную силу, а как настоящую личность, добрую или злую.

Так появился Танатос у древних греков — бог, который просто делал свою работу. Кто-то должен был доставлять живых в царство мертвых, и эта роль досталась крылатому божеству. Миктлансиуатль у ацтеков меньше заботило перемещение между мирами — ее главной задачей было присматривать за останками покойных. Подобные сверхъестественные создания следили, чтобы переход от жизни к смерти совершался в установленном порядке. Они не были злыми и лишь выполняли возложенные на них роли. Вслед же за опустошениями, оставленными после себя чумой в Евразии XIV века, образ Смерти принял куда более зловещий оттенок. Именно тогда Смерть как персона стала пугающей. Человеческие жертвы были грандиозными, и чума навсегда оставила свой отпечаток в культурном сознании. В эти времена по Скандинавии распространился образ Песты — злобной старухи, бродившей от города к городу и решавшей, кому жить, а кому умереть. Классический образ смерти как старухи с косой тоже появился в результате этого европейского бедствия XIV века — облаченный в мантию скелет напоминал людям, во что они превратятся по прошествии времени, а косой старуха отрезала людей от мира живых, чтобы отнести собранный урожай в иной мир. Тем не менее, несмотря на это распространенное воплощение наших страхов, представления о поведении смерти варьировались. Иногда Смерть действительно убивала человека, которому предназначено умереть, и забирала его с собой. В других вариациях Смерть выступала скорее в роли проводника и посланника, являясь за теми, кого уже не стало. Как бы то ни было, этот образ врезался в общественное сознание, и теперь о Смерти именно в таком обличье знают практически во всех уголках мира. Скелеты стали символом мрачного и неизбежного конца, который нам всем светит, и это лишь усилило нашу зацикленность на них.

Наши длительные и сложные отношения со скелетами всевозможных видов уходят корнями во времена, когда древние люди вскрывали длинные кости, чтобы добраться до содержащегося в их сердцевине костного мозга. Пускай и не такие древние, как следы порезов со времен Homo erectus (человек прямоходящий), имеются культурные свидетельства того, что мы были помешаны на костях на протяжении очень долгого времени. Это демонстрируют легенды, распространенные в культурах, существовавших до развития науки, — их рассказывали люди, чтобы придать какой-то смысл окаменелым костям. Да, скелет или череп служит напоминанием о том, что ждет нас впереди, однако этим дело не ограничивается. Скелеты способствуют поддержанию символизма в наших культурах. Возьмем, к примеру, первый найденный археологами культ черепов.

Расположенный на территории Турции Гёбекли-Тепе считается одним из древнейших известных храмов. Развалины этого храмового комплекса имеют округлую форму, а сохранившиеся колонны и участки стен выглядят так, словно кто-то просто снял с них крышу. В ходе анализа обнаруженных во время раскопок костей, результаты которого были опубликованы в 2017 году, археолог Джулия Грески вместе с коллегами установила, что на многих из 408 найденных там фрагментов черепов имелись порезы или отверстия. Они не появились в результате грубого обращения с трупами во время погребения, их сделали специально: порезами отмечены места, где с костей была удалена плоть, а как минимум на одном обломке черепа имелось отверстие, просверленное, чтобы подвесить его на веревке[76].

Никто не знает, кому принадлежали эти черепа. В районе храма отсутствуют захоронения людей. Есть лишь фрагменты костей. Невозможно сказать, с какой целью собирали эти черепа, почитали или презирали их владельцев. Как бы то ни было, здесь к черепам и их фрагментам относились с трепетом и интересом, и такое явление назвали культом черепов. Эти люди были далеко не единственными, одержимыми подобным увлечением. На протяжении веков у подобных культов в разных регионах сложились свои представления о черепах и их значимости для живых и мертвых. Так, например, в месте раскопок под названием Северная Телль-Карасса в Сирии передняя поверхность найденных черепов была порезана и повреждена — археологи интерпретировали подобное обращение как ритуальное наказание в загробной жизни. Кто бы ни заведовал храмом Гёбекли-Тепе, у них однозначно был интерес к человеческим черепам. Помимо найденных фрагментов археологи наткнулись на культурные зацепки, которые подчеркивали специфическую природу помешательства этих людей на костях. Были обнаружены безголовые статуэтки, небольшие фигурки в виде головы, представленные как жертвоприношения, и другие произведения древнего искусства, изображавшие обезглавленных людей.

Разумеется, помешательство на костях было присуще не только древним людям. Кости по сей день сохраняют важность для верующих, пускай и не всегда играют в религии центральную роль: это святые мощи. В различных буддистских, индуистских, мусульманских и христианских культурах люди собирали останки, которые, как считалось, сохраняли особые свойства после смерти, и поклонялись им. Вместе с тем никто не делал этого с таким большим размахом, как католики. Столь банальная вещь, как обломок неопознанной кости, могла быть вплетена в узоры роскошных тканей и обрамлена драгоценными металлами, которых святые наверняка избегали при жизни. И хотя эти останки сами по себе и не способны к исцелению, считается, что они связывают тех, кто пришел их почтить, с Богом. Это усилители сигнала для прихожан, желающих гарантированно донести свои молитвы до адресата.

Исполнение желаний, впрочем, — не единственный аспект святых мощей. Отчасти их притягательность, как пишет Питер Мансо в своей книге «Лохмотья и кости» (Rag and Bone), объясняется тем, что эти останки воплощают в себе не просто что-то, а кого-то — человека, представляющего особую значимость для верующих, некий более жуткий аналог случайной мимолетной встречи со знаменитостью в ресторане[77]. Святые становятся знаменитостями среди верующих, а встречи с ними ищут уже после их кончины. Что, впрочем, не мешает им собирать толпы зрителей. В начале 2018 года иезуиты Канады и Просветители католический церкви (Catholic Christian Outreach) объездили всю Канаду с отрезанной рукой святого Франциска Ксаверия. Пожалуй, сложно найти более известную руку. Франциск Ксаверий был миссионером в XVI веке, первым, как считается, посетил Японию и Борнео, по пути крестив тысячи людей. Он также основал варварскую инквизицию на Гоа, которая наказывала, казнила и сжигала индуистов, если они, обратившись в католицизм, впоследствии возвращались к своей прежней религии. Это ужасное прошлое, казалось, никого не волновало. «Мы безумно его любим», — сказал сооснователь организации «Просветители католический церкви» Анжель Рени во время этой поездки — и отрезанная рука, которой, как считалось, Франциск Ксаверий и крестил людей, привлекала в каждом городе тысячи верующих и в итоге была возвращена в Рим[78]. И это не единственный существующий в мире предполагаемый кусочек святого Франциска Ксаверия. По преданию, в 1614 году, когда его труп был выставлен на обозрение на Гоа, одна из пришедших женщин откусила у него палец на ноге. Неизвестно, что именно подтолкнуло ее на подобный поступок, если это вообще правда, однако, согласно легенде, палец вернули, и оставшаяся от него кость по-прежнему лежит в церкви на Гоа, в то время как остальные фрагменты его тела — такие, как части рук и внутренние органы, — позже были более церемонно разделены между религиозными организациями, желавшими заполучить себе кусочек святого.

Вместе с тем святые мощи — дело тонкое. Вокруг полно подделок и мошенников, и кости почитаемых святых не всегда оказываются настоящими. Костям святой Розалии, христианской отшельницы, погибшей в 1160 году, поклоняются в храме, расположенном в сицилийском Палермо. И это несмотря на тот факт, что живший в XIX веке натуралист Уильям Баклэнд еще в 1825 году определил, что эти кости принадлежали козе, и с тех пор они публично больше не выставлялись. Были и другие ложные мощи, использовавшиеся мошенниками. С тех самых пор, как люди начали создавать мощи из мертвых святых, отдельные части их тел стали предметом оживленной торговли. «Мне доводилось фотографировать как минимум шесть разных святых Валентинов», — поведал помешанный на мощах фотограф Пол Каудаунарис[79].

Чтобы это не казалось вам таким уж странным, не забывайте, что так проявляется религиозный вариант непреодолимого желания стать обладателем чего-то, принадлежавшего кому-то влиятельному и знаменитому. Вы можете сделать ставку на аукционе eBay, чтобы побороться за «подлинные» пряди волос Элвиса Пресли; в одном магазине коллекционных товаров в Англии можно приобрести локоны, якобы принадлежавшие Мэрилин Монро, которые, как утверждается, были срезаны с ее головы за несколько мгновений до того, как она спела «С днем рождения, мистер президент» Джону Кеннеди — такой вот мирской эквивалент бизнеса по продаже религиозных мощей[80].

И тем не менее кости вовсе не обязательно должны принадлежать какой-то знаменитости, чтобы завладеть нашим вниманием. Черепа, к примеру, коллекционировали с давних времен. Эти сросшиеся наборы костей являются самой выразительной частью скелета, даже после смерти скрывая в себе чью-то личность. Бедренная кость или позвонок кажутся безликими — они могли принадлежать кому угодно — по сравнению с черепом. И хотя люди были достаточно изобретательны, чтобы мастерить из длинных костей календари и флейты, чаще всего, согласно имеющимся данным, всевозможным модификациям подвергались именно черепа. Чаши из черепов, в частности, на протяжении долгого времени пользовались огромной популярностью.

«Об использовании черепных коробок людей в качестве кубков и контейнеров имеется изрядное количество исторических и этнографических документальных свидетельств, — писала антрополог Сильвия Белло, — однако найденных археологами примеров такой посуды чрезвычайно мало». Поэтому кости, обнаруженные в пещере Гоф в Англии, оказались очень ценными[81]. Археологи нашли в этой пещере 37 фрагментов человеческих черепов. Примерно 14 из них удалось сопоставить между собой: по оценкам антропологов, кости принадлежали как минимум пяти разным людям: трехлетнему ребенку, двум подросткам и двум взрослым. Эти кости сами рассказывают о своей посмертной судьбе. Они покрыты следами порезов и сколов от механического удаления мягких тканей, и это не были какие-то случайные действия. Следы оставлены жившими здесь людьми, которые отрубали покойникам головы и снимали с них кожу. Даже сухим научным языком получается весьма жуткое описание: «Следы порезов в области крепления шейных мышц и наличие отметин рядом с большим затылочным отверстием указывают на то, что голова была отделена от туловища у основания черепа»[82]. Затем разрезали мышцы, крепящие нижнюю челюсть к черепу, жевательные и височные мышцы снимали, удаляли язык, губы, нос, уши, щеки и глаза. Это было не какое-то зверское безумие, но кропотливая, аккуратная работа. Когда все мягкие ткани были удалены, по черепу ударяли, чтобы отделить лицевые кости и снять лицо, оставив чашу черепа нетронутой. Люди, которые это делали, для всего находили применение. Нижние челюсти они раскалывали, чтобы обнажить костный мозг — точно так же они поступали с челюстями лошадей, оленей и рысей, найденных в той же пещере. Вполне вероятно, что этот процесс был связан с каннибализмом.

Жуткие чаши из пещеры Гоф были изготовлены примерно 14 700 лет назад. И они не единственные в своем роде. Во Франции на раскопках того же возраста нашли большое количество фрагментов черепов с аналогичными следами. На протяжении времен разным людям приходила в голову одна и та же идея. Полагаю, есть в черепе что-то такое, из-за чего людям хочется из него пить. Останки эпохи неолита из немецкого Херксхайма, а также находки бронзового века в испанской пещере Эль-Мирадор наглядно демонстрируют популярность чаш из черепов в разные исторические периоды, и в различных историях, от Геродота и китайских «Записок великого историка» до поэмы «Кракумал» Магнуса Олафссона, упоминались люди, прихлебывавшие из черепных коробок своих врагов. Ритуальное использование чаш из черепов приписывалось австралийским аборигенам, людям с Фиджи, некоторым индийским религиозным сектам и так далее. Они никогда не выходили из моды.

Разумеется, изготовление чаш из черепов было лишь одной традицией из многих. Способы применения черепов, а также их значение, судя по всему, ограничивались только человеческим воображением. Изначально считалось, что на паре черепов, обнаруженных при раскопках поселения эпохи неолита в иорданском Айн-Гхасал, имеются следы порезов. Но археолог Мишель Бонгофски установил, что эти царапины на черепах стали следствием другой процедуры — шлифовки песком с последующим добавлением гипса для изменения формы черепа после смерти[83]. Разные народы пробовали свои силы в украшении черепов. Разукрашенные или обработанные каким-то другим способом черепа взрослых людей эпохи неолита были обнаружены вдали от восточного побережья Средиземного моря — в регионе, получившем название Левант. У одного черепа, найденного в Иерихоне, были вставлены раковины каури вместо глаз, а также наложены различные формы из гипса, включая искусственный подбородок взамен отсутствующей челюсти. Другой, найденный в Бейсамуне на севере Израиля, «был обрамлен куском гипса в форме подковы, который крепился к нижней челюсти, создавая реалистичный вид вылепленного лица», а сам гипс покрашен красновато-бурым веществом[84].

Кем бы ни был KNH-Homo 1, он, судя по всему, имел какой-то особенный статус. Его череп, найденный в Кфар ха-Хореш, был облачен в детально проработанную гипсовую маску с вылепленными из гипса ртом, глазами и щеками — возможно, художник пытался воссоздать прижизненный вид этого человека. Все найденные черепа отличались друг от друга, и археолог Ювал Горен вместе с коллегами установили, что каждый был обработан особым образом. Не существовало какой-то единой традиции или общего способа моделирования черепов. Гипс для их украшения изготавливался из разных смесей — даже для черепов, обнаруженных в одном месте, — а наполнители, использованные для глаз и других частей черепа, соответствовали осадочной породе вокруг. Неизвестно, какой смысл вкладывался в эти работы. Большинство черепов принадлежали, судя по всему, молодым людям. Неясно также, был ли в каждом сообществе кто-то, специализировавшийся на таких работах. В любом случае так проявилось наше помешательство на черепах и символическое значение встречи жизни и смерти[85].

Это увлечение и не думало угасать. Было бы удобно считать чаши из черепов и ритуальные обезглавливания частью дикарского прошлого, которое мы оставили позади. Сила костей между тем все еще с нами, чтобы почитать мертвых, запугивать врагов, потешаться над смертью, кого-то шокировать или просто подзаработать. Так, в коллекции Метрополитен-музея Нью-Йорка имеется странный инструмент с таинственным прошлым. Человеческий череп с сохранившейся полоской волос украшен рогами антилопы, а поверх открытой черепной коробки натянуты струны из кишок. Артефакт выглядит как реквизит к фильму «Это Spinal Tap», и можно легко подумать, что подобный инструмент мог использоваться для отпевания провожаемых в мир иной мертвых либо для глумления над поверженными врагами[86]. Тем не менее его истинное происхождение, скорее всего, куда более зловещее, чем можно предположить по лишенному плоти черепу. Этот похожий на музыкальный инструмент предмет был куплен у неизвестного продавца где-то в Африке в XIX веке. Никто никогда не видел ничего похожего. Ни в одной культуре не было подобных инструментов. Некоторые народы использовали кости в музыкальных целях — в музее также имеется тибетский барабан, изготовленный из человеческого черепа, — однако никому в голову не приходило сделать такую лиру из черепа. Наиболее вероятно, что какой-то талантливый аферист просто сам собрал этот инструмент, чтобы продать европейцу, выдав за нечто уникальное. Что ж, подобное происходило часто.

По другую сторону Атлантики, в витрине, затаившейся среди экспонатов оксфордского музея Питта Риверса, снабженной надписью: «Как обращались с мертвыми врагами», выставлены несколько сморщившихся голов. Они были изготовлены столетие назад народом хиваро из Эквадора и Перу и непросвещенному посетителю могли бы показаться проявлением дикости этих людей. Мало кто заметит, что не все головы принадлежат людям — среди них есть ленивец, — да и вряд ли кто-то догадается, как все эти головы попали в музей Питта Риверса, о чем рассказывает антрополог Фрэнсис Ларсон в своей книге «Отрубленные» (Severed). В эпоху расцвета охоты за головами хиваро двигала не личная вражда, а рыночный спрос. Европейцам были нужны сушеные головы ради любопытства и для размещения в музеях, а хивару нуждались в оружии и других ресурсах. Главным двигателем этого явления была торговля, а не традиционная и относительно редкая практика использования голов ради, как считалось, содержавшейся в них силы. «Когда посетители приходят посмотреть на сушеные головы в музей Питта Риверса, — пишет Ларсон, — то на самом деле перед ними предстает история оружия белого человека»[87].

Мысли об изготовлении чаш из черепов, каннибализме и обезглавливании могут показаться нам с вами слишком дикими и варварскими, в точности как европейским и американским антропологам. Вместе с тем нам не нужно углубляться в историю или обращаться к жестоким культурам за примерами плохого обращения с костями. И если говорить о добыче черепов, то охотники за головами не так уж и далеки от нас. Во времена краниологической лихорадки в конце XVIII века они принадлежали к так называемому просвещенному европейскому классу. Тогда у людей было гораздо больше веры в кости, пускай и совершенно беспричинной, и считалось, будто детали человеческого черепа отражают наличие или отсутствие у его обладателя гениальных способностей. Здесь пересеклись наука и суеверие, и черепа известных людей стали одновременно и статусными атрибутами, и потенциальными ключами к разгадке природы гениальности. Таким образом, амбициозные специалисты по краниологии похищали черепа заслуживающих внимания людей, чтобы попытаться найти остеологический секрет величия их обладателей. Череп знаменитого врача и писателя Томаса Брауна стал одним из таких полученных незаконным путем сокровищ.

Браун боялся того, что может случиться с ним после смерти. Мы знаем об этом, потому что он выразил свои страхи на бумаге в 1658 году, еще до появления моды на краниометрию. Особенно его беспокоило, что его останки могут превратить в предмет обихода. «Быть выкопанными из могилы, чтобы из наших черепов делали чаши для питья, а кости превращали в трубки ради забавы и прихоти наших врагов, — трагичное кощунство»[88]. Пожалуй, только к лучшему, что он так никогда и не узнал, какая судьба постигла его в последующие столетия. Пролежав спокойно в могиле более сотни лет, череп Брауна был похищен в 1849 году, когда могильщики случайно наткнулись на его останки во время работы на соседнем участке. Его череп изъяли, чтобы изготовить слепок, на радость краниометристам — хотя в нем и отсутствовали лицевые кости, — однако у церковного гробовщика Джорджа Поттера на этот череп были свои виды. Он знал, что столь знаменитая голова будет стоить больше, чем золото того же веса — в любом случае черепа обычно не особо тяжелые, — и после непродолжительных торгов продал самые важные кости Брауна доктору Эдварду Лаббоку, который затем передал их в музей больницы Нориджа и Норфолка. Когда викарий местной церкви в 1893 году обратился с петицией о возвращении черепа, музей ответил категорическим отказом. Его руководство утверждало, что ни у кого не может быть законных прав на голову Брауна, так что они оставили его себе. Лишь в 1921 году, спустя почти 300 лет после смерти Брауна, его голова воссоединилась с телом. Забавно, как порой чужие черепа способны совершенно лишать людей морали.

Знаменитые скелеты и по сей день притягивают нас, наделены они какой-то научной символикой — подобно окаменелостям Люси, на которые я просто не мог не посмотреть — или же являются останками кого-то примечательного и влиятельного. Слава и репутация как будто просачиваются в сами кости, ловя наши взгляды, когда мы смотрим в прошлое. Они становятся символами своего времени и места, выделяясь на фоне современников, словно соединительные мостики между эпохами, которые мы своими глазами увидеть никогда не сможем. Скелеты тоже могут быть знаменитостями.

7. Плохой до мозга костей

Мне не довелось познакомиться с Ричардом III в старших классах. В программу по английской литературе из Шекспира входил только «Гамлет», но, по правде говоря, даже если бы нам и задали эту шекспировскую историю о горбатом правителе, не думаю, что я много бы запомнил. Я был из тех ребят, кто предпочел бы Питера Бенчли всем предложенным классикам. Тем не менее в 2015 году некоторые эффектные газетные заголовки вызвали у меня особый интерес к этому английскому королю. После нескольких столетий, на протяжении которых его останки считались безвозвратно утерянными, Ричард III был наконец разбужен от своего шестивекового сна под парковочной стоянкой.

К таким опознаниям относятся крайне серьезно, а определить по кучке костей, кому они принадлежали, — задача не из простых. Только некоторые кости способны наверняка указать биологический пол их владельца, но кости зачастую ничего не могут поведать — ну или создают невероятную путаницу, — когда дело касается таких деталей, как этническая принадлежность или другие характеристики, которые мы быстро можем определить, бросив взгляд на человека во плоти. И тем не менее антропологи стараются как могут, чтобы выведать секреты у того, что осталось.

Процесс обнаружения, извлечения и изучения скелетов варьируется от случая к случаю. Все зависит от того, кто занимается раскопками, где это происходит, а также от особенностей места раскопок. Человека, погребенного в Ла-Брея, палеонтологи достали совсем не так, как, к примеру, кости под церковью Сент-Брайд, и криминалистический анализ потенциального места преступления будет проводиться иначе, чем изучение исторического захоронения. И тем не менее, когда дело касается сбора данных, археологи и антропологи действуют в соответствии с определенными методиками, чтобы их работа была более-менее согласованной. Определение остеологического пола, оценка возраста смерти, описание зубов, изучение изменений скелета и костей после смерти — все это стандартные этапы работы.

Если же оставить в стороне рутинные стандарты и методы, то наукой движут вопросы о прошлом. Биоархеолог Кристина Киллгров, пишущая для Forbes, рассказала, каково было изучать римскую виллу под названием Оплонтис, уничтоженную Везувием в 79 г. н. э.[89]. Это отличная иллюстрация того, как современные специалисты выполняют свою работу, начиная от вопросов, задаваемых учеными, и заканчивая используемыми методиками.

Так как Оплонтис был историческим местом — а не каким-то неизвестным захоронением в дебрях джунглей, — то об этой вилле и о том, кто мог там жить, уже многое знали. Настоящим подарком для ученых стало местное собрание скелетов. Во время предыдущих раскопок, проведенных здесь в 1980-х, в одном из помещений были обнаружены более 50 скелетов. Некоторые из них достали, другие оставили в том же положении, в котором они провели многие века. Вместе со своей аспиранткой Андреа Акоста Киллгров начала изучать ящики с извлеченными костями, чтобы воссоздать личности людей. «Мы измеряли их, искали признаки болезней или сросшихся переломов и тщательно описывали состояние их зубов», — писала Киллгров, и делала она все это, потому что, как нам уже известно, различные патологии и другие следы прожитой жизни частенько помогают хоть что-то узнать о том, кем были эти люди и чем они занимались многие годы тому назад[90]. Что касается скелетов, оставленных на месте, то Киллгров с коллегами просканировала и сфотографировала их, прежде чем забрать на изучение, составив полную картину того, как выглядела комната, когда прибыли ученые. Насущный хлеб биоархеологии — тщательно описывать и анализировать кости, чтобы выяснить что-то новое про условия, в которых эти люди жили и умерли.

Естественно, не все скелеты обнаруживаются там, где их предполагается увидеть. Археологи ожидают и даже планируют найти человеческие останки, исследуя развалины древних жилищ или то, что осталось от кладбищ, однако у скелетов есть привычка показываться без предупреждения. В мае 2015 года сильнейший ураган пронесся по ирландскому графству Слайго, сметая все на своем пути. Мощные порывы ветра повалили дерево, росшее здесь более двух веков, и вместе с его корнями из земли поднялась верхняя часть человеческого скелета. Осмотр показал, что эти останки принадлежали мужчине (остеологический пол) примерно 22 лет, который, скорее всего, был убит острым предметом более тысячи лет назад — на костях его кистей и ребрах обнаружили следы от ножа, и, судя по всему, мужчину похоронили традиционным для христиан того времени способом[91].

Тех же самых вопросов, что возникли в связи с телами в Оплонтисе и скелетом из-под дерева в Ирландии — кто были эти люди, какую жизнь они вели, — не избежал и скелет, обнаруженный под парковочной стоянкой в Англии. Впоследствии ученые определили, что скелет принадлежал Ричарду III, однако для такого заключения потребовалось исследование всевозможными методами, включая компьютерную томографию и изотопный анализ, а также сравнительную анатомию. Чрезвычайно сложно воссоздать чью-то жизнь по останкам, однако еще больше ответственности ложится на археологов, когда они заявляют, будто обнаружили британского монарха, которого в последний раз люди видели в 1485 году. Как особа королевской крови, Ричард получил такое количество внимания научного сообщества, которого удостаиваются, пожалуй, лишь самые необычные случаи. Многие из найденных тел могли бы познакомить нас с процессом идентификации таинственных останков — новые находки происходят чуть ли не ежедневно, — однако с точки зрения известности, тщательности исследования и обилия неожиданных и странных реакций людей на столь старые тела у Ричарда III попросту нет равных. Это как известное изречение Эмерсона наоборот: «Если нападаешь на короля, то остается только его убить». Если собираешься копнуть чье-то прошлое, то почему бы не выбрать короля?

Ричард III не удостоился традиционных похорон. Он не был погребен в замке или в могиле, которая кричала бы о его аристократическом статусе. Мертвецы, покоящиеся на вашем местном кладбище, получили больше церемониальных почестей и декоративных украшений, чем Ричард, когда его жизнь подошла к концу. Давно потерянному королю не досталось даже надгробного камня. Когда его обнаружили, это был лишь скалящийся из дыры в земле скелет — ни кусочка одеяний, драгоценностей или других предметов, которые помогли бы его идентифицировать. Чтобы опознать, кому принадлежат эти кости, археологам пришлось заняться усердной детективной работой. Нельзя заявлять, что ты нашел короля, когда все, что у тебя есть, — это скелет какого-то средневекового бедняка. Только его кости могли приоткрыть завесу тайны над его личностью и жизнью, и если бы их нашли в любой другой момент истории, его хрупкие останки наверняка прозябали бы на полке вместе с остальными неопознанными костями.

Но прежде чем мы сможем поближе познакомиться с самим Ричардом, нам следует повидаться с его призраком — придуманным Шекспиром образом угрозы для английской короны.

Знаменитая трагедия Шекспира задала тон для большей части исторического наследия Ричарда III. Этот аристократ был «кривой, злой жабой» и «чрева материнского позор»^{6}. С учетом подобных оскорблений от всех подряд неудивительно, что Ричард III в пьесе пытается этому противостоять и говорит: «Решился стать я подлецом и проклял / Ленивые забавы мирных дней». Стараясь соответствовать этой нескрываемой ненависти, различные авторы изображали самого презираемого за всю историю Англии правителя в неприглядных образах. Лоуренс Оливье создал канонический кинообраз Ричарда III. В фильме король предстал злобным негодяем, который хромал и поглядывал на зрителя, словно тот участвовал в его заговоре. С самого начала не оставалось сомнений, что перед нами злодей, и нас сразу же посвящали в его злобные планы полностью прибрать к своим рукам английскую корону. Помимо прочих козней, для этого он убил своих племянников в лондонском Тауэре. Но современное представление о нем куда более соответствовало человеку, останки которого были недавно обнаружены под парковочной стоянкой в Англии. Я имею в виду образ, созданный Бенедиктом Камбербэтчем в двух сериях телевизионного сериала «Пустая корона» в 2016 году. Не успели ученые познакомить общественность с основанным на научных данных описанием Ричарда III, как Камбербэтч своей театральной игрой еще больше подчеркнул дурную славу правителя.

У Ричарда III в исполнении Камбербэтча на спине заметный горб и в соответствии с пьесой высохшая рука. Это доводит короля до безумия. Вместо высокомерного правителя, каким его представил Лоуренс Оливье, мы увидели сумасбродного, брюзжащего жулика, который все больше и больше погружается во мрак по ходу пьесы. В конце, как диктует пьеса в унисон с историей, он получил по заслугам во время битвы при Босворте, где его сразило копье и король рухнул в грязь.

Есть, однако, люди, которым совершенно наплевать на подобные театральные образы. Спустя века после его смерти у поверженного короля имеется несколько фан-клубов, и они настаивают, что история — а заодно и Шекспир — его опорочила. Они утверждают, что данная пьеса — не более чем часть грязной кампании с целью очернить репутацию человека, который, по их мнению, был справедливым правителем. Они называют себя ричардистами.

Самих ричардистов сложно назвать непредвзятыми обозревателями истории, сосредоточенными на том, чтобы любой ценой добиться правды. Они боролись за реабилитацию своего излюбленного короля, стремясь только очистить его имя от шекспировской клеветы. Представьте себе, что пять столетий спустя могила Майкла Джексона окажется по какой-то причине утеряна и основным источником знаний о певце останется его клип Thriller. Тогда твердолобая группа «джексонистов» могла бы помешаться на том, чтобы обнаружить его останки с целью раз и навсегда доказать, что король поп-музыки вовсе не был оборотнем. Именно подобное стремление и побудило одну из главных поклонниц Ричарда III Филиппу Лэнгли объединиться с археологической службой Лестерского университета для поиска того места, где с наибольшей вероятностью можно было бы обнаружить какие-либо следы зловредного короля, а также доказательства, которые обелили бы его имя.

Никто не ожидал, что удастся найти самого короля. История гласила, что после своего непродолжительного двухлетнего царствования Ричард III был повержен во время битвы при Босворте, последней в войне Алой и Белой розы, 22 августа 1485 года. Не желая упускать хорошей возможности заявить о себе, Генрих Тюдор — вскоре коронованный как король Генрих VII — водрузил тело Ричарда на лошадь и вел ее, демонстрируя всем по дороге мертвого короля, до Лестера. Три дня спустя обнаженное тело Ричарда стащили и закопали в месте под названием Грейфрайерс. Дальнейшее скрывается в тумане. Утверждалось, что Генрих VII установил над могилой склеп из алебастра, однако его преемник, Генрих VIII, приказал уничтожить ветхое строение в 1538 году. Место захоронения было утеряно. В 1611 году сообщалось, что кости Ричарда были выброшены в реку Сор, но этому так и не нашлось каких-либо свидетельств. Единственное, что было известно: короля изначально похоронили в Грейфрайерсе, и, скорее всего, он по-прежнему там. В дело вмешалась Лэнгли. Она призвала археологов разыскать церковь Грейфрайерс в надежде, что там удастся найти останки Ричарда III.

Для Лэнгли не являлось загадкой, каким Ричард III был при жизни. Она уже мысленно составила его образ. Он попросту не мог быть горбатым дьяволом, в которого его превратила пропаганда Тюдоров. Если бы удалось найти его настоящие кости, то они непременно раскрыли бы правду. Таким образом, объединившись с группой любителей — что было большой редкостью — под предводительством Лэнгли, археологическая служба Лестерского университета изучила все имевшиеся данные и старые карты в попытке разыскать место, где могла бы находиться чуть ли не мифическая церковь Грейфрайерс. Археологам удалось установить примерное расположение, однако для поиска точного места необходимо было взяться за лопаты.

Самым вероятным местом расположения церкви была названа парковка управления соцобеспечения городского муниципалитета. Выглядела она в точности так, как можно догадаться по названию: голый асфальт с кучей автомобилей. Археолог Ричард Бакли провел исследование территории с помощью георадара в надежде отыскать какие-либо следы под землей. Ничего конкретного ему найти так и не удалось, однако проект все равно был запущен.

Так как археологи не были уверены, где именно находилась церковь, они вырыли длинные разведывательные траншеи, которые могли бы обнажить следы старинных зданий. Даже тогда ученые особо не рассчитывали что-либо отыскать под асфальтом. «В связи с нехваткой качественного строительного камня в данной местности — позже было указано в отчете о раскопках, — в средневековых стенах, которые удавалось обнаружить в Лестере, обычно отсутствовало значительное количество материала как в фундаменте, так и в верхней части здания, и межэтажные перекрытия редко сохранялись в хорошем состоянии»[92]. Что бы ни осталось от церкви и ее содержимого, это помогло бы немного лучше узнать историю данной местности, однако с учетом разрушительного воздействия времени археологи не то чтобы надеялись обнаружить что-то действительно стоящее.

Никто не ожидал найти здесь какие-либо тела, не говоря уже про королевских особ. Археологи-землекопы, хотя их профинансировали ричардисты, поставили обнаружение останков Ричарда III последним пунктом в списке задач по раскопкам монастыря. «Современные археологи, как правило, не стремятся откопать останки знаменитых людей и следы исторических событий», — позже писал о проекте Бакли с соавторами[93]. Отчасти это объясняется тем, что короли — не особо ценный источник данных о том, как жили люди их эпохи. Привилегированное положение королей искажает информацию, которую можно считать по их костям. Скелет работяги с испорченными зубами поведал бы куда больше о том, что представляла собой жизнь в XV веке. И тем не менее сама возможность обнаружить под асфальтом короля привлекла огромное внимание любителей исторических реконструкций, а также СМИ. Даже несмотря на риск повторить неудачу Херальдо Риверы при вскрытии сейфа Аль Капоне, репортеры и операторы не желали упустить ни малейшей детали. Даже если бы ничего так и не нашли, они могли запросто состряпать изящную статью с интригующей концовкой: «Поиски продолжаются…»

Судьба распорядилась так, что раскопки увенчались невиданным успехом. Были обнаружены остатки монастырских зданий, церкви и даже несколько могил — невероятно интригующие находки для людей, интересовавшихся старой Англией периода между XIII и XVI веками. Появились новые данные о городском центре, простоявшем три века, прежде чем он был разрушен. Но все разговоры крутились вокруг практически полного скелета. В самой первой траншее, где раньше была алтарная часть храма, нашлись мужские кости (во всяком случае, об этом говорила форма таза). Когда же археологи начали убирать щеткой осадочные породы с позвоночника, они поняли, что он принадлежал вовсе не обычному человеку. Позвоночник оказался сильно искривлен — у его владельца был запущенный сколиоз. Ричард III славился своей больной спиной. Мог ли это действительно быть он? Лежащий ничком скелет, который будто только что разбудили от шестивековой спячки, требовал ответа[94].

«Судя по всему, тело было помещено в могилу с минимальными почестями», — писал позже Бакли с коллегами. Короля похоронили в «грязной ромбовидной яме» в земле. Не осталось никаких следов гроба или даже савана, и положение скелета, прижатого к стенке ямы, говорит о том, что тело попросту бросили в могилу и даже не удосужились расположить по центру. По сути, лишь немногим лучше, чем вышвырнуть труп в случайную канаву. Уже только этот факт мог указать на личность — известно, что похороны Ричарда III обошлись без помпезности и церемониальности, положенных для короля, — однако его было недостаточно, чтобы с уверенностью идентифицировать останки. Тело находилось в нужном месте и было погребено в подходящее время, чтобы принадлежать утерянному монарху, и даже недуг, который мог породить легенды о его горбатости, присутствовал, однако все эти факторы могли быть лишь совпадением.

Существуют разные способы анализа скелета. Естественно, все начинается с самих костей. Возраст, рост, патологии, остеологический пол и другие параметры запросто можно определить, взглянув на анатомические особенности скелета, хорошо известные антропологам. Но этим все не ограничивается. Есть еще исторический возраст скелета, а также среда, в которой он был обнаружен. При наличии поблизости каких-либо искусственно созданных объектов можно достаточно точно определить его культурную принадлежность — людей, с которыми человек был связан при жизни. Кроме того, кости хранят тайны и внутри себя — генетические, химические и микроскопические свидетельства, которые могут помочь специалистам лучше понять, кем был этот человек и как он жил. Именно такие данные в итоге и подтвердили соблазнительную идею о том, что потерянный король наконец найден. Именно гены, а не анатомическое строение скелета, окончательно дали понять, что это действительно был Ричард III.

Кость — живая ткань, и совершенно естественно, что клетки, входящие в ее состав, содержат ДНК. Вместе с тем для человека, умершего столь давно, недостаточно просто соскрести немного материала с костей, чтобы получить полный геном. После смерти ДНК разрушается. На самом деле исследование останков вымерших нелетающих птиц моа показало, что процесс разрушения ДНК происходит непрерывно с периодом полураспада чуть более полутысячи лет. Таким образом, максимальный период, когда от ДНК после смерти остается хоть что-то, составляет немногим больше шести миллионов лет — так что можно и не мечтать заполучить ДНК динозавров, как в «Парке юрского периода», однако узнать кое-что о геноме последнего короля из династии Плантагенетов оказалось выполнимой задачей[95].

Проблема в том, что, когда люди выкапывают что-либо из земли, существует риск загрязнения материалов посторонними веществами. Мельчайшие капли слюны, вырвавшиеся вместе с дыханием, микрочастицы кожи, оставленные на костях, — эти и другие источники биологического материала могут в итоге исказить полученные в результате анализа данные о ДНК. Археологам приходится принимать всевозможные меры предосторожности при извлечении и хранении старых костей, чтобы не испортить образцы. Когда проводишь анализ ДНК какого-нибудь старого скелета, немного неприятно получить результаты, указывающие на то, что в этой яме похоронен ты сам.

Вместо того чтобы пытаться восстановить полный геном Ричарда III, что с учетом прошедшего с момента его смерти времени было бы попросту невозможно, генетик Тури Кинг вместе с коллегами сосредоточилась на определенном генетическом признаке: митохондриальной ДНК. Этот набор азотистых оснований А, Т, G и C, содержащийся внутри особой органеллы — митохондрии, которые на уроках биологии в школе называют «энергоблоками клеток», — передается по материнской линии. У данного метода есть еще одно важное преимущество. Хотя у Ричарда III и были живые потомки по мужской линии, Кинг с коллегами заметили, что «с отцовством ошибиться или ввести в заблуждение гораздо проще, чем с материнством». По крайней мере, самая большая проблема анализа по женской линии — смена фамилий, а не возможные тайные связи, которые так и не попали в учебники по истории. А так как у Ричарда III не было живых прямых потомков, пришлось взяться за его ближайших родственников. В ходе проведенного исторического исследования были обнаружены две живые родственницы покойного короля, чьи гены сравнили с полученными из останков предполагаемого Ричарда III образцами. Майкл Ибсен, родственник короля в 19-м поколении, и Венди Дулдиг — в 21-м — приходятся друг другу пятнадцатиюродными братом и сестрой, однако в их генах была информация, которая позволила достоверно опознать Ричарда III. Скелет действительно оказался пропавшим королем.

Более того, специалисты смогли узнать кое-что еще. ДНК способна поведать не только о нашей родственной связи друг с другом. Восстановленные гены также могут рассказать, как люди выглядели при жизни. В случае с Ричардом III удалось выяснить, насколько достоверным был образ короля в английской культуре.

Прижизненных портретов Ричарда III не осталось. Самая старая сохранившаяся картина с изображением правителя была написана примерно через 25 лет после его смерти. В ходе генетического анализа Кинг с коллегами уделили особое внимание поиску маркеров, указывающих на цвет волос и глаз. На имеющихся портретах Ричард III выглядит довольно обыкновенным — у него не было какого-нибудь редкого сочетания огненно-рыжих волос и светло-голубых глаз, — однако проверить никогда не лишне. Установленный цвет глаз — голубой — соответствовал изображенному на картинах, и хотя волосы короля по результатам анализа были светлыми, генетики отметили, что эти данные обычно отражают цвет волос в детстве, а многие светловолосые дети вырастают шатенами. Информация о том, как именно выглядело лицо Ричарда, навсегда утрачена вместе с его разложившейся плотью, однако обрывки ДНК в его костях подтвердили, что средневековые художники правильно отобразили как минимум некоторые детали его внешнего вида.

Обнаруженные химические следы поведали о Ричарде еще больше. Наиболее важные данные несут в себе изотопы химических элементов, которые, попав в организм, оказываются «заперты» в зубах и костях. За счет изучения изотопов кислорода, указывавших на потребление морской воды, удалось отследить, как киты из сухопутных животных превратились в морских. Для выявления предпочтительной добычи саблезубых кошек сравнивались изотопы углерода в их останках и костях травоядных, с которыми они жили бок о бок. Мы, разумеется, тоже являемся животными, и подобные методы способны помочь нам как минимум сузить границы определенных показателей жизни человека, таких как его рацион[96].

У многих ископаемых позвоночных, например у динозавров, эти богатые информацией изотопы чаще всего находятся в зубах. По мере формирования зубов изотопы, полученные вместе с водой и пищей, сохраняются внутри. Проблема в том, что мы млекопитающие. Будь мы рептилиями, у которых зубы постоянно сменяются на протяжении всей жизни, обнаруженные в зубе изотопы предоставляли бы нам данные о периоде, близком к моменту смерти. У большинства же млекопитающих за всю жизнь вырастает лишь два набора зубов — молочные и коренные. Таким образом, изотопы сохраняются в наших зубах только в детстве. Зубы Ричарда III могут поведать кое-что о его рационе в ранние годы жизни, однако они никак не помогут воссоздать его последнюю трапезу перед смертью в Босворте. Но кости тоже сохраняют в себе информацию в виде изотопов, и исследователи, изучавшие скелет Ричарда III, смогли проверить, где вырос правитель и какова была основа его рациона во взрослые годы.

Исследователи проанализировали различные геохимические изотопы, связанные с различными продуктами, которые употреблял Ричард. У источников воды, пополняемых за счет дождей, таких как реки и родники, например, будет особая сигнатура изотопа кислорода d¹⁸O, и этот изотоп остается в нашем скелете по мере роста и обновления костей. То же самое происходит и с изотопом углерода d¹³C, только связан он уже с твердой пищей — определенными растениями, животными, которые этими растениями питались, а также хищниками, питавшимися травоядными. Вместе все эти методики позволяют отследить изменения рациона при переезде человека в новое место либо по мере его взросления. С помощью фрагментов бедренной кости, ребра и зубов Ричарда III ученые предприняли попытку воссоздать образ жизни короля хотя бы в общих чертах.

Согласно историческим источникам, Ричард родился в Нортгемптоншире. Изотопы стронция — на которые влияют геологические особенности места производства пищи — действительно соответствовали Восточной Англии. Кроме того, изменения химических сигнатур в костях Ричарда отметили его приход к власти. Кости постоянно растут, а со временем костная ткань заменяется. На полное обновление бедренной кости, к примеру, уходит порядка десяти лет, ребру требуется от двух до пяти лет. Все эти бойкие остеобласты и остеоциты мало-помалу меняют наш скелет. Благодаря этому кости, образцы которых были взяты исследователями, позволили взглянуть на два разных периода жизни Ричарда. Если параметры бедренной кости были усредненными за более длительный отрезок его взрослой жизни, то по ребрам удалось отследить, чем он питался, когда уже стал королем. Таким образом, более высокие значения изотопов кислорода и азота в ребрах Ричарда, по сравнению с данными по его бедренной кости, ученые объяснили включением в его рацион свежей рыбы и водоплавающих птиц, которых могли позволить себе только богачи. На закате своей жизни король наслаждался более изысканными продуктами, пускай блюда из щуки и белой цапли представляются нам сейчас скорее странными, чем аристократическими. Ученые обнаружили и еще кое-что, показавшееся сначала необычным. Параметры изотопов кислорода, связанные с употребляемой водой, как будто указывали, что там, где жил Ричард, часто шли дожди. Это не соответствовало историческим данным. Позже ученые поняли, что разгадка, возможно, кроется в вине. Короли пили вино как воду, и изменения, происходящие с изотопами кислорода в процессе производства различных продуктов — например, при варке пива, сбраживании вина или тушении мяса, — скорее всего, и привели к выявленным несоответствиям. Итоговый отчет гласил, что у Ричарда наблюдалось «значительное увеличение потребления различных лакомств и вина в последние годы жизни». Если бы только нам всем так везло.

Но несмотря на все эти изыски, даже короли страдают от боли. В случае Ричарда больше всего хлопот ему доставляла спина.

Благодаря Шекспиру Ричарда III всегда изображали на портретах горбатым. Вместе с тем горбатость — это не медицинский термин. Существует ряд заболеваний, из-за которых человек может казаться сутулым, и анализ костей короля показал, что у него не было нелепого горба, который гримеры «Пустой короны» водрузили на Бенедикта Камбербэтча. На самом деле историк Джон Роуз написал в 1490 году, что Ричард III был невысокого роста, а его правое плечо торчало выше левого. Именно таким и оказался скелет, обнаруженный в Грейфрайерсе. Это сразу бросилось в глаза. Позвоночник Ричарда был изогнут прямо посередине. Чтобы не оставалось никаких сомнений, археолог Джо Эпплби вместе с коллегами провела компьютерную томографию позвоночника и собрала его полимерную копию. Полученные данные подтвердили информацию в отчете, равно как и изначальные подозрения археологов: у Ричарда был сколиоз[97]. Что стало его причиной? На позвоночнике не было характерных анатомических признаков того, что эта проблема врожденная. Ничто не указывало и на церебральный паралич или другие заболевания, которые могут привести к сколиозу. Исследователи назвали его сколиоз «слабовыраженным», и скорее всего, он развился в годы скачка роста у Ричарда, примерно в десять лет.

Каким бы искривленным ни выглядел позвоночник Ричарда, снаружи это вряд ли было слишком заметно. Эпплби с коллегами писала, что у его позвоночника «были хорошо сбалансированные изгибы»[98]. Таким образом, туловище короля сформировалось относительно коротким по сравнению с руками, а плечи располагались на разной высоте, однако подобный дефект запросто можно скрыть. «Хороший портной и сделанные на заказ доспехи могли свести к минимуму визуальный эффект»[99]. Нет никаких свидетельств, что Ричард хромал или даже прихрамывал, и его сколиоз не был настолько тяжелым, чтобы мешать ему нормально дышать. Вот тебе и показанный Оливье образ хромоногого монарха.

Вместе с тем самые поразительные детали в истории Ричарда III — не его бесцеремонные похороны или искривленная спина. Самое любопытное случилось с его скелетом на поле боя. Скажем так: персонаж Камбербэтча по сравнению с настоящим Ричардом отделался куда более легкой смертью.

Ричард III погиб в битве — нет никаких сомнений. Но как именно это случилось? Изучив его кости, антропологи обнаружили неожиданное обилие всевозможных травм. В общей сложности его скелет был поврежден в девяти различных местах, и ни одна рана не зажила. Эти травмы были нанесены королю непосредственно перед смертью, в момент смерти и после нее.

Мы относительно недавно научились определять по костям характер полученных в бою ранений. Несмотря на то что мы кромсали друг друга с тех самых пор, как изобрели холодное оружие, а археологи интересовались историческими сражениями с момента зарождения этой науки, очень мало внимания уделялось тому, чтобы научиться по особенностям полученных ран делать вывод, каким именно оружием они были нанесены. Мы больше знаем о возможностях каменных орудий, которыми пользовались наши предки-гоминиды, чем о металлическом оружии современных людей. Сколько бы ни говорилось о мечах в мифах и истории, мы очень плохо понимаем, какой урон они способны наносить. Антрополог Джейсон Левис решил положить этому конец и, воспользовавшись результатами нескольких предыдущих исследований, задался целью подробно описать повреждения, которые остаются на костях после различного холодного оружия.

Вооружившись шестью различными типами холодного оружия — катаной, арабским скимитаром, волнистым клинком, коротким мечом самбуру, мачете и охотничьим ножом, — Левис принялся методично рубить коровьи кости, после чего анализировал повреждения. Мечи и ножи вызывали различные травмы, и по следам можно было определить размер, вес оружия и его размах. Если вкратце, то следы от мечей были широкими и глубокими, с характерными повреждениями сбоку от основного пореза. Какими бы острыми они ни выглядели, мечи оставляли после себя месиво, больше напоминающее травму от удара тупым предметом, чем ровный разрез. Раны от ножа были менее глубокими и с V-образным сечением, что соответствует лезвиям, которые обычно вонзают острием вперед. Отталкиваясь от подобных исследований, антропологи, изучавшие останки Ричарда III, решили разобраться, что именно его сразило[100].

Невозможно определить, в каком порядке были нанесены травмы. Они не пересекаются между собой, и как минимум две из них могли оказаться смертельными — если, конечно, в момент их получения Ричард был еще жив. Что они точно показали, так это то, с какой невероятной жестокостью обошлись с телом Ричарда. У него были две раны на лице — вмятина на челюсти и порез у подбородка. Ни одна из них не могла стать смертельной. Равно как и сквозное отверстие размером 7 мм с правой стороны верхней челюсти, однако получить удар квадратным лезвием в лицо малоприятно. С задней стороны черепа, на теменной кости обнаружились две «касательные раны». Неизвестно, нанесли их одним и тем же оружием или нет, но крови, очевидно, пролилось много: кожа на голове была рассечена, и обнажилась кость под ней. На кости остались бороздки от лезвия[101].

От того, что написано в отчете дальше, так и передергивает. В верхней части черепа, над стреловидным швом, в голове Ричарда наличествует сквозная рана. «Данная травма связана с повреждением внутренней пластинки черепной кости — два костных лоскута были продавлены внутрь, в мягкие мозговые оболочки и мозг», — написали антропологи. Это не был скользящий удар — «судя по всему, травма вызвана косым ударом, нанесенным сверху»[102]. Каким бы оружием короля ни ударили по макушке, оно пробило кость, мозговые оболочки, а может, и сам мозг. Тем не менее, как нам известно по трепанациям черепа, подобные травмы не обязательно становятся смертельными. Во всяком случае, к мгновенной смерти они обычно не приводят.

В нижней части черепа Ричарда III нашли две травмы, еще более ужасные. Зияющая дыра справа в области мозжечка — сзади и снизу — указывает на удар мечом или алебардой. Другая рана пришлась на участок, где спинной мозг выходит из позвоночника — большое затылочное отверстие. Характер полученных повреждений говорит о том, что «острие режущего оружия прошло сквозь кость и мозг, достигнув внутренней поверхности черепа напротив точки входа» — таким образом, глубина проникающего ранения составила чуть более десяти сантиметров. Это были две тяжелейшие раны. «Будучи нанесенными при жизни, обе травмы нижней части черепа могли привести к субарахноидальному кровоизлиянию, повреждению мозга или воздушной эмболии». Научное описание того, что мало кто захотел бы испытать на себе. «Травмы в значительной степени указывают на то, что тело находилось в лежачем положении или на коленях, а голова была наклонена вниз»[103]. Ричард склонил голову, обнажив заднюю часть своего черепа и шеи. Эти удары нанесли уже поверженному королю.

И это только череп. На одном из ребер Ричарда виден порез, нанесенный со спины острым кинжалом. Возможно, к этому моменту король уже был лишен доспехов и полностью уязвим. Еще ужасней выглядело то, что археологи назвали издевательским ранением. Вдоль тазовой кости остался след от пореза, который отделил часть бедра от таза. Характер раны показывает, что удар был нанесен сзади. «Восстановленный с помощью полученных в ходе компьютерной томографии снимков внешний вид таза, а также угол ранения указывают на то, что оружие было введено со спины, через естественный зазор между крестцом и большой седалищной вырезкой». Газеты по понятным причинам не вдавались в излишние подробности этой унизительной расправы. «При жизни это ранение могло привести к повреждениям внутренних органов полости таза, включая кишечник. Этот участок чрезвычайно богат кровеносными сосудами, в связи с чем данное ранение, будь оно нанесено при жизни, вызвало бы обильное кровотечение, которое могло угрожать жизни»[104]. Все это соответствует истории: после смерти тело Ричарда было перекинуто через лошадь и «подверглось издевательствам».

Никто не знает, что именно произошло во время битвы при Босворте. Эта информация канула в Лету вместе с участниками боя. Тем не менее антропологам удалось установить, что с наибольшей вероятностью случилось с Ричардом. Король, скорее всего, оставил свою лошадь и, как гласит легенда, проиграл сражение. Вероятно, в момент смерти он был все еще в доспехах. Исследователи отметили отсутствие на руках следов сопротивления, которые можно было бы увидеть, будь он еще жив, когда с него стянули доспехи. Что случилось потом, неизвестно, однако ранения на задней части черепа говорят, что он либо потерял шлем, либо его с него сняли, а после убили, когда король склонил голову. Нужно было оставить его лицо нетронутым, чтобы люди увидели свергнутого короля и признали власть Тюдоров. Кроме того, это уменьшало вероятность, что кто-нибудь, похожий на Ричарда, будет впоследствии претендовать на престол. Посмертное унижение было обязательной процедурой.

Конец наступает быстро только по телевизору. Ричард III в исполнении Камбербэтча встречает свою смерть во время битвы при Босворте от пронзившего его сердце копья. Мы оставляем его на поле боя, полностью побежденного. Справедливость торжествует, и Генрих VII возвещает о начале мирных времен в освобожденной от безумия Ричарда Англии. Вместе с тем настоящие кости Ричарда III рассказывают совсем иную историю. Независимо от того, был ли этот король хорошим, плохим или в целом таким же трусливым, как любой представитель средневековой аристократии, он принял долгую и мучительную смерть от рук своих врагов. Если бы создатели «Пустой короны» осмелились воспроизвести сцену его смерти, то зрителей просто выворачивало бы наизнанку. Люди — жестокий вид, и следы нашей порочности навсегда остались на костях Ричарда. Был ли он сам таким же жестоким, его кости поведать не могут. Они не скажут нам, был ли он безумным или милосердным, кровожадным или недопонятым. Добро и зло не оставляют отпечатков на наших костях. На самом деле для официального оправдания Ричарда — или, что более вероятно, порицания — нужно было бы отыскать его давно потерянных племянников, двух принцев, якобы казненных в лондонском Тауэре. Если их скелеты будут найдены, а тела исследованы на признаки преждевременной и насильственной смерти, то удастся раз и навсегда развеять или подтвердить, пожалуй, один из самых гнусных слухов, касающихся Ричарда III.

В конечном счете Ричард III был удостоен вторых похорон, куда более пышных, чем первые. Его тело пронесли через весь город и похоронили в кафедральном соборе Лестера 26 марта 2015 года. На похоронах присутствовали члены королевской семьи и даже Бенедикт Камбербэтч. Пожалуй, не так он себе все представлял, однако это были похороны, достойные короля. В любом случае для Ричарда III сделали невероятное исключение, ведь большинство обнаруженных и поднятых на поверхность останков никогда не возвращают в землю покоиться с миром. Вместо этого они попадают в музейные коллекции, и многие по-прежнему рассказывают нам о том, как мертвых использовали, чтобы притеснять и угнетать живых.

8. Кости раздора

Черепа смотрели прямо перед собой, всего лишь безучастные собрания костей. Когда-то это были люди, да и по-прежнему ими остались. Только вот аккуратная экспозиция в музейном зале такого впечатления не создавала. Они стали предметами, лишенными плоти, а вместе с ней и личности.

Каждый череп был сведен к короткому описанию. Некоторым эти надписи приклеили на лобную кость. «Негр, родился в Африке», «Китаец, мужчина», «Перуанец, из расы инков». У других они были нанесены в разное время прямо на череп. Люди, лишенные своей человечности. Каждый из них превратился в анатомический тотем расистской организации ранней американской антропологии. Это собрание черепов Сэмюэла Мортона.

Коллекция, хранящаяся в музее Пенсильванского университета в Филадельфии, поражает своим размером. Сам Мортон к моменту смерти в 1851 году собрал 867 черепов. Его коллега Джеймс Эйткен Мейгс пополнял ее, пока общее количество не превысило 1225 черепов. Какое-то время эта жуткая коллекция открыто выставлялась. Когда она размещалась в Академии естественных наук на извилистой реке Скулкилл, посетители могли любоваться этими черепами бесплатно по вторникам и субботам. То, что выставляется сейчас, — лишь жалкая горстка, крохотная выборка из многих сотен черепов, хранящихся в закромах, расставленная в блестящих, хорошо освещенных витринах с сопроводительными подписями.

Когда стоишь перед этими черепами, возникает какое-то странное чувство. Сама экспозиция мало отличается от аналогичной в музее Мюттера на другом конце города или классических коллекций вроде той, что представлена в музее имени Хантера в Лондоне. Она одновременно и душевная, и холодная, ее безликость контрастирует с тем фактом, что череп — самая человеческая часть нашего скелета. Остеологические лица по-прежнему несут в себе личности даже по прошествии многих лет после смерти, а вместительные купола за лицами когда-то хранили мозги, которые делали каждого из этих людей самим собой. Одна только мысль о том, что это были люди, которые жили и умерли задолго до моего рождения, меняет восприятие выставки. Мортон стремился заполучить все эти черепа ради того, что они могут рассказать про людей — про нас, — и тем не менее теперь они выставляются подобно окаменелостям или каким-нибудь древним горшкам. Наличие инструментов Мортона рядом с черепами — а один из них даже демонстрирует процесс измерения черепа на одном из экспонатов — добавляет еще больше научной отчужденности. Каждый из этих уникальных людей был сведен к наборам данных, которые, с точки зрения жившего в XIX веке Мортона, описывали их расовую принадлежность. Их оценивали не по жизни, которую они вели, не по их действиям, а просто по тому, сколько свинцовой дроби вмещали их черепные коробки.

Здесь наша история принимает мрачный оборот. Мы с вами рассмотрели происхождение человеческого скелета, начиная от его базовой анатомической структуры и появления костной ткани и заканчивая его реакцией на мир вокруг и тем, что патологии способны рассказать о прожитой нами жизни. Теперь же мы углубились в посмертную жизнь костей, в то, как живые проецируют свои идеи о жизни на давно погибших. Картина получается зачастую неприглядной, причем не столько из-за того, что случилось с самими телами, сколько из-за вводящих в заблуждение теорий, которые создаются вокруг костей. Нам до сих пор приходится разбираться с последствиями помешательства на расовых различиях на заре американской антропологии, и черепа Мортона являются характерным примером того, как мы зачастую проецируем собственные мысли и идеи на лишенные плоти кости.

Не то чтобы Мортон был первым, кто стал этим заниматься. Чтобы понять, что этот врач пытался сделать со своей коллекцией черепов, а также осознать масштабы вреда, нанесенного так называемой объективной наукой, нам нужно вернуться к самому началу XIX века, когда зародилась антропология и смежные ей специальности. Физиогномика, френология и краниометрия предприняли попытку стать объективными науками своего времени, однако в итоге повлекли за собой весьма ужасные последствия.

У любой науки не бывает какого-то единого начала. Она не появляется полностью сформировавшейся из ниоткуда. Изобретаемые нами науки всегда противопоставлялись уже существующим идеям и взглядам, и наши попытки объективного познания природы неизбежно ограничивались рамками человеческой культуры. Таким образом, у истории любой науки есть несколько отправных точек, и многие науки начинались с идей, которые впоследствии были признаны псевдонаучными. В данном случае будет уместно обратиться к деятельности Иоганна Каспара Лафатера.

Швейцарский эрудит XVIII века Лафатер сделал себе имя во многих областях: от поэзии и философии до теологии. В науке он известен своими работами по физиогномике — это учение о том, как определять характер человека по его внешнему виду, то есть это все равно что пытаться судить о книге по обложке[105]. Утверждалось, что при правильном прочтении формы человеческого тела можно познать его личность, на основании убеждения, что природа не может лгать и все представленное ею является непреложной истиной. К этой идее Лафатера привело стремление найти следы Бога в человеческой плоти, так как Всемогущий, несомненно, создал все живое продуманно и предусмотрел во внешнем виде людей ориентиры на скрывающийся внутри характер. «Даже кожа мухи не была сделана абы как», — заявлял он. Это давало опытному и образованному физиогномику возможность судить о личности человека с первого взгляда: очертания рта, подбородка, щек и даже волосы указывали на особенности поведения. Идея быстро приобрела популярность. Обильно снабженные иллюстрациями книги Лафатера пользовались огромным успехом и были многократно переизданы на немецком, французском и английском языках[106]. Был даже выпущен справочник, чтобы читатели могли без труда судить об окружающих по их внешнему виду. Неудивительно, что это руководство соответствовало представлению мужчин Западной Европы о привлекательности или нравственности. Так, Лафатер утверждал, что люди с высоким лбом с большей вероятностью смогут понять другого человека и что низкий лоб повышает вероятность конфликта. Лафатер пытался составить так называемую типологию, общую классификацию форм человеческого тела, с помощью которой их можно было бы легко анализировать с гарантированно верным результатом.

Френология продолжила там, где остановилась физиогномика Лафатера. Основанная в 1790-х годах немецким физиологом Францем Йозефом Галлем, френология утвердилась в качестве науки, призванной развеять тайны человеческого разума и поведения. Самопровозглашенные эксперты, включая и Галля, были убеждены, что мозг — источник разума, а сам разум состоит из отдельных взаимосвязанных способностей. Каждая из этих способностей, в свою очередь, связана с определенным участком мозга, и размер участка напрямую определяет его влияние и активность. Такие участки назвали центрами, и это не были анатомические элементы мозга подобно лобной доле или гиппокампу; они отвечали за функции и, как считалось, определяли все, начиная от животных побуждений, например к разрушению, и заканчивая высоко ценившимся центром нравственности. Форма мозга, как решили френологи, определяется расположением и формой этих участков, а человеческий череп плотно облегает мозг. Отсюда следует, что очертания черепа в точности повторяют размеры и формы различных областей мозга, а значит, можно без труда классифицировать разум человека лишь по его внешнему виду. Френологи применили на практике отрывок из проповеди Иова «побеседуй с землею, и наставит тебя», уверенные, что в своих проявлениях природа предоставила нам всю необходимую информацию о нашем внутреннем мире. Разум больше не был прерогативой философов или даже теологов. Вместе со своими последователями Галль разрабатывал новую типологическую систему на основе наблюдений и измерений. «Истинность своих утверждений френологи объясняли тем, — пишет историк Джон ван Уайх, — что это были научные факты, взятые из непогрешимой и неизменной Природы»[107].

Своими книгами, дискуссиями и лекциями Галль сделал громкое имя себе и верхушке западноевропейского общества. Было не важно, что другие ученые указывали на его неправоту и что теологи зачастую противились самой идее применения науки там, где, как они считали, есть место лишь непостижимой божьей воле. После смерти Галля его коллеги, например Иоганн Спурцхайм, продолжили его дело, создав вокруг френологии еще больший ажиотаж. Галль всегда утверждал, что эта наука не предназначена для широкой общественности, однако ее популяризация в девятнадцатом веке превратила френологию во второсортный аттракцион. Френологи встали в один ряд с медиумами, гипнотизерами и другими распространителями моды на сверхъестественное, словно аналоги современных ясновидящих и хиромантов, гадающие по форме человеческой головы.

Приверженцы френологии утверждали, что с ее помощью можно читать человеческие мысли и это положит конец всем социальным проблемам. Френологи с прогрессивным уклоном пророчили отмену смертной казни. Они не считали убийства и другие гнусные преступления грехом или результатом воздействия какой-то непостижимой силы[108]. Просто у преступников и убийц мозг по какой-то причине развился неправильно, и особое строение их серого вещества способствовало ужасному поведению, которое и привело их в мир преступности. Их судьба была определена их физиологией, а разве за такое можно наказывать? Что касается более практичных применений, то френологи настаивали, что постижение своего собственного разума — а также разума окружающих — приведет к более наполненной и целенаправленной жизни. В своей брошюре френолог Г. Лунди писал:

«Когда мы захотим вступить в брак, френология укажет нам на характер, планы и нрав того, с кем мы собираемся связать свою жизнь. Разве не возжелали бы мы своим дочерям и сыновьям узнать, какие профессии, призвания и карьеры лучше всего подходят их складу ума? Френология поможет нам узнать об их способностях и не допустит ужасного разочарования, с которым мы сталкиваемся повседневно…»[109]

Как подметил Уайх, в большинстве подобных заявлений не было и капли искренности. Прогрессивные сторонники френологии могли указывать шишки на голове в качестве аргументов в пользу социальных реформ, однако сама по себе френология не давала каких-либо оценок, и использовать ее можно было для разных целей. Галль и Спурцхайм в первую очередь стремились применить свои специальные знания для дальнейшего развития карьеры. На мысль о том, что данное учение было по большей части социальным явлением, наталкивают книги, статьи и письма тех, у кого имелся личный интерес в поддержании его популярности. В конечном счете френология сводилась к власти. Эта доступная «наука» давала ее приверженцам возможность быстро считывать других людей и определять их предназначение; различные потенциальные жизненные пути могли открываться и закрываться в зависимости от данного природой строения мозга. Эта идея привлекала как социальных консерваторов, так и прогрессивно мыслящих. Кальвинисты уцепились за френологию, так как она объясняла предначертанность судьбы с точки зрения физиологии. Если Бог создал в мозге области жадности и желания и у некоторых людей они увеличены, то эти несчастные души обречены с рождения и никогда не смогут изменить свою судьбу. Целомудренные же попросту такими рождались на свет.

Но это далеко не все. Обретя популярность в Англии XIX века, френология быстро распространилась по британским колониям. Здесь она не была инструментом социальных реформ. Она превратилась в практический инструмент поддержания господства. В Австралии, как отмечает историк Рассел Макгрегор, «френология сыграла значительную роль в распространении идеи об ограниченных умственных способностях аборигенов и малой вероятности их улучшения в будущем»[110]. Джордж Комб, один из самых видных френологов Великобритании, изучил коллекцию черепов аборигенов и заключил, что эти люди «отличаются крайне слабым развитием областей, отвечающих за нравственность и интеллект». Это был биологический детерминизм в своем самом неприглядном виде — целые культуры списывались со счетов и подвергались угнетению, потому что наука заявила, что они никогда не смогут стать полноценной частью европейского общества.

Для тех же целей френология применялась и в колониях Южной Африки, где социальные консерваторы увидели в ней научное оправдание дальнейшей дискриминации, насилия и угнетения[111]. В период между 1779-м и 1879-м годами — в ходе так называемых Кафских пограничных войн, также известных как африканская столетняя война, — европейские колонисты постоянно вступали в столкновения с местными племенами коса. Солдаты взяли в привычку забирать головы своих жертв — эту традицию коса в итоге переняли у европейцев, — и жуткие трофеи впоследствии использовались в качестве доказательства превосходства белых людей над коса[112].

Гонения, от которых страдали эти народы, не были спровоцированы френологией, однако ставшая популярной система классификации Галля и Спурцхайма добавила новые, кажущиеся эмпирическими доказательства для тех, кто желал сохранить свою власть. Политикам и массам не было нужды апеллировать к религии, истории или философии. Они могли просто показать на шишки и вмятины в украденных черепах и заключить, что эти лишенные каких-либо прав люди попросту не могли играть в обществе другую роль. Вместо того чтобы раскрывать секреты разума, френология применялась для поддержания контроля. В этом историческом контексте Мортон и начал собирать свою впечатляющую коллекцию черепов, и его якобы объективная классификация людей в конечном счете использовалась все в тех же ужасных целях.

Хотя сам Мортон и не причислял себя к сторонникам френологии, его антропологический интерес тоже был сосредоточен на человеческом черепе и различных его параметрах. Мортон задался целью разработать стандартизированный способ разделения людей на группы на основании определенных измеряемых параметров, что было показателем одной распространенной проблемы ученых того времени: зависти к физике.

Ученые и натуралисты XIX века трепетали перед физикой. Они восхищались тем, как вся вселенная и ее движение могут быть сведены к непреложным законам. И так как физика одной из первых совершила огромный скачок на фоне общего подъема науки в XIX веке, физикам удалось убедить других ученых, что это точная наука, и если они хотят, чтобы их методы познания окружающего мира воспринимали всерьез, то им следует соответствовать такому стандарту. Не то чтобы это было совсем уж плохо. Благодаря измерениям и сбору данных научные опыты стали проверяемыми и воспроизводимыми. Возможность постоянно сопоставлять и ставить под сомнение лежит в самом сердце естественных наук. В противном случае любые заключения ничем не отличаются от догмы. И было бы гораздо лучше, чтобы археологи и антропологи вели подробные записи и проводили точные измерения, а не рыскали беспорядочно по старым захоронениям в поисках того, что им приглянется, как раньше. Давление со стороны наук вроде физики потребовало от антропологии систематической и четко продуманной работы. Сэмюэл Мортон уж точно старался, пользуясь своим положением врача в Пенсильванском медицинском колледже, заполучить как можно больше черепов.

Идея собирать такую мрачную коллекцию пришла к Мортону в 1830 году[113]. Опираясь на расовую классификацию немецкого анатома Иоганна Блуменбаха, Мортон задался целью подготовить доклад под названием «Различные формы черепа, демонстрируемые пятью человеческими расами». Как указывал его европейский коллега, существуют следующие расы: европейская, американская, монгольская, малайская и африканская. Как вы можете догадаться, это было совершенно произвольное деление, которое больше говорит нам о придумавших его западных ученых, чем о фактических наборах характерных признаков настоящих популяций. Мортон не сомневался, что разделение было правильным, однако для того, чтобы это подтвердить, ему недоставало коллекции соответствующих черепов. Таким образом, воспользовавшись своим высоким положением в колледже, он начал писать коллегам и знакомым с целью собрать собственную коллекцию. Его план удался. За три года Мортон обзавелся почти сотней черепов, и его собрание продолжало постепенно пополняться. Коллекция стала настолько знаменитой, что внести в нее вклад было чуть ли не делом чести, даже если требовалось разворовывать могилы, чтобы заполучить черепа для известного врача из Филадельфии.

Эта знаменитая коллекция стала основой для книг, которыми Мортон больше всего запомнился: Crania Americana; or, A Comparative View of the Skulls of Various Aboriginal Nations of North and South America: To Which Is Prefixed an Essay on the Varieties of the Human Species («Американские черепа, или Сравнительный анализ черепов различных коренных народов Северной и Южной Америки. С прикрепленным эссе на тему разнообразия человеческого вида», 1839); Crania Aegyptiaca, or, Observations on Egyptian Ethnography, Derived from Anatomy, History, and the Monuments («Египетские черепа, или Исследование египетской этнографии на основании анатомии, истории и памятников культуры», 1844) и итоговый обзор Catalogue of Skulls of Man and the Inferior Animals (Каталог черепов человека и низших животных, 1849). Все три названия громоздкие и скучные, как и положено научным трактатам XIX века, однако эти книги имели огромный успех как среди ученых, так и среди политиков. А все потому, что Мортон, преднамеренно или нет, дал людям у власти научное обоснование их жестокости по отношению к другим людям.

Основной антропологический интерес Мортона заключался в измерении вместимости черепной коробки для каждой расы и взаимном сравнении ее значений. Почему именно этот параметр его заинтересовал больше всего, никто не знает. Частично его репутация объективиста основана на том, что он особо не стремился анализировать или как-то интерпретировать полученные данные. Различия между пятью выделенными расами казались самоочевидными, так что Мортон попросту сосредоточился на том, чтобы его измерения были стандартизированными и воспроизводимыми, представляя их как биологический факт. По сути, френологи занимались тем же самым, не обременяя себя анализом или истолкованием, — они просто воспринимали свои классификации разума как данность. И то, как Мортон проводил свои исследования, в конечном счете подчеркнуло крывшуюся за ними предвзятость.

Сначала Мортон заполнял пустую черепную коробку семенами белой горчицы, затем пересыпал их в измерительный цилиндр, чтобы определить внутренний объем черепа. Это был весьма изобретательный и точный метод, основанный на использовании мелкозернистого наполнителя, который занимал максимум свободного места. Но вскоре Мортон осознал, что у его метода имеется неустранимый недостаток: повторные измерения одного и того же черепа давали разные результаты. Несмотря на то что он просеивал семена, чтобы они были примерно одного размера, результаты измерения одного и того же черепа могли отличаться на несколько кубических дюймов. Семена попросту не могли дать Мортону желаемой точности. Так что он стал использовать вместо них свинцовую дробь размера BB^{7}. Хотя дробь и была значительно крупнее семян, проводимые с ее помощью измерения давали более стабильный результат.

Анатомы того времени могли ожидать именно таких результатов, какие получил Мортон. А теперь вспомните, что у расовых категорий не было никакого биологического смысла, и Мортон приписывал черепа той или иной этнической группе сугубо субъективно, в какой-то мере отталкиваясь от информации, полученной от людей, предоставлявших ему черепа. В свою очередь, учитывая, что многие черепа достали из ограбленных могил, эта информация вряд ли была точной. Итак, применяя свои крайне несовершенные методы, Мортон сообщил, что наибольшим объем черепной коробки оказался у представителей «европейской расы», черепа «монгольской», «американской» и «малайской» расы где-то посередине, а у «африканцев» череп самый маленький. Во второй книге Мортона, посвященной египетским черепам, он продемонстрировал аналогичную закономерность: «европейская раса» оказалась на самом верху, а «африканская» — в самом низу. Все это было представлено как объективные факты. Мортон провел измерения, и вот что они показали. Выводы из его исследований были однозначными. Если сам Мортон и не собирался открыто выдвигать какие-либо теории, то многие другие были готовы с удовольствием сделать это вместо него.

Наука состоит не в том, чтобы просто установить какие-то факты и успокоиться. Ученые стремятся познать окружающий мир, но, чтобы интерпретировать полученные факты, нужна теория. Другими словами, мы всегда анализируем факты, основываясь на том, что, как нам кажется, мы знаем об устройстве мира, какие закономерности ожидаем в нем увидеть. Если рассмотреть пример из области, близкой к моей специализации, то Чарльз Дарвин как-то сокрушался, что его коллеги-натуралисты попрекают его тем, как много времени он уделяет теории. Они считали, что если он хотел убедить людей в своих неслыханных идеях об эволюции, то ему следовало говорить исключительно языком фактов. Но Дарвин понимал, что это полная бессмыслица. «Лет 30 назад все говорили, что геологам положено только наблюдать, а не строить какие-либо теории, — сетовал он в письме своему другу Генри Фоссету, — и я прекрасно помню, как кто-то сказал, что с тем же успехом можно спуститься в гравийный карьер и начать считать камешки разных цветов. Как же странно, что никто этого не понимает: все наблюдения должны делаться с целью поддержать или оспорить какую-то точку зрения, иначе какой от них может быть толк!»[114] Если какой-то факт и может нам помочь понять окружающий мир, то он должен соответствовать какому-то утверждению. А в первой половине XIX века научные утверждения относительно человечества были сосредоточены на расовом делении.

Стандартным убеждением для того времени даже среди натуралистов оставалось то, что вся жизнь сотворена Богом. Вопрос заключался в том, было это одно или несколько творений и для каких целей они предназначены. В своих комментариях к книге Мортона «Американские черепа» знаменитый шотландский френолог и поклонник Мортона Джордж Комб написал, что полученные им данные нельзя рассматривать как просто собрание новых фактов. Параметры черепов говорили об интеллектуальных и нравственных способностях своих обладателей. «Если эта доктрина не будет обоснована, то черепа останутся лишь жалкими фактами в естественной истории, — писал Комб, — не несущими никакой конкретной информации об умственных способностях людей». Нет, настаивал Комб, эта информация имеет огромное значение для всей человеческой истории. И в евангелистах, готовых принять данные Мортона в качестве научного доказательства превосходства белой расы, недостатка не наблюдалось. Более того, в эту эпоху, до появления теории эволюции, американские специалисты по физической антропологии вовсю носились с идеей о том, что божьих творений могло произойти несколько и разные расы были созданы в различных уголках мира. Следуя этой логике, некоторые из самых ярых приверженцев расового деления утверждали, что белые люди и африканцы на самом деле принадлежат к разным биологическим видам. Принимая во внимание, что даже в древнеегипетских документах люди с темной кожей значились рабами, а подобные упоминания имелись, по сути, с тех времен, когда люди озаботились документальным сохранением истории (если не учитывать историю коренных народов), расисты сделали заключение, что темнокожие всегда были рабами и такая роль для них совершенно естественна. Хотя сам Мортон ничего подобного в своих книгах не утверждал, он не предпринял никаких попыток остановить своих друзей и поставщиков черепов от использования его трудов в качестве окончательного документального подтверждения превосходства белой расы.

Сложно сдержать гнев, когда изучаешь истории Мортона и его коллег. То, что они столь уверенно считали биологическим фактом, на деле было не более чем расистским бредом. Мортон, как правило, старался держаться в стороне от натуралистов и политиков, ссылавшихся на его труды для оправдания рабства и социальных порядков, насильственно устанавливаемых в стране белыми. Он лишь собрал данные и поделился полученными результатами. Остальные сами их анализировали и комментировали, пытаясь отстоять ужасы рабства. Но как заметил историк Уильям Стэнтон в своей книге «Пятна леопарда», посвященной этой мрачной главе американской истории, в дальнейших трудах Мортон не оставил никаких сомнений относительно своих взглядов на все остальное человечество[115]. В одном из писем он сравнил «благородные европейские формы» с «самыми ничтожными у австралийцев и дикарей», ясно дав понять, каким было восприятие мира лично у него[116]. Он попросту не мог признать, что у всего человечества общие корни и что череп может меняться под влиянием самой жизни.

Хотя Мортон и был научным светилом своего времени, его работы вскоре оказались забыты. Появилась теория эволюции путем естественного отбора — одновременно придуманная Чарлзом Дарвином и Альфредом Уоллесом и сформулированная Дарвином в его «Происхождении видов» в 1859 году, — и идеи о различных центрах сотворения человека и отдельном происхождении видов сразу устарели. Гражданская война и манифест Линкольна об освобождении рабов еще сильнее подорвали авторитет Мортона и более громкоголосых распространителей идеи о том, что вместимость черепа определяет судьбу человека. Конец расизму и неравенству, конечно, не наступил, однако научно обоснованное деление на расы, на котором были так помешаны Мортон и его современники, осталось в прошлом, когда самый кровавый конфликт в американской истории повлек за собой значительные изменения в общественном укладе. После этого труды Мортона упоминались лишь вскользь, когда речь заходила об истории науки, — во всяком случае, так было до конца XX века.

Разворошил осиное гнездо палеонтолог и писатель Стивен Джей Гулд, заметив в своей книге The Mismeasure of Man («Ложное измерение человека») в 1981 году, что у Мортона было подсознательное предубеждение по отношению к темнокожим людям, которое отразилось на результатах якобы объективных измерений этого врача из Филадельфии. Ключевым фактором были различия между данными, полученными с помощью горчичных семян и свинцовой дроби. Гулд отметил, что после перехода от семян к дроби получаемые значения объема черепной коробки резко возросли. И больше всего возросли значения для африканских черепов — таким образом, Мортон мог подсознательно искажать результаты измерений с помощью семян, утрамбовывая их с разным усердием в зависимости от того, к какой расе принадлежал находящийся перед ним череп[117]. Свинцовая дробь же не позволяла подобной предвзятости исказить результаты.

Хранители коллекции черепов Мортона восприняли заявление Гулда в штыки. В 2011 году группа антропологов во главе с Джейсоном Льюисом опубликовала запоздалый ответ на обвинения Гулда — новое исследование, подтвердившее достоверность полученных Мортоном с помощью дроби результатов, которую Гулд никогда и не ставил под сомнение, — что спровоцировало дальнейшие реакции[118]. Одна за другой посыпались статьи, в которых сравнивались между собой данные Мортона и Гулда, однако, как отметил историк Джонатан Каплан, на самом деле неважно, насколько точными были измерения Мортона. Вся его работа изначально была несостоятельной: используемая им система расового деления не имела никакого биологического смысла, а черепа доставались ему из самых сомнительных источников. Мы даже не знаем, почему Мортон решил измерять среднюю вместимость черепной коробки и что тем самым он пытался доказать. Он провел точные измерения с помощью свинцовой дроби. Допустим. Однако на сборе данных наука не заканчивается, и Мортона не беспокоило то, как полученные им данные использовались для подкрепления расистских взглядов. «Непонятно, как набор черепов, собранных совершенно беспорядочным образом, зачастую из ненадежных источников… И идентифицированных допотопным способом без какой-либо возможности привязать их к осмысленным биологическим группам, — заметил Каплан с коллегами, — может быть использован для ответа на любые осмысленные вопросы относительно целых популяций, представителям которых они якобы принадлежали»[119].

Современные антропологи, к счастью, уже совсем не те, что были во времена Мортона, и крупные антропологические ассоциации не признают понятия биологической расы. Так как же мы пришли от идей первых антропологов наподобие Мортона к тому, что имеем сейчас? Антропология в итоге сама показала, насколько безосновательны расистские взгляды, а живые стали основой для опровержения выводов, сделанных с помощью мертвых.

Эпоха перемен настала в начале 1900-х. Подобно большинству антропологов того времени, Франц Боас интересовался происхождением расовых типов. Сколько именно их было и как их установили? Работая в начале XX века, он оказался в идеальных условиях для изучения этих вопросов. Боас проводил свои исследования в Американском музее естественной истории, и как раз тогда в Нью-Йорк массово хлынули иммигранты. Местное население, расширившее окрестности города, стало объектом исследования Боаса. Он рассуждал, что если расовое деление действительно существовало и было столь строгим, то у американских детей иммигрантов должны наблюдаться те же самые характерные признаки, что и у их родителей. С другой стороны, если бы оказалось, что дети значительно отличаются от своих родителей, выросших в других уголках мира, то это означало бы, что на самом деле «раса» — понятие расплывчатое, а не строго определяемая наследственностью категория.

Итак, Боас принялся измерять. В рамках исследования 1908 года он провел измерения черепов у мальчиков из семей русских евреев, которые ходили в общеобразовательные школы Нью-Йорка. Результат оказался для него совершенно неожиданным. Он предполагал, что параметры этих мальчиков будут соответствовать тем данным, что он собрал по Европе. Но даже у потомков первого поколения Боас обнаружил значительные отличия в строении черепа, что в корне противоречило идее о строго заданных и не меняющихся расах — никаких биологических категорий попросту не существовало. Боас, однако, хотел убедиться наверняка. Он беспокоился, например, что своим выбором объектов для исследования в общеобразовательных школах он мог как-то исказить результаты, — у этих детей имелось больше преимуществ по сравнению с беднейшими классами, они лучше питались и меньше были подвержены болезням, способным отразиться на их анатомии. Вместе со своими помощниками Боас начал проводить примерно по 1200 измерений параметров черепа в неделю среди вновь прибывших европейских евреев, цыган, сицийлицев, поляков, венгров и шотландцев, а также их детей, собрав в общей сложности данные по более чем 8000 людей. Результаты не вызывали никаких сомнений. Черепа детей, родившихся в Америке, значительно отличались от черепов их родителей. Ученые сделали вывод, что внешние факторы — такие как питание, болезни и стресс — способны оказывать влияние на форму черепа. Эти факторы приводили к огромным вариациям и раз и навсегда опровергли грубое деление людей на несколько рас, остававшееся популярным на протяжении столь долгого времени.

Расовые идеи были выдвинуты натуралистами XVIII и начала XIX века, однако их настойчиво продвигало первое поколение американских антропологов, упорно утверждавших, что расы появились отдельно друг от друга и остаются раздельными, несмотря на какие-либо воздействия внешней среды. Как писал сам Боас в 1911 году:

«Форма головы, всегда считавшаяся наиболее стабильной и неизменной характеристикой человеческих рас, претерпела значительные изменения, совпавшие с переселением людей из Европы на американские земли… Эти результаты настолько убедительные, что если ранее мы и имели право предполагать устойчивость человеческих типов, то теперь все указывает на их чрезвычайную гибкость и изменчивость, и любое сохранение типов в новых условиях является скорее исключением, чем правилом»[120].

Но Боас был одинок в своих взглядах. Его коллеги продолжали отстаивать идеи расового деления, а полученные им данные были истолкованы как свидетельство формирования новой американской расы. Антропологи цепко держались за расовую мифологию и проистекающую из нее классификацию людей. Американцы европейского происхождения считали себя благородными белыми потомками скандинавов, вынужденными бороться против смешения с различными иммигрантами из других стран. Лишь после Второй мировой войны, когда Холокост наглядно показал всю порочность расистских взглядов, антропологи наконец начали активно отходить от идей о расовом делении, столь долго лежавших в основе их науки[121]. В 1950 году первый генеральный директор ЮНЕСКО биолог Джулиан Хаксли созвал антропологов и социологов, чтобы сделать официальное заявление о расовой теории. Хотя эксперты все равно обозначили наличие определенного разделения человечества на группы, суть документа заключалась в том, что «во всех практических и социальных смыслах „раса“ — это не столько биологическое явление, сколько социальный миф» и никаких отличий во врожденных способностях между представителями разных «рас» не имеется. Это заявление не получило всеобщего признания — антропологи-консерваторы и даже некоторые бывшие нацисты настолько отчаянно отстаивали свои расовые теории в научных журналах, что ЮНЕСКО созвало вторую группу биологов для ответного заявления. И тем не менее это был поворотный момент в истории антропологии. По крайней мере, некоторые исследователи XX века пытались противостоять ставшему традиционным для данной науки помешательству на расовых классификациях.

Это был тяжелый труд, особенно с учетом того, что, как заметил биолог-антрополог Джонатан Маркс, «физическая антропология несет на себе бремя френологии, полигенизма, расового формализма, евгеники и социологии»[122]. Да и основана эта наука была с целью поиска биологических различий. Конечно, расизм изобрели не антропологи, однако они определенно способствовали его развитию на протяжении XIX и начала XX века. Изменить положение можно было только медленным и болезненным способом, как ясно дали понять ужасы Второй мировой войны и всплеск движений за гражданские права в послевоенной Америке, наглядно продемонстрировав, к каким несправедливостям и разрушительным последствиям может привести помешательство на расовом делении. Проведенные позже генетические исследования лишь подтвердили всю несостоятельность расистских идей первых антропологов: все их субъективные доводы полагались главным образом на личные взгляды того, кто пытался разобраться в человеческом многообразии.

Исследования ДНК нашего вида, например, продемонстрировали, что внутри отдельных человеческих популяций генетических различий больше, чем между ними. Признаков расы не было не обнаружено нигде — ни в наших ДНК, ни в анатомических особенностях костей. Попробуйте провести любое разделение людей, основываясь на цвете кожи, росте, форме глаз или любых других признаках, и вы непременно натолкнетесь на тех, кто не вписывается в созданную вами типологию. В точности как и френология, помешательство на измерении параметров собранных черепов в рамках расистских теорий было основано на желании людей, находящихся у власти, сохранить свое господство. Это было очевидно с самого начала, или, как писал Монтегю Кобб, антрополог Говардского университета и президент Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения с 1976 по 1982 год:

«Три фактора — коммерческий интерес, невежество и гордость завоевателей — совместно сотворили в умах европейской цивилизации того времени иллюзию своего биологического превосходства над темнокожими. Стоит ли удивляться, что первые физические антропологи признали идею расового разделения людей с белой расой во главе разумной с точки зрения биологии. Неудивительно и то, что способные люди не раз предоставляли анатомические доказательства этих взглядов, будь то из-за своей собственной искренней убежденности либо в неосознанном стремлении оправдать работорговлю, представлявшую в то время значительный экономический интерес»[123].

Кости не были использованы для того, чтобы узнать правду о человечестве, как это утверждал, описывая свои цели, Мортон. Они использовались для угнетения и подчинения, и отголоски этих событий затрагивают наши жизни и по сей день.

Кто-то просто пожимает плечами и говорит, что антропология оставила все в прошлом, что это обычный для любой науки процесс. Антрополог Кеннет Кеннеди писал: «Если кажущийся „расизм“ физической антропологии до 1950-х годов и делает ее совершенно отличной от той дисциплины, которой мы занимаемся в наши дни, то этого не следует стыдиться. Западная астрономия родилась из астрологии; предшественником химии была алхимия; медицина стала преемником шаманизма; а биология на своей ранней стадии была частью естественной теологии и великой цепи бытия»[124]. Все это, однако, служит слабым утешением для миллионов погибших и пострадавших — а также тех, кто подвержен дискриминации и в наши дни, — в конце концов, антропологи XIX века с ярым энтузиазмом пропагандировали миф о том, что расы не только существуют, но и определяют наше место в мире. Деятельность расистов привела к неприятному, по-прежнему доставляющему немало боли разделению, с которым нам приходится иметь дело прямо сейчас[125]. Якобы научно подтвержденный расизм был популярен среди политиков-консерваторов, а теперь и вовсе возрождается. Оскорбления и доводы о превосходстве белых во многом похожи на то, что говорили приверженцы рабства полтора столетия назад. От этой мерзости никуда не деться. В начале 2018 года новый генетический анализ найденного в Британии скелета возрастом 10 000 лет, названного человеком из Чеддара, показал, что у него была темная кожа[126]. Ничего удивительного — в конце концов, человечество зародилось в Африке и только потом распространилось по всему остальному миру. В современном же западном политическом климате, страдающем от возрождения расизма, ксенофобии и политического изоляционизма, это привело к тому, что множество озлобленных комментаторов повылазило из своих углов в интернете, чтобы выразить возмущение тому факту, что один из первых людей, называвших Англию своим домом, был темнокожим.

Самое неприятное, что может случиться с нашими костями, — отнюдь не переход от жизни к смерти, а то, что живые порой делают с мертвыми, используя кости покойников с целью удержания и закрепления своей власти. Наука, может, и переросла этот неприглядный эпизод, однако шрам от него остался навсегда. И вместо того чтобы замалчивать его, долг антропологов — дать честную оценку своему прошлому и тому урону, который был нанесен от имени науки. Неудивительно, что у многих людей теперь есть веские причины не верить, что наука всегда будет действовать исключительно в их интересах. Исправить это так просто не получится, и восстановить доверие после столь ужасной истории — задача не из легких. Это подводит нас к неудобному вопросу, который скрывается за каждой антропологической коллекцией и археологическим исследованием человеческих останков: кому по закону принадлежат права на мертвецов?

9. Скелеты в шкафу

Ранним морозным утром 18 февраля 2017 года где-то в секретном месте на Колумбийском плато в северо-западной части США собралось более 200 человек, чтобы предать земле один скелет[127]. Это были не просто похороны — это была настоящая победа. Как сказал Чак Сэмс, директор по связям с общественностью Союза племен индейской резервации Юматилла: «Несправедливость была наконец исправлена».

На протяжении двух десятилетий племена якама, ванапум, уматилла, колвилл и нез-персе утверждали, что выкопанный скелет — все, что осталось от их предков. Но они были лишь одной из сторон среди многих, заявивших свои права на эти кости. Казалось, на скелет пытались претендовать все подряд, начиная от антропологов, заинтересованных в изучении останков возрастом 9000 лет, и заканчивая белыми националистами, полагавшими, будто скелет докажет, что еще до народов, считающихся сейчас коренными, Америка принадлежала совсем другим людям. Чью бы сторону кто ни занимал, в результате досталось всем. Этот затянувшийся спор стал болезненным уроком о важности того, кто наделен правом толковать прошлое, а также кому принадлежат — и принадлежат ли кому-то вообще — мертвые.

В Америке, пожалуй, этот вопрос никого не коснулся так сильно, как коренных народов. Наука, как показывает история, — это не просто очередной способ познания мира, а узаконенная сила, которая зачастую воспринимает культуру и тела давно погибших людей как коллекционные предметы.

В науке стало нормой приобретение и изучение древних скелетов, особенно туземных народов. Когда же оскорбленные протестовали, ученые и власти зачастую утверждали, что им нужно сначала доказать правомерность своих претензий, хотя к костям, которые они желали вернуть, их подпускать никто и не думал. Научные традиции несут в себе власть, которую ученые не всегда хотят признавать.

Скелет, которому ученые дали имя Кенневикский человек, а народы Союза племен индейской резервации Колвилл называли просто Древним (как буду делать и я), пролежал в специально выкопанной могиле более 9000 лет, погребенный теми, кто знал его лучше всех[128]. Все изменилось 28 июля 1996 года, когда на берегу реки Колумбия в штате Вашингтон был найден череп[129]. Полиция вызвала антрополога Джеймса Чаттерса, и когда он вместе с коллегами обнаружил и другие кости, то поспешил заполучить, в соответствии с законом об охране археологических ресурсов, экстренное разрешение на проведение раскопок от инженерных войск США, под чьим контролем находилась земля, где лежали останки. В конечном счете бригада археологов извлекла бо́льшую часть человеческого скелета. Череп, позвоночник, ребра, таз, руки, ноги и ступни — все было на месте; не хватало лишь нескольких из стандартных 206 костей, из которых состоит скелет человека.

Разумеется, все сразу же задались вопросом, кем был этот человек. При нем не нашли следов одежды или каких-либо предметов, которые могли бы дать понять, в какой момент истории он умер и был погребен. Чаттерс отправил одну из костей кисти левой руки в лабораторию радиоуглеродного анализа при Калифорнийском университете в городе Риверсайд, и они датировали возраст кости от 8340 до 9200 лет. Не оставалось никаких сомнений: скелет принадлежал человеку, жившему до контакта европейцев с местным коренным населением, и это был один из самых старых и полных скелетов, когда-либо найденных на территории Северной Америки. Этот человек прогуливался по тихоокеанскому побережью вскоре после того, как вымерли мамонты и саблезубые кошки.

Открытие тут же столкнулось с недавно введенным законом, призванным защищать подобные останки. По своему возрасту кости, извлеченные Чаттерсом, попадали под положения NAGPRA — the Native American Graves Protection and Repatriation Act (Закон о защите и репатриации могил коренных американцев) — и автоматически были признаны принадлежащими коренным народам Америки. Узнав дату, полученную с помощью радиоуглеродного анализа, инженерные войска армии США конфисковали кости, убрали их на хранение в сейф для вещественных доказательств в местный полицейский участок и запретили дальнейшее изучение останков, положив начало болезненному конфликту, затянувшемуся более чем на 20 лет.

NAGPRA — это один из тех законов, который полностью не устраивает никого. Когда его принимали, ученые жаловались, что он лишит их важнейшей информации о древних жителях Америки. Некоторые же из тех, чьи интересы NAGPRA, по идее, призван был защищать, считали, что этот закон идет чересчур на пользу исследователям, стремящимся попридержать останки их предков.

Прошло уже почти 30 лет, и закон в итоге в целом оказался полезным как для ученых, так и для коренных народов Америки — он способствовал взаимодействию, сотрудничеству и прозрачности, — однако причина, по которой такой закон вообще понадобился изначально, кроется в длинной истории хищений культурных ценностей[130].

Закон, принятый в 1990 году, не мог исправить последствия десятилетий расхищения могил и незаконного присвоения, благодаря чему были составлены многие музейные коллекции. В лучшем случае он мог способствовать возвращению части украденного и создать свод правил с целью предотвратить повторение подобного в будущем.

Как изначально предполагалось, NAGPRA должен был защищать останки и культурные ценности коренных народов Америки, обнаруженные на землях в федеральной или племенной собственности после 16 ноября 1990 года. Эти обрывки прошлого теперь должны были возвращать прямым потомкам, однако чем старше останки, тем сложнее доказать свое право на них. Племена, претендовавшие на останки, должны были предоставить доказательства своего родства, что порой может оказаться тупиковой затеей. Древние останки могут принадлежать исчезнувшим племенам или народам, либо группам, которые не признаются федеральным правительством. В некоторых случаях племена могут противиться проведению генетического анализа или научных изысканий, в соответствии с законом необходимых для установления родства. Тут-то политика с историей и оказываются по уши погрязшими в напряженные отношения между наукой и культурой: на одной чаше весов лежат эмпирические знания, на другой — культурные традиции, и перевес зачастую идет в сторону науки. Даже если научные исследования действительно необходимы, чтобы установить связь между древними останками и ныне живущими людьми — во всяком случае, с точки зрения закона, — это может показаться оскорблением для людей, которые устанавливают связь на основании традиций и истории своей культуры. Это весьма деликатный вопрос, который несет на себе бремя многовековой европейской нетерпимости к коренным народам и их притеснений. Случай с Кенневикским человеком породил настоящий переполох, продемонстрировав несовершенство нового закона[131].

NAGPRA не был предназначен для того, чтобы решать судьбу древних скелетов, у которых отсутствовали какие-либо очевидные следы связи с современными представителями коренных народов, однако Древний стал олицетворением неполноценности нового закона. Согласно его положениям, любой достаточно древний скелет должен автоматически считаться принадлежащим коренным народам Америки. Не было — и по-прежнему не существует — каких-либо убедительных доказательств того, что здесь раньше могли обитать какие-то другие племена и культуры. Но Чаттерс увидел нечто совсем иное, когда взглянул на найденные кости.

Чаттерсу показалось, что в костях черепа было что-то общее с предками европейцев с квадратными подбородками или даже следы связи с азиатами. На самом деле с первого взгляда он решил, что скелет принадлежит местному белому поселенцу. Узнав же истинный возраст скелета, он все равно описал Древнего как «европеоида» на основании вытянутого лица, квадратного подбородка и узкой черепной коробки. Затем он принялся за восстановление черт лица и результаты своей работы показал на 63-м собрании Американского археологического общества. Лицо, продемонстрированное Чаттерсом коллегам, выглядело чрезвычайно по-европейски. Хотя Чаттерс и настаивал, что не в этом заключается суть его заявления — «Никто здесь не говорит про белых», — восстановленное им лицо было вылитой копией Патрика Стюарта, готового отдавать команды в образе Жан-Люка Пикара на капитанском мостике корабля «Энтерпрайз» из сериала «Звездный путь».

Восстановление лица по черепу выполняется научными методами. Определяются места крепления мышц, толщина фасций и жировой прослойки и другие необходимые параметры. Тем не менее итоговый результат — это все равно субъективная догадка на основании имеющихся данных и измеренных значений. Невозможно с точностью определить расовую или национальную принадлежность только по костям. Не существует каких-либо остеологических маркеров цвета кожи или страны происхождения. Антрополог может взглянуть на череп и выдвинуть гипотезы на основании определенного набора признаков, но и только. И вот появился Древний, возвращенный к жизни в виде белого человека. Таким образом, он мог быть путешественником из другого уголка земного шара, который не имел никакого отношения к Союзу племен индейской резервации Колвилл, оспорившему заявление археолога.

Хотя у представленного Чаттерсом образа и не было каких-либо научных обоснований, некоторые восприняли его всерьез. Антропологи, стремившиеся изучить кости, поверили, что Древний не принадлежал к коренным народам Америки, — они утверждали, что параметры черепа говорят о нем как о таинственном чужаке неизвестного происхождения и что общественность имеет полное право больше узнать о своем прошлом и об истории континента. Движимая расистскими идеями Народная ассамблея Асатру использовала новости о якобы белом цвете кожи Древнего, чтобы заявить о близком родстве этого человека с европейцами. Белые националисты без особых раздумий уцепились за эту находку, возродив к жизни погребенные столетием ранее доводы.

На протяжении XIX века, когда антропология и археология только начали задумываться о том, как им стать настоящими науками, ходило много разговоров про странные холмы и земляные сооружения, обнаруженные по всему Среднему Западу. Раскопки — сначала грубые, потом более систематические — показали, что это погребальные курганы, заполненные костями и предметами культуры. Но кому они принадлежали? Очевидный ответ заключался в том, что курганы построены коренными народами Америки сотни или даже тысячи лет назад. Вместе с тем некоторые специалисты не могли поверить, что у индейских племен могло хватить ума на возведение подобных сооружений либо что их культуры могли измениться. Считалось, что люди со временем не меняются, вопреки всем свидетельствам человеческой истории. Таким образом, некоторые археологи выдвинули предположение, что раньше эти земли населяли другие люди — неизвестная, еще более развитая культура строителей курганов, связанная с мексиканцами, датчанами, индусами или вообще кем угодно, но только не с американскими индейцами. Из этого следовал убийственный вывод, что коренные народы Америки на самом деле не были никакими коренными и что изначально континент населяли предки европейцев. В свете таких утверждений распространение белого населения на запад и целенаправленное истребление индейцев были представлены как возвращение потомками европейцев того, что когда-то изначально им принадлежало. Это прекрасно увязывалось с расистскими убеждениями того времени о том, что коренные индейцы — недоразвитые и отсталые и предпочли примитивную жизнь, отказавшись от якобы благотворного влияния белой цивилизации.

Разумеется, индейцы могли построить эти курганы. Обнаруженные к концу века инструменты и предметы культуры развеяли все сомнения. Вместе с тем сложно не увидеть следы давно отвергнутых идей в событиях, спровоцированных находкой в Вашингтоне этого спорного скелета[132]. Только теперь имело место хитросплетение интересов специалистов и государственной бюрократии на фоне истории дискриминации, которую наука пыталась оставить в прошлом. Инженерные войска армии США не согласились с заявлениями Чаттерса и группы из еще восьми антропологов, которые хотели изучить этого «путешественника из неизвестных земель». Правительственные ученые заключили, что по своему анатомическому строению кости соответствовали тому диапазону параметров, который характерен для коренных народов Америки, и нет никаких причин полагать, будто Древний был каким-то таинственным кочевником, представляющим другую культуру. Таким образом, инженерные войска приступили к организации возвращения скелета в племя юматилла, заявившее о своем родстве с ним. Обеспокоившись, что наука может потерять важнейшую информацию о прошлом континента, особенно новые сведения о том, кто жил в Северной Америке и когда эти люди туда попали, оставшиеся не у дел антропологи, желавшие получить доступ к костям, подали иск. Судебный процесс — Бонничсен против США — растянулся на бо́льшую часть десятилетия.

Судьба Древнего зависела от ответа на очень простой вопрос: принадлежал ли этот человек к коренным народам Америки? Если принадлежал, то по закону его останки полагалось передать его потомкам. Если не принадлежал, то на этот случай в законе не сказано ничего. Вместе с тем сам этот вопрос неоднозначен. «Конфликт между индейцами и антропологами, разворачивавшийся последние 20 лет, по своей сути был тупиковым спором о терминологии», — написал ученый Вайн Делория-младший из индейской резервации Стэндинг-Рок[133]. «Кто вправе определять, кого можно считать индейцами?»

В законе NAGPRA не прописано, как именно нужно определять принадлежность останков коренным американским народам, а от анатомического строения самих костей толку мало. Тем не менее существуют антропологи — особенно в областях, связанных с криминалистикой, — которые настаивают, что неопознанные останки всегда можно причислить к какой-то расе. В статье, опубликованной за несколько лет до обнаружения Древнего, антрополог Норман Зауэр задался вопросом: «Если рас не существует, то почему антропологи-криминалисты так навострились их определять?»[134] Зауэр добавил, что указание предполагаемой расовой принадлежности костей умершего человека является стандартной частью их описания криминалистами. Деление происходило на три группы — белые, черные и азиаты, — «которые в обществе используются на повседневной основе». Он подчеркнул, что речь не идет о биологической расе — это лишь эмпирическая прикидка, которая могла помочь соотнести останки с данными о пропавших людях. Норман Зауэр заключил: «То, что антропологи-криминалисты от имени всей нашей науки одобряют традиционную и совершенно ненаучную концепцию расового деления каждый раз, когда выносят подобные суждения [при идентификации останков], является серьезной проблемой, для которой я не вижу простого решения». Возможно, какие-нибудь другие термины, такие как происхождение или принадлежность, можно было бы использовать для обозначения признаков, соответствующих группе людей, объединенных территорией их происхождения и культурой. Вместе с тем, как писал археолог Дэвид Херст Томас, даже сама идея о существовании каких-то признаков, которые могут лечь в основу подобного разделения, является проблематичной. Даже скрупулезная сортировка коллекции черепов по расовым категориям будет неизбежно основываться на общественных стереотипах. Если и делить людей на расы, то по данным об их культуре, а не по костям.

Распутать этот клубок не так-то просто. Даже такие категории, как коренные народы Америки, были придуманы совсем недавно и не отражают каких-либо биологических особенностей. Не существует строго определенных генетических или анатомических признаков, которые делают человека индейцем. Отличительной же чертой человека является его культура, требующая от него непосредственного участия. Как заметили историк из племени пауни Роджер Экохок и антрополог Ларри Циммерман: «Древний жил и умер без принадлежности к какой-либо расе. Он вошел в будущее как желанный трофей в расистских войнах Америки»[135]. Чрезвычайно сложно обходить ярлыки, навешанные в прошлом, и в истории с Древним они сыграли весьма неприятную роль.

Проблему преодоления расовой дискриминации в антропологии наглядно проиллюстрировали болезненные судебные разбирательства, затянувшиеся более чем на два десятилетия. Судящиеся антропологи — равно как и судебная система — отвергли идею о том, что о родственной связи Древнего с Союзом племен индейской резервации Колвилл можно судить по их истории, и в 2002 году суд округа Орегон вынес решение в пользу ученых. Это был еще один пример того, как коренным народам Америки навязывают новые взгляды на их собственную историю, — так продолжилась тенденция, наблюдавшаяся столетиями, в особенности на пике пополнения археологических и антропологических коллекций в XIX веке.

В 1868 году министр здравоохранения приказал старшим офицерам армии США отправлять все скелеты индейцев, которые им только попадутся, в военно-медицинский музей. Этих останков — этих людей — было украдено так много, что просто тошнит. За четыре года после издания приказа один хирург в одиночку доставил в музей 42 скелета. Другой хирург разграбил в Дакоте могилу молодой женщины из племени сиу, отрезав ей голову и отправив ее в качестве «прекрасного экземпляра» обратно на Восток. Не прошло и двух недель, как тот же самый врач повторил свой «подвиг», пробравшись вместе с двумя помощниками, чтобы обезглавить тело коренного американца, «пока тот не успел остыть в своей могиле». За короткий срок музею удалось собрать более 800 черепов коренных американцев.

Подобная практика продолжалась еще 100 лет и даже дольше. В 1971 году рабочие, строившие новое шоссе рядом с городом Гленвуд, штат Айова, наткнулись на заброшенное кладбище[136]. Вызвали археологов, чтобы изучить место и забрать погребенные там останки. В этом древнем захоронении были обнаружены останки 26 людей, определенных как «поселенцы европейского происхождения». Их положили в гробы и заново похоронили. На основании найденных в могилах предметов археологи также идентифицировали тела индейской женщины и ребенка. Их отвезли к главному археологу штата в Айову. Коренные американцы не забыли подобного обращения. «Помню, как-то читала про двух женщин из племени чокто, умерших в 1869 году в больнице Мобил, штат Алабама, чьи черепа были отправлены в Смитсоновский музей», — вспоминает антрополог из племени чокто Дороти Липперт[137]. «Как будто то, что они были мертвы и принадлежали к чокто, являлось достаточным основанием, чтобы они стали музейными экспонатами, и я сразу же заказала себе медицинский браслет с надписью: „Не отдавать мои останки в музей“. С браслетом, конечно, это была шутка, но лишь отчасти».

Случай с Кенневикским человеком стал очередной битвой, в которой сошлись ученые, желавшие знать историю человечества, и коренные американцы, преданно следующие своим культурным традициям. Коренные народы Америки, объединившись, не купились на доводы о том, что Древний был какой-то неизвестной разновидностью палеоамериканцев. Они устраивали протесты, пока дело проходило одну апелляцию за другой, — все это время кости хранились в музее Берка в Вашингтоне. Но ученые все-таки одержали победу. В 2014 году двое наиболее активных антропологов из тех, кто судился за доступ к останкам Древнего, Дуглас Оусли и Ричард Янц, выпустили толстую книгу обо всем, что они узнали, изучая останки: от химических следов рациона питания этого человека до его предполагаемой массы тела и внешнего вида. В книге сделан вывод, что Древний был прибрежным кочевником, лакомившимся дарами Тихого океана. Что же касается самого главного вопроса, а именно чьим ближайшим родственником является Древний, то Оусли и Янц ответа не дали. Сославшись на результаты измерений черепа и лицевых костей, они провели четкую черту между Древним — а также рядом других останков, которые они попытались объединить под общим термином «палеоамериканцы», — и индейцами. Они настаивали на том, что этот человек не принадлежал к коренным народам Америки. В противном случае исковые претензии ученых оказались бы попросту несостоятельными, и кости пришлось бы вернуть.

К счастью, ситуация, казавшаяся тупиковой, в итоге все-таки разрешилась.

Редко когда одно-единственное исследование может значительно повлиять на науку. Научные дисциплины настолько узкоспециализированные, а гипотезы настолько четкие, что большинство громких заявлений воспринимаются как противоречивые теории, требующие дальнейших исследований и подтверждения. Отдельная статья в Nature или Science, может, и способна привести к значительной огласке в СМИ и спровоцировать масштабные обсуждения, однако редко когда одна работа влечет за собой резкий сдвиг. И тем не менее через год после публикации книги, посвященной спорному скелету, генетический анализ окончательно развеял все сомнения о происхождении Древнего. Во всяком случае, для ученых. У коренных американцев никаких сомнений на этот счет не было изначально.

Предыдущие попытки анализа ДНК костей Древнего не увенчались успехом. Теперь же, как гласила статья, генетику по имени Мортен Расмуссен вместе с коллегами удалось извлечь и проанализировать ДНК скелета. Полученные ими данные противоречили идее о том, что Древний был кочевником из Азии либо имел европейские корни[138]. Они установили, что Древний находился в наибольшем родстве именно с коренными американцами, чем с какой-либо другой этнической группой. Точнее говоря, они установили его генетическую связь с Союзом племен индейской резервации Колвилл, судившимся за возвращение останков Древнего. Расмуссен опроверг идею о том, что этническая принадлежность Древнего может быть установлена по измеренным параметрам его черепа. Сравнивать между собой целые популяции — это одно, однако попытка причислить отдельно взятый череп к каким-то более широким категориям изначально обречена на провал. Индейцы арикара из Северной Дакоты, например, по форме черепа ближе к полинезийцам, однако ДНК и культура объединяют их с другими коренными народами Америки.

Эти новости сразу же спровоцировали рассуждения о том, что могло случиться с Древним. Генетики были уверены в своих результатах, однако некоторые антропологи — вроде Оусли — настаивали, что форма черепа Древнего указывала на его иное происхождение. Оусли продолжал называть Древнего «путешественником», убежденный, что «его люди явились из какого-то другого места» и принадлежали к какой-то неизвестной культуре[139]. Другие обозреватели заявляли, что из-за ограниченности данных о ДНК коренных американцев установить связь Древнего с каким-то конкретным племенем проблематично. Однако Союзу племен индейской резервации Колвилл пришлось хорошенько подумать, прежде чем позволить взять у себя образцы ДНК для сравнения с ДНК Древнего. «Из-за того, как ученые обходились с нашим народом в прошлом, это решение далось очень нелегко», — рассказал председатель совета племени Джим Бойд[140]. В итоге они согласились участвовать в исследовании, и полученные в результате генетического анализа данные помогли им вернуть останки Древнего на родину. В декабре 2016 года президент США Барак Обама подписал указ о возвращении Древнего коренным народам Америки, которые подали иск. Вскоре индейцы похоронили скелет в соответствии со своими обычаями[141].

Древний наконец может покоиться с миром, однако за это решение пришлось изрядно побороться. Так быть не должно. С самого начала, пишет Вайн Делория, «в археологии преобладали люди, которые размахивали перед нами „наукой“, словно безлимитной кредитной картой, и мы уступали им — так как верили, что они занимаются своей наукой объективно и непредвзято». История Кенневикского человека наглядно показала, что эксплуатация продолжается. Вместе с тем были и другие случаи — параллельно с затянувшимися спорами о происхождении Древнего и после их завершения, — служащие примером того, как антропологи могут работать сообща с людьми, которых они хотят изучать, и относиться к покойникам со всем подобающим уважением.

В 1989 году, задолго до обнаружения Древнего, рядом с городом Бул, штат Айдахо, был найден скелет коренного американца[142]. Он выглядел очень старым, однако для подтверждения возраста было необходимо провести радиоуглеродный анализ. Археологи запросили разрешение у племен баннок и шошон из Форт-Холла на взятие образца из плечевой кости скелета, чтобы получить точную дату. Исследование показало, что возраст костей составлял порядка 10 675 лет. Затем в 1991 году ученые попросили у племени разрешение провести дальнейшие анализы и сделать слепки костей. Это им тоже позволили сделать при условии, что кости не будут повреждены в процессе. К концу того же года, когда работы закончились, кости вернули племени, и их похоронили.

Трудности и разногласия, связанные с историей Древнего, дали исследователям еще больше поводов проявлять особую осторожность с неопознанными останками и думать, прежде чем обращаться к коренным народам. Мы по-прежнему переживаем период мучительных перемен, когда нормы морали подвергаются испытаниям, оспариваются и изменяются. Археология и антропология тянут за собой ужасное наследие, на которое невозможно закрыть глаза, однако все равно остается надежда, что грехи прошлого удастся преодолеть, а совместная работа сможет нас научить гораздо большему. Исследователи Чип Колвелл и Стивен Нэш предложили создать новый стандарт, по которому, когда дело касается человеческих скелетов, следует использовать систему информированного согласия и максимально учитывать пожелания покойного и его родных[143]. Это вовсе не обязательно должно означать, что все найденные останки будут возвращены или захоронены, суть в том, чтобы по-честному договариваться с племенами и интересоваться их пожеланиями относительно останков родственных им людей. Ученые не могут и дальше считать, что у них есть право обращаться с мертвыми как заблагорассудится, не спросив мнения у людей, состоящих с покойными в родственной связи. Все эти соображения стали учитываться в новых постановлениях. Изначальная версия закона NAGPRA не затрагивала древние, неопознанные останки. Из-за этого история с Кенневикским человеком так затянулась и принесла столько горечи. К счастью, 14 мая 2010 года новый закон — 43 CFR 10.11, или Закон о праве распоряжаться человеческими останками с неизвестной культурной принадлежностью, — был принят с целью заполнить этот пробел. Теперь под него попадали и останки, признанные принадлежащими коренным народам Америки, но без точно выясненной культурной специфики. В музеях по всей стране антропологи и археологи выступили с инициативой подобрать подходящее место для захоронения некоторых неизвестных скелетов из их коллекций.

Вскоре после принятия закона на фоне продолжающихся дискуссий о происхождении Древнего специалисты из музея Берка и Вашингтонского университета перебрали коллекции в поисках неопознанных останков коренных американцев. И нашли в своих шкафах дюжины скелетов, о происхождении которых мало что удалось узнать. Как рассказала антрополог Мегон Нобл, эти два учреждения получили грант, чтобы обсудить останки с местными племенами и организовать личные встречи для согласования дальнейших действий. С останками, о месте обнаружения которых было известно, разобраться получилось относительно просто. Люди, которые имели отношение к этим территориям, рассматривались в качестве наиболее вероятных законных владельцев. Что же касается останков, по которым какая-либо информация отсутствовала, то по ним принять решение оказалось сложнее.

В соответствии с законом, формально исследователи не были обязаны возвращать останки, о географическом происхождении которых ничего не знали. Тем не менее они решили все равно восстановить справедливость. Скелет, лишенный каких-либо данных, для исследований практически бесполезен, и, как отметила Нобл, никто их изучением не занимался. «За 13 лет в музей Берка не поступало ни одного запроса на исследование останков с неизвестным культурным и географическим происхождением». Хранить эти кости и дальше не было никаких причин. В ходе конференц-связи с 19 участниками, представлявшими 15 разных племен, как сообщила Нобл, было принято решение о прекращении каких-либо дальнейших исследований костей и их возвращении коренным народам. В июле 2013 года семь племен собрались вместе на Колумбийском плато, чтобы похоронить 53 набора останков коренных американцев, где они могли наконец упокоиться с миром.

Подобные дискуссии велись не только о коренных народах Америки. Им самим и их культуре был нанесен ужаснейший урон, однако новый упор на взаимодействие и сотрудничество привел антропологов и археологов к вопросу о том, что делать с останками, не принадлежавшими представителям коренных народов, которые поступили из ненадежных или неизвестных источников. Колвелл и Нэш попытались составить план действий с костями неизвестного происхождения и этнической принадлежности. Обнаружив неопознанные останки в коллекции Денверовского музея природы и науки, они провели межконфессиональную встречу с работниками музея и представителями различных религий. На встрече приняли решение, что кости подлежат почтительному погребению, перед которым их следует полностью просканировать, чтобы никакая информация не была утеряна для науки в случае, если в будущем кто-либо из исследователей ею заинтересуется. Это привело к вопросам о том, что делать с костями в других остеологических коллекциях, которые были украдены или получены без разрешения. При каких условиях нам нужно перестать рассматривать человека как экспонат, признав в нем личность? Вопрос вовсе не гипотетический. Он напрямую касается скелетов таких людей, как Чарльз Бирн.

Бирн получил известность в конце XVIII века[144]. Его называли Ирландским гигантом — его рост превышал два метра тридцать сантиметров. Он прославился не только своим огромным ростом, из-за которого на него неизменно таращились прохожие, но и добрым нравом и невероятным обаянием. Вместе с тем Бирн понимал, что некоторые поглядывают на него с корыстным прищуром. Это был расцвет эпохи медицинских экспериментов и сбора медицинских образцов в Лондоне. Бирн понимал, что запросто может попасть в чью-то зловещую коллекцию. Поэтому он попросил своих друзей после смерти положить его в свинцовый гроб и сбросить в океан, чтобы он ни в коем случае не оказался на секционном столе. Но хирурга по имени Джон Хантер это не остановило. Когда Бирн умер в возрасте 22 лет от осложнений, связанных с тогда еще неизвестной болезнью под названием «акромегалия» (которая и была причиной его гигантских размеров), Хантер организовал похищение тела. Вскоре скелет Бирна уже выставлялся в Королевском хирургическом колледже, где остается и по сей день. Никто, даже среди современных медиков, не изъявлял особого желания вернуть полученные преступным путем кости. В 2011 году специалист по этике Лен Дойал и профессор права Томас Муинцер стали призывать восстановить справедливость и похоронить Бирна в соответствии с его волей и получили значительную поддержку общественности[145]. Королевский хирургический колледж рассмотрел этот вопрос и принял решение не только не отдавать Бирна, но и продолжить выставлять его в качестве центрального экспоната в музее Хантера, где он неизменно притягивал к себе посетителей. Еще одна попытка вызволить останки Бирна была предпринята в 2017 году, однако британские врачи оставались непреклонными. Они заявили, что скелет Бирна еще многому может нас научить, хотя в первую очередь он демонстрирует, насколько жестокими мы можем быть по отношению к мертвым.

Подобные жуткие истории — не только удел прошлого. Такое происходит и по сей день, и кража тел стала довольно прибыльным делом. Уникальная передвижная выставка Body Worlds с 1995 года по всему миру демонстрировала внутреннее устройство человеческого тела. Техника пластинации, разработанная немецким художником по имени Гюнтер фон Хагенс, позволяла представлять трупы — или их части — в таком виде, как если бы они были живыми, чтобы посетители могли лучше понять, что происходит внутри нашего тела. Несмотря на постоянные заявления Хагенса, что все трупы были получены законным путем и с согласия людей, в 2004 году появились доказательства того, что как минимум несколько трупов из его выставки принадлежали казненным китайским заключенным[146]. Пулевые отверстия и электронная переписка не оставляли никаких сомнений в незаконном приобретении трупов, и как минимум семь из них постановили вернуть в Китай для похорон. Другие аналогичные выставки — такие как Bodies Revealed — столкнулись с похожими обвинениями, и происхождение любых тел, полученных из Китая, России или Восточной Европы, автоматически ставилось под сомнение[147].

Все это может показаться какой-то исключительной махинацией — кража тел заключенных для превращения в выставочные экспонаты больше напоминает закрученный сюжет какого-то триллера. Вместе с тем торговля телами и частями тел — весьма распространенное и масштабное явление, происходящее у всех на виду. Журналист Скотт Карни называет это Красным рынком, на котором можно купить все, от почек для трансплантации до костей для украшений[148].

Судя по названию, можно подумать, что Красный рынок подобен какому-то скрытому в тени тайному переулку из игры вроде Skyrim, где люди в плащах с капюшоном предлагают редкие, запрещенные и нелегальные товары. На самом же деле торговля украденными костями и скелетами зачастую происходит совершенно открыто. Так, в 2007 году индийские власти устроили облаву на поставляющую медицинское оборудование компанию в Калькутте под названием Young Brothers[149]. Соседи жаловались на невыносимую вонь, доносящуюся из здания, а местные работники порой выкладывали кости сушиться прямо на крыше. Компания приобретала их у людей, воровавших кости из могил, индусских погребальных костров и рек, скупая скелеты для перепродажи по 45 долларов за штуку[150]. Силовики обнаружили буквально грузовики человеческих костей, а также документы, из которых следовало, что человеческие останки переправлялись в США, Сингапур и другие страны, несмотря на введенный в 1982 году запрет на экспорт костей. Владелец Young Brothers, Винеш Арон, был вскоре арестован, однако затем освобожден. Казалось, никто особо не старался положить конец этому бизнесу, и сайт Young Brothers по-прежнему предлагает заказать у них «человеческие скелеты из натуральной кости»[151].

Чтобы понять, как Индия превратилась в рассадник расхитителей могил и центр нелегальной торговли костями, нам нужно снова вернуться к XIX веку. Именно в этот период, когда Индия еще была частью Британской империи, развитие медицинских школ в Англии привело к резкой нехватке трупов для изучения. Спрос был настолько большим, что люди, желавшие легкой наживы, опустошали целые кладбища. В 1828 году печально известные Уильям Берк и Уильям Хэр дошли до того, что убили 16 человек, чтобы раздобыть свежие тела для доктора Роберта Нокса, который использовал их для своих анатомических курсов. Эти «анатомические убийства» в равной степени шокировали общественность и политиков, и в 1832 году был принят Анатомический акт. В стремлении остановить невиданный всплеск преступности власти предоставили врачам и студентам доступ к невостребованным телам людей, погибших в больницах, тюрьмах и исправительных лагерях, а также тем, кто сам завещал свое тело науке. Это решение, однако, оказалось не без изъянов. Люди протестовали, заявляя, что тела бедняков резали без какого-либо согласия, да и тела, полученные законным путем, никак не могли удовлетворить растущий спрос — как в Англии, так и в США. Так торговля и перенеслась в Индию, где не составляло труда красть тела из индусских погребальных костров или вылавливать трупы, отправленные в последнее странствие в воды священной реки[152]. Это продолжалось более 100 лет; в 1985 году у одного торговца телами, как сообщалось, нашли более 500 детских скелетов. В свете этих новостей Индия поспешно ввела запрет на экспорт человеческих костей, но и такие меры мало способствовали прекращению торговли. Кости людей, пропавших в Индии, по-прежнему попадают в другие страны — в особенности туда, где нет запрета на импорт человеческих останков, — да и среди индийских медицинских школ наблюдается стабильный спрос на настоящие человеческие кости[153].

Подобно тому, как это было в США и Англии в XIX веке, Индия переживает собственный период бурного развития медицинских школ, и студентов учат на настоящих человеческих костях. Их преподаватели настаивают, что пластиковым слепкам недостает деталей, чтобы по ним можно было чему-то научиться — что не соответствует истине, когда речь идет об изучении общей человеческой анатомии, — так что каждого студента-медика призывают покупать себе набор человеческих останков[154]. Даже внутри страны объем рынка костей остается огромным[155]. В 2017 году восемь человек были арестованы по подозрениям в вылавливании тел из рек Западной Бенгалии с целью изготовления и продажи скелетов. Отчаяние — двигатель торговли. Люди, срочно нуждающиеся в деньгах — зачастую из бедных районов, будь то Индия, Бурунди, Китай или любая другая страна, — частенько продают свои почки, волосы или кровь, чтобы выбраться из тяжелого финансового положения, и торговцы органами уж точно не пытаются их разубедить[156]. Каждый арест или обвинительный приговор наносит лишь незначительный удар по масштабной индустрии, которая и не собирается останавливаться.

Но это далеко не все. Чтобы приобрести человеческие кости, достаточно вытащить из кармана смартфон или сесть за компьютер. Потому что продажа и покупка человеческих костей в США, как правило, законом не преследуется. Есть, конечно, некоторые ограничения. Останки коренных народов Америки защищены законом NAGPRA, и в каждом штате имеется свое законодательство относительно приобретения человеческих останков или их транспортировки между штатами, однако если иметь достаточно денег, то можно в считаные минуты заказать свежий человеческий череп или «старинный» скелет. Государство никак не контролирует подобные частные сделки. Интернет-магазин в городе Лос-Аламитос, штат Калифорния, под незатейливым названием Bone Room (комната с костями), заверяет покупателей: «На территории США совершенно легально владеть человеческими костями и торговать ими». Нажмите на ссылку на главной странице, предлагающую купить человеческие черепа, и вы найдете предложения вроде «#6043, индиец» — слегка поврежденный череп за $1800[157]. Здесь не говорится ничего о том, кем был этот человек, как был получен его череп. Не указано даже, поступил ли он в США до введенного в Индии в 1985 году запрета на экспорт костей. В этом и заключается весь ужас неприкрытой, свободной торговли человеческими костями, которая ведется каждый день.

Сбор костей превратился в статусный атрибут целой субкультуры. Частный коллекционер Райан Мэттью Кон открыто хвастается своей личной коллекцией из более чем 200 человеческих черепов, что определенно добавляет таинственности его образу ведущего передачи Oddities (диковинки) на канале «Наука»[158]. Художник Зейн Уайли сделал себе имя, подвергая художественной обработке скупленные им черепа[159]. Люди, которым нравится эстетика Тима Бертона либо желающие добиться уважения среди готов, запросто могут приобрести человеческие останки и выставить их на всеобщее обозрение с целью создания жуткой атмосферы, причем самыми желанными статусными атрибутами являются экзотические, старые или необычные скелеты. Достаточно найти нужные хэштеги в социальных сетях, и вы без особого труда сможете отыскать на Красном рынке все, что вам заблагорассудится.

Инстаграм, с которым обычно ассоциируются аккуратно обрезанные «селфи» и художественные татуировки, сначала вряд ли мог показаться подходящим местом для торговли человеческими костями, однако за последние годы ситуация сильно изменилась. Частично это связано с тем, что другие популярные сайты и приложения пытались наложить запрет на продажу человеческих останков. Так, на Etsy, где упор сделан на ремесленные работы, продажа человеческих костей была запрещена в 2012 году[160]. Даже eBay, раньше более спокойно относившийся к подобного рода вещам, наложил запрет на продажу всех частей человеческого тела, за исключением волос, в 2016 году. Нет, владельцы платформы не одумались, просто специалисты взялись отслеживать продажу человеческих черепов на этом онлайн-аукционе[161]. Кристина Холлинг и Райан Сейдеманн из Министерства юстиции Луизианы выявили продажу 454 человеческих черепов, отметив, что 56 из них «представляли интерес для археологии или криминалистики» и не должны были выставляться на торги[162]. В их отчете не было ничего удивительного — в 2009 году Сейдеманн вместе с коллегами сообщил об индейском черепе, продававшемся на eBay и впоследствии конфискованном штатом Луизиана, — однако результаты исследования настолько возмутили всех, что владельцы eBay в течение недели изменили правила магазина и ввели запрет на торговлю человеческими костями[163]. Но рынок перешел в Инстаграм, где специалисты продолжают отслеживать передвижение костей.

Различные археологи, например Дэмиен Хаффер, изучают процесс торговли человеческими останками через смартфоны[164]. В 2017 году Хаффер совместно с коллегой по имени Шон Грэм опубликовал статью под названием «Искусство продажи человеческих останков в Инстаграме», в которой подробно описал механизмы торговли. Язык, использовавшийся для рекламы и продажи скелетов, оказался хорошо знакомым. Общая атмосфера соответствовала той, что царила в археологии и антропологии XIX века: к людям относились как к коллекционным предметам. «Подобно тому, как коллекционеры прошлого жестоко обходились с людьми, чьи трупы они собирали, — пишут Хаффер и Грэм, — появление в социальных сетях платформ, которые облегчили общение между коллекционерами, казалось, возродило данную практику»[165]. Кости людей полностью лишали какого-либо намека на человечность, превращая их в вещи: информация о том, кто они и откуда и как эти останки попали в руки торговцев, была либо крайне ограниченной, либо и вовсе отсутствовала. Кости рук становились основой для вычурных ожерелий, а черепа под стеклом использовались как центральные элементы журнальных столиков. Это еще один способ превращения людей в предметы, который нашел отражение и в научном жаргоне. «Из-за возможности свободно торговать человеческими останками посредством социальных сетей и онлайн-магазинов к ним стали относиться как к коллекционному товару, — пишут Хаффер и Грэм, — а не как к объектам, имеющим ценность для археологии, этнографии или анатомии»[166].

В настоящий момент торговля костями в США происходит преимущественно легально. И далеко не все торговцы ведут себя столь безответственно. Так, один из поставщиков — компания Skulls Unlimited International — получает черепа от доноров и продает врачам или ученым, нуждающимся в человеческих останках для своих исследований[167]. Тем не менее огромное количество костей и скелетов неизвестного происхождения по-прежнему кочует из рук в руки в Инстаграме — и, по словам Хаффера и Грэма, даже в Etsy, несмотря на запрет, — где их называют «антиквариатом». Это старые, поломанные, выцветшие останки, которые, как часто утверждают продавцы, были приобретены ими на распродажах частных или медицинских коллекций. Покупателей такое объяснение вполне устраивает. Вместе с тем череп якобы из коллекции закрывшейся медицинской школы с большой вероятностью изначально был приобретен не совсем законным способом. Хотя крупные поставщики костей и утверждают, что способны определить, какие кости были украдены из могил или просто выглядят сомнительно, в Инстаграме такого фильтра нет. Регулирующие субъекты — будь то сайты социальных сетей или даже правоохранительные органы — не торопятся брать продажи под контроль.

Этот рынок продолжает расти. В своем исследовании Хаффер и Грэм выявили попытки продажи человеческих костей в Инстаграме в период с 2013 по 2016 год. Если в 2013 году им удалось обнаружить лишь три подобные записи — в общей сложности продавцы запрашивали $5200, — то в 2016-м их количество выросло до 77, а объем торговли превысил $57 000. По большей части это были не богатые антиквары, а коллекционеры всяких диковинных товаров, художники и те, кто просто подрабатывал торговлей черепами в мелких масштабах.

От всей этой торговли меня бросает в дрожь. Я был бы не против после смерти оказаться скелетом в витрине музея, чтобы дарить людям знания, но от одной только мысли о том, что меня могут продать в качестве украшения, назначив мне определенную стоимость и превратив в любопытную безделушку, собирающую на полке пыль, меня просто передергивает. Когда к человеческим костям относятся как к редким вещицам, то это лишает их какого-либо исторического контекста. Кости, в конце концов, — самые долгоживущие части нашего тела, способные рассказать о нас последующим поколениям, даже когда наши собственные голоса утихнут.

10. До самой кости

Иногда мне нравится лежать и думать о своих костях. Я делаю это регулярно, когда мне скучно и нужно скоротать часы. Последний раз такое случилось, когда я прятался от проливного дождя в восточной части пустыни Юты. По правде говоря, моя голова уже была забита мыслями о костях. Я целый день вкалывал в сорокаградусную жару — ничто не сравнится с раскопками в июле — над слоем породы, содержащим останки динозавра возрастом 157 миллионов лет. Камни с большой неохотой отдавали нам кусочки его скелета. Работа шла медленно, время измерялось количеством каменной крошки, сколотой с коричневых костей, и постепенно разрастающейся грозовой тучей над горами Абахо вдалеке. Периодически нас навещали ливни, давая команде повод спрятаться в небольшой пещере на склоне песчаного карьера, и мы старались не думать о том, что удар молнии запросто может достать нас и здесь.

Во время этих вынужденных перерывов большинство членов команды закрывали глаза и начинали дремать. Ритмичный храп убаюкивал тех, кто еще не уснул. Мне же было не до сна. Мне всегда сложно расслабиться. Вместо этого, сложив руки за голову и вытянув ноги, на которые попадали капли дождя, я начинал размышлять о своем скелете. Если бы с меня содрали все мышцы и вынули все внутренние органы, однако я каким-то волшебным образом все равно оставался бы живым, то как бы я выглядел, лежа в этой пещере? Словно собственный рентгеновский снимок, каждый сустав которого шевелился, пока я пытался устроиться поудобнее и даже просто дышал, — грудная клетка слегка расширялась бы и сжималась обратно, как бы я ни старался не двигаться. Смог бы хоть кто-нибудь меня узнать? Возможно. Однажды, когда я был на конференции в городе Вашингтон, один мой знакомый остеолог подошел ко мне сзади и сказал: «Я понял, что это ты, по форме твоего черепа!» Когда пытаешься сосредоточиться на собственных костях, возникает странное чувство — словно смотришь на себя не со стороны, а изнутри, пытаясь представить каждую из 200 с лишним деталей на своем месте.

Попробуйте подобную медитацию как-нибудь и сами. В следующий раз, когда будете ждать посадки на самолет или начала показа в кинотеатре, ну или если вам просто удастся оторваться от своего смартфона в какой-нибудь спокойный момент, задумайтесь о собственных костях. Сосредоточьтесь на том, что находится под поверхностью, что вы чувствуете, но не можете видеть. Для этой цели прекрасно подходят кисти рук. В конце концов, они являются самой подвижной частью нашего скелета, и у каждого человека они уникальны. С помощью рук мы воспринимаем окружающий мир, и они несут в себе больше индивидуальности, чем мы обычно себе представляем. А за прослойками кожи, мышц и сухожилий скрываются маленькие плоские кости, соединяющиеся с вашим предплечьем гибким суставом. Попробуйте проделать это и с другими частями тела. Внутри вашей спины находится позвоночник. Есть еще и кости черепа, сваренные природой вместе прямо под кожей. Представлять, что происходит с ладьевидной или клиновидной костями в отдельно взятый момент времени, будет, пожалуй, уже слишком, однако вы уловили суть. Представьте себе на секунду свой скелет, свою сердцевину.

Но так мы рассматриваем скелет лишь как факт природы, ее проявление. Что эти кости могут означать, зависит от того, с какой стороны на них посмотреть. Когда я думаю о костях, то думаю о дарвиновских «бесконечных формах, невероятно красивых и удивительных». Все в наших костях, начиная от взаимного расположения и заканчивая их микроскопической структурой, отражает то, как эволюция использует случайность и отсеивающий естественный отбор. Старые элементы перемешиваются и объединяются в соответствии с текущими потребностями, и так старое становится чем-то новым. Но это далеко не все. В наших костях хранятся следы прошлого. Наш вид относительно молодой, и ему далеко до среднего значения в миллион лет, которые удалось прожить большинству млекопитающих. Тем не менее, хотя нам и нравится думать о себе как о чем-то новом, человеческий скелет говорит совсем о другом. Основа для строения нашего тела была создана в древних морях благодаря череде счастливых случайностей, а жизнь на суше и на деревьях внесла свои дополнения и усовершенствования. Наша эволюция продолжается и по сей день, однако мы улавливаем все эти различия только потому, что у нашего вида развилась способность замечать закономерности. С более широкой точки зрения палеонтологической летописи ни в ком из нас нет ничего особенно неожиданного или поразительного. Мы лишь одна из вариаций, новое сочетание признаков, позволившее нам не только встать на две ноги, но и, что более важно, влиться в историю, которую вряд ли кто-нибудь сможет в полной мере постичь.

Мне остается гадать, что будущие разумные цивилизации — наши потомки? пришельцы? другой вид, которому посчастливиться эволюционировать достаточно, чтобы начать изучать свое прошлое? — подумают о нас, ну или как минимум о тех из нас, чьи кости станут ископаемыми находками? Все, что мы строим, со временем неизбежно разрушится. Мы не можем создать практически ничего хоть сколько-нибудь по-настоящему долговечного. Но если множество истертых о каменную почву пар ботинок и ноющая от постоянного разглядывания земли шея меня чему-то и научили, так это тому, что кости — наш единственный шанс оставить о себе хоть какой-то след на многие миллионы лет. Более того, нам нет необходимости ждать счастливого случая. Если позаботиться заранее и найти тех, кто будет готов исполнить нашу последнюю волю, нам не составит труда превратиться в окаменелости.

Эта мысль впервые пришла мне в голову, когда я бродил в одиночестве июньским вечером по Парк-авеню национального парка Арчес в Юте. Здесь не было возвышающихся над горизонтом небоскребов, однако по высоким каменным стенам я сразу понял, как эта короткая тропа получила свое название. И хотя она никоим образом не была удаленной от цивилизации — если встать с одного ее конца, то будет видно, как мимо другого проносятся машины, — оранжево-ржавого цвета песчаник давал самое важное в пустыне прибежище — тень. Был разгар сезона, но по пути я почти никого не встретил — основную компанию мне составляли несколько каркающих воронов, разместившихся в углублениях скал времен юрского периода. Повернув, чтобы пойти обратно, я остановился и посмотрел на свои следы на красном песке. Как надолго они здесь останутся? Будет ли у них хоть какой-то шанс пережить миллионы лет, подобно каменным следам динозавров в различных местах по всему парку? Вряд ли. Если их не сметет очередной турист, то отпечатки моих ног непременно уничтожит ветер или редкий дождь, не говоря уже о царящей в этой пустыне эрозии. Здесь стихия постепенно разрушает камень, лишая всяких шансов оставить вечный след. Тем не менее, пока я поднимался вдоль тропы обратно к дороге, мысли не прекращали вертеться у меня в голове. Будь условия немножко иными, эти следы могли остаться на время, сравнимое с возрастом окружающих каменных стен. Окаменелости — это не только привет из далекого прошлого, они образуются каждый день по мере течения жизни. Если бы я хотел стать окаменелостью, то как бы я поступил?

Ведь это необязательно кости. Следы тоже могут быть окаменелостью. На самом деле порой они могут больше сказать об образе жизни животного, чем его кости, — в конце концов, следы — это запечатленные в камне движения, как та тропинка в Лаэтоли. Я мог бы пройтись по различным заиленным участкам и берегам озер, оставляя после себя следы, в надежде, что некоторые из них высохнут и затвердеют, а затем сохранятся под следующим слоем осадочных пород. А если бы мне хотелось ввести палеонтологов будущего в замешательство, я мог бы не разуваться, чтобы они потом гадали, что же может значить Vibram. Однако мысль о том, чтобы навеки оставить после себя лишь следы ног, меня не слишком привлекает. Тогда всё, что обо мне узнают в будущем, — это форма моей стопы, а также, если провести нужные расчеты, мой рост, скорость передвижения и тот факт, что мои ступни при ходьбе норовят развернуться в стороны. Точно так же я не особо доволен уже сделанным вкладом в палеонтологическую летопись. Подобно миллиардам других людей, я оставил после себя несметное количество мусора, гниющего теперь на свалках, и ездил на машинах, выбрасывая в воздух чудовищные объемы парниковых газов, тем самым внося свой вклад в биологический кризис, который может отметить этот исторический период не как очередную эру, а как эпоху массового вымирания. Я не хочу, чтобы моим наследием стала груда голых камней, ознаменовавшая последнюю главу в истории человечества. Так что полагаться придется именно на кости, и поможет нам с этим наука под названием «тафономия».

Хотя тогда она еще не получила своего названия, тафономия зародилась при участии эксцентричного британского священника по имени Уильям Баклэнд. Баклэнд явно напортачил с идентификацией «Красной дамы», однако его главная заслуга в том, что он положил начало науке о формировании окаменелостей.

Он проводил исследования в пещере Киркдейл в Йоркшире.

В 1821 году работники местной каменоломни обнаружили в породе каверну с большим количеством погребенных в ней костей. Работяги, коллекционеры-любители и главы местных приходов один за другим спускались туда, чтобы отрыть себе остеологические сувениры. Это были останки разных животных — мамонтов и носорогов, а также лис и в большом количестве гиен. Новости озадачили Баклэнда. Кости вымерших травоядных могли попадать в щели в породе — такое явление Баклэнд объяснял «всемирным потопом», — а останки хищников обычно обнаруживались в пещерах, которые те использовали в качестве укрытия. Наличие в изобилии обоих типов костей казалось полной бессмыслицей. Чтобы во всем разобраться, Баклэнд, несмотря на зимний мороз, сам залез в пещеру, и, хотя коллекционеры уже изрядно покопались в этом тесном пространстве, ему все равно удалось определить, что тут отсутствовали какие-либо трещины, в которые животные могли упасть. Должно быть, их принесли сюда прожорливые гиены в период, который Баклэнд определил как преддверие всемирного потопа. Сделал он такой вывод, основываясь на геологических особенностях пещеры, а также на христианской вере, которой еще не пришлось мириться с реалиями многих миллионов лет эволюционных изменений.

Но одно дело придумать теорию, а другое — ее проверить. Вот чего требует от нас наука — постоянно проверять любое пришедшее на ум гениальное решение какой-либо проблемы. Именно так Баклэнд и поступил. Коллекционеры, прежде побывавшие в этой пещере, не обратили внимания на то, что вызвало огромный интерес у Баклэнда, — доисторические фекалии. Он взял несколько образцов, в уверенности, что они оставлены жившими в пещере гиенами, и вскоре, как и следовало ожидать, его друг, химик Уильям Волластон, подтвердил, что помет действительно содержал большое количество костного материала. Баклэнд даже попросил француза Жоржа Кювье, самого уважаемого анатома своей, да и, пожалуй, любой другой эпохи, отправить ему образцы кала гиены, жившей при парижском музее, и проведенное сравнение, как писал историк Мартин Рудвик, «решило исход дела».

Баклэнд провел еще один, не менее важный, эксперимент. После возвращения в Оксфорд мысли о том, как находки в пещере могут связать мир прошлого с настоящим, не давали ему покоя. Однажды в город приехал бродячий цирк с пятнистой гиеной. Баклэнд угостил животное бычьими костями, тщательно наблюдая, какие именно выбирает гиена, как она их разламывает, а также во что они в конечном счете у нее превращаются. Увиденное практически в точности повторило картину, наблюдаемую в пещере Киркдейл — то, как животное разламывало и обгладывало кости, почти полностью соответствовало характеру окаменелых костей из пещеры. Современные гиены помогли заполнить пробел между миром, каким мы его знаем, и тем, каким он был раньше[168]. Они даже показали, как именно участвуют в образовании окаменелостей, сложив кости там, где их в итоге когда-нибудь погребет порода.

Некоторые из участвовавших в эксперименте костей можно увидеть и сегодня в тихом уголке напоминающего храм Оксфордского музея естественной истории. Расколотые останки выставлены за стеклом — бок о бок окаменелые и недавно обглоданные кости. Они прекрасны, несмотря на звериную жестокость, в результате которой они появились, и мне страшно хотелось подбежать к тихим семьям, рассматривающим скелеты динозавров, и привести их в затемненный уголок, чтобы показать кости, давшие невероятный толчок науке. Я удержался от подобных действий — фильмы ужасов нас научили, что если вы сами не являетесь палеонтологом или археологом, то настойчиво предлагающий вам посмотреть на кости незнакомец непременно окажется маньяком, — но мне действительно очень хотелось поделиться своим восхищением от размещенных за стеклом потрепанных фрагментов. Ведь это не просто остатки трапезы какой-то гиены, а наглядная демонстрация геологического принципа, сформулированного в итоге учеником Баклэнда по имени Чарлз Лайель: настоящее является ключом к пониманию прошлого.

Реакция на «историю про гиен» Баклэнда не заставила себя долго ждать. Пускай его коллеги и относились с презрением к его методам — какой уважаемый профессор станет писать письма с просьбой отправить ему свежие какашки? — однако они не могли спорить с его выводами, особенно относительно того, как он попытался вписать пещеру Киркдейл в контекст произошедших в мире перемен. За свои труды Баклэнд даже получил величайшую награду, на которую только могут рассчитывать геологи, — медаль Копли. В этой связи особенно непонятно, почему современники не разделили его интереса к воссозданию доисторических событий. Возможно, такое занятие было слишком грязным для уважаемых ученых. Возможно, перспектива лазать по пещерам и скармливать плотоядным отходы из мясной лавки не особо прельщала анатомов, предпочитавших чистоту и порядок музейных лабораторий и своих письменных столов. Либо же дело было в том, что об окаменелостях тогда почти ничего не знали и ни один человек не мог бы успеть за свою жизнь описать всевозможные ископаемые виды и установить между ними взаимосвязь. Особенно когда выяснилось, что неплодородные почвы американского Запада хранят в себе гораздо более богатое ископаемое разнообразие по сравнению с тем, что удавалось обнаружить в Европе.

Тем не менее при исследовании доисторических времен важнейшая задача ученого — установить, какое место занимало прошлое по отношению к настоящему, а может, даже объединить их между собой. Как бы мне ни нравилась фраза «утраченные миры», правда в том, что мир всегда был одним и тем же и современная жизнь неизбежно переплетена с прошлым. Процессы, которые протекают сейчас, не появились из ниоткуда, чтобы мы могли на них полюбоваться, — они происходили со времен зарождения жизни.

Один немецкий натуралист, прогуливаясь по побережью Мексиканского залива в Техасе, высказал убедительный довод в пользу науки тафономии. Йоханнес Вейгельт сформулировал свою точку зрения в книге Recent Vertebrate Carcasses and Their Paleobiological Implications («Современные скелеты позвоночных и их палеобиологическое значение»). Она явно не была рассчитана на брезгливых. На титульном листе перевода этой работы в моей библиотеке красуются десятки скелетов с обрывками плоти на костях, сваленные в зловонной заводи. «Скопление трупов лошадей, погибших от голода, рядом с Краславой, к западу от Даугавпилса», — гласит подпись. Это были брошенные жертвы революции в России. На фотографиях с обратной стороны книги изображена похожая картина — это не последствия кровавой бойни, а примеры того, что ждет после смерти всех позвоночных. Следом за аккуратными рисунками различных ископаемых созданий идут фотографии раздувшихся от трупных газов коров, высушенных рыб, аллигатора на различных стадиях разложения, выбросившихся на берег дельфинов и тому подобные иллюстрации. Все эти тела натолкнули Йоханнеса Вейгельта на мысли о том, как появились окаменелости, — скелеты животных одновременно представляли собой ископаемые находки будущего и выступали в роли пособий в естественных условиях, наглядно демонстрирующих, что происходило на протяжении более чем 508 миллионов лет существования позвоночных.

Опубликованная в 1927 году, его книга стала итоговым результатом шестнадцати месяцев исследований посмертной судьбы животных в Луизиане, Оклахоме и Техасе. Интересовали его, однако, не бедные на окаменелости местные горные породы, а современные животные. Ученый раздумывал о прошлом, пытаясь найти ответ на вопрос, который не давал Вейгельту покоя, когда он рассматривал музейные коллекции ископаемых. «Как умерли все эти животные? — спрашивает он в своей книге. Что случилось с ними, прежде чем они оказались заключены в породу? Какие именно условия позволили им сохраниться в столь большом количестве?» Как оказалось, разложение и сохранение останков определялись множеством изменчивых случайных факторов. На судьбу тела после смерти влияло все подряд: от времени года до того, как быстро оно было погребено, и каждые окаменелые останки сохранились благодаря уникальному стечению случайных обстоятельств. Чтобы в этом разобраться, Вейгельт принялся отслеживать все, начиная от обстоятельств смерти — извержение вулкана, землетрясение, смерть во льдах — и заканчивая тем, что происходит с телом под воздействием стихий в зависимости от того, сколько времени прошло до его погребения.

Так зародилась тафономия — наука на грани жизни и смерти, или, как частенько говорят про нее палеонтологи, наука «о том, что происходит между смертью и обнаружением»[169]. Специалисты, например Анна Кей Беренсмайер, продолжили исследования, пытаясь понять, что процесс разложения тела может сказать об этом существе и о среде его обитания. Анализируя события в обратном хронологическом порядке, мы можем мысленно восстановить судьбу скелета до момента его погребения в породе, а то и до смерти самого животного. Отсюда мы также можем двигаться вперед во времени, чтобы понять, что случится с нашими собственными останками.

Первым делом стоит рассмотреть, что вообще способно превратиться в окаменелость. Смерть безжалостно уничтожает информацию, крупица за крупицей. ДНК начинает разрушаться сразу же после смерти организма, со временем распадаясь на все более мелкие обрывки. Даже в самых идеальных условиях, например в случае смерти в холодной и темной пещере, гены внутри клеток неизбежно разрушаются, и от них в итоге мало что остается. На самом деле ДНК, содержащаяся в костях, распадается с относительно постоянной скоростью, подобно тому, как радиоактивные минералы постепенно превращаются в инертные, с периодом полураспада примерно 521 год[170]. Это означает, что спустя пять столетий в костях остается примерно половина изначально имевшейся ДНК даже при идеальных условиях, и математика нам подсказывает, что с таким темпом весь генетический материал в костях полностью разрушается примерно за шесть миллионов лет. Огромный период, если сравнивать его с продолжительностью человеческой жизни, однако в масштабах истории это довольно быстро. Таким образом, хотя ДНК в костях действительно сохраняется в течение долгого времени после смерти, наши гены — подобно нашей плоти — недолговечны и распадаются день за днем, пока от них ничего не остается. Поэтому нет никакой надежды, что кто-нибудь воскликнет «Бинго! ДНК динозавра!», изучая тираннозавра или его собратьев по мезозою. Генетический материал попросту не может сохраняться так долго, так что птицы — это ближайшие родственники велоцираптора, которых мы когда-либо сможем увидеть. Тем больше причин наблюдать за воронами с восхищением и соблюдая дистанцию.

Существуют и другие, более абстрактные вещи, которым тоже сложно стать окаменелостью. Возьмем, к примеру, интеллект. Черепа и слепки мозга могут поведать нам об анатомии отделов головного мозга и их размере, однако они ничего не расскажут о том, какие интеллектуальные способности скрывались в этих мягких тканях. Похожая история и со звуком, который можно восстановить по окаменелостям лишь при строго определенных обстоятельствах. Хотя в мире и имеется как минимум одиннадцать прекрасно сохранившихся скелетов археоптерикса — первой птицы, — которые содержат все, от костяных колец в глазах до оперения, нам ничего неизвестно о строении ее глотки. Даже имея в распоряжении такую информацию, мы вряд ли поняли бы, как именно она издавала звук, и было бы практически невозможно достоверно определить, пела ли эта первая птица, каркала, шипела или вообще предпочитала молчать. Звук переживает эпохи только тогда, когда он образуется определенными структурами тела. Именно так обстояло дело с кузнечиком возрастом 165 миллионов лет по имени Archaboilus musicus, который стрекотал, потирая бугристым краем одного крыла о другое[171]. Благодаря безупречной сохранности окаменелости палеонтологам удалось воссоздать звуки, издаваемые насекомым при своей жизни в юрском периоде. К сожалению, я не членистоногое, у меня нет аналогичных структур, так что я не смогу оставить в своем теле информацию о том, как звучал при жизни.

С цветами похожая проблема. Палеонтологам удается восстановить цвет ископаемых животных лишь в исключительных случаях, когда попадаются в нетронутом виде крошечные органеллы — меланосомы в перьях, мехе и других телесных покрытиях. Эти структуры придают животным окрас, отражая свет определенного спектра, от огненно-рыжего до переливающегося черного, в зависимости от их распределения и плотности. На самих окаменелостях цвета не остается — чаще всего они выглядят для наших современных глаз темно-серыми, — однако, сравнивая распределение меланосом в древних перьях и у современных птиц с известным окрасом, мы можем вычислить, какого цвета были динозавры мезозойской эры. Меланосомы обнаружились даже в чешуйчатой коже и броне динозавров мелового периода. Сложно сказать, сможет ли кто-нибудь восстановить мою цветовую гамму, но я знаю, что она не сравнится с багровыми шипами бронированного Borealopelta, да и пользы от нее явно меньше, чем от камуфляжа крохотного рогатого динозавра Psittacosaurus.

В процессе сохранения неизбежно что-то теряется. Вопрос лишь в том, в какой момент этот процесс останавливается. Если взять тело любого позвоночного, то различные его части будут вырваны падальщиками, изъедены насекомыми и разрушены бактериями, не считая последствий воздействия осадков и ветра. Если учесть, сколько всевозможных факторов стремятся разрушить прижизненные формы животных, то удивительно, что до нас вообще дошли хоть какие-то окаменелости.

Вместе с тем процесс образования окаменелостей не всегда происходит, как могло бы нам показаться, по самому логичному пути к остеологическому бессмертию. Порой явления, способные полностью разрушить скелет, в итоге сохраняют отдельные его части, которые иначе были бы потеряны для нас навсегда. Например, когда животных съедают хищники. Окаменелый помет зачастую содержит данные о том, чем питалось животное, а у плотоядных млекопитающих и динозавров туда попадают и кости, которые потом оказываются в дымящейся кучке, защищающей их от разрушающего воздействия стихий.

Даже в повадках, связанных с питанием у плотоядных, могут быть свои преимущества, что нам наглядно демонстрируют ископаемые останки людей. На протяжении всей нашей истории хищники имели привычку утаскивать людей или их отдельные части туда, где они с большой вероятностью могли оказаться погребены породой. На некоторых костях гоминид возрастом 1,8 миллиона лет, обнаруженных в знаменитом ущелье Олдувай в Танзании, остались следы нападения местного крокодила — Crocodylus anthropophagus, названного так в честь своих излюбленных лакомств, — который, возможно, утаскивал незадачливых доисторических людей в воду, где у их останков было больше шансов сохраниться до наших дней, чем на суше[172]. Другая окаменелость из Африки — свод черепа гоминида, известный как SK 54, найденный в пещере Сварткранс, — имеет пару отверстий, которые соответствуют нижним клыкам леопарда, и если это животное жило рядом с пещерой, то оно могло утащить молодого австралопитека в тихое место, чтобы съесть, как если бы это была антилопа[173]. А знаменитые кости человека прямоходящего, найденные в местности Чжоукоудянь в Китае — примечательные не только своей ролью в развитии палеоантропологии, но и тем, что их бо́льшая часть была бесследно утеряна в начале Второй мировой войны и теперь остались лишь слепки, — скорее всего, принесла в пещеру гигантская гиена Pachycrocuta[174]. Следы укусов на черепе и других костях демонстрируют, что эти хищники разделывали свою добычу строго определенным образом, чтобы добраться до мышц, языка и мозга. В этих и других случаях именно хищники позволили нам взглянуть на собственных предков и их близких родственников, непреднамеренно сложив их обглоданные кости в защищенном месте.

Что касается меня самого, то я бы предпочел не стать жертвой крокодила или гиены. Даже после смерти, как ловко подметил популяризатор науки Дэвид Кваммен, есть нечто неприятное в идее быть съеденным. С учетом того, что в моем распоряжении имеется вся палеонтологическая летопись, чтобы понять, как повысить свои шансы самому в нее войти, я бы предпочел сделать все возможное, чтобы обеспечить своим костям сохранность. А как показывают эксперименты по тафономии, для этого необходимо как можно быстрее их похоронить. Тело, подверженное воздействию среды, быстро разлагается, и когда разрушенная мягкая ткань обнажает кости, они высвечиваются на солнце и привлекают различных беспозвоночных, чудесным образом справляющихся с их уничтожением. В поисках ископаемых скелетов я гораздо чаще натыкаюсь на останки современных животных, погибших несколькими месяцами или годами ранее, и внешняя поверхность их костей шелушится и трескается, словно посмертный солнечный ожог. По степени разрушения этих костей можно даже оценить, как долго они лежали на открытом воздухе. В таком состоянии кости могут не перенести длительного геологического погребения, оставив после себя лишь пару хрупких обломков. Для тех, кто, подобно мне, хочет стать окаменелостью, быстрые похороны являются единственным выходом.

Но какую же среду выбрать? Не существует каких-то строго определенных условий, которые могли бы обеспечить идеальную сохранность. В качестве источника идей я достал с полки книгу Exceptional Fossil Preservation («Необыкновенно сохранившиеся ископаемые»), и хотя автор вряд ли на такое рассчитывал, использовал ее в качестве руководства для очень долгой посмертной жизни[175]. Захоронение по типу сланцев Бёрджес сразу же бросилось в глаза как весьма достойный вариант. Если оно подошло пикайе, то подойдет и мне. Проблема в том, чтобы расположить мое тело в нужном месте и в нужное время, чтобы оно не только оказалось погребено, но и все остальные морские обитатели были бы погребены грязью и илом вместе с ним, чтобы моими останками не полакомились суетливые мелкие рыбки и ракообразные. Многие другие способы, связанные с самыми древними окаменелостями, представляли аналогичную проблему, не говоря уже о том, что с их помощью сохранялись куда более мелкие животные, чем я. Со своими 177 сантиметрами я никоим образом не великан, однако для моих размеров все равно потребовалось бы весьма значительное количество осадочных пород. В этом плане парк «Берлин-Ихтиозавр» посреди невадской глуши выглядит куда более привлекательно. Здесь нашли скелеты огромных морских рептилий, дружно погибших более 200 миллионов лет назад, однако, как назло, о последних секундах жизни этих животных известно лишь то, что они были погребены на большой глубине. Выполнимые инструкции о том, как повторить процесс, отсутствуют.

Остено, Италия; сланцы Посидония в Германии и Оксфордские глины на юге Англии — все три места знамениты своими аккуратно сохранившимся окаменелостями — тоже особо меня не обнадежили, лишь еще больше подкрепив впечатление, что практически все эти изумительные залежи ископаемых были сформированы в морской среде, где осадочных пород в изобилии, однако рушились они на местных обитателей совершенно непредсказуемым образом. Конечно, у меня есть некоторые шансы оставить после себя хоть какие-то окаменелости на морском дне, где время от времени образуются осадочные отложения — не говоря уже про пустыни, где огромные песчаные дюны постоянно перемещаются, поймы рек, которые заваливает новыми осадочными породами, и, если поблизости найдется вулкан, спокойные озера, куда в избытке падает пепел, — однако меня интересует самый эффективный и надежный вариант из всех возможных. А к этому уже куда ближе местечко под названием Зольнхофен.

Примерно 150 миллионов лет назад, когда мои любимые бронтозавры топтались по Юте юрского периода, территория вокруг современного немецкого города Зольнхофен была частью архипелага, разбросанного по теплому морю, и длинные отмели обрамляли многочисленные лагуны. В воздухе порхали маленькие зубастые птерозавры, по мели ползали мечехвосты, а по пляжу носились мохнатые динозавры, и обо всем этом нам известно благодаря потрясающим окаменелостям в литографическом известняке, прославившим эту часть Баварии. А все случилось благодаря невезению самих животных и удачному стечению обстоятельств в воде. Штормы проносились по островам в юрском периоде точно так же, как они атакуют другие архипелаги в наши дни, и когда это происходило, ветер и волны смывали животных на дно морских лагун. Некоторые из них были уже мертвы, другим не посчастливилось стать жертвой плохой погоды, однако в любом случае их тела опускались сквозь толщу воды к ее самому нижнему, практически лишенному кислорода слою. Мы знаем об этом по отсутствию следов червей или каких-либо других признаков активности. Дно лагун было непригодным для жизни, и это оказалось как нельзя кстати для мертвых. Всем этим погибшим видам не грозило стать чьим-то обедом или ужином. Они воистину упокоились с миром, а быстро похоронившие их осадки пород настолько нежно коснулись их тел, что даже чешуйки и тончайшие протоперья островных динозавров оказались нетронутыми.

Метод захоронения из Зольнхофена кажется, пожалуй, самым верным из всех доступных. Разумеется, всегда есть риск. Быстрое погребение должно оставить невредимыми мельчайшие детали моего скелета и сохранить мои кости рядом друг с другом, не говоря уже про трудности, связанные с самим процессом окаменения. Порода должна затвердеть в нужное время, а несущая минералы вода — просочиться через ткани, чтобы оставить их отпечаток в камне. Затем эти породы должны оказаться правильным образом приподняты как можно ближе к поверхности, чтобы был хоть какой-то шанс их потом обнаружить. Столько всего может пойти не так. И тем не менее, если вы захотите оставить после себя вечный след, вы вряд ли придумаете что-то лучше, чем упокоиться в мертвой тишине на дне лагуны[176].

Не знаю, закончу ли я свои дни в подобном месте. Я не писал завещания с такими указаниями, да и не уверен, смог бы я найти аналогичные условия в современном мире, чтобы добиться желаемого результата. Современное общество и законодательство, как правило, не особо довольны, когда люди разбрасывают после смерти свои тела где попало. Но даже если я выберу более краткосрочный вариант и завещаю свой скелет науке, остается только гадать, что мой скелет расскажет о том, кем был я и что представлял собой наш вид. Не останется никаких признаков того, что я способен был написать или достичь. Никаких конкретных воспоминаний. Лишь голая биология — внутренний архив, который я умудрился нарастить за свое недолгое время здесь.

Мне любопытно, что палеонтологи будущего смогли бы выяснить про мои кости. Во многом это зависело бы от того, насколько хорошо сохранился мой скелет. Любой специализирующийся на позвоночных палеонтолог надеется найти скелет с по-прежнему соединенными костями. Ученый с радостью примет скелет, кости которого хоть как-то связаны друг с другом, и будет проклинать кучу костных фрагментов. Давайте все же предположим, что падальщики не стали особо жадничать, а захоронение произошло довольно быстро, в результате чего археологам будущего с моими останками, конечно, пришлось повозиться, однако их принадлежность одному человеку была установлена. Если мой таз останется нетронутым, то любой стоящий анатом определит, что мой остеологический пол — мужской: кости в основании таза расположены слишком близко друг к другу, и между ними не смог бы протиснуться ребенок. Гистологический срез моей правой лучевой кости мог бы показать, что форма кости была частично изменена в детские годы — отголосок перелома, который я получил, упав в десять лет со скейтборда. Обследование зубов могло бы выявить небольшую впадину в правом верхнем резце, которым я любил давить мелкие семена малины, пока не заметил однажды утром в зеркале маленькую зазубрину; микроскопические царапины на моих зубах показали бы, что я обычно питался мягкой пищей, но любил разгрызать кубики льда и леденцы коренными зубами. И хотя у меня немного длинноватые руки и кисти, мой рост и анатомическое строение совершенно непримечательны, они настолько стандартные, что обнаружившие меня палеонтологи будущего наверняка были бы разочарованы моей посредственностью.

Если сохранится хотя бы частица меня в музейной витрине или на морском дне, этого уже будет достаточно. Не только у каждого скелета есть свои истории и даже не только у каждой кости. Любой маленький кусочек способен что-то поведать о былой жизни. Даже крохотный осколок сможет что-то рассказать — что я был позвоночным, млекопитающим и жил в разгар шестого массового вымирания. Что мое тело было устроено на основе анатомического архетипа, сформированного в мире, где правили причудливые артроподы, состояло из удивительного минерализованного материала, который из наружной брони превратился во внутренний каркас, изобретенного выбравшимися на сушу рыбами и усовершенствованного за десятки миллионов лет жизни в кронах деревьев. Что, каким бы обособленным я ни казался, я все равно являюсь частью масштабной истории жизни на Земле. Крохотного кусочка моего скелета было бы достаточно, чтобы показать, что старая пиратская поговорка ошибается и мертвецы все-таки болтают.

Благодарности

Подобно скелетам, книги проходят свой процесс формирования. И в этот раз он оказался более болезненным, чем я ожидал. Я взял на себя смелость выйти за рамки привычной специализации прямо перед тем, как судьба подготовила для меня ряд неприятных сюрпризов. То, что вы вообще держите сейчас в руках эту книгу, — заслуга всех, кто поддерживал меня на каждом непростом этапе эволюции рукописи.

Естественно, в первую очередь внимания заслуживают редакторы и агенты, контролировавшие процесс развития данного проекта. Хотя мой предыдущий агент Питер Таллак и редактор моей последней книги Аманда Мун и не смогли принять участие в этом моем проекте, я все равно перед ними в долгу за потраченное ими время и полученный результат, который дал мне понять, что я просто должен написать эту книгу. Такие перемены свели меня с моим неутомимым агентом Дейрдре Муллан — самым воодушевленным борцом за интересы писателей, которого я когда-либо встречал, — и моим проницательным и безмерно снисходительным редактором Кортни Янг, которая постоянно подталкивала меня, чтобы я выходил за пределы своей окаменелой зоны комфорта. Без Дейрдре и Кортни эта книга никогда бы не вышла.

Теперь самое сложное. Людей, которых нужно поблагодарить писателю за участие в работе над любой книгой, неизменно так много, что всех попросту не упомнить. Друзей, специалистов и других людей, которые, сами того не подозревая, подали важнейшие идеи. Я еще не освоил искусство запоминать их всех и абсолютно уверен, что кого-то да забуду упомянуть (если вы ожидали увидеть здесь свое имя и не нашли его, то примите мои извинения). Тем не менее, насколько мне хватает памяти и в совершенно произвольном порядке, я выражаю свою благодарность следующим людям: это Карл Циммер, Дебора Блум, Мэри Роуч, Дженнифер Уэльлетт, Мэрин МакКенна, Аннали Ньюитц, Мэтью Ведель, Кевин Падиан, Джон Хатчинсон, Адам Хаттенлокер, Сара Вернинг, Майкл Хабиб, Джон Хокс, Кристина Киллгроув, Тед Дешлер и другим за профессиональную поддержку, время и полезную информацию, которыми они поделились со мной, пока я выплескивал на страницы свои мысли.

Разумеется, некоторые самые близкие мне люди знают о том, над чем я работаю, меньше всех. Они видят, как я напрягаюсь и раздумываю над разными идеями, однако сам документ слишком дорог мне, чтобы показывать кому-то, пока он не закончен. Их эмоциональная поддержка бесценна для написания книги, и мне не выразить словами, в каком я неоплатном долгу перед Бетани Брукшир, Эмбер Хилл, Алекс Порпора, Кэролайн Левитт-Буссин, Кит Робисон и Мириам Гольдштейн за их дружбу и готовность всегда меня выслушать.

В первую же очередь я безмерно благодарен моей жене Трейси за ее постоянную поддержку. Она никогда не сомневалась во мне ни на секунду. Даже когда мне хотелось захлопнуть свой ноутбук и больше его не открывать, она призывала меня не сдаваться. Она верила в меня, когда не верил никто — когда у меня не было ничего, кроме блога на WordPress и жажды писать, — и каждая написанная мною книга является символом ее поддержки. Я, может, и наполнил все содержанием, однако костяк моей работы — это ее заслуга.

Примечание по поводу иллюстраций

Рисунки, помещенные перед каждой главой этой книги, заимствованы из книги 1773 года Osteographia or the Anatomy of Bones («Остеография, или Анатомия костей») либо созданы по мотивам ее иллюстраций. Это один из самых поразительных учебников о костях, который когда-либо был опубликован.

«Остеографию» написал английский анатом Уильям Чезельден, которого теперь помнят как одного из родоначальников современной хирургии. Несмотря на академическую известность Чезельдена, его «Остеография» не похожа на медицинские учебники, которые можно найти в университетской библиотеке. В современных книгах о скелетах и костной ткани особое внимание уделяется точности излагаемой информации и многогранной природе костей, от состава отдельных клеток до особенностей конкретных элементов скелета. В книге же Чезельдена есть некоторая причудливость. Здесь приведены подробные рисунки черепов и отдельных костей, и скелеты из «Остеографии» как будто оживают на страницах книги, словно им для этого никакой плоти и не нужно. Скелеты людей в книге Чезельдена размышляют, позируют, пребывают в отчаянии и молятся. А на рисунках, не включенных в эту книгу, так как они касаются других видов, можно увидеть шипящего кота, спящую собаку, скачущую антилопу и даже медведя, который словно задумался, можно ли в дупле высоко на дереве найти чем полакомиться. Вот почему «Остеография» стала столь удачным источником иллюстраций для «Загадок скелета». Восстановленные Чезельденом скелеты — это дань уважения живой природе костей.

* * *

1

В оригинале cut down to the bone (букв. «срезать до костей») — эта идиома в данном контексте и означает «добраться до сути», «докопаться до правды».

2

Purgatory — чистилище (англ.)

3

Canis dirus (лат.)

4

Термин относится не только к пояснице, существует также шейный лордоз.

5

Генитальные кости самцов и самок соответственно. — Прим. ред.

6

Цитаты из «Ричарда III» здесь и далее — перевод Анны Радловой.

7

Русское обозначение 2/0.