Читать онлайн Выжить в Сталинграде. Воспоминания фронтового врача. 1943—1946 бесплатно

© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2013

© Художественное оформление серии, ЗАО «Центрполиграф», 2013

© ЗАО «Центрполиграф», 2013

Глава 1

Гончара

В наши дни, когда человечество научилось расщеплять атом, народы наконец поняли, что великие блага, человечность, мир и страдание неразделимы. Всякая боль изливает в мир свой свет; с начала веков небеса вздрагивали от этой боли. Нет такого человека, который не чувствовал бы эту боль с каждым биением своего сердца. Один лишь Каин смог избежать этого чувства, чем навеки отлучил себя от людей.

Над степью витает его молчаливая тень. Белый снежный покров давно утратил свой зимний блеск. Разорвавшиеся артиллерийские снаряды испятнали снег грязными воронками. Над головой висит смрадный дымный туман. В тумане одиноко гудит мотор заблудившегося транспортного самолета.

Стены идущего вправо хода сообщения зияют коричневыми отвалами замерзшей земли – это входы в бункеры.

В «крепости Сталинград» бункерами называли кое-как вырытые в земле ямы, в которых солдаты жили, мерзли, голодали, мучились, грезили и надеялись. Отсюда они, повинуясь приказам, шли сражаться и умирать.

Однажды утром двое из нас прошли по ходу сообщения в штабной бункер 131-го полка.

– Лейтенант Келлер, – представил нам ординарец худого офицера и добавил: – Его отец был генералом царской армии.

На Келлере были грубые сапоги и коричневая форма румынской армии. Рота Келлера была почти полностью уничтожена, и ему самому едва ли осталось долго жить.

Слева, откуда-то из темноты, раздался голос:

– Подойдите ко мне!

Это оказался мускулистый великан, полковой врач, мой земляк. Нога его была разорвана в клочья. Позже он умер на руках своего командира. Командиру, впрочем, было не до нас – он отправился выяснять, сколько у него раненых.

В это время началась русская атака. Командир говорил по одному из полевых телефонов с командным пунктом батальона Хайдера, на участок которого было направлено острие атаки. На проводе был адъютант генерала подполковник Ратке.

– Господин подполковник, нужны танки на участок батальона Хайдера.

Между нами и колхозной фермой, огибая позицию батальона промчался советский танк Т-34.

– Летит, как бешеный осел, – меланхолично произнес Лемп.

Командир мрачно рассмеялся.

– Черт возьми, генерал сейчас как раз на этой ферме. Если бы русские знали!

Он снова заговорил в трубку телефона.

– Господин подполковник, генерал отрезан на ферме. Когда подойдут танки?

Полковой телефонист повторил доклад батальона Хайдера:

– Положение тяжелое…

– Что это значит? – спросил ординарец. – Хай-дер всегда толково докладывает обстановку, а Фехтер очень надежно поддерживает связь.

Однако связи с батальоном Хайдера больше не было. Ординарец протянул мне сигарету. Я много лет не курил, но затянулся едким дымом. Тем временем обер-лейтенант Лемп вылез на крышу землянки и, оценив обстановку, вернулся назад.

– На участке 134-го полка русские атакуют с огнеметами.

Позиции 134-го полка примыкали с юга к позиции батальона Хайдера. Телефон ожил.

– Положение улучшилось, на позициях 134-го нужны танки.

Рапорт был передан подполковнику Ратке.

Мы смотрели на раскинувшуюся к юго-западу заснеженную, укрытую темным туманом степь.

– Приготовиться к обороне, – приказал командир полка.

Решалась судьба батальона Шиды 134-го пехотного горнострелкового полка. Солдаты яростно отстреливались из огневых ячеек. На участок батальона с запада наступала сотня русских танков с пехотой на броне. Пехота шла и под прикрытием танков. Жерла пушек похожих на гигантские ящики чудовищ изрыгали алое пламя и клубы черного дыма, окутавшего стрелковые ячейки оборонявшихся среди обледеневшей степи.

Наконец подоспели немецкие танки. Русская атака была отбита. Один только командирский русский танк продолжал упрямо нестись на восток, пока его не подбили огнем зенитных пушек.

Тело Шиды нашли и похоронили на окраине Ба-бурки. Есть обычай писать на памятнике дату и место рождения, а потом дату смерти: Шида родился в Крумнуссбауме. Там, недалеко от Крумнус-сбаума и Готтсдорфа, течение Дуная упирается в насыпь Западной железной дороги. Это величественное зрелище видят все, кто едет на поезде из Парижа в Вену.

Глядя на эту картину, понимаешь, что время – всего лишь плод человеческой фантазии, а пространство – предмет детских игр: дунайские волны неистово пляшут вокруг прибрежных камней и, бурля, сверкающим, как исполинская стая серебристых рыб, потоком устремляются мимо Зейзенштейна. Там они нежной рябью ложатся на берег, пузырясь, огибают валуны, а если нырнуть, то можно услышать песню, которую Дунай поет песку – высокую, томительную, затихающую вдали скрипичную мелодию. Там родился Шида, но смерть он встретил здесь, между Доном и Волгой.

В сводках вермахта говорится о беспримерном героизме венского батальона – другими словами, это значит, что он был уничтожен. Приказ генерала о победоносной обороне означает, что у нас будет несколько дней затишья.

Итак, мы снова отправились на позиции, выяснять, что могут сделать для раненых врачи. В окопах лежат коричневые бугорки – тела убитых русских солдат. Над краем окопа – угловатый и мрачный – нависает остов подбитого вражеского танка. Мимо свистит шальная пуля. Стоит невообразимая тишина.

Находим капитана Хайдера. Над командным пунктом свисает гусеница застывшего русского танка.

«Он въехал буквально нам на голову – на накат командного пункта; мы заползли под стол, ожидая, что вот-вот к нам покатятся ручные гранаты. Танк проехал еще несколько метров и остановился. В это время наши снова стали стрелять. Танк соскользнул назад и остановился; он был подбит. Мы вздохнули с облегчением». Вот как врач батальона описал нам день, когда ситуация стала по-настоящему «тяжелой». Я хорошо помню этого врача – молодого венца с вечно широкой улыбкой. Позже он умер в лагере для военнопленных.

Наступило утро, и тишину разорвал гром «сталинских оргаDнов», гаубиц и пулеметов. Наша оборона дрогнула. С высот вокруг колхоза, где был отрезан генерал, и с обоих берегов реки на наши окопы обрушился шквал пулеметного огня. «Это был бег за жизнью», – сказал один из вырвавшихся из этого ада солдат.

Позиции, на которых находился мой блиндаж, представляли собой западное ответвление полковой траншеи. Когда траншея заполнилась ранеными, они, наверное, даже не предполагали, что найдут здесь врача. Танк, прорвавшийся с юга, провалился в блиндаж; щепки, осколки стекла и холод лишили нас последних остатков иллюзии собственной безопасности. Раненые лежали на снегу, ожидая помощи. Мы наложили несколько повязок, когда приехали на санитарных машинах водители – Грош и Беллович. Кузова были прострелены насквозь во многих местах, но шасси и двигатели уцелели. Беллович, серьезный и немногословный, как всегда, спросил: «Куда?» – «В Гумрак». И они без лишних слов поехали. Беллович не был генеральским сыном и родился не в райских кущах Вахау. Он – потомственный венский рабочий, ненавидел войну, а в 1934 году лежал за пулеметом на баррикадах шуцбунда. Он спас сотни раненых солдат, провозил их на перевязочные пункты под огнем и сквозь позиции противника. Беллович без колебаний направил автомат на немецкого офицера, который хотел было запретить ему ехать за ранеными. Не растерялся он и когда один начальник госпиталя начал орать: «Почему раненых не привезли раньше?» Беллович невозмутимо ответил: «Осмелюсь доложить, раньше они еще не были ранеными». В тридцати шагах от русских позиций, под ружейно-пулеметным огнем, Беллович – с двумя пробитыми шинами – сумел развернуться и вывезти в тыл солдат с ранениями в голову и в живот. После этого он, Грош и Штробах отправились в Сталинград, за последними назначениями. С тех пор я их не видел и, наверное, уже никогда не увижу, но и никогда не забуду.

Санитарные машины уехали, а я остался стоять и мерзнуть у блиндажа, в котором когда-то мечтал о скорой победе. Подлетел вестовой: «Вас срочно вызывает майор Х.». Майор находился в нескольких сотнях метров от нас, но я у него никогда не был, он всегда приходил к нам сам. Осколок снаряда разбил окно и ранил в колено светловолосую русскую девушку, сидевшую на походной кровати. Штанина была разорвана в клочья, оголенная коленная чашечка блестела, из раны торчала бедренная кость. Я наложил шину и перевязал рану, не поинтересовавшись, как попала туда эта женщина.

Мы – каждый раз по приказу – свертывали медицинские пункты, начиная с самых дальних в восточном направлении, и переводили их ближе к нам. Однажды командир сказал мне: «Возьмите санитарный автобус и эвакуируйте перевязочный пункт второй роты. Езжайте по западной дороге; через узкие переходы вы не проедете. Но постарайтесь вернуться до рассвета; русские в километре-двух от дороги. Она простреливается».

Автобус нам обещали в полночь, но прибыл он, когда уже светало. Водитель оказался большим упрямцем, но дело свое знал хорошо. Мне надо было взять даже тех раненых, которые находились в стороне от дороги. Мы поехали в направлении позиций противника. Потом дорога поворачивала налево. Мне было знакомо это место; там лежал замерзший труп лошади. Солдаты ели конину, отпиливая замороженные куски. В предрассветных сумерках было почти невозможно отличить снег от тумана. Вскоре мы потеряли дорогу, и автобус застрял в снегу. Стало совсем светло. Было ясно, что еще немного – и вокруг большого черного автобуса с ранеными начнут рваться снаряды. Нам удалось вытащить автобус из снега. Мы повернули назад. Но верную ли дорогу мы выбрали? Потом, в тумане, мы заметили стоявший «фольксваген». Я подошел к машине, увидел там своего командира и доложил: «Ваш приказ не выполнен, так как уже рассвело». Он сказал: «Я тоже заблудился в тумане. Машина здесь не пройдет. Возьмите меня на буксир». В следующем блиндаже мы обнаружили лейтенанта Э. Командир сказал ему: «Приказываю собрать и доставить раненых». Лейтенант сел в санитарный автомобиль и уехал. Больше мы его не видели.

После ночи, проведенной где-то между Питомником и Большой Россошкой, мы заняли блиндаж в одной из так называемых «лощин смерти». Блиндаж был большой; видимо, здесь размещался штаб. Длинное зеркало на стене, противоположной от входа, отражало страшное запустение. Здесь начальник тыла дивизии разлил по стаканам последний коньяк. Потом на нас посыпались гаубичные снаряды, и мы заняли оборону.

Русская пехота наступала на нас по холмистой местности с запада и северо-запада. К вечеру наступило затишье. Ночью прибыл дизельный грузовик с очень опытным и надежным водителем из дивизионного резерва, и я поехал за последними ранеными в Большую Россошку. Из огромного брошенного амбара мы забрали всех, кто там еще оставался. Пока мы грузили раненых, дивизионный врач, доктор Андреесен, нервно расхаживал по двору, а русские самолеты как всегда пускали осветительные ракеты и бросали наугад бомбы. На обратном пути меня попросили прицепить к грузовику противотанковую пушку. Я отказался, сославшись на то, что везу раненых. Потом наш дизельный грузовик застрял в снегу. Мимо проезжали танки и тягачи, тащившие штурмовые орудия. Никто не взял нас на буксир. Водитель отправился в ближайшую часть на поиски трактора. Я остался в кабине и изо всех сил боролся со сном. Уснуть – означало замерзнуть, так как температура опустилась градусов до двадцати пяти. Раненые лежали в кузове, тесно прижавшись друг к другу, под брезентовым тентом, и чувствовали себя, в общем, неплохо, но мне пришлось вылезти из кабины, чтобы не заснуть. Но тут у меня стало, словно огнем, жечь ноги, так как в сапогах было полно снега и льда. Я снова залез в кабину и снова стал бороться со сном. Потом вылез из кабины, немного постоял, сильно замерз и снова залез обратно. Так продолжалось до тех пор, пока не вернулся шофер с трактором, который вытащил из снега грузовик, после чего мы поехали в Гумрак.

В Гумраке, железнодорожной станции на окраине Сталинграда, был устроен сборный пункт для раненых. Станция была окружена госпитальными блиндажами и укрытиями. После потери Питомника, где была взлетно-посадочная полоса, улететь из окружения можно было отсюда. Улицы были заполнены солдатами. Все, кто мог передвигаться, шли на сборный пункт самостоятельно. Остальные лежали на обочине дороги в кучах мусора.

Стоило людям подняться, как свист падающих бомб и грохот летящих камней заставляли их валиться обратно.

Я с трудом проехал на сборный пункт. «Мы не можем больше никого принять, поезжайте в Городище». Раненые стали просить оставить их здесь. Мы выгрузили их, и они присоединились к остальным несчастным, лежавшим по краю дороги. В пустом грузовике мы поехали обратно к балке, чувствуя себя так, словно вырвались из страны теней. Вид этого чудовищного страдания, с одной стороны, и невозможность помочь – с другой, могли свести с ума человека с самыми крепкими нервами. В гончарской балке я нашел расположение второй медицинской роты. Мой командир, водитель Хуммер и я решили поехать в роту. Выехав в открытую степь, мы попали под артиллерийский обстрел. Осколок от первого взрыва пробил шину. Мы поменяли ее. Я не успел броситься на землю, когда осколок следующего снаряда распорол мне шинель ниже колена и, пробив дверцу «фольксвагена», разбил педаль газа. К счастью, остался рычаг достаточной длины, так что можно было ехать дальше. Промерзшие до костей, проклиная свою судьбу, мы добрались, наконец, до позиций первой роты, ввалились в теплый светлый блиндаж и страшно обрадовались, что получим на завтрак конину – первая рота была «кавалерийской».

Чистые тарелки, ножи и вилки были просто прелестны. Было такое чувство, что присутствуешь на званом обеде. Офицеры сидели за столом, держа спину, и ели, соблюдая все положенные приличия. Но я присел возле окна, опершись на уложенный на подоконник мешок с песком. Последним явился старший хирург, пожилой отоларинголог из Берлина. Его фамилию я не помню, но зато хорошо помню фотографии его детей. Доктор Штейн, вместе с которым он оперировал в соседнем бункере, сказал ему: «Вы старше, пойдете первым и поедите».

Мы наслаждались теплом, горячей едой, которой очень давно не видели, и чувствовали себя в полной безопасности среди боевых товарищей.

Внезапно раздался воющий звук – как будто огромным напильником провели по стеклу. Берлинский специалист упал на руки своего соседа. Им оказался старший врач Цвак, который держал берлинца в объятиях, как мать малолетнее дитя. Осколок авиационной бомбы раскроил череп пожилого врача над бровями. Верхняя часть черепа была снесена и болталась над безвольно согнутой шеей на кожном лоскуте. Из огромной раны не переставая текла густая темная кровь. Мелкие кусочки мозга разлетелись в разные стороны, покрыв сероватым налетом нашу одежду. «Бедняга!» – тихо произнес доктор Цвак.

Лицо моего командира приняло зеленоватый оттенок. «Я задыхаюсь!» – кричал он. Осколок ударил его в грудь, сломав несколько ребер. Кислород и инъекция кофеина немного улучшили его состояние. Это было его четвертое ранение и третье с момента окружения. Его удалось вывезти из котла вместе с другим врачом, который до этого потерял глаз, а теперь получил ранение второго. Из восьми человек, сидевших в бункере, только я и Цвак остались невредимыми. Я попросил его доставить командира на аэродром, а сам отправился на доклад к генералу, командный пункт которого находился в той же балке.

Стоял ясный день, но я видел только темноту. Спотыкаясь, я вошел в генеральский бункер. Я не успел ничего сказать, как он напустился на меня:

«Что вы здесь делаете?» Он не узнал меня и принял за какого-то пехотинца. Но потом, разобравшись, спокойно выслушал мой рапорт.

Мне предстояло вернуться в «балку смерти», и я пошел искать «фольксваген». В левом склоне балки были вырыты убежища. Раньше в них располагались конюшни, но всех лошадей давно съели, и теперь там поместили тяжелораненых. Надежды на их спасение не было никакой. Были видны повязки, прикрывавшие ранения в голову и в живот. Я вошел в укрытие. Внутри стояла мертвая тишина. Слезы и крики были здесь накануне, когда русские обстреляли укрытие из автоматов. Они били по повязкам. Лица стали неузнаваемыми – смерть тоже стала безличной.

Я вышел из полумрака укрытия и побрел к устью балки. Земля была усеяна мусором и разбитой техникой. Я поднял глаза к небу. Передо мной высился холм, запиравший балку. На холме стояли три тонких креста – знак воинского кладбища. Мне вдруг показалось, что кресты вытягиваются в бесконечную высь к бездонному серому небу. Казалось, они дрожат, словно живые.

То место перестало быть Гончарой. Место, где оживают кресты, называется Голгофой. Концом. Все пройдут этой дорогой, не важно, откуда они – из царской России, с Дуная, Дальнего Востока или Запада.

Ибо тот, кто ведает сердце человеческое и свое, знает, что рай потерян. Пути назад нет. Человек может собрать вокруг себя миллионы себе подобных, подчинить природу и приступить к воротам, но огненный меч ангелов поразит его, и пепел его будет развеян по ветру.

Но где же длинная процессия людей, идущих по Крестному Пути?

Вот они, идущие к горним высотам. Они несут страдания в своих сердцах. Вот они – в нужде, болезни, несчастьях, кризисах, войнах, катастрофах, под огнем, на морях, в тишине одиночества и скученные в толпы – в газовых камерах, бомбоубежищах, котлах окружения, в пустых квартирах больших городов; на подсолнечных полянах и в горящих самолетах: по-иному уже никогда не будет.

Когда люди – мужчины, женщины, дети, народ, сообщества народов взойдут на вершину горы, тогда, и только тогда будет воздвигнут на ней крест.

И найдутся те, кто захочет написать последнее слово, чтобы вынести все это.

Пилат вопрошал: «Что есть истина?», и получил слово «Царь», и снова сказал: «Что я написал, то написал».

Ницше расточил множество красивых слов, но боролся с последним словом – «распятие».

Архиепископ Дарбуа смотрел на маленькое железное распятие в своей камере. Оно казалось ему выше и величественнее, чем мое в Гончарах, и он написал на стене: «О, крест, ты мое единственное упование!»

Люди, о которых и для которых я пишу, тоже прошли свой крестный путь. Большинство их дошли до цели, из их мрака воссиял свет.

Пусть же луч этого света падет на наши заблуждения и на нашу борьбу за то, чтобы лучше узнать друг друга и вместе подняться с тяжкой ношей ввысь. Никто не избавит нас от нашего жребия, но он станет легче, никто не освободит нас от бремени, но оно станет для нас сладостным. В сострадании познаем мы самих себя и испытываем от этого глубочайшее счастье.

Но пока мы бродим в безмолвной тьме, в тени Каина.

Когда же раздался последний крик, увенчавший все муки, не поняли его даже те, кто стоял у подножия креста на Голгофе.

Они говорили: «Смотри, он зовет Илию». Толпа глумилась над ним, но для людей в городе это был всего лишь уличный шум. Серебро звенело на храмовых мостовых. «Я пролил невинную кровь». Это звучало так, словно деньги снова потекли в лавки менял.

Никто ничего не заметил тогда, и никто не видит этого теперь. Живые всегда готовы стать свидетелями несчастий, готовы слышать о них. Но не знают они, что конец времени и пространства уже определен, и что звучит где-то и их предсмертный крик. Они поймут это только, когда померкнет солнце над их головой и порвется завеса храма.

Благословенны те, кто с самого начала чувствует трепет и громовое дрожание небес, вызванное муками человеческими. Те, кто слышит смертный крик и ответ:

Глава 2

Конец битвы

В ноябре 1942 года 6-я армия германского вермахта стояла между Доном и Волгой в положении вбитого в оборону противника клина и в самом Сталинграде. Красная армия занимала узкую полоску земли на западном берегу Волги и часть северных районов города. В конце ноября началось давно ожидавшееся крупное наступление Красной армии, в ходе которого ей удалось прорвать немецкие фланги и взять в кольцо 6-ю армию.

Сначала немцы намеревались прорваться из окружения на запад, но Гитлер приказал вместо этого создать круговую оборону на позициях между Волгой и Доном. Войска, находившиеся на западном берегу Дона, были выведены на восток. Так было окончательно замкнуто Сталинградское кольцо. Оружие, боеприпасы и продовольствие доставляли по воздуху, но снабжение это было очень скудным и недостаточным. В декабре русские попытались взломать кольцо, но на этот раз их наступление было отбито. В начале нового года германские войска попытались деблокировать 6-ю армию. Этот план не удался из-за контрнаступления превосходящих русских сил. В начале января 1943 года Красная армия предложила окруженным немецким войскам следующие условия капитуляции:

«Командующему окруженной под Сталинградом 6-й германской армией генерал-полковнику Паулюсу или его заместителю.

6-я германская армия, соединения 4-й танковой армии и приданные им части усиления находятся в полном окружении с 23 ноября 1942 г.

Части Красной армии окружили эту группу германских войск плотным кольцом. Все надежды на спасение ваших войск путем наступления германских войск с юга и юго-запада не оправдались. Спешившие к вам на помощь германские войска разбиты Красной армией, и остатки этих войск отступают на Ростов. Германская транспортная авиация, перевозящая вам голодную норму продовольствия, боеприпасов и горючего, в связи с успешным, стремительным продвижением Красной армии вынуждена часто менять аэродромы и летать в расположение окруженных издалека. К тому же германская авиация несет огромные потери в самолетах и экипажах от русской авиации. Ее помощь окруженным войскам становится нереальной.

Положение ваших окруженных войск тяжелое. Они испытывают голод, болезни и холод. Суровая русская зима только начинается; сильные морозы, холодные ветры и метели еще впереди, а ваши солдаты не обеспечены зимним обмундированием и находятся в тяжелых антисанитарных условиях.

Вы как командующий и все офицеры окруженных войск отлично понимаете, что у Вас нет никаких реальных возможностей прорвать кольцо окружения. Ваше положение безнадежно, и дальнейшее сопротивление не имеет смысла.

В условиях сложившейся для Вас безвыходной обстановки, во избежание напрасного кровопролития, предлагаем Вам принять следующие условия капитуляции:

1. Всем германским окруженным войскам во главе с Вами и Вашим штабом прекратить сопротивление.

2. Вам организованно передать в наше распоряжение весь личный состав, вооружение, всю боевую технику и военное имущество в исправном состоянии.

Мы гарантируем всем прекратившим сопротивление офицерам, унтер-офицерам и солдатам жизнь и безопасность, а после окончания войны возвращение в Германию или в любую страну, куда изъявят желание военнопленные.

Всему личному составу сдавшихся войск сохраняем военную форму, знаки различия и ордена, личные вещи, ценности, а высшему офицерскому составу и холодное оружие.

Всем сдавшимся офицерам, унтер-офицерам и солдатам немедленно будет установлено нормальное питание.

Всем раненым, больным и обмороженным будет оказана медицинская помощь.

Ваш ответ ожидается в 15 часов 00 минут по московскому времени 9 января 1943 г. в письменном виде через лично Вами назначенного представителя, которому надлежит следовать в легковой машине с белым флагом по дороге разъезд Конный – ст. Котлубань.

Ваш представитель будет встречен русскими доверенными командирами в районе «Б» 0,5 км юго-восточнее разъезда 564 в 15 часов 00 минут 9 января 1943 г.

При отклонении Вами нашего предложения о капитуляции предупреждаем, что войска Красной армии и Красного Воздушного флота будут вынуждены вести дело на уничтожение окруженных германских войск, а за их уничтожение Вы будете нести ответственность.

Представитель Ставки Верховного Главнокомандования Красной армии генерал-полковник артиллерии Воронов.

Командующий войсками Донского фронта генерал-лейтенант Рокоссовский.

8 января 1943 года, 15.00».

Командующий 6-й армией фельдмаршал Паулюс отклонил ультиматум. 10 января 1943 года русские начали наступление и прорвали немецкую оборону. Все аэродромы попали в руки противника. Отдельные группы сопротивлявшихся немецких войск собрались в самом городе Сталинграде. Сражение продолжалось, но конец его был уже близок. 28 января русские прорвались к Волге с запада, проложив себе путь вдоль речки Царица, текущей к Волге по дну глубокой балки.

Мой рассказ начинается с событий 29 января 1943 года.

Глава 3

Капитуляция

Голубое зимнее небо просвечивало сквозь пробитый артиллерийскими снарядами купол здания ГПУ; под ослепительным сиянием этого неба мы шагали по золотистому степному снегу, по отблескивавшим сталью теням, по защищенным от ветра балкам мимо черных дыр снарядных воронок – под светлым и открытым небом, освобожденные от тягот жизни, которую мы перестали ценить. Только в последние дни мы ощутили, что дошли до новой фазы. Из открытой степи мы вошли в руины Сталинграда, где и были заперты, как в мышеловке.

Каменный пол под куполом был покрыт мусором и остатками всякого снаряжения. Железные лестницы и галереи вдоль рядов камер образовывали причудливый лабиринт, в коридорах стояла мертвая, звенящая тишина.

Ниже обширного помещения под куполом находился подвал; ход в него начинался у края громадной мусорной кучи. У входа в подвал стоял доктор Маркштейн из Данцига и переводчик Хаси. Я подошел к ним, и мы стали ждать русских.

Последние немецкие солдаты, еще способные ходить, покинули здание. Официальной капитуляции не было. Но не было и возобновления огня; это было все, что нам сказали. Наше место как врачей было у больных и раненых. У входа в подвал мы повесили маленький белый флаг с красным крестом. Он указывал на теплившийся очаг жизни, которую отныне мы должны были хранить.

Мы не знали, что нас ждет. Было ли это оттого, что все внешние раздражители умолкли, или наши чувства настолько притупились и окаменели, что мы перестали воспринимать все внешние впечатления?

Насколько я помню, эти часы ожидания были очень спокойными.

Внезапно перед нами появился высокий, худой и изможденный немецкий офицер. На узком, зеленовато-бледном лице горели запавшие темные глаза. В них застыли враждебность и отчуждение. Это были глаза человека, мир которого перестал существовать. Он стоял перед нами в защитной шинели и фуражке. Автомат висел на груди. Он сурово посмотрел на нас, безоружных, и отрывисто произнес: «Что здесь происходит? Капитуляции не было! Война продолжается!»

Доктор Маркштейн пожал плечами и сказал: «Здесь медпункт».

Этот воин, посланец мира, частью которого мы уже не были, резко повернулся на каблуках и исчез за грудой щебня.

Мы продолжали ждать, стоя спиной к каменной винтовой лестнице, спускавшейся в подвал, где мы разместили перевязочную и медпункт. Этот импровизированный госпиталь состоял из двух сообщавшихся между собой помещений. В первом помещении справа стоял небольшой стол, покрытый последней – бывшей когда-то белой – простыней. Над столом горела полевая госпитальная керосиновая лампа. Вдоль стен стояли ящики с перевязочным материалом и медикаментами, которые мы собрали со всех санитарных грузовиков в течение последних нескольких дней. У противоположной стены, на козлах, были свалены шинели, ранцы, пакеты и мешки. Здесь было все, чем мы располагали для лечения раненых и обмороженных.

Наши раненые солдаты лежали в соседнем помещении, примыкавшем к первому. Они лежали на нарах, походных кроватях, под ними и между ними. Освещалось помещение пламенем нескольких свечных огарков. Раньше здесь располагались и ходячие раненые. После их ухода беспорядка стало больше. Те, кто остался, не изъявляли ни малейшего желания делать что-то большее, чем было необходимо. Они продолжали беспорядочно лежать между койками и нарами, мешая проходу. С большим трудом мы очистили проход: «В противном случае его очистят русские».

Эта угроза не возымела никакого действия. Мы вышли из подвала и поднялись наверх.

Оставалось только ждать. Вынужденная праздность ожидания давала нам время на раздумья, хотя наше критическое положение выжгло все чувства.

Что станется с нашей родиной? Накануне вечером генерал оставил нам свободу выбора: пробиваться из окружения или сдаться в плен. Покончить с собой мы не имели права: были нужны люди, которые вернутся домой и начнут возрождать Германию из руин. Германию, которая наверняка превратится в такую же груду развалин, что и Сталинград.

Что будет с ранеными? Мы уже убедились на собственном опыте, что в определенных условиях Красная армия уважает принципы Красного Креста. Правда, русские не подписывали никаких международных соглашений на этот счет. Один из наших медицинских начальников в котле очень хотел выяснить у раненых русских врачей, как собирается Красная армия поступить с ранеными немецкими военнопленными и медицинским персоналом, но среди советских военнопленных нам так и не пришлось встретить ни одного врача.

Мы ждали. То и дело среди груд мусора и камней появлялись и исчезали какие-то странные фигуры – это были наши солдаты, рыскавшие в поисках съестного. Потом прошел слух, что к нам скоро прибудет советская комиссия.

Что будет с нами? Солдат сражающейся армии не может знать, что ждет его завтра. В плену эта неопределенность удваивается. Что можно сказать о времени между окончанием военных действий и пленом? Находились ли мы между смертью и жизнью или между жизнью и смертью?

Доктор Маркштейн считал, что всех пленных лишат имен, присвоят им номера и заставят работать без отдыха. Хаси сказал: «Не важно, что нас заставят делать, но я буду рад работать».

В тот момент его успокаивала мысль даже о каторжном труде.

Время от времени стены сотрясались от снарядных разрывов, и под сводами подвала гулко отражался звук падения кирпичей. Когда обстрел утих, мы отошли от входа в подвал и принялись смотреть на темные ворота, ведущие во внешний двор. Оттуда должны были появиться русские.

Появилась, однако, не комиссия, а один красноармеец без знаков различия, в теплом полушубке, валенках и меховой шапке. У него было здоровое, румяное, гладко выбритое лицо, на котором выделялись яркие светлые глаза. На груди у него висел немецкий автомат на длинном погонном ремне. Он непринужденно перелез через груду мусора и остановился перед нами, приветственно помахал рукой, поинтересовался, здесь ли находится госпиталь, и попросил доктора Маркштейна, по случаю встречи, подарить ему часы. Доктор Маркштейн с готовностью снял с запястья часы. Красноармеец попросил проводить его в подвал. Он осмотрел его, объяснил, что во всем виноват Гитлер и что война скоро закончится, а потом ушел. Не успел он скрыться из вида, как пришел другой, пожилой русский и сказал: «Хорошо, что кровопролитие наконец кончилось!»

Мы вернулись к раненым. Русские стали посетителями, а подвал – нашей тюрьмой.

В какой-то день между Рождеством и Новым годом немецкое Верховное командование прислало в котел патологоанатома. Этот выдающийся специалист, старший врач клиники профессора Рессле прибыл с секретным поручением разобраться с причиной участившихся случаев внезапной смерти среди солдат, которые стали умирать без всяких видимых причин.

Выяснилось, что с солдатами 6-й армии происходило следующее: начиная с сентября личный состав сражавшихся дивизий получал в сутки не более 1800 калорий, то есть, по сути, находился на голодном пайке. Треть солдат переболели желтухой или кишечными расстройствами; на Дону многие заразились тифом или малярией. С конца сентября солдатам пришлось жить в окопах в открытой степи в сырости, под снегом и льдом. Пищевой рацион состоял из ста граммов черствого хлеба и некачественного мяса павших лошадей. Зимняя одежда становилась все большей редкостью. На одной из артиллерийских позиций мы видели склад теплых шерстяных носков – единственная пара, изъеденная молью. Тем не менее солдаты подбадривали своего генерала, говоря, что «после сентября неизбежно наступает май». Эти же солдаты, с лопатами в руках и с оружием на плечах, вдруг падали и без звука умирали.

Когда приехал патологоанатом, трупы были извлечены из земли и оттаяны. Были вырыты бункеры, обшиты досками и подготовлены для проведения патолого-анатомических вскрытий. Вот что они показали.

Под кожей и вокруг внутренних органов не было обнаружено даже следов жировой ткани. Кишки были заполнены студенистой жидкостью. Наблюдалось малокровие всех внутренних органов. Костный мозг утратил свою красно-желтую окраску, превратившись в стекловидную желеобразную массу. Типичной находкой был венозный застой в печени, сердце было бурым и уменьшенным в размерах при расширении полостей правого желудочка и правого предсердия.

Непосредственной причиной смерти, видимо, было это расширение правых камер сердца. Основными жалобами были: голод, истощение и отсутствие возможности согреться.

Много позже нам снова пришлось наблюдать дилатацию правых камер сердца – у мертвых и у живых. Мы не без горечи называли эту находку «сердцем 6-й армии».

После того как патологоанатом закончил свою работу, было созвано совещание дивизионных врачей, на котором обсуждали результаты вскрытий. На этом совещании я делал доклад, в котором пришел к следующим выводам: в мирное время слабость правого желудочка является причиной смерти пожилых людей, в Сталинграде же эта слабость стала причиной смерти молодых солдат, организмы которых преждевременно состарились в ужасающих условиях существования.