Читать онлайн Желание быть русским бесплатно

Заботники и алармисты

В последнее время я все чаще ловлю себя на желании быть русским. Видимо, это возрастное, почему-то свою племенную принадлежность мы острее чувствуем на закате жизни. Но возможно и другое объяснение: этнос – живой организм, у него тоже есть возрастные фазы, недуги, приливы сил и приступы бледной немочи, есть некие защитные механизмы. Человек связан со своим народом не только через язык, обряды, обычаи, «вмещающий ландшафт», историю, культуру… Мне кажется, есть еще тайные, не изученные пока биоэнергетические узы, соединяющие людей одного рода-племени. Иной специалист назовет это примордиальной чепухой. Вольно ж ему: генетику тоже считали одно время «продажной девкой империализма», а теперь можно сдать защечный соскоб на ДНК-анализ и выяснить пути-перепутья своего рода, начиная чуть ли не с ледникового периода. На эту тему мы еще поговорим.

Впрочем, поэты всегда чувствовали такие «тонкие, властительные связи». Помните, у Андрея Вознесенского:

Как и большинство «шестидесятников», автор «Треугольной груши» был озабочен тем, чтобы его личной, частной боли сочувствовали весь народ, вся большая страна. И я его понимаю. Но достаточно поставить знак препинания в другом месте («Мне больно – когда тебе больно, Россия») – и речь уже о том, что «капиллярный сосудик» тоже чувствует боль, недуг, немощь всего организма. Возможно, мое личное обостренное желание быть русским отражает «нестроение во всем народном теле», как говаривали в XIX веке.

Речь не о зове крови, хотя она тоже, как известно, не водица. В нашем многоплеменном Отечестве русский – тот, кто считает себя русским, не россиянином, а именно русским. Точнее, сначала русским, а потом россиянином. Рубашку на пальто не надевают. Ведь есть же граждане, которые ощущают себя сначала калмыками, вепсами, украинцами, немцами, евреями, грузинами, якутами, а потом уже россиянами или, в крайнем случае, гражданами РФ, что не одно и то же, о чем мы еще поговорим. Этническая самоидентификация – категория тонкая: нажал и сломал. Она, подобно любви, не терпит принуждения и навязчивости. Русским, как и нерусским, никого нельзя назначить или обязать быть. Можно пытаться. А толку? В основе этнического самоопределения лежит желание человека принадлежать к данному народу, в нашем случае «желание быть русским». Чем объясняется такое предпочтение – генетикой, культурой, языком, комплексом причин – пусть разбираются специалисты. Нам важно другое: с нежелания или боязни людей принадлежать к тому или иному этносу начинается исчезновение народа. В нашем случае – русского. Именно на этом построена сегодня киевская политика украинизации. Но мы говорим о России.

«А кто, собственно, вам мешает быть русским?» – строго спросит читатель, чуждый племенной романтики. Верно: по умолчанию слыть и быть русским мне никто не мешает. А во всеуслышание? Пожалуй, тоже не препятствуют, но и не поощряют. Помогает ли мне кто-нибудь быть русским? Вот уж точно – не помогает. А разве должны? По-моему, даже обязаны: чем меньше в стране будет граждан, ощущающих себя русскими, тем больше вероятность того, что Российская Федерация разделит судьбу Советского Союза. И об этом мы еще поговорим. Если бы в советских прибалтийских республиках было столько русских народных хоров, сколько было эстонских, литовских и латышских, судьба этого региона могла сложиться иначе – и наши соплеменники не оказались бы там теперь на положении «унтерменшей». А во поле под березонькой там не стояла бы натовская техника.

Тема, за которую я взялся, щекотливая и, поверьте, рассуждая о «национальной гордости великороссов», я не хочу огорчить ни один из сущих в Отечестве «языков». Но если проблема существует, о ней надо говорить, «разминать», иначе она сомнет нас, что уже и случалось в нашей истории, густо замешанной на межплеменных коллизиях.

Всякий раз, когда телеведущий Владимир Соловьев в эфире с гордостью напоминает миллионам зрителей про то, что он еврей, мне так и хочется вставить для полноты картины: «А я вот, знаете ли, русский!» Но даже стоя рядом с ним в студии, я этого не делаю. Боюсь? А чего мне бояться в 63 года? Смерти? Но она все равно придет по расписанию, которого мы просто не знаем. Лучше буду бояться поздней роковой любви. Один раз выручил Жириновский. Когда на меня за какое-то «неформатное» высказывание нажали почти все участники телешоу, Вольфыч остудил их пыл: «Вы его, Полякова, не очень-то! Он тут у нас в студии один русский… писатель». Как говорили во времена моей молодости, в каждой шутке есть доля шутки. Мы, русские, государствообразующий, но явно не эфирообразующий народ в Отечестве. Почему? Так сложилось. Или так сложили?

Странно сказать, но в России русским во всеуслышание быть как-то неловко. Дома – пожалуйста, а вот на работе или в эфире не то чтобы нельзя – можно, но как-то не интеллигентно, что ли… Вы хоть раз слышали, чтобы Путин сказал: «Я – русский»? Конечно, тут есть деликатный момент: он президент многонационального государства и выпячивать свою этничность ему не совсем корректно. Медведеву, видимо, тоже. Он и не выпячивает. А вот Кеннеди любил вспоминать свою ирландскую кровь. Впрочем, его потом застрелили. Сталин же, обожая кавказскую малую родину, морщился, если ему напоминали, что он грузин.

Троцкий, тот просто приходил в ярость, когда кто-то заикался, что он Бронштейн. Троцкий – фамилия, кстати, дворянская. Однажды к нему, второму человеку в молодой советской республике, пришла делегация сионских мудрецов и стала просить, чтобы поубавили террор и реквизиции, мол, это и по евреям тоже ударяет. Демон революции ответил, что он по национальности коминтерновец и частными вопросами не занимается. Впрочем, когда ему не доверили руководство всемогущим госпланом, Лев Давидович заявил: «Это из-за того, что я еврей!» Члены ЦК глянули друг на друга и рассмеялись. Кстати, я в молодости, работая в Бауманском РК ВЛКСМ, застал «комсомольцев 1920-х», искренне считавших себя интернационалистами по «пятому пункту». Правда, дети и внуки многих из них в 1970-80-е уехали из СССР на историческую родину. Видимо, половым путем «интернационализм» не передается.

Но вернемся к главной теме нашего разговора. Так в чем же дело? Почему я, чувствуя себя русским, испытываю, некий дискомфорт в России, как впрочем, и многие мои соплеменники? Поверьте, прежде чем усесться за эти заметки, я долго колебался, мол, стоит ли так подставляться? В нашей стране «русская тема» в открытой публицистике, если не запретная, то и небезопасная: тронув ее, легко прослыть русским националистом, а это совсем не то, что литовский, молдавский или грузинский националист. В нашем языке слово «националист» в отличие от английского имеет отчетливо отрицательную, как сказали бы специалисты, коннотацию. А сочетание «русский националист» – это вообще ярлык, который по оранжевой опасности приближается к желтой звезде времен фашистской оккупации. После публикации этих заметок, полагаю, меня выставят вон из многих престижных общественных органов, из того же Совета по культуре и искусству при президенте. Жаль, конечно, но судьба Отечества важнее, а она напрямую зависит ныне от русского вопроса.

Теперь обратимся к истории. Бывая на Маросейке, где когда-то родился, я прохожу мимо доходного дома, выстроенного в начале 20-го века, и всякий раз мне бросается в глаза табличка: «В память о тех, кто ушел из этого дома и не вернулся. 1932–1937. 1941–1945». Со второй парой дат все ясно – Священная война. А вот первая озадачивает. Разве те, кого уводили из этого дома с 1917-го по 1932-й, не в счет? Их не жалко? К тому же, те, кто «ушел и не вернулся в 1932–1937», дружно и без особых угрызений совести заселились в квартиры тех, кого уводили в 1917–1931 гг. Первопрестольная перед революцией была не такая многоплеменная, как ныне, и выходит, речь идет в основном о русской элите: инженерах, ученых, педагогах, деятелях культуры, чиновниках, присяжных поверенных, купцах… Именно они населяли богатый дом, высоко вознесшийся над двухэтажной посленаполеоновской застройкой. Правда, весьма странная мемориальная избирательность? И вывод напрашивается интересный. Оказывается, в головах людей, сегодня живущих в этом престижном доме, витает удивительная мысль: революция 1917-го – дело, в сущности, хорошее, если бы потом не случились 1930-е годы. Увы, этот странный факт тоже имеет отношение к заявленной автором теме. Но об этом ниже.

Думаю, я уже насторожил тех, кто испытывает трудности с самоидентификацией или же признает право на обостренное национальное чувство только за своим племенем. Среди подобных граждан больше всего алармистов, воспламеняющихся при малейшем намеке на русский вопрос. Не волнуйтесь, друзья, автор – не русский националист, а скорее русский заботник – есть у Даля такое хорошее словцо. И заметки эти написаны именно с позиций русского заботника. Поверьте, таких заботников немало по всей стране и за рубежами. Я, к вашему сведению, прилежно выполняю совет Гоголя литераторам – «проездиться по России».

Недавно, кстати, на Всемирном конгрессе русской прессы в Минске (для Николая Васильевича это была тоже, извините, Россия, точнее Российская империя), одна журналистка, лет двадцать назад вышедшая замуж в Канаду, задумчиво заметила: «Странно, но здесь с трибуны почти не звучит слово «русский», разве только с какой-то иронией. Если бы у нас с такой интонацией произнесли слово «французский», был бы скандал… Они разве не понимают?» «Нет…» «А почему вы им не объясните?» «Да все как-то не соберемся…» – вздохнул я. Почему желание быть, называться русским вызывает у некоторых компатриотов иронию, сарказм, а иногда и раздражение? Почему мы должны быть русскими по умолчанию? Может, пора объясниться и объяснить, что нас это не устраивает?

Что с нами не так? Мы древний, героический, более того – государствообразующий народ Отечества. Русские оставили в мировой истории грандиозный след. Задаться в эфире вопросом «Кто такие русские и есть ли вообще такой народ?» – может разве что телевизионная дура, которой мускулы, ворочающие языком, давно и окончательно заменили мозги. Серьезные люди, принадлежащие к иному роду-племени, такого себе никогда не позволят, но и они напрягаются, заслышав «русскую тематику». Отчего? Почему озабоченность русского человека судьбой своего народа режет слух? Ведь мне же не режет слух, если, скажем, якут тревожится о сохранении своего языка, обычаев, генофонда, наконец. Я рад, если, допустим, человек, чьи предки сто лет назад вышли из Эривани, живет в Москве, говорит только по-русски, но продолжает считать себя армянином. На здоровье! Эта верность своему роду-племени может вызывать только уважение.

Но едва заходит речь о проблемах именно русского, а не российского народа, в глазах иного «нетитульного» компатриота загорается тревога: а я как же? С ближними соседями совсем беда. Того же латыша, к примеру, начинает бить озноб, как будто слово «русский» – это «сигнальная ракета», следом за которой через границу пойдут танки. С чего вдруг? Мы – не вы. У нас никогда правящий класс не был однородным по крови, наоборот, периодически возникали недовольства обилием «неруси» вокруг престола или политбюро. Одна из претензий декабристов к правящей династии заключалась именно в том, что она «немецкая». Но об этом вспоминать неполиткорректно. В России никогда, с призвания Рюрика, не было этнократического государства, как сейчас в Латвии. При советской власти никто не искоренял латышский язык, наоборот, развивали, как умели, а умели мы это лучше, чем шведы и немцы, владевшие Балтией прежде. И вот русский язык теперь в Риге изводят, хотя он родной для половины населения миниатюрной державы. Откуда такой алармизм, такая реакция на все русское? Что с нами не так? Почему межнациональная политика у нас и при царях, и при коммунистах, и сегодня замешана на некой странной «русобоязни»? Давайте разбираться.

Коренизация и искоренение

Итак, читатель, продолжим наши рассуждения о том, почему в России неловко быть русским. Тут нам не обойтись без экскурсов в историю – сначала в послереволюционную, но доберемся и до царских времен. После Октября победители взяли в межнациональной политике курс на «коренизацию». Суть ее заключалась в том, чтобы каждый из больших и малых этносов бывшей империи обрел все признаки цивилизованного народа. Бесписьменные племена получили алфавиты, срочно обучались коренные кадры для управления, культуры, науки, образования. Крупные и средние по численности народы (большинство впервые) обрели государственность – союзную или автономную. Даже на уровне деревень и аулов старались соблюдать национальное представительство. Народы получали новые имена, восходящие к их самоназваниям, более соответствующие традициям. Обидно же слыть самоедом лишь потому, что тебя так назвал острый на слово русский землепроходец, шедший «встречь солнцу». Теперь мало кто помнит, что до революции казахов называли киргизами, азербайджанцев – татарами, а марийцев – черемисами. Цель, по-моему, хорошая.

Плохо другое: для самого многочисленного народа империи наступало время искоренения. Упразднили привычное при царе-батюшке имя «великороссы». Видимо, первая часть этого сложносоставного слова казалась кому-то чересчур амбициозной, намекающей на великодержавность, которая, судя по протоколам и стенограммам пленумов-съездов, была самым страшным большевистским ругательством. Великороссов, ставших русскими, (из этнонима «русский» официально вычленили «малороссов» и «белорусов») объявили гнусной опорой трона, вероятной базой реставрации капитализма, черносотенной массой и привилегированными надзирателями в разрушенной «тюрьме народов». Не больше – не меньше, хотя за кем могли надзирать мои предки – рязанские хлебопашцы? Исключительно за судьбой посевов в непростых природных условиях русской равнины.

Бухарин в 1923 году на ХII съезде партии говорил, что русский народ «должен купить себе доверие прежде угнетенных наций». Как? «Побыть в более низком положении по сравнению с другими нациями». О каких прежних привилегиях велась речь, трудно понять, ведь основные обременения – воинская и прочие повинности – лежали, прежде всего, на русских. К слову, налогов «угнетаемые» инородцы платили вдвое меньше, чем «привилегированные тюремщики». А когда дехкан попытались послать на германскую войну, началось мощное Среднеазиатское восстание 1916 года. В тягловом и военном смысле русские, на самом деле, были опорой трону, как потом и Политбюро.

Увы, такова была изначальная установка, Ленин в знаменитой статье «О национальной гордости великороссов» писал в 1914 году: «Экономическое процветание и развитие Великороссии требует освобождения страны от насилия великороссов над другими народами». Впрочем, вождь видел в нас не только плохое: «Мы полны чувства национальной гордости, ибо великорусская нация тоже создала революционный класс, тоже доказала, что она способна дать человечеству великие образцы борьбы за свободу и социализм, а не только великие погромы, ряды виселиц, застенки, великие голодовки и великое раболепство перед попами, царями, помещиками и капиталистами». Любопытно, что еврейских погромов на землях Великороссии вообще не было, но у политической публицистики свои законы.

Кстати, конспектируя эту статью в школе и плохо зная родную историю, я всерьез воспринимал обличительный пафос знаменитой работы Ленина, даже испытывал чувство вины перед моими нерусскими одноклассниками, именно на таких невежественных читателей и была рассчитана статья. Интересно, что в той же стилистике и с теми же передергиваниями фактов писалась перестроечная публицистика, только вместо «шайки Романовых», попов и капиталистов фигурировали Политбюро, номенклатура, коммунисты… Без видимых изменений в оценках из большевистской в перестроечную публицистику перекочевали только черносотенцы. Не верите? Возьмите номера «Огонька», авторы которого тоже учились в советской школе и конспектировали Ленина.

А вот статью Сталина «Национальный вопрос и социал-демократия» (1913 год) мы ни в школе, ни в институте не изучали. Зря. Этот партийный текст гораздо взвешенней и объективней. Есть там строки, которые сегодня нормандская четверка могла бы включить в рекомендации для урегулирования конфликта на Донбассе: «Никто не имеет права насильственно вмешиваться в жизнь нации, разрушать ее школы и прочие учреждения, ломать ее нравы и обычаи, стеснять ее язык, урезать ее права…» Особенно беспокоило будущего «кремлевского горца» проблема «вовлечения запоздалых наций и национальностей в общее русло высшей культуры…» Парадокс послереволюционного периода заключался в том, что тянуть к высшей культуре «запоздалые» народы пришлось «наказанной» нации – русским. В результате, в наркомате национальностей не оказалось даже русского подотдела, хотя остальные народы были так или иначе представлены. А русский отдел института этнографии АН СССР возглавлял человек по фамилии Рабинович.

Зато на Украине «коренизация» приняла такой размах, что в конце двадцатых там запрещалось в учреждениях и даже на улице говорить по-русски. Вам это ничего не напоминает? Кончилось тем, что шахтеры Донбасса обратились в ЦК с возмущением, мол, в их русскоговорящем крае, совсем недавно переданном Украине, газеты выходят только на «мове» – читать нечего. Центр возмутился, нет, не ущемлением прав русских, а тем, что установочная политическая информация не доходит до трудовых масс. В Москве озаботились и сбавили обороты, поснимав с постов наиболее ретивых «украинизаторов». Но процесс уже был запущен и не только на Украине. В 1991 году СССР был разодран детьми и внуками той самой «коренизации».

Кстати, «Дни Турбиных» из репертуара Художественного театра были сняты по требованию украинских «писменников», встретившихся с руководством страны. За что? А вы перечитайте пьесу, особенно тот эпизод, где показаны петлюровские бесчинства. В свежих республиках срочно писалась героическая, духоподъемная история, где даже предательство, скажем, Мазепы, трактовалась как тираноборческий акт. А тем временем школа академика Покровского переписывала русскую историю с обратным знаком, показывая ее как вереницу невыносимого гнета, низкого холопства, позорных поражений и жестоких бесчинств. Его оппоненты, такие, как Тарле, Платонов и другие, были по делу «русских историков» изгнаны из науки, посажены в тюрьму или сосланы. Именно в ту пору пострадал молодой ученый, впоследствии академик и «совесть русской интеллигенции» Дмитрий Лихачев. А вот Михаил Грушевский, основатель незалежного государства, председатель Рады (1918), эсер и историк, вернулся в 1924 году из эмиграции в Киев, где шла такая украинизация, о какой он и не грезил, стал всесоюзным академиком и умер в 1934 году в кисловодском санатории. Памятник ему стоит в Киеве. Для сравнения: именно в 1924 году были арестованы и разгромлены члены кружка поэта Алексея Ганина, обвиненные в «русском фашизме». Представить себе, чтобы кто-то из лидеров русского самосознания вписался в советскую общественную жизнь просто невозможно. Михаила Меньшикова расстреляли на берегу Валдая на глазах детей в 1918 году, Гумилева чуть позже поставили к стенке по делу Таганцева, а прочих выслали на «философском пароходе». На членов «Союза русского народа» охотились как на собак, а ведь среди членов этой организации был и Менделеев. Да что там! Вы видели хоть один памятник славянофилу в Москве? Я не видел. Почему? Это же крупнейшее направление мысли в нашей истории! Русский дух. Русью пахнет.

Чего в политике «коренизации» было больше – благородного стремления дать шанс на самоопределение и развитие каждому народу или же тактического лукавства, стремления лестью и льготами удержать народы бывшей империи в составе единого советского государства до начала Мировой революции? А ее ждали верно и страстно, как эротоман в кустах ждет купанья обнаженных дачниц. Чего в «коренизации» было больше – желания уравнять народы, как и классы, или окоротить недавнюю опору трона и базу возможной реставрации – русских? А такая угроза с учетом первых экономических и административных провалов молодой власти постоянно маячила, да и русские, скажем по совести, окончательно приняли советскую власть, как свою, только после победы над фашизмом.

У русских имелся, если хотите, особый, в чем-то мистический «завет» с государством, пронесенный сквозь тысячелетие. Наши предки рано поняли: на бескрайней равнине мы, окруженные кочевниками и агрессивными иноверцами, можно сохраниться как народ только в жестких обручах державы – «наряда», по летописному слову, которое понималась гораздо шире, чем «порядок». Призвание на княжение Рюрика (возможно, балтийского славянина) объясняется именно этими обстоятельствами. Этим же объясняется тот факт, что мы прощаем Кремлю излишнюю суровость и неудачи во внутренней политике, если ему удалось организовать отпор иноземному посягательству.

Соседская община, сложившаяся у восточных славян, построенная на сотрудничества и соратничестве, разумеется, не давала той сплоченности, какую сообщает племенам кровнородственный союз. Те, кто бывал на свадьбах или похоронах русских москвичей и московских, к примеру, грузин, понимает, о чем речь. Именно в силу своей открытости иноплеменным соседям русские со временем создали огромное многоязыкое государство, но по той же причине, оставшись без «наряда», они расточаются и ассимилируются. Вы когда-нибудь видели горца в косоворотке, даже если он торгует в Рязани матрешками? А вот русские на Кавказе мгновенно надели бурки, папахи да черкески с газырями. Частный случай? Да как сказать…

Думаю, лукавства в «коренизации» было все-таки больше, нежели искренней заботы о самоопределении. Во-первых, марксисты не сомневались, что народы скоро сольются в земшарный трудовой коллектив, и Маяковский горланил про это совершенно искренне, призывая жить «единым человечьим общежитьем». Во-вторых, СССР и был задуман как открытая конфедерация, куда по мере побед пролетариата должны вступить Германия, Англия, Франция и далее по глобусу. Именно поэтому, как весело указывал Карл Радек, в названии новой страны отсутствует имя «Россия». Продвинутому западному пролетариату присоединяться к отсталому российскому как-то неловко, а вот к Союзу Советских Социалистических республик, где русским духом и не пахнет, совсем другое дело.

Но гладко было на бумаге… Помимо коммунистов-интернационалистов, сформировавшихся в эмиграции, в правящем слое СССР оказалось немало людей, прежде всего озабоченных судьбами своих родных народов. И они относились к «коренизации» очень серьезно, даже слишком. Кстати, и «большевики-государственники» тоже воспринимали ее как временную уступку влиятельному на окраинах национализму. Сталин, боровшийся за федеративное, с жесткой властной вертикалью устройство страны и уступивший могучему тандему Ленина-Троцкого, впоследствии назвал «национальное самоопределение вплоть до отделения» игрой, которую некоторые национальные товарищи восприняли слишком всерьез, а зря. Но со временем одежда приросла к телу, и стало ясно: от этой игры отказаться уже нельзя, как нельзя отказаться от фундамента, дойдя до стропил. Конституционную вертикаль с успехом заменили партийные и силовые структуры, а также жесткое отраслевое планирование экономики, они-то и делали союзное государство по факту до поры унитарным. А с товарищами, всерьез увлекшимися самоопределением своих племен, безжалостно разобрались.

К середине 1930-х был отменен институт лишенцев, касавшийся в основном детей русской элиты, им разрешили поступать в высшие учебные заведения, избирать и быть избранными. Но целое поколение носителей русского мировоззрения выпало из структур, определяющих духовную и интеллектуальную жизнь страны, вместо них пришло те, кому внушали, что именно великороссы виноваты во всех реальных и мнимых гнусностях царизма. Дети тех, кто занял места русских лишенцев, стали потом «шестидесятниками», «правозащитниками», «диссидентами», «прорабами перестройки». И в 1991-ом во всем оказались снова виноваты русские, хотя трудно вообразить более интернациональный орган власти, чем Политбюро. Напомню, в референтной группе ЦК КПСС, во многом определявшей курс, представители самого многочисленного народа страны были в меньшинстве. Чрезвычайно ослабили русский потенциал и два миллиона беженцев из революционной России, но зато они освежили одряхлевшее тело Европы, дали миру Зворыкина, Сикорского, Набокова, Стравинского, Дягилева, Фешина, Кандинского, Собинова, Шаляпина… Я рад за человечество, но лучше бы они достались моему Отечеству!

Конечно, Октябрь поднял с социального дна огромные пласты народных талантов, во многом возместив эти утраты. После «революции рабфаковцев», потеснивших старые кадры, после массового призыва в партию рабочей и крестьянской молодежи, растворившей в себе интернационалистов, ситуация стала выправляться. Но носители естественного русского самоощущения, нормальной, а не ленинской гордости великороссов так и не смогли в полной мере передать эстафету следующему поколению. Истребление лучших, охота на патриотов, полтора десятилетия «лишенства» сделали свое дело: русское самосознание ушло в подполье, мы стали русскими по умолчанию.

Перед войной нас все-таки уравняли в правах с остальными народами СССР, вспомнили наших героев и победы, даже стали величать «старшим братом». Случилось это, когда «потянуло порохом со всех границ». Власть понимала: воевать с фашизмом, будучи в ссоре с самым большим народом, униженным и оскорбленным, очень опасно. И Александр Невский с киноэкрана крикнул в зал, обнажая меч: «За Русь!» Еще несколько лет назад это было невозможно. Кстати, Гитлер очень рассчитывал на мстительность русских, которые в случае войны захотят поквитаться с обидчиками – «жидами и комиссарами». Не получилось. «Власовцы» были, но массовым явлением все же не стали. Между прочим, крепостные крестьяне тоже не воспользовались нашествием Наполеона, чтобы получить свободу и передовое законодательство. Как тут снова не вспомнить мистический завет русских с государством, даже если оно к ним и несправедливо, ведь исчезновение куда хуже несправедливости. Да и будучи привержены «Новому завету» (в советский период – латентно), русские не страдали ветхозаветной злопамятностью. А питомцам Ветхого завета пока еще мстить Советской власти было по большому счету не за что. Это случилось через полвека.

Узники матрешки

Когда я, молодой поэт, в 1980-м году вступал кандидатом в члены в КПСС, опаснее «ярлыка», чем «русский националист», не было в природе. Второе место занимал «антисемитизм», который как-то сам собой вытекал из национализма. Третье место прочно удерживал «сионизм», существовавший вроде как отдельно от советских евреев. Дружбой народов и интернационализмом клялись, как мамой и папой. СССР казался твердыней и оставался твердыней до тех пор, пока союзное государство стягивалось железными обручами партийной иерархии, а в информационном пространстве царила моноидеология. Страну прошивали суровой нитью экономические связи отраслей и предприятий-смежников. Кроме того, историческую общность «советский народ» неусыпно охраняли от сепаратизма карательные органы. Любопытная деталь: точно предчувствуя сложные времена, партия, несмотря на живую память о репрессиях, двинула в 1982 году на первую роль в СССР председателя КГБ Андропова, что говорит о многом, прежде всего о готовности защищать единство державы всеми средствами.

Но едва КПСС во главе с Горбачевым отказалась от руководящей и направляющей роли, все сразу и посыпалось. Светофор, как в мультфильме, решил стать скворечником. Дело хорошее, но ставили-то светофор, чтобы движение регулировать, а не пернатых плодить. Вскоре регионы, в основном национальные, как самые требовательные и капризные, получили экономическую самостоятельность, сохранив дотации центра. А когда в довершение всего КГБ из цепного пса целостности превратился в клуб улыбчивых вуайеристов, страна затрещала по швам союзных границ. И нерушимый СССР распался.

Кстати, за всю историю Советского Союза власти предержащие несколько раз хотели изменить территориальное устройство государства, понимая, какая мина заложена под страну. Последним замысливал такое Юрий Андропов, если верить свидетельству его помощника Аркадия Вольского, но генсек не успел, а скорее всего, передумал… Почему? Давайте разбираться! После создания СССР козырную карту самоопределения разные политические силы почти пятнадцать лет разыгрывали в борьбе за власть. Даже Сталин, принципиальный сторонник культурной автономии, утвердившись в Кремле, не решился похерить проект союзного государства: тяжким грузом давили «ленинские заветы», а прослыть ревизионистом было небезопасно, да еще на фоне сбоев в индустриализации, а потом «перегибов» в коллективизации, приведших к голоду во многих регионах.

Мы сегодня вообще преувеличиваем неколебимость сталинской власти, часто висевшей на волоске. Нравится это кому-то или нет, но партийная демократия в ВКП(б) существовала-таки, из президиума съезда вождь мог отправиться не только в Кремль, но и на Лубянку. Если партийные форумы, как утверждают иные либеральные авторы, это – всего лишь запрограммированные фарсы, то почему между 18-м и 19-м съездами прошло 14 лет? Средства экономили? На фарсах у нас и сейчас не экономят. Не собирали съезды, так как боялись потерять власть, а как ее лишаются на митингах и толковищах, мы в перестройку насмотрелись.

Затем была страшная война, тяжкое восстановление, проблемы с новыми территориями. Кстати, тут удачно воспользовались возможностями Союза как открытой системы: в него вошли, а точнее, вернулись, прибалтийские лимитрофы. Маленькие, но гордые, они стали аж союзными республиками с букетом прав вплоть до отделения. Оккупация? Это вы автономным татарам, калмыкам или якутам расскажите! Есть сведения, что Сталин хотел в начале пятидесятых вернуться к модели унитарного государства с широкой национально-культурной автономией, но так и не собрался, а, может, не отважился.

Решительных действий, казалось, можно было ждать от волюнтариста Хрущева, отписавшего Крым Украине и бившего башмаком по трибуне ООН. Впрочем, сегодня впору стучать по той же трибуне головой полномочного представителя США. Жаль, как пел Высоцкий, «настоящих буйных мало». Но как раз троцкистский пестун Никита Сергеевич, жестко наехавший на церковь и крестьянские подсобные хозяйства, вернувший в политический лексикон «мировую революцию», был убежден: открытый всем желающим Советский Союз – это именно то, что нужно мировому рабочему и коммунистическому движению. Странно, что Куба не стала шестнадцатой республикой СССР, видимо, братья Кастро не пожелали переходить с гаванских сигар на «Беломор».

Осторожный Брежнев лодку не раскачивал и не внял мольбам Болгарии, упорно просившейся к нам в Союз. Я еще помню обиду знакомых болгарских поэтов, задетых этим отказом. А вот Евросоюз их тепло принял в свои регламентированные объятья. И «братушки» – теперь полноправные члены враждебного нам военно-политического блока. Герои Плевны в гробах перевернулись, а генерал Скобелев, думаю, огласил кущи крепкой казарменной бранью.

Новая, брежневская конституция 1977 года национально-территориальное устройство страны оставила без изменений, сохранив все накопившиеся противоречия, как в формалине. Во время ее всенародного обсуждения никто не заикался об изменении союзной структуры. Я по приказу политотдела, отвечавшего за массовое законотворчество, изнемогал, придумывая для дивизионной газеты «Слава» разные глупые поправки к «Основному закону», но в том направлении моя мысль даже клюв свой не поворачивала. В 70-й статье конституции читаем: «СССР – единое союзное многонациональное государство, образованное на основе принципа социалистического федерализма, в результате свободного самоопределения наций и добровольного объединения равноправных Советских Социалистических Республик».

Но союзное не может быть единым по определению. Союзы заключаются и расторгаются. Если вдуматься, это то же самое, как если бы объявить, что семья, создается на основе любви, верности, общих детей и совместного ведения хозяйства. Кто ж спорит? А если любовь кончилась, если «Земфира охладела» и пора разъезжаться? Тогда что? Развод? Но развод есть тоже «результат свободного самоопределения». Увы, никто не думает о будущем, когда в «крови горит огонь желанья»! Мамонтам и шерстистым носорогам ледник, достигавший порой двухкилометровой высоты, казался, наверное, настоящими горами, Тибетом, а потом вдруг потеплело…

В 1977 году я как раз служил в Группе советских войск в Германии, и в многоплеменном коллективе нашей батареи признаки надвигающегося межнационального неблагополучия ощущались довольно остро. Если кто и воспринимал себя частью «новой исторической общности», так это русские парни из промышленных центров, больших городов, включая столицы союзных республик и автономий. Про этих моих однополчан можно было смело сказать: они советские люди. А вот деревенские ребята с Вологодчины или Рязанщины к многонациональной державе относились с улыбчивым недоверием. Что же вы хотите, если их родные земли именовались официально не Россией, а «Нечерноземьем»? Русский рижанин и латыш выглядели как обитатели разных стран. Армяне и азербайджанцы в шеренге старались рядом не вставать. Призывникам из Средней Азии Москва казалась чем-то вроде Марса, дехкане-призывники по-русски почти не понимали. А мрачно непокорные чеченцы и ингуши уже тогда были главной головной болью отцов-командиров. В честных казарменных беседах с нерусскими сослуживцами, даже с украинцами и белорусами, я улавливал странное отношение к СССР, как к солдатской шинели, мол, сейчас от нее никуда не денешься, но придет «дембель», тогда и переоденемся во все цивильное. Мне, юному столичному интернационалисту, это было в диковинку. Задевало мнение, будто Москва за счет национальных окраин опузыривается и жирует. Особенно комично это звучало из усатых грузинских уст.

Говорят, Андропов почти решился на реформу территориально-государственного устройства. Генсек всех призывал понять, в какой стране мы живем, и, видимо, предчувствовал, что при ослаблении гаек «узники» большой союзной матрешки могут разбежаться. О сепаратизме он знал не понаслышке, работая в молодости на северо-западной окраине СССР. А в том, как хрупка политическая стабильность, убедился, будучи послом в Венгрии в 1956 году. Если верить мемуарам его помощника Аркадия Вольского, предполагалось упразднить союзные и автономные республики, а страну разбить на три дюжины производственно-экономических наднациональных округов. Кстати, такая идея рассматривалась в Политбюро еще в середине 1920-х, но не прошла. И вот опять всплыл тот же проект: свой язык, традиции, культура – пожалуйста, а в самоопределение поиграли и хватит!

Но Вольский отмечал нерешительность обычно жесткого генсека при рассмотрении вариантов территориальной реформы. Думаю, колебания были связаны, прежде всего, с русским вопросом, ведь при этих переменах снова возрастала роль «имперской нации». А «русистов» (так Андропов называл коренную интеллигенцию, озабоченную судьбой самого большого народа страны) он недолюбливал и сажал их, будучи главой КГБ, охотнее, чем диссидентов-западников. Сопротивление нацкадров в республиках тоже не исключалось. Когда вместо Кунаева в 1986 году Казахстан по решению Москвы возглавил русский руководитель Колбин, в Алма-Ате начались волнения. Впрочем, что теперь об этом вспоминать: Андропов умер, почти ничего не успев. Ах, если бы он еще не успел выдвинуть Горби!

Именно по национально-территориальным швам, сиречь по «союзным» границам, часто условным, непродуманным, продиктованным политическим моментом, и лопнул СССР. Оказалось, запретную игру «в самоопределение вплоть до отделения» никто и не думал забывать, включая руководителей равноправных республик. Под клятвы, лозунги и песни о вечной дружбе выросла национальная интеллигенция и номенклатура, ждущая и жаждущая самостоятельности. Во время писательских застолий в той фазе, когда все женщины начинают казаться призывно-доступными, заводились странные разговоры о том, что мы, мол, и сами по себе не пропадем без Москвы. Чаще всего на недозволенные речи пробивало «письменников». Совсем не случайно «самостийников» на Украине возглавил секретарь по идеологии ЦК КП УССР Леонид Кравчук. В других республиках наблюдалась похожая картина.

Помню, от имени комсомола мы приветствовали 26-й съезд партии, и молодая надежда белорусской поэзии лауреат премии Ленинского комсомола Владимир Некляев взвывал с трибуны кремлевского дворца: «Плыви, страна, эпохи ледокол!» От поэта буквально исходил ореол советского интернационализма. Лет через пять он стал лидером белорусских националистов. А «эпохи ледокол» подорвался на подводной мине самоопределения, болтавшейся у днища с 1920-х годов.

К моменту развала СССР сколько-нибудь влиятельных национальных лидеров и организаций не оказалось только в РСФСР, точнее, у русской части населения России, ибо в автономиях дело обстояло иначе: спасибо коренизации. А откуда было им взяться – заботникам? Тех функционеров, кого явно заботила судьба именно русского народа, с 1920-х клеймили «великодержавниками» и регулярно прореживали. Институт «лишенцев» тоже не прошел даром и обернулся утратой преемственности поколений. Когда будете в следующий раз смотреть довоенное советское кино, обратите внимание, как мало в титрах русских фамилий, особенно среди членов съемочных групп, и это при тогдашней директивной моде на псевдонимы… Ханжонкова вы в титрах не найдете, а ведь он остался в Советской России и даже продолжал работать в киноиндустрии.

В годы войны ситуация переменилась, ради победы и самовыживания партия на время свой интернационализм сдала на ответственное хранение. В «сороковые, роковые» он бы выглядел смешно и опасно. Любого политрука можно было спросить: «Не ты ли, гад, обещал нам, что немецкий пролетариат не повернет штык против братьев по классу, что революционная Германия вступит в СССР? А они на Москву прут!» К тому же, тот особый завет русских с государством, о котором мы говорили выше, оказался одним из самых мощных ресурсов Красной Армии. Эдакая этническая «катюша».

Командиры на личном опыте знали, если русских, скажем, в роте меньше половины, боевая мощь подразделения резко снижается. (Любопытно, что СССР рухнул, оказавшись не боеспособным, когда численность русского населения снизилась как раз до половины) Конечно, сказанное не значит, что сыны других племен трусили на поле боя или плохо владели оружием, нет, личное мужество – явление наднациональное. Речь идет об особом свойстве русских – сплачивать, уходящем корнями в обычаи восточнославянской общины и жестокие уроки истории. «Сплотила навеки Великая Русь…» Помните? Оказалось, не навеки. Впрочем, история еще не кончилась.

А генералиссимус на победном банкете в 1945 году произнес отдельный тост за русский народ и его долготерпение. Он знал, что говорил: в секретной папке вождя хранились отчеты «особистов» о том, как сыны разных племен державы вели себя на фронте и в тылу. Массовый героизм и трусость тоже подлежали учету-контролю. Недавно я наткнулся на эти выкладки в малотиражной научной монографии. Впечатляет и озадачивает.

Нет такой партии!

«Нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели…» – эта чеканная формула поэта-фронтовика Семена Гудзенко многое объясняет тем, кто хочет понять сталинское время, отмеченное суровыми мерами в национальной политике. Речь, прежде всего, о депортации, которую я в отличие от безоговорочных сталинистов не считаю оправданной. Но такова мировая история: то, что потомком кажется преступлением, современники порой воспринимают как единственный выход из тупика. Война – это всегда состязание в бесчеловечности. К сожалению, в угаре перестроечных разоблачений суровость власти в пропагандистских целях отрывали от обстоятельств, вызвавших жестокие ответные меры. В результате, Кремль стал восприниматься как некий карательный агрегат, генерирующий бессмысленную жестокость. Но все было гораздо сложнее. Если кто-то захочет сегодня снять беспристрастный документальный фильм о трагедии депортированных народов, соединив, как говорится, начала и концы, вину и возмездие, то, полагаю, против показа такой ленты на ТВ будут все – и правые, и виноватые.

В истории любого народа есть свои чумные могильники, которые лучше не вскрывать. Ведь тогда, к примеру, придется признать: самым массовым депортациям в 20-м веке подверглись именно русские, которых в 1920-30 годы взашей выселяли из обеих столиц, резко изменив демографию Москвы и Ленинграда. Русских депортировали из центральной и южной России, борясь с кулачеством, гнали с Кавказа, Дона, Кубани, Терека в процессе «расказачивания». А скажите: с точки зрения этнической истории массовая переброска трудовых резервов и специалистов на национальные окраины – это не депортация? Да, сыграла свою роль яркая идеология созидательной жертвенности, которая всегда находила отклик в наших сердцах. Но разве добровольцы, миллионами ехавшие под «Марш энтузиастов» к «запоздалым» народам, чтобы строить дома, школы, музеи, поднимать промышленность, образование, здравоохранение, целину, разве могли они подумать, что их внукам через полвека будут кричать: «Чемодан, вокзал, Россия!»

Лелея дружбу народов, российские ТВ и пресса молчат про это, но никто не забыл о сотнях тысяч наших соплеменников, бежавших на историческую родину, спасая жизнь и бросая все нажитое. Сколько русских было ограблено и убито в годы самоопределения, – до сих пор закрытая информация. Однажды лет десять назад на заседании совета по правам человека Путин, отвечая правозащитникам, возмущенным слишком мягким приговором прапорщику, насвинячившему в Чечне, вдруг очень жестко заговорил о страшных жертвах среди русских, которых безжалостно гнали с Кавказа, где они жили и трудились поколениями. Борцы за вашу и нашу свободу напряглись. Но президент, словно спохватившись, завел речь о дружбе народов и был, наверное, прав: этническое согласие в многонациональном государстве – главное. Однако никто ничего не забыл, и мы усвоили этот исторический урок неблагодарности. Кстати, руководство нашей страны, даже чересчур поспешно, извинилось перед депортированными народами еще в 1990-е. Однако я не помню, чтобы кто-то извинялся перед русскими беженцами… О компенсации даже речь не велась. Какая компенсация «оккупантам»? Эх, нам бы у многомудрых евреев поучиться искусству монетизации перенесенных страданий.

Но вернемся в «сороковые, роковые». После Победы продолжилась борьба с националистами и сепаратистами по всем азимутам. Досталось и «старшему брату»: время тостов и здравиц закончилось. Была безжалостно разгромлена так называемая «русская партия», сложившаяся в недрах КПСС под эгидой Жданова, Вознесенского, Кузнецова. Сформировалась она из тех молодых выдвиженцев, которые в конце 20-х, по замыслу сталинской группы, должны были вытеснить из партийных, хозяйственных и культурно-образовательных структур сторонников мировой коммуны и перманентной революции, заодно исправив перекос в национальном составе руководящих кадров. Практики и технократы, вчерашние рабфаковцы, они вошли в силу, распространились по союзным органам управления, ведь именно Жданов, а потом и Кузнецов ведали в ЦК ВКП(б) кадровой политикой.

Значит, готовилась «русская реконкиста»? Не думаю, хотя, возьми они власть после смерти одряхлевшего Сталина, многие перекосы, порожденные революционерами-интернационалистами, были бы исправлены. Чего же они хотели, эти русские заботники? По нынешним понятиям, совсем немного. Например, чтобы русские, точнее РСФСР, имели свою коммунистическую партию, академию наук, министерство культуры, свои творческие союзы… А ведь всем этим, как само собой разумеющимся, обладали союзные республики, даже такие миниатюрные, как Молдавия или Киргизия. «Русская партия» хотела, чтобы Центр больше вкладывал в восстановление и развитие русских областей, пострадавших от коллективизации, экономического донорства и войны. Для улучшения снабжения оголодавшего населения ленинградские руководители пошли, к примеру, на возрождение ярмарочной торговли, что было квалифицировано потом как экономическое преступление. «Русскую партию» безжалостно уничтожили в ходе Ленинградского дела, инициированного после смерти Жданова.

Подозрительному Сталину внушили, что якобы созрел заговор, наподобие того, который перед войной должен был привести к власти маршала Тухачевского. Заговорщиков вождь всегда карал без колебаний. Тогда погибли десятки «русистов», включая лидеров, а тысячи лишились свободы или работы. Жертв этого политического погрома было несравнимо больше, чем пострадавших в ходе борьбы с космополитами, а ведь ее принято считать пиком жестокости позднего Сталина. Кстати, как ни странно, дело «космополитов» началось с письма в ЦК ВКП(б) критика и прозаика А. Барщаговского, он предлагал обратить внимание на засилье «русистов» в литературной и театральной сфере. Стали разбираться, но пришли к обратным выводам. И прилетела, как говорит молодежь, «возвратка»…

Почему вождь увидел в «русской партии» угрозу государству? Разве для Сталина «русский вопрос» был новостью? С первых лет Советской власти на съездах и пленумах обсуждалась идея объединить русские губернии, дав им статус отдельной республики. Но каждый раз инициатива наталкивалась не только на боязнь гидры «великодержавного шовинизма», но и на чисто организационные трудности. Посмотрите на карту СССР: земли, компактно заселенные многочисленными этносами бывшей империи, словно омываются русским океаном. Архипелаг. Не ГУЛАГ, конечно… Попробуйте-ка провести границы! Невозможно, огороды придется делить. Выдвигался еще один убедительный аргумент «против»: почти все столицы союзных и автономных республик тогда являлись по этническому составу русскими городами, да и основаны были зачастую русскими. Что делать с этим? Обижать нацменьшинства нельзя, это же СССР, надежда мира, а не нынешняя Прибалтика.

Были и другие опасения: а вдруг, получив свою, пусть и квазигосударственность, свои органы власти, русские сосредоточатся на себе, откажутся от экономического донорства и займутся собственными проблемами, которых еще со времен царя-батюшки накопилось выше крыши. Кто тогда потянет «запоздалые» народы в социализм? За счет кого будут датироваться отсталые регионы? А ведь, возгордясь, «кичливый росс» может и так вопрос поставить: почему страной руководит грузин, а не русский? Так думал Сталин или не так, теперь никто не расскажет, но тех, кто пытался отстоять интересы самого большого этноса державы, уничтожили или загнали в подполье. Однако принцип: нет человека – нет проблемы – тут не сработал. Людей не стало, а проблема никуда не делась.

Нельзя сказать, что русскую проблему совсем не осознавали наверху, с 1956 по 1966 годы существовало Бюро ЦК КПСС по РСФСР. В 1953 году было создано Министерство культуры РСФСР. Наконец-то! В 1958 – Союз писателей РСФСР, который возглавляли последовательно Леонид Соболев, Сергей Михалков, Юрий Бондарев. СП РСФСР был одной из самых влиятельных творческих организаций страны и остался бы таким, не возглавь его в середине девяностых Валерий Ганичев. Один из влиятельных «русистов» советской эпохи, доросший до главного редактора «Комсомольской правды», в новых исторических условиях как организатор он оказался совершенно беспомощным и болезненно корыстолюбивым. Бывший комсомольский функционер, Ганичев истово сосредоточился на «православном тренде» и превратил СП РФ в своего рода «подполье под стеклом», лишив русских писателей традиционной сцепки с властью, которую умело использовали либеральные группы, взявшие под контроль почти все литературно-издательское пространство. В результате, русская ветвь отечественной литературы ослабла и почти маргинализировалась.

С момента основания СП РСФСР в него вошли сотни авторов, пишущих на языках народов России, но именно эта организация стала центром возрождения и модернизации русского самосознания. Писатели (литература в известной степени заменяла в советской системе политическую оппозицию) вновь после долгого замалчивания подняли «русский вопрос». Исторические романисты, критики, публицисты А. Югов, В. Пикуль, В. Чивилихин, Д. Балашов, В. Кожинов, М. Лобанов, В. Иванов, С. Марков, Ю. Селезнев, Ю. Лощиц, Д. Жуков и многие другие развеивали черные мифы отечественной истории, засевшие в головах еще со времен красного академика Покровского. «Деревенщики» Ф. Абрамов, В. Белов, В. Распутин, Е. Носов, В. Шукшин, М. Алексеев, С. Сартаков, Б. Можаев, Г. Марков, П. Проскурин, Ан. Иванов писали жесткую правду о трагедии русского крестьянства во время революции, великого перелома, войны, о героизме колхозного тыла и бедственном положении послевоенной деревни. Во многом под влиянием этих публикаций было принято постановление ЦК КПСС о развитии центральной России, выброшен лозунг «Нечерноземье – наша целина!» Лучше поздно, чем никогда. Несмотря на отрицательную демографию, русская деревня перестройку встретила на подъеме…

Помню, в середине 1970-х у нас на поэтическом семинаре обсуждали какого-то автора, прочитавшего жалостные стихи про колхозника, что забрел в ГУМ и увидел в витрине шубу, стоившую тысячу рублей. И вот этот бедно одетый человек с мозолистыми руками просто остолбенел, не понимая, кто же покупает тулупы из цигейки за такие неслыханные деньги! Руководитель нашего семинара Вадим Витальевич Сикорский похвалил стихи за эмоциональность, поругал за плохие рифмы и заметил, что теперь в деревнях появились оборотистые хозяева, которые могут спокойно купить и запихнуть в суму переметную пару таких шубеек. От себя добавлю: в детстве я ездил с дедом и бабушкой летом на Верхнюю Волгу в деревню Селищи неподалеку от Белого городка. В памяти осталось, что жили колхозники очень скромно, хотя на работу вставали с петухами. Но когда лет через пятнадцать лет, в середине 1970-х я приехал в деревню моего детства на рыбалку с друзьями, то обнаружил едва ли не в каждом дворе мотоцикл, реже – автомобиль.

В 1990 году все-таки была создана Компартия РСФСР, правда, без собственной программы и устава. Она честно попыталась противостоять разрушителям страны, но, во-первых, процесс зашел слишком далеко. А во-вторых, долгожданная КП РСФСР во главе с Иваном Полозковым выглядела на политическом поле, как Медвежьегорский народный театр на сцене МХАТа: ни опыта, ни традиций, ни кадров, ни обаяния… Я в ту пору был молодым активным писателем, понимавшим, что гибельному курсу Горбачева нужно активно противодействовать, но мне даже в голову не пришла мысль, прижав к груди партбилет, встать под знамена КП РСФСР. Какая-то она была, прости Господи, стоеросовая.

Но даже этот неумелый шажок русских к обозначению своих политических прав, своего места в уже не дружной семье народов вызвал бешенство, поднялся визг о якобы «возрождении русского фашизма». Журналисты, которые поощряли парад национальных фронтов в республиках агонизировавшего СССР, буквально зверели, если кто-то произносил в эфире само слово «русский». «Это же прилагательное, – кривились они. – А настоящий народ – существительное!» Но это еще полбеды. Спецслужбы тайно поощряя национальные «фронты», всячески препятствовали самоорганизации и сплочению русского населения в союзных и автономных республиках. Ну, не любили в КГБ «русистов», и это потом роковым образом сказалось на судьбе страны, ведь если бы, например, против «саюдисов» вышли «светлояры»… Но не будем о грустном!.

Помнится, все горячо обсуждали тогда утку, запущенную Собчаком, о зверствах спецназа, якобы рубившего свободолюбивых грузин на площади в Тбилиси саперными лопатками. Мы сидели в молодежной газете и выпивали с моим старшим другом поэтом Александром Ароновым. Он никак не мог успокоиться: «Нет, Юр, ты подумай: лопатами! За что? За желание независимости! Да как же можно! Живых-то людей! Давай выпьем стоя!» Выпили. «А если на Красную площадь выйдут «русские фашисты»? – лукаво спросил я. – Их-то можно саперными лопатками?» «Их? Ни в коем случае! Только огнеметами, а лучше – напалмом!» – был ответ. С тех пор мы никогда вместе не выпивали, да и вообще раззнакомились:

Сослагательное наклонение

Таким образом, на историческом переломе «старший брат» остался без лидеров (Хасбулатов, понятно, не в счет), без действенных политических структур и организаций. Трагическая судьба перспективного Фронта национального спасения, который возглавлял Илья Константинов (я сам ходил на его митинги), еще ждет своего исследователя. Но из недавнего общения с этим ярким политиком переломной эпохи я вынес ощущение, что Народный фронт, пытавшийся противостоять развалу, был умело выведен из большой политической игры не без участия все тех же спецслужб. Партийные же функционеры, русские по преимуществу, в смысле отстаивания интересов своего народа выглядели, точно кастраты в женской бане.

А Ельцин проявил себя в Беловежской Пуще как обыкновенный аппаратный перестраховщик. Ему, «уральскому самородку», даже в голову не пришло озаботиться интересами России в новой СНГ-конфигурации и поставить вопрос о судьбе русских (не по крови, конечно, а по языку и менталитету) в отделяющихся республиках. Нельзя! Неудобно! Это же великодержавный шовинизм, а номенклатурных карьеристов пугали им еще в колыбели районной партшколы. В самом деле, как можно было не обсудить в Пуще статус Крыма? Ведь украинская делегация, по воспоминаниям Кравчука, ради «незалежности» пошла бы на любые уступки. Как можно было не оговорить транспортный коридор из России в Калининград? Даже побитой Германии разрешили наземный и воздушный транзит. Наша артполк стоял на обочине Гамбургского шоссе, по нему из ФРГ в Западный Берлин неслись автомобили, а над нами кружили натовские «рамы» – так низко, что видно было улыбающееся лицо пилота в открытой кабине. Как же так?..

Теперь-то понятно: Ельцин покупал власть в России ценой сдачи СССР, подталкивая союзные республики и даже автономии к разрыву с Центром. А как еще понять дикий призыв: «Берите суверенитета, сколько сможете!» Даже многие местные руководители колебались, понимая свою ответственность за разрушение единого экономического организма. Но предательство тех, кто с помощью зарубежных специалистов по цветным революциям захватил власть в Москве, обрекло СССР на катастрофический развал. А был ли у многонациональной страны шанс? Мне сразу ответят: «Если бы да кабы… У истории нет сослагательного наклонения!» У истории, как движения общества из прошлого в будущее, точно – нет, а вот история, как наука, этими самыми «если бы да кабы» просто-таки обязана заниматься с утра до вечера. В этом ее предназначение. Просчитывая и анализируя возможные, но не случившиеся по разным причинам варианты событий, мы осмысливаем исторический опыт, работаем над ошибками, предотвращаем рецидивы неверных управленческих ходов. Нам в многоплеменной России сегодня анализ причин и механизмов развала СССР необходим, как прививка от смертельного мора.

Давайте на минуту допустим следующее: в Москве в конце 1980-х у руля оказался умный, волевой, патриотичный лидер, наподобие Путина, Назарбаева, Лукашенко или Примакова. Возможно? Почему бы и нет. Мог бы он с единомышленниками изменить ситуацию? Думаю, да. Хочу напомнить: в 1990-м году (об этом как-то подзабыли) Съезд народных депутатов все-таки принял процедуру выхода из СССР. Опираясь на нее, можно было диктовать условия жаждущим самоопределения республикам. И прежде всего, за основу границ новых государств следовало взять те территории, с которыми союзные республики некогда вошли в СССР, а принадлежность земель, обретенных под игом «Красного Египта», определять с помощью референдума. Для подготовки плебисцита, уточнения границ, проработки прав нацменьшинств, в том числе русских, пришлось бы объявить переходный период. Обычная мировая практика. Именно так расходились чехи и словаки. Сколько лет дали Британии на выход из Евросоюза? То-то же! А наши братские республики во главе с РСФСР выпрыгнули из СССР, как проститутки из горящего борделя.

Теперь прикиньте, кто бы с чем остался после выполнения всех процедур, согласований и референдумов! Уверяю, процесс достижения консенсуса, а, значит, переходный период затянулись бы надолго. Полагаю, некоторые республики предпочли бы сохранить Союз, чтобы не сжаться, как мошонка на морозе. Не понадобилось бы через четверть века возвращать в родную гавань Крым, он бы никуда не уплывал. То же можно сказать о Донбассе, Луганске, Приднестровье… Не было бы утеснений русских в этнократических лимитрофах, сноса памятников героям войны, запрещения русского языка, ведь в переходный период можно подробно прописать языковые, культурные и политические гарантии русских и русскоязычных граждан, составлявших кое-где половину населения. В Финляндии шведов меньше 10 процентов, а там официальное двуязычие. Представьте: сегодня в Литве, Латвии, Эстонии, Молдавии и т. д. этнический состав депутатского корпуса пропорционально соответствует численности национальных общин. А? Поняли? Мы имели бы под боком друзей, а не супостатов.

Могла история пойти таким путем? Могла. Но не пошла. И не потому, что хотели, да не вышло. Никто даже не пытался. Вот в чем трагедия! Но я надеюсь, в случае (не дай Бог!) очередного кризиса государственности русские не окажутся снова в положении «межэтнического вакуума», без лидеров и надлежащих структур, как это случилось в 1991 году. Напомню, что в оживившуюся после самоубийства КПСС игру «самоопределение вплоть до отделения» включились тогда почти все народы СССР, кроме, пожалуй, евреев, цыган и русских. Первые уже получили свое национальное государство – Израиль и биться за независимость далекого Биробиджана не собирались. Вторые как-то за тысячелетие таборных скитаний не заморачивались идеей государственности: «Мы кочуем по долинам и холмам…» А русские вообще не воспринимали себя народом, имеющим отдельные этнические интересы, все свои планы и устремления связывая с многонациональной страной. Так их воспитали история, церковь и власть, не только советская.

Вопрос об интересах русской части державы тогда вообще не ставился, если не считать предупреждения Валентина Распутина. На одном из съездов он строго молвил: смотрите, сепаратисты, а то Россия сама отделится от СССР, тогда увидим, кому придется хуже. Конечно, это заявление было скорее эмоциональной реакцией на неадекватность иных «самоопределенцев», нежели реальной угрозой, ведь «независимость» русских – по сути, гибель российской цивилизации. Но такие уж настроения царили в ту пору. Помню, на каком-то писательском форуме один украинский «письменник» договорился до того, что Чернобыль нарочно устроили москали, чтобы отравить украинскую экологию, – тогда «малороссы станут малорослыми». Сидевший со мной рядом поэт из Минска добавил с иронией: а еще для того, чтобы белорусы стали в самом деле белыми – бледными и малокровными. Майдан в головах кипел задолго до незалежности.

Кстати, в отношении государств, возникших на месте СССР, слово «независимость», по-моему, употребляется некорректно. Правильнее говорить о самостоятельности. Если помните, в России при Ельцине даже пытались праздновать День независимости, тщетно призывая народ к ликованию. Все переглядывались: а мы-то от кого зависели? Теперь вот зависим от Вашингтона. А тогда? Объясните! Но что мог Евгений Киселев, главная говорящая голова НТВ, если он и слова-то с трудом считывал с бегущей строки! При Путине сообразили: с таким же успехом можно отмечать день ампутации ноги на том основании, что стало меньше расходов на обувь. Теперь у нас День России, кажется…

Однако на просторах былого СССР дни независимости и сейчас широко празднуют, а отцы нашей державы всякий раз тепло поздравляют тамошних отцов с этой самой независимостью. Соседи могут называть свое самоопределение как хотят – их право. Но нас-то кто заставляет в официальной риторике повторять слово, бросающее тень на всю нашу историю? Освободившиеся колонии, например, Индия, Мексика, Филиппины, – совсем другое дело. Их сначала захватили, лишили государственности и долго грабили, а потом они завоевали себе независимость. Но кто захватывал и грабил Украину с Белоруссией? Разве что Польша…

Напомню: многие племена влились в состав России добровольно. Иные, как Грузия, слезно умоляли взять их под высокую царскую руку. Некоторые территории вместе с населением достались нам от побежденных держав, где аборигены не имели вообще никаких прав и примет государственности. За те же прибалтийские земли, отошедшие к России по Ништадтскому миру, мы заплатили Швеции 2,5 миллионов золотых ефимков. Огромные по тем временам деньги! Как вы думаете, Аляска, купленная Америкой и гораздо дешевле, в случае распада США тоже будет праздновать день независимости?

Конечно, Россия раздвигала границы не бескровно, особенно там, где сталкивалась с интересами других империй – Британской, Османской, Австрийской… Да, Хиву и Коканд брали штурмом. Но день-то независимости празднуют не Хива и Коканд, а Узбекистан, сформировавшийся в нынешних границах и получивший государственность в составе СССР как союзная республика. Вряд ли плод в чреве матери стоит называть узником совести, а перерезывание пуповины – обретением независимости.

Даже западные специалисты называют СССР «империей наоборот», отмечая, что Московская метрополия всегда подпитывала свои окраины, а не выкачивала из колоний ресурсы, как Лондон или Париж. Достаточно в советские времена было перенестись из русской деревни в молдавскую или грузинскую, чтобы понять, где пироги пышнее. Катастрофическое падение уровня жизни в Грузии и Молдавии после 1991 года тому подтверждение. Еще одним аргументом являются демографические показатели. Вот таблица этнического состава Российской империи накануне ее гибели (1917) и СССР перед распадом (1989).

Даже если учесть национальные и религиозные особенности, климат, процент городского населения, военные потери, террор, массовый голод и т. д., любому очевидно: угнетаемые народы не дают такой высокий прирост населения в сравнении с «угнетателями». Никакие аналогии с западной колониальной системой тут не уместны, поэтому следует говорить об обретении бывшими республиками СССР са-мо-сто-я-тель-но-сти, и никак иначе. Пользуясь словом «независимость», мы приписываем России колонизаторское прошлое, которого не было. Надеюсь, мои строки прочтут если не сами отцы державы, то хотя бы их спичрайтеры. Если они вообще что-то читают…

Кстати, по переписи 1989 года, как вы заметили, в СССР обитало 145 миллионов русских, в РСФСР – примерно 118 миллионов. По переписи 2010 года русских в РФ – 111 миллионов. Считать умеете? К тому же, мы сегодня самый многочисленный разделенный народ в мире. Печальное первенство. Но и об этом у нас тоже говорить не принято, ведь мы же русские по умолчанию…

Ненаши

Из вышесказанного может сложиться впечатление, что русский вопрос возник при советской власти, а при царях-батюшках его и в помине не было. Но это не так. Конечно, в ту пору выходцы с Кавказа не обижали тихих насельников Кандопоги, а дехкане, ставшие гастарбайтерами, не теснили московских обывателей, вологодских пахарей и чалдонов. Но межплеменные «терки», как нынче выражаются, конечно, имели место и прежде залпа «Авроры».

Первым в ряду стоял «остзейский» вопрос, ныне почти забытый. Помните, у Чехова Тузенбах восклицает: «Вы, небось, думаете: расчувствовался немец. Но я, честное слово, русский и по-немецки, даже не говорю. Отец у меня православный…» Тут слышен отголосок давнего конфликта, вызванного обилием немцев, преимущественно прибалтийских, в правящем слое империи. А где власть – там и богатства. 25 процентов предреволюционной крупной буржуазии составляли немцы, хотя их доля в населении равнялась 0,75 % (2 миллиона). И это не могло не раздражать большинство. Евреи, кстати, держали в крупной буржуазии третье место: 12 процентов при общей численности около 7 миллионов. Процент высчитывать не стану, а то еще обвинят в антисемитизме.

Остзейская проблема уходит корнями в историю. Дворяне из небогатых германских княжества и бывших орденских земель валом валили на щедрую русскую службу. Принцесса Фике, будущая Екатерина Великая, буквально заболела от потрясения, попав из своего скаредного европейского закутка в роскошь петербургского двора. Я упоминал уже, что Николай I воспринял восстание декабристов как мятеж русской родовой знати против «немецкой» династии. Не случайно диктатором восстания был выбран Рюрикович – князь Трубецкой. К несчастью, варяжской решительностью предков он не отличался. Может быть, это и к лучшему. Наши школьные представления о целях и мечтах декабристов несколько романтизированы: «Мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы…» Во времена моей литературной молодости советские классики любили пошутить: «А вы знаете, голубчик, что Пушкин советовал «душить прекрасные порывы»?»

Любопытен в этом смысле проект Пестеля по решению еврейского вопроса, который возник в России после раздела Польши. Так вот, декабрист, планировал, придя к власти, собрать всех иудеев империи (тогда более двух миллионов) в одном месте, построить в колонны и пешкодралом отправить в Палестину. На сомнения соратников, мол, кто же позволит им пересечь столько границ, полковник отвечал: «А кто остановит такую орду!» «А пропитание?» – не унимались оппоненты. «Добудут!» Согласитесь, столетние колебания Романовых по поводу черты оседлости, стоившие им доброго имени в мире, – пустяк в сравнении с «окончательным решением вопроса» по Пестелю, бравшему за пример ветхозаветные депортации народов.

Николай I на свой лад усвоил урок Сенатской площади и после подавления восстания лишь усилил чужеземную партию вокруг трона, объясняя: мол, те же остзейцы служат мне и династии, а русские будут служить России, и к чему это может привести, уже видели! Отторжение коренной элиты от власти лишь умножило ряды тайных и явных недоброжелателей престола. Разумеется, среди немцев мы найдем и Тотлебена, и Дельвига, и Крузенштерна, и Брюллова, принесших славу Отечеству. Но бывали кадровые ошибки. Так, внешней политикой сорок лет рулил Карл Роберт фон Нессельроде, которого Юрий Тынянов называл «злобным карликом». Родившийся в Лиссабоне и окончивший Берлинскую гимназию, Карл так и не научился толком говорить по-русски, зато благодаря матери знал идиш. За откровенно проавстрийскую ориентацию его именовали министром Венского двора в Петербурге и даже считали «врагоугодником», агентом влияния, выражаясь по-нынешнему. Кончилась «нессельродовщина» катастрофой – предательством Австрии, которую Николай I спас от развала в «бунташном» 1848 году. В итоге: изоляция России и крымское поражение с тяжелейшими геополитическими последствиями. Некоторые исследователи считают, что на совести Нессельроде, точнее, его окружения, включая жену, и гибель Пушкина. Поэт, как истый русский дворянин, с африканской страстью выступал против тех, кто, «дерзко презирая народ чужой, чужие нравы», «жадною толпой» теснился у трона. Автор «Бориса Годунова» сокрушался, что коренное дворянство вытесняется юркими иноземцами:

В новейших исследованиях, в частности, книгах калининградского историка В. Шульгина реконструируется целое идейное течение тех лет, названное автором «тайным русским консерватизмом». Опиралось оно как раз на чувство незаслуженного ущемления и принижения самого крупного народа империи. Концепция Шульгина помогает глубже понять конфликты не только политической, но и литературной жизни первой половины XIX века.

По остроте «остзейскому» не уступал польский вопрос. Не случайно именно с ним связано знаменитое пушкинское стихотворение «Клеветникам России», которое до сих пор возмущает наших либеральных авторов, готовых по любому другому вопросу «с Александром Сергеевичем поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа».

Про «дело падшее Литвы» писал и Михаил Лермонтов:

И пусть читателя, приученного заглядывать в академические примечания, не смущает, что поэт как бы заступается за Николая I, подвергшегося оскорблениям во французской прессе из-за подавления очередного польского мятежа. На самом деле эти стихи, по-моему, – скрытый упрек династии, упорно предпочитавшей «кичливого ляха» «верному росу». Кстати, травля императора в европейской прессе была организована польскими политическими эмигрантами. Клиническая «полонофилия» царей вызывала негодование в обществе. Вы будете смеяться, но контрибуцию от поверженной Франции Александр I потратил на переобмундирование русской армии и (внимание!) восстановление разрушенной Варшавы. А ведь сама Москва и полстраны после нашествия являли собой пепелище. К тому же, все знали, что едва ли не на четверть наполеоновская армия состояла из перекинувшихся поляков. Патриотически настроенные современники были в бешенстве.

Польская тема – одна из самых болезненных в дореволюционной России. Поляки по численности уступали только русским (великороссам, малороссам, белорусам), третье место занимали евреи. По российскому обычаю, после присоединения части земель Речи Посполитой к России (остальные отошли к Пруссии и Австрии, инициировавшей раздел) тамошняя шляхта, даже самая захудалая, была приравнена к российскому дворянству, а ведь в относительно небольшой Польше шляхтичей насчитывалось почти столько же, сколько дворян в огромной Российской империи. В итоге, правящий класс в значительной степени теперь состоял из тех, кто проиграл «семейный спор славян между собою» и потерял собственное государство, весьма, кстати, агрессивное, склонное к захвату и колонизации соседей. А каково поприще дворян, помимо помещичьего хозяйствования? Известно дело: военная или чиновничья служба.

Конечно, многие дворяне-шляхтичи, прежде всего выходцы из Русской Литвы, верой и правдой служили империи. Но немало было и тех, кто не смирился с поражением: статские чиновники часто использовали свое высокое положение, тайно борясь за возрождение Польши. Военные при первом возмущении поворачивали оружие против «московитов». Империя защищалась. В Сибири до сих пор живут многочисленные потомки ссыльных поляков, иные из них через столетия пронесли пламенную неприязнь к «поработителям». Сошлюсь хотя бы на одного из таких потомков – Александра Бушкова и его книгу «Россия, которой не было». За это упорство поляков можно уважать, но я смотрю на ситуацию глазами русского человека, озабоченного судьбой государства, созданного моим народом и союзными нам племенами. Чтобы понять, насколько мощной была (да и остается) эта неприязнь к русскому миру, достаточно прочесть поэму «Дзяды» Адама Мицкевича (по крови, кстати, литвина, а по-нынешнему – белоруса) Он дружил с Пушкиным, другими светочами русской культуры, но видел в нашей державе абсолютное зло, как впрочем, и сегодняшние польские гости телешоу Владимира Соловьева:

Кстати, о разветвленном польском заговоре в верхах писали многие тогдашние авторы, тот же Николай Лесков в своих антинигилистических романах. Основания для опасений имелись: после восстания 1863 года Царство Польское переименовали в Привисленский край, начали крутую русификацию, привилегии отобрали, а ненадежным ляхам закрыли доступ к военной службе, и они ринулись в чиновничий аппарат империи. К чему я столь подробно останавливаюсь на этом вопросе? Из полонофобии? Полноте, во-первых, нас, слава богу, советская власть воспитала интернационалистами. Во-вторых, моя фамилия «Поляков» явно связана с пребыванием поляков, скорее всего, в качестве захватчиков, в рязанских землях, откуда происходят обе ветви моего рода. Бывая в Польше, я часто слышу: «Пан Юрий, Вы очень похожи на поляка, вам разве не говорили?» Мне даже не раз называли воеводство, где мой фенотип преобладает.

Так что, к полякам я отношусь вполне дружелюбно. Но анализируя причины крушения российской империи, а потом и СССР, мы часто забываем весьма важный этнический фактор. А разве вековая нелояльность к государству значительной части чиновничества, определяющего внутреннюю жизнь страны, не повлияла на судьбу державы? И совершенно не случайно главным внешним врагом юной Советской России стала возродившаяся Польша, «географическая новость», сразу заявившая права на границы Речи Посполитой от моря до моря. Для полноты картины добавлю, что во время Первой мировой войны царское правительство вынуждено была национализировать банки, заводы и фабрики, принадлежавшие немцам. За что? Очевидно, было за что. Так что, большевики лишь использовали опыт предшественников, включая такие жесткие меры, как национализация и продразверстка…

Сознаемся: глухота к опасностям этнического противостояния – результат и царской, и советской идеологии. Первые считали, что конфессиональная принадлежность поглощает национальную самоидентификацию, вторые верили в примат классового самосознания. Ошибались и те, и другие. В результате, и монархия, и «Совдепия» развалились, как вавилонские башни, едва их строители, утратив общий имперский язык, заговорили на языках своих узких племенных интересов. Мыслящие люди неустанно предупреждали власти предержащие об этой опасности. Возьмем хрестоматийные стихи Лермонтова «Прощай, немытая Россия». В последнее время, правда, появилась гипотеза, будто строки всего лишь приписываются Михаилу Юрьевичу, а сочинил их совсем другой автор, но мы будем придерживаться классической версии. Обычно на антигигиеническом аспекте разговор об этой инвективе и заканчивается, хотя зарубежные наблюдатели всегда отмечали развитую банную традицию на Руси и удивительную чистоплотность населения, в отличие от европейских грязнуль. Однако попробуем взглянуть на знакомые строки иначе:

«Мундиры голубые» – это, помним со школы, форма жандармов, которых возглавляли лифляндские немцы Бенкендорф и Дубельт. Свою безопасность царь доверил людям, этнически близким. «Страна рабов» – тоже понятно: крепостное право, ужесточенное в 18-м веке до «рабства дикого», возмущало просвещенные умы. Правда, земледельцы были не свободны тогда не только в России, но и в некоторых других европейских странах, в передовых Североамериканских Штатах вообще лютовало плантаторское рабство. Впрочем, такова наша национальная традиция – особенно остро воспринимать недостатки прежде всего своей Родины. У европейцев иначе: они остро воспринимают недостатки других.

Странная «преданность» народа угнетателям, отмеченная Лермонтовым, укладывается в нашу метафору «завета русского народа с государством», ибо самая жесткая власть лучше «смуты» или «замятни». Но вот второе четверостишье всегда вызывало у меня некоторое недоумение:

Согласен: человека в действующей армии контролировать и отслеживать труднее. Это хорошо описано во фронтовой прозе. Война делает человека свободнее. Тот же Солженицын так «оторвался» в письмах с фронта, что угодил в лагерь. Я служил в Германии в мирные годы, но знал, о чем можно писать домой, а о чем – нельзя. Но вот читаем дальше: «Сокроюсь от твоих пашей…» Почему – «пашей»? «Пашей – ушей»? Но это плохие поэты ради рифмы загоняют в строку случайные слова. У хороших, а тем более великих – так не бывает. Почему не «сатрапов» или «подручных»? Выскажу гипотезу: Лермонтов проводит параллель с Османской империей, которая славилась своими жестокими политическими нравами и которую называли «больным человеком Европы». Однако подозреваю, поэт имеет в виду не только суровость карательного режима, но и намекает на этническую чуждость правящего слоя Порты народу. Напомню: элита Османской империи была интернациональной. Она включала в себя представителей завоеванных народов: болгар, сербов, армян, курдов, греков, арабов, грузин, албанцев, евреев и т. д. Главное – не происхождение, а верная и плодотворная служба Блистательной Порте. Напомню, великий визирь Мехмед-паша Соколович (1505–1579) родился в Сербии (нынешняя Босния), близ Вышеграда в христианской семье, насильно был забран в янычары и дослужился до положения второго человека в государстве. О масштабе его деятельности говорят неосуществленные планы соединить каналами Каспийское, Черное, Средиземное и Красное моря. Он-то и построил в Вышеграде знаменитый мост на Дрине, описанный в романе нобелевского лауреата Иво Андрича.

И вот парадокс: меньше всего в правящем слое Османский империи оказалось тюрков (они пришли на земли Византии из Туркмении) и дали впоследствии название всей стране. Отношение к ним было пренебрежительным, даже презрительным, что впоследствии наряду с другими причинами породило движение младотурков и привело к созданию на обломках Османской империи этнократической Турецкой Республики во главе с Ататюрком. Говоря о «пашах», думаю, Лермонтов имел в виду такую же отчужденность российской верхушки от русского народа – этническую, но в еще большей степени – ментальную и культурную. Возможно, профессиональные лермонтоведы, которые ныне препарируют «Парус одинокий», ссылаясь не на Белинского, а на Фрейда и Хайдеггера, поднимут меня на смех. Но я высказал гипотезу. Возражайте, если можете!

Зеленые обезьяны

В своих настроениях Лермонтов был не одинок, схожие мотивы звучат у Николая Языкова в знаменитом, но мало известном нелитературной публике стихотворении «К ненашим» (1844):

Художественное и научное творчество славянофилов также пронизано протестом против принижения русских в стране, которая носит их имя. В итоге, в Москве, как уже сказано, нет ни одного памятника вождям этого крупнейшего течения отечественной мысли. Даже нашему первому барду и певцу столицы Аполлону Григорьеву не удосужились поставить в первопрестольной хотя бы бюстик. Зато его отдаленному последователю Булату Окуджаве – воздвигли саженный кумир на Старом Арбате. Чубайс, говорят, позаботился, денег дал. Хорошие у Окуджавы песни, сам иногда в застолье пою, особенно про «виноградную косточку», но слово «русский» в них почти не встретишь. Почему? Думаю, дело в самоощущении автора, уходящем в прихотливую историю рода.

Что же касается знаковых для русского самосознания памятников в Москве, тут просто беда! Плисецкой памятник есть – Улановой нет. Мандельштаму есть – Заболоцкому нет. Бродскому есть – Рубцову нет. Ростроповичу есть – Свиридову нет, даже к столетию великого композитора не поставили. Кстати, памятник Ростроповичу на пересечении Брюсова и Елисеевского переулков возвели на том самом месте, где собирались установить бронзового Карамзина: он в этих местах живал. Но проект не состоялся, не нашли денег, даже к 200-летию великого историографа. А вот на Ростроповича нашли без всяких юбилеев: негоцианты скинулись. Что тут скажешь? Стыдно за русских богачей, им до Морозова и Третьякова, как зеленым мартышкам до гомо сапиенса.

Но вернемся к славянофилам. Помню, лет пятнадцать назад я завел с одним крупным чиновником, рулившим в сфере культуры, разговор о том, чтобы создать в Переделкино на базе усадьбы Самарина, оказавшейся после закрытия детского санатория бесхозной, музей «Славянофилов и западников». Начальник в ответ лишь посмотрел на меня потомственно-печальным взором: мол, музей западников он бы еще поддержал, а вот славянофилов… В этом смысле чиновники «новой России» продолжают традиции царской и советской администрации, с подозрением относясь к «русскому духу». Напомню, что многие активные славянофилы такие, как братья Аксаковы, состояли под негласным надзором полиции и жестко цензурировались. Про настороженное отношение советской власти к самому слову «русский» я писал выше.

И еще одно наблюдение в тему. После Сталина больше всего наши «прогрессисты» не любят императора Александра III, хотя с него, вроде бы, надо брать пример: миротворец, при нем Россия не воевала, он подавил в стране разгул террора. Но у царя был один серьезный изъян: он не без успеха ввел моду на все русское и сам всегда подчеркивал свою русскость, не по крови, конечно, а по духу. Этого ему до сих пор не простили. Даже в ЖЗЛ книга о нем вышла последней, в прошлом году, когда уже обо всех возможных и невозможных царях написали, даже про Лжедмитрия и венценосного младенца Ивана Антоновича. Думаете, издатели не хотели? Мечтали! Автора никак не могли сыскать, никто не отваживался взяться за сей труд, опасаясь получить ярлык «черносотенца», с которым потом на зарубежные конференции вряд ли позовут, да и с диссертацией намучишься.

А ведь царь-миротворец, предвидя «неслыханные мятежи», всего лишь хотел поднять самооценку самого многочисленного народа империи, сплотить его вокруг династии и власти, чтобы русские помогали поддерживать стабильность во многоконфессиональной и многоплеменной державе. Не успел самодержец, как-то странно заболел и умер, а его лейб-лекарь, подозрительно напоминающий происхождением Нессельроде, сразу сбежал в Австро-Венгрию, хотя у нас за неверный диагноз не казнили. Предчувствия Александра III не обманули: Временное правительство, едва взяв власть, столкнулось с тем же, что потом, в конце ХХ века, назовут «парадом суверенитетов». По мере ослабления центра просьбы регионов империи об автономии сменились требованиями немедленной независимости. Первыми отложились Финляндия и Польша.

Гражданская война была не только и не столько формой классовой борьбы, как уверяла нас советская и постсоветская школа. Она вылилась в кровавую цепь межэтнических конфликтов, иногда уходящих корнями во времена аргонавтов. И бились не только «инородцы» с «титульной нацией», почти у всех народов нашлись претензии друг к другу: у грузин к осетинам, у прибалтов к немцам, у таджиков к узбекам, у малороссов к поляком, и почти у всех – к евреям. Не удивительно, если учесть, что 60 % купцов первой гильдии составляли иудеи, а православные – лишь 34 %. Так что длиннополые негоцианты Шагала в жизни встречались едва ли не чаще, нежели тучные купцы Кустодиева. И вот опять повод к размышлению: фамилию великого русского художника Кустодиева компьютерная проверка правописания «не узнала», подчеркнув красным, а Шагала, конечно, «узнала» и не подчеркнула. Опять случайность, а я просто мнительный русопят? Возможно…

Впрочем, надо признать: сам Русский мир на историческом переломе тоже не выказал единства и разделился в себе. После отречения монарха участие нижних чинов и особенно офицеров в богослужениях, обязательных в царской армии, как политзанятия в советской, сократилось, по некоторым источникам, в 10 раз! А ведь именно Православие стояло первым в знаменитой триаде Уварова: Православие. Самодержавие. Народность. Но в ту пору, кажется, сама Церковь была больше озабочена возвращением патриаршества, нежели нашествием богоборцев во власть. Что же до монархии, напомню: в контрразведке Колчака имелся специальный отдел, который выявлял и ликвидировал подпольные монархические организации в рядах Белого движения. Подпольные! Улавливаете? Может, какие-то офицеры-патриоты и пытались выручить царскую семью, как показывают в постсоветских боевиках, но узок был круг этих контрреволюционеров, страшно далеки они от народа. Между тем, казачество, грезившее об автономии своих земель, объявило нейтралитет в развернувшейся борьбе за власть, и это сыграло роковую роль в нарастании новой смуты. А ведь несколько казачьих полков могли в начале смуты восстановить порядок одними нагайками. Однако общество оказалось разобщено: насельники русского Севера и Зауралья роптали: «Хватит проливать кровь – немец к нам все равно не дойдет!» Интервенция, мятеж чехов, рейды карательных отрядов красных латышей и китайцев впоследствии оказались для обитателей российской глубинки жестоким сюрпризом. Но кто же начинает тушить пожар, когда обрушилась крыша?

А вот многие старообрядцы в отличие от никониан восприняли революцию как долгожданное возмездие за поруганное древнее благочестие, за огнепального Аввакума, за столетия гонений, за жизнь на положение «лишенцев»: и этот институт большевики не выдумали, а позаимствовали у предшественников. Староверы сочувствовали многим идеям революции. Не зря же Николай Клюев писал:

Старообрядцы верили, что земля принадлежит Богу, а не людям, предпочитая общинную собственность частной, они поддерживали идею равенства и справедливости, выдвинутую большевиками, и были готовы строить социализм в России, не дожидаясь мировой революции.

Для самого Клюева этот рай обернулся, увы, адом ссылок, лагерей и гибелью. Тем не менее, опираясь на молодых выходцев из староверов, сталинская группа постепенно отстраняла от власти упертых интернационалистов, равнодушных к судьбе Российской цивилизации. Вспоминается один случай. Будучи в Венгрии, я оказался на будапештском ТВ и сидел, дожидаясь своей очереди. Между тем пегий старичок, некогда, видимо, ярко-рыжий, страстно обличал кого-то в эфире на чуждом русскому уху мадьярском языке. «Кого он так ругает?» – спросил я переводчика. «Россию, русских и социализм…» – «За что?» – «За все!» – «А кто это?» – «Сын Белы Куна…» «Того самого?» «Того самого…». Вот так, дорогой читатель! Кстати, Никита Михалков в фильме «Легкое дыхание» довольно убедительно, хоть и карикатурно, показал зловещую роль этого «красного венгра» в русской смуте. А тех, кого заинтересовала тема участия староверов в революции и строительстве советского государства, я отсылаю к работам Александра Пыжиков, в частности, к его монографии «Грани русского раскола».

Зачем я увлек читателя в такой дальний и, вроде бы, необязательный исторический экскурс? А затем, чтобы показать: каждый раз кризис российской государственности был связан с охлаждением русских к тому сакральному завету, о котором мы уже не раз говорили в этих заметках. Я полностью согласен с замечательным ученым, автором уникальной монографии «Кровь и почва русской истории» Валерием Соловьем: Он пишет: «Сочетание сотрудничества и взаимозависимости русского народа и имперского государства с капитальным конфликтом между ними составили стержень русской истории, ее главное диалектическое противоречие… Русский плебс и имперская элита… оказались двумя разными народами не только в метафорическом, но во многих отношениях и в прямом смысле… В своей глубинной основе революционная динамика начала ХХ века была национально-освободительной борьбой русского народа… (и завершилась гибелью Империи. – Ю. П.)…В виде новой трагедии, а не фарса, – продолжает В. Соловей, – история повторилась на исходе ХХ века… Русские больше не могли держать на своих плечах державную ношу, политика коммунистической власти, носившая антирусский характер (сначала – открыто, потом – завуалированно), бесповоротно подорвала русскую мощь. Освобождение от такого государства интуитивно ощущалось русскими единственной возможностью национального спасения…»

Жестко, зато честно, хотя о «бесповоротности» очень хочется поспорить…

Историческая идеология

Несколько лет назад в российском эфире зазвучали мантры о формировании новой общности «российский народ», и я, знаете ли, ощутил тревожное дежавю. Когда провозгласили торжество новой исторической общности «советский народ», я, как помнит читатель, служил в армии. В нашей 9-й батарее самоходных гаубиц «Акация» 45-го Гвардейского Померанского артполка, стоявшего в городке Дальгов близ Западного Берлина, было 70 бойцов 16 национальностей. «Советским народом» мы были только в строю или на занятиях в ленинской комнате. В остальное время каждый оставался сыном своего народа. Заряжающий из башни ефрейтор Шерали Суфиев, таджик, призванный из памирского аула, где военком почему-то не тревожил его до 27 лет, жаловался, что две его жены ссорятся и жалуются друг на друга в письмах. «Западенец» ефрейтор Сметанка ругал «москалей» за наряды вне очереди, которые ему от души навешивал прапорщик Хузин – татарин из Казани. Кстати, немногочисленных западных украинцев так и звали за глаза – «бандеровцами». Штабной шофер казах Абаев на вопрос, почему он такой маленький (одного сантиметра не хватил, чтобы откосить от армии), объяснял так: его отец и мать родились во время страшного голода, который устроили им русские. Я ему сочувствовал, хотя много позже узнал, что Казахской ССР в ту пору руководили совсем не русские. Но что делать, такова ответственность имперского народа.

Чеченец Муса Мазаев в военном билете носил портрет бородача в папахе.

– Кто это? – спросил во время досмотра личных вещей наш взводный лейтенант Мамай.

– Прадедушка… – свысока процедил Муса.

Прадедушка подозрительно смахивал на имама Шамиля, а при внимательном взгляде им и оказался.

В тени ветвистого советского пантеона тихо, но неискоренимо прозябали и казались тогда сорняками кумиры местной племенной истории. В момент «Ч» они, словно политые чудесным суперфосфатом, очнулись, вымахали, раскинулись и заглушили все то, чем нас учили в СССР гордиться. Но, заметьте, осмеянию и осуждению подверглись почему-то в основном русские герои, подвижники и страстотерпцы. Павлик Морозов гнусно сдал папу чекистам, Василий Чапаев дрался с Фурмановым из-за Анки, Зоя Космодемьянская сожгла, будучи пироманкой, под зиму избы колхозников, Александр Матросов спьяну упал на амбразуру, маршал Жуков лил солдатскую кровь цистернами без всякой жалости, нарком Молотов был «железной задницей» и т. д…

А вот глумлений над «нацменскими» знаменитостями и героями я не припомню. Ругали за свирепость Емельку Пугачева, но Салавата Юлаева ни-ни. Не трогали Марата Казея, Автандила Кантарию, бакинских комиссаров, маршала Баграмяна, наркома Микояна, даже Лазаря Кагановича, который прямо-таки просился под розги мстительного сарказма, не задевали. Ну, играет 90-летний дедок в домино возле своего дома на Фрунзенской набережной – и пусть себе играет. В России подвиг 28 панфиловцев пытались и пытаются оспорить или перепроверить. А в Казахстане, где формировалась знаменитая дивизия, защитившая столицу, героизм бойцов, в значительной степени казахов, никто никогда не подвергал сомнению. Почему? Давайте разбираться.

В книге Султана Акимбекова «История степей. Феномен государства Чингисхана» (Алма-Ата, 2011) можно прочесть: «В образовавшихся на месте СССР новых независимых (все-таки самостоятельных, – Ю. П.) государствах по-прежнему идут активные процессы государственного строительства, предъявляющие повышенный спрос на идеологию, составной частью которой является история. Соответственно формируется необходимость в историческом знании, которая связана не столько с получением какой-либо новой, ранее скрытой информации, сколько с интерпретацией истории в интересах национально-государственного строительства и самоидентификации общества… По большому счету любые обычные для идеологии государства оценки современного состояния общества наряду с четко очерченными планами на будущее должны опираться, как на базис, на приемлемую историческую версию происхождения государства и общества. Этот базис условно можно назвать исторической идеологией…»

Если этот наукообразный текст переложить на обычный язык, то у нас выйдет: надо независимо от реальных фактов писать такую национальную историю, чтобы она будила у людей гордость за свой народ и желание идти вперед. В самом деле, в Европе под дежурное кремлевское «ай-ай-ай» рушат памятники советским воинам-освободителям, из топонимики, особенно в Прибалтике и Польше, изгоняют все, связанное с Россией и нашей общей историей. В Риге, например, запретили вешать доску на доме, где жил Валентин Пикуль: оккупант, понимаешь ли! А между тем в бывших республиках СССР появляются монументы местночтимых героев, улицы и проспекты, названные в их честь. У нас, кстати, в столице до сих пор нет улицы Ивана Калиты, сделавшего Москву центром Руси. Да и вообще в топонимике имена исторических деятелей Московского царства и императорской России представлены крайне скупо. Где в столице улица генерала Скобелева, переулок полководца Скопина-Шуйского, проспект Алексея Михайловича Тишайшего, проезд Дионисия? Нету…

Почему в «новой России» в 1990-е все делалось наоборот? Невский объявлялся ордынским прихвостнем, Грозный – садистом и психопатом, Кутузов – трусливым старым маразматиком, Александр Третий – антисемитом, Сталин – кровавым параноиком… Почему полки библиотек ломились от книг типа – «Кто победил на Прохоровском поле?», «Кто начал Вторую мировую?», «Было ли татарское иго?» Почему в книжных магазинах на самом видном месте теснились флотилии «ледоколов» перебежчика Резуна, который совсем не случайно, а думаю, по совету кураторов и соавторов взял себе псевдоним «Суворов». Это как если бы человек с фамилией Христолюбов стал доказывать, будто Спаситель был внебрачным сыном римского легионера и фокусником.

В соросовских учебниках истории, словно написанных вставшим из гроба академиком Покровским, Сталинградская битва терялась где-то между восстанием в Варшавском гетто и операциями англичан в Африке против Роммеля, а количество жертв ГУЛАГа на круг превышало население СССР, включая абортированных младенцев. После «исторических хроник» какого-нибудь Николая Сванидзе хотелось выбежать на балкон и заорать: «Как радостно Отчизну ненавидеть и сладко ждать ее уничтоженья!» Я хорошо помню тот антирусский пафос 1990-х, гнусно сочившийся из каждой информационной щели. Да, ему не без успеха противостояли патриоты и заботники России. Тут надо вспомнить добрым словом Вадима Кожинова, Александра Панарина, Сергея Кара-Мурзу, Ростислава Шафаревича, Эдуарда Володина, Александра Проханова, Александра Дугина, Анатолия Уткина… Я тоже по мере сил пытался возражать «клеветникам России» и отсылаю интересующихся к моей тогдашней публицистике, собранной в книгах «От империи лжи – к республике вранья», «Порнократия», «Россия в откате».

Но вернемся к вопросу «почему?» Думаю, это связано, прежде всего с тем, что развал СССР задумывался как начало далеко идущих геополитических пертурбаций, потом последовал «парад суверенитетов», и вел он прямой дорогой к расчленению Российской Федерации на пару дюжин уютных самостоятельных государства, о которых так сладко грезил атомный подкаблучник академик Сахаров. Организаторы и вдохновители наших поражений прекрасно понимали: главным препятствием для проекта «Мир без России» являются не спецслужбы, прошляпившие Беловежский сговор, не номенклатура, прикипевшая к кормилу и охотно променявшая общесоюзную власть на счета и собственность за рубежом. Не представляла опасности и Компартия, слившая выборы 1996 года, а тем более новая либеральная элита, которая уже заговорила об Уральской республике и отдаленной бессмысленности Курил. Нет, главная опасность заключалась в русском народе, в его имперском инстинкте, в том мистическом завете с государством, о чем мы уже не раз говорили в этих заметках.

Да, наш народ надорвался под тяжкой державной ношей (переиначивая Киплинга, под «бременем русских»), он обескровел от войн, репрессий и экономического донорства, ослабел духом от постоянного, во имя единства, осаживания без того сникшей «гордости великороссов». Но его историческая энергия и вера в себя еще не иссякли окончательно. Против этой остаточной пассионарности и был направлен главный удар. Тщательно и настырно в информационном пространстве выстраивался гнусный образ русского народа, исторические факты просеивались на решете ненависти, ТВ работало, как кривое зеркало, внушая автохтонному зрителю сомнения и комплекс неполноценности. В сущности, это та же «историческая идеология» Акимбекова, но с отрицательным знаком, ибо в отношении России преследовались обратные цели – не помочь выстроить новую государственность, а, напротив, разрушить тысячелетнюю державу, не поспособствовать футурологическому прорыву, а, наоборот, лишить самый большой народ страны будущего.

Напомню, кстати, что иные из бывших советских республик упрочились и поднялись как самостоятельные государства на почти дармовом российском топливе, а также транзите. Прибалтийские лимитрофы стали крупными экспортерами металлов, которые там никогда не добывались. Видимо, Запад пообещал, что независимость не отменит традиционной подмоги «старшего брата». Так и было в течение десяти лет, но когда в начале нулевых экономические связи стали переводить на обычную взаимовыгодную основу, это вызвало сначала оторопь, а потом всплеск русофобии. Заметьте, украинский национализм из ритуально-бытового «антикацапства» стал превращаться в оголтелую политическую силу после того, как «москали» перешли в расчетах с «ненькой» за нефть и газ на общемировые цены, пусть даже и с большой скидкой.

Тем, кто решил «перезагрузить», «перепрошить» и утилизировать российскую государственность, важно было представить упертый русский народ «вечным рабом», «агрессором» и «должником», а лучше вообще историческим фантомом, чье родовое имя в приличном обществе и произносить-то неловко. Кто же станет считаться с мнением и интересами призрака? Я хорошо помню, с каким сладострастием эфирная тусовка повторяли сакраментальную фразу: «Поскреби русского – найдешь татарина». А ведь генетика, наука, вроде бы, возлюбленная либералами, уже обнародовала к тому времени результаты исследований, из которых явствовало: русские не этнический фантом, наоборот, это один из самых гомогенных, те есть, беспримесных народов Европы. Носители маркеров, характерных именно для русских, составляют 82 процента! Для сравнения – у немцев около 60 %, а у французов и того меньше. Я не поборник обязательной чистоты крови и с иронией отношусь к тем, кто повернут на поисках расовой девственности, но вынужден ссылаться на данные ДНК-анализа, чтобы поставить на место тех, кто упорно считает русский народ угро-татарской химерой.

Как-то в середине девяностых меня позвали на НТВ, и ведущий по фамилии Лобков аж передернулся, когда в разговоре под камеру я произнес слово «русский». Оно в тогдашнем информационном пространстве воспринималось как антоним к слову «интеллигентный». Слыть русским было неприлично, и даже более того. А ведь именно со стеснения или боязни назвать свое племенное имя и начинается исчезновение народа. Многочисленные славяне в Греции, которой Россия помогла освободиться от Османского ига, исчезли в течение двух поколений, так как с них взяли письменные обязательства: именоваться впредь «греками» и не говорить на своем южнославянском диалекте даже в семье. Вам это не напоминает сегодняшнюю Украину? Если ты боишься или стесняешься вслух назвать себя русским, ты почти уже перестать быть им.

Кстати, в основе этих манипуляций лежат западные конструктивистские представления о том, что нация не имеет отношения к генетике, существует только в воображении людей и создается как проект усилиями интеллектуалов из любого человеческого материала. Если принадлежность к какому-то народу можно внушить, то, значит, в этом можно разубедить – и тогда неудобный народ прост исчезнет, как карета, наколдованная из тыквы. К этой теме мы еще вернемся.

Я не случайно вспомнил Лобкова. Спустя лет десять, когда ДНК-анализ вошел в моду, и люди с помощью защечного соскоба стали выяснять свою родословную чуть ли от Ноева ковчега, на НТВ запустили интересную передачу. Известные персонажи, в том числе телеведущие, сдавали в лабораторию биоматериал, а потом, с трепетом вскрыв конверт, объявляли перед аудиторией, так сказать, племенную формулу своей крови, ведь этническая, а тем более расовая принадлежность каждого нашего предка оставляет след в геноме. Многие участники эксперимента были позабавлены и даже ошарашены результатами, ибо, как я уже говорил: национальное самосознание и этнический «коктейль Молотова», текущий в венах, не одно и то же. Но больше всех меня удивил как раз Лобков, он вскрыл конверт, осунулся и мрачно сообщил, что его предки пришли в Россию «через Венгрию». Что это значило и почему так расстроило ведущего, занимает меня до сих пор.

Тем временем в бывших республиках СССР шло спешное строительство национальных государств.

Ударно формировалась новая элита, по преимуществу этнически однородная, в отличие от прежней, советской, которая состояла, как правило, из местной интеллигенции, созданной в процессе «коренизации», а также из тех, кого в свое время прислали на подмогу «запоздалым народам». О том, что стало с нетитульным населением на местах говорить у нас не принято, об этом не рыдают по телевизору, как об отказниках, просидевших два года на чемоданах, прежде, чем отлететь в Вену. Об исходе «оккупантов» из построенных ими городов не снимают кино. В литературе об этом тоже мало пишут, на памяти лишь горькая проза Андрея Волоса про Хурмабад. Зря! Судьба тех, кто в одночасье из сливок общества превратился в беженцев, принимаемых Россией без фанатизма, заставляет задуматься о цене навязанного бескорыстия. Но не будем о грустном: СНГ – территория политкорректности. И, наверное, так правильнее. Да и быстро построить национальное государство по-другому, видимо, невозможно, а благодарность в геополитике – это что-то вроде денежной компенсации за объятия былой любви.

О качестве имперской элиты, прежде всего столичной, у нас тоже говорить и писать не принято. А мы поговорим и начнем с того, что она оказалась чрезвычайно охоча «к перемене мест». Как-то я встретил на Сицилии бывшего секретаря горкома комсомола, в 1990-х занявшегося бизнесом.

– Ты чего здесь делаешь?

– Живу.

– А как ты сюда попал? – обалдел я.

– Стреляли… – усмехнулся он.

Каменный топор и телевизор

И при царях, и при генсеках, и при президентах правящий класс в России отличался многоплеменным составом. Пройдитесь по старинным и новым престижным кладбищам, московским или питерским… О таком интернационале даже Маркс с Энгельсом не мечтали. К тому же в СССР, в самом деле, неуклонно росло число межэтнических браков, особенно в больших городах. Детям из смешанных семей, где всерьез восприняли коммунистические идеи, проще было считать себя «советским», нежели мучиться самоидентификацией. А это порой не такой уж простой выбор. Лично для меня вопрос, кого я люблю больше – маму или папу – в детстве был самым сложным, но так уж получилось, что обе ветви нашей семьи происходят из Рязанской губернии. Мне легче.

В итоге в стране завелась особая страта людей, образованных и даже чиновных, но с затрудненной или вытесненной из сознания национальной доминантой. Более того, многие из них, по моим наблюдениям, стали считать свою «бесплеменность» признаком избранности. Извините за параллель, но именно так лица с нетрадиционной сексуальной ориентацией полагают себя существами более высокой пробы, нежели «натуралы», и стремятся не только легализовать, но и навязать, порой агрессивно, свои предпочтения обществу. Люди с «бесплеменным» мироощущением тоже иной раз раздражаются, замечая, как другие, видимо, от темного бескультурья заморачиваются национальной проблематикой. Один радиоведущий объявил слушателям, что он по национальности «москвич». Почему бы и нет, но странно как-то, что эти «москвичи», проворовавшись, скрываются не в чащобах Лосиного Острова, а в Англии, США или Израиле. Один мой литературный приятель, напившись, рыдал оттого, что не может понять, кто он по роду-племени, и эта драма нашла отражение в моем романе «Гипсовый трубач», я имею в виду удивительную историю Жукова-Хайта. Я вообще считаю, что симбиотический спор, возникший между евреями и русскими в 20-м веке, еще не получил достойного отражения в нашей литературе.

«К чему вы клоните?» – спросит нетерпеливый читатель. А вот к чему: в наступлении на «русскость», развернувшемся в девяностые годы, наша «бесплеменная» элита стала невольной союзницей тех сил, которые желали развалить вслед за СССР и РФ. Нет, мой приятель, плакавший от мук самоидентификации, совсем не хотел гибели страны, но ему тоже мерещился призрак «русской коренизации», наглого притязания титульной нации на ключевую роль в новом российской государстве. Объяснять ему, что у нас в Отечестве это в принципе невозможно по целому ряду причин, что даже в XIX веке русские занимали весьма скромное место в правящем слое империи, было бессмысленно: его светлый ум подернулся страхом оказаться под железной пятой русопятов. К тому же, перед глазами стояли прецеденты в некоторых бывших республиках СССР, где проступали явные черты торжествующей этнократии. А как могут пугать друг друга и мировое сообщество наши гормональные либералы, общеизвестно. В результате, вместо «пяты русопятов» мы получили «семибанкирщину», однако про ее национальный состав я деликатно умолчу.

Как ни странно, но в СССР, где русских насчитывалось менее половины, к нам по крайней мере в ритуально-поминальном смысле относились лучше, чем теперь, звали «старшим братом», поднимали за нас тосты, даже в гимне пели:

А куда деваться, если именно вокруг великорусской Московии формировалась и прирастала не только Сибирью многоязыкая Держава? Теперь в Российской Федерации, где русских более 80 процентов, нас как-то стараются лишний раз не привечать. Даже в новой редакции гимна «Русью», как говорится, не пахнет, хотя именно для большинства земель и автономий, входящих в РФ, формула «сплотила навеки великая Русь», соответствует исторической реальности. Однажды в застолье я спросил автора гимна Михалкова, с которым был хорошо знаком: «Сергей Владимирович, куда же Вы Русь-то подевали?» «Эх, Юра, – ответил он. – Я хотел оставить, но мне отсоветовали, мол, можно кого-нибудь обидеть». О том, что могут обидеться русские, никто даже не подумал. Конечно, сказанное нисколько не умаляет духоподъемного содержания гимна и его вдохновенной формы, но дает информацию к размышлению.

Напомню, в конце 1980-х в национальных регионах РСФСР шли те же центробежные процессы, что сотрясали союзные республики. Более того, в некоторых российских автономиях накал конфликтов и порывы «вплоть до отделения» достигали более высокого градуса, нежели на окраинах. Сегодня конституции наших автономий звучат, как клонированные оды единству и «неделимству», но тогда… Нет, я думаю, что Ельцин и его присные не собирались, объявив парад суверенитетов, сдать и Россию, хотя некоторые персонажи из окружения первого президента явно тянули на высшую меру за госизмену. Но скорее всего, «демократы», засев в Кремле, помнили, что белые, сражавшиеся за «единую и неделимую», проиграли гражданскую войну, а красные, наобещавшие всем землю, волю и самоопределение, выиграли да потом еще собрали распавшуюся империю в такой кулак, что сломали хребет фашизму.

Возможно, у «бурбулисов» и были благие намерения, но, увы, политические лозунги выброшенные для одних целей, приводят порой к обратным результатам. Если бы на рубеже веков страну не возглавил человек с длинной волей, как любил говаривать Лев Гумилев, еще неизвестно, чем обернулись бы пресловутые «парады суверенитетов». Я-то помню, что себе позволяли автономные президенты, хапнувшие суверенитета, сколько удалось. Собственно, Чеченская война и задумывалась, как запал, от которого рванет, заряд, заложенный под уцелевший «детинец» исторической России. К счастью, этого не произошло, Ельцин надорвался, работая с документами, и его сменил Путин. А ведь ситуация была аховая: армия деморализована и плохо вооружена, вместо «Паши-мерседеса» министром обороны всерьез собирались назначить Галину Старовойтову, и уже пошили ей юбку с лампасам. В города пришел гексогеновый террор. Почти вся медийная тусовка сочувствовала «повстанцами» и болела за победу Ичкерии. Если бы война перемолола наших молодых пассионариев, то граждане, стесняющееся вслух называть себя русскими, едва ли смогли бы сохранить страну.

Свинчивая державу, Путин не только укрепил спецслужбы и армию, оттеснил «семью», обуздал сепаратизм, выгнал из большой политики олигархов, он пресек явную русофобию, а точнее, «русо-фырканье», изменив государственную информационную политику. Да, откровенные русофобы исчезли или спешно переквалифицировались в патриотов на зарплате, оставшись в эфире. Иногда я буквально ощущаю, как трудно им дается это амплуа, а что делать: приказано выжить и выжать из казны как можно больше. Встречаются среди них просто виртуозы. Так, один околотеатральный буддист и непримиримый борец с традицией, поняв, за что теперь платят, отпустил бороду и водит крестные ходы, поднимая русскую культуру в Крыму. Если бы я не знал его до метаморфозы, когда он от слова «патриот» морщился, как от геморроя, я бы никогда не догадался о его прежнем поприще. Несмотря на смену курса, новых лиц в информационном пространстве появилось мало. А ведь от того, какие лица мелькают на экране, что и как они говорят, во многом зависит самочувствие общества.

Выскажу мысль, очевидную и при этом почти табуированную: телевидение, особенно центральное, обязано учитывать этническую структуру всего общества и в известной мере ее отражать. Отсутствие на экране лиц, близких нам по роду-племени, подсознательно включает чувство тревоги, восходящее к тем далеким временам, когда появление близ стойбища людей с другим цветом волос, разрезом глаз и покроем шкур, заставляло насторожиться и положить поближе каменные топоры. Конечно, с тех пор многое переменилось, культура смягчила нравы, вековой опыт межнационального общения отучил видеть в каждом иноплеменнике врага, да и смешанные браки, метисация, идущая вокруг любого этнического ядра, сделали свое дело. Но отменить этническую комплиментарность (термин Л. Гумилева) никто не в состоянии. Более того, когда рушатся государства и социумы, а, следовательно, снимаются запреты, мы наблюдаем резкое обострение межнациональных противоречий и фобий, что приводит к большой крови. Так, было в СССР, так было в Югославии, так было в Сирии, так, надеюсь, не будет в России.

Зачем же будить лихо ксенофобии? Не проще ли в виртуальном информационном пространстве учитывать эти особенности человеческой психики? Подозреваю, наших компатриотов, живущих в Дагестане, Осетии, Якутии, Калмыкии, Татарии, Чечне и в других субъектах, не очень-то устраивает, как их народы представлены в общефедеральном информационном пространстве. Будь я башкиром или бурятом, у меня сложилось бы стойкое ощущения пренебрежительного отношения ко мне со стороны центра. Впрочем, оно у меня и так есть. Или вот писатели, сочиняющие на языках своих народов, постоянно жалуются, что их почти не замечают в Москве, игнорируют жюри общероссийских литературных премий, той же «Большой книги», которая охотнее привечает наших бывших соотечественников, предающихся творчеству в Мюнхене или на Брайтон-Бич, нежели авторов из Элисты, Грозного или Уфы. На церемониях открытия и закрытия Года литературы не прозвучало ни одного имени, ни одной строчки национальных поэтов. Рубцова, правда, тоже забыли.

У современного россиянина весьма смутные представления о тех народах, которые живут в нашей стране, о языках, на которых они говорят помимо русского, о том, где находятся их автономии и как называются столицы. Проверял на своих внуках-подростках, посещающих престижную школу: ни черта не знают. Откуда? Нынешним руководителям надо бы поинтересоваться советским опытом. Когда уже зрелым человеком я попал впервые в Ереван, то оглядев удивительные здания, облицованные розово-лиловым камнем, спросил:

– Это туф из Артика?

– Да-а, – изумилась моей осведомленности прозаик и переводчик Лия Иванян. – Вы даже это знаете!?

Мне ли не знать! В нашей московской 348-й школе за каждым классом была закреплена союзная республика. Моему классу досталась Армения, и я выучил стихи про Ереван, где были и такие строчки:

И я, двенадцатилетний паренек, знал об Армении побольше, чем сегодня знает иной выпускник Высшей школы экономики. Думаю, система интернационального воспитания в СССР была поставлена грамотно. Сегодня у нас в принципе нет интернационального воспитания, а есть бездарное навязывание нелепой политкорректности. Впрочем, этой теме я посвятил большую статью «Лезгинка на Лобном месте», и всех интересующихся отсылаю к ней.

Знаете, мне иногда кажется, что дело чиновников-поляков, работавших в недрах имперского аппарата вовсе не на Россию, а против нее, не умерло, у него нашлись продолжатели. Ведь, согласитесь, для целостности многоплеменной страны очень опасно провоцировать раздражение национальной интеллигенции, как никто умеющей заразить своим неудовольствием широкие массы. Я часто сталкиваюсь и полемизирую, а точнее, ругаюсь с теми, кто от имени государства периодически создает в культурной сфере такие вот конфликтные ситуации на почве срежиссированных национальных недоразумений. На дураков они не похожи. Остается второе…

Но есть и другая сторона проблемы. Бывая в национальных автономиях, замечаешь то, что я бы назвал «неокоренизацией». Признаки этого явления обнаруживаешь, встречаясь с тамошними чиновниками, глядя по телевизору местные программы, читая региональную прессу. Некоторое время назад в ЛГ была опубликована заметка о визите президента Путина в одну из автономий, где русских живет едва ли не больше, чем титульной нации. Ну, понятно, хозяева рапортовали, показывали высшему кремлевскому ревизору свои достижения и новостройки, в основном, спортивные. Так вот, наш наблюдательный автор пишет, что в свите, которая ходила следом за двумя президентами, московским и автономным, он обнаружил всего одного человека славянской внешности, видимо, охранника главы РФ. Все остальные принадлежали к той категории, которую при советской власти называли «национальными кадрами». Хорошо ли это? Думаю, не очень… Русские в такой автономии испытывают двойное унижение: центральная власть воспринимает их как «этнический эфир», а по месту жительства они чувствуют себя лишними на празднике «неокоренизации».

Разумеется, я веду речь не о процентной норме, а о здравом смысле. Зачем создавать напряженность? В Америке, например, есть жесткое правило: если в штате или городе количество представителей той или иной национальности, а тем более – расы достигает определенных показателей, на телевизионном экране появляются дикторы, а в кабинетах госчиновники, принадлежащие к этому этносу. Так спокойнее и правильнее. И нисколько не противоречит идее формирования единой политической нации, которую составляют единомышленники, а не единоплеменники. У нас же порой зайдешь в организацию, прочитаешь на табличке непростую для русского уха фамилию руководителя, а потом удивляешься, заглядывая в кабинеты: сколько же у него родственников и земляков! Когда же смятенный взор твой немного успокоится на статной блондинке, подающей кофе, тебе тихонько объяснят, что она офисная жена босса.

При советской власти это называли семейственностью и кумовством, сурово поправляя выдвиженцев, если у них голос крови заглушал зов партии. Сталин строго отчитал на Политбюро наркома иностранных дел Литвинова, когда выяснилось, что в его ведомстве служит только один русский – швейцаром при дверях. Конечно, это исторический анекдот, но суть дела он отражает. Сейчас, вроде, снова борются с «клановостью», но охотятся в основном за династиями экзотических профессий. Недавно наехали на братьев Запашных, хотят, наверное, ограничить их семейное право входить в клетку к хищникам. Лучше бы реагировали, когда большие папы ставят своих юных отпрысков, не имеющих в голове ничего, кроме оксфордского английского, на заоблачные посты в госкорпорации.

Кстати, нам, русским, сформировавшимся как этнос в условиях соседской общины, «мiра», а потом взявшим на себя имперское бремя, племенная сцепка свойственна в гораздо меньшей степени, и даже наоборот. Например, более недружного, разодранного, склочного сообщества, чем русские писатели, я в своей жизни не встречал. Малейший успех сородича они воспринимают как личное оскорбление, а умения сплотиться для достижения общей цели у них не больше, чем у дворовых футболистов, которым важнее отобрать мяч, чем забить гол. Впрочем, вы и без меня это знаете… Но в ситуации, когда в стране сложилась двухобщинная литература, о чем я подробно написал в статье «Кустарь с монитором», солидарность на почве, извините за тавтологию, почвеничества необходима. У литературной группы, которую я условно называю «интертекстуалами», такая сплотка (словечко Солженицына) имеется, причем, с центром управления, расположенном в солидном государственном учреждении – «Роспечать». А вот станет ли таким штабом почвенников и шире – русской словесности обновленный Союз писателей России, наконец вышедший на свет из 25-летнего «подполья под стеклом», посмотрим. Я надеюсь…

Взрывоопасный компот

Прогнозы мировой либеральной мысли о слиянии народов на базе общечеловеческих ценностей не оправдались. США так и не стали «тиглем этносов», как предсказывали специалисты. Белые, черные, желтые и краснокожие насельники этого континента не сплавились в новую, американскую, расу, хотя в стране, населенной эмигрантами, такой «микс» был куда вероятней, чем в России, где народы веками живут на земле пращуров, храня язык и обычаи. Теперь в Штатах в моде теория «салата» или «компота», мол, все нации у нас вместе, крутятся в одном федеральном миксере, но отдельными кусочками. О том, что компот может забродить, и тогда миксер рванет, как фугас, стараются не думать. Голливуд, как обычно, навевает сон золотой, и на экране негр, белый и латинос насмерть ссорятся из-за того, кто пойдет в пекло спасать мир, а заодно четвертого их друга – американизированного китайца. Кажется, миссия не выполнима, но выход из тупика, как всегда, находит пятый член «компотного братства» – лохматый «ботаник», похожий на молодого Эйнштейна. Впрочем, нет, не всегда, в одном блокбастере решения за все человечество принимал гениальный дельфин.

С Европой тоже не все ладно, она напоминает мне советскую коммунальную квартиру, где общие только сортир и умывальник, а кастрюльки, корыта, электросчетчики и запасы продовольствия – порознь. В Евросоюзе очевидны центробежные процессы: случился «брекзит», едва не добились независимости каталонцы и шотландцы, надежд на самоопределение вплоть до отделения не оставляют северные ирландцы и баски. Не успел мир привыкнуть к «чехословакам», как на карте появились Чехия и Словакия. То же самое произошло с «югославами», мощная страна распалась на фрагменты, где теперь живут сербы, хорваты, македонцы, словенцы, боснийцы… Правда, тут дело не обошлось без бомбежек и руки госдепа. Даже Черногорию от Сербии в конце концов удалось оторвать. А ведь это примерно как если вдруг черноморское побережье отделилось бы от Краснодарского края, и жители города-курорта Сочи объявили себя отдельным народом – «сочками», например. Но для сербов ситуация еще чудовищнее. Наше-то побережье все-таки многоплеменное, причем, иные народы веками ориентировались на османов и приведены под имперскую длань силой оружия. А тут – язык один, кровь одна, история борьбы с турками общая… И на тебе! Вот на что способны манипуляции общественным сознанием и политтехнологии. Впрочем, мы это тоже проходили с Украиной.

Отторжение Косова – особый разговор. Для сербов остаться без Косова, как нам лишиться Куликова поля. Кстати, и в названиях этих знаковых полей есть общее: кос – по-сербски «черный дрозд». Ну, а кто у нас свое болото хвалит, мы знаем. А начиналось все с того, что албанцы-косовары спускались со скудных гор в цветущие долины, заселенные сербами, по-соседски устраивались рядом, множились, теснили хозяев. При случае умело использовали любой катаклизм в свою пользу (например, нашествие фашистов, с которыми сотрудничали), потом получали прощение: интернациональную власть, как всегда, заботила дружба народов, а не опасное изменение этнического состава населения в сербских землях. Когда очнулись, было поздно – и с помощью НАТО албанцы оторвали Косово от Сербии. Вам это ничего не напоминает?

В 2004 году я побывал в Косово. Туда надо свозить каждого политика, который недооценивает этнический фактор жизнеустройства, для которого резня в той же Кандопоге – лишь досадное недоразумение. Я видел взорванные храмы, построенные в первом тысячелетии, с остатков древних фресок на меня смотрели выскобленными глазами поруганные православные святые. Сербские городки и поселки в Косово напоминали осажденные крепости, где выход за охраняемый периметр – означал смерть или похищение с последующим потрошением на органы. Перевозили нас с места на место на бронетранспортере «кейфорс» под охраной до зубов вооруженных индусов в синих чалмах, А по броне гремели камни, которые швыряли в нас албанские подростки. Косово – это урок и предостережение всем. Не только славянам. Не было бы Косова – не было бы Пальмиры.

Мне кажется, мировая история выходит на свой новый виток, где межэтнические и межконфессиональные конфликты, возможно, будут играть все большую и большую роль. Европейская цивилизация научилась сглаживать классовые противоречия, буржуи и пролетарии едят в одних «макдональдсах» и ходят в одинаковых джинсах, причем, у миллионеров они более поношенные. Но с живущим даже в самом маленьком народе внутренним стремлением к самоопределению вплоть до отделения пока ничего сделать не удается и не удастся. Прилетаю в Ним и первое, что слышу: «Окситания – это вам не Франция!» В общем, как сказал поэт: «…Пресволочнейшая штуковина, существует, и не в зуб ногой!»

В 2013 меня пригласили в Вильнюс. Сначала я попал на экскурсию, которую вела молодящаяся блондинка, весьма иронично рассуждавшая о прежнем и новом литовском государстве. «Вы русская?» – удивленно спросил я. «Нет, русские здесь себе такого не позволяют. Я полька. Вильно – наш город!» Потом была встреча с русскоязычными читателями, но вел ее литовский журналист. Назовем его Йонас.

Отвечая на вопросы публики, я обмолвился, мол, напрасно власти Литвы так глупо задирают Россию. Зачем ссориться с могучим соседом? Ведь неизвестно, что может случиться в будущем…

– А что может случиться? – аж подпрыгнул на стуле Йонас. – Вы надеетесь восстановить СССР? Вам никто не позволит. Эти границы навсегда!

– Я надеюсь на мир во всем мире, – ответил я. – Но советую всем, когда вернетесь домой, заглянуть в школьный атлас. Только в 20-ом веке границы европейских стран менялись много раз до неузнаваемости, а ваша столица двадцать лет принадлежала другому государству. Так почему вы уверены, что в 21-ом веке все будет иначе?

На следующий день после объявления о возвращении Крыма в Россию рано утром раздался телефонный звонок. Это был Йонас, он почти кричал:

– Откуда вы все знали?

– Вы о чем?

– О границах.

– О каких границах?

– Вы заранее знали про аннексию Крыма!

Интересно, если бы Северная Ирландия, отделившись от Великобритании, вернулась в родную гавань Дублина, он так же нервничал или счел бы это восстановлением геоисторической справедливости, вроде передачи Литве стольного града Вильно, за который Сталин прирезал Польше немецких земель, не считая. Но о таких мелочах наши бывшие сограждане теперь даже не вспоминают. Зря: прирезанное не всегда прирастает.

Ошиблись в национальном вопросе и идеологи коммунизма, грезы о слиянии наций в единый трудовой коллектив не сбылись, хотя по их лекалам полвека кроили жизнь на доброй половине планеты Земля. И что? Ничего! Пролетарии всех стран не захотели соединяться, голос крови и историческая традиция оказались сильнее классовой солидарности. Более того, кое-где строительство социализма сопровождалось ростом национальных амбиций. О Польше даже не говорю: ее «посполитизация» заметна, как ночной макияж на лице профессионалки. Китай тоже не скрывает, что осуществляет тысячелетнюю великоханьскую мечту.

Вот еще интересная подробность: в восточных землях Германии, именовавшихся прежде ГДР, мигранты почти не безобразничают, тамошние немцы при социализме сохранили прусский нрав и при случае могут навешать зарвавшимся «гастарбайтерам» от всего «херца». Сказалось и то обстоятельство, что наши воины, в отличие от союзников, не глумились над побежденными, не унижали, не выколачивали из них человеческое достоинство. Кстати, как следует из рассекреченных документов, в зонах оккупации Великобритании, США и Франции, присутствие которой среди стран-победительниц потрясло фельдмаршала Кейтеля, имело место запредельное число изнасилований немок. Долгое время это тщательно замалчивалось, наоборот, раздувался черный миф о сексуальном беспределе Красной Армии, чего просто не могло быть, хотя бы по причине лютости наших законов. Да и люди мы совсем другие.

Я служил срочную в ГСВГ и хорошо помню отношение к немцам. Если что и раздражало в «камрадах», то это их паническое непонимание, как это три «дупелька» шнапса можно слить в один стакан и залпом выпить. Тут просматривался явный коммуникативный сбой. Поэтому осмелюсь предположить, что вялое сопротивление западногерманских дам домогательствам озабоченных мигрантов связано с историческим опытом: привыкли к распущенности союзников. А мужики западногерманские, напомню, не взяли тогда в руки биты, а в знак солидарности с поруганными подругами надели платья и вышли на улицы. Если это не цивилизационное помешательство, то что тогда?

Но мы отвлеклись. Увы, попытка создания новой исторической общности на одной шестой части суши, выкрашенной на карте в оптимистический розовый цвет, не удалась. СССР развалился, как наполненная бочка, с которой сбили железные обручи. Об этом печальном событии мы уж не раз говорили. Но сейчас я хочу обратить внимание читателей на тот факт, что в многонациональных государствах накопление гуманитарной энергии развала происходит в стабильные, «тучные» и мирные годы, когда отдыхающее государство, как дремлющий кот, в полприщура смотрит на мышиную возню этнических мечтателей. На поверхность жажда самоопределения, межнациональная неуживчивость, региональная спесь, территориальные претензии выходят позже, когда ослабевает власть, страна переживает кризис, падает экономика, уровень жизни, рушится социум, а с ними преференции и льготы, которые небольшие народы всегда имеют как бонус за лояльность в любой цивилизованной империи.

Про нецивилизованные империи речи нет: из них бегут, как рабы с галер, при первой возможности. В критические моменты у этносов, даже процветавших в составе большой страны, включаются механизмы самосохранения, никто не хочет тонуть вместе с «Титаником», даже если у него каюта класса «люкс», каковые имели в СССР Грузия и Прибалтийские республики. Почему русские, занимавшие просторный третий класс с койками в четыре яруса возле машинного отделением, не бросились спасать черпнувшее воды судно, я уже писал в этих заметках, ссылаясь на выводы выдающегося ученого В. Соловья. Ныне волнение мирового политического океана в рамках допустимого, танкер «Россия» неспешно, но уверенно идет по курсу. Самое время тем, кто ныне у штурвала, задуматься…

Разнородцы

Тысячелетний исторический опыт созидания и распада держав учит: почти каждый народ, даже самый немногочисленный, мечтает о независимости, подобно тому, как самая невзрачная кассирша грезит, что в их богом забытое отделение Сбербанка вдруг заглянет, «дыша духами и туманами», сам Герман Греф, влюбится в нее и, не сходя с места, женится. В личной жизни такое невозможно, а вот в геополитике редко, но случается. Иначе как объяснить, что тридцатимиллионный народ курдов до сих пор своего государства не имеет, а эстонцы и туркмены, которых в десять раз меньше, имеют. О княжестве Монако я даже не говорю, это просто какая-то шутка Предвечного Крупье.

Но вот что любопытно, когда история, как правило, на обломках рухнувшей империи дает шанс обретшему самостоятельность народу создать собственное государство, каждый лимитроф не прочь запереть в своих свежих границах несколько близлежащих племен, чье точно такое же стремление к самоопределению вплоть до отделения воспринимается как злостный сепаратизм, достойный суровой кары. Не замечать эту двуликость этнического свободолюбия, очевидную при строительстве или демонтаже многонационального государства, то же самое, что мыть ноги в речке с пираньями.

Напомню, поляки, восставая против Российской империи, требовали не только национальной независимости, что отчасти справедливо, но и восстановления Речи Посполитой в границах XVIII века, куда входили бы и восточные Кресы – так они называли земли Киевской Руси, заселенные белорусами и украинцами, считавшимися тогда русскими. На меньшее повстанцы не соглашались – и очутились в Сибири. Кто же знал, что через полвека распад империй, подорванных мировой войной, подарит, к всеобщему удивлению, Польше независимость и единство. Помните, у Маяковского про польский паспорт:

Так появилась вольная Польша с суровым лицом «главного начальника государства», а точнее, диктатора Пилсудского, посадившего собственную жену по подозрению в шпионаже. Так что сажали не только «кремлевских жен», как их назвала незабвенная Лариса Васильева. А благодаря проваленному наступлению Красной Армии, «чуду на Висле», ответственность за которое делят Тухачевский и Буденный, Польша не только «не сгинела», но и вернула себе на двадцать лет Кресы и Вильно. Правда, литовцы от отчаянья захватили немецкий Мемель-Клайпеду, но это я так – к слову.

Если брать недавнюю историю, – как тут не помянуть Грузинскую ССР, занимавшую каюту «люкс» рядом с камбузом на ракетоносном танкере «Советский Союз». Давным-давно, доедаемая соседями, державшими кастрированных грузинских царевичей у себя в качестве заложников, она умолила московского царя взять ее под высокую руку, благодаря чему уцелела и потом «цвела за гранью дружеских штыков». После революции Грузия ненадолго обрела самостоятельность, но потом все-таки благодаря грузинским большевикам оказалась в составе СССР, хотя их склочный сепаратизм почти до Большого террора портил жизнь московскому руководств, а вспыльчивый Орджоникидзе однажды в ярости побил местных соратников. Разбиралась специальная комиссия и оправдала Серго: достали – собственную грузинскую Красную армию захотели! Впрочем, в ход пускали не только кнут, но и пряники. Кто бывал в советском Тбилиси, где спрашивать сдачу с рубля считалось неприличным, понимает, о чем я говорю. Однажды, на съезде писателей СССР в Кремле грузинская делегация покинула заседание, возмущенная публикацией в журнале «Наш современник» рассказа Виктора Астафьева «Ловля пескарей в Грузии». А ведь автор всего лишь с горькой иронией жителя скудного русского севера изобразил кичливое изобилие южной республики, достигнутое явно не за счет самоотверженного труда.

На излете советской власти к 300-летию Георгиевского трактата в Москве на Тишинской площади в знак вечной дружбы была воздвигнута по проекту поэта Андрея Вознесенского затейливая стела, словно сплетенная из кудрявых букв грузинского алфавита. В народе, точно предчувствуя скорые события, ее прозвали «мечтой импотента». И вот в 1991 году Грузия со скандалом, хлопнув дверью, вышла из СССР, обвинив Россию в вековом попрании независимости гордого народа. Кстати, сказать, Москва, если не считать провокации с «саперными лопатками», не препятствовала самоопределению союзной республики: как говорится, насильно мил не будешь, хотя лишь за тот ущерб, какой нанесло исторической России предательство министра иностранных дел Шеварднадзе, они нам еще лет триста должны платить контрибуцию цитрусовыми и сыром сулугуни. Но учитывая вклад Сталина в нашу общую историю, так и быть: квиты. Можете считать это шуткой.

И что же? Едва «освободившись», Тбилиси начал действия против Абхазии и Южной Осетии, которые не захотели вместе с грузинами выходить из Союза. Имели право? Почему бы и нет, ведь и те и другие стали автономиями Грузинской ССР в результате прихотливой царской, а потом и советской межнациональной политики. Абхазия вообще была одной из равноправных республик, учреждавших СССР в 1922 году, и оказалась в составе Грузии лишь в 1931 году под давлением влиятельного Лаврентия Берии. Южная Осетия стала автономной областью только после кровавых столкновений и экспедиций, очень похожих на карательные. Оба народа явно испытывали к грузинам «отрицательную комплиментарность», если пользоваться термином Льва Гумилева, и предпочитали после развала единого государства остаться с Россией. И что? Тбилиси воспринял это как мятеж и предательство. Началась война. Жестокая. За что? А за то, чтобы наша свобода не стала вашей свободой. Я не люблю, ей-богу, «дракономанию» наших либеральных интеллигентов, но тут шварцевская аллегория работает на все сто процентов. Борцы за общечеловеческие ценности боялись, что разрубленное на куски розовое тело имперского дракона, политое мертвой водой русского шовинизма, ожив, снова закогтит несчастных «узников матрешки» и начнет изрыгать во все стороны напалм. Но оказалось, некоторые из отсеченных кусков сами превратились в дракончиков, злых и непримиримых к чужой свободе. Но, как известно, на каждое действие всегда найдется противодействие.

Лет пять назад я поехал на Суздальский анимационный фестиваль, который проводили в том самом знаменитом комплексе Интуриста, где снимали некогда знаменитых «Чародеев». Гостям предлагалось множество услуг, в том числе – лечебный массаж. Немолодая грузинка старательно месила на столе мое тело и, как и водится в этой профессии, за работой разговаривала с клиентом. Я спросил, как ее занесло в Суздаль. Она ответила:

– Мы сами из Сухуми. Но – грузины, – гордо уточнила массажистка. – Мой муж был большим человеком в Абхазии. Имели пятикомнатную квартиру на улице Ленина. Дом – полная чаша, одна хрустальная чешская люстра двадцать тысяч рублей стоила. Все у нас было, но когда началось, ничего с собой не взяли, еле сами спаслись. Мужа покалечили, сына убили… Директором целого универмага была, теперь вот этим кормлюсь…

Я искренне пожалел пожилую грузинку из Абхазии, но двадцатитысячная люстра, как символ нелепого национально-экономического перекоса, буквально стояла у меня в глазах, ведь примерно в те же годы я, как школьный преподаватель, получал сто двадцать пять рублей в месяц с учетом классного руководства. Мне кажется, из распада СССР мы не сделали ни геополитических, ни административных, ни социально-этических выводов. И какая, в сущности, разница, о чем будут вспоминать чудом уцелевшие «хозяева жизни» – о баснословной люстре, о собственной футбольной команде на Британских островах или о вертолетной яхте, на которой плавали в то время, когда коренное население еле сводило концы с концами. Если вопиющая социальная несправедливость резонирует со стойкой национальной неприязнью, рушатся такие Иерихоны, что дух захватывает. Но вернемся к теме.

Многие межэтнические узлы, разрубленные при распаде СССР и доставшиеся в наследство новым государствам, включая Россию, завязались еще в начале прошлого века, в результате тех компромиссов и решений, которыми сопровождалось сшивание страны, расползшейся после революции и гражданской войны. Скажем прямо: порой области и регионы, населенные в том числе русскими, становились бонусами и взятками тем племенным элитам, у которых были серьезные намерения и шансы для отделения, но жажда территориальных приобретений, пусть даже в составе красной империи, пересилила стремление к самоопределению. Увы, гигантомания – болезнь лилипутов. С чаяниями и настроениями обитателей прирезаемых земель, с «комплиментарностью» населения никто, разумеется, не считался.

Происходило это не только в 1920-е, когда «еще закон не отвердел» и не «подернулась тиной советская мешанина». Крым тоже был бонусом, и поначалу его обещали, но так и не передали под создание автономной или союзной республики евреев, напомним, одного из самых многочисленных народов тогдашнего СССР. Активно лоббировали этот проект Ларин и Бухарин – тесть и зять. Ясное дело: Ялта лучше, чем Биробиджан. Прошла зачистка крымскотатарской партийной верхушки, настроенной весьма самостоятельно. Но проект был закрыт после разгрома оппозиции и гибели сторонников идеи еврейской республики на полуострове. Есть версия, что жена члена Политбюро Вячеслава Молотова Полина Жемчужина, сама заместительница наркома, угодила в тюрьму именно за попытку после войны вернуть к жизни этот проект.

В 1950-е Крым стал, наверное, самой грандиозной в мировой истории, взяткой, которую получила от центра влиятельная украинская элита. На ее поддержку Хрущев очень рассчитывал в будущих схватках за власть, весьма неустойчивую. Дело в том, что украинские области были размерами невелики, но зато по количеству почти не уступали областям громадной РСФСР. Это очень важно, так как в политической системе СССР главными игроками на поле советской партийной демократии являлись как раз первые секретари обкомов. Именно они чуть не свергли Сталина, когда тот в 1936 году задумал провести альтернативные выборы в советы всех уровней, чтобы убрать из власти рубак «в пыльных шлемах», так и не понявших, что гражданская война и социалистическое строительство – вещи несовместные. Тех, кто заинтересовался этой малоизвестной страницей советской истории, отсылаю к замечательной книге Юрия Жукова «Иной Сталин».

Обрате внимание, с украинской номенклатурой, рожденной «коренизацией», повторился тот же сюжет, как когда-то с польской шляхтой, приравненной к русскому дворянству, что не лучшим образом сказалось на судьбе империи Романовых. Думаю, чрезмерное влияние в общесоюзных органах власти выходцев с Украины с их особым хуторским (моя хата с краю) менталитетом сыграло свою роль в крушении Советского Союза. Вот лишь одно наблюдение. Когда военная цензура запретила публикацию моей повести «Сто дней до приказа», меня пригласил на собеседование ответственный сотрудник ЦК ВЛКСМ с типичной украинской фамилией. Мягко «гэкая», он ласково попенял мне за чрезмерную остроту прозы – на том и расстались. Вскоре его сделали главным редактором центрального молодежного еженедельника, с которым я активно сотрудничал. Как-то в самом конце 1980-х, когда уже СССР трещал по швам и начался парад суверенитетов, мы с ним под рюмку обсуждали политическую ситуацию, и вдруг его как прорвало: передо мной сидел не крупный советский чиновник, озабоченной судьбой своей малой родины, а упертый украинский националист, страдающий наследственной ненавистью к москалям. Еженедельником он, кстати, руководит до сих пор, а в 2014 году возмущался по поводу возвращения Крыма в родную гавань. Вот так, дорогой читатель.

Границы, проводимые внутри СССР, преследовали скорее политические, нежели этнокультурные цели, нередко центру приходилось заискивать перед впадающими в восторг самоопределения окраинами. Недаром злопамятный наркомнац Джугашвили, придя по-настоящему к власти, расправился со всеми лидерами националистов, начав, конечно, с русских. Но давайте задумаемся: а можно ли было сшить страну иначе, без территориальных бонусов и заигрывания с влиятельными этническими элитами, не жертвуя интересами малых ради великих задач? Думаю: вряд ли. У нас часто любят напоминать, что поначалу совет народных комиссаров был правительством инородцев, русских там вообще не было. Это, конечно же, преувеличение, но не слишком сильное. Вспомним: борьба за власть в партии шла между не совсем русским Лениным и совсем не русским Свердловым, а когда оба ушли из жизни при не выясненных до сих пор обстоятельствах, за трон схватились Троцкий, Каменев, Зиновьев и Сталин, все как есть нерусские. О Калинине, Молотове или Андрееве никто и всерьез не говорил.

Но я бы не стал именовать их инородцами, скорее уж – «разнородцами», по аналогии с разночинцами, которых так звали совсем не потому, что они дослужились до разных чинов: коллежский асессор, надворный советник… Нет, это были люди, вышедшие, выломившиеся из своих сословий (дворянства, духовенства, чиновничества, купечества, мещанства), образовав новую страту со своими целями и идеями революционного обновления общества. Пути назад им уже не было. Так же и «разнородцы» оторвались от родных этносов многоплеменной империи, образовав, как сказал бы Лев Гумилев, «консорциум», интересы которого были кровно связаны с судьбой большой России. На исторической родине, а она есть не только у евреев, делать им было нечего: там местные повара готовили свои острые блюда. Печальная судьба красных латышей, эстонцев, финнов, венгров, поляков, вернувшихся к себе на родину, тому свидетельство. Так вот, эти «разнородцы» больше всех стремились к восстановлению империи, рассчитывая на высокий статус в правящем слое. О том, что революция пожирает своих детей, эти марксисты, знавшие назубок историю Великой французской революции, как-то забыли. Они-то и собрали, склепали, сшили суровыми нитями, не считаясь ни с чем, СССР, в основание которого для прочности по старинной традиции и был замурован их мятежный прах.

Если бы во власти после революции царили политики, представлявшие исключительно русский народ, уставший от имперской ноши и донорства, осмелюсь предположить, что страну не собрали бы. Даже казаки хотели самостийности! Встал бы министр из вятских и сказал: «Да пропади они пропадом со своими арыками, акынам, кишлаками, кунаками и шашлыками. Без них проживем!» Товарищ министра, воспитанный на статьях Михаила Меньшикова, добавил бы: «А Польша в благодарность за дарованную свободу должна забрать от нас своих евреев! Пусть возвращаются, откуда пришли!» Был бы тогда у нас великий Советский Союз? Нет, боюсь, не было бы…

Но вернемся в 2008 год. За несколько дней до нападения на Цхинвал я ехал на праздник поэзии в село Багдади на родину Маяковского, где не был без малого тридцать лет. Когда проезжали через Гори, меня удивило обилие военной техники, офицеров и солдат на улицах. Сопровождавший нас литературовед с лицом Джеймса Бонда туманно объяснил: толи учения, толи народные гуляния, толи день открытых казарм. «Гулянья – так гулянья…» – пожали мы плечами: наши сердца рвались в пенаты великого «горлана-главаря». После скромного «рецетала», по размаху даже не идущего в сравнение с прежними советскими праздниками братской поэзии, состоялось обильное застолье, вполне на уровне застойных пиршеств, и потчевали нас в том же самом горном ресторане, где мы гуляли 28 лет назад. Захмелев, подруга моей литературной молодости поэтесса Мзия Хетагури, с которой мы в 1980 году стали лауреатами премии ЦК ЛКСМ и СП Грузии имени Маяковского, отозвала меня в сторону и, дыша барашком в молодом вине, жарко зашептала:

– Юра, ты пойми: нет никаких южных осетин и абхазов, есть только замороченные и обманутые грузины. Я знаю, что ты советник президента…

– Член президентского совета… – скромно поправил я, озадаченный тем, что поэтесса со звонкой осетинской фамилией отказывает в праве на существование древним аланам.

– Вот и скажи Путину: если он отдаст нам осетин и абхазов, мы станем его самыми верными союзниками на Кавказе!

– Да вы, кажется, в 91-ом примерно то же самое обещали, а потом…

– Это все Гамсахурдия и Шеварднадзе, белый лис. Теперь все будет иначе!

Вернувшись в Москву, я увидел по телевизору страшные кадры погрома Цхенвала, гибель осетин и наших миротворцев. Вот и думаешь порой: а может, лучше пусть будет один большой добродушный дракон, чем дюжина его агрессивных обрубков? Впрочем, разве история когда-нибудь спрашивала у людей, куда ей скакать и где опускать свои копыта…

Неувязочка

Учитывая явное или скрытое стремление этносов к самоопределению, власть в любой многонациональной стране ведет с этническими группами, ее населяющими, сложную административную и культурно-политическую игру, иногда тонкую, многоуровневую, а иногда грубую, жесткую, даже свирепую, доходящую до геноцида, как с армянами на землях Османской империи или с евреями в Третьем рейхе. Вы удивитесь, но еще во второй половине 19 века мировое сообщество призывало Россию учиться у Германии, как надо эмансипировать евреев. Более того, когда началась Первая мировая война, правительству своих подданных-иудеев приходилось из зоны боев на Западном фронте переселять в города Сибири и Урала. Нет, власть не опасалась за их жизнь, ее пугали симпатии евреев к наступавшим немцам. Именно тогда рухнула черта оседлости, декрет Временного правительства лишь завершил начатое острожными царскими реформами и продолженное войной. Кто же мог вообразить, что немецкое государство через 20 лет придет к патологическому антисемитизму?

Но есть и другие примеры. Так, Вена ради сохранения империи после грандиозного восстания венгров 1848 года, подавленного лишь с помощью России, верной букве и духу «Священного союза», пошла на переформатирование всего государства и стала Австро-Венгрией. Будучи в течение нескольких лет председателем общества дружбы «Россия – Венгрия», я много ездил по этой стране, любуясь ландшафтными и архитектурными красотам, но особое мое восхищение, как драматурга, вызывали роскошные здания театров, построенных во второй половине 19-го и начале 20-го веков даже в небольших городах. По сравнению с иными из этих храмов Мельпомены наш МХАТ в Камергерском – рабочий, извините, клуб. Так Вена доказывала Будапешту плюсы и выгоды от пребывания в «лоскутной империи» и, в общем-то, доказала. Если бы не мировая война, неизвестно еще, как сложилась бы судьба этой сверхдержавы. Во всяком случае, Венгрия в итоге потеряла две трети земель, которые контролировала, будучи в составе империи Габсбургов. Сегодня в Будапеште в редком офисе или ресторане не висит на стене карта большой Венгрии, какой она была до Трианона. Не правда ли достойная уважения любовь к прежним границам? И это в стране Евросоюза, мечтающего вообще стереть всяческие рубежи. К тому же, старые карты, как мы знаем, имеют свойство оживать…

Между прочим, есть удивительная версия, будто эрцгерцог Фердинанд хотел, сев на трон, переформатировать страну, объявив ее Австро-Венгро-Славией. Напряженность росла: славяне, вдохновленные успехом русских войск на Балканах, подняли головы, не хотели больше мириться с положением второсортных подданных Габсбургов. Дальновидным политикам стало ясно: лучше славян сделать союзниками империи, как венгров, нежели иметь их в качестве внутренних врагов. Но не всем эта идея нравилась. Лидеры национально-освободительного движения понимали: такое решение «славянского вопроса» резко снизит шанс на самоопределение вплоть до отделения. Во-первых, высокий статус этноса внутри империи примиряет с неизбежными ограничениями свободы, а во-вторых, изначально не все славяне кипели пассионарностью, как сербы или болгары. Не верится мне, что герои Гашека, покинув «пивницы», пошли бы на баррикады ради независимости. Может, именно за это просвещенные чехи и недолюбливают автора «Похождений бравого солдата Швейка»?

Однако на Балканах вопрос о скорейшем обретении независимости и собственной государственности стоял остро, спад народной освободительной энергии совсем не входил в планы борцов за свободу. Вот и дотянулась «черная рука» до несчастного Фердинанда и его беременной супруги, а вскоре не без помощи Антанты поднялось мощное государство Югославия, выстроенное по имперскому принципу. Могло ли сложиться иначе? Не знаю, но когда сегодня за сорок минут доезжаешь из Вены в Братиславу, чтобы поесть гусиной печенки, думаешь: «Наверное, могло…» Дружнее надо жить империям, глядишь, уцелели бы… Впрочем, тогда бы они не были империями.

В России тоже вели с населявшими ее народами свою игру, используя традиционные кнут и пряник. Бояр и воевод за лишние обиды, чинимые неруси, царь порой сурово наказывал. Своих русских смутьянов карали куда как строже: Пугачеву отрубили голову, а генералиссимуса Тадеуша Костюшко, пролившего крови не меньше, помиловали. Декабристов повесили, а Шамиль доживал век на обильных казенных харчах в Калуге, дети его были обласканы при дворе. Говорят, когда его, плененного, полмесяца везли к месту ссылки, он вздыхал, мол, если бы знал, что Россия такая большая, никогда бы не стал с ней воевать. Впрочем, генерал Дудаев знал, даже излетал СССР вдоль и поперек. А толку? История мне напоминает иногда даму, которая пользуется всеми мыслимыми способами предохранения и регулярно при этом залетает.

О межнациональной политике большевиков мы уже в этих заметках говорили и не раз. Добавлю, она всегда была извилиста, противоречива и зависела от текущих задач, ибо к чему заморачиваться принципами, если впереди все равно маячит слияние наций. Но учитель истории, поставивший мне в 10 классе пятерку за реферат «Советский народ – новая историческая общность», в конце 1980-х годов эмигрировал в Израиль. В 1920-е, когда надо было максимально ослабить имперский русский народ, в котором ошибочно видели ресурс для реставрации монархии, Советская власть в конфликте казаков с горцами горячо поддержала кавказские народы. «Расказачивание» по жестокости и размаху мало чем уступает «холокосту». Однако через два десятилетия во время Великой Отечественной войны та же власть, казаков, отважно воевавших, реабилитировала, частично вернув былые привилегии, а вот их вчерашних супостатов – горцев и некоторые другие народы наказала депортацией. Думаю, карала она не столько за коллаборационизм, этим грешили и украинцы, и русские, и прибалты, но прежде всего, мне кажется, за неблагодарность. Сталин, как человек Кавказа, был очень чувствителен к этой категории взаимоотношений. Мол, мы вас холили и лелеяли, вознесли над русскими, а вы за предоброе презлым отплатили!

В руках государства есть еще один мощный инструмент межнациональной политики, ведь мало быть отдельным этносом, надо еще, чтобы власть тебя признавала таковым. А разве бывает по-другому? Да сколько угодно! Поляки в упор не видят кашубов. На Украине отказывают в праве русинам считаться самостоятельным народом, хотя у этнологов на этот счет сомнений нет. Наоборот, ученые весьма скептически относятся к этнониму «украинец». В самом деле, много ли общего у галичанина, харьковчанина и одессита? Про Донбасс и говорить нечего. А поди ж ты – титульная нация! Лет десять назад у меня в радиоэфире возник спор с киевским академиком, который, упрекая нас, все время твердил: «Вот вы, россияне…» «Вы кого имеете в виду?» – уточнил я, не выдержав. «Вас, русских…» – «Тогда, так и говорите. Россиянин – это гражданин России, он может быть русским, башкиром, евреем, аварцем… Вот вы сами-то кто по национальности?» «Я… украинец…» – неуверенно ответил он. «Допустим, а если бы вы были русским, но при этом гражданином Украины, как вас называть в таком случае?» «Украинцем!» – с нарастающей обидой ответил мой визави. «Но так не бывает!» «Бывает!» – в его голосе послышалась угроза. «Зря! Запутаетесь. Возьмите пример с России, введите термин «украинянин», он будет обозначать гражданство, а «украинец» – национальность…» «Не хочем!» – взревел академик так, что ведущий испугался за целость студии. «Тогда у вас там все плохо закончится…» – предостерег я и, к сожалению, не ошибся.

Казалось бы, плевое дело, как себя называть. Может быть, вообще не стоит циклиться на племенной принадлежности. Такая точка зрения существует, особенно среди тех, кто затрудняется с национальной самоидентификацией, испытывая раздвоение этнического сознания. О таких людях я писал выше. Думаю, они и пролоббировали изъятие графы «национальность» из паспорта, считая ее не нужной, даже вредной, усугубляющей межплеменную рознь. Но у подавляющего большинства, отчетливо сознающего, какого они роду-племени, эта графа затруднений не вызывает и даже предпочтительна, судя по тому, что в некоторых автономиях ввели вкладыши, куда по желанию гражданина вписывается его национальность, чтобы не забыть.

Наша просвещенная власть, озабоченная формированием гражданского общества, изымая пресловутую графу из паспорта, рассуждала, видимо так: для государства любой человек – прежде всего гражданин России, не зависимо от разреза глаз, цвета волос, формы носа и языка, на котором говорили его предки, а, возможно, продолжает говорить и он сам. Логично? Вполне. Скажем, судье вершащему закон, не важна ваша племенная принадлежность, хотя этнические преступные сообщества существуют. Выходит, если гражданину лишний раз не напоминать о его национальности, то чаемая российская политическая нация сложится быстрее и будет прочнее. Так ли это? Не уверен… Но пока оттого, что из паспорта исчезла эта графа, а из анкет не раз осмеянный «пятый пункт», я не перестал ощущать себя русским, а мои друзья соответственно – татарами, евреями, аварцами, карелами и т. д. Национальность ведь не в графе, а в сердце или в голове. У кого как… В общем, налицо административный эксперимент, причем, более гуманный, чем в иных европейских странах, где в анкетах появились вместо пап и мам, родитель-А и родитель-Б.

Но возникает одна неувязочка. Как от родителей, чей пол теперь обозначают литерами, появляются дети, я еще могу себе представить. Но на каких правовых основаниях у нас существуют автономии, носящие имена «Татарстан»», «Саха-Якутия», «Адыгея», «Калмыкия»? Нет, я понимаю, откуда, горячо, как говорится, поддерживаю, одобряю и желаю процветания именно в таком качестве. Но, согласитесь, если для государства не существует национальности граждан, то почему для него существуют национальные субъекты? Откуда они взялись? Откуда мы знаем, что в Калмыкии живут калмыки, если их этническая принадлежность нигде не зафиксирована. Ах, у них заметный разрез глаз? Ладно. А карела от русского сразу не отличишь, но Карельская АССР вот она, на карте. Можно, конечно, сказать, мол, это – просто дань исторической традиции. Есть же во Франции – Нормандия, Прованс, Шампань и даже Коньяк. Но, во-первых, такое сравнение очень не понравится титульным народам наших автономий, во-вторых, у этих провинций нет конституций, а в-третьих, там не говорят и не ведут делопроизводство на шампанском или коньячном языках. Более того, изначально смысл наших автономных субъектов в том и заключался, чтобы сохранять и развивать национальную самобытность того или иного этноса в многонациональном федеративном государстве. Плохо ли это? Замечательно. Благодаря такой политике в России не исчез ни один малый народ. Что же смущает? Скажу: абсурдистская логика и теоретическая беспомощность в деле государственного строительства. Абсурд интересен в искусстве, но опасен в политике. Помните, мы уже говорили про то, что в конституции СССР тоже была одна маленькая неувязка: забыли прописать процедуру выхода из союза. А чем все кончилось?

Инкубатор Фаберже

Справедливости ради должен сказать, наша федерация с точки зрения поддержания и даже процветания этнического разнообразия выстроена образцово, можно мастер-классы проводить с лидерами многонациональных держав, а Украина прямо-таки напрашивается на проведение практических занятий с участием российского спецназа. У нас каждый, даже самый маленький народ имеет возможность учить детей на родном языке, развивать свою культуру, экономику, участвовать в управлении не только своим родным краем, но и выходить на федеральном уровне. Мэр Москвы Собянин – выходец аж из Ханты-Мансийского автономного округа. В российском правительстве, правда, пока маловато, как говорили прежде, национальных кадров. А «питерский» не запишешь в «пятый пункт», даже если его вернут. Но еще не вечер…

Центральная власть делает все возможное, чтобы показать и доказать автономиям: в единой семье российских народов им будет лучше, комфортнее, безопаснее, а повторять «парад суверенитетов» бессмысленно и опасно. Думаю, лучше других ощутила это на себе Чечня, возрожденная из разрухи и расцветшая после замирения. Что и говорить, не каждый автономный лидер – кунак Путина. Кстати, вы заметили, как незаметно, без шума президенты республик стали у нас, по крайней мере, в информационном пространстве именоваться просто «руководителями» и «главами»? В результате в стране остался один президент, что абсолютно правильно. Страна, в которой дюжина президентов, долго не простоит, разделившись в себе…

Поддержка национальных регионов – это не только бюджетные вливания. Огромную роль играют символические действия и жесты. Ну, где еще столица государства добровольно уступит историческое старшинство региональному центру? Боже, как расцвела Казань к моменту празднования своего 1000-летие, хотя прежде была почти ровесницей Москвы. Благодаря сравнительно недавним археологическим открытиям дата основания города была уточнена и отошла вглубь веков. Думаю, и под кремлевской брусчаткой тоже могли найти монетку или фибулу времен легендарных «мосхов», фигурирующих в Библии под именем «магогов». Но ведь не нашли! Старшему брату иногда полезно побыть младшим. А чтобы у казанцев голова не закружилась, через некоторое время очень широко отметили 2000-летие древнего Дербента. Я там был, мед-пиво пил и запомнил золотые слова, сказанные тогдашним руководителем Дагестана Рамазаном Абдулатиповым. Звучали они примерно так: очень хорошо, что у нас заботятся о самочувствии и благополучии народов и народностей нашей страны, но нельзя забывать, что стабильность и развитие державы в первую очередь зависит от самочувствия самого большого – русского народа, а про это у нас порой забывают…»

Продолжу мысль видного государственного деятеля. Если сверхзадача нашей федерации обеспечить развитие и процветание каждого, «сущего в ней языка», то, полагаю, и мы, те, кто «от корня русского», в это число тоже входим. Но пройдите по любому областному центру, не говоря уже о Москве и Питере, много ли вы найдете вывесок: «Дом русского народного творчества», «Центр традиционной русской культуры», курсы русской кулинарии «Демьянова уха», школа русской песни и пляски «Семеновна», «Беседа ревнителей русского языка», радиостанция «Русский голос», газета «Русский вестник»? Не найдете. Более того, недавно на заседании Общественного совета Министерства культуры мы обсуждали конфликт вокруг знаменитого музыкального коллектива «Баян». Оказалось, в целях повышения творческого потенциала его решили переподчинить, реорганизовать и заодно… переименовать. Зачем? Кому мешало знаковое для каждого образованного человека название «Баян»? Внятно ответить никто не смог. Но те, кто взрывал в 1920-30 годы храмы, тоже потом несли какую-то околесицу. Каганович, тот на все вопросы мрачно повторял: «Проезду мешали…» Какому проезду мешал «Баян»? Или название слишком русское?

А скажите, какие структуры или органы в нашем Отечестве отвечают или хотя бы контролируют на общефедеральном уровне проблемы русских, как этноса, состояние его культуры, языка, демографии, уровня жизни. Кто отслеживает миграцию, изменение этнического состава населения, сохранность русских городов и сел, склонных к исчезновению? Не будем забывать: русские перенесли в ХХ веке послереволюционный террор, гражданскую войну, массовый голод, жуткие социально-экономические эксперименты, депортации, потеряли миллионы в войнах, в довершение после развала СССР оказались еще и разделенным народом. При очевидной депопуляции и склонности к ассимиляции, объясняемой историко-культурными особенностями, должно вести речь о системном кризисе государствообразующего народа России, на что весьма прозрачно намекнул Абдулатипов. Повальное пьянство, особенно в деревне, – это лишь один из признаков неблагополучия: «пошла по жилам чарочка – и рассмеялась добрая крестьянская душа…»

Так покажите мне тот «русский приказ» в украсно-украшенных теремах царя-батюшки, куда я, заботник-челобитник, могу принести, взыскуя справедливости, скорби и заботы о моем бедствующем племени? Нет, такого «приказа». Нигде. Ну, хоть бы какой подотдельчик в Администрации президента или в Правительстве завели. Даже у коммунистов такой отдел имелся, а уже такие интернационалисты были – святых выноси. Наши центральные властные структуры принципиально надэтничны, и это, по сути, правильно. Федерация есть федерация. Но точно так же ведут себя губернские органы власти. Они-то почему? Ну, во-первых, они копируют Москву, во-вторых, правящий слой там традиционно состоит людей со стертым или слишком глубоко спрятанным национальным сознанием: так работают карьерные лифты и фильтры. Эту строевую «без-этничность» прививают выдвиженцам в самом начале, и она особенно бросается в глаза на встречах со слушателями Академии государственной службы, особенно с тех пор, как ее возглавил господин Мау.

В-третьих, в любом городе бдят СМИ и активисты фондов, тщательно отслеживающие проявления великодержавности. Помню, как-то на последискуссионном фуршете рядом со мной закусывал активист московского антифашистского комитета Крошечкин, если не ошибаюсь. Выпив несколько рюмок, он глянул на меня с карательной усмешкой и молвил: «А мы к вам, господин Поляков, давно присматриваемся…» «С чего бы это?» «Уж очень вы любите слово «русский». Нехорошо. Подумайте об этом!» Я не сделал выводов из предостережения, а многие мои коллеги-писатели сделали и не нарадуются, ведь один из руководителей «Роспечати» мне так и заявил: пока он исполняет эту должность, никаких почвенников на книжных ярмарках вообще не будет! Кого называют почвенниками в современной отечественной литературе, общеизвестно. Хорошо, что он не руководил этим направлением в XIX веке, а то бы не видать нам ни Достоевского, ни Писемского, ни Лескова. Однажды во Франкфурте после выступления официальной делегации российских литераторов, в которую я, конечно, не входил, кто-то из немецких русистов меня тихо спросил:

– А что, разве русские писатели к нам больше не ездят?

– С чего вы взяли, что эти-то не русские?

– Русские свою страну так хают!

Мне кажется, стертость национального самосознания становится для нас серьезной проблемой. Она ведет к снижению чувства ответственности политиков, чиновников, бизнесменов, деятелей культуры перед своим народом. Выполняя завет, оставленный Гоголем писателям, «проездиться по России», я заметил такую особенность: наши автономии, особенно их столицы (не все, но большинство) выгодно отличаются от русских губернских центров, не говоря уже о районных городах, которые запоминаются лишь красотами, оставшимися от дореволюционных купцов и почетных граждан. Национальные регионы выглядят благополучнее, ухоженнее, богаче, чем русские. Отчасти так было уже при советской власти: помню, в начале 1980-х после Молдавии я сразу поехал в калужскую глубинку – в Людиново и оторопел от контрастов. Но теперь эти отличия просто режут глаза.

Вряд ли бюджетные вливания в наши автономии (за известными исключениями) в разы превышают вложения в русские области, хотя без традиционного донорства дело вряд ли обходится. Но главная причина, думаю, в другом: управленческая и бизнес-элита, сформировавшаяся в национальных регионах на основе сначала «коренизации», а потом и «неокоренизации», гораздо серьезнее относится к будущему своих народов, чем элита русских областей. Это не значит, что там, «у националов», не воруют, не берут взяток, не злоупотребляют. Без этого, видимо, нельзя, если не казнить и не конфисковать, и то всегда отыщутся отчаянные головы. Но, простите за кощунство, патриотизм иногда выражается в понимании того, сколько можно украсть, а сколько должно оставить на развод ближним – именно таким словом в Ветхом завете именуются соплеменники. В какой-то момент просто щелкает реле племенной солидарности.

Так вот, у нашей политической, управленческой и бизнес-элиты такое реле (его еще можно назвать «этнической совестью») не щелкает или отсутствует, отчасти потому, что значительная часть нашего верхнего класса не чувствует кровной связи со страной, она готова при случае сняться и улететь в теплые края. Моя наделавшая шума статья так и называлась «Перелетная элита». «Перелетные» знают, в случае опасности или утраты выгод всегда можно укрыться там, откуда своих не выдают. Но к этой отчужденности нам не привыкать, и выше говорилось, что русские никогда не преобладали в верхних слоях российской империи. Однако на Руси всегда хватало благотворителей и искренних патриотов. Но, увы, сегодня безответственность перед своим народом стала характерной чертой даже самых истовых русских, чьи кабинеты и офисы заставлены иконами, как монастырские сувенирные лавки. Так они и сматываются из Отечества: одним самолетом вывозят чад и домочадцев, а другим, грузовым, иконы и яйца Фаберже.

Этноэтика

Но ведь чувство долга перед соотечественниками, это не врожденное свойство, не прививка от гриппа. Чик – и готово. Его, это чувство, надо воспитывать, внушать, иногда пришивать суровыми нитками. А почему нет? Курить-то нас отучают по всей строгости карательного здравоохранения. Можно по-разному относиться к Белинскому, Писареву, Добролюбову, Чернышевскому, но так называемые революционеры-демократы, не говоря уже о славянофилах, отличались болезненным, гипертрофированным чувством долга, даже острой вины перед своим народом. Наша классическая литература воспитывала в гражданах ответственность, доходящую до жертвенности. Конечно, не все усваивали эти идеи. Некоторые прибегали к двойным стандартам: так, Герцен, проклиная крепостное право, с выгодой продал своих крестьян, чтобы без помех заниматься революцией. Кстати, на самом дорогом кладбище Ниццы у автора «Былого и дум» самое обширное, говоря по-нынешнему, «могиломесто». Но это другой вопрос.

В СССР литература, кино, театр занимались тем же самым, в особо опасных случаях аккуратно именуя народ «трудящимися». Без этих чувств – вины и долга – невозможно понять Платонова, Шолохова, Бондарева, Распутина, Астафьева… А вот из современной российской литературы, которую окормляет почему-то Министерство цифрового развития, связи и массовых коммуникаций, даже тень сочувствия к народу выветрилась, осталось в лучшем случае брезгливое снисхождение. Подумаешь, нищеброды! Вот если бы человеку при советской власти дважды отказали в выезде на ПМЖ за границу, это настоящая трагедия. А когда в одночасье учителя, врачи, инженеры рухнувшей страны оказались нищими, а рабочие – безработными, разве ж это катастрофа? Это реформы. К тому же, в лесу полно грибов и ягод.

Более того, презрение к стране, к людям, к российской государственности, а то и русофобия стали своего рода маркерами премиальной литературы. В одном романе, помню, автор сообщал в первой же главе, что гимн с детства ассоциируется у него с испражнениями, так как в 6 часов утра его будило радио, всегда начинавшее вещание с гимна, и он брел в туалет. Надо ли объяснять, что книга получила, кажется, «Букера», и автор вошел в состав агитбригады, которую за казенный счет постоянно вывозят на книжные ярмарки. Мало того, Институт перевода за казенный счет активно продвигает подобные сочинения за рубеж. В другом романе неграмотная татарка ужасается, видя на карте страшный силуэт СССР, и этот монстр терзает другие страны. Не важно, что темная женщина вряд ли могла разбираться в политической карте мира (у нас не каждый старшеклассник это умеет), главное – правильная позиция автора, за что была выдана премия «Большая книга», а графоманский роман переведен на десяток языков. Нормально?

Вот еще типичное, увы, наблюдение. На замечательный Грушинский фестиваль бардовской песни приехал один из старейших «любимовцев» с молодежной труппой и привез спектакль по стихам Евгения Евтушенко. Я слушал, недоумевая: из всего наследия этого сложного и переменчивого в настроениях поэта с ювелирной точностью были вычленены только те стихи, где автор порицал Россию или предъявлял ей претензии, связанные в основном со сталинизмом. А что, разве нельзя? Ну почему же… Можно, например, поставить спектакль «Пушкин и Христос», где прозвучит только безбожная, но дьявольски талантливая «Гавриилиада». Но разе же этой, по сути, кощунственной поэмой исчерпывается отношение великого поэта к Вере? Нет, конечно… И хочется спросить: зачем? Зачем замалчивать или просто купировать, как непородистые щенячьи уши, замечательные патриотические стихи Евтушенко? А затем, полагаю, чтобы молодой слушатель, не знающий метаний автора «Братской ГЭС», по окончании спектакля встал в полной уверенности, что один их самых громких русских поэтов ХХ века свое Отечество не любил и другим не советовал.

В свое время я долго убеждал руководителей разных каналов – вернуть поэтическое слово в эфир, ставя в пример «Стихоборье», которое вел на канале «Народные университеты» в 1995-96 гг. Наконец, это случилось: такая передача появилась на канале «Культура», называлась она «Вслух», а вести ее поручили длинноволосому телевьюноше, манерой говорить напоминавшему лимонадный фонтанчик. Замысел был прост: молодые и не очень молодые поэты, состязаясь, читали в эфире стихи, а мэтры, в основном самопровозглашенные, их оценивали. Но за несколько сезонов существования проекта я не услышал в эфире ни строчки о Родине, о России, о любви к Отечеству, хотя, как главный редактор, читающий кипы присланных в ЛГ стихотворений, отлично знал: патриотическая, в том числе русская тема, весьма распространены в современной отечественной поэзии. Вопрос: кто и зачем устанавливает фильтры, не допускающие в эфир патриотическую тему, присущую отечественной поэзии? Если изготовители «контента» почему-то не любят Россию, им вообще не стоит доверять эфир, как педофилов нельзя пускать в пионерский лагерь. Кстати, те же самые фильтры в той же самой передаче почему-то не пропускали и поэзию, написанную на языках наших автономий. Странное совпадение, не так ли?

А возьмем важнейшее из искусств – кино, чье влияние на формирование стереотипов поведения и шкалы ценностей общеизвестно. Достаточно сказать, что кинематограф – главное орудие агрессивной американизации, а точнее, голливудизации жизни. Так вот, если и появляется в отечественном кино персонаж, настроенный патриотически да еще озабоченный русским вопросом, в итоге он оказывается или мерзким расистом, или политическим авантюристом, или вором, прикрывающим риторикой свои махинации. Но чаще – и первым, и вторым, и третьим в одном флаконе. А ведь среди татар, якутов, адыгов, евреев тоже есть люди, болезненно озабоченные прежде всего судьбой своих народов, но я ни разу не видел, чтобы их представляли на экране в таком отвратительном виде, как русских. Характерна концовка фильма Андрея Звягинцева «Нелюбовь». Там героиня, чье материнское равнодушие погубило ребенка, появляется в последних кадрах облаченная в красный спортивный костюм с белой надписью «Россия». Неверная жена и преступная мать равнодушно крутит педали стационарного тренажера, бессмысленно глядя вдаль. «Куда мчишься, птица-тройка?» Не дает ответа…

«Русский вопрос» на нашем ТВ заслуживает отдельного и подробного разговора. Пока приведу лишь один пример. Смотрю очередную передачу из цикла «Нерусские русские» – фильм о моем любимом актере Василии Меркурьеве и его жене Ирине Мейерхольд. Авторы передачи с каким-то утробным удовольствием доносят зрителям, что Василий-то Васильевич, создавший на экране классические образы русских удальцов и хлебосолов, сам-то, оказывается, из немцев. Ну и что? По мне, хоть последний из удэге, был бы актер хороший. А его тесть, продолжают нас просвещать авторы, великий Мейерхольд – невинная жертва большого террора. Минуточку, коллеги, зачем же лепить горбатого? Общеизвестно, что именно великий Всеволод Эмильевич, увы, сильно постарался, чтобы в советском искусстве репрессии стали одним из главных способов разрешения идейно-эстетических споров. И опять хочется спросить: зачем? Вы хотите нас убедить, что русским по духу человека делает не кровь? Мы знаем без вас. В этом и состоит сила нашей цивилизации. Или же вы стараетесь исподволь внушить нам мысль, что русская культура стала великой лишь потому, что ее создавали люди нерусские? Вопрос весьма спорный. Что ж, запускайте передачу «Русские русские», посчитаем и разберемся. Не забудьте прихватить циркуль – черепа мерить. Но ведь никогда на нашем ТВ не будет передачи «Русские русские». Ни-ког-да! И тут мы вступаем в область этнической этики, о которой наша медийная публика даже представления не имеет…

Несколько раз мне доводилось подвизаться ведущим на разных телеканалах, и я обратил внимание на странное обстоятельство: эфирный персонал, чаще всего редактора, нередко страдают странной ментальной болезнью с тремя симптомами: антисоветизм, отчизноедство и русоплюйство. Причем, этот недуг служит своего рода признаком интеллигентности, даже избранности. А что? Считали же в XIX веке, что сифилис обостряет талант и что без бледной спирохеты на Монмартре делать нечего. В последнее время к триаде добавился новый симптом – путинофобия. Неприязнь к «бессрочному», как они считают, президенту сегодня сплачивает нашу либеральную интеллигенцию (даже ту, что с выгодой работает на правительство) покрепче, чем монархистов объединяло желание взять Царьград и проливы.

Став ведущим передачи «Дата» на ТВЦ, я сначала никак не мог понять, почему в сценарии фигурируют исключительно имена и события зарубежной истории и культуры, в крайнем случае, российские эмигранты, преимущественно третьей волны. Стал выяснять. Оказалось, в редакции есть только энциклопедия заграничных знаменательных дат. Купил им отечественный справочник. Результат тот же самый. Тогда в прямом эфире я понес отсебятину про низкопоклонство перед Западом и Клавдию Шульженко, юбилей которой мы якобы прошляпили из-за Клаудии Шиффер. Вышел скандал. Наябедничали Олегу Попцову, тогдашнему начальнику ТВЦ. Он разобрался, навалял «западникам» и обязал их не менее половины сюжетов посвящать отечественным именам и датам. Потом я перешел на работу в ЛГ и через месяц, увидев передачу «Дата» с другим ведущим, оторопел: все вернулось на круги своя. Купленный мной справочник, видимо, на радостях сожгли, возможно, в ритуальных целях.

И на других каналах, где мне приходилось работать, я замечал такую же особинку: юбилейные или скорбные даты, связанные с «нерусскими русскими», как-то сами собой попадают в эфирную сетку, точно по выделенной полосе. А вот про «русских русских» приходится напоминать, убеждать, давить. Мы даже в свое время в ЛГ открытое письмо публиковали, когда все каналы дружно «не заметили» смерть крупнейшего русского поэта Юрия Кузнецова. Помню, как пробивал в эфир сюжет о премии имени Аркадия Пластова, знаковой фигуры для русской реалистической живописи ХХ века. Но его вытеснил из сетки фестиваль толи Шагала, толи Кандинского. Я возмутился – мне клятвенно обещали: через год непременно исправим ошибку. Год пролетел, как молодость. Вот сижу я, подгримированный, в студии и, пока выставляют свет, листаю сценарий:

– А где же премия Пластова?

– Какого Пластова?

– Того самого.

– Камера у нас сломалась, – отводя глаза, объясняет руководитель программы.

– Тогда считайте, что и ведущий у вас сломался, – отвечаю я, отстегивая «петличку», и встаю.

– Ну что вы, Юрий Михайлович, так нельзя! Мы же интеллигентные люди…

– Неужели?

И все сразу нашлось: и камера, и машина, и место в эфире… И еще я заметил: когда борешься за место для «русских русских» в информационном пространстве, на тебя как-то странно смотрят, мол, вроде нормальный с виду, хорошо одетый и причесанный гражданин, не пьяный, а вместо галстука повязал на шею змею.

Как ни странно, в нашей многоплеменной державе практически не разработана такая важная дисциплина, как этническая этика, а ведь ее азы, наряду с религиозными основами, надо преподавать в школе и в расширенном формате в средне-специальных и, конечно, высших учебных заведениях. В вузах, готовящих учителей, медийный персонал, чиновников, будущих деятелей культуры, офицеров, – этноэтика вообще должна стать одной из основных дисциплин, и опираться на последние достижения науки. Точнее, на достижения наук, ведь «народоведение» – это и история, и археология, и генетика, и этнография, и психология, и фольклористика, и социология, религиоведение… Люди, которые принимают политические решения, учат, воспитывают, оглашают эфир, снимают фильмы, пишут книги и школят нашу многонациональную армию, должны понимать: национальное чувство, хоть и гнездится в голове, – это объективная реальность. Оттого, что ты сам вырос на Арбате и считаешь себя по национальности «москвичом», эта объективная реальность никуда не исчезает, а порой набухает кровью.

Лет десять-двенадцать назад меня попросили слетать в Баку на конференцию вместе с одним чиновником из администрации президента. Когда самолет набрал высоту, этот симпатичный молодой человек, прежде занимавшийся оптовой торговлей, хлебнув аэрофлотовского виски, попросил меня:

– А теперь расскажи мне по ходу, что там азеры и хачики не поделили?

Дайте руку верную!

На протяжение этих затянувшихся заметок я не раз утверждал, что русские в России, как этнос, пребывают в некоем странном, межумочном положении, являясь в известной степени народом по умолчанию, или своего рода «этническим эфиром», неразличимой субстанцией, в которой идут процессы формирования и развития других этносов, населяющих нашу страну. Некоторые титульные этнические группы, территориально сформировавшись в недрах СССР, в начале 1990-х обрели самостоятельность, упорно именуя ее независимостью, и превратились в национальные, по сути, государства. Сейчас они с помощью «национальной идеологии» делают все, чтобы население как можно быстрее забыло общее имперское и советское прошлое. «Русский след» в истории старательно зачищается.

Ситуация же с русским населением в РФ печально напоминает мне «османский синдром». О том, к чему он привел в конце концов блистательную Порту, шла речь выше. Более того, ныне в федеральных центрах, особенно среди чиновничества, бизнесменов, творческой, научной и медийной публики укоренилась поощряемая еще с советских времен мода на «безэтничность». «Желание быть русским» тихо, но последовательно не одобряется, даже осмеивается, как нечто нелепое, недостойное современного человека. Помните, у незабвенного Козьмы Пруткова есть пародийное стихотворение «Желание быть испанцем»?

Примерно так же нынешние потомственные иронисты относятся к нашему с вами стремлению быть русскими. Но если стремление русского стать испанцем, действительно, забавно, то желание русского быть русским – совершенно естественное чувство, более того, оно просто необходимо для дальнейшего существования крупнейшего народа нашей страны. Только одно это обстоятельство требует коренного пересмотра «русского вопроса» на общегосударственном уровне и создания специальных властных органов в центре и на местах, своего рода «Русского приказа», ведающего нашими этническими интересами, проблемами и перспективами.

Но можно взглянуть на проблему и с точки зрения перспективной целостности всего нашего многоплеменного Отечества. Напомню, отсутствие структурированных русских общин и организаций в союзных республиках роковым образом сказалось на судьбе СССР. Мы хотим повторить этот печальный опыт? А ведь тогда в силу конституционного советского интернационализма и атеизма этноконфессиональный фактор еще не вошел в такую силу, как сейчас. Теперь все иначе, а на что способен этот фактор, мы видели на примере ИГИЛ[1]. Зря, что ли, было принято решение уничтожить или хотя бы радикально ослабить это зло еще за порогом нашего общего дома?

Кроме того, ослабление русского самосознания, якобы не вписывающегося в концепцию новой общности «российский народ», ведет к обратному результату, а именно: денационализированные русские хуже выполняют функцию «соединительной такни» федерального организма: просыпаются регионализм, автономничество, усиливаются субэтнические настроения. Куда они могут завести, хорошо известно по истории гражданской войны и лихих девяностых. Забыли про Уральскую республику и казачью автономию? Напомню, что еще в начале прошлого века белорусы и малороссы были региональными субэтносами единого русского народа. Ныне это уже отдельные народы, а украинцы даже свою государственность строят на противостоянии Москве. Определенные силы сегодня этот процесс пытаются распространить и на РФ, ведь от регионального эгоизма до сепаратизма путь недолог, особенно в эру развитых политических технологий. А теперь вспомните этническую карту нашей страны, похожую на архипелаг, и вообразите, что случится, если областники и регионалы, которым центр порой мешает быть русскими, договорятся с национальными элитами, имманентно, в силу объективных законов этногенеза настроенными на самоопределение, о чем тоже не раз говорилось в этих заметках.

Распад СССР во многом был связан с тем, что русское население республик поверило в плодотворность сепаратизма, рассчитывая в будущих лимитрофах на лучшие условия национальной самореализации, нежели в советской системе, и временно сомкнулось с «народными фронтами». «Нас просто использовали и обманули!» – со слезами на глазах жаловался мне один рижский русскоязычный поэт. – Мы им этого никогда не простим!» Интересоваться надо этнической историей и обычаями соседей по «коммуналке», тогда они точно не обманут и не станут в одночасье «ответственными квартиросъемщиками», предложив вам лечь на лавочку, а хвостик спрятать под лавочку. В свое время для комсомолок, высоко державших знамя девственности, издавали брошюрки типа «Знать, чтобы не оступиться…» Впрочем, все равно оступались.

Нет, я не утверждаю, что впереди нас непременно ждет новый парад суверенитетов, скорее всего, наша федерация и президент Путин гарантируют нам целостность страны. А потом, после Путина? Редкий отечественный властелин угадывал с преемником, но даже если на этот раз повезет, просчитывать различные футурологические сценарии в любом случае необходимо. К тому же, в отличие от советских времен у нас нет теперь мощной системы интернационального воспитания, мы имеем лишь систему лукавых уклонений от национальных вопросов, доходящую до нелепости. Графы национальность в паспорте нет, а национальные автономии есть. Мы имеем не только этническую преступность, но и национальную клановость во многих сферах, особенно там, где ходят атлантические косяки бюджетных рублей.

А теперь давайте порассуждаем на перспективу. Трудовая миграция, в том числе из стран СНГ, будет нарастать. Недавно в метро я прикинул, сколько в вагоне пассажиров «неславянской наружности» – посчитал не из ксенофобии, из любопытства. Оказалось, почти половина. Катастрофа? Нет, реальность, на которую можно смотреть с разных точек зрения. Можно с философской: Константинополь был город греческий, а стал турецкий, Калининград был немецкий, а стал российский, Вильнюс был польско-еврейский, а стал литовский. Все течет… Я же предпочитаю русский взгляд на проблему, хотя, безусловно, Москва – евразийская столица, кстати, никогда не знавшая межнациональных войн. Но первопрестольная – это и духовно-исторический центр русского народа. Полагаю, чтобы сохранить эту его роль в будущем, вскоре придется принимать особые меры. Или искать русским другой духовно-исторический центр. Может, Вологду?

Впрочем, этническое соотношение в русских областях тоже меняется и будет меняться не в пользу автохтонов, если, конечно, не изобретут какой-нибудь особый препарат, например, «Русород». Шутка. До «косовского варианта» у нас, надеюсь, не дойдет, но уже сейчас ясно: «понаехавшие» зачастую понятия не имеют об этнической этике и ведут себя у нас так, как никогда не позволят никому на своей родной земле. Свадебная стрельба и ралли вокруг могилы Неизвестного солдата – это еще цветочки. Главная беда, что многие из «мигрантов» вообще не понимают правил соседского сосуществования. Для них главное, кто кого нагнет. Что же делать? Конечно, надо просвещать, объяснять, воспитывать, вводить преподавание этноэтики в школе. Но дело это нескорое. Полиция – тоже не лучший наставник в сфере межнациональной гармонии. Власть? Она старается и сделала немало, утвердив, например, Стратегию государственной национальной политики до 2025 года, которую, вообще-то, следовало сначала широко обсудить, учесть предложения заинтересованных сторон, а потом уже рассылать в качестве установочного циркуляра. К тому же, одно дело принять закон, скажем, об общественном питании, а другое дело отслеживать аутентичность котлет в каждой закусочной.

Вы никогда не задумывались вот над чем: если, скажем, в русском городе случается конфликт на этнической почве да еще с жертвами (как правило, из числа местного населения), в дело тут же активно вмешивается инородческая община, озабоченная судьбой буйных своих соплеменников. А вот интересы пострадавших русских всегда представляет, но как-то вяло местная власть, зачастую сросшаяся с жестким бизнесом «понаехавших». Не пора актуализировать идеи Конгресса русских общин? Именно местная община, или, как раньше говорили, «мiр», должна представлять интересы русского населения. Думаю, русская община того города, где случился конфликт, вряд ли возьмет взятку или позволит спустить расследование на тормозах, как это часто случается. Именно мiр вместе с другими этническими объединениями, разрешенными законом, должны обсуждать культурно-языковую ситуацию в городе (регионе) и жестко требовать, например, чтобы крупнейшую продовольственную площадку страны перестали именовать «Фудсити». Мы живем в России, а не в Америке. Чем хуже «Пищеград»? Развивать и финансировать нужно не только «Русский мир» за рубежом, что тоже необходимо, но и «Русский мiр» внутри страны. Неужели государство не поймет, что от этого зависит будущее, и не протянет нам, русским, руку верную?

Не стать волохами!

Читая недавно книгу историка Станислава Чернявского о наших предках антах, я наткнулся на любопытное место. Вот оно: «…Богатая и цивилизованная Римская империя казалась в ту пору вечной. Римляне уничтожали более слабые народы или переплавляли их в «этническом тигле». Люди забывали родные языки и обычаи, воспринимали римскую цивилизацию, которая многим казалась мировой, учились говорить и писать по-латыни. Так в Средиземноморье возник новый латиноязычный народ, который условно назывался вельски. В русской летописи их именуют «волохами». Казалось, что за этим этническим субстратом будущее…» Однако случилось совсем иначе: вельски не смогли, а точнее, не захотели всерьез сражаться и жертвовать собой за империю, с которой не ощущали кровно-исторической связи. Они просто разбежались, сдав Римский мир пассионарным готам и другим «варварам», в том числе славянам. Часть «волохов», говорящих на испорченной латыни, осела на землях современной Румынии, сохранив некоторые свои не лучшие традиции. Как результат, румынская армия потом если и прославилась на поле брани, то в основном жестокостью и мародерством, во всяком случае, у нас на Восточном фронте. И еще одно наблюдение: в русском языке «волохами» когда-то называли также и кастратов, а слово «изволошить» означало «кастрировать». Возможно, это случайное созвучие, но, согласитесь, весьма символическое.

Не сомневаюсь, читатель сообразил, к чему я привел эту историческую аналогию. Увы, в России сегодня живут миллионы людей, которые, восприняв нашу культуру, язык, социальные блага, пользуясь нашими материальными ценностями и экономическими возможностями, отнюдь не собираются разделять судьбу российской цивилизации, будучи потенциальными эмигрантами. С обидной регулярностью повторяется одно и то же: перед очередными президентскими выборами раскупаются почти все билеты на заграничные рейсы. На всякий случай. А ведь речь идет о законной процедуре возможной передачи власти. Что же начнется, если политическая борьба примет, как в 1990-е, неконституционные формы?

Разумеется, мое сравнение с «волохами», как любая аналогия, хромает. Русская цивилизация не в пример римской никогда не занималась насильственной ассимиляцией, не говоря уже об этнических чистках, которыми так богата европейская и восточная история. Мы никому не навязывали нашу культуру, в том числе бытовую, русский язык стал естественным средством межнационального общения в процессе формирования единого хозяйственного и административного пространства. Другого варианта просто не было. А вот США вполне могли бы сегодня говорить на языке предков президента Трампа, так как число эмигрантов из немецких княжеств в Новом Свете, в той же колокольной Филадельфии, на момент обретения независимости едва ли не превышало количество переселенцев из Британии. Но зато у англосаксов оказался более высокий масонский градус – и это, как считают некоторые историки, решило спор в пользу языка Шекспира, а не Гете. Страшно вообразить, куда могла двинуться История, если бы Гитлер и тогдашний президент США говорили на одном языке!

Повторю: Москва и Петербург никогда не занимались последовательной ассимиляцией, не пытались сделать из татар, чеченцев, эстонцев или бурятов русских. В той же Прибалтике школы, где обучали детей на родных языках, открылись лишь при царе-батюшке. При немцах и шведах таких школ в помине не было. При советской власти для некоторых народов (их так и называли – младописьменные) на базе кириллицы специально сконструировали алфавиты, чтобы люди могли читать и писать на своем наречии. Я был лично знаком с несколькими знаменитыми литераторами, которые являлись первыми писателями не только в своем роду, но и в своем народе. И сегодня, наблюдая, как кое-где в угоду политической конъюнктуре отказываются от кириллицы в пользу латиницы, я испытываю чувство обиды. Впрочем, о том, что благодарность в истории встречается еще реже, чем в быту, мы уже говорили в этих заметках.

Несмотря на неизбежную в многоплеменной державе метисацию, в наших пределах сохранились почти все племена, когда-то объединенные под скипетром Империи. Для сравнения: из двух десятков славянских племен, занимавших добрую половину современной Германии, ныне остались только лужицкие сорбы, остальные давным-давно онемечились. Да, сейчас в ФРГ растет интерес к догерманскому, славянскому, населению фатерланда, но этот интерес носит чисто археологический характер. Обычная западная практика: сначала безжалостно уничтожить, а потом любовно изучать. Уверяю вас, традиционная англо-саксонская русофобия обернется русофильством, как только мы исчезнем или утратим статус великого народа. «Ах, этот народ дал человечеству Рублева, Чехова, Чайковского и Гагарина!» – воскликнет какая-нибудь очередная «псаки». И ни слова о нашествиях, санкциях, клевете…

С учетом отечественных традиций и нынешней нашей национальной политики этносам, населяющим Россию, вряд ли грозит превращение в русскоязычных «вельски». Наоборот, налицо возрождение местных национально-религиозных традиций и культуры. Этот процесс, который я с долей условности назвал «неокоренизацией», вытекает из самой сути нашей федеративной государственности, и его можно лишь приветствовать. Зато перспектива превратиться в безвольных «волохов», исторических кастратов, есть у нас, русских. Такая угроза существует для всех имперских народов с «широко разбежавшейся участью» (Пастернак), а если этому еще способствует государственная политика… Собственно, эти заметки русского заботника и вызваны тревогой за судьбу моего народа – и не только моего… Если мы, русские, составляющие восемьдесят процентов населения страны, станем равнодушными «вельски», Россия разделит судьбу СССР. А на какие куски-фрагменты должна распасться наша держава, давно рассчитано, расписано и даже обнародовано западными партнерами, страдающими острой русофобией уже лет пятьсот. Очевидно, при таком повороте небольшие и малые этносы РФ не смогут создать собственных государств из-за географического положения, климата, немногочисленности населения, экономической зависимости. А где гарантия, что в новых геополитических конфигурациях они не разделят судьбу двадцати славянских племен, что процветали на территории нынешней Германии?

Конечно, положение титульного народа нашей страны сегодня могло быть еще хуже, ведь ХХ век можно смело назвать «антирусским», что жестко проявилось и в девяностые годы. Но стремительное возрождение Православной церкви, более других пострадавшей от карательного интернационализма и атеизма, способствовало не только легализации религиозных чувств, традиционных ценностей, восстановлению храмов и церковной жизни, но и благотворно сказалось на русском самосознании, ведь Церковь неотделима от отечественной истории, от становления государства российского. Не случайно первым отпевали в Храме Христа Спасителя, стремительное воздвижение которого стало символом возрождения Веры в нашей стране, знаменитого писателя Владимира Солоухина – одного из самых ярких и влиятельных русских заботников советской эпохи. По странному стечению обстоятельств его творчество ныне старательно вытеснено на периферию общественного сознания, а недавний юбилей, кроме «Литературной газеты», кажется, никто не заметил. Впрочем, об искусственном замалчивании деятелей культуры «русского направления» я не раз уже говорил в этих заметках.

Также не случайно либеральные экстремисты, одно время видевшие в Церкви союзницу по борьбе с советской государственной системой, закосневшей в ненаучном атеизме, скоро поняли свою ошибку, наблюдая возрождение былого соработничества власти и Церкви по укреплению государства и продлению социального перемирия. Они под глумливой аббревиатурой РПЦ сделали Православие объектом такой развязной критики, какую никогда не позволяют себе в отношении других конфессий. Я сам неоднократно в редакторской практике или в эфирных дискуссиях сталкивался с какой-то запредельной неприязнью к Православной церкви и Патриарху.

Но с другой стороны, мне кажется: общеизвестная формула «русский человек – православный человек» верна, прежде всего, как футурологическая цель, как идеал, как метафора горних энергий нашей Веры. В реальности, на мой взгляд, «русскость», как мироощущения, все-таки шире конфессиональной принадлежности. Да, я сам человек православный, но мне есть, о чем поговорить и с русским атеистом, и со старовером, и с неоязычником. У нас общая цель, мы хотим, чтобы «нашему роду не было переводу»… Отец моего товарища, покойный Владимир Николаевич Еременко считал себя агностиком, но это не мешало ему быть русским писателем и заботником Отечества. Конечно, вселенское Православие шире Русского мира, но оно Русский мир не поглощает и не исчерпывает его. С этим надо считаться без анафемных рацей, которые иной раз извергают модные пастыри, поблескивая дорогими очками и сбиваясь со старославянского на английский, мол, во Христе нет ни эллина, ни иудея, неужели непонятно! Понятно, виноват, возможно, впадаю в ересь, но мне и во Христе хотелось бы оставаться русским. Можно? И еще у меня есть мечта: вот бы наша Церковь озаботилась судьбой русских не только как духовно окормляемого стада, но и как терпящего бедствия этноса, соединив свои авторитетные усилия с властями предержащими! Этот подвиг в упрочении Российской государственности встал бы вровень с теми подвигами, что выпали Православию в пору нашествий и смут.

Возможно, эти заметки субъективны и кому-то покажутся неубедительными, а то и возмутительными. Пусть. Возможно, я что-то преувеличил и сгустил, но шепотом о пожаре не кричат. Если слово писателя не вызывает поначалу удивления и даже отторжение, он занимается не своим делом. Возможно, конформизм – это смазочный материал истории, но никак не горючее. Да, я не этнолог, не этнограф, не политолог, не историк, но знаете, иногда литератор замечает или угадывает то, что не способны рассмотреть в свою щель узкие специалисты, то, что не учитывают политики, озабоченные рейтингами и выборами. Главная же мысль, которую я хотел донести до моих читателей, а если повезет, и до сильных мира сего, проста: от нашего с вами желания быть русскими (не по крови, конечно, а по самоощущению) зависит судьба всей тысячелетней евразийской державы по имени Россия.

Имеющий разум – поймет.

От империи лжи – к республике вранья

Человек, сегодня толкующий об упадке общественных нравов, в лучшем случае может вызвать снисходительную усмешку: мол, не учи других жить, а помоги сам себе материально! Выходит, раньше, когда мы влачили существование, у нас оставалось достаточно сил и времени, чтобы поразмышлять о пороках общества. Сегодня, когда за существование приходится бороться, на это нет ни сил, ни времени. И все же…

Если без ностальгических прикрас, то давайте сознаемся: до перестройки и гласности наше Отечество было империей лжи. Сразу оговорюсь: это совершенно не значит, будто все остальные страны были эдакими «правда-легендами», но это пусть пишут их журналисты и литераторы. Итак, мы были империей лжи, но заметьте: это была ложь во спасение… Во спасение сомнительного эксперимента, предпринятого прадедушками многих нынешних демократов и бизнесменов, во спасение «всесильной Марксовой теории», оказавшейся неспособной накормить народ, во спасение той коммунальной времянки, которую наскоро сколотили на развалинах исторической России. Нужно или не нужно было спасать – вопрос сложный и запутанный. Полагаю, сидящий в президиуме научного симпозиума и сидящий в приднестровском окопе ответят на него по-разному…

Впрочем, все еще хорошо помнят двойную мораль минувшей эпохи: пафос трибун и хохот курилок, потрясающее несовпадение слова, мысли и дела. Однако это была норма жизни, и сегодня корить какого-нибудь нынешнего лидера за то, что он говорил или даже писал до перестройки, равносильно тому, как если б, женившись на разведенной даме, вы стали бы укорять ее за былые интимные отношения.

Задайтесь вопросом: с какой целью лгали с трибуны, с газетной полосы, с экрана директор завода, ученый, журналист, партийный функционер, писатель, офицер, рабочий или колхозница? Ради выгоды? Но какая тут выгода, если почти все вокруг делали то же самое! В массовом забеге важна не победа, а участие. Да и сама ложь эта скорее напоминала заклинания. Нет, я не имею в виду откровения приспособленцев, которые прежде с гаденькой усмешечкой интересовались: «А вы, случайно, не против партии?» – а сегодня с такой же усмешечкой спрашивают: «А вы, случайно, не против реформ?»

«Но ведь были же еще диссиденты!» Были. Их роль в судьбе России на протяжении нескольких столетий – один из сложнейших вопросов отечественной истории. Трудно ведь давать однозначные оценки, когда историческая личность одной ногой стоит на бронемашине, а другой – на опломбированном вагоне. Поэтому надо бы отказаться от восторженного придыхания, навязанного нам сначала авторами серии «Пламенные революционеры», а потом серии «Пламенные диссиденты», и предоставить делать выводы и переименовывать улицы нашим детям. А поспешность приводит обычно к тому, что, например, в Москве исчезла улица Чкалова, но зато осталось метро «Войковская», названное так в честь одного из организаторов убийства царской семьи.

Нет, я не против реформ и не горюю о рухнувшей империи лжи, я просто констатирую факт, что на ее развалинах возникло не царство правды, а обыкновенная республика вранья.

Если огрубить ситуацию и выделить тенденцию, то люди решительно прекратили лгать ради «государственных устоев», взапуски начав врать в корыстных интересах, ради преуспевания клана, команды, политической партии, родного этноса… Собственно, ложь стала первой и пока единственной по-настоящему успешно приватизированной государственной собственностью…

Сегодня уже вдосталь осмеяно поколение людей, менявших свои убеждения согласно очередной передовой статье. В самом деле, эта готовность искренне разделить с государством его очередное заблуждение у кого-то вызывает презрительное недоумение, у кого-то горькое сочувствие, а у кого-то даже мазохистскую гордость. Но ирония истории заключается в том, что люди, осмеивающие тех, кто поверил, «будто уже нынешнее поколение будет жить при коммунизме», сами поверили, что уже нынешнее поколение будет жить при капитализме. Как сказал поэт: «Ах, обмануть меня нетрудно!.. Я сам обманываться рад!»

Стоит ли удивляться тому, как почти все наши более или менее крупные политики меняют убеждения в зависимости от «погоды». На первый взгляд вообще может показаться, что нас с вами держат за слабоумных. Но на самом-то деле все гораздо тоньше:

тотальная опека коммунистической власти привела общественное сознание к инфантилизму, привычке все принимать на веру. А зачем, на самом деле, было анализировать и сравнивать, если от тебя все равно ничего не зависело? Но теперь-то зависит, и многое, а инерция доверчивости осталась. Ею-то очень умело пользуются сегодняшние не совсем честные и совсем нечестные политики. Но иногда они явно перебирают, путая инфантилизм с идиотизмом. Так, например, можно ли себе вообразить, чтобы большевики в пылу борьбы за власть вдруг заявили, что в окружении государя императора затаились монархисты? Нонсенс! Но мы с вами постоянно слышим заявления о том, что в окружении президента полным-полно бывших партократов…

Однако самые яркие образцы индивидуально-утилитарного вранья, пришедшего на смену государственной лжи, мы имеем на телевидении, которое из коммунистического превратилось в демократическое, но, увы, не в смысле долгожданной объективности, а в узкопартийном (опять!) смысле. Честное слово, даже не знаю, что хуже: камнелицый, говорящий без запинки диктор застойного времени или нынешний комментатор, вечно путающийся, но при этом гражданственно морщащий лоб, интимно подмигивающий или инфернально ухмыляющийся?! Но у первого по крайней мере не было выбора: ты говорящий солдат партии и будешь лгать, что прикажут. А новое поколение, такое самостоятельно мыслящее, такое раскованное, даже «Москву – Петушки» промеж правительственных сообщений цитирующее, что же оно? А оно вчера ликовало по поводу шахтеров, бастующих в поддержку демократии, а сегодня так же искренне сокрушается на предмет неразумных авиадиспетчеров, мучающих народ своими нелепыми стачками…

Поймите меня верно: я не наивный романтик и хорошо сознаю, что есть законы политической борьбы, тактика и стратегия, даже разные хитрости… Но уж если мы открестились от большевиков, главным принципом которых была политическая выгода любой ценой и вопреки всяким моральным нормам, то стоит ли в нынешней борьбе за власть пользоваться их «старым, но грозным оружием»? Оно ведь обоюдоострое!

Мне становится очень неуютно, когда я вижу, как пресловутое черно-белое мышление, еще недавно активно использовавшееся в смертельной схватке с мировым империализмом, сегодня просто-напросто переносится во внутриполитическую жизнь. Кстати, не потому ли так легко нашли свое место в новом раскладе именно журналисты-международники? Все ведь, как и раньше, очень просто: правительство поддерживается цветом нации, оппозиция – красно-коричневыми люмпенами. А вот, кстати, и жуткая ущербная рожа, выхваченная камерой из толпы. И эти недочеловеки еще смеют бороться за власть?! Но, во-первых, неадекватных граждан достаточно на любом массовом мероприятии, только проправительственных шизоидов телевизор нам по возможности не показывает. А во-вторых, за что же тогда должна бороться оппозиция – за право делать педикюр членам правящей команды?

Только, ради бога, не надо мне про конструктивную оппозицию! Конструктивная оппозиция – это когда инструктор райкома, сочиняя выступление ударнику труда, вставляет туда парочку критических замечаний, согласованных с обкомом.

Ну а если с высот большой политики спуститься, скажем, в мелкий и средний бизнес, то мы увидим, как эта «тактическая непорядочность» политиков трансформируется в откровенное жульничество в наших свежезеленых рыночных кущах. Я, конечно, читал и знаю, что период первоначального накопления всегда связан с криминальными явлениями, поэтому большое спасибо, если предприниматель придет приватизировать фабрику с мешком ваучеров, а не с мешком скальпов! Да и почему, собственно, деловой человек не должен по дешевке гнать за границу нашу медь, если главная власть этой самой загранице в рот смотрит и давно уже превратила Страну Советов в страну советов Международного валютного фонда? А почему бы мелкому чиновнику за определенное вознаграждение не закрыть глаза на сдаваемый за границу целый полуостров Крым – и хоть бы что!

Человек, сегодня толкующий об упадке общественных нравов, в лучшем случае может вызвать снисходительную усмешку… Но ведь без нравственных устоев, без отказа как от государственной лжи, так и от индивидуально-утилитарного вранья ничего путного у нас не получится. Вместо рынка и процветания слепим грязную барахолку, в центре которой будет стоять игорный дом с теми же черными «персоналками» у подъезда и большим лозунгом на фронтоне: «Верным курсом идете, господа!».

«Комсомольская правда», декабрь 1992 г.

Оппозиция умерла. Да здравствует оппозиция!

…Под выстрелами толпа любопытствующих дружно приседала. Потом кто-то начинал показывать пальцем на бликующий в опаленном окне снайперский прицел. Били пушки – словно кто-то вколачивал огромные гвозди в Белый дом, напоминавший подгоревший бабушкин комод. А около моста, абсолютно никому не нужный в эти часы, работал в своем автоматическом режиме светофор: зеленый, желтый, красный…

Вечером торжествующая теледикторша рассказывала мне об этом событии с такой священной радостью, точно взяли рейхстаг. Что это было на самом деле – взятие или поджог рейхстага, – покажет будущее. Однако кровавая политическая разборка произошла. В отличие от разборок мафиозных в нее оказались втянуты простые люди, по сути, не имевшие к этому никакого отношения. Я – не политик, я – литератор и обыватель. Мне по-христиански жаль всех погибших. Нынешним деятелям СМИ и тому, что осталось от нашей культуры, когда-нибудь будет стыдно за свои слова о «нелюдях, которых нужно уничтожать». А если им никогда не будет стыдно, то и говорить про них не стоит.

Профессиональное воображение подсказывает мне, какой ад сейчас в душах арестованных. У одних потому, что осознали кровавую цену политического противостояния. У других потому, что хотели большего, а лишились всего. У третьих потому, что представляют себе, как недруги празднуют победу на какой-нибудь правительственной даче. Бог им судья: они сами виноваты, ибо пошли или дали себя повести на крайность, на кровь. Что толкало или подтолкнуло их на это – мы когда-нибудь узнаем. Думаю, произойдет это гораздо раньше, чем полагают многие. Уверяю вас, правда будет отличаться от того мифа, который срочно лепится прямо на наших глазах, как подлинник Ренуара отличается от тех подмалевок, какие продают на художественных толкучках. Не это сейчас главное. Я слушал и участвовал в разговорах людей, толпившихся у Белого дома, на Смоленке, у Моссовета. Правда, в последнем месте от разговоров спорящих часто отвлекала обильная гуманитарная помощь, раздававшаяся прямо с грузовиков. Так вот: того единодушия, которым отличаются комментаторы ТВ, там не было. Большинство склонялось к тому, что виноваты и те и другие.

Противостояния президента и парламента, двоевластия больше нет, но то неоднозначное отношение к происходящему в стране, которое это противостояние символизировало, осталось. От того, что Мстислав зарезал Редедю пред полками касожскими, ничего не изменилось. Как, впрочем, ничего не изменилось бы, если б Редедя зарезал Мстислава… Поляризация в обществе осталась. Поэтому сейчас нужна не сильная рука, а мудрая голова!

Как справедливо заметил Сен-Жон Перс, плохому президенту всегда парламент мешает. Кстати, на улицах об этом тоже немало говорили. В одной группе спорщиков можно было схлопотать за хулу в адрес президента, в другой – за хвалу. Но все сходились на том, что указы, после которых следует кровь, совсем не то, что нужно стране, уже однажды потерявшей в братоубийственной войне лучших своих людей. И кого сейчас волнует, кто из них был белым, а кто красным?

Итак, оппозиция, пошедшая в штыковую контратаку, уничтожена. Закрыты оппозиционные газеты, передачи, возможно, будут «закрывать» неудобно мыслящих политиков и деятелей культуры… Создатели политических мифов не любят оттенков: у врага в жилах должна течь не кровь, а серная кислота – желательно поконцентрированнее. Но, надеюсь, даже активист «Демроссии» не будет спорить, что демократия без оппозиции невозможна.

Без оппозиции, действующей, конечно, в рамках закона, выражающей свои политические цели, критикующей находящихся у власти. В противном случае можно и ГУЛАГ объявить оппозицией Сталину, да и считать впредь, что его режим был не тоталитарным, а демократическим.

Оппозиция умерла. Да здравствует оппозиция!

Конечно, инакомыслящим политикам сейчас трудно высказывать свою точку зрения. Ситуация, когда, говоря словами классика, «где стол был яств – там гроб стоит», – деморализует. И потом, новая оппозиция еще должна оформиться. Не исключаю, что ее будущие лидеры сегодня вместе с Б. Ельциным принимают поздравления, как два года назад вместе с ним же принимали поздравления А. Руцкой и Р. Хасбулатов. Посмотрим.

Я не политик, никогда этим не занимался и, надеюсь, не буду. Я, повторяю, литератор и обыватель, поэтому мне проще говорить об оппозиции. Не о той, что в президиумах, а о той, что в душе. Я хочу воспользоваться неподходящим случаем и сказать о том, что я – в оппозиции к тому, что сейчас происходит в нашей стране. По многим причинам.

Во-первых, потому, что как воздух необходимые стране реформы начались и идут очень странно. Представьте, вы пришли к дантисту с больным зубом, а он, предъявив диплом выпускника Кембриджа, начал сверлить вам этот самый зуб отбойным молотком. Я за рынок и за частную собственность. Но почему за это нужно платить такую же несусветную цену, какую мы заплатили семьдесят лет назад, чтобы избавиться от рынка и частной собственности?

Во-вторых, меня совершенно не устраивают те территориальные и геополитические утраты, которые понесла Россия на пути к общечеловеческим ценностям. Я очень уважаю исторический и экономический опыт США, но я уверен: вас бы подняли на смех, предложи вы американцам решить их социальные проблемы (а их и там немало) в обмен на хотя бы квадратный километр флоридских пляжей. Я уже не говорю о россиянах, оказавшихся заложниками этнократических игр в странах ближнего Зазеркалья. Они-то теперь прекрасно разбираются в общечеловеческих ценностях.

В-третьих, мне совсем не нравится пятисотметровая дубина с бесполым названием «Останкино», которая снова изо дня в день вбивает в голову единомыслие. Ее просто переложили из правой руки в левую, но голове-то от этого не легче. Да и толку-то! Уж как коммунисты гордились «небывалым единением советского народа», а что получилось…

В-четвертых, меня берет оторопь, когда я вижу, в каком положении оказалась отечественная культура, как мы теперь догадались, не самая слабая в мире. Гэкачеписты во время путча хоть «Лебединое озеро» крутили. А нынче в перерывах между разъяснительной работой ничего не нашлось, кроме сникерсов, сладких парочек да идиотского американского фильма, по сравнению с которым наш «Экипаж» – Феллини…

В-пятых, я не понимаю, почему учитель или врач должен влачить нищенское существование, когда предприниматель, детей которого он учит и которого лечит, может строить виллы и менять «мерсы», как велосипеды. Я с большим уважением отношусь к предпринимателям, на износ работающим сегодня в своем сумасшедшем и опасном бизнесе. Я никогда не назову такого человека торгашом или спекулянтом. Это особый и трудный талант. Но ведь человек приходит на землю не только для того, чтобы купить дешевле, а продать дороже! И талантливый ученый или квалифицированный рабочий, бросившие все и пошедшие в палатку торговать «жвачкой», – это знак страшной социально-нравственной деградации народа.

В-шестых… Впрочем, думаю, и сказанного довольно.

Не знаю, возможно, преодолеть все эти «ужасы», как выражается моя знакомая, президентской команде действительно мешал парламент. Поживем – увидим. Если так, я честно признаюсь, что был не прав, и встану под знамена победителей, хотя, думаю, там уже и сейчас нет ни одного свободного места… Но скорее всего дело в ином: наше нынешнее руководство просто не соответствует тем сложнейшим задачам, которые стоят сегодня перед Россией. А плоскостопие лечить посредством ампутации ног любой сможет. Поэтому, как справедливо говорит президент, нужны новые выборы. А выборы без оппозиции, имеющей доступ к средствам массовой информации, никакие не выборы, а голосование, каковое мы и имели семьдесят лет. Не будете же вы просить девушку выйти за вас замуж, приставив ей пистолет ко лбу?! Конечно, выйдет, если жить хочет. А потом – спать в разных комнатах, бить посуду и подсыпать друг другу тараканьи порошки…

…От Белого дома гнали кого-то с поднятыми руками. Мимо проносили очередного убитого или раненого. Мальчишки втихаря вывинчивали золотники из колес брошенных машин. А светофор все так же работал в автоматическом режиме: красный, желтый, зеленый…

Газета «Комсомольская правда», октябрь 1993 г.

Россия накануне патриотического бума

Со словом «патриот» за последние годы произошли странные вещи. Уважаемые деятели культуры уверяли нас, будто патриотизм чуть ли не зоологическое чувство, характерное более для кошки, нежели для человека. В газетных шапках различные производные от этого слова появлялись, как правило, в тех случаях, когда речь заходила о каком-нибудь политическом дебоше. Если в просвещенной компании человек лепетал, что социализм, конечно, не мед, но зачем же всю нашу новейшую историю мазать дегтем, как ворота не соблюдшей себя девицы, – его, морща нос, тут же спрашивали: а не патриот ли он, часом? Наконец, меня просто добил эпизод, когда теледикторша с чувством глубочайшего, доперестроечного удовлетворения сообщила, что, по последним социологическим опросам, патриотов поддерживает всего один процент населения.

Никогда не поверю, что у нас в стране столь ничтожное число людей, обладающих патриотическим сознанием. В таком случае России давно бы уже не было, а была бы огромная провинция «недвижного» Китая или незалежной Украины. Тут налицо явная подмена понятий. В минуты семантических сомнений я всегда обращаюсь к словарю Даля. Открываем и находим: «Патриот – любитель Отечества, ревнитель о благе его, отчизнолюб, отечественник или отчизник…» Как будто все ясно, и слово-то хорошее, чистое, а тем не менее превратилось в политическое, да и в бытовое ругательство. «За что, Герасим? – спросила Муму» – так написано в одном школьном сочинении.

Было за что. Напомню, в прежние времена это слово употреблялось в устойчивом сочетании – «советский патриотизм». Дело тут не в эпитете, который в те годы лепился ко всему: советская литература, советская женщина, советский цирк… Тут проблема гораздо сложнее и тоньше. Но сначала сделаю небольшое отступление. Когда я впервые попал в США и пообщался с тамошними рядовыми налогоплательщиками, то обратил внимание на их своеобразный патриотизм – яркий, демонстративный, напористый – с непременным звездно-полосатым флагом перед домом. Но мне показалось, это была не «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», а, скорее, любовь к социально-политическому устройству своей страны. Это патриотизм эмигрантов, которые на новом месте зажили лучше, чем на прежнем.

А теперь я хочу предложить читателю одну гипотезу. Мы помним, что Ленина, большевиков всегда грел американский опыт. Обратились они к нему и тогда, когда, говоря по-нынешнему, обдумывали концепцию нового патриотизма без самодержавия, без православия, без народности в стране победившего пролетариата. Поначалу, правда, пытались обойтись одной классовой солидарностью, но мировая революция как на грех запаздывала. А лозунг «Штык в землю!» хорош, пока ты борешься за власть, а когда ты ее взял и хочешь удержать, необходим совсем другой лозунг, например: «Социалистическое Отечество в опасности!».

Итак, обдумывая эту новую концепцию, большевики, предполагаю, вспомнили об опыте американского, назовем его условно «эмигрантского», патриотизма. Ведь, по сути, 150 миллионов подданных исчезнувшей Российской империи в результате революционных преобразований, оставаясь на своей отеческой земле, на родном пепелище, стали переселенцами, эмигрантами, ибо очень скоро очутились в совершенно новой стране, с совершенно иным устройством и принципами жизни. И если «передовому» россиянину начала XX века полагалось не любить Отечество из-за его реакционной сущности и даже желать ему поражения в войне, то теперь он, напротив, был обязан горячо любить Советскую Россию за новое, передовое устройство. Очень хорошо это прослеживается у Маяковского. «Я не твой, снеговая уродина» – до Октября. «Читайте, завидуйте…» – после Октября. А ведь речь-то шла о той же самой стране – с той же историей, культурой, ландшафтом, населением, правда, сильно поистребленным. Этот новый «эмигрантский», то бишь советский, патриотизм был внедрен в умы и души настойчиво, талантливо, стремительно. И не надо сегодня, задним числом, преуменьшать привлекательность тогдашних коммунистических лозунгов, идей, символов. На них купились не только в России. Вспомните, ведь и Есенин совершенно искренне писал: «За знамя вольности и светлого труда готов идти хоть до Ла-Манша». Любопытно, что не до Босфора и Дарданелл… Правда, в другом месте великий поэт уточнял: «Отдам всю душу октябрю и маю, но только лиры милой не отдам». За это и поплатился, как и тысячи других, надеявшихся совместить новый советско-«эмигрантский» патриотизм с прежним – назовем его также условно «отеческим». И не могли не поплатиться: у выпученных рачьих глазок агитпропа всегда были безжалостные чекистские клешни.

Но совмещение, взаимопроникновение этих двух патриотизмов все равно произошло, ибо новое, как всегда, возводилось на старом фундаменте, подобно тому, как заводские клубы строились на фундаментах снесенных церквей. В конце концов, этот подспудно шедший процесс совмещения возглавила и подстегнула сама новая власть. Когда? Когда подступила Великая Отечественная. Заметьте, Отечественная, а не пролетарская или социалистическая. Поднять и повести в бой нужно было всех до единого, даже пострадавших, униженных новой властью. Заградотряд может остановить отступающего, но на смерть ведет любовь к Отечеству. В последней фразе есть, конечно, пафосная условность, но есть и неоспоренная истина. И вот тогда-то дозарезу понадобились такие, например, строчки сотрудника газеты «Сокол Родины» Дмитрия Кедрина:

Несмеяна? Да за такое еще год-два назад отрывали голову. Но теперь голову могли оторвать сидевшим в Кремле – и это меняло ситуацию!

Разумеется, все было не так просто и однозначно. После войны были чудовищная кампания против космополитов и не менее чудовищное «ленинградское дело», преследовавшие как раз противоположные цели, но процесс, как говорится, пошел… Кстати, можно вообще нашу культурную жизнь последних трех-четырех десятилетий проанализировать с точки зрения «единства и борьбы двух патриотизмов». Тогда гораздо понятнее станут и приснопамятная статья А.Н. Яковлева против антиисторизма в 70-е, и пресловутое письмо группы литераторов, направленное против «Нового мира», возглавляемого А. Твардовским, и многое, многое другое. Но это тема серьезного исследования, которое по плечу не мне, дилетанту, а специалисту-культурологу.

Одно можно сказать с уверенностью: каким бы гремучим синтез этих двух патриотизмов ни был, режим он обслуживал. Хотя, конечно, на плацу клялись в верности социалистической Родине, а любили все-таки «стойбище осеннего тумана».

Сегодня даже политическому младенцу ясно: когда наметилось принципиальное изменение политического и экономического устройства нашей страны, этот патриотизм был обречен, ибо являлся немаловажной частью всего каркаса, державшего систему. Конечно, поначалу говорили о социальной справедливости и социализме с человеческим лицом, но исподволь, а потом все откровеннее стала внушаться мысль, что эту страну любить нельзя. Эту страну – с кровавым усатым деспотом на партийном троне, с гулаговскими бараками, с тупыми людьми, стоящими в драчливых очередях за водкой, с вечным дефицитом всего элементарного, с искусством, осуществляющим непрерывный анилингус власти… И ведь с точки зрения прагматичного «эмигрантского» патриотизма это было абсолютно верно: обещали рай земной, а что нагородили! В общем, как семьдесят лет назад людей напористо выучили любить свою советскую Родину, так теперь столь же стремительно отучили. Эта взлелеянная нелюбовь стала идейно-эмоциональной основой для таких грандиозных процессов, как распад Союза, отстранение от власти компартии, изменение геополитического положения нашей страны в мире…

И когда упоенная теледикторша сообщает, что всего один процент населения поддерживает патриотов, она имеет в виду, что подавляющая часть граждан (тут сделаем поправку на непредсказуемость наших социологических методик) разочаровалась в советском патриотизме, то есть разлюбила былое социально-политическое устройство своей страны.

Но ведь это совершенно не значит, что 99 процентов населения разлюбили свою страну, что они не переживают распад державы, что их радует утрата исконных земель и 25 миллионов россиян, оказавшихся за границей. Это совсем не значит, будто их устраивает наша страусино-аллигаторская экономическая политика, наше вялое «чего изволите» на мировой арене, упадок российской культуры, без всякой поддержки оставленной один на один с обильно финансируемой западной массовой культурой, от которой сами западники не знают, куда спрятаться. А если вести речь об оборонной доктрине, то, извините, чего стоит присяга Отечеству, если его «передовому» человеку и любить-то неловко? Генералы рыдают, что срываются призывы, – я вообще удивляюсь, что хоть кто-то в такой атмосфере надевает на себя военную форму! Зачем? Разве для того, чтобы за большие деньги пострелять из пушки по собственному парламенту!

Но шутки – в сторону! Я берусь утверждать, что, несмотря на жесточайшую спецобработку общественного сознания, патриотизм никуда не делся, а просто временно перешел (даже в душах) на нелегальное положение – ситуация постыдная и чрезвычайно вредная для государства.

Кто в этом виноват, мы вроде худо-бедно разобрались. Теперь самое главное: что делать? На первый взгляд проще всего – спешно приучать людей любить наше новое социально-политическое устройство. Но ведь его пока попросту нет – руины. А те реформы, что успели наколбасить, подавляющей части населения тоже любить не за что – нищаем. Вот и наши записные рыночники, которые три года назад уверяли, что хватит-де жить верой в светлое завтра, горбатиться на потомков, теперь, решив свои личные проблемы, с той же аввакумистостью запели про то, что рынок построить – не фунт изюму съесть, что процесс этот длительный, а ради счастья детей и внуков можно потерпеть и подзатянуть пояса, стоически проходя мимо обильных витрин. (На «Березках» хоть глухие шторы висели.) Лично я ради свежеотпущенной бородки Г. Попова и тимуровского оптимизма Е. Гайдара терпеть не собираюсь. Ради будущего моего Отечества – дело другое!

А теперь, догадливый читатель, надо ли объяснять, что без новой концепции патриотизма не обойтись, особенно теперь, когда двоевластие закончилось, когда завершена, кажется, битва за гаечный ключ и теперь уже совершенно ясно, кто персонально будет затягивать гайки разболтавшейся государственной конструкции. Да, время лозунга «Баллистическую ракету – в землю!» закончилось. Наступает эпоха лозунга «Демократическое Отечество в опасности!». Не пугайтесь, наши дорогие зарубежные благожелатели, думаю, поисков внешнего врага не предвидится – не до жиру. Обойдемся врагом внутренним. Но суть от этого не меняется: укрепившейся новой власти теперь до зарезу понадобится возрождение патриотического чувства, которое, собственно, и делает население народом и заставляет людей терпеть то, чего без любви никто терпеть не станет.

Каким он будет, этот новый патриотизм? «Отеческим», новой разновидностью «эмигрантского» или, скорее всего, синтетическим? Не знаю. Будет ли отмыто загаженное прекрасное слово «патриот» (месяц активной работы ТВ) или возьмут что-нибудь новенькое, вроде далевского «отчизнолюба»? Не знаю. Кто будет разрабатывать и внедрять новую концепцию – те же люди, что изничтожили старую, или посовестятся и призовут новых людей, незапятнанных? Не знаю, хотя, увы, догадываюсь… Одно я знаю твердо. Мы с вами, соотечественники, живем в канун патриотического бума.

«Комсомольская правда», декабрь 1993 г.

Зрелище

Когда с дубовым веником под мышкой я подошел к Краснопресненским баням, там бегали люди в бронежилетах с рациями и автоматами в руках. На вопрос, что случилось, свежепопарившийся гражданин со смехом ответил, что какой-то мужик не поделил с кем-то шайку и его застрелили. Наутро из газет я узнал, что застрелили знаменитого Отари Квантришвили. Бог судья покойному. Его убийце, полагаю, судьей будет тоже Бог. Но меня поразило иронически-равнодушное отношение к чужой смерти. Раньше такого не было! Разбомбили сербов – возмутилась, по-моему, только кучка чудаков, прибежавшая с плакатами к американскому посольству, да Б. Ельцин, которого забыли поставить в известность. А если б не забыли? Студенты, которые хотят учиться, а не заниматься мелким бизнесом или рэкетом, демонстрируют возле Дома правительства и требуют своих нищенских стипендий. Ну и что? Да ничего: вчера шахтеры касками стучали, сегодня студенты глотки дерут, завтра еще кто-нибудь притащится за социальной справедливостью. Взглянул прохожий – и мимо. И власть тоже – мимо.

«Каждый народ имеет такое правительство, которое заслуживает» – эта фраза стала уже банальностью. Среди государственных мужей поругивать человеческий материал, выпавший на их долю, стало навязчивой традицией. Ну а если перевернуть формулу – каждое правительство имеет такой народ, который заслуживает? И в самом деле, давайте порассуждаем о том, какое влияние моральный облик властей предержащих (да простится мне сей старорежимный оборот!) оказывает на общественную мораль, а следовательно, и на всю жизнь общества.

Что и говорить, политический театр минувшей эпохи был крайне скуп на выразительные средства. Хотя, конечно, мы догадывались, что за внешним единодушием президиума съезда, напоминающего в этом своем единодушии большой академический хор, скрываются подлинно шекспировские страсти. Но что мы знали? Вот пошли слухи, что у члена Политбюро имярек сынок что-то там выкинул за границей. Ну, стал не сумевший достойно воспитать сына имярек реже появляться в телевизоре, потом строчка в газете «освобожден в связи…». Дальше – работяги в телогрейках изымают его канонический портрет из длинного ряда портретов где-нибудь на Ленинском проспекте, бросают в грузовик и увозят. А ведь в 37-м в грузовике увезли бы труп! Конечно, мы не были наивными и понимали: сын тут ни при чем, или почти ни при чем – идет политическая борьба, а это всегда – торжище и игрище. Но в застойный период она не была зрелищем, и поэтому тогдашние деятели своим личным моральным примером не оказывали прямого воздействия на общественную нравственность. Еще памятная всем формула «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи» оказалась роковой, ведь отсутствие вышеперечисленных качеств связывалось в общественном сознании не с конкретными деятелями коммунистического и международного рабочего движения, а с партией как с политической силой. Именно поэтому она так вдруг потеряла власть. Именно поэтому неотвратимое народное возмездие тоталитаризму закончилось ритуальной посадкой Чурбанова. Именно поэтому большинство президентов в подразделениях СНГ – это бывшие крупные партийные функционеры. Да, политические спектакли прошлой эпохи шли при опущенном занавесе. И вдруг занавес поднялся – оставаясь торжищем и игрищем, политика в нашей стране стала еще и зрелищем!

Помните бесконечные трансляции съездов, которые поначалу смотрелись как «Просто Мария»? Вот Горбачев запросто переругивается с депутатом, запросто лезущим на трибуну. А вот самого Сахарова сгоняют с трибуны за общегуманистическую неуместность! А вот Ельцин публично объясняется по поводу своего исторического падения с моста! А вот Оболенский самовыдвигается в президенты! А вот Бондарев произносит свою пророческую метафору про самолет, который взлетел, не ведая, куда будет садиться! А вот уже и чета Горбачевых, точно погорельцы, спускается по самолетному трапу… Одним словом, большая политика из тайной стала у нас настолько явной, что закончилось все пушечной пальбой по парламенту на глазах у потрясенной отечественной и мировой общественности.

Эта зрелищность большой политики повлекла появление на сцене совершенно нового типа деятеля, разительно не похожего на тех, что мы видели прежде. Вспомните хотя бы Громыко, который во время своих редких телевизионных выступлений говорил так медленно, будто за каждым новым словом ему приходилось отлучаться в соседнее помещение. А ведь то был золотой интеллектуальный фонд тогдашнего Политбюро! Как же нас всех тогда поразил новый генсек, говоривший быстро-быстро и без бумажки! К общеизвестным неправильностям его речи мы относились снисходительно, хотя месяца работы со специалистом хватило бы, чтобы наш первый президент заговорил на хорошем мхатовском уровне. Думаю, тут сказалась та нетребовательность к себе, которая и привела к преждевременному уходу Горбачева из большой политики.

А потом вдруг выяснилось, что можно быстро-быстро и без бумажки говорить не только на родном, но даже и иностранном языке, ибо если прежде для успешной карьеры требовалось поработать на комбайне или помесить раствор, то теперь – окончить спецшколу и пройти стажировку за границей. Впрочем, если бы отцы не месили раствор, то вряд ли их дети стажировались бы за границей. Как заметил классик, каждое новое поколение стоит на плечах предыдущего. Не надо только вытирать о предшественников ноги… Как мы гордились Гайдаром, когда он где-то в европах говорил по-английски без переводчика, хотя, полагаю, по протоколу надо бы как раз с переводчиком, но, как известно, понты дороже денег! Впрочем, Гайдар принадлежал уже к новому поколению и отлично сознавал, что является персонажем зрелищной политики. Лично я просто восхищен тем, как оперативно избавился он от своего пресловутого причмокиванья. Оставалось еще стремительно похудеть в соответствии с резким обнищанием народа, но не будем отчаиваться – его политическая карьера еще не закончена!

О том, что за власть держатся до последнего, общеизвестно. Но как именно за нее держались в застойные годы, можно было только догадываться, взирая на задыхающегося Черненко. Теперь мы это увидели ясно и четко – вплоть до побелевших от напряжения пальцев, намертво вцепившихся в государственное кресло. А помните, что они говаривали нам в сладкую пору обольщения: мол, власть для них не самоцель, а тяжкая ноша, что, мол, если что-нибудь не получится, они тут же куда-нибудь уедут за рубеж преподавать и т. д. А теперь вспомните, как всем им не хотелось расставаться с тяжелой ношей, и, даже выпихнутые из тронной залы, никуда они не уехали, а толпятся в комнате ожидания, надеясь снова вернуться, хотя, насколько я понимаю, мы с вами уже давно их об этом не просим.

Однако и у прежнего, и у нынешнего поколения политиков есть одна общая, неискоренимая, чисто большевистская черта – неумение и нежелание признавать свои ошибки. То, что реформы не вышли, а если и вышли, то только боком, сейчас признано всеми, включая и тех, кто эти реформы затевал. Вы слышали хоть слово извинения, хоть лепет раскаянья: «Мол, простите, люди русские и нерусские, бес попутал!» Лично я не слышал. Наоборот, те самые парни, что учудили нынешний развал и оскудение, не вылезая из телевизора, учат нас, как жить, говоря сегодня обратное тому, что провозглашали еще недавно. Говорят, все сказанное не исчезает, но витает где-то в околоземном пространстве. Представляете, каково словам Собчака-91 встречаться там со словами Собчака-94?

А теперь призадумаемся: может ли такое поведение на самом верху не отразиться на нравах в обществе? О каком патриотизме и государственном подходе к делу «новых русских» может идти речь, если они, еще сидя в своих первых палатках где-нибудь возле Курского вокзала, усвоили, что эти ребята там, на Олимпе, занимаются тем же самым, но только в особо крупных размерах? Трудно осуждать мелкого или среднего предпринимателя, перегоняющего свои капиталы на Запад, если он постоянно слышит неопровергаемые (или неопровержимые?) факты о гигантских счетах за границей, о каких-то странных лицензиях, о родственниках, перебравшихся за рубеж и там прекрасно натурализовавшихся. Весь год, предшествовавший октябрьским событиям, высокопоставленные бойцы противоборствующих станов обливали друг друга тщательно аргументированными помоями. Когда схватка закончилась, никто не стал отмываться, а все сделали вид, что ходить с повисшей на вороту бранью – просто новый стиль одежды. О том, как этот новый стиль отразится на миропонимании рядового налогоплательщика, никто не позаботился.

Но, конечно, самое губительное воздействие на общественную мораль оказали уже поминавшиеся нами октябрьские события прошлого года в Москве. Ведь суть этих событий, давайте сознаемся, заключается в том, что одним махом было зачеркнуто то, что Бердяев очень точно назвал «преодолением большевизма». А ведь это был длительный, мучительный процесс, вобравший в себя и государственническую переориентацию режима в 30-е годы, и возвращение к патриотическому сознанию во время войны, и хрущевскую «оттепель», и неуклюжую либерализацию при Брежневе, и горбачевский апрель… Как холостой выстрел «Авроры» вверг страну в Гражданскую войну, так нехолостые залпы на Краснопресненской набережной ввергли, а точнее вернули, нас в ту страшную эпоху, когда господствовал принцип, сформулированный писателем-гуманистом: «Если враг не сдается, его уничтожают». Любопытно, что среди тех, кто подталкивал исполнительную власть к крутым мерам, было немало писателей, считавших, а может быть, и продолжающих считать себя гуманистами. А теперь попробуйте упрекнуть преступника, на заказ застрелившего строптивого банкира. «Эге, – скажет он, – заказное убийство из пистолета – плохо, а из пушек – хорошо?» И будет, как ни стыдно признаться, по-своему прав!

Вот к чему приводит зрелищность в политике, когда персонажи забывают, что их пример заразителен. И мне почему-то вспомнился рассказ мемуариста о том, как в первые годы советской власти какой-то красноармеец, сидя в театре, так вознегодовал на шиллеровского негодяя, что вскинул винтовку и застрелил актера наповал. Но наши нынешние политики не актеры, а мы не зрители. Вот о чем хорошо бы помнить, составляя меморандумы о гражданском мире, иначе все это окажется очередным никого ни к чему не обязывающим зрелищем. Впрочем, у В.И. Даля можно найти синоним слову «зрелище» – «позорище», но в этом своем забытом значении оно сегодня в русском языке не употребляется. А жаль…

«Комсомольская правда», май 1994 г.

Грешно плевать в Чудское озеро

Давайте порассуждаем на уровне «ты меня уважаешь?». Если вы думаете, будто это сакраментальное словосочетание означает лишь то, что застолье плавно переходит в заурядную пьянку, вы глубоко ошибаетесь. «Ты меня уважаешь?» – главный, я бы сказал, краеугольный вопрос человеческих взаимоотношений, взаимоотношений государства и народа, а также взаимоотношений между народами и государствами.

Социализм с доперестроечным лицом рухнул потому, что он человека не уважал, а только учитывал как фактор. Собственно, исключительно на обещании уважать конкретного человека и пришли к власти люди, именующие себя демократами. Обманули, конечно. Более того, человека перестают учитывать даже как фактор. Межнациональные конфликты, а точнее – бойня… Опаснейшая, скрытая, но все более открывающаяся безработица… Тропический рост цен, когда стоимость гипотетической потребительской корзины в несколько раз выше символической средней заработной платы… Взрыв преступности: идешь по улице и чувствуешь себя жестяным зайцем из тира… А «новые русские»? В своем большинстве они просто-напросто заняли место номенклатуры у госкормушки, только влезли туда с ногами, и не столько едят – сколько «за бугор» утаскивают, подальше от остальных! Но довольно об этом. Очень многим сегодня хочется снова почувствовать себя хотя бы «человеческим фактором».

Сила государства – в уважении народа. Мысль не новая, но тем не менее. Может народ уважать государство, где выяснение отношений между ветвями власти заканчивается танковой пальбой по парламенту? И В. Листьев, мне представляется, погиб не от пули наемного убийцы, а от осколков тех октябрьских снарядов, рвавшихся в окнах черного от копоти Белого дома… Организованная преступность резонно оправдывается: «А мы-то что? Мы – как они там, наверху. Но пользуемся, заметьте, только стрелковым оружием, разве что в особых случаях подкладываем бомбы под автомобили!»

А теперь об уважении на международном уровне. Можно уважать государство, которое, решив выводить свой народ из застоя, ввело его в прострацию? Государство, которое дернуло со своих геополитических рубежей чуть не нагишом, как застуканный суровым супругом любовник? Хоть бы вещички собрали. А ведь в ту же Европу мы пришли буквально по костям миллионов собственных сограждан, что бы там сегодня ни говорили. Да, конечно, Сталин не Черчилль. Но ведь и Черчилль не Джавахарлал Неру! А можно ли уважать государство, которое собственную армию довело до такого состояния, что солдаты и офицеры боятся журналистов больше, чем вооруженного противника? Можно нас уважать, если мы ядерное оружие, как при Левше, скоро начнем кирпичом чистить? Могут американцы, поднимающие международный хай, когда их соотечественнику наступят на ногу в панамском трамвае, уважать Россию, которая с какой-то дебильной фригидностью наблюдает, как подвергаются утеснениям и унижениям 25 миллионов русских, оказавшихся вдруг за границами, прозрачными, точно старческая катаракта?

А как насчет уважения к политикам, если они, чуть что у них не ладится, бегут жаловаться на оппозицию к зарубежным коллегам, как раньше бегали жаловаться в партком на неверного супруга? Те, конечно, и посочувствуют, и поддержат, и финансовую помощь пообещают, может, и отстегнут под – немалые, разумеется! – проценты… Но ведь это – даже не жалость, это – плохо скрываемое презрение. Думаете, наши политики не понимают? Отлично понимают, но поступают в точности по рецепту своих пламенных предшественников. Те пугали нас империалистической агрессией, а нынешние – финансовым охлаждением Запада. Собственно, это единственное отличие автора книги «Государство и революция» от автора книги «Государство и эволюция», если не сопоставлять масштабы личностей.

Народ, не уважающий собственных прошлых побед, обречен на будущие поражения. Даже в самые мрачные годы наша Победа в Великой Отечественной войне была свята. И дело не в том, что никто не знал о заградотрядах и подлом отношении к собственным солдатам, попавшим в плен. Не в том, что могли-де малой кровью, а положили миллионы. Разговор о малой крови – это вообще из области гематологии, и события в Чечне это страшно подтвердили. Наконец, дело даже не в том, что хуже – свастика или звезда? А именно такая дискуссия навязывается нам ныне. Звезду придумал, кстати, не тамбовский крестьянин… Но какая, в сущности, разница, при каком режиме народ борется за свое существование, спасая к тому же от истребления десятки народов, – при тоталитарном или демократическом? Предают-то в случае чего не режим, а Родину.

Это, кстати, относится и к многочисленным книгам В. Суворова-Резуна, которые изданы у нас тиражом едва ли не большим, чем Карамзин, Соловьев и Костомаров, вместе взятые. Кстати, я хотел бы посмотреть, каким тиражом издавались бы в США написанные успевшим перебежать к нам тем же Эймсом книги про то, что-де все американское благополучие зиждется на костях десятков миллионов несчастных негров, в течение столетий вывозимых из Африки и зачастую отправлявшихся на тот свет еще по пути в Новый Свет? Даже если бы каждое слово в книгах В. Суворова-Резуна было правдой (а это совсем не так), я бы все равно спросил: «Ну и что?»

Святой Александр Невский разбил немцев и шведов вообще будучи под оккупацией Золотой Орды и пользуясь ее золотым ярлыком, как аусвайсом… что ж теперь из-за этого всенародно плевать в Чудское озеро?

А ведь плевали! Чего только стоила эта одно время поселившаяся в средствах массовой информации, особенно на ТВ, извиняющаяся интонация по поводу нашей Победы в Великой Отечественной войне… Мол, нет, чтобы ширпотребом прилавки заваливать да сельское хозяйство поднимать, – развоевались, аж до Берлина доперли! Да еще пол-Европы ядовитыми клыками социализма, как вампиры, перекусали! Совершенно забывая при этом напомнить, что тогда, перед войной, не пол-Европы, а вся Европа социализмом прихварывала и ради сталинского антифашизма закрывала просвещенные очи на его тоталитарные художества. Перечитайте Фейхтвангера… Вы никогда не задумывались, почему вождь своим опальным соратникам неизменно связь то с Германией, то с Японией присобачивал с тем же упорством, с каким сегодня любую оппозицию стараются в красно-коричневые записать?.. Ну конечно, чтобы просвещенную Европу порадовать!

А где было наше жаждущее международного уважения государство, когда за границами стали валить памятники советским солдатам? Очень хорошо помню эти сюжеты в информационных выпусках, когда наши, между прочим, а не их комментаторы с плохо скрываемым злорадством поучали: вот что бывает с памятниками тем, кто принес свой чудовищный строй на штыках другим народам! Давно нет уже там ни наших памятников, ни наших штыков, а коммунисты, слегка переназвавшись, то там, то тут к власти с помощью демократических выборов приходят. А нет ли в этой самой идее, как, впрочем, и в буржуазной, судя по многолетнему опыту, неких извечных, неуничтожимых исторических вирусов? Поэтому нечего из нашего народа эдакого бациллоносителя делать! Пусть время разбирается, кто кого заразил…

Результаты неуважаемости ждать себя не заставили: нас вдруг продинамили с торжествами по поводу открытия Второго фронта. А некоторое время спустя случайно подзабыли, кто из союзников освобождал чудовищный Освенцим: вроде как его совместными усилиями Польши, Америки, Германии и Израиля освободили… А тут еще одна любопытная вещь выяснилась: немцы, получается, перед всеми народами за свой фашизм виноваты, но только не перед нами: оказывается, мы, по мнению Суворова-Резуна, первыми напасть хотели: танки на шинном ходу для езды по европейским автострадам перед войной строили… Да если бы даже тогдашнее Политбюро открытки с Эйфелевой башней и словами «Привет от Васи из Парижа!» печатало, – какое это имеет отношение к миллионам погибших на той войне?! Если мы такими уж историческими поганцами в ту пору были, что ж западные демократии с нами против Гитлера объединялись, а не с Гитлером против нас? Конечно, в истории все было сложнее, но ведь даже сложность элементарной нравственности не отменяет!

Кстати сказать, многоуважаемых г-д Клинтона и Коля на Красную площадь 9 Мая мы приглашаем не бюсту «вождя народов» кланяться, а склонить головы перед памятью этих несчитаных миллионов. Вот ведь в чем дело. Но эти господа затрудняются даже пообещать, что приедут на наш главный праздник: не уважают! Одного война в Чечне смущает. Не буря, понимаете ли, это в пустыне! Другому в качестве командировочных подавай художественные ценности, вывезенные из размолоченной Германии в качестве компенсации за неисчислимые культурные утраты, понесенные нашей страной в годы войны! Реституцией это, извините за выражение, называется.

Но давайте встанем на их место! Трудно – но попытаемся. Мы бы, например, на их месте поехали? Поехали бы в страну, куда посылаются списанная с их военных складов тушенка и недоношенная их гражданами одежонка? В страну, которая к своим недавним союзникам и в Европе, и в Азии, и в Африке относится с переменчивостью склеротической кокетки? В страну, где один журналист в связи с убийством другого журналиста заявляет многомиллионной телеаудитории: «Теперь в этой стране делать нечего. Надо уезжать!»?

Человек может жить, где хочет. Но для подобных заявлений существует ОВИР. При чем тут национальное телевидение? Поехали бы мы с вами на праздник в страну, которая наряду с нефтью экспортирует за рубеж тонны боевых наград, принадлежащих умершим и живым ветеранам, ибо живым, как ни странно, нужно есть? В страну, еще до сих пор не захоронившую прах тысяч воинов, лежащих в сырой земле там, где их и застала гибель?! В страну, где страшным словом «фашист» политики в своих шкурных интересах пользуются, как продавцы клейкими ценниками в универсаме?! Вы любите ходить на юбилеи к неуважаемым людям? Я не хожу. Поэтому на их месте я бы тоже не приехал. Поэтому-то и звать-надрываться не след…

Впрочем, зачем нам ставить себя на их место? У нас есть свое место – и оно в России. А слово «уважать» подходит к взаимоотношениям между людьми, между народом и государством, между государствами, но только – не между человеком и его Родиной. Родину, простите за подзабытую банальность, можно только любить. По-всякому – с нежностью, с восхищением, с уважением, с горечью, с досадой, – но только любить… Поэтому нас-то на праздник Победы звать не надо. Мы придем – со слезами на глазах, как поется в песне. Будем праздновать эту святую дату с уважением к прошлому Отечества и с надеждой, что уж следующий юбилей Победы отметим с уважением к настоящему Державы. А это, поверьте, немало для нашего неуважительного времени…

Газета «Труд», март 1995 г.

Наши гостомыслы

Эпоха перемен – это всегда время авантюристов и подвижников, ворюг и работяг, гостомыслов и патриотов. Первые начинают, процесс идет, а когда страна превращается в груду обломков, за дело берутся вторые и спасают государство. Почему вторые никогда не начинают первыми – одна из загадок российской истории.

Кто такие гостомыслы?

Великий Лев Гумилев считал, что слово «гостомысл» только со временем превратилось в имя собственное, обозначив полумифического старейшину Гостомысла, призвавшего Рюрика владеть нами, беспорядочными. А первоначально «гостомыслами» на Руси называли тех, кто благоволил иноземцам – «мыслил гостям». Люди, определяющие сегодня судьбу страны, не только зачастую «мыслят гостям», но и мыслят как гости…

Гостомыслы есть в любом народе. Проще всего, конечно, объяснить дело кровью, генами, и всех людей, в ком течет хоть капля «нетитульной» крови, объявить потенциальными гостомыслами и строго за ними приглядывать (так, кстати, и поступают на государственном уровне во многих местах ближнего зарубежья). Но что тогда делать с русским лингвистом Иваном Бодуэном де Куртене, героем Севастополя инженер-генералом Эдуардом Тотлебеном, мастером русского стиха Борисом Пастернаком и тысячами других известных и миллионами безвестных людей, верно служивших государству Российскому, которое никогда бы не достигло своих размеров и мощи, если б занималось выяснением, откуда приехал Аристотель Фьораванти, почему Пушкин смахивает на эфиопа и зачем такая странная фамилия у летчика Гастелло. Гостомысльство – мировоззрение. Оно формируется иногда семьей, иногда обстоятельствами, чаще идеологией, порой это просто характер, а характер нынче принято объяснять исключительно астрологией. Я знал одного гостомысла, буквально ненавидевшего страну, где родился, за то, что вместо коммуналки он никак не мог получить отдельную квартиру. Он говорил, что в Европе каждый работающий имеет коттедж. Мысль о том, что он мог родиться в Африке, где попросту умирают с голода, ему в голову не приходила. Сейчас он в Америке, и эта страна ему тоже не нравится, потому что в районе, где он живет, много негров, а на более приятное окружение у него не хватает денег.

Но это – примитивное, потребительское гостомысльство. Бывает и другое – интеллектуальное. Вот литератор Л. Бежин, именующий себя «русским православным европейцем», с презрением пишет в «Новом мире» про мордастого лавочника в картузе и поддевке, сдувающего пену с пивной кружки, сплевывающего на мостовую шелуху подсолнечников и призывающего к еврейским погромам… А буквально через несколько абзацев наш русский православный европеец с восторгом живописует «почтенных немецких пивоваров, наполняющих пенистой струей тяжелые кружки» и с партитурой в руках слушающих оперы Вагнера и симфонии Брамса… Я даже не буду останавливаться на том общеизвестном факте, что чудовищный многомиллионный погром, в том числе и еврейский, вылился не из российских трактиров, но как раз из музыкальных немецких пивных, а только напомню, что «мордастый лавочник» вместе с чадами и домочадцами сгинул после революции в подвалах ЧК или в ГУЛАГе и, вполне возможно, по приговору какого-нибудь «русского европейца»…

И еще я хочу отметить это безотчетное и в то же время умозрительное (ведь поддевку-то автор только на старых карикатурах или в музеях видел) пренебрежение к собственному народу: и пену-то он не так сдувает, и картуз-то носит, и семечками мусорит. Эх, да европейские или американские зрительные залы к концу дня просто завалены бумажками от жевательных резинок и чипсов – этих семечек конца XX века. Ну и что с того?

Кстати, именно эта разновидность гостомысловинтеллектуалов постоянно говорит о народе как об источнике повышенной опасности. Сейчас вот достали всех пресловутым «русским фашизмом», которым, конечно же, легче себе самим и миру объяснить грозное недовольство ограбленного и согнанного с родных мест населения (обобранные крестьяне, кстати, тоже гостомыслам-переломщикам в свое время очень не нравились: «запечный разврат» и все такое прочее!). Но фашизм-то тут при чем? Такой терпимый к иным племенам и незлопамятный народ, как наш, еще поискать! Если б не так, то во время буденновской бойни чеченскую диаспору на российских просторах на куски разорвали бы. Но не было такого и не будет, что бы там ни накликивали заполошные чибисы «русского фашизма»!

Без порток, но в джинсах

Объективности ради надо сказать, что советская власть немало потрудилась над формированием довольно обширной колонны гостомыслов в стране. Это были гостомыслы-романтики, и такой тип мировоззрения мог сформироваться только за железным занавесом в условиях господства моноидеологии. Если человека насильно заставляют верить в Бога, он верит в черта, если заставляют верить в коммунизм, он верит в антикоммунизм.

Мы проиграли третью мировую войну, потому что мы проиграли войну идеологий, а войну идеологий мы проиграли, потому что проиграли войну жизненных стандартов. О том, почему это произошло, написано уже много – и о неповоротливости нашей экономики, и о скованности людской инициативы, и о зловещем преобладании группы А над группой Б… Сейчас, правда, стали писать, что в результате реформ А упало, Б пропало, но это – тема отдельного разговора…

Застой у нас, конечно, был, но это был, если так можно выразиться, проточный застой… Мы хотели большей социальной справедливости, а огребли большую социальную несправедливость. Вместо того чтобы расчистить протоки, второй раз за столетие решили рыть новое русло. За то и расплачиваемся! Расплачиваемся за главный принцип гостомыслов: или так, как там, или никак! Неважно, где «там» – в капиталистической Европе или в «Капитале» Карла Маркса. Правда, острое недовольство своим уровнем жизни было в основном у элиты, не случайно несгибаемые большевики, до старости довольствовавшиеся регулярным продуктовым заказом и бесплатной путевкой в барвихинский санаторий, своих детей и внуков старались пристроить поближе к той небольшой скрипучей дверце в железном занавесе, которая помогала приобщаться к жизненным стандартам идеологического противника. Окончив спецшколу и хороший вуз, потомки старых большевиков, привозя из-за границы джинсы и запретный том Генри Миллера, говаривали, что мы так не умеем ни шить, ни писать. При этом они как-то не задумывались, что если б не преобразовательный зуд их дедов, то наши Саввы Морозовы и другие работяги в картузах и поддевках завалили бы джинсами с романтическим названием «портки» полмира, а что касается Генри Миллеров, то они у нас перед революцией косяками ходили, как карпы в правительственном пруду. Кстати, по одной из легенд, Гостомысл был внуком Вандала. Улавливаете? Впрочем, скрипучей дверью пользовался авангард гостомыслов, большинство же ограничивали свой кругозор щелями и дырочками в проржавевшем железном занавесе. Это многое объясняет в наших нынешних заморочках и в наших нынешних лидерах. Чего только стоит один московский префект, принимавший население, надев форму американского шерифа… Пустячок, а символ!

Обозначился и главный политический постулат гостомыслов-романтиков. «Заграница нам поможет…» Такая, понимаете, разновидность идеи мировой революции, только теперь идущей в обратном направлении. Но загляните в любой учебник истории: если в чем и может одна великая геополитическая общность помочь другой, так только в максимально быстром и бесшумном исчезновении с арены мировой истории. Можно дружить семьями, народами, даже государствами. Геополитическими интересами, зачастую противоположными, дружить невозможно. Новое мышление – это когда любители отбивных, опасаясь, что мяса на всех не хватит, начиняют пропагандировать вегетарианство. Смешно, но окруженная убежденными мясоедами Россия на эту диету села и сразу катастрофически потеряла в весе. Нынче ее просто качает атлантическим ветром. А немалую часть населения качает от недоедания…

«А права человека?!» – воскликнете вы. Вот ведь совсем из головы вылетело! Тут, конечно, неоспоримая заслуга гостомыслов, настолько неоспоримая, что впору ставить памятник. Я бы предложил поставить танк. На площади Свободы, возле Белого дома. Вот ведь парадокс: люди, не простившие советской власти танки на Вацлавской площади, бурно приветствовали танки на Краснопресненской набережной. Большевики начали с холостого залпа «Авроры», а закончили ГУЛАГом. Чем могут закончить гостомыслы, предпочитающие кумулятивные снаряды, одному Богу ведомо. Впрочем, о Чечне, сначала старательно вооруженной, а теперь кровавой ценой замиряемой, ведаем и мы… «Но свобода слова?!» – еще раз воскликнете вы. Да, конечно… Только наша нынешняя свобода слова напоминает мне родовой послед, стремительно пожираемый самой же сукой…

Портрет Дориана Грея

Но мало кто предвидел это в 1985-м, когда гостомыслы взяли власть в стране одной рукой, и понимал в 1991-м, когда они взяли власть обеими руками. Чтобы понять, понадобилось время.

Понадобились чудовищные внешнеполитические провалы Горбачева – этого лучшего немца всех времен и народов; крах реформ Гайдара – этого классического гостомысла, чьим именем еще долго будут пугать студентов экономических факультетов во всем мире; понадобился развал СССР, на который Б. Ельцин, борясь за власть, пошел сознательно, но и не без влияния советчиков-гостомыслов, говоривших примерно следующее: «Да куда они, Борис Николаевич, денутся – все равно прибегут к нам со своими кринками, казанами и бурдюками за нашей расейской нефтьюшкой!» Прибежали… А что толку? За такие советы Иван Грозный смолу в глотку заливал. Понадобилась череда геополитических унижений, когда нам мягко, но твердо объяснили, что сфера интересов Запада везде, а сфера интересов России ограничивается восстановленным Красным кремлевским крыльцом. В ответ на запоздалые упреки советники, как и положено людям с гостевым мышлением, отвечают теперь, что, если ими недовольны, они готовы хоть сейчас уехать преподавать куда-нибудь в Гарвард. Но не едут… Только один на моей памяти, сброшенный в буквальном смысле слова с теплохода современности, отбыл послом в Ватикан. Но их время кончается, это понимают все – и острее других, между прочим, сам Б. Ельцин, человек с выдающимся инстинктом самосохранения.

Полагаю, он осознал, а может быть, понимал всегда, исходя из той же истории КПСС: с помощью гостомыслов можно взять власть. Но направить эту власть на созидание, а не на разрушение, опираясь на гостомыслов, невозможно. И они, легко прощавшие Б. Ельцину многие ошибки и несуразицы, этого понимания своей политической неуместности никогда ему не простят. Неуклонная сатиризация образа президента в средствах массовой информации – самое верное тому свидетельство… Иногда этот образ напоминает мне своего рода портрет Дориана Грея, зловеще запечатлевающий всю безнравственность и бестолковость гостомысльского периода нашей истории. Вероятно, гостомыслы-романтики полагают, что таким образом сами они в глазах общества останутся чистыми и непорочными, как нецелованный и непьющий юноша Дориан… Напрасно. Приходит время других людей. Они, кстати, все чаще, к неудовольствию гостомыслов с подпольным стажем, появляются в коридорах власти. Наша верхушка уже сегодня напоминает диковатую пару времен Гражданской войны: кожаный комиссар из германского вагона и красный военспец из окопов германской… Но сначала несколько слов о сформировавшейся за последние годы новой разновидности гостомыслов – прагматиках.

Насчет клубнички

Они – плод маниакального стремления боевитых внуков создать класс собственников в такие же сжатые сроки, в какие их деды в пыльных шлемах этот класс уничтожили. В идеале формирование нового класса собственников мыслилось наподобие того, как в последние годы «застоя» работали некоторые колхозы-клубниководы: заходишь в поле, шесть туесков собираешь колхозу, седьмой – себе. Кто быстрей собирает, тот больше домой клубники и уносит. Но, то ли в результате неумных законов, то ли в целях быстрейшего создания нового класса – опоры реформ – уносить с колхозного поля стали все, что собрали, а тем, кто сажал, полол, поливал, травил садовых вредителей, ничего не доставалось, кроме нищенской зарплаты с полугодовым опозданием. Но это еще не все. Поскольку желающих попользоваться насчет клубнички оказалось слишком много, самые сообразительные и крутые стали действовать методом кнута и пряника. Пряник с большим количеством нулей – председателю колхоза, чтобы других в поле не допускал. Кнут – наивным гражданам, вообразившим, будто в садовом бизнесе все дело в усердии и умении быстро рвать ягоды… Вот вам исток нашей чудовищной коррупции и преступности.

И это еще не все: совершенно не беспокоясь о том, как отразятся их действия на будущих видах России, гостомыслы-прагматики нашу с вами «ягоду» гонят по дешевке за рубеж, а выручку складывают в тамошних банках, улучшая и без того некислую зарубежную жизнь и ухудшая нашу и без того несладкую. Но гостомыслам-романтикам дела до этого безобразия нет, они обещали, что уже наше поколение будет жить при капитализме, и в отличие от коммунистов, не дотянувших по многим причинам до социализма с человеческим лицом, свое слово сдержали, ввергнув нас в капитализм с неандертальской мордой.

Но шутки – в сторону. Итак, что мы имеем в результате? А имеем мы страну, отброшенную в своей геополитике в XVII век. Хотел бы я узнать, что сказали бы американцы, вдруг в результате реформ проснувшиеся в деревянном форте, обложенном гикающими индейцами? Мы имеем такое удручающее расслоение общества, что осталось только ввести закон, по которому 95 процентов населения должны падать ниц перед приближающимся «Мерседесом» и под страхом отсечения головы не подниматься с колен до тех пор, пока не рассеется пыль. Мы имеем войны и предвоенное напряжение на рубежах – верный признак развала страны. Алмазная республика Якутия, Амурско-китайская автономия или Прикаспийский черноикорный каганат – не такая уж нелепая фантазия. Мы имеем неслыханный упадок национальной науки и культуры, неведомый даже в те времена, когда гостомыслы в кожанках пароходами сплавляли философов за границу. Мы имеем мощнейший, чисто колониальный натиск западной массовой культуры и идеологии. Реформа гуманитарных наук в школе и вузах движется в таком направлении, что для следующих поколений солнце будет всходить с Запада, а сама Россия с замороченным населением будет восприниматься как несчастная часть Аляски, которую царь-освободитель не успел вовремя продать в цивилизованные руки, так как был убит арабскими террористами, а потом началась черносотенная реакция – и стало не до этого…

Последнее прибежище

Что мы можем? Единственное: отправить самых неугомонных гостомыслов-романтиков преподавать на Запад. Если их не будут брать, сброситься всем миром и дать взятку, чтобы взяли… Если они и там примутся за реформы, баланс мировых сил может резко измениться в нашу пользу. К власти должны прийти патриоты – не те люди с ущербно-озлобленными лицами и бредовыми лозунгами, не те недотыкомки, которых старательные операторы выискивают на каждом оппозиционном митинге и которых, по теории вероятности, можно обнаружить при любом большом скоплении людей, даже на встречах либерально настроенной интеллигенции с президентом.

К власти, разумеется, в результате выборов должны прийти патриоты в первоначальном смысле этого слова, не замутненном лукавыми толкованиями, люди, готовые на жертвы, лишения, даже унижения, – чтобы вытащить страну из грязи и вернуть основной части населения для начала хотя бы тот уровень жизни и безопасности, с какого стартанули пресловутые реформы. И прежде всего нужно прямо сказать: да, у России, как у любой другой страны, – свой собственный путь. Возможно, все семьи счастливы одинаково, а несчастны по-разному, но с народами дело обстоит как раз наоборот: все народы несчастны одинаково, а счастливы по-разному.

Ради реального, а не фуршетного возрождения страны стоит потерпеть и затянуть потуже пояса, хоть туже вроде уже и некуда. Кстати, и гостомыслы уже не обещают нам скорого благоденствия, но тоже предлагают потерпеть. И если уж терпеть, то ради восстановления державы, а не ради дальнейшего ее растаскивания. Да, нас ждет пора самоограничений и ригоризма. Это неизбежно после такого разгрома государства и экономики. Но самоограничения надо начинать сверху, а не снизу, как сейчас. В свое время был введен партийный максимум, то есть строгое ограничение доходов нового красного чиновничества. Может быть, именно с этого и началось то «преодоление большевизма», о котором писал в свое время Н. Бердяев. Партмаксимум, увы, впоследствии сменился номенклатурным злоупотреблением. Сегодня мы живем в обстановке «демократической» обираловки. Выход – патриотический максимум, самоограничение ради будущего наших детей. Способ – личный пример власть имущих. Политики, начинающие строительство светлого будущего со своей четырехэтажной виллы, нам не нужны. Впрочем, они не нужны нигде…

А что же делать, спросите вы, с гостомыслами-прагматиками? Ничего. Они на то и прагматики, что как только им будет выгодно зарабатывать на усилении собственной державы и обогащении народа, а не на ее ослаблении и грабеже, они сразу станут патриотами, пусть патриотами-прагматиками. Отлично! Одни будут «умом Россию понимать», а другие будут в нее «просто верить». Так и сработаемся. Так и победим. Останутся, конечно, и те, что будут упорно проповедовать гостомысльство, эдакие гостомыслы-фундаменталисты. Тоже хорошо! В небольших количествах (и не у власти) гостомыслы нужны каждому обществу; чтобы голова от успехов не кружилась и чувство национальной исключительности под ногами не путалось. Но уверяю вас, большинство гостомыслов-романтиков, как это уже и бывало в нашей истории, дело себе отыщут. Став истошными патриотами и обнаружив в сдувании пивной пены символ исконной народной удали, они будут ездить по городам и весям с лекциями «Россия на стрежне прогресса», писать книги «Смердящие штаты Америки», а в телевизионных репортажах возмущаться ленью и филистерством западного общества. Их даже урезонивать придется: мол, что вы такое несете? Америка – прекрасная страна, а народ там просто замечательный… Но вряд ли они послушают, может, даже начнут обвинять нас в антироссийских настроениях. Но это будет завтра, а сегодня они еще любят, словно заглядывая в будущее, повторять вслед за британцем С. Джонсоном слова, которые почему-то приписываются Льву Толстому: «Патриотизм – последнее прибежище негодяя…» Я бы, правда, перефразировал помягче: «Патриотизм – последнее прибежище гостомысла…»

Газета «Труд», август 1995 г.

Фабрика гроз

«На зеркало нечего пенять, коли рожа крива!» – буквально так и возражает эфирная публика на любую критику в свой адрес, уверяя при этом, что телевидение – есть зеркало современного российского общества. Это не так. Я берусь утверждать, что сегодняшнее российское ТВ за некоторыми исключениями абсолютно не справляется с ролью «говорящего правду стекла» – ежели воспользоваться известной строчкой В. Ходасевича. Нынешнее ТВ – это даже не кривое зеркало, ибо кривым, мутным, покрытым черными пятнами умолчаний зеркалом было позднее советское телевидение. Нынешнее ТВ – это зеркало разбитое, точнее, пустая рама от него.

Помните замечательный эпизод из комедии Макса Линдера «Семь лет несчастий», использованный, кстати, в виде изящной цитаты В. Меньшовым в «Ширли-мырли»? Лакей случайно разбивает зеркало и, чтобы скрыть это, пока принесут новое, начинает работать «отражением»: старательно повторяет все движения хозяина… Мутное советское телевидение – особенно в последние годы своего существования – все-таки отражало реальные общественные процессы. Доблесть эфирного люда как раз и заключалась в том, чтобы, имитируя лояльность режиму, показать народу правду о происходящем. Именно поэтому стал возможен феномен Ельцина. Волна, внесшая его в Кремль, имела по преимуществу эфирное происхождение. Сегодня же основная доблесть заключается в том, чтобы, имитируя правдивость, продемонстрировать власти свою лояльность.

Почему же телевизионщики так легко отдали то, ради чего, собственно, отечественное интеллигентство позволило разворошить, распатронить, растерять страну? Я имею в виду свободу слова. Почему? Ну, во-первых, потому, что из всех природных богатств России эфир оказался самым выгодным в смысле добычи и продажи. Так что даже рядовой «бурильщик» не внакладе, не говоря уж о «мастерах», «начальниках буровых» и «владельцах вышек»… А во-вторых, сработал эффект «второго брака». Можно, впервые разведясь, всем докладывать, каким чудовищем была твоя супруга – в нашем случае советская власть. Но вот уже и вторая жена – демократия. И снова мерзавка? А может, ты сам… не того? Статистика показывает, за второй брак люди держатся крепче, даже если он и устраивает их меньше первого, расторгнутого… Кстати сказать, демократия оказалась дамой куда более прагматичной и строгой, нежели ее увядшая предшественница, и требует ежедневных многократных доказательств любви и уважения.

Свободным по-настоящему наше телевидение было дважды – в периоды двоевластия. Я имею в виду противостояния «Горбачев – Ельцин» и «Ельцин – Верховный Совет». Оба раза оно свободно выбрало Ельцина. И этот свободный выбор телевизионной общественности обусловил совершенно несвободный выбор всей страны. Удивительно, но антикоммунистическое телевидение в точности сымитировало советское голосование за единственного кандидата, ведь в эфире Б. Ельцин был практически один – по крайней мере, возникало такое ощущение. Я говорю об этом не из злопамятности, а потому что не хочу, чтобы это повторилось во время новых выборов, к которым уже все готовятся морально и материально. Мне иногда кажется: если деньги, которые уходят на покупку голосов избирателей, пустить, как говорится, в экономику, то их хватит на то, чтобы вовремя отдавать зарплаты, пенсии, детские пособия обладателям этих самых «голосов». Возможно, еще и на культуру с наукой останется…

Сегодня, по-моему, уже все испытывают чувство удручающего безначалия или, как мог бы сказать Солженицын, «бесхозяинья» в Отечестве. Но давайте сознаемся, за надоевшим риторическим вопросом «А кто тогда?» стоит не отсутствие в России серьезных политиков, способных возглавить страну. За этим вопросом стоит отсутствие оных в виртуальной реальности телевидения. Нет, они могут появляться на экране, и даже довольно часто, но именно в виде умело смонтированной иллюстрации к роковому дефициту общенациональных лидеров. С другой стороны, кому в каком похмельном сне до отставки Черномырдина грезился на посту премьера неведомый Кириенко – лысоватый улыбчивый юноша со стальным взглядом фининспектора? Хватило трех телевизионных дней, чтобы превратить его в гиганта мысли, отца русской демократии и надежду простых россиян. Настоящий политик – это алмаз, созданный, «спрессованный» чудовищными перегрузками нашей нынешней жизни. Конечно, без средств массовой информации, и особенно ТВ, занимающихся огранкой каждого публичного алмаза, тут не обойтись. Но если огранщик сам начинает изготавливать «диаманты» в нужное время и в нужном количестве, называется это по-другому: подделка.

А сколько таких «подделок» шагнуло с телеэкрана в реальную политику, экономику, культуру! И что же в результате? Кто-то из них быстро прокололся на страсти к бесплатным элитным квартирам, халявным фазендам или литературным гонорарам, не снившимся даже Чейзу. Кто-то сам потихоньку сошел со сцены и красивенько живет на те самые деньги, которых так не хватает нынче казне и которые мы выпрашиваем у мирового сообщества с плаксивым занудством алкоголика, жаждущего опохмелиться. Кто-то, как Собчак, почуяв затылком ледяное дыхание уголовного кодекса, превратился в политического эмигранта. Кто-то просто отъехал из «этой непредсказуемой страны», как говорится, от греха… Но многие продолжают свою двойную жизнь – бодро-созидательную на телеэкране и бездарно-разрушительную в реальности. Что-то не стало, например, романтических репортажей из Нижегородской губернии. Оно и понятно: на этом испытательном полигоне рыночных реформ произошла катастрофа. Такая, что отчаявшиеся жители Нижнего выбрали себе мэром ранее судимого Клементьева. А зачинатель и руководитель ткнувшихся испытаний, Б. Немцов, в недавнем прошлом близкий друг и компаньон вновь осужденного Клементьева, перебрался в Москву, поближе к центру реформаторского смерча и ежедневно улыбается нам с телеэкрана. Недавно вот руководил захоронением царских останков и, разумеется, провалил порученное дело. Вместо общенационального примирения получилась общенациональная склока – с массовой неявкой на траурную церемонию и многомесячным нытьем о нехватке денег на «похороны века».

Удобным инструментом таких вот телевизионных подделок служат телерейтинги. Изготавливаются они, по-моему, там же, где и идеальное красящее средство «Титаник», с помощью которого незабвенный Остап превращал Кису Воробьянинова в Конрада Карловича Михельсона… Скажу больше: мне вообще иногда кажется, что некоторые рейтинги и даже целые аналитические программы делаются исключительно для Б. Ельцина, наподобие той «Правды» в одном экземпляре, которую собирались выпускать для больного Ленина. Телеаналитики, морща небогатые лобики, ведут с властью довольно сложную игру, делая вид, будто они, как тот нашкодивший лакей из комедии Макса Линдера, повторяют движения хозяина. Но на самом-то деле хозяин, не замечая того, начинает повторять движения гримасничающего в пустой раме слуги. В результате многие политические решения, как мне кажется, принимаются не на основе анализа реальной жизни, а на основе анализа ее телевизионной версии, порой очень далекой от действительности. Вот такая электронная дориангреевщина!

Посмотрим, к чему это привело! Что мы имеем не в «Итогах», а в итоге? А имеем мы после многолетней верности курсу реформ обобранное, нищее в своем большинстве население, убывающее со скоростью миллион человек в год. (И что им, в самом деле, не рожается, когда на экране столько памперсов?) Имеем два миллиона беспризорных детей, а каждый четвертый ребенок школьного возраста не умеет читать-писать. (Вот тебе, бабушка, и Всемирный день защиты детей!) Имеем в регионах истошный сепаратизм, горячие точки, сотни тысяч убитых и миллионы беженцев. (Зато суверенитета все нахавались на век вперед!) Имеем вставшие заводы и разоренное сельское хозяйство. (Заграница, очевидно, нас обует и накормит!) Имеем обескровленную науку и разгромленное наукоемкое производство. (Наш долгожданный новый Михайло Ломоносов наверняка перебрался уже куда-нибудь в Филадельфию и прозывается теперь, например, Майкл Брейкноуз.) Имеем деморализованную, стремительно теряющую боеспособность армию все с той же дедовщиной и добавившейся в последние годы бескормицей. (НАТО нас не тронет, а может, даже и защитит!) Имеем страшную криминализацию общества сверху донизу. (Глеб Жеглов с его прекраснодушной убежденностью, что вор должен сидеть в тюрьме, просто застрелился бы от позора.) Имеем шахтеров, легших на рельсы. (Вместо Б. Ельцина, надо полагать!) Имеем чудовищный внешний долг. (Потомкам в лаптях придется ходить, чтобы расплатиться!) Если это не общенациональная трагедия, то что же тогда?

«А разве телевидение об этом не сообщает?» – возразите вы. Сообщает. Может даже беспризорного мальчишку, живущего, как Маугли, в собачьей стае, показать. Более того, катастрофизм нашего времени подается на телеэкране с особой тщательностью и изысканностью. Но лично я все время ловлю себя на ощущении, что все это как бы вид на последний день Помпеи со стороны. Очень странно, ибо многие тележурналисты взаправду погибли под обломками нашей рушащейся уже не один год российской Помпеи. Откуда это принципиальное несовпадение мироощущений основной части населения и тех людей, которые определяют даже не содержание, а скорее – нравственно-эмоциональное состояние эфира?

Для того чтобы понять экономические причины такого несовпадения, достаточно посмотреть на автомобили, припаркованные рядом с Останкинским телецентром. Нет, я горячо за то, чтобы человек, работающий на телевидении, жил хорошо, тем более что я и сам веду передачу на ТВ. Но я так же горячо против того, чтобы профессор подрабатывал сторожем, шахтер спускался в забой голодным, офицер стрелялся от безысходности и позора, а безденежные учителя отказывались начинать учебный год. Впрочем, надо быть справедливым: на ТВ так же месяцами иногда не выдают зарплату, а на роскошных иномарках разъезжает верхушка. Рядовой эфирный люд добирается от метро «Алексеевская» до Останкино на маршрутке.

В чем же дело? Позволю себе высказать предположение: современный телевизионный деятель ощущает себя представителем и выразителем интересов так называемого благополучного «среднего класса», широко разрекламированного «младореформаторами», но так и не возникшего вследствие чудовищных ошибок, глупостей и преступлений, совершенных в процессе демонтажа совсоцсистемы, а также в результате определенных национально-исторических особенностей. Отсюда и это принципиальное несовпадение, ибо ТВ, опять-таки за некоторыми исключениями, основывает свое мировидение и вещание на идеологии тончайшей общественной страты, вообразившей себя вполне благополучным и многочисленным средним классом. И в этом смысле наше ТВ в самом деле фабрика грез.

Помните французскую королеву, впоследствии обезглавленную, которая народу, жаловавшемуся на отсутствие хлеба, советовала в таком случае питаться пирожными? Недавно Хакамада в телевизионной дискуссии царственно посоветовала шахтерам выживать с помощью сбора грибов и ягод. Оператор показал лица шахтеров крупным планом как раз в тот момент, когда популярная политесса призывала их вернуться в эпоху первобытного собирательства, и лично мне стало ясно: от фабрики грез до фабрики гроз – всего один шаг…

Сознание своей классовой правоты некогда гнало бойцов через гнилой Сиваш на штурм Перекопа. Такое же чувство, вероятно, позволяет сегодня человеку, читающему в эфире последние известия, совершать над нами ежедневное эмоциональное насилие, навязывая не только иерархию информационных ценностей, но и свою эмоциональную оценку происходящего. Это, кстати, не так уж безобидно и тяжко действует на психику. Иной раз даже затоскуешь по нейтрально-замороженной энергетике застойных дикторов. Между прочим, мой ризеншнауцер, пес нервный и чувствительный, как только на экране появляется одна чересчур нахрапистая и издерганная дикторша, просто, поскуливая, выходит из комнаты. Чует, собака!

Эмоциональное и информационное насилие над нами осуществляется разными способами. Но из всех способов важнейшим является ирония. Тотальная ирония. Отсюда пародийный модус повествования, усвоенный современным нашим ТВ. Незнакомка Крамского, ожившая для того, чтобы брезгливо смахнуть с плеча птичий аксельбант, – своеобразный символ этой постмодернистской чувствительности. Кстати, все эти бесконечные ремейки, эти старые песни на новый лад четко укладываются в постмодернистскую эстетику пастиша, цитатного пересмешничества и черного юмора. Виртуальная эсхатология, умозрительное восприятие «мира как хаоса» вообще характерны для молодежи стабильного и благополучного среднего класса. Но у нас-то значительная часть населения живет в предощущении вполне реальной социально-экономической катастрофы, в обстановке вполне реального хаоса…

Им этот телевизионный постмодернизм абсолютно не понятен и даже вызывает раздражение. Ведь нынешнему телерепортеру ирония, как правило, заменяет то, что во времена застойного ТВ называлось «личным отношением», а иногда заменяет и просто знание предмета повествования. Ирония исчезает лишь в том случае, когда информация касается самих тележурналистов, шире – деятельности СМИ или нескольких священных коров и быков, которым позволено больше, чем Юпитеру.

Зато уж деятельность оппозиции для нашего ТВ совсем не предмет отражения, а объект пародирования. Достигается это самыми разнообразными способами. На снижение работает все – дебильный ракурс, неудачная оговорка, позевывание в заседании… Про такие элементарные вещи, как глумливый монтаж и пренебрежительный закадровый комментарий, даже не говорю. Если бы Чубайса хотя бы несколько раз показали с той саркастической нелюбовью, с которой показывают, скажем, Зюганова, рыжеволосого «общенационального аллергена» давно бы уже в политике не было. Понятно, что угодное власти мероприятие снимается оператором сверху, если много народу, и снизу, если мало. И наоборот, неугодное мероприятие снимается снизу, если много народу, и сверху, если мало. Но это уже даже бабушки на завалинках знают.

Чтобы ни у кого не возникло подозрения, что зеркальная рама давно пуста, ТВ постоянно знакомит нас с мнениями случайно встреченных на улице прохожих россиян. Делается это так. Не допустили президента Лукашенко, скажем, в Ярославль, и вот у ярославских молодоженов спрашивают, как они к этому возмутительному факту относятся. Молодоженам, торопящимся на брачное ложе, понятное дело, все равно… Хороший репортерский ход, не правда ли? Но лучше, конечно, было бы в первую брачную ночь из-под кровати с микрофоном вылезти да и спросить: могут и вообще – к радости противников воссоединения Белоруссии и России – даже не вспомнить, кто такой Лукашенко…

К некоторым политикам эфирный средний класс вслед за отдельными олигархами, разбогатевшими на абсурдистском разделе общенациональной собственности, испытывает совершенно явную и устойчивую неприязнь. Причем чем больше в этой фигуре государственнической энергии, тем неприязнь сильней. Ничего странного тут нет: восстановление мощной государственности неизбежно приведет к пересмотру раздела собственности и к переориентации телевидения с идеологии несуществующего класса на идеологию общенациональных интересов. А это, как ни крути, затронет судьбы многих людей, определяющих нынешний эфир, коснется это и тех персон, чьи политические судьбы определяются исключительно эфиром…

Со сказанным тесно связана и еще одна особенность современного российского эфира. «Младореформаторы», окончательно пришедшие к власти под звуки «Лебединого озера» (кстати, поставленного в телепрограмму за неделю до событий), в значительной степени «юниоризировали» ТВ, приспособив под интересы энергичной, перспективной, но не обладающей достаточным социальным и жизненным опытом части общества. Именно на них, смело шагающих в светлое капиталистическое будущее, рассчитаны ужастики про развитой социализм, дубовые американские боевики, клипы и интервью, взятые у простодушных звезд на диванах, на крышах, на кухнях, в автомобилях и в постелях… Кстати, внимание агитпропа первых лет советской власти тоже было направлено в основном на молодежь, которой предстояло жить при социализме. Впрочем, о большевистских методах нынешней власти я уже писал многократно…

Да простят меня члены самопровозглашенной телевизионной академии, но наше телевидение порой напоминает мне «классный подряд». Была, точнее, грезилась когда-то такая комсомольская инициатива: выпускной класс ехал в колхоз и брал под свою ответственность, скажем, свиноферму. Так вот, когда я переключаю программы, у меня иногда складывается впечатление, что выпускной класс московской английской спецшколы взял в подряд отечественное телевидение. Дело нашлось всем – и действительно способным, и тем, что с «фефектами фикции», и даже второгодникам… Что из этого вышло – перед глазами у каждого из нас, причем каждый божий день.

А если всерьез, произошла чудовищная деинтеллектуализация ТВ. Писателя на экране заменил скетчист, историка – журналист, кое-что почитавший по истории, ученого – полуневежественный популяризатор. Остались, конечно, еще реликты профессионализма, но я говорю о тенденции. Как стойкий оловянный солдатик, долго держался канал «Российские университеты», но и он сгорел в огне предыдущей президентской кампании. А ведь это была одна из лучших общеобразовательных программ в мире! Общественность, конечно, повозмущалась, было протестующее письмо творческой интеллигенции в «Труде», статьи в «ЛГ» – но власть их попросту не заметила… Впрочем, через некоторое время, одумавшись, президент одарил нас каналом «Культура». Спасибо, конечно! Но когда же мы изживем эту чудовищную традицию – сначала взрывать намоленный храм, а потом на его месте возводить точную копию?

Из эфира ушел серьезный разговор. Вы давно слышали с экрана стихи, если не считать Евгения Евтушенко? Крылатого Пегаса заменили прокладки с крылышками… Умер историк М. Гефтер. Умер для телевидения В. Распутин, шестидесятилетие которого вообще не заметили, хотя на пятидесятилетии выпускника кулинарного техникума Г. Хазанова, дай ему Бог здоровья, мы вместе с ТВ гуляли чуть не неделю! А удаление с телеэкрана хлопотливого литературного Саваофа Солженицына – вообще символ эпохи. Представьте себе Льва Толстого, приносящего статью, скажем, в «Ниву» и получающего ответ: «Низковат у вас, граф, рейтинг! Мы лучше на этом месте святочный рассказец напечатаем…» Заметьте и еще одну тенденцию: если прежде в эфире были нежелательны деятели культуры в основном государственно-патриотической направленности, то теперь та же участь постигла думающих и совестливых либералов. Самые противоположные люди сошлись в неприятии того, что сегодня творится в стране, и… исчезли с экрана. А что взамен? В качестве интересных гостей все чаще приглашаются в студию тележурналисты, шоумены, дикторы… Это как если б таксисты, вместо того чтобы возить пассажиров, начали бы катать друг друга!

Особо хочется сказать о кинофильмах, в основном американских, которые без конца крутят по ТВ. Об уровне даже говорить не хочется – наши рядовые «мосфильмовские» ленты смотрятся после них как высокое искусство. А уж от лент «Москва слезам не верит» или «Место встречи изменить нельзя» просто дух захватывает. Обилие «импорта» нам объясняют тем, что-де советский кинематограф в свое время не обеспечил нас достаточным для многочасового и многоканального вещания киноматериалом. Допустим… Но почему тогда так любовно и тщательно отбираются для нас американские боевики, снятые в самый разгар «холодной войны» и показывающие, как хорошие американские парни бьют, режут, стреляют, взрывают тупых монстров, одетых в странную форму – гибрид советского кителя и гусарского ментика времен войны 1812 года. (Звезда Героя Советского Союза величиной с орден Белого орла прилагается.) Не уверен я, что американцы при всей своей симпатии к интенсивно идущему в России процессу саморазрушения, освященному братской дружбой Билла и Бориса, показывают своим налогоплательщикам, скажем, весьма неплохой сериал «ТАСС уполномочен заявить»… Они же не идиоты, чтобы за свои деньги воспитывать у соотечественников комплекс национальной неполноценности. А мы? Идиоты?..

Телевизионщики любят показывать, как кто-нибудь закрывает растопыренными пальцами объектив камеры. Да, кто-то закрывает, потому что боится правды… Но очень многие закрывают, потому что боятся неправды. Покажут то, чего не было, да еще обсмеют мимоходом… Нет, нам не нужно ТВ упертых политинформаторов, но и телевидение бездумного хохмачества, взирающее на трагедию страны с позиций несуществующего эфирного класса, тоже не нужно… ТВ – одна из важнейших опор государства, а не агрегат по выкорчевке оных. А в комедии «Семь лет несчастий» события разворачивались следующим образом: хозяин, заподозрив, что лакей его просто-напросто морочит, сначала приставил к несуществующему стеклу свой зад, а потом быстро, так, чтобы «отражение» не успело среагировать, обернулся… Надо ли объяснять, что он увидел перед собой?! Разъярившись, хозяин (в исполнении Макса Линдера) схватил что-то тяжеленькое, чтобы прибить глумливца, а тут как раз внесли новенькое, серебряно-невинное зеркало. И тяжеленькое полетело в настоящее отражение. Бац! Звон осколков…

И снова – пустая рама.

«Литературная газета», август 1998 г.

Просто комсомол

Если бы нынешние олигархи и нувориши помельче не были такими жлобами, они бы сбросились и поставили памятник комсомолу где-нибудь в центре Москвы. Большой и красивый памятник с золотыми буквами на цоколе: «СПАСИБО ТЕБЕ, КОМСОМОЛ!»

И ведь есть им за что благодарить младшего соратника партии, эту полуобщественную, полугосударственную организацию, канувшую в глубины истории вместе с советской цивилизацией. Нынешние «комсомольчики», возникшие после 91-го, – при всем моем уважении к смелости и последовательности их организаторов – это уже явление новой эпохи. Но вернемся к олигархам. Они теперь делают вид, будто богатство на них упало с неба, как золотые плуг и молот на древних славян. Ничего подобного: большинство нынешних крупных состояний зародилось в коммерческих структурах, которые комсомол активно создавал во второй половине 80-х годов при поддержке социалистического тогда еще государства. Но к нашему гипотетическому памятнику, буде он воздвигнут, олигархи не придут. Не дай бог кто-нибудь вспомнит, как они сделали свои первые деньги, тайком завышая цены на билеты в молодежную дискотеку при райкоме комсомола. Неловко. Попадет в газеты. А завтра с принцем Чарльзом партия в гольф…

Есть и еще довольно значительная группа населения, обязанная своим благополучием в наше грабительское время все тому же комсомолу. Это – предприниматели, менеджеры, руководители… Дело в том, что комсомол был стихийной, полуофициальной школой менеджмента. В достаточно заорганизованной советской экономике это была своего рода отдушина. Посудите сами: молодежные жилищные комплексы, молодежная печать, молодежные театры, молодежный туризм, студенческие строительные отряды, молодежные кафе, молодежная эстрада и т. д. Ведь это же все организовывало не государство! Помогало – да, но бегали и соображали мальчики и девочки с комсомольскими значками. Комсомол воспитывал деловую хватку, и поэтому они оказались наиболее подготовлены к новой, постсоветской жизни. У них сейчас все в порядке, они составляют основу нарождающегося среднего класса. Я часто встречаю их в самых неожиданных местах, на самых разных, достойных должностях. О комсомоле они вспоминают с неизменной благодарностью. Не сомневаюсь: они принесут и положат цветы к цоколю нашего гипотетического памятника. А может быть, приведут отпрыска и молвят: «Смотри, отпрыск, благодаря этой славной организации ты учишься теперь в Париже!»

Но продолжим наши юбилейные мечтания. Вряд ли мы дождемся даже кулька с тремя гвоздиками от тех, кто совершенно незаслуженно именует себя «демократами». Надо сказать, многие из «пламенных демократов» встретили горбачевскую перестройку, будучи комсомольскими активистами довольно высокого уровня. Иных я встречал на съездах и пленумах ЦК ВЛКСМ. Иные резко критиковали меня сначала за повесть, а потом и фильм «ЧП районного масштаба» (режиссер – С. Снежкин). Особенно, помнится, серчала видная армянская комсомольская богиня, видевшая в моем скромном творчестве угрозу государственной стабильности и будущим видам СССР. Кто мог подумать, что всего через два года она вольется в дружные ряды борцов за свободу и независимость Армении? И таких «волшебных превращений» я видел немало. Почему? Давайте поразмышляем! Комсомол действительно был школой политических, государственных кадров. В течение полувека с момента своего рождения он, без преувеличения, чеканил золотой кадровый запас государства. Можно криво по этому поводу усмехаться, но ведь страна в течение полувека достойно отвечала на все вызовы истории. И немалую роль сыграли в этом вчерашние комсорги и активисты. Но тогда было не принято самонадеянно рассуждать об исключительной роли элиты… Наоборот, советовали: «Будь попроще – и люди к тебе потянутся!»

К середине 70-х ситуация переменилась. Почему? Потому что идеология, которую писатель А. Ланщиков очень точно назвал «великодержавным интернационализмом», выдохлась. (Из всех республик СССР дольше всего эта идеология задержалась в России, потому-то мы больше других и пострадали от беловежского сговора.) Что требовало государство от молодого лидера в 20-е? Построить. В 40-е? Победить и восстановить. В 50-е? Снова – построить… Назвался элитой? Хорошо. А инфаркт в тридцать лет от перенапряжения и неподъемной ответственности не хочешь? В 70-е государство уже предлагало молодому пассионарию не дергаться и выжидать. Были, конечно, и БАМ, и КамАЗ, и Нечерноземье, но я о тенденции…

В эпоху выжидания государство неизбежно утрачивает контроль над качеством кадровой смены. Человека просто не на чем проверить. С трибуны-то все клянутся в верности идеалам, преданности Отечеству. А как проверишь? Над всем СССР расслабляющее марево стабильности. В такие времена нравственность и государственные убеждения – результат самовоспитания. Люди заканчивали одну ВКШ, сидели в одном кабинете на проезде Серова, ходили в одну и ту же баню… И лишь 91-й год показал, что они из разных нравственно-политических галактик.

Когда человек меняет религию в результате глубокой духовной эволюции, он обычно об этом не распространяется. Это тихий неофит. Но если он делает это потому, что прежнее вероисповедание уже не кормит, то, как правило, он широко оповещает всех о своей новой вере. Этим буйным неофитам, кстати, мы и обязаны антикомсомольской истерией, развернувшейся после 91-го. Почувствовал на себе. Если раньше меня упрекали в том, что я чересчур сгустил краски, описывая «застойный» комсомол, то теперь те же самые люди упрекали меня в том, что я слишком мягок со своими героями, а надо – наотмашь и без пощады…

Бог судья этим людям. Они устраивали шоковую терапию, строили финансовые пирамиды, сбивали народ с толку кампаниями типа «Голосуй или проиграешь!», колготились в кремлевской тусовке… Они решили свои личные проблемы за счет страны, которая под видом борьбы за общечеловеческие ценности и рынок была оплевана, обобрана и отброшена на десятилетия назад, а в геополитическом смысле – и на столетия… Они не принесут, как я уже сказал, цветов к нашему воображаемому памятнику. И на том спасибо…

Цветы принесут другие. Когда две мои повести «Сто дней до приказа» (1980) и «ЧП районного масштаба» (1981) начали ходить по мукам согласования, то прежде всего они попали в ЦК ВЛКСМ, так как я предложил их для публикации в молодежные журналы. И меня стали вызывать на проезд Серова. Раньше на этом комсомольском Олимпе мне бывать так вот запросто не приходилось, и шел я туда в первый раз, как на Голгофу. Честно говоря, я ожидал встретить в ЦК иллюстрацию к тому, что на районном уровне сам же и описал в своей достаточно сатирической повести – эдакую комсомольскую версию сусловской упертости, кстати во многом обусловившей молниеносный крах советской системы. (Народ-то вырос из коротких штанишек во многом благодаря советской системе, но вот беда – с брючками замешкались…)

Так вот, люди, которым было поручено со мной «поработать», удивили меня своей терпимостью, образованностью и глубиной. Это были просвещенные государственники, шедшие во власть с созидательными идеями, а не просто ради карьеры. И оставалось им немного – с проезда Серова перебраться на Старую площадь. Кое-кто даже перебрался… Думаю, если бы Горбачев в основном опирался на этих людей, все могло случиться у нас в стране по-другому. Впрочем, тогда бы это был уже не Горбачев. Обанкротившийся политик похож на тяжеловеса, уронившего штангу в переполненный зрительный зал. Оправдаться невозможно, хотя может иметься масса объективных причин…

Ельцину же эти люди нужны не были, как подрывнику не нужны мостостроители. Отказавшиеся ритуально потоптать поверженных советских кумиров были выброшены из государственных структур. Кто-то уцелел, занимаясь своим участком, на котором его просто некем было заменить, и таким образом пережил великую ломку. Ведь даже самые упертые «демократы» понимали: если, допустим, отклонировать Немцова в количестве 100 тысяч особей и заместить этими особями все государственные должности, то Россия рухнет через три дня. Не рухнула, кстати, потому, что на все должности не хватило немцовых и бревновых.

И вот постепенно те не востребованные десять лет назад молодые государственники (теперь уже не очень-то и молодые) начали возвращаться во власть. Понадобились, потому что разрушать и разворовывать уже нечего, а страну надо спасать. Я все чаще вижу этих людей во главе изданий, пытающихся быть честными в наше изолгавшееся время, на министерских постах, руководителями регионов. Хочется надеяться, что этот бездумно замороженный на десять лет кадровый резерв державы брошен в прорыв не слишком поздно. Очень хочется надеяться…

Эти люди обязательно принесут цветы к нашему еще не воздвигнутому памятнику. И мы поговорим о том, что не все, нет, не все молодые писатели, художники, режиссеры, которым ВЛКСМ помог издать первую книгу, организовать первую выставку, поставить первый спектакль, отреклись от комсомола, когда началась насильственная бурбулизация страны. Вспомним о том, что не все, нет, не все, кто бежал в свое время за помощью и защитой в отдел культуры ЦК ВЛКСМ, рассказывают теперь по телевизору, как комсомольские Малюты Скуратовы на дыбе очередного партийного постановления заставляли их писать, петь, рисовать, играть нечто противное их совести и таланту. А разве, спросите вы, не было идеологического диктата? Был. Но не жестче, чем сегодня. Любая власть пытается диктовать художнику. Сопротивляйся, а иначе зачем ты пришел в искусство? Зарабатывать? Ну, извини… Во времена моей литературной молодости приспособленчества стеснялись, старались скрыть… А теперь один мой сочиняющий знакомый гордо заявляет, что он самый востребованный сегодня поэт, потому что пишет слоганы для банков! А ведь банк – это нынче что-то вроде райкома или горкома партии… Комментарии, как говорится, излишни.

Возможно, читатель, знающий меня по другим выступлениям в «Собеседнике», почувствует в этом тексте известную юбилейную слащавинку. Возможно… Поверьте, я знаю в 80-летней истории комсомола немало грустных, порой постыдных страниц… Но дело не в юбилее. Дело в том, что мы смотрим сегодня на ставший историей комсомол не с вершин обретенной социальной гармонии и повальной нравственности, а скорее из выгребной ямы. Кто осмелится теперь критиковать комсомол за «бюрократизацию и формализацию» работы с молодежью, когда нынешняя власть вообще забыла о существовании молодежи? Во всем мире думают о тех, кто будет жить в третьем тысячелетии. А в России главная проблема: дотянет ли Ельцин до 2000 года… Я вообще объявил бы мораторий на критику советской эпохи. Не нам сегодняшним ругать себя вчерашних. Не заслужили, не заработали, не доросли, не доросли… И кто знает, может статься, вместо памятника комсомолу еще придется строить новый комсомол?! Не расшифровывающийся… Просто комсомол.

…А все-таки олигархи – жлобы.

«Собеседник», № 42, 1998 г.

Слово – не птеродактиль

Вместо манифеста

То, что слово не воробей, общеизвестно и даже записано в словаре Даля. То, что слово не голубь с оливковой веточкой в клюве, для нас, обитателей современной России, увы, очевидно. А вот в том, что слово не птеродактиль, несущий в двухметровой пасти связку розог для общественной порки, сегодня читателей надо долго убеждать. Давайте сознаемся: мы живем в эпоху нарастающего антиСМИтизма (не путать с антисемитизмом – явлением непростительным!). И этот антиСМИтизм объясним. Во-первых, «четвертая власть» долгое время была, извините за выражение, информационным спонсором многих ошибок и даже преступлений минувшего десятилетия. Потешаясь над былым академиком Лысенко и его ветвистой пшеницей, пишущие и говорящие в эфире высокообразованные граждане с юннатской непосредственностью навязали обществу столько бредовых проектов под видом реформ и столько проходимцев под видом реформаторов, что полуграмотные селькоры первых лет советской власти, как говорится, отдыхают. Нет, я понимаю: хотели как лучше… Но и Лысенко хотел как лучше. Между прочим, еще у древних индоевропейцев был миф о пшенице со ста колосьями. Но какая-то архетипическая мамаша подтерла второпях этим высокоэлитным злаком попку младенцу, и Творец осерчал… Так что академик со своим проектом просто умело воспользовался генетической памятью вождей и обывателей. Тоже ведь был пиарщик!

Во-вторых, «четвертая власть», как это ни печально, подобно КПСС, очень уж жаждала быть «руководящей и направляющей силой общества», при этом перекладывая всю ответственность за неудачи на остальные ветви власти и неуспешный народ. Белые одежды медиакратов посреди всероссийской антисанитарии выглядели вызывающе, как реклама «Мерседеса» в вымирающем шахтерском поселке. Политзанятия того же Евгения Киселева, который еженедельно поучал подданных телезрителей с неторопливостью полупарализованного Брежнева, в конце концов утомили. Кстати, упомянутый мной антиСМИтизм связан еще и с тем, что многие труженики информационного поля, ведя неустанную битву за политический урожай, упорно, иной раз даже вопреки внутренним убеждениям, навязывали соотечественникам идеологию так называемого среднего класса. Но вот беда: идеологию создали, а класса нет – не возник по ряду обстоятельств. Вот и получалось: у одних щи пустые, а у других общечеловеческие ценности мелковаты… Не с этими ли обстоятельствами связан тот факт, что за прежнее НТВ в дни недавних эфирно-классовых боев вступилось немногим больше народу, чем за КПСС в 91-м? Есть о чем задуматься людям с блокнотами, микрофонами и камерами, да и автору этих строк в том числе.

В-третьих, произошла одна крайне неприятная вещь. Рядовым налогоплательщикам, иногда в просторечье именуемым народом и озабоченным поисками хлеба насущного в условиях рыночного изобилия, осточертело наблюдать бесконечный залоговый аукцион, на котором состоятельные господа борются за право приватизировать свободу слова в нашем Отечестве. Тем более что свобода слова в том смысле, как она понималась в минувшее десятилетие, имеет к свободе такое же отношение, как свободная любовь к любви. Под свободой слова подразумевалось неоспариваемое право навязывать обществу свою точку зрения, при этом старательно оберегая эфир и газетные полосы от иных взглядов, идей, концепций.

Помнится, в пору, когда шумно обсуждался закон о наблюдательных советах на ТВ, меня пригласили поучаствовать в судебном телешоу. Я был за наблюдательные советы. Мне вообще непонятно, как можно протестовать против контроля общества над СМИ, ведь в эпоху высоких информационных технологий возможны фантастические манипуляции общественным сознанием. Скоро марионетки будут в своих поступках свободнее нас с вами! Кроме того, наблюдательный совет, состоящий из авторитетных профессионалов, способен не только указать на недобросовестность коллеги, но и поддержать журналиста, скажем, в его конфликте с властью или, допустим, с работодателями, имеющими, как мы знаем, иной раз весьма специфический, производственно-прикладной взгляд на свободу слова. Теперь, в новых политических условиях, многие об этом призадумались, а тогда в пылу дискуссий, чтобы окончательно убедить российскую общественность в том, что на образцовом Западе нет и не может быть никаких наблюдательных советов, на запись передачи пригласили руководителя русской службы влиятельной зарубежной радиостанции. И дали, как говорится, маху: честный англосакс встал и спел хвалебную оду наблюдательным советам, чрезвычайно влиятельным на его островной родине. Надо ли объяснять, что в эфир передача вышла без этой оды. Кстати, главного редактора популярной газеты, председательствовавшего на том телепроцессе, я потом неоднократно встречал в эфире в качестве неутомимого борца за свободу слова. Я понимаю, что выскажу сейчас мысль, которая у многих вызовет негодование, но я скажу и даже сознательно ее обострю: никто, на мой взгляд, за минувшее десятилетие не нанес такого ущерба идее свободы слова в России, как сами журналисты. Готов выслушать возражения и предоставить страницы «ЛГ» для серьезной дискуссии на эту тему…

Есть и еще одна важнейшая проблема. Ренан говорил: скопище людей нацией делают две вещи – общее великое прошлое и общие великие планы на будущее. Мы пережили эпоху чудовищного общегосударственного кризиса, страшного идейно-нравственного раскола, стремительного и зачастую вызывающе несправедливого имущественного расслоения. Лет через пятьдесят, наверное, уже можно будет рассказывать красивые легенды о начитанном джинсовом мальчике, удачно перепродавшем свой первый блок «Мальборо» и ставшем в этой связи миллионщиком. Но мы-то с вами видели воочию, как формирование нынешней элиты шло по незабвенному чичиковскому принципу: «Зацепил, поволок, сорвалось – не спрашивай…» И все-таки… Историческая судьба страны, как поняли это наши соотечественники в 20-30-е годы минувшего века и как осознают многие сегодня, – значительно шире классовых перипетий и экономических пертурбаций. Даже коммунисты нынче, заметьте, больше говорят об утраченном величии Державы, нежели о провороненной социальной справедливости. Можно сколько угодно иронизировать по поводу долгожданной общенациональной идеи и снова уносить «зажженные светы» на интеллектуальные московские кухни, но не лучше ли сообща, забыв взаимные обиды, принять участие в формировании и формулировании наших общих великих планов на будущее? Ведь в противном случае жить нам придется по чужим формулам. Это как гимн: нравится – не нравится, а изволь встать и снять головной убор. Не хочешь? Сиди дома.

Сейчас много разговоров о взаимоотношениях российской интеллигенции и российской власти. По моему глубокому убеждению, человек думающий, а тем более пишущий вынужден, как правило, быть в оппозиции к власти – силе надчеловеческой. В споре несчастного Евгения с Медным всадником лично я сочувствую Евгению. Русская литература всегда старалась быть на стороне слабого и противостояла рвущимся, как пел Окуджава, «навластвоваться всласть». Впрочем, тут все дело в степени этого противостояния: у разумной власти – разумная оппозиция, и наоборот. Но вот к чему, по-моему, нельзя быть в оппозиции никогда и ни при каких условиях – так это к российской государственности. К сожалению, декларирующие свою оппозицию к власти на самом деле иной раз пребывают в оппозиции именно к российской государственности. Поясню метафорой. Останкинская башня ни в коем случае не должна становиться двадцать первой башней Кремля. Но, с другой стороны, разве может она быть штурмовой башней, оборудованной стенобитными машинами, рушащими все то, что создавалось трудом, талантом и лишениями десятков поколений?

Речь, конечно, не о введении нового единомыслия в России. Речь о том, что хватит, пожалуй, груды умственного мусора, наваленного за перестроечные и постперестроечные годы, всерьез выдавать за баррикаду, навеки разделившую российское общество, и в особенности нашу интеллигенцию. У самого отвязного либерала и самого укорененного почвенника при всех непримиримых различиях есть хотя бы одно общее. Но какое! Это общее – Россия, страна великих слов и великих дел. И если это общее не станет поводом к долгожданному диалогу, компромиссу, сотрудничеству и сотворчеству, то спилберговский «Парк Юрского периода» с его динозаврами и птеродактилями покажется нам вскоре райскими кущами…

«Литературная газета», май 2001 г.

Триста лет вместе

Юбилейная инвектива

Круглая дата – вполне уважительный повод для славословия. Можно, конечно, повосхищавшись цивилизационным прорывом, который совершил триста лет назад Петр Великий, пожелать российской прессе новых побед в борьбе за демократию, свободу слова, политкорректность и прочую общечеловеческую бижутерию. Однако отечественная пресса в последнее десятилетие выработала довольно своеобычный подход к торжественным датам, сводящийся к формуле: «Мы, конечно, поздравляем, но…» Например, никогда широкий читатель не был так подробно осведомлен о человеческих слабостях и недостатках Пушкина, как в год его недавнего 200-летия. Грядет юбилей победной Курской битвы, и будьте уверены: журналисты приложат все усилия, чтобы теперь, спустя 60 лет, мы не узнали, кто в ней победил! Таким образом, делясь с читателями некоторыми нерадостными соображениями о нашей трехсотлетней молодице, я всего лишь следую канонам, выработанным ею самой.

Лучшие российские умы весьма сдержанно и без восторгов относились к роли печати в обществе. Основатель «Литературной газеты» великий Пушкин писал, между прочим: «Никакая власть, никакое правление не может устоять противу всеразрушительного действия типографического снаряда. Уважайте класс писателей, но не допускайте же его овладеть вами совершенно». (Увы, допускали – и в 17-м, и в 91-м.) Почти через сто лет после Пушкина Розанов вновь отмечал именно разрушительные, а не созидательные свойства прессы: «Печать – это пулемет, из которого стреляет идиотический унтер. И скольких Дон-Кихотов он перестреляет, пока они доберутся до него. Да и вовсе не доберутся никогда…»

Те, кто еще не забыл перестройку конца прошлого века, согласятся со мной, что процитированные слова классиков отнюдь не поэтическая гипербола. Советско-коммунистическая цивилизация на наших глазах была сметена восстанием журналистов, правда, приказ о начале восстания поступил, как ни странно, из ЦК КПСС. Поэтому видеть причину краха исключительно в мятеже пролетариев петита и батраков прямого эфира так же нелепо, как видеть причину падения Российской империи в залпе «Авроры». Просто отечественная пресса на всех крутых поворотах нашей истории до самоиспепеления воодушевлялась очередной «окончательной» версией прогресса, страстно навязывала ее обществу, выставляла сомневающихся, в том числе и журналистов, воинствующими неандертальцами, и все это для того, чтобы спустя несколько десятилетий потешаться над теми, кто в поте лица трудился, материализуя воздушные замки пожелтевших передовиц. Впрочем, может быть, именно таким довольно подловатым способом воплощается в жизнь великая и вечная парадигма развития. Но трудно при этом не заподозрить, что первым журналистом на земле был змей-искуситель, крупно подставивший наших прародителей.

Из своих трехсот лет почти двести восемьдесят российская пресса действовала в условиях жестко-централизованных систем – сначала монархической, затем советской. В известной степени она выполняла функции отсутствовавшей официальной политической оппозиции – отсюда ее необъятные амбиции и претензии на власть, хотя бы четвертую. Это вечное, но, по сути, безысходное противостояние испортило характер отечественной прессе: она сделалась по преимуществу оппозиционной не власти и даже не государству, а самой российской государственности. Государственник в медиасреде похож на «натурала», по оплошности забредшего в гей-клуб.

С другой стороны, долгие годы существования в исторических обстоятельствах, когда могли выпороть, сослать, а позже и попросту расстрелять, выработали у российской прессы еще одно качество, необходимое для выживания. Я имею в виду самозабвенный сервилизм, который живет в душе отечественного журналиста по соседству с отчаянным либерализмом. Вот почему наша пресса, потряся своим свободолюбием одну шестую часть суши и поспособствовав ее уменьшению до одной седьмой, потом вдруг куртизанисто расселась по коленям олигархов, вполне удовольствовавшись ролью относительно благополучной части обманутого и обобранного общества. Эта сервильная оппозиционность, или оппозиционная сервильность (кому как нравится), и составляет «лица не общее выраженье» нашей юбилярши.

Надеюсь, никого не обижу, если скажу, что пресса сама по себе не производит идей, точно так же, как почта не пишет писем – она их пересылает. Как бы ни морщили в интеллектуальном изнеможении лбы телекомментаторы, как бы назойливо ни мудрствовали газетные обозреватели, даже самые глубокие, оригинальные их мысли, за редчайшим исключением, – это «версаче», пошитые в стамбульском подвальчике. Ничего постыдного тут, кстати, нет: производить идеи – работа других, дело прессы – эти идеи распространять, по возможности выбирая те, которые поднимают и облагораживают жизнь. Почему российская пресса чаще всего выбирает и навязывает идеи, опускающие общество, способствующие усугублению комплекса национальной неполноценности, – вопрос интересный и заслуживающий отдельного исследования.

Мое же, как заметил читатель, весьма субъективное мнение таково: свое трехсотлетие наша отечественная пресса встречает охваченная тяжким недугом, имя которому – информационная агрессивность в сочетании с изумительной социальной безответственностью. «Делать новости», подгонять реальность под свое очередное заблуждение, создавать параллельную виртуальную действительность, сбивающую с толку людей, – вот главное занятие нынешней прессы. Медиасообщество на наших глазах превращается в особый, весьма эгоистичный народец – «медийцев», распоряжающихся информацией, как сырьевые атаманы приватизированной нефтью. Вероятно, поэтому разговоры о священной свободе слова рождают сегодня у простого человека ту же усмешку, какую вызывали недавние плакаты «Вперед, к победе коммунизма!». Справедливости ради надо признать: это не чисто российская, а общепланетарная проблема, которой серьезно озабочены честные интеллектуалы, такие, как автор «ЛГ» итальянец Джульетто Кьеза.

Конечно, журналистам обидно читать эту мою юбилейную инвективу, но я сознательно ужесточил ситуацию: пусть и они хоть однажды почувствуют то, что слишком часто ощущает рядовой российский гражданин, разворачивая газету или включая телевизор. А нашу юбиляршу, вступающую в свое четвертое столетие, хочется напутствовать гиппократовским пожеланием: «Исцелись сама, российская пресса, и не навреди!»

«Литературная газета», январь 2003 г.

Россия в откате

Каждый нормальный человек, считающий Россию своим Отечеством, а не случайным местом рождения или обогащения, нередко с тоскою задумывается о том, что же все-таки происходит на самом деле в нашей стране. Почему, столь решительно и даже глумливо отстав от социализма ради того, чтобы пристать к цивилизованным рыночным странам, мы откатились почти по всем показателям, в том числе и по качеству жизни, в самый конец общемирового списка? Почему объявленный рывок в будущее отбросил нас в прошлое – и в геополитике, и в экономике, и в науке, и в культуре, и в образовании, и в здравоохранении? Нет, Россия не в обвале. Она в небывалом, вызывающем оторопь откате. Мы заплатили огромную цену, в сущности, сами не зная за что! Любые реформы – дело затратное, но почему российская модернизация конца XX века оказалась утратной?

Дисциплинка хромает

Может быть, самая тяжкая наша утрата последних полутора десятилетий – почти полная потеря социальной дисциплины. Не беспокойся, читатель, я не зову тебя назад в социализм, ибо воротиться туда даже при большом желании мы уже не сможем, хотя кое-какие разумные элементы былого мироустройства непременно вернутся и уже возвращаются. Но я хочу поговорить о другом: социальная дисциплина, как мне кажется, совсем не ущемление нашей с вами свободы, которую, если сказать по правде, большинство граждан при нынешней жизни не знает, куда бы и засунуть. Наоборот, социальная дисциплина – это необходимое условие реализации человеком его прав, ибо каждое наше право на поверку оказывается чьей-то обязанностью, и наоборот. Например, наше право на здоровые зубы – обязанность дантиста, а право пешехода переходить улицу на зеленый свет обеспечивается обязанностью водителя останавливаться на красный сигнал светофора.

Чтобы убедиться, насколько за минувшие годы порушена социальная дисциплина, достаточно проехать по улицам российских городов. Москвы, например. Такое впечатление, будто Правила дорожного движения существуют исключительно для того, чтобы их нарушали. На дорогах царит совершеннейший сословно-феодальный строй: высокородный «Мерседес» может позволить себе то, что простолюдину-«жигуленку» и не снилось. А если, не дай бог, ты замешкался перед бампером какого-нибудь торопящегося на «стрелку» авторитета, то ведь запросто могут выволочь из машины и отдубасить. Кто водит, тот знает. О жестоких томлениях в пробках, когда по встречной полосе ожидается пролет правительственного кортежа, я даже и не говорю. Томления эти, чуть переиначивая Оруэлла, смело можно назвать «пятнадцатиминутками ненависти».

Многие сотрудники организации, которой после долгих лингвистических экспериментов, кажется, возвращают исконное имя ГАИ, давно превратились в небескорыстных участников дорожно-транспортного бардака. Результат – бесконечные пробки и аварии. Степень транспортного одичания такова, что прежний главный гаишник вынужден был организовывать блокпост возле Триумфальной арки на Кутузовском и лично отбирать у могучих самозванцев левые мигалки и незаконные ярлыки, разрешающие езду без правил. Не за это ли его в конце концов и сняли с повышением? Иной раз я, пока доберусь из Переделкина до Сухаревки, где расположена редакция «ЛГ», успеваю насчитать до полдюжины аварий. Кстати, в Пекине (а движение там по интенсивности давно уже сопоставимо с московским) я за неделю увидел лишь одно ДТП, и то в день, когда выпал большой снег – явление довольно редкое для китайской столицы, где, между прочим, построено уже шесть транспортных колец с развязками.

А ведь дорожный беспредел – это лишь одно, не самое значительное и не самое тяжкое проявление развала социальной дисциплины. Другая очевидная примета – чудовищное мздоимство во всех без исключения сферах жизни. Некоторым высшим чиновникам в народе даже дают прозвища, исходя из их общеизвестных лихоимственных аппетитов. И что? Ничего – божья роса! Журналисты, кстати, давно уже пишут о взяточничестве с какой-то беспомощной, почти добродушной иронией. Мол, ну что ж поделать: «Жизнь такова, какова она есть, и больше никакова».

Жизнь и в самом деле такая, что без «отката» невозможно решить ни один вопрос. Про это знают все: пациент, ложащийся на бесплатную операцию, мелкий коммерсант, открывающий магазинчик, режиссер, снимающий кино на казенные средства, губернатор, отправляющийся в Первопрестольную выбивать бюджетные деньги… Временами мне кажется, что почти легальная, пронизывающая все общество система взяток заменила партийную дисциплину прежних времен, и действует она, надо сознаться, гораздо жестче. Во всяком случае, за неуплаченные партвзносы на моей памяти никого не расстреливали, а вот за не откаченный вовремя «откат» убивают постоянно и прямо на улице. Не из-за этой ли «откатной» системы, в частности, Россия откатывается все дальше и дальше с пути нормального исторического развития?

Вышли мы все из бюджета

Взятки были и, полагаю, будут всегда. И не только в России. В Америке, да и в Европе тоже берут. Помню, в Германии нашу литературную делегацию принимал бургомистр. Он с большим удовольствием отобедал с нами за городской счет, но от совместного ужина, им же, кстати, и оплаченного, отказался наотрез, как мы ни уговаривали. Переводчица тихо объяснила: «Да отвяжитесь вы от него! Порядок у них такой: чиновник с каждой делегацией может подхарчиться только один раз. Нарушителей строго наказывают!» Надо полагать, педантичные немцы установили это строгое правило отнюдь не по причине маниакальной честности и вызывающей бытовой скромности своих бургомистров.

Поверь, читатель, я не ханжа и знаю: хорошего человека положено благодарить. Древняя традиция. Занял тебе знакомый неандерталец место в пещере поближе к огню, а ты ему за это мозговую косточку попридержал. Поэтому, скажем, объявление на двери ординаторской в городской больнице «Конфеты и цветы не пьем!» вызывает у меня абсолютное понимание и сочувствие. Разговор о другом: взятки, мздоимство, казнокрадство не могут быть главными регуляторами общенациональной экономики и основными источниками благополучия для целого класса. Не может смысл предпринимательства сводиться к умению увести из бюджета достойную сумму, распасовать ее между конкретными благодетелями, а на свою долю построить особняк в стиле «барвиххо» или еще лучше – перекинуть в офшор. Да еще потом искренне изумляться, откуда взялись миллионы идиотов, голосующих за коммунистов. Не понимаю, почему у нас «бюджетниками» называют учителей, врачей, военных, музейщиков? У настоящего «бюджетника» одни часы стоят столько, сколько педагогический коллектив средней школы сообща за год не заработает. «Вышли мы все из бюджета…» – чем не строчка для не написанного пока гимна молодой российской буржуазии?

Я не наивен и прекрасно сознаю: неправедного в жизни при любых режимах и идеологиях всегда больше, чем праведного. Социализм хотел дать людям равенство и справедливость. Не справился…

Чуть не превратил нас, если пользоваться выражением Аполлона Григорьева, в «мундирное человечество». Но ведь хотел! А к какой цели стремится наше нынешнее общественное устройство? К неравенству и несправедливости? Но это, извините, свинство, которое у человечества всегда с собой. Разрушая прежний строй, мы отказались не только от державных, но и от внятных гуманитарных целей государственного существования. А если нет цели, нет и ответственности за ее достижение. Потому-то наша элита имеет комфортную возможность жить исключительно для себя. Иногда меня посещает жестокая мысль: а не стала ли историческая будущность России тем «откатом», который наш верхний класс заплатил за то, чтобы стать имущим и правящим?..

Безответственность и безнаказанность – вот два страшных недуга, разъедающих державу. В самом деле, если никто не ответил за развал страны, за жульническую ваучеризацию, за предательскую первую чеченскую кампанию, за дефолт и за многое другое, то зачем блюсти государственный интерес, зачем соблюдать законы? Себе дороже… Но для одних это несоблюдение оборачивается хорошим доходом (часть его в крайнем случае в виде взятки заносится в законоблюстительное учреждение), а для других, обычно попавшихся на мелочи, которой и поделиться-то невозможно, заканчивается тюрьмой. Вообще, наша правоохранительная система – это какая-то сюрреалистическая сеть, пропускающая сквозь ячейки крупную рыбу и задерживающая мелочь. Мало кто знает, что количество заключенных в демократической России немногим уступает числу узников ГУЛАГа. Но геноцидом это почему-то никто не называет.

И еще одна любопытная подробность: когда стали реабилитировать жертвы сталинизма, неожиданно выяснилось, что многие, как считалось, политические страдальцы оказались обычными уголовниками: хищение государственных средств в особо крупных размерах, бюджетные злоупотребления, махинации с концессиями и налогами и т. д. Просто в те кошмарные годы воровство у государства квалифицировалось как политическое преступление. Странно, что к Соловецкому камню возле Лубянки приходит ныне лишь кучка правозащитников, поминающих идейных борцов с диктатурой и советским великодержавием, а должны ведь бурлить многотысячные манифестации отечественных предпринимателей. Эх вы, бизнесмены, не помнящие родства!

Что делать с теми, кто виноват?

В России сегодня главный вопрос не «что делать?». Потому что для нынешней элиты эта проблема так же неактуальна, как выбор сексуальной позиции для импотента. «Кто виноват?» – даже смешно спрашивать. Ответ знают все, включая питомцев интернатов для детей с дефектами умственного развития. Главный вопрос, стоящий нынче перед российским обществом, «что делать с теми, кто виноват?». И он не так прост, как кажется, например, Ю. Головину, автору статьи «Преступление без наказания», опубликованной в «ЛГ».

Вспомним, что последние пятнадцать лет мы жили сначала в обстановке стремительно мутирующего социализма, потом в условиях явочной демократии, затем в ситуации революционно-вечевого законотворчества, далее под лозунгом «Демократическое Отечество в опасности!», и, наконец, в последние годы минувшего века вся страна получила отпуск без содержания по Семейным обстоятельствам. Естественно, в эту эпоху юридической невменяемости каждый из нас, кроме коматозных больных, вольно или невольно, по знанию или по незнанию, однажды или бессчетно, а закон преступал. Фактически к любому могут зайти и сказать: «Пройдемте!» Если бы такое случилось не в России, я бы абсолютно уверенно сказал, что все это устроено специально, чтобы каждого из нас повязать той растащиловкой, каковая бушевала в стране и которая упоминается в школьных учебниках под кодовым названием «либеральные реформы». Но в нашем Отечестве История напрямки никогда не ходит, поэтому спокойнее считать, что и власть, и лишившиеся гробовых сбережений пенсионеры – равноценные жертвы бурного стечения непредсказуемых обстоятельств, на удивление точно предсказанных за полвека тем же И. Ильиным. Остается лишь радоваться за тех пенсионеров, у которых дети оказались в гайдаровском правительстве, а также в дружественных ему финансовых и политических структурах.

Но шутки в сторону! Как всякая нормальная женщина хочет выйти замуж и освятить интимную близость с любимым человеком штампом в паспорте, так любой разбогатевший человек желает, чтобы общество признало его состояние законным и неотъемлемым. Ведь это же маразм, когда в канун президентских выборов раскупаются все авиабилеты за рубеж. Боятся: вдруг пиар-технология, виртуозно делающая несогласного гражданина на один день (день голосования) со всем согласным, даст сбой и люди выберут какого-нибудь сурового народного заступника! И хотя такого заступника не видно не только в списке кандидатов, но и в самых отдаленных политических окрестностях, авиабилеты все равно покупают. На всякий случай.

Может быть, правы те, кто считает: для нормального рыночного развития необходима всеобщая экономическая амнистия, чтобы никакому пролетарию, крестьянину, а тем более интеллигенту общенародная собственность на средства производства больше никогда не мерещилась и чтобы никакой самый въедливый следователь не поинтересовался кредитом, зажиленным в каком-то там девяносто лохматом году! Но как это осуществить в конкретной исторической ситуации? Предположим, вдруг в программе «Время» объявляют: все нарушения в области экономической деятельности с 1991 по 2003 год предать, как выражались в позапрошлом столетии, вечному забвению, а вот после 2003 года те же нарушения квалифицировать как тяжкие преступления и наказывать по всей строгости капиталистической законности.

Что же произойдет? А ничего. Ну разве что пацан, укравший из отцовского кошелька сотню-другую, будет теперь молить под ремнем не о пощаде, а об экономической амнистии. Но я-то думаю, станет еще хуже. Пострадавшая от реформ основная часть населения как не любила «скоробогатых», так и не полюбит. Только это будет уже нелюбовь без надежды на восстановление справедливости, в просторечье именуемая классовой ненавистью. В этой связи произойдет, наверное, резкий рост количества частных охранных фирм, а личный состав войск МВД значительно превысит численность Российской армии, в которую к тому времени по причине полной государственной немощи будут уже призывать граждан со своими ружьишками и портянками.

Но это еще не все. Может случиться полная разбалансировка, как говорится, внутриполитических сдержек и противовесов. Ведь нынешняя власть лишится единственного, по сути, способа хоть как-то окорачивать «генералов российского бизнеса», ибо почти у каждой постсоветской капиталистической акулы, как у незабвенного Корейко, есть на совести или пропавший поезд с продовольствием, или невозвращенный кредит, или офшорные художества, или странные связи с чеченскими боевиками, или совершенно случайно наткнувшийся на пулю киллера конкурент… Без амнистии-то все гораздо проще: возмечтал некий нефтедобытчик о большой политике, намылился в Думу или паче того – в Кремль, а ему дают почитать увлекательное досье, по сравнению с которым романы про Бешеного – криминальные пасторали. И плюхается наш несостоявшийся политик с мечтательных высот лицом в постылый бизнес, а то еще и усылается, как встарь, в свою глухую швейцарскую деревеньку. Не балуй!

Да ведь и это еще не все! Не исключено, что сразу же после всепростительного манифеста появятся возмущенные толпы тех, кто по молодости лет или нерасторопности недооткусил от бюджета, а к ним тут же примкнут те, кто имманентно не способен зарабатывать честно. И они из мучительной обиды могут запросто учудить в стране такую «экстремуху», по сравнению с которой Зюганов покажется розовеньким голубем социального мира. Такое начнется, что хоть капиталы из Отечества выноси! Спрашивается: нам это надо? Мы ведь и так давно лежим как в экономическом, так и в геополитическом смысле на боку, касаясь трех великих океанов из последних сил.

Что же делать? А может, поворотиться к опыту католической цивилизации и ввести в оборот «индивидуальные бизнес-индульгенции» (ИБИ)? Конечно, следует учесть целенаправленные ошибки, допущенные с ваучерами, сделать эти бизнес-индульгенции именными и продавать страждущим по договорной цене, определяемой размерами сбережений того или иного ударника капиталистического труда. Еще лучше – заставлять каждого предпринимателя покупать такие ИБИ каждые пять лет, чтобы экономическая жизнь медом не казалась. Выручку же пустить на умиротворение обиженных слоев населения и процветание государства Российского. А? Впрочем, это уж я совсем, как ребенок, замечтался…

Правительство или ликвидационный комитет?

Но с другой стороны, оставить все как есть тоже нельзя, потому что управлять обиженным народом еще худо-бедно можно, но направлять его на реализацию сколько-нибудь серьезного социального проекта невозможно. «Какого проекта?» – спросит вдумчивый читатель. А есть ли вообще у нашей элиты какой-нибудь проект, кроме армейского правила «Бери больше – кидай дальше!»? И вот тут-то важно понять, что такое есть современная российская власть. Если она попросту ликвидационный комитет, озабоченный лишь постепенным демонтажом остатков великой евразийской державы, то все идет правильно: экономика хиреет, оборона ветшает, севера и восточные территории пустеют, население сокращается, мозги из страны утекают, грамотность молодежи падает, а некогда мощная духовная культура подменяется лепетом телевизионных недотыкомок. Лично я с таким проектом категорически не согласен, а люди, его осуществляющие, на мой, никому не навязываемый взгляд – классические отчизнопродавцы. Я очень хочу жить в свободной и процветающей стране, но если эта страна будет начинаться под Калугой, а заканчиваться сразу за Костромой, такая ситуация меня не устраивает. Тебя, читатель, надеюсь, тоже!

Но хочется верить, дело все-таки в другом. Нынешние лидеры получили страну (если бы взяли, тогда другое дело!) в состоянии тщательно отлаженной, управляемой и прогнозируемой смуты. Эту смуту иные наши западные партнеры всячески поощряют и поддерживают, именуя ее почему-то долгожданной российской демократией, за которую и по парламенту пострелять не грех. Случай в истории не новый. Вспомним хотя бы, как в XVIII веке соседи Речи Посполитой, включая Россию, ревностно лелеяли шляхетский вольнолюбивый кавардак, и не забудем, чем это кончилось для Польши, исчезнувшей с географических карт. Нынче в сходной ситуации оказалась сама Россия, и тут любой резкий шаг может привести лишь к тому, что смута станет непрогнозируемой и неуправляемой. В общем, сложилась обстановочка, очень точно обозначаемая народной поговоркой: недотерпеть – пропасть, перетерпеть – пропасть. При подобном раскладе традиционно нелегкая шапка Мономаха давит уже не на уши, а на плечи…

Что же делать? Не знаю. И, вероятно, по-настоящему не знает никто, включая мудрых политтехнологов, напоминающих мне иной раз парапсихологов, которым сдвинуть взглядом графин мешает публика в зале. Но начинать, наверное, нужно (да простится мне это гуманитарное прекраснодушие!) с восстановления все той же социальной дисциплины. А она, как известно, предполагает определенную долю самоотверженности граждан. Да, у нас были крутые времена, когда самоотверженность и самопожертвование народа творили чудеса, как экономические, так и геополитические. Да, это историческое перенапряжение, иногда неизбежное, иногда навязанное властью, сильно подорвало нашу пассионарность. Однако от этого перенапряжения остались земли (пустеющие), победы (забываемые), промышленные гиганты (приватизированные)… Но остались! Теперь мы метнулись в другую крайность – в полную и даже какую-то злорадно-сибаритскую отчужденность от нужд страны. Боюсь, от этой отчужденности останутся только новорусские замки с поющими унитазами да еще иноплеменные барахолки, разросшиеся до самостийных анклавов наподобие Косово.

И тут снова пора вспомнить о социальной дисциплине как способе выживания народа в эпоху исторического кризиса. Однако от писательских призывов сама собой социальная дисциплина не вернется, точно так же, как беременность не возникнет от чтения любовных романов. К дисциплине должна призвать власть, а точнее, наглядно ее продемонстрировать на собственном примере. Напомню, что Екатерина Великая сначала привила оспу себе и наследнику, а лишь потом призвала это делать подданных.

Не знаю, как вы, дорогие читатели, но за последние пятнадцать лет в обращениях власти к народу я ни разу не слышал ничего, ни слова о бескорыстии и самопожертвовании во имя будущего Державы. Обращения правительства к народу напоминают скорее отчеты правления не очень успешного акционерного общества перед чересчур покладистыми держателями акций: надо потерпеть еще годок, в следующий избирательный срок, возможно, пойдут дивиденды. Но ведь это лукавство! Мы с вами не акционеры, а граждане – мы не можем продать свои акции и послать все к черту, вложив деньги в более доходное предприятие, например, в американское кролиководство. Разве можно продать Великую русскую равнину и Байкал? Впрочем, в XIX веке, в пору реформ Александра Освободителя, Волгу со всеми портами и пристанями чуть не продали в личную собственность. Имеется такой задокументированный исторический факт. Но вовремя спохватились…

Призывов же к самопожертвованию нет по вполне понятной причине: в ответ народ потребует самопожертвования и бескорыстия от властей предержащих. А ведь это уже совсем другой разговор! Вы думаете, сталинская гвардия во френчах ходила и демонстрировала всяческий ригоризм по глупости? Э, нет, они соблюдали (часто только внешне) взаимный договор с обществом о самоотверженности и бескорыстии во имя исполнения великой задачи – «вытащить республику из грязи». Вытащили, потом снова втащили, потом опять вытащили… Но это отдельный разговор.

Позднесоветская верхушка была уже дамой комфортной, но старалась скрыть свои номенклатурные радости за заборами спецсанаториев и дверями распределителей. Подловато, конечно, зато умно, ведь по радио пели: «Прежде думай о родине, а потом о себе». Кстати, мой опыт общения с руководителями советской эпохи свидетельствует о том, что таких людей, которые думали сначала об общем деле, а потом о своих частных делах, было не так уж и мало. Косилка горбачевской а потом и ельцинской кадровой политики проехалась прежде всего по ним. Полагаю, проехалась целенаправленно: наступало время, которое внезапно прозревший ныне публицист Черниченко очень точно назвал эпохой «Большого хапка», когда даже относительно бескорыстный государственник смешон и неудобен. Помните, как потешались наши смешливые журналисты над «плачущим большевиком» Рыжковым? Как улюлюкали над Бондаревым, сравнившим «перестройку» с самолетом, который взлетел, не зная, куда сядет? А ведь они дело говорили. Извинился перед ними хоть кто-нибудь из прежних зубоскалов? Нет, конечно. У нас извиняются только за имперское прошлое…

Тепло ли тебе, девица?

Так уж устроено наше общество, что парадигму социальной дисциплины задает властная верхушка, и ничего тут не поделаешь. Не будем рассуждать, хорошо это или плохо: в отношении к исторически сложившимся социально-психологическим особенностям нации такие оценки вообще неприменимы. У американцев, например, явно не так, ведь там, подражая Клинтону, не бросились же все заниматься оральными удовольствиями с секретаршами. У нас, полагаю, бросились бы, как вся элита метнулась вслед за двумя первыми президентами обустраивать личное благополучие в разгромленной стране, телевизионно демонстрируя свое неуклонно растущее благосостояние в то время, когда вымерзали города, не выдавались зарплаты и пенсии, а бойцы и офицеры умирали на площади Минутка в Грозном. Поймите, я не за то, чтобы премьер-министр являлся на пресс-конференцию в своем студенческом пиджачишке, а олигарх оставлял «Мерседес» за квартал от офиса и пересаживался в «копейку». Но должно же быть понимание того, что выпячивание своего благополучия, демонстративные покупки западных футбольных клубов – это для нашей неблагополучной и еще не отвыкшей от относительного советского равенства страны бестактность, чреватая тектоническими социальными последствиями!

И совсем уж мало кто задумывается над тем, что мы обладаем уникальной историко-общественной ценностью – исключительной восприимчивостью населения к тем нравственным знакам, которые подает власть. Но где они, эти знаки? Чего у них там наверху не хватает – знаков или нравственности? Конечно, иной читатель может упрекнуть меня в том, что я унижаю наш великий многонациональный народ, изображая его каким-то нелепым подражателем, тупо ожидающим от властей судьбоносных призывов и прямых указаний. Нет, это совершенно не так. Наш народ без всяких знаков упрямо сопротивляется тому, что в его коллективном бессознательном связано с разрушением страны. Но сколько можно сопротивляться? Или у нас теперь 90 процентов населения партизаны?

Да, у нас низкий порог социальной боли. Мы терпеливые. Степень падения уровня и стандартов жизни подавляющей части народа абсолютно не соответствует, как сказал бы социолог, протестной активности населения. Взять те же веерные отключения электричества и перебои в подаче тепла зимой. Да по северным регионам страны давно уже должны были прокатиться беспощадные «холодные бунты» против отключателей. Однако все протесты сводятся к женскому галдежу возле административных зданий, пассивным голодовкам и каскобитиям шахтеров, а высшие российские чиновники если и страдают, то исключительно от пуль, заказанных политическими соратниками и партнерами по бизнесу.

Эта терпеливость нашего народа исторически сложилась, и без нее, конечно, не было бы ни петровского рывка в Европу, ни сталинской модернизации и уж точно никакой ельцинской приватизации. Но именно эта низкая болевая чувствительность создает у власти иллюзию стабильности и правильности выбранного пути там, где нет ни стабильности, ни пути, а есть одно измывательство над людьми. Помните сказку про Морозко? Россию можно сравнить с Настенькой в зимнем лесу. Она, леденея, на глумливый вопрос деда: «Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, красавица?» – отвечала согласно своему национальному менталитету: «Тепло, дедушка! Тепло, батюшка!», за что и была вознаграждена. А если, полагаясь на ответы Настеньки, Морозко так бы расстарался, что и вознаграждать ввиду необратимого переохлаждения девичьего организма было бы некого? Тогда что? Боюсь, отношения российского населения с властью напоминают этот печальный вариант русской сказки.

…И хрюкает

Итак, мы имеем общество, где взаимоотношения власти и народа регулируются сегодня исключительно пиар-технологиями и средствами массовой информации, а не какой-то внятно сформулированной, признанной обеими сторонами общей сверхзадачей и готовностью как тех, так и других ее выполнить. Ведь, согласитесь, нельзя же такой общенациональной задачей признать неуклонное увеличение числа отечественных миллиардеров в списке самых богатых людей планеты! Мы имеем экономику, построенную на «реформах», обобравших основную часть населения и фактически ничего не предложивших взамен. Да, у нас полные прилавки, но если бы советская власть отобрала вклады, сократила пенсии и зарплаты, распахнула внутренний рынок в ущерб отечественному товаропроизводителю, посадила бы науку, культуру, армию, образование на голодный паек, как это было сделано в начале 90-х, полагаю, совковые продмаги ломились бы от икры, а ненадеванным импортом были бы завалены все универмаги от Камчатки до Карпат. У нас изобилие от бедности, а не от процветающей экономики. Да и оно ограничивается десятком крупных городов. В противном случае чем объяснить миллионы беспризорных и нищих? Чем оправдать официально признанный ныне факт сверхсмертности населения нашей страны, которая очень скоро, если угрожающая тенденция сохранится, просто обезлюдеет и распадется? Разве это не чрезвычайные обстоятельства? Разве это не катастрофический форс-мажор, который никак не хотят признавать наши набитые деньгами «мажоры»? Разве все это не требует от власти принятия срочных и чрезвычайных мер?

Я не экономист, не политик и не политолог и потому не могу предложить, как говорится, подробный план спасительных мероприятий. Для этого есть профессиональные руководители. Вот и пусть они доказывают свою дееспособность делами, а не сиренами персональных автомобилей. Но вот что бросается в глаза: нынешней власти катастрофически не хватает исторического честолюбия. Неужели никто из наших государственных деятелей не хочет получить у потомков титул «лучшего русского»? Или они рассчитывают на похвалу исключительно зарубежных историков, которые, конечно же, будут им искренне признательны за такую неслыханную геополитическую халяву?!

Я литератор, я пишу о сложившейся трагической ситуации с точки зрения морали и здравого Смысла. И я уверен, что для выхода из этого общенационального тупика нужна созидательная мобилизация всего общества. (Не бойся, читатель, этого слова – «мобилизация». Пусть его боятся опереточные либералы образца 80-х, доживающие свой век в качестве любимых экспертов и фигурантов отечественного телевидения.) Но прежде всего необходимо нравственное пробуждение самой власти. Она обязана, следуя общественной воле, точно сформулировать, что такое «хорошо» и что такое «плохо», что «полезно», а что «вредно» для страны, что «морально», а что «аморально». И главное: власть сама должна придерживаться этих принципов, подавая пример социальной дисциплины и сознавая, что у любого гаранта гарантийный срок в истории ограничен.

А пока, говоря о российской действительности, так и хочется горько перефразировать памятный со школьных лет эпиграф к радищевскому «Путешествию»: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и… хрюкает».

«Литературная газета», сентябрь 2003 г.

Государственная недостаточность

После бесланской катастрофы, я бы даже сказал, после «бесланкоста», в эфирных и газетных спорах было много сказано о том, кто виноват, что нам теперь делать и даже про то, что делать с теми, кто виноват. В основном упрекали власть в слабости… Хотя, впрочем, все упрекавшие отлично сознавали: еще несколько лет назад наше государство вообще пребывало в состоянии комы, а некоторые из упрекавших в свое время даже хорошо потрудились, чтобы вогнать державу в эту самую кому. Однако, рассуждая о послебесланском устройстве России, речь вели больше о практических вопросах: усилить, уговорить, ужесточить, уплатить, уничтожить. Если же речь заходила о духовном аспекте, то почти все говорили одно и то же: народ должен сплотиться перед угрозой терроризма. Но о том, как сплотиться, и главное – вокруг чего, почти все умалчивали. И не случайно, ибо «государственная недостаточность», которой вдруг все озаботились, заключена в первую очередь в наших головах и только во вторую очередь в структурах власти.

Но откуда она в наших головах взялась и почему так надолго в них задержалась? В самом деле, со времени разрушения Советского государства со всеми его достоинствами и пороками прошло уже тринадцать лет. Для сравнения: через десять лет после братоубийственной, разрушительной революции в нашей стране началась индустриализация, через двенадцать лет после окончания страшной Великой Отечественной войны, еще не наевшись вдоволь, мы первыми в истории человечества вышли в космос. Думаю, теперь уже никто, по крайней мере среди читателей «ЛГ», не считает, что, приводя эти аргументы, я впадаю в дешевую «совковую» пропаганду. Возможен иной упрек: я забываю о цене упомянутых побед. Нет, не забываю, она была чудовищна. Но при этом я хорошо помню, что мы с вами, дорогие современники, за наше минувшее беспобедное тринадцатилетие заплатили по крайней мере сопоставимую цену. Просто она еще по-настоящему не сложена, подсчитаем – обязательно прослезимся!

А теперь, чтобы понять, откуда взялась в наших головах «государственная недостаточность», давайте вспомним, что нам показывало телевидение в промежутках между жуткими сообщениями о «бесланкосте» и его последствиях! Нет, речь не об оставшихся в программах легкомысленных, не соответствовавших скорбному моменту передачах. Будем объективны: мгновенно и полностью изменить сетку вещания невозможно, это знает любой нечуждый телевизионного ремесла человек. Речь о другом. Вот, например, на НТВ в информационном блоке нам с какой-то плохо скрываемой радостью сообщили о том, что начались торжества, посвященные 150-летию Крымской войны, в которой Россия потерпела позорное и сокрушительное поражение. Согласитесь, странное стремление, как говорится, «до кучи», напомнить стране, пребывающей в общенациональном террористическом шоке, о ее былых геополитических провалах. Сомневаюсь, чтобы американцам, потрясенным катастрофой 11 сентября, талдычили по телевизору о надвигающемся 60-летии погрома Перл-Харбора…

Ураган «Иван Грозный»

Однако можно взглянуть на ситуацию и по-другому: а с чего, собственно, на НТВ взяли, что Россия потерпела «позорное и сокрушительное поражение»? Во-первых, обескровив мощную коалицию держав, наша страна потеряла только Севастополь, отразив противника на Севере, Балтике, Камчатке, а в Закавказье Муравьев вообще одержал победу, взяв Карс. Это я еще со школы помню. Во-вторых, вчерашние союзники, как всегда, отплатили черной неблагодарностью чрезмерно, на их взгляд, усилившейся России, которая несколько десятилетий выполняла благородную миссию «жандарма Европы», оберегая территориальную целостность стран, блюдя послевоенное устройство континента, а также борясь с революциями – тогдашним организованным терроризмом. А ведь к революциям как к историческому явлению резко отрицательно относятся, между прочим, все наши телевизионные каналы, начиная с НТВ и заканчивая МузТВ. Но к России они, очевидно, относятся еще хуже…

Прав, по-моему, историк В. Шамбаров: наша страна потерпела поражение скорее не в Севастопольской кампании, а в той информационной войне, которую против нее развернула передовая Европа, что в конечном счете и обусловило печальные для нас дипломатические и геополитические последствия того вооруженного противостояния. Конечно, эта точка зрения дискуссионна, как спорна и позиция политинформаторов НТВ. Но почему же из двух спорных точек зрения «медийцы» упорно выбирают именно ту, которая формирует у общества негативный образ своей державы, не важно – на нынешнем или на давно пройденном этапе? Образ эдакой злобной геополитической неудачницы.

Почему с таким удовольствием наша эфирная челядь повторяет название урагана «Иван Грозный»? И никто ни на одном канале даже не обмолвился о том, что этому страшному вихрю куда больше подошли бы имена Аттилы, Барбароссы или Наполеона, чьи разрушительные походы ни в какое сравнение не идут с приграничной экспансией Ивана Васильевича, который к тому же и во внутриполитической жестокости сильно уступал своим западным венценосным современникам. Впрочем, Венгрия, Германия и Франция – члены НАТО, поэтому называть ураган именами их исторических персонажей неполиткорректно. Россия же – другое дело. И лично мне совершенно понятно, зачем заокеанцы решили таким, прямо скажем, остроумным способом напомнить миру о разрушительной угрозе, якобы традиционно исходящей от нашей страны. А вот почему наше ТВ это напоминание охотно ретранслирует, на подсознательном уровне усугубляя «государственную недостаточность» в наших головах, мы поговорим чуть ниже.

Черные мифотворцы

В эти же дни на Первом канале продюсер К. Эрнст показывал нам сериал «Диверсант», снятый, между прочим, на казенные деньги и посвященный, кстати сказать, приближающемуся 60-летию Великой Победы. Я, конечно, не фронтовик, но по роду своей научной и писательской работы много занимался военной темой – читал источники, сидел в архивах, собирал устные рассказы участников войны, выпустил книгу о судьбе и стихах поэта-фронтовика Георгия Суворова. И должен признать: та правда о войне, к которой мне удалось прикоснуться, очень далека от светлого мифа, созданного советским искусством. Но та доходящая до нелепости концентрация негатива, что предлагают нам создатели «Диверсанта», – это уже не правда, а черный миф о народной войне, причем с отчетливым русофобским оттенком. Не случайно садист-особист, терзающий мальчишку-разведчика, добывшего ценнейший оперативный материал, постоянно к месту и не к месту цитирует Есенина. Командир диверсионной группы, едва заброшенный в Германию со сложнейшим заданием, хлещет под презрительным взглядом «немецкого товарища» жидкость для укрепления кошачьей шерсти. Генерал, простонародно вышедший умыться в трусах, отдает под трибунал разведчика, не понявшего, с кем имеет дело… Разумеется, все наши диверсанты, прошедшие, надо полагать, жесточайший контроль при отборе в разведшколу, оказываются детьми раскулаченных или расстрелянных врагов народа, а то и просто живут по украденным документам. Их наставники и командиры – сборище садистов-интриганов, до судорог страшащихся начальства, но генерал при этом в разговоре с подчиненным запросто называет сурового Верховного главнокомандующего не иначе как «наш Coco»…

Я бы не стал так подробно останавливаться на этой типичной развесистой «эрнстовщине», если бы она не иллюстрировала одну очень нехорошую тенденцию всего нынешнего российского культурно-информационного пространства. Согласитесь, все это очень напоминает западное, высокомерно-отчужденное, до смешного некомпетентное представление о нашей истории, да и вообще о нашем народе. Понимаете: нас учат смотреть на свое как на чужое! Это очень опасно! Именно с этого начинается утрата культурной самоидентификации, а потом археологи недоумевают: куда без всяких войн девалась богатая и могучая цивилизация, развивавшаяся вроде бы вполне нормально?

Вы замечали, как по поводу чужих праздников наше телевидение обычно захлебывается от щенячьего восторга? Ах, День благодарения, ах, Хэллоуин, ах, двухсотпятнадцатая годовщина Великой Французской революции! А про двухсотлетие перехода Суворова через Альпы, наверное, только одна «Литературная газета» и вспомнила. Нет, впрочем, была еще какая-то телепередача про то, что через Альпы ходить вообще не стоило, да и не такой уж военный гений Суворов, как думали раньше. Во всех странах, у всех людей есть простительная слабость: к юбилейным датам «подсветлять» минувшие события. У нас же, наоборот, их «подчерняют», причем, повторяю, за казенный счет. А ведь любое историческое свершение, отдаляясь, неизбежно возвышается и героизируется. У нас же почему-то наоборот – унижается и иронизируется. Когда я смотрю то, что наше телевидение делает к 60-летию Победы, у меня иногда возникает ощущение, будто оно готовит своего рода Антипобеду. (По аналогии с комсомольскими Антипасхами времен принудительного советского атеизма.) «ЛГ» и некоторые другие издания пишут об этом постоянно, а толку?..

Отчизнофобия за казенный счет

Да мало ли о чем мы пишем! Например, пишем о том, что иные литераторы, приезжающие в составе официальных российских делегаций на различные творческие конференции и книжные ярмарки, едва завидев первый микрофон, начинают нести пославшую их за рубеж державу с такой страстью, словно они только-только чудом вырвались из застенков Лубянки и даже еще тюремную робу не сняли. Причем все это с удовольствием слушают не только доверчивые западные интеллектуалы, но порой и высокие чины профильных российских министерств, благосклонно при этом улыбаясь: вот, дескать, какие мы свободные!

Лично я за свободу и вольнодумство, я сам всегда смеялся над советскими писателями, жутко боявшимися хоть на полградуса отойти от линии партии. Но мы сегодня живем в стране, где свободы слова больше, чем здравого смысла. Ведь, казалось бы: езжай за свой счет и ругай кого хочешь! Однако ж нет: у нас развилось неведомое на Западе «державопоносительство» за казенный счет. Оказывается, за публичное презрение к Отечеству можно еще и суточные получать. Сквернослова-то понять можно: сами по себе его книжки там никому не нужны, Запад всегда ценил российского писателя не за талант, а за политическую бодливость. Но как понять государство, которое само финансирует черный пиар против себя? И когда же наконец наша продвинутая творческая интеллигенция поймет, что патриотизм – это всего лишь порядочность по отношению к собственной стране!

В том же ряду стоят изданные за казенный счет школьные учебники, после которых родная история кажется чем-то постыдным и хочется, как говорится, сыграть за другую команду. С той же «государственной недостаточностью» в сфере образования связано вытеснение литературы из учебных программ. А ведь именно родное слово, отточенное классиками, закладывает в нас национальный культурный код. Человек, вовремя не прочитавший Пушкина, Толстого, Достоевского, Чехова, Шолохова, будет иметь к России скорее паспортную, нежели духовную принадлежность!

А вот еще случай! Будучи в провинциальной юношеской библиотеке, я попросил показать мне, какие книги таятся в бандероли, присланной для пополнения фондов полугосударственной благотворительной лавочкой, носящей веселое имя «Пушкин». Показали: сверху лежал сборник французской маргинальной секспрозы, полузапрещенной даже у себя на родине, далее шла отечественная экспериментальная и экскрементальная литература, а следом книги по отечественной истории, объединенные общим разоблачительно-осудительным пафосом… Напомню, речь идет о провинциальной юношеской библиотеке, а покупались книги опять же за казенный счет!

Кто же, спрашивается, додумался до такой посылочки детям?

Что такое «Герострата»?

В каждом народе, в каждом обществе, во все времена имеются группы людей, которые нацелены на уничтожение существующего порядка вещей и которых я обозначил бы термином «Герострата». Этот неологизм составлен мной из двух слов: «Герострат» и «страта» (общественный слой). Возможно, кто-то увидит здесь аналогию с гумилевской «антисистемой» и будет, конечно, прав. Любой человек, интересующийся историей, неизбежно задумывается над природой саморазрушительных процессов в обществе. Когда землетрясение обрушивает колосса на глиняных ногах, это понятно. Но ведь СССР-то рухнул в эпоху «сейсмического» затишья!

Надо сказать прямо: люди, составляющие нашу отечественную «Герострату», принципиально считают российскую цивилизацию низшей по сравнению с Западом и убеждены, что она для своего же блага должна исчезнуть как самодостаточное культурно-историческое целое, став подчиненной частью западного мира… Что лежит в основе этого неприятия, что приводит людей в «Герострату» – особенности личности, специфика биографии, особое семейное воспитание или какие-то параисторические энергии, пронизывающие нас, – вопрос сложный, не изученный и даже табуированный. Но такие люди были всегда и везде. Гейне, например, явно предпочитал Францию родной Германии, хотя был выдающимся немецким поэтом. Сталкивался я и с комическими случаями. Например, одна дама очень сильно невзлюбила «эту страну», потому что ей так и не удалось здесь найти достойного мужа…

«Герострата» особенно востребована во времена революционных сломов, ибо, во-первых, любит и умеет ломать, а во-вторых, не испытывает к объекту ликвидации никаких привязанностей. А ведь, как известно, даже опытные хирурги стараются не оперировать близких людей: рука может дрогнуть. У настоящего представителя «Геростраты» не дрогнет, лишен он и «патриотических предрассудков». Достаточно вспомнить интернационал-большевиков, органично сочетавших суровое служение пролетарскому делу с работой на германский Генеральный штаб. Или, например, «гарвардских плохишей» периода шоковых реформ, наводнивших коридоры нашей власти своими друзьями – американскими экспертами в штатском. Кстати, национальная принадлежность чаще всего ни при чем. «Герострата» – принципиально внеплеменное явление, как бы кому ни хотелось объяснить политические взгляды того или иного деятеля формой его носа или девичьей фамилией его жены.

Но ведь сегодня, скажете вы, питомцев «Геростраты» во власти почти не осталось! Согласен: они уже, хочется думать, не определяют нашу внутреннюю и внешнюю политику, хотя нынешняя внутренняя и внешняя политика во многом определяется именно тем, что они успели наворотить за свое недолгое пребывание у кормила (имеются в виду оба значения этого слова). А вот в информационно-идеологической сфере (прежде всего в электронных СМИ) представители «Геростраты» до сих пор занимают ключевые позиции.

Я бы даже сказал, что мы имеем сегодня своего рода двоевластие. Власть кремлевская и власть медийная ставят перед собой совершенно разные задачи и тянут страну в разные стороны. Первая, если воспользоваться историческими аналогиями, уже прошла этап «смены вех» и пытается строить национально сориентированную демократию в отдельно взятой стране, а вторая все еще самозабвенно служит идее мировой общечеловеческой революции, из-за которой явно торчат ослиные и слоновьи уши. Думаю, многие замечали, что российское телевидение зачастую комментирует решения российской власти с ироничным отчуждением: «Кремль сказал…», «Москва считает…», «федералы понесли потери…». Но ведь именно так о нас, вспомните, в разгар холодной войны говорил «Голос Америки», возглавляемый, кстати, беглым советским дипломатом.

Обратите внимание: большинство руководителей каналов и телеобозревателей, определяющих политическую направленность вещания, – это выдвиженцы конца 80-х и начала 90-х, когда страной руководила прорвавшаяся в Кремль «Герострата». Где теперь их совыдвиженцы, работавшие тогда во властных структурах? В худшем случае на Канарах, в лучшем, как Козырев, занимаются своим делом – торгуют американскими пилюлями. А вот медийные кадры «Геростраты» до сих пор при деле! В чем тут секрет? Наверное, в особенностях российской либеральной интеллигенции, наконец-то осуществившей мечту всей жизни и получившей возможность говорить в эфире то же самое, что и на полудиссидентских кухнях. Произошло губительное для общества превращение человека подпольного в человека эфирного! Есть, правда, и еще одна причина: у «политиков-практиков» до сих пор существует, по-моему, непонимание того, что в новейшей истории России «Останкино» – едва ли не самая главная башня Кремля. Они по-настоящему не понимают телевидения, и даже серьезные, волевые государственные мужи, попадая в эфир на допрос к пустейшему телеведущему, ведут себя порой, как заробевшие пациенты на приеме у проктолога…

«Коллективное бессовестное»

Хочу сразу оговориться – я совершенно не предлагаю считать «Герострату» внутренним врагом и супостатом. Человека, испытывающего неприязнь к собственной стране, можно лишь пожалеть, ведь нельзя же, в самом деле, гражданина, страдающего сенной лихорадкой, осуждать за нелюбовь к скошенной траве. Они такие. И по-человечески понять их можно: когда рушился советский строй, они почувствовали поддержку общества, оказались востребованы и к этой высокооплачиваемой востребованности привыкли, обзавелись виллами, винными погребами, дорогими увлечениями… Однако востребованность закончилась, а привычка к ней осталась. Очевидно и другое: с тем, что Россия возрождается в своей вековой парадигме, они не смирятся никогда. Традиционная Россия – неизбывный аллерген «Геростраты». И, оставаясь эфирной властью, они будут всей мощью современных информационных технологий, всеми каверзами манипуляции сознанием противостоять самоукреплению страны.

Например, откровенная антигосударственность, царившая в эфире в 90-е, ныне стала невозможна, и ей на смену в качестве эвфемизма пришел изобретательный антисоветизм, когда важнейшая, во многом трагическая часть нашей истории изображается исключительно в духе глумливого негатива. В результате старики, честно прожившие жизнь, уходят, чувствуя себя соучастниками некоего страшного преступления. А молодежь вступает в мир с сознанием несмываемого родового советского греха… Возможно, отпрыск революционного клана Николай Сванидзе именно так и борется со своими семейно-коммунистическими комплексами, но с ними, полагаю, лучше бороться все-таки в тихом кабинете психоаналитика, а не в телевизионной студии общероссийского канала…

Надеюсь, каждому нормальному человеку понятно: информационную, идеологическую, культурную политику нельзя оставлять в фактической монополии «Геростраты». В министерствах культуры и образования этот процесс, кажется, пошел. Он будет труден, ибо давно замечено: чем человек хуже относится к своему государству, тем больше он любит государственные посты, льготы и награды. Что касается российского телевидения, то это, наверное, единственное место в мире, где при полном отсутствии профессионализма и таланта можно получать гигантские зарплаты только за одну приверженность общечеловеческим ценностям и отверженность от ценностей общероссийских.

Проблему эту нужно срочно решать, но, конечно, только так, как это принято в демократических странах. Для начала, например, надо организовать на ТВ долгожданные наблюдательные советы, которые есть во всем мире и которые пропорционально отразят нынешний политико-мировоззренческий спектр страны. Они должны обладать правом налагать вето на программы, разрушающие сознание людей, а также влиять на подбор эфирных кадров, не допуская, чтобы малообразованные негигиеничные губошлепы навязывались народу в качестве общенациональных златоустов. Но если в эти советы опять понабьются «совести интеллигенции» образца 91-го года, ничего не изменится, только усугубится. Возможно, проблему гражданского контроля над информационным пространством частично можно решить и в рамках предполагаемой Общественной палаты, но опять же если в ней соберутся дельные и самодостаточные люди. И, конечно, власть должна всерьез разобраться с тем, что мы имеем сегодня в верхних эшелонах ТВ: профессионалов, государственников или ватагу корыстных «менеджеров», которые, плюя на качество вещания, хищно осваивают и присваивают казенные средства. Впрочем, зрителям ответ на этот вопрос давно уже известен. А вот власть, как обманутая жена, все у нас узнает последней…

Итак, на мой взгляд, «государственная недостаточность» в наших головах имеет по преимуществу эфирное происхождение… И мы никогда не выйдем из общенационального кризиса, если телевидение, оставаясь нашим «коллективным бессовестным», будет продолжать клонировать даже не граждан мира, но своего рода граждан магазинов Duty Free. А это самый короткий путь к тому, чтобы сузить Россию до размеров Шереметьево-2…

«Литературная газета», 2004 г.

Писатели и ПИПы

Бедным людям не до «Бедных людей»

Некоторое время назад состоялся конгресс в поддержку чтения. Что и говорить, мероприятие нужное и своевременное, ибо общая варваризация общества, неизбежная при любых революционных ломках, самым печальным образом отразилась на судьбе книги в нашем Отечестве, а специалисты говорят сегодня даже о катастрофе чтения в России.

«Как! – воскликнет иной читатель. – Да вы пройдитесь по книжным магазинам! Настоящее изобилие! Никогда не было столько названий и авторов!»

Так-то оно так. Однако есть цифры, заставляющие взглянуть на эту проблему шире – с точки зрения общенародной, а не общечеловеческой, ибо общечеловеческие ценности в нашей стране нынче мало кому по карману. Итак, почти 40 процентов наших соотечественников сегодня вообще не читают, а 52 процента никогда не покупают книг, 34 процента не имеют дома ни одной книги. Далее, тиражи газет и журналов по сравнению с 1990 годом сократились в 6 раз, и всего лишь каждый пятый сегодня берет в руки периодику. Почему это случилось, понятно: скажем, в позднюю советскую эпоху средняя цена книги составляла рубль с небольшим, а это значило – на обычную зарплату можно было купить около двухсот томов. Сегодня средняя цена книги перевалила за сто рублей. Например, мой новый роман «Грибной царь» в магазинах после всех накруток стоит от 180 до 280 рублей. А это уже почти Европа, где доходы у населения, между прочим, на порядок выше наших. Теперь посчитайте, сколько книжек может сегодня купить на зарплату, допустим, учитель – один из главных и традиционных в прежние времена приобретателей издательской продукции! А ведь ему еще надо платить немалые деньги за квартиру и коммунальные услуги, что раньше составляло почти символическую сумму.

«Ага! Сравнил! – возразит мне другой читатель. – Купить бы он купил. Да кто б ему дал! В стране был жуткий книжный дефицит!»

И с этим никто не спорит. Сам помню, как рассчитывался с дантистами детективами, а за «Нерв» Высоцкого добыл недоставаемую в принципе вагонку для дачестроительства. Но прежде это был дефицит наличия, а теперь это дефицит наличных. Поясню мысль: с недостатком мяса можно бороться с помощью серьезного увеличения и удешевления производства данного продукта питания, а можно с помощью превращения населения в невольных вегетарианцев. Мы двинулись вторым путем: потребление мяса в сравнении с прежними временами резко сократилось, и проблема недоедания, прежде всего белкового, теперь, как известно, весьма актуальна на просторах России. Хотя чисто внешне нынешние мясные прилавки отличаются от советских так же, как мандариновые субтропики от Голодной степи.

С книгами случилось примерно то же, и для подавляющей части губернской России роскошные новые книжные магазины по доступности мало чем отличаются от застойных «Березок». Увы, бедным людям не до Федора Михайловича с его «Бедными людьми». В результате произошла парадоксальная вещь: книжный рынок в России процветает, поражая многообразием обложек, а массовое чтение увядает. В подтверждение еще одна цифра: половина всей книжной продукции так и остается на издательских складах невостребованной…

Тот, кто хоть однажды презентовал свои сочинения на ярмарках, конечно, обратил внимание на особую и довольно многочисленную категорию посетителей – «книжных нищих». Обычно это старые, бедно одетые люди с хорошими умными лицами – интеллигенты. Явно стыдясь своего нынешнего состояния, они ходят от стенда к стенду и робко просят пищу – духовную, без которой не могут жить, но купить которую сегодня не в состоянии. Иногда им подают. Книгу. Но чаще гонят прочь…

Дурацкое чтенье – нехитрое

Все помнят гордый, часто повторяемый советский слоган: «Мы самая читающая страна в мире!» Не знаю, вполне возможно, агитпроп и погорячился, но вот в том, что мы были самой серьезно читающей страной, сомнений нет. Достаточно вспомнить, как мгновенно исчезали с прилавков гигантские тиражи философских и исторических сочинений. Когда, будучи в командировке, я обнаружил на полке дальневосточного сельпо федоровскую «Философию общего дела», то чуть не заплакал от счастья. А разве можно было в середине 70-х завести разговор с приличной девушкой, не прочитав, скажем, в «Новом мире», допустим, «Алмазный мой венец»? Один мой литературный знакомый покорил не одно девичье сердце и овладел не одним дамским телом, растолковывая, кто под каким прозвищем зашифрован в этом сочинении почти забытого ныне Валентина Катаева, из «мовизма» которого, как из шинели Гоголя, и вышел, между прочим, весь неблагодарный российский постмодернизм. «А кто такой Колченогий?» – «Не догадываетесь?» – «Не-ет…» – «Нарбут!» – «Нарбут? Надо же… И откуда вы только все зна-аете?.. Ах!»

Сегодня принято объяснять особенную начитанность советских людей тем, что прежняя система сковывала реальную инициативу человека и ему оставались только книги. Отчасти это верно, как верно и то, что в застойном, иначе говоря, стабильном обществе читается лучше, нежели в стране, где тебе постоянно стучат по башке колотушкой реформ и обирают с помощью инфляций-дефолтов.

Но есть и еще одна историческая правда, которую подзабыли: большевики при всех их грехах собирались строить новое общество с просвещенным (да, по-советски просвещенным) народом. А советская образованность (что бы нам теперь ни говорили перепрофилировавшиеся выпускники ВПШ) при известной ограниченности была тем не менее версией – и не самой худшей – общемировой образовательной нормы. Государство на просвещении народа, как, впрочем, и на пропаганде, не экономило! Отсюда тогдашняя, культивировавшаяся мода на серьезное чтение. Отсюда государственное внимание (в том числе и со стороны КГБ) к человеку умственного труда. Отсюда же гигантский интеллектуальный потенциал СССР, не исчерпанный до сих пор при всей утечке мозгов и унижениях постсоветских интеллигентов, объявленных чуть ли не начитанными дармоедами. Сегодня же не экономят только на пропаганде…

Всем памятна «книжная революция» конца 80-х годов. Тогда начал бурно развиваться издательский бизнес, в магазинах появились книги, о которых прежде серьезный читатель мог только грезить, – Ильин, Мережковский, Шпенглер, Бердяев, Флоренский, эмигрантская литература. Владельцы одного из самых крупных нынешних издательств сделали начальный капитал на том, что космическим тиражом на газетной бумаге журнальным форматом в мягкой обложке издали избранного Фрейда. К примеру, мой «Апофегей» в 1990 году Литфонд РСФСР, никогда прежде не занимавшийся книгопечатанием, выпустил миллионным тиражом и мгновенно распродал. Серьезный читатель мог ликовать: за Рильке не нужно идти к барыгам на Кузнецкий Мост, теперь Рильке продавали в обычном газетном киоске. Это был первый шаг к десакрализации хорошей литературы, ибо Булгаков, стоящий на витрине рядом с «Бешеным», уже немножко не Булгаков.

Надо признать: социализм был строем серьезным, развлечения считал делом второстепенным, а следовательно, и развлекательная литература: детективы, фантастика, приключения, любовная проза – занимала в книжной номенклатуре, определяемой государством, достаточно скромное место. Кстати, такое же отношение к авторам, работавшим в «легких» жанрах, сохранялось и в писательском сообществе: какой-нибудь нудный сочинитель производственных эпопей считался вдвое значительнее обоих братьев Стругацких, вместе взятых. А вышедший на трибуну Юлиан Семенов, самый, наверное, тиражный советский автор, удостаивался в лучшем случае снисходительной усмешки собратьев: «Ну, и что скажет Юстас Центру?» Зато трудно говорящий и еще труднее пишущий литератор, бросивший в своей последней книге еле заметный вызов социалистическому реализму, приковывал восторженное внимание товарищей по мукам творчества. Где они теперь, эти шепотливые обличители? Увы, там же, где их книги…

Понятно, как только издатели и книгопродавцы получили вольную от КПСС, они бросились наверстывать упущенное: прилавки накрыла цветастая волна кровавых детективов, эротических, а то и эротоманских романов, разнузданной фантастики и противоестественных приключений… Как известно, хорошего много не бывает, а развлекательной книжной продукции должно быть очень много, иначе не заработаешь, ибо в книжном бизнесе, как и в сексе, только новизна способна заменить качество. Правда, ненадолго. И начала формироваться целая система навязывания потребителю абсолютно бессодержательной, одноразовой книжной продукции, возникла своего рода торговля обложками. Конечно, и при Советской власти имелась своя обложечная литература, но такого вала книг, которые не просто не стоит, а категорически не следует читать, никогда еще не было! Потребность рынка – закон: в мгновение ока, откуда ни возьмись, нахлынули сотни авторов, готовые заполнить промежутки между обложками необременительными текстами. Еще вчера одни из них были безнадежными графоманами, отвергнутыми всеми издательствами, вторые томились в бесперспективных НИИ, третьи уныло домохозяйничали. Но возник спрос – и они стали ПИПами!

Пипизация страны

В самом факте существования развлекательно-коммерческой литературы ничего уникального нет, она процветала и при Пушкине, и при Достоевском, и при Чехове… Но процветала на своем, развлекательном месте. Уникально то, что в постсоветской России она начала вытеснять из общественного сознания настоящую литературу, традиционно в нашей стране ценимую и простыми, и руководящими читателями. Почему у нас серьезное слово пользовалось почти религиозным поклонением – вопрос отдельный, уходящий корнями в наши историко-культурные глубины. Скажу лишь, что в пору абсолютизма и диктата литература отчасти заменяла обществу политическую оппозицию, а в период насильственного атеизма – религию. За это славилась, за это же и страдала…

Власть за столетия выработала два основных способа взаимодействия с сей чересчур влиятельной особой – русской литературой. Верхи ее или просто душили, или душили в объятиях, но всегда при этом внимательно прислушивались к мнению отечественной словесности. И вдруг в начале 90-х возник третий способ: традиционное место писателей, властителей дум, заняли ПИПы – персонифицированные издательские проекты. Именно они населили телеэкран, их саженные портреты появились в витринах магазинов, они начали произносить спичи на общенациональных торжествах, балагурить насчет реформ и выборов, им стали посвящать подножные звезды на тротуарах, новая власть, лаская их, принялась демонстрировать миру заботу об отечественной культуре… Поначалу ПИПы слегка ошалели от этой предложенной им роли, на которую они не смели надеяться даже в своих самых интимных грезах. Но потом быстро вошли во вкус – какой же Лейкин не хочет слыть Чеховым!

Повторюсь для ясности: возникновение ПИПов – явление рыночное, стихийное. А вот вытеснение с помощью ПИПов писателей – продуманная акция, исполненная по всем правилам манипуляции общественным сознанием. По своим целям эта акция сродни безуспешным попыткам в 20-е годы вытеснить из литературы влиятельных «попутчиков» с помощью безупречных в классовом отношении борзописцев. Но прежде чем задаться вопросом: «Зачем это было сделано?» – поговорим немного о смысле и назначении ПИПов.

Думаю, нет необходимости объяснять, что персонифицированный издательский проект – это не всегда бригада литературных негров, которым для удобства присвоили некое условное имя, ставшее после рекламно-маркетинговых усилий раскрученным брендом. Брендовая литература создается иногда и вполне конкретным человеком, который в свободное от выполнения пиповских обязанностей время может сочинять вполне нормальные тексты. Яркий пример – Борис Акунин, который под своим настоящим именем Григория Чхартишвили выпустил любопытное исследование о писателях-самоубийцах. С другой стороны, не всякий автор, сочиняющий детективы, – ПИП. Пример: Виктор Пронин. По его повести «Женщина по средам» Станислав Говорухин снял свой замечательный фильм «Ворошиловский стрелок».

Чем же отличается писатель от ПИПа? Писатель сочиняет литературу, иногда очень талантливую, иногда среднюю, иногда бесталанную. ПИП изготавливает коммерческий книжный продукт (ККП), плохой или хороший. Но даже самая неудачная литература отличается от самого удачного ККП так же, как самый глупый человек отличается от самой умной обезьяны. Ведь в основе художественного творчества, даже убогого, лежит стремление понять жизнь, познать изображаемую реальность, найти для этого адекватные формы, донести это познание до читателей. В основе же того, чем заняты ПИПы, – только стремление изготовить товар, который купят. Это не значит, что серьезная литература не может иметь коммерческого успеха. Тот же Булгаков, сочиняя «Мастера и Маргариту», ставил перед собой сложнейшие философско-художественные задачи, а, поди ж ты, скольких книгопродавцев обогатил и продолжает обогащать! «Тихий Дон», кстати, до сих пор одна из самых раскупаемых книг. Я уже не говорю о Библии.

Но здесь важно другое – мотивация литературного труда. Именно она в конечном счете определяет отношения сочинителя с публикой. Писателя с читателями связывает своего рода идейно-нравственный завет: я буду всерьез, по-взрослому, разбираться в жизни, но вы будете относиться к моим книгам и словам не как к словесности, а как к социально-нравственному пророчеству. Выполняя этот завет, писатель часто идет на конфликт со своим временем, властью, зато к его мнению, его оценкам и прогнозам общество прислушивается с доверчивым трепетом, не прощая при этом лукавства и заискивания перед сильными мира сего. Помню, как моя любимая учительница, услышав, что я увлекся поэзией Межирова, презрительно пожала плечами: «Да, талантлив, но он сочинил стихи к съезду партии… “Коммунисты, вперед!”«. «Но это же хорошие стихи!» – возразил я. «Хорошие. Но к съезду партии…»

У ПИПа же нет никакого завета, кроме заветного желания, чтобы продалось как можно больше экземпляров, а гонорар был как можно выше… Кстати, кто-то может заподозрить, будто к написанию этой статьи меня подтолкнуло чувство зависти к более успешным в рыночном смысле сочинителям. А вот и нет, ибо тиражи моих книг, как известно, вполне сопоставимы, а то и превосходят по массовости пиповские издания. Итак, ничего личного, а только желание объективно разобраться в этом социально-культурологическом явлении.

Пипл хавает ПИПов

А теперь давайте зададимся вопросом, почему в начале 90-х в нашем культурном пространстве неандертальцы вытеснили кроманьонцев, другими словами – ПИПы вытеснили писателей. И это несмотря на то, что у многих мэтров, например, у Ю. Бондарева, В. Богомолова, В. Пикуля, Е. Евтушенко, П. Проскурина, А. Рыбакова, Ф. Искандера и других, тиражи были вполне коммерческие. Почему с экранов телевизоров (а это самый чуткий индикатор присутствия деятеля культуры на информационном поле) сначала исчез серьезный писатель-консерватор, а через несколько лет и приличный писатель-либерал?

Взамен эфир заполонили ПИПы, похожие на покемонов и рассказывающие в утренних и вечерних шоу о том, что они едят на завтрак, как обставили новую квартиру, как любят отдыхать и как избавляются от лишнего веса или целлюлита… Собственно литературные передачи исчезли вообще со всех каналов, если не считать «Культуру», ставшую своего рода эфирной резервацией с явным преобладанием экспериментальных автохтонов. Но даже это благо! А последняя поэтическая передача «Стихоборье», которую автору этих строк довелось вести на «Семейном канале», была закрыта в 1996-м. Сразу после того, как в благодарность за поддержку на выборах распадавшегося прямо на глазах Б. Ельцина НТВ полностью отдали четвертую кнопку.

Итак, почему? Увы, без политики тут не разберешься. На мой взгляд, писатели пали жертвой своей традиционной для отечественной литературы (не важно, почвеннической или либеральной) привычки делиться с обществом тревогами и прогнозами, а также обидами за Державу. «Не могли молчать!» Консерваторы, упорно верившие в возможность модернизировать социализм, были удалены именно за это, ведь отечественные либералы, пришедшие тогда к власти, при слове «эволюция» зверели, предпочитая строить новое исключительно на руинах. Однако и писатели-демократы, повинуясь профессиональному завету, вдруг через какое-то время озаботились: «А куда, собственно, девался наш замечательный либерально-рыночный проект, которым мы хотели осчастливить недостойный народ России?»

И в самом деле, то, что начала лепить команда «младореформаторов», с либерализмом имело общего не больше, чем садомазохизм с садоводством. Стоило совестливым писателям-либералам задать этот вопрос – и они выпали из телевизионного (а значит, и из глобально-информационного) пространства вслед за своими супостатами.

Конечно, в эфире сохранили для приличия несколько знаковых литературных фигур, которым антисоветизм давно заменил как первую, так и вторую сигнальные системы. Но даже Солженицыну с его идеями обустройства России в телевизоре места не нашлось. Ведь, если помните, сопротивление подавляющей части общества «гайдарономике» и «прихватизации» в начале 90-х было настолько мощным, что выплескивалось на улицы, собирая многотысячные митинги, и закончилось танковой пальбой в центре Москвы. В этой «реперной» точке новейшей российской истории достаточно было воздействия какой-то неучтенной, дополнительной силы – и развитие страны, не исключено, пошло бы по другому сценарию, например, по китайскому. Именно такой силой и могла, по-моему, стать отечественная словесность, писатели… Погодите снисходительно улыбаться над альтернативными фантазиями автора, а лучше-ка припомните, какую незаменимую роль сыграли писатели в крушении однопартийной политической системы да и в дискредитации советского проекта! Вспомнили? То-то…

Вот тогдашняя верхушка и решила: «Ну их, этих непредсказуемых властителей дум! Пусть пипл хавает ПИПов!» Ведь они абсолютно безвредны с политической точки зрения и даже полезны. Если какая-нибудь ПИПа и не может молчать, то исключительно о том, что сделала удачную подтяжку или разбила миленький газон перед загородным домиком. Не случайно, кстати, прочитав книжку какой-нибудь Дунайцевой, ты готов немедленно обнять и расцеловать всех богатых, даже заработавших свои деньги вопреки всем людским и божеским законам. А закончив очередной исторический детектив, хочется немедленно сменить родину или, на крайний случай, поменять прошлое «этой нелепой страны».

Очень похоже на манипуляции с тайным, 25-м, кадром, внушающим зрителю не просто жажду, а жажду пива, и не какого-нибудь, а определенной марки – от конкретного производителя. Кстати, ПИПы в своих книжках за дополнительную плату осуществляют product placement, т. е. рекламируют товарные бренды. И это давно уже никого не возмущает, даже наоборот – считается похвальной предприимчивостью автора, вполне возмещающей ему отсутствие литературных способностей. Один известный глянцевый журнал для мужчин, поместивший рецензию на «Грибного царя», совершенно серьезно отругал меня за неточно указанное название фирмы, пошившей рубашку, в которую одет мой герой. Поразительно, но то, что это сознательная, пародийная, антирекламная неточность, рецензенту даже не пришло в голову. Увы, литературоведы, специализирующиеся на ПИПах, невольно превращаются в товароведов.

Но, допустим, какой-то ПИП вдруг ощутил в сердце писательский зов и восхотел, согласно профессиональному завету, глаголом жечь сердца людей. Пустое. Достаточно прекратить рекламно-маркетинговую поддержку – и он исчезнет с читательских глаз внезапно, как ложная беременность. А если еще учесть, что права на имена-бренды зачастую принадлежат не авторам, а издателям, то и говорить тут не о чем! Никто даже не узнает, что под именем Алины Пташковой теперь пишет Устинья Татьяничева или наоборот. Вообще ПИПы напоминают мне специально выведенную породу абсолютно домашних кошек, у которых пушистость и мурлыкость доведены до идеала, но при этом полностью атрофированы когти и зубы. Однако это не мешает им занимать все новые и новые культурные ниши.

Недавно мне случилось выступать перед читателями в областной библиотеке, и, повинуясь самолюбивому писательскому интересу, я заглянул в каталог, естественно, в ящичек с буквой П. Там я с огорчением обнаружил, что самая свежая моя книжка поступила в фонд чуть ли не в начале 90-х. Тогда я стал просматривать персоналии своих товарищей по перу – Ю. Бондарева, В. Белова, В. Распутина, Ю. Козлова, С. Есина, П. Крусанова, М. Веллера… Результат тот же. Несколько лучше обстояло дело с постмодернистами, черными метафизиками, копрофагами и певцами наркотического расширения сознания, а также литераторами, имеющими особые заслуги перед общечеловеческими ценностями. Но и их книжки перестали поступать примерно с конца 90-х, когда Сорос прекратил свою странную, заслуживающую специального разбирательства поддержку российских библиотек. Зато легион ПИПов оказался представлен в каталоге всеми своими изданиями, переизданиями, доизданиями, в том числе и теми, на которых еще не просохла типографская краска. А ведь речь идет в основном о книжках, которые после одноразового пролистывания попросту выбрасывают. Почему наши библиотеки превращаются в «пипотеки» – отдельный вопрос. Я надеюсь, заинтересованные читатели «ЛГ», в том числе и библиотекари, выскажут свои соображения по этому поводу на страницах нашего издания…

Даешь дедебилизацию эфира!

Итак, казалось бы, дело сделано: традиционная литературоцентричность российского общества разрушена. Писатель из властителя дум превратился в полумаргинального, плохо обеспеченного чудака, сделался чем-то вроде Эйнштейна без теории относительности. Но не надо забывать, что «опускание» писателей и возвышение ПИПов случилось в ту пору, когда воцарилась либеральная моноидеология, когда многим казалось, будто умный рынок вот-вот осчастливит глупый народ. Еще оставалась иллюзия безболезненного врастания нашей страны в западную цивилизацию, а все разговоры про «особый путь» считались проявлением ксенофобского скудомыслия или черносотенной мечтательности. Но историческая реальность оказалась гораздо сложнее и мучительнее. Конечно, все пути ведут в глобальный мир, но каждая страна придет туда своей особой дорогой и займет там свое особое место. Не ясно это сегодня только людям, страдающим острой формой либерального слабоумия.

Да, сдача всех и всяческих позиций, геополитических, культурных, экономических, растаскивание общего достояния на куски, мгновенно заглатываемые новым широкогорлым классом, не требуют от народа ни моральной стойкости, ни размышлений, ни серьезного чтения… Достаточно лишь длительного пребывания в состоянии паралитического изумления. Именно это состояние общества и обеспечивали в 90-е годы российские СМИ при самом активном участии телекидал, именуемых экспертами, смехачей, ПИПов и некоторых писателей-беспочвенников. Зато возвращение утраченного потребует, как писал Пушкин, «мыслей, и мыслей истинных». А живая мысль в России традиционно обитает именно в литературе и смежных с ней областях. К политологам, и особенно к политтехнологам, мысль залетает лишь изредка – подивиться тому, что этим людям с мозгами развратных тинэйджеров доверена судьба страны.

Кстати, в отличие от своих великих предшественников большинство нынешних политиков (хотя есть и исключения) почти не читают серьезную отечественную литературу. А если и читают… Причины кошмара 90-х мне стали гораздо понятнее, когда Б. Ельцин сообщил в телеинтервью, что «прочитал всего Сорокина». Читать, однако, следует нормальную современную художественную литературу, она (и российская история это многократно подтвердила) является столь чутким социально-экономико-морально-политическим сейсмографом, что может предсказывать будущие социумотрясения намного раньше, чем все эти фонды и институты, удивительно напоминающие незабвенную контору «Рога и копыта».

Вопреки известной пословице у входа в будущий глобальный мир встречать нас будут не по демократической одежке, а по уму, по тому культурно-интеллектуальному потенциалу, которым обладает страна, разумеется, если он подкреплен и прочими потенциалами, особенно тем самым, который в предыдущий период так лихо резали автогенами «на иголки». А развернуть российское общество к «созидательному реваншу» с помощью кодирующих увеселений не удастся. Это невозможно в принципе. Надо снова научить общество думать, серьезно читать и принимать консолидированные решения, ибо осознанный выбор – источник могучей исторической энергии, а выбор, навязанный по принципу «да – да – нет – да», рождает лишь запоздалую и потому особенно разрушительную ненависть.

Но как раз этим – обучением людей серьезному, вдумчивому и ответственному отношению к жизни – всегда у нас занималась литература, которая неизбежно снова становится приоритетной областью национальных и государственных интересов. Кажется, и за кремлевскими елями начали задумываться о снятии высочайшей опалы с отечественной словесности. Во всяком случае, членами Общественной палаты, смысл коей пока туманен, как взор затомившейся дамы, стали все-таки несколько писателей, хоть и разновеликих. Подчеркиваю, не ПИПы, а именно писатели. И на том пока спасибо!

Следующий шаг – возвращение думающего и честно говорящего писателя (шире – просветителя) на экраны телевизоров. И это не частность, а главное, ибо, увы, мы теперь живем в таком мире, где люди едят, пьют, надевают и читают именно то, что видят по телевизору. Значительная часть общественной, политической, экономической и культурной жизни переместилась в виртуальное пространство, и это важная особенность современной цивилизации. Если тебя нет в эфире, то тебя почти нет в жизни. Пока, слава богу, почти! Нынешняя телевизионная номенклатура определяет в нашей жизни не меньше, а возможно, и больше, чем в советский период определяла номенклатура партийная. И так же, как партноменклатура, теленоменклатура не хочет нести никакой ответственности за страну, на жизнь которой влияет столь решительным образом.

Все опасения теленачальников, что зритель заскучает от мудреных разговоров и рейтинг упадет, как потенция, поддерживаемая исключительно виагрой, абсолютно беспочвенны. Всякому нормальному человеку гораздо интереснее слушать умного и подготовленного собеседника, нежели детский лепет на отвлеченные темы поп-звезды, не научившейся толком петь даже под фанеру. Это не значит, что на экране не должно быть развлекаловки, конечно, должна! Но воля ваша, человека, запевшего на похоронах: «А ты такой холодный, как айсберг в океане…», тут же поведут к врачу. Зато телебарона, пускающего в эфир всем осточертевшего смехотронщика сразу вслед за сообщением о гибели в Чечне отряда спецназовцев, считают почему-то вполне нормальным и перспективным менеджером.

Кстати, о нормальности. Например, патриотизм – это норма, антипатриотизм – отклонение. Если не верите, спросите хоть американского негра преклонных годов, хоть нашего соотечественника, переехавшего на историческую родину. Так вот, один из парадоксов современного российского телевидения в том, что горстка людей, страдающих антипатриотическими отклонениями, вот уже скоро пятнадцать лет вещает на миллионы людей, обладающих нормальным патриотическим сознанием. Что в итоге? Ничего хорошего. В том числе – экстремистские сборища и ростки фашизма в многонациональной стране, победившей Гитлера… Вынужден тут самопроцитироваться. Лет двенадцать назад в одной статье я написал, что, смеясь над патриотизмом, очень легко досмеяться до фашизма. Так и вышло. На меня, честно говоря, сильное впечатление произвели слова Сергея Иванова о дебилизирующей роли ТВ в современном российском обществе. Нет, не в силу их оригинальности. А в силу того, что он с властных вершин наконец произнес то, о чем из своих маргинальных низин с начала 90-х вотще кричала серьезная отечественная литература. Может, это всего лишь частное мнение министра обороны, иногда заглядывающего в телевизор и тихо столбенеющего? Или все-таки услышали! И это долгожданное проявление коллективного государственного разума, осознавшего наконец, что с задураченным, нечитающим, разучившимся думать народом нельзя воплотить никакие серьезные национальные проекты, а можно лишь играть в «Поле чудес». Но если наша историческая будущность – «поле чудес в стране дураков», то и следующим президентом тогда уж пусть будет у нас Якубович с подарками…

«Литературная газета», 2005 г.

Зачем вы, мастера культуры?

Молчание кремлят

Вы будете смеяться, но в многочисленных обращениях российской власти к народу, в том числе в посланиях Федеральному собранию, прозвучавших в последние годы, нет ничего об отечественной культуре. Ни слова! Про борьбу с бедностью есть, а про борьбу с духовной нищетой (не путать с «нищими духом»!) нет. Про обуздание инфляции имеется, а про обуздание взбесившегося масскульта ни-ни! Даже про нравственность недавно заговорили, а про культуру, собственно, формирующую и поддерживающую моральные устои общества, снова забыли!

Напомню: при Советской власти в отчетных партийных докладах непременно имелась (правда, поближе к концу) главка, так сказать, про культурное строительство, а значит – про духовную жизнь общества, разумеется, в тогдашних ее формах. Вот и соображай: когда мы были в большей степени «материалистической скотиной» (Гоголь) – при «безбожной» власти или теперь, когда аббревиатура РПЦ встречается в газетах почти так же часто, как КПСС в советской печати? Однако православие, как и другие вероучения, не собирается да и не должно подменять собой светскую духовность. В результате складывается ощущение, что в сегодняшней России культура отделена от государства. Почему же?

Есть причины. Во-первых, сказался тинейджерский позитивизм лаборантов-реформаторов, занесенный ими в начале 90-х на вершины власти и залежавшийся там, точно несъеденная рождественская индейка в холодильнике. Нам продолжают твердить: будет рыночная экономика – будет процветающая культура. Но ведь это же типичное «надстроечное», вульгарно-материалистическое мышление, усвоенное еще в ВПШ или, на худой конец, в ВКШ. А именно оттуда большинство наших капитализаторов, которым в голову не приходит, что самоокупающаяся культура – такая же нелепость, как самоокучивающаяся картошка.

Во-вторых, не прошел бесследно и обкомовский макиавеллизм Ельцина, ценившего в «творцах» прежде всего готовность горячо поддерживать и одобрять очередную «рокировочку», прилюдно жечь партбилеты устаревшего образца, бить канделябрами оппозицию и давить классово чуждую гадину. Тогда никакой государственной политики, никакого направления в духовной сфере и не требовалось, достаточно было точечной финансовой поддержки отдельных культпособников – и все в порядке. Да и вообще, какое государственное направление в стране, вышедшей в те годы на геополитическую панель?!

Но времена изменились, началось восстановление державы, настолько странно-мучительное, что некоторые полагают, будто это всего лишь лукаво замаскированное продолжение разрушения. Но так или иначе, а духовная мотивация «сосредоточения» страны встала на повестку дня. Глубокий мыслитель Александр Панарин заметил по этому поводу: «Цивилизационное одиночество России в мире создает особо жесткие геополитические условия, в которых выжить и сохранить себя можно только при очень высокой мобилизации духа, высокой вере и твердой идентичности». Кажется, яснее не скажешь, а власть продолжает ходить вокруг да около культуры с опаской, как вокруг осиного гнезда. И понять власть можно.

О жутком идеологическом иге, царившем в советской культуре, сказано и написано (в основном деятелями, недонагражденными в тот период) столько, что в хорошей компании неприлично даже заводить речь о политике государства в духовной сфере. «Снова в ГУЛАГ захотели?!» – следует мгновенный окрик, и человек, озаботившийся взаимоотношениями культуры и власти, краснеет и коричневеет буквально на глазах общественности. Не отсюда ли нежелание руководства страны ввязываться в это липкое дело? Скажешь что-нибудь, а тебя те же «Московские новости» сразу в Ждановы и запишут. И люди, понятия не имеющие о том, кем был на самом деле Андрей Александрович и какую роль играл в советской истории, будут потом дразниться: «Жданов, Жданов…» Еще неизвестно, что опаснее, за что чернее «упиарят»: за обещание «мочить террористов в сортире», за осаживание олигархов, примеряющихся к «Моношапке», или за намерение «построить» мастеров культуры!

А Запад, устав от временно-вынужденной любви к России, возвращается к своему традиционному восприятию, когда-то очень точно сформулированному маркизом де Кюстином: «Все, чем я восхищаюсь в других странах, я здесь ненавижу, потому что здесь за это расплачиваются слишком дорогой ценой». Заметьте, при этом цена, заплаченная за революцию французами, придумавшими гильотинирование в общенациональном масштабе, остается за скобками. Промчались, как говорится, века, и вот уже американцы, бомбящие все, что стоит не на коленях, сурово критикуют нас за сворачивание свободы слова. Но извините: Фила Донахью погнали с работы всего лишь за робкий антиамериканизм в телеэфире в связи с началом войны в Ираке. Зато Владимира Познера за неутомимый американизм на ОРТ никто даже пальцем ни разу не тронул.

Так что Запад такой оплошности нынешней российской власти, как вмешательство в культурные сферы, только и дожидается. Но с другой стороны, оставить все как есть – значит обречь на провал, может быть, последнюю реальную попытку вывести страну из исторического кризиса, ибо моральное состояние российского народа в конечном счете всегда определяло его экономические и геостратегические успехи.

Разные думы об одном былом

Прежде всего нам необходимо духовное единение общества, раздербаненного приват-реформаторами, а это невозможно без сколько-нибудь солидарного взгляда на наше недавнее прошлое. Но с помощью известных информационных технологий людей заставляют глядеть на советскую цивилизацию примерно теми же глазами, которыми в 20-е годы рабфаковцы, обучаемые красными профессорами, смотрели на дореволюционную Россию. Ведь если, например, выборочно почитать Герцена, покажется, будто вся тогдашняя империя – это пыточный застенок для творческих персон и порядочных личностей: «Да будет проклято царствование Николая во веки веков, аминь!» Однако сегодня, когда ушла политическая острота, когда опубликованы документы эпохи и объективные исторические исследования, выяснилось, что «думы» об одном и том же «былом» бывают разными до противоположности, и правда находится не посредине, конечно, а где-то между этими двумя крайностями. Ближе к тому или иному краю…

Полагаю, то же самое постепенно произойдет (уже происходит) и в отношении к советской цивилизации. Прежде всего надо перестать морочить людей и, заламывая в телеэфире руки, оценивать жестокость и непримиримость революционного периода с точки зрения норм стабильной государственности. Никто же не оценивает Варфоломеевскую ночь или гражданскую войну в Америке с точки зрения уголовных норм нынешнего Евросоюза! Надо признать (если брать сферу культуры), что такие разные по происхождению и взглядам литераторы, как Н. Гумилев, М. Меньшиков, А. Ганин, В. Шаламов, И. Бабель, М. Кольцов и многие другие, стали жертвами одной и той же революции, но только разных ее этапов, растянувшихся, как и во времена Великой Французской, на десятилетия. Поэтому на Соловецком камне, установленном при Лубянке, следует честно и прямо написать: «Сожранным революцией. Со скорбью. От потомков». А может быть, на месте Железного Феликса как раз и воздвигнуть горький монумент всем жертвам Смуты – и белым, и красным, и просто тем, кто волей случая угодил в жернова обновления. И затягивать с этим не следует, так как неумолимо приближается то время, когда решительно встанет вопрос о строительстве другого печального мемориала – жертвам перестройки и рыночных реформ.

Но для начала неплохо бы объявить хотя бы временный мораторий на обличение тоталитаризма. Нет, не потому что он был хорош. Он был ужасен. А потому, что при оценке той эпохи берется в качестве «объективной» не точка зрения дворян, крестьян или пролетариев и даже не условно-собирательное мнение народа, а позиция тех «советских элитариев», в своем большинстве «пламенных революционеров», которые, запустив в 20-е маховик репрессий, в конце 30-х проиграли политическую схватку с «замечательным грузином» и отправились из просторных арбатских квартир в подвалы Лубянки. Собственно, именно точка зрения выживших и воротившихся в элиту арбатских детей была сначала робко обозначена «шестидесятниками», а позже, в 90-е, стала почти государственной идеологией.

При этом как-то забылось, что есть и другие точки зрения. Например, у наследников профессора, выгнанного из той самой арбатской квартиры в 1918-м и сгинувшего потом в нищей эмиграции. У потомков белого офицера, поверившего советской власти и вероломно расстрелянного в Крыму Розалией Землячкой, мемориальная доска которой до сих пор висит в двух шагах от Кремля. У тамбовского крестьянина, восставшего за обещанную землю и потравленного газами. У них на кровавый крах «комиссаров в пыльных шлемах» в 30-е имеется совершенно иной взгляд, у них иные обиды, умело вытесненные из нынешнего общественного сознания жупелом Сталина, ибо претензии исторические имеют особенность превращаться в претензии материальные…

Мало кто знает, что, пожалуй, единственный человек в России, получивший назад собственность, экспроприированную после революции, – это актер Александр Пороховщиков: ему вернули родовое дворянское гнездо. А вот моя хорошая знакомая, потомица московских купцов, чудом сохранившая все необходимые документы, отправилась в гавриило-поповский Моссовет, чтобы заявить права на дедов дом в Немецкой слободе. Длинноволосые джинсовые демократы, еще не остывшие от баррикадной августовской романтики, но уже успевшие занять номенклатурные кабинеты, попросту подняли ее на смех: «Да вы с ума сошли! Народ может неправильно понять реституцию!» Зато народ правильно понял и чудовищную инфляцию 92-го, сожравшую все сбережения, и чубайсовскую ваучеризацию, и жульнические залоговые аукционы…

Я заговорил об этом не потому, что верю в возможность реституции в нашей стране и считаю ее необходимой. Я просто хочу напомнить легковерным: двуглавый орел, ставший гербом нынешней России, вылупился не из белого старорежимного яйца, чудом хранившегося в народной почве семьдесят советских лет, а из революционного яйца, снесенного (да простится мне эта птицеводческая вольность!) безумным красным петухом, испепелившим в 1917-м Российскую империю…

Впрочем, есть и еще одна причина для демонизации советского периода. Только постоянное напоминание о чудовищном ГУЛАГе в какой-то степени оправдывает то насилие, какое было совершено над обществом в 90-е годы. У вас отобрали пенсии и зарплаты, ваши заводы и НИИ позакрывали, ваших детей отправили в Чечню, вас лишили социальных гарантий, а теперь вот еще монетизировали льготы и готовят жилищную реформу… Ужас? Ужас. Но что это по сравнению с кошмарами Колымы! Ведь в лагерную пыль вас не превратили? Так что живите и радуйтесь!

Однако забывают добавить, что в системе ГУЛАГа (эти данные опубликованы) единовременно тогда томилось немногим больше, чем сегодня только в российских тюрьмах, причем политических сидело гораздо меньше, чем уголовников. Кстати, многие «герои Октября» пострадали не за взгляды, а за хищение госсобственности и разные нэповские махинации. Когда еще при Советской власти об этом мне рассказывал один старый мудрый писатель, я ему не верил. Теперь, понаблюдав, в каких акул превратились «герои Августа», верю. Да и кое-что с тех пор опубликовано. Или вот еще любопытная подробность. Промелькнула информация о том, что легендарный Григорий Котовский контролировал мукомольное производство в том регионе, где дислоцировалась его дивизия, и некоторые исследователи связывают явно заказное убийство героя в 1925 году не с политической, а с хозяйственной деятельностью. Увы, террор гораздо сложнее и многообразнее, чем милосердие…

Как известно, немало зависит от идеологической установки. Если когда-нибудь, не дай бог, президентом России станет журналистка Политковская, то вдруг выяснится, что во времена Путина мы, оказывается, жили при страшном полицейском режиме, когда тюрьмы были забиты благородными борцами за незалежность Ичкерии! Поверьте, я не идеализирую советское время, но я против того, чтобы гулагизировать эту сложнейшую, кровавую, героическую эпоху – и таким образом воспитывать в нации комплекс исторической неполноценности. Сегодня эта проблема мало кого волнует. А зря, если мыслить не избирательными сроками, а серьезной перспективой! Черчилль говорил: «Политик думает о следующих выборах, а государственный деятель – о следующем поколении…»

Осведомительная муза

При нынешней, откровенно отрицательной оценке культурной политики Советского государства никто не осмеливается утверждать, что ее вообще не было. Я сознательно оставляю в стороне такие важнейшие направления, как борьба за грамотность, развитие образовательной системы, музейного дела, библиотечной сети, театра, кинематографа, народного творчества и т. д. Но напоминаю об этом специально для тех, кто зациклился на «философском пароходе», взорванных храмах да порушенных усадьбах, но прочно забыл про то, что в двадцатые годы, на которые пришелся пик революционного варварства и классовой нетерпимости, культурой зачастую распоряжались «постмодернисты» в кожаных тужурках, презиравшие традиционную Россию и всерьез болевшие мировой революцией – тогдашней версией глобализации. Кстати, тяжелый академизм соцреализма следует рассматривать еще и как жесткую реакцию на тот период, когда авангард по-кавалерийски командовал культурным процессом.

Забывают, кстати, что еще задолго до сталинского единовластия среди деятелей культуры вошло в обычай использовать силовые структуры для скорейшего разрешения идейно-эстетических споров. Из литераторов, травивших Булгакова и сигнализировавших органам о его «белогвардействе», многие потом стали жертвами тех же самых органов. Историю отечественной литературы XX века нельзя считать написанной, пока не будет опубликовано полное собрание доносов писателей друг на друга. И хотя эти материалы теперь, в общем-то, доступны, никто не торопится их обнародовать, ибо многие белые одежды окажутся запятнаны кровью, а иные парнасские бессребреники предстанут платными агентами, вдохновляемыми осведомительной музой.

Анна Ахматова с горьким знанием дела писала о том, «из какого сора растут стихи, не ведая стыда». Но разве талант от этого перестает быть талантом? Нет, конечно! Кто-то разуважает Пастернака, узнав, что он чуть не первым воспел стихами Сталина. А кто-то, наоборот, зауважает! Конечно, нынешним фанатам «Черного квадрата» очень хотелось бы забыть о комиссарских художествах Казимира Малевича, представив его чистой, безукоризненной жертвой режима. Но, может, в таком случае не было бы никаких «квадратов», а только портреты, стилизованные под ренессанс? Да и «рерихнутым» гражданам, конечно, неприятно вспоминать о связях своего гуру с советской внешней разведкой. Но ничего не поделаешь, талантливый человек гораздо сильнее зависит от своего времени, нежели бездарный…

Советское не значит худшее

Надо наконец признать, что советская версия русской культуры, вопреки всему, а зачастую и благодаря этому «всему», достигла огромных высот.

Иначе как объяснить полные соревновательного азарта послания эмигрантки Цветаевой своим совдеповским коллегам Маяковскому, Пастернаку? Как объяснить, что тяжелый на похвалы Бунин восхищался «Теркиным»? Не «Дунин Бунин», по меткому определению Михаила Рощина, а настоящий – Иван Алексеевич. А разве вернувшаяся на родину литература русского зарубежья заслонила, поглотила то лучшее, что было написано «под Советами»? Нет, скорее – наоборот. И не надо, живописуя ужасы совка, рассказывать, что Высоцкого «снаркотил» Брежнев. В таком случае писателя Кондратьева довел до самоубийства Ельцин, он же придавил деревом актера Ромашина, а поэта Рыжего повесил – страшно даже вымолвить – кто… Власть, увы, чаще любит тех, кого разлюбила Муза…

Признаем главное: кнутом и пряником, угрозами и посулами все-таки удалось объединить творческую интеллигенцию, достаточно сильно пострадавшую от обоюдоострого меча революционной бдительности, и направить ее энергию в созидательное русло, ибо страна была разрушена, а в воздухе пахло новой войной. В литературной молодости, болея, как и большинство моих ровесников, либеральным презрением к советской цивилизации, я был уверен, будто все эти производные от глагола «созидать» – просто красивые словесные фигуры, навязанные агитпропом. Надо было самому пережить революционную ломку, новое нашествие недоучившихся всезнаек, надо было перетерпеть разрушительные и хламообразующие 90-е годы XX века, чтобы понять: люди, уставшие от деструкции, готовы простить власти многое за ее решимость воплотить в действительность созидательный проект. Когда-то я иронизировал над «самым яростным попутчиком» Есениным и «большевевшим» Мандельштамом, потешался над строчками Пастернака про «ту даль, куда вторая пятилетка протягивает тезисы души». Теперь, хлебнув перемен, я этих поэтов понимаю, хотя «тезисы души» – все равно смешно…

По моему глубокому убеждению, мы, сегодняшние, вообще не имеем ни морального, ни исторического права судить советскую эпоху, ибо ломка начала 90-х была неоправданно жестока, нанесла стране непоправимый территориальный, а народу – страшный экономический, нравственный да и количественный урон. Других видимых результатов, кроме узкого слоя населения, вырвавшегося за счет других на европейский уровень потребления, эта ломка пока не дала. Что же касается судеб деятелей культуры в наше время, то они тоже не безоблачны. Разве смерть Светланова, по-хамски выгнанного из оркестра в наше либеральное время, не трагична? Разве не чудовищна гибель в середине 90-х народного артиста Ивашова, надорвавшегося в горячем цеху, потому что ему, «советскому кумиру», принципиально не давали ролей?!

В старорежимные годы подавляющая часть творческой интеллигенции была советской. Да, чуть ли не каждый второй был инакомыслящим. Но не надо путать инакомыслие с диссидентством. Инакомыслие – состояние духа. Диссидент – профессия, как правило, неплохо оплачиваемая, хотя временами рискованная. Наша интеллигенция, как и весь народ, была советской в том смысле, что искренне или вынужденно, восторженно или сцепив зубы разделяла советский цивилизационный проект и участвовала в его воплощении. И ничего постыдного в этом нет. Попробуйте получить в Америке кафедру или работу в театре, объявив, что вы не разделяете принципы открытого общества. Да вам не доверят даже класс с недоразвитыми неграми или роль «кушать подано»!

Что же произошло потом? А потом советский проект, действительно во многом уже не отвечавший вызовам времени, свернули. Свернули, если помните, ради ускорения развития, ради большей духовной свободы, ради социальной справедливости. Что из этого вышло, все мы знаем. Новый проект, если он и есть, нам вот уже тринадцать лет боятся показать, словно это голова Медузы Горгоны. Увидим – обледенеем. Ясно одно: произошедшее в стране – шариковщина наоборот. Ведь, в сущности, тоже отобрали и поделили. Но в отличие от событий семидесятипятилетней давности, когда многие отобрали у немногих, теперь немногие отобрали у многих и тоже поделили. Точнее, до сих пор делят со стрельбой, взрывами, а ухваченное норовят утащить за бугор и там зарыть, как кость. Шариковы ведь не только Каутского читают, но и Джеффри Сакса…

Грантократия

Кризис нашей культуры заключается не столько в ее материальной скудности и соответственно снижении социального статуса творческого работника, сколько в оторванности от исторических смыслов существования народа и государства. Подозреваю, власть старательно дистанцируется от культуры еще и потому, что сама для себя эти смыслы пока не сформулировала, а если и сформулировала, то боится объявить, опасаясь в одном варианте внутреннего, в другом – внешнего возмущения.

Думаю, в 90-е годы этот потаенный смысл предполагал полное подчинение России западной парадигме с последующей утратой нашей цивилизационной самости. Иногда деталь говорит очень многое. Помнится, крутили на ТВ рекламу конкурса молодых литераторов, организованного Минкультом РФ и призванного открыть новых Пушкиных, Есениных, Шолоховых. Тут же назывались и размеры денежных премий – в долларах, конечно. Можно ли себе представить, чтобы министерство культуры, скажем, Германии искало новых Гёте и Шиллера, обещая дебютантам вознаграждение в баксах? Надеюсь, причинами нашего унизительного бездержавья в последнем десятилетии XX века займутся когда-нибудь не только историки…

В 90-е годы государство было откровенно благосклонно в основном к российским деятелям культуры либерально-прозападного толка или к той распространенной разновидности творческих деятелей, которые охотно признаются в самом предосудительном пороке, но придут в неописуемый ужас, если их заподозрят в любви к своему Отечеству. Достаточно проанализировать списки государственных лауреатов и орденоносцев того времени, чтобы все стало понятно. Людей, открыто переживавших за страну, в этих списках почти нет. Кстати, брезгливое равнодушие к судьбе государства в сочетании с болезненной страстью к государственным наградам – родовая черта российского либерала.

Но если власть не имеет никакого серьезного культурного проекта, направленного на укрепление державы, то это совсем не значит, будто процессом никто не руководит. Просто когда этого не делает наше государство, это делают другие государства в своих интересах. Кроме того, в работу активно включаются отечественные чиновники и трудятся в поте лица на себя, а также во благо дружественных политических и эстетических кланов. Да, у нас теперь нет в культуре партократии, но зато расцвела грантократия. И еще не известно, что хуже!

Время сломов и кризисов всегда связано с трудностями в жизни творческой интеллигенции, за исключением той ее части, которая активно занята идеологической поддержкой новой власти. Так, в голодном Петрограде пробольшевистская богема по указанию Зиновьева снабжалась не только продуктами, но и кокаином, необходимым некоторым творческим персонам для вдохновения. Когда государственный самолет, который, по справедливому замечанию Юрия Бондарева, взлетел, не зная, куда сядет, не только сбился с курса, но еще и разгерметизировался, одним пассажирам достались кислородные маски, а другим – нет.

Своего рода «кислородными масками» для деятелей культуры, оказавшихся в тяжких условиях, стали фанты, выделяемые как некоторыми отечественными учреждениями, так и многочисленными фондами вроде соросовского, обметавшими страну, словно грибы упавшее дерево. «ЛГ» неоднократно писала о том, как в самые сложные времена для журналов «Знамя» и «Новый мир» нашлись гранты не только у Сороса, но и у Минкульта, а для «Нашего современника», «Москвы» и «Невы» – нет. Почему одни получали, а другие нет – понятно: малейший намек на патриотичность и государственность делал человека «грантонеполучабельным».

В середине 90-х мы с режиссером Розой Мороз снимали для «Семейного канала», поглощенного впоследствии НТВ, единственное на тогдашнем телевидении поэтическое шоу «Стихоборье». Деньги добывали сами. В трудную минуту Роза Михайловна объявила, что знает, как поставить передачу на твердую материальную базу, и отправилась, наивная, за помощью к нашим доморощенным «соросятам», возглавляемым, насколько я знаю, писателем Григорием Баклановым. Конечно же, ничего не дали. А вот если бы мы делали передачу, например, о том, как вредно в школе читать слишком много стихов и прозы, обязательно дали бы да еще на ТЭФИ бы выдвинули! Надо сказать прямо, за редким исключением тогда материально поддерживались именно те, кто так или иначе работал на понижение традиционных ценностей и разрушение национального архетипа.

Узники «Букервальда»

В результате сформировалась новая культурная номенклатура, в которую вошли частично уставшие от подполья андерграундники, отчасти остепенившиеся диссиденты, в известной мере эмигранты, наезжающие в Россию, когда соскучатся по уличной узнаваемости, но в основном, конечно, в нее набежали баловни прежнего режима, отказавшиеся от своего прошлого с простодушием кота Матроскина. Их непреходящие обиды на Советскую власть сводятся в основном к тому, что вместо обещанного Трудового Красного Знамени им к юбилею вручили всего-навсего «веселых ребят» – орден «Знак Почета». Любопытно, но такие знаковые фигуры диссидентства и инакомыслия, как Солженицын, Зиновьев, Синявский, Бородин, Кублановский, Максимов, Мамлеев и многие другие, в эту новую элиту не вошли. Оно понятно: либеральному номенклатурщику так же непозволительно сомневаться в правильности выбранного курса, как прежнему партноменклатурщику в верности ленинского учения. А возможно, еще непозволительнее.

Особенно эта новая номенклатура заметна в писательской среде. Достаточно проследить, как в минувшие годы формировались официальные делегации на различные культурологические конгрессы, книжные ярмарки, творческие конференции. Человек с государственно-патриотическими взглядами в этих делегациях такой же нонсенс, как на свадьбе геев – гость, желающий молодым детишек… Западные литераторы и издатели, кажется, абсолютно уверены, будто на Руси нет других писателей, кроме стабильного десантного взвода постмодернистов, полудюжины детективщиц, похожих друг на друга, как маникюрные флаконы, парочки порнографов-копрофилов и нескольких авторов, озабоченных исключительно проблемой отъезда на историческую родину… Когда была устроена встреча кабинета министров с фандорствующим Акуниным как главным современным российским литератором, стало ясно: это не случайность, а политика, направленная на максимальное снижение нравственного авторитета и мировоззренческого воздействия литературы на российское общество. Ведь правительство встретилось не с могучей творческой личностью, влияющей своими идеями и образами на власть и мир, а просто с успешным издательским проектом.

Все сказанное подтверждается ситуацией, сложившейся с литературными премиями. В последние тринадцать лет их вручали (даже чаще, чем при Советской власти) не за творческие успехи, а за благонамеренность. Многие получили за своевременную политическую переориентацию или одобрительное молчание. Это, кстати, чисто большевистская традиция. Так, одним из первых звание Героя Труда получил Валерий Брюсов, жестко полемизировавший с Лениным по поводу статьи «Партийная организация и партийная литература», а потом, в 20-м, вступивший в РКП(б) и руководивший не только Высшим литературно-художественным институтом, но и коневодством. Постперестроечные литераторы, правда, предпочли архаическому коневодству работу в комиссии по помилованию…

Жажда премий, ставших для многих единственным источником доходов, дисциплинирует авторов, кстати, похлеще 5-го управления КГБ, превращая их в своего рода узников «Букервальда». Писателя, которому пообещали премию, видно издали, он становится унизительно осторожен и чем-то напоминает больного гемофилией, больше всего страшащегося резких движений и всяческой остроты. Я знаю одного романиста, которого в последний момент вычеркнули из шорт-листа только за то, что накануне он неосторожно выпивал в ЦДЛ с идейно-предосудительным коллегой по литературному цеху. Для многих дорога в безвестность оказалась буквально вымощена премиями. Маканин фактически променял творчество на перманентное лауреатство. Тень лукаво посуленной Нобелевки омрачила и исказила последние годы даже такого непокорного писателя, как Виктор Астафьев.

Государственная премия, как известно, долгие годы находилась в надежных руках либеральной тусовки и только в последнее время, кажется, подает надежду на некоторую объективность. То, что первым литературным лауреатом обновленной и обогащенной Госпремии стала Ахмадулина, не случайно и таит в себе глубокий смысл. Надеюсь, это своего рода дипломатическая пауза, рассчитанная на тот период, пока идут осмысление и выработка новых принципов взаимодействия власти с самым политизированным видом искусства – литературой. А Изабелла Ахатовна всегда была столь безусловно талантлива и трогательно аполитична, что ее имя не способно испортить ни советскую, ни постсоветскую награду.

Негосударственные премии до сих пор жестко разделены по политическому признаку и во многом служат системой опознавания «свой – чужой». Когда Чубайс, экономя на трансформаторах, вместо обезвалютевшей премии имени Аполлона Григорьева учредил пятидесятитысячную премию «Поэт», можно было смело ставить все свое имущество и спорить, что никогда ее не получат ни Виктор Боков, ни Владимир Костров, ни Лариса Васильева, ни Константин Ваншенкин (год 60-летия Победы как-никак!). Так и случилось: ее получил Александр Кушнер, что совсем даже неплохо, потому что могли дать и Рубинштейну за карточные махинации в области поэзии. Литературные проходимцы чаще всего выдают себя за литературных первопроходцев. Но если вы полагаете, что патриотические премии, контролируемые, допустим, Союзом писателей России, присуждаются по иному принципу, вы ошибаетесь. То же самое! Кстати, общечеловечески мыслящему читателю, наверное, показалось, что автор весь свой критический пафос сосредоточил на либерально-экспериментальном крыле нашей культуры. А вот и нет!

Подполье за стеклом

Либеральная интеллигенция препятствует оздоровлению страны тем, что в любом решительном действии власти, направленном на укрепление государственности, видит покушение на права человека, имперские амбиции и спешит наябедничать Старшему Западному Брату. Патриотический лагерь делает фактически то же самое, но жалуется он народу, который на своей шее вынес российское капиталистическое чудо и которому жаловаться, в свою очередь, уже некому. Творческие патриоты абсолютно убеждены, что за любым усилием власти могут скрываться только лукавство, мондиалистско-масонская подоплека и тайный, враждебный стране умысел, родившийся уж, конечно, не в Кремле…

Надо признать, позорная «козыревщина», да и многие другие «рокировочки» дают основания для такого недоверия. Но времена объективно изменились, страна вступила в пору, которую Александр Панарин назвал «реваншем реальности», когда воля тех, кто железной метлой загоняет людей в очередное светлое будущее, натолкнулась на естественное сопротивление жизненного уклада и нравственных норм, складывавшихся веками. Да и Запад вместо обещанного места в «общеевропейском доме», на чем делали свой пиар приват-реформаторы, в конце концов, предложил нам хорошо проветриваемый стационар за забором, но у калитки. Оно и понятно: их эксперты наверняка читали русскую народную сказку про медведя, которого зверушки пустили пожить в избушку. Так или иначе, перед нынешней властью встал выбор: или разрушительный конфликт внутри обманутого общества, или новый, компромиссный курс. «Ага, так вам в “Вашингтонском обкоме” и разрешили!» – возразит мне патриотический пессимист, помахав газетой «Завтра». Не знаю, не знаю… Даже в самые жестко-директивные советские времена многое зависело от самостоятельности первого секретаря райкома и специфики местности…

Патриотическая интеллигенция, прежде всего гуманитарная, столкнулась сегодня примерно с той же дилеммой, что и старая интеллигенция в двадцатые годы: помогать новому режиму «вытаскивать республику из грязи» или ждать, пока он, не справившись, рухнет, возможно, вместе со страной. Вопрос непростой. Если помогать – значит разделить с властью ответственность за все, что случилось в Отечестве с конца 80-х, включая «реформачество» и нетрезвое дирижирование державой, в результате чего оказались утрачены исконные земли исторической России и резко снижено качество жизни основной части населения. Если же терпеливо ждать обвала, можно в итоге радостно отпраздновать свою победу в столице суверенного Московского княжества, посылая жаркие приветы братской Дальневосточной республике, доцветающей под японским протекторатом.

Вообще наши нынешние патриоты напоминают мне чем-то партизанский лагерь, раскинутый на Красной площади. Своего рода глубокое подполье «за стеклом». И если для прогрессистской богемы художественный талант равнозначен либерально-вненациональному менталитету, то для патриотов он очень часто равен племенному православию и поиску во всем инородчества, что заканчивается обычно неприятием любого инакомыслия. А зря! Ведь это только плохие писатели делятся на русских и евреев. Хорошие писатели делятся на хороших и очень хороших.

Кроме того, этот партизанский лагерь неплохо обустроен и недурно снабжается, ибо среди «красных директоров», красных партийных вождей и руководителей «красного пояса» есть щедрые люди, готовые жертвовать творцам, не пошедшим в услужение к «антинародному режиму», с которым сами жертвователи общий язык давно нашли. Но беда в том, что у негасимого патриотического писательского костра, который горит в Москве на Комсомольском проспекте, греются всего два-три десятка литературных функционеров, чьи имена – за редким исключением – мало что говорят широкому читателю. Да еще забредают на огонек несколько советских классиков, несправедливо разжалованных в пенсионеры. Смешно, но эти функционеры даже гордятся тем, что «антинародная кремлевская власть» относится к ним, как к прижившемуся по соседству бомжатнику, не разгоняет, но и близко старается не подходить.

Надо сказать, литераторы губернской России решают ту же проблему гораздо мудрее и практичнее, нежели товарищи из центра. Они давно уже сотрудничают с местной властью, стали силой, с которой нельзя не считаться, по крайней мере при решении культурно-образовательных вопросов. Правда, в провинции это сделать проще, ибо там писателей меньше, они на виду, да и управленческий корпус консервативнее и ближе к почве. Клинические либералы там, конечно, тоже встречаются, но в количестве, не опасном для народной жизнедеятельности, чего, к сожалению, не скажешь о столице.

Мое глубокое убеждение: патриотическая творческая интеллигенция, особенно московская, должна свернуть свой партизанский лагерь и стать легальным участником культурно-политической жизни страны, прежде всего для того, чтобы представлять интересы «молчаливого большинства», материально и морально пострадавшего от реформ. Сегодня в информационно-духовном пространстве реальный диалог с властью ведет только либеральная интеллигенция, болеющая в основном за тот «золотой миллион», который сформировался в стране после приватизации. Вот пример: с кем только не встречался наш президент за шесть лет, но с лидерами патриотического движения никогда. Почему? Не комильфо. С орущими, точно на привозе, правозащитниками – комильфо. А с патриотами – не комильфо. Это искусственно созданное предубеждение необходимо преодолеть. И не ради себя, а ради дела!

Нужно добиваться равного доступа на телевидение, куда сегодня патриотически мыслящие деятели культуры если и допускаются, то в качестве хитро смонтированного наглядного пособия по черносотенству. Нужно требовать равной удаленности власти от всех направлений отечественной культуры, создания условий для честного соревнования за умы и души. Наконец, надо добиться участия традиционалистов в общественном контроле за теми государственными денежными средствами, которые расходуются на культуру. Если учесть, что на недавний московский биеннале, который напоминал сбывшуюся сексуальную грезу сортирного маньяка, ухлопали два миллиона долларов, то средства эти не такие уж маленькие.

Да, это требует напряжения, ибо обжитая ненависть гораздо комфортнее компромиссных усилий, направленных на то, чтобы возобновить диалог с властью и либеральной ветвью отечественной интеллигенции, без чего невозможна выработка новой, объединяющей идеологии. Да, сидеть у партизанского костра и, утирая слезы, петь: «Едут-едут по Берлину наши казаки!» – спокойнее и духоподъемнее. А можно еще вдосталь поскрежетать зубами, когда в очередной раз на телевизионном экране возникнет повторяющийся, словно попугай, Хазанов или Жванецкий, не смешной, как «Крокодил» 30-х годов… Но так ведь можно досидеться до того, что по Москве поедут уже совсем не наши казаки…

Интерфекальность

В давнем романе Милана Кундеры «Невыносимая легкость бытия», кстати, очень популярном в России, особенно у молодежи, есть среди прочих многочисленных ядовитостей в адрес нашего Отечества и такое место: «Все предшествовавшие преступления русской империи совершались под прикрытием тени молчания. Депортация полумиллиона литовцев, убийство сотен тысяч поляков, уничтожение крымских татар – все это сохранилось в памяти без фотодокументов, а следовательно, как нечто недоказуемое, что рано или поздно будет объявлено мистификацией. В противоположность тому вторжение в Чехословакию в 1968 году отснято на фото-и кинопленку и хранится в архивах всего мира…»

Что здесь не так? Может быть, для тех, кто образовывался по учебникам, слепленным после 91-го в пароксизме глобального российского самооговора, или для того, кто изучает историю по телепередачам Сванидзе, все и правильно. Но на самом деле мы имеем дело с откровенным пропагандистским мифом о нашей стране, весьма органично вплетенным в ткань знаменитого романа. Нелюбовь Кундеры к русским понять можно: он бежал от советских танков за границу. Кстати, в Чехословакию вошли войска и других стран Варшавского договора, в том числе восточные немцы, ведшие себя по отношению к мятежникам особенно жестоко, гораздо суровее советских солдат. Об этом тоже сохранилась масса документов, но они не нужны автору, так как мы имеем дело не с попыткой постижения истории, пусть и средствами беллетристики, а с чисто политическими оценками событий.

Но разве танки в Праге – это хорошо? Да чего уж хорошего! Разве это не ошибка? Наверное, ошибка, наподобие оккупации Ирака. Правда, Саддам в НАТО не входил, а ЧССР в Варшавский блок входила. Но это так, между прочим… Важно другое: Кундере, писателю образованному и глубокому, даже в голову не пришло, что это вторжение, возможно, – историческое возмездие. Некогда Чехословацкий корпус, сформированный из военнопленных и по-хорошему отправленный из России домой, решил, явно не бескорыстно, вмешаться в чужую смуту, в конечном счете сдав Колчака и поспособствовав победе Советской власти, которая впоследствии не только восстановила, но и расширила империю. Кстати, русским людям тоже не нравились вооруженные чехи, врывавшиеся в города и села, но их об этом никто не спрашивал.

Есть и еще один любопытный момент. Кундера до судорог душевных не любит Сталина и охотно на страницах романа повторяет совершенно нелепую западную утку о том, будто Яков Джугашвили, которого чешский писатель почему-то считает сыном Надежды Аллилуевой, покончил с собой в фашистском плену по глупо-унизительным причинам. Английские военнопленные постоянно корили сына советского диктатора за то, что он якобы неаккуратно справлял большую нужду в лагерном сортире, и Яков вместо того, чтобы освоить общечеловеческую фекальную гигиену, от обиды бросился на колючую проволоку, по которой шел электрический ток. Далее у Кундеры следует довольно замысловатое метафизическое эссе о «г…не» как философской категории, во многом повлиявшее на пути и формы становления российского постмодернизма.

Но привел я этот пример не для иллюстрации интерфекальности постмодернизма, а по иным соображениям. Итак, Кундера считает Сталина злейшим врагом своего народа. Имеет право? Имеет. Была возможность отстранить тирана от власти? Была. Например, если бы удался заговор Тухачевского, реальность которого теперь, когда опубликованы материалы дела «Клубок», сомнений не вызывает. Но кто же сдал Сталину Тухачевского? Оказывается, в 1937-м это сделал президент Чехословакии, преследуя определенные политические выгоды для своей страны. О знаменитом «досье Бенеша» давным-давно всем известно, в том числе и Кундере. Выходит, многонациональный советский народ еще пятнадцать лет изнывал под игом «кремлевского горца» по вине Чехословакии?! Как говаривал Глеб Жеглов, наказания без вины не бывает.

Конечно, осведомленный читатель сразу заметит, что в своих контраргументах я некорректен с исторической точки зрения: замалчиваю одни факты, выпячиваю другие, иными словами, поступаю точно так же, как и Кундера. Но это я специально, чтобы показать: дурацкое дело нехитрое. Черный миф о любом народе строится просто: жесткие, силовые акции или просчеты, которые бывают у любого, самого раздемократического государства, абсолютизируются и подаются в отрыве от исторического контекста. Были расстреляны по приказу Берии в Катыни польские офицеры? (А именно их, мимоходом увеличив число жертв на порядок, имеет в виду чешский прозаик.) По одной из версий, окончательно не доказанной, да! Но ведь были и, без преувеличений, сотни тысяч красноармейцев, попавших в плен после проваленной Тухачевским Варшавской операции и замученных поляками с изобретательной жестокостью. Однако для черного мифа о русской империи это не имеет никакого значения.

Как не имеет значения и то, что среди литовцев, высланных в Сибирь, было немало явных пособников фашистов, участвовавших, между прочим, в тотальном уничтожении евреев на территории Прибалтики. Кроме того, как-то забылось, что и сами литовцы, получив по пакту Молотова-Риббентропа Виленский край, рьяно изгоняли поляков, еще недавно считавших эту землю своей. Да и чехи, завладев по итогам не ими выигранной войны Судетской областью, жесточайшим образом вышвырнули более миллиона веками живших там немцев. Помнил об этом Кундера, когда сочинял процитированный абзац? Конечно, помнил. Но покаяние за жестокость собственного народа в его планы не входило. У него была гораздо более важная, почетная и поощряемая задача – обличение СССР, в пору написания романа еще не распавшегося.

Нет, разумеется, я не оправдываю депортацию целых народов, тех же крымских татар, часть которых действительно сотрудничала с немцами. Однако, например, США, на землю которых не ступала нога оккупантов, после Перл-Харбора, не моргнув глазом, посадили всех своих японоамериканцев в концлагеря. Надо ли объяснять, что татары не только не были уничтожены, как пишет Кундера, напротив, перед ними со временем всенародно извинились, и они получили возможность вернуться на родину. Кстати, достаточно побывать в нынешнем Крыму, чтобы понять: скоро, судя по всему, они снова, как во времена Блистательной Порты, станут хозяевами полуострова. Между прочим, чехи перед судетскими немцами, насколько мне известно, так и не извинились и уж тем более не вернули их домой… Почувствуйте, как говорится, разницу!

Кривоногая Россия

Зачем, спрашивается, я вдруг вспомнил про эти антироссийские мотивы знаменитого романа? А затем, что они типичны, и подобной «черной мифологии» в нашем культурно-информационном пространстве сегодня пруд пруди. Когда сломали железный занавес (заодно с советской пропагандистской машиной), к нам хлынули не только долгожданные запретные шедевры западной культуры, но и пропагандистский ширпотреб, а также талантливые произведения, проникнутые по тем или иным причинам русофобией. Лишенное какой-либо внятной государственной идеологии, население, особенно молодежь, оказалось абсолютно беззащитно перед этой агрессивной недружественностью. Более того, многие усвоили чужой взгляд на собственную страну, а это – первый шаг к цивилизационному краху.

Что же делать? А что в таких случаях делают везде, где есть свобода слова? Например, опытный литагент решительно отказался даже предлагать французским издательствам мою повесть «Небо падших», так как в ней сатирически изображен авиасалон в Ле Бурже и местный министр транспорта. «Ну что вы! – объяснил агент. – Они про себя такое не переводят!» Однако не будем брать пример с оглядчивой западной демократии. В условиях российского разгула свободы слова достаточно снабжать подобные неоднозначные сочинения предисловиями или комментариями. Об этом, кстати, должны заботиться издатели, если они не хотят, чтобы будущие граждане России выросли ненавистниками своей родины. А вот о заботливости издателей обязано заботиться государство, выдающее им лицензии…

«Так уж теперь все и комментировать?» – иронически спросит пессимистический эстет, помахивая «Новым литературным обозрением». Конечно же, не все. Например, кундеровский пассаж о пражанках, вышагивавших «на длинных красивых ногах, каких в России не встречалось последние пять или шесть столетий», комментировать не стоит: неадекватность автора понятна каждому, кто хоть раз видел русских женщин.

Впрочем, ситуация осложнена еще одним обстоятельством. Борясь с советской системой, а значит, и с имперским патриотизмом, наша либеральная интеллигенция взяла себе в союзники сонм идеологических монстров, которых веками выращивали в закордонных ретортах геополитического противостояния. Советский строй давно сломан, империя распалась, а эти черные виртуальные гоблины продолжают пожирать иммунную систему народа – естественный, уходящий корнями в века патриотизм. Запретить монстров невозможно, от запретов они только множатся и крепнут. Единственное, чего они боятся, – луча истинного исторического знания: мгновенно лопаются, как вампиры на солнечном свету. Но для этого нужна продуманная, опирающаяся на серьезную научную базу государственная информационная политика. А ее тоже нет!

Чтобы убедиться, достаточно включить телевизор и обнаружить на экране очередную оскверняющую байку о Великой Отечественной войне, услышать пространные рассуждения какого-нибудь законченного интеллектуала о неизбывной вине русских перед всеми народами. Или посмотреть на Первом канале американский фильм начала восьмидесятых, где будущий губернатор со сложной австрийской фамилией гвоздит из пулемета мерзких шибздиков в советских шинелях, которые, падая, кричат на ломаном русском: «Мама!».

Необязательность таланта

А что же происходит сегодня в нашей культуре? К счастью, период, когда маргиналы устроили из Парнаса Лысую гору, все-таки заканчивается. Праздник непослушания, во время которого приготовишки и подмастерья объявили себя мастерами, а мастеров – ретроградами, закончился тем, чем и должен был закончиться: снижением общего уровня современного российского искусства. Обратите внимание: советский фильм какой-нибудь третьей категории по уровню сценария, качеству режиссуры, точности актерских работ сделан, как правило, лучше, нежели самая раскинотавренная лента. Это – естественная послереволюционная «варваризация», если пользоваться выражением Семена Франка. Поэты «Кузницы» писали хуже, чем поэты «Аполлона». Хотя синтез «кузнецов» и «аполлонов», надо признать, со временем дал феномен фронтовой поэзии – высочайшего явления мировой литературы.

Несмотря на то, что процесс восстановления начался, в отечественном искусстве все еще главенствует принцип обедняющей новизны, характерный для авангарда последних десятилетий. Суть его в том, что непохожесть на предшественников достигается не за счет приращения смыслов и формальных открытий, а исключительно за счет эпатирующего оскудения идей и приемов. Нынешний изготовитель артефактов зачастую похож на циркача, который разучился жонглировать семью тарелками, с трудом уже управляется с тремя, но зато при этом весело сквернословит и справляет малую нужду прямо на манеж перед зрителями.

Уродливо гипертрофированный моноприем стал основным методом, благополучно избавляющим автора от самого трудного, «энергоемкого» в работе художника – согласования, гармонизации всех уровней произведения. Зато появляется масса свободной энергии, и «творцы» гораздо больше времени проводят на пиар-тусовках, нежели у холста или за письменным столом. Все это оправдывается волшебным словом «самовыражение», которое и объявляется мастерством. На самом деле не самовыражение есть мастерство, а наоборот, мастерство есть самовыражение.

Еще одна тревожная примета художественной жизни страны – ошеломляющая необязательность таланта, который перестал быть необходимым условием творческой деятельности, как, скажем, в спорте стартовые физические данные. Впрочем, десакрализация дара вполне вписывается в новую гедонистическую модель мира. Хочешь стать талантливым? Нет проблем! Для начала найми себе пиарщика и стилиста… Конечно, отчетливее всего это проявляется в массовой культуре, где широкую известность получают безголосые статисты, разевающие рот под «фанеру», напетую для них неграми вокала. Мы уже не возмущаемся, когда в телевизионной версии концерта бурные аплодисменты монтируются после выступлений артистов, на самом деле оставивших зрителей равнодушными. И еще одна забавная, но типичная примета целенаправленной девальвации дара и профессионализма – запели все: и Шифрин, и Жириновский, и Лолита… Не нравится? Переключитесь на другой канал. Но там поет Швыдкой…

Принципиально новая ситуация: не талант стал пропуском в эфир, а эфир стал своего рода сертификацией несуществующего таланта. Сюда же можно отнести и другое явление: массовый набег в культуру молодых деятелей, наследующих творческие профессии и даже должности своих родителей, словно это семейные ларьки у станции метро «Выхино». Чтобы стать нынче, скажем, кинорежиссером, не требуется никаких особых способностей, достаточно родиться в семье киношника и в детстве хотя бы раз посидеть на коленях у Ролана Быкова. Нет, это уже не номенклатурная клановость былых времен, а самая настоящая новая сословность, перекрывающая доступ в искусство талантам из простонародья и устраняющая реальную творческую конкуренцию.

Во многом схожая ситуация и в словесности. Но тут есть своя особинка: наплыв в писательские ряды филологов, сравнимый по своей массовости и безрезультатности разве с призывом ударников в литературу в 20-е годы прошлого века. Тогда полагали, будто производственный опыт легко заменяет талант, сегодня уверены, что его заменяет знакомство с трудами корифеев структурализма. В итоге литературная продукция разделилась на два неравноценных потока: экспериментально-интеллектуальные сочинения, которые все хвалят, но никто не читает, и массолит, который все ругают, но читают. Меж ними теснится относительно небольшая группа авторов, пытающихся, упорно и почти бескорыстно следуя отечественной традиции, сочетать художественность с доступностью широкому читателю. Но их за редким исключением не поддерживают ни издатели, которым нужны авторы, варганящие по шесть романов в год, ни «грантократы», у которых от слова «традиция» начинается приступ эпилептической аллергии.

Особая заморочка, как выражается молодежь, – так называемая интернет-литература. С одной стороны, она вывела сочинителя из-под вековой зависимости от редакторского и издательского произвола, дав возможность обратиться к читателю напрямую. Но, с другой стороны, Интернет стал глобальной легализацией черновика, чаще всего графоманского. Суть литературного творчества – это мучительное, обогащающее текст движение от черновика к чистовику, готовому стать книгой. Сегодня самый необязательный черновой набросок нажатием кнопки можно сделать достоянием неограниченного числа пользователей, что создает, особенно у начинающих, ощущение ненужности работы над текстом. А тут еще и постмодернизм ободряет гуманным принципом «нон-селекции». Как писал классик: «Тетрадь подставлена. Струись!» Но ведь это то же самое, как если бы в зал Чайковского продавали билеты не на концерты, а на репетиции или даже на разучивание партитур. Кстати, интернет-неряшливость перешла уже в «бумажную» литературу.

Соцзаказ на соцотказ

Или вот еще незадача: куда-то исчезла сатира, не «аншлаковое» зубоскальство, а серьезная сатира уровня Зощенко, Ильфа и Петрова, Булгакова, Эрдмана. Куда? Ведь наше время вызывающе сатирично, буквально сочится чудовищным гротеском! А сатиры нет. Более того, откровенно третируется и маргинализируется извечная функция отечественного искусства – социальная диагностика. Происходит это, думаю, потому, что правящая элита сама прекрасно знает свой диагноз – «кастовый, антигосударственный гедонизм» – и очень не хочет, чтобы эта болезнь стала предметом художественного анализа. Ведь настоящая сатира если уж припечатает, так припечатает на века!

По той же причине почти не стало традиционной для нашей культуры острой социально-психологической драматургии, уцелевшей даже в цензурное советское время. Просто не востребованы такие пьесы, их почти не ставят, а значит – и не пишут. Они тоже опасны, потому что в них с жанровой неизбежностью перед зрителем обнажатся главные конфликты современности: между обобравшими и обобранными, между теми, кто сохранил совесть, и теми, кто вложил ее в дело. Почти у каждого театра есть свои спонсоры и попечители, разбогатевшие, понятно, не на том, что нашли залежи марганца на садовом участке. Как они посмотрят? Дадут ли после этого еще денег? Потому-то вместо «Детей Ванюшина» и появляются «Дети Розенталя». Это своего рода соцзаказ на отказ от традиционной социальности нашего искусства.

Когда-то, двадцать лет назад, Марк Розовский хотел, но не решился инсценировать мою повесть «ЧП районного масштаба» в своем театре. Это сделал Олег Табаков. А не решился он, потому что горком комсомола подарил ему списанные кресла для зрительного зала. Мастеру было неловко перед спонсорами (хотя такое слово в ту пору не употребляли, а говорили: «шефы»), и понять его можно. Но тогда это казалось забавным недоразумением. Сегодня это – «мейнстрим»…

Нынче много и ветвисто размышляют о причинах неудачи российского постмодернизма как национально значимого культурного явления. По-моему, все очевидно. Хочу снова сослаться на Кундеру, но в хорошем смысле. Можно не принимать его «русо-хульства», но следует признать: его постмодернистская проза, насыщенная социальной болью и оскорбленным национальным чувством, перешагнула рамки внутрицехового эксперимента и захватила широкого читателя. Бесплодность и неувлекательность российского постмодернизма объясняется прежде всего тем, что он оказался совершенно равнодушен к социальным катаклизмам и национальной трагедии, которые потрясли Россию в 90-е годы, остался игрою в литературно-философские шарады, потому и не востребован обществом, а только – премиальными жюри. Верно, конечно, и другое: многие традиционалисты, страдающие за Державу, не нашли для своих страданий адекватного творческого выражения и тоже оказались не интересны читателю. Но лично мне их малохудожественный социальный надрыв по-человечески ближе и дороже худосочной иронии постмодерна.

Иногда в оправдание «герметизма» высказывается мысль, что теперь в открытом обществе литература, перестав быть латентной политической оппозицией, утратила свою общенародность, стала делом частным, избавилась наконец-то от вековой общеполезной барщины. Ерунда! Певец с «несильным, но приятным голосом» всегда будет уверять, что шаляпинский бас – опасное излишество. Неспособность влиять на современников – это отнюдь не качество новой литературы, а напротив, отсутствие качества, превращающего приватный текст в настоящую литературу.

Надо иметь смелость сознаться: значительная часть современной российской культуры выполняет и вполне успешно конкретную задачу. Несколько огрубляя из полемических соображений и предвидя негодование некоторых коллег, я бы сформулировал ее так: максимальное разрушение традиционных для нашей страны социально-нравственных норм и дискредитация историко-культурного наследия российской цивилизации. Звучит, согласен, сурово, но что же делать, если такова реальность, которую нас просто приучили не замечать.

Например, ни для кого не секрет, что на Западе весьма благосклонно относятся к сепаратистским настроениям в РФ, хотя у себя-то они любой сепаратизм беспощадно давят в зародыше. Исторически сложившийся в Евразии диалог разноконфессиональных и разноэтнических культур – одна из цементирующих особенностей российской цивилизации. А теперь вопрос на засыпку: «Вы давно видели на центральном телевидении передачу о современной татарской или якутской литературе, о современном чувашском или калмыцком театре?» «Литературная газета» за два месяца до Парижского книжного салона писала с возмущением о том, что в официальную делегацию не включен ни один литератор, пишущий на языках народов Российской Федерации. Исправились, включили? Ничего подобного. Вы думаете, это специально? Нет. Это нарочно! Проблема в том, что культуру и информационное пространство у нас все еще продолжают разруливать (именно разруливать!) комиссары, донашивающие кожаные тужурки образца августа 1991-го – года развала СССР. Таким образом, общественное сознание как бы заранее готовят к распаду России.

Конечно, меня можно обвинить в том, что несколько совпадений я выдаю за тенденцию. Но тогда объясните мне, почему в недавней экранизации не самого, прямо скажем, светлого чеховского рассказа «Палата № 6», показанной на Гатчинском фестивале, земская больница выглядит, как подпольная скотобойня, а русские врачи – как монстры? Этого же нет у Чехова! Этого вообще никогда не было.

Но модного постановщика абсолютно не волнует историческая достоверность или верность Чехову. Его волнует верность черному мифу о прошлой и нынешней России. Именно верное служение этому мифу, по сути, духовный коллаборационизм, становится пропуском для российского деятеля культуры на западные фестивали, выставки, конференции.

Создалась идиотская ситуация, когда значительная часть отечественной культуры работает как своего рода коллективный поставщик аргументов и фактов для мирового сообщества в пользу решения о закрытии «неудавшейся» российской цивилизации, наподобие бесперспективной деревни. Самое нелепое, что эта работа нередко оплачивается из российской же казны…

Но хватит об этом. Иначе придется назвать статью «Почем вы, мастера культуры?».

Так что же делать?

Прежде всего, следует прекратить вкладывать государственные деньги в духовное саморазрушение страны. Достаточно того, что наша смута оплачивается зарубежными налогоплательщиками! Надо также перестать морочить себе и другим голову, выдавая презрительное равнодушие к судьбе Отечества за современный интеллектуальный дискурс. Это не дискурс, а дипломированное свинство.

В статье «Государственная недостаточность» («ЛГ», 2004) я уже писал про «Герострату» – специфический слой, страту нашего общества, нацеленную – вольно или невольно – на разрушение российской цивилизации. В период сворачивания советского проекта и ликвидации СССР политическая, экономическая и культурная активность «Геростраты» была использована сокрушающе успешно и щедро вознаграждена. (Обычная, кстати, ситуация для революционной ломки в любой стране.) Но дальше случилось необычное: власть, перед которой стоят теперь противоположные, восстановительные задачи, продолжает по инерции или по странному простодушию опираться, во всяком случае в сфере культуры, в основном именно на «Герострату». Доходит до смешного: создан, например, специальный госфонд для улучшения имиджа России за рубежом. Но по миру с этими благими целями командируются, как правило, именно те деятели, которые последние пятнадцать лет только тем и занимались, что ухудшали образ нашей страны в глазах мирового сообщества. Кому пришло в голову, образно говоря, формировать службу безопасности курятника исключительно из хорьков?

В период явочной приватизации и политических разборок 90-х был целенаправленно, с помощью СМИ и деятелей культуры, специализирующихся на «гадодавлении», беспрецедентно понижен порог этической чувствительности народа. Лет десять назад я даже придумал для этого опаснейшего процесса специальное словечко – «десовестизация». Тех, кто пытался тогда оценивать происходящее с традиционных позиций: «честно – нечестно», «справедливо – несправедливо», «патриотично – непатриотично», высмеивали и вытесняли. Именно тогда из информационного пространства исчезли, например, писатели, озабоченные судьбой страны, зато в изобилии возникли их коллеги, озабоченные исключительно личным успехом и правами всевозможных меньшинств, вплоть до террористов. Конечно, бывали исключения, но я о тенденции.

Начинающим литераторам, жаждущим самореализации, стали внушать: нравственная отзывчивость – качество старомодное, «совковое», а социальный оптимизм – вообще дурной тон. Главное – усвоить, что всякая мораль относительна, а задача писателя состоит в том, чтобы научиться различать как можно больше оттенков грязи. Почитайте сочинения молодых, удостоенные за последние годы престижных премий, и вам многое станет ясно. Это не значит, что надо навязывать новую «лакировку действительности» и требовать от литературы непременного положительного героя. Нет, следует для начала перестать поощрять романтику аморализма и социальную фригидность. Нам не до героизации, остановить бы героинизацию юношества, осуществляемую не без помощи молодежной субкультуры. Мое глубокое убеждение: всю систему работы с творческой молодежью нужно срочно выводить из-под влияния «грантократии», для начала взяв хотя бы под контроль Совета по культуре при Президенте РФ. В противном случае через несколько лет «сеять разумное, доброе, вечное» будет просто некому. Вместо творческой интеллигенции мы получим корыстную ораву грязеведов и наркотрегеров.

Сегодня власть наконец-то задумалась о «совестизации» общества, и не случайно президент Путин в последнем послании заговорил о нравственности. В деморализованной, приученной к торжеству кривды стране удобно делить собственность и недра, раздавать суверенитеты, устраивать заведомые выборы, но очень трудно повышать рождаемость, запускать механизмы модернизации, собирать налоги, повышать обороноспособность и восстанавливать нормы преданной госслужбы. Общественная нравственность невещественна, ее нельзя пересчитать и спрятать в бумажник, но ее крушение приводит к тяжелейшим материальным последствиям для большинства. У власти, озабоченной «совестизацией», сегодня остается последнее прибежище – традиционная российская культура.

Я уже предвижу, как либеральный пессимист, махнув газетой «Известия», усмехнется: «Вы что же, хотите, чтобы государство покупало у мастеров культуры исторический оптимизм и моральную чистоту? Оптом или в розницу?..» А почему бы и нет?! Ведь покупало же оно столько лет историческую безысходность и аморализм? В американских боевиках «грязный» полицейский в конце концов получает по заслугам не потому, что так всегда бывает в жизни, а потому, что в жизни так должно быть! Или «Мосфильм» глупее Голливуда?

Зачем вы, мастера культуры?

Но все перемены, о которых я говорю, невозможны, если российское телевидение останется рассадником нравственного «пофигизма» и социального раздрая. Нет, я не о сокращении развлекательных передач, упаси бог! Развлекайтесь. Я о том, что электронные СМИ, хотим мы этого или не хотим, – информационный каркас державы. Они должны объединять все слои, группы и классы, а на самом деле разъединяют, выпячивая интересы одних и замалчивая или высмеивая интересы других. Вот частный, но характерный пример. За редким исключением, все ведущие теле- и радиопередач, посвященных культуре, – земляки, почти родственники, и происходят они из соседних деревень Нижнее Эксперименталово и Малая Либераловка. Понятно, что в эфир они тащат лишь то, что им близко. И если они не любят, скажем, актрису Доронину, певицу Смольянинову или писателя Белова, вы никогда не увидите этих людей на экране. «Землякам» плевать, что у названных мастеров миллионы почитателей, «земляки» варганят свою собственную виртуальную версию современной российской культуры. Так, если смотреть телевизор, создается впечатление, будто «ерофеизация» охватила всю отечественную литературу, хотя на самом деле это всего лишь узенький, малопочтенный и малочитаемый сектор российской словесности.

Кстати, эта «автономность» электронных СМИ от общественных предпочтений и реалий, а часто и от здравого смысла осталась с той поры, когда «Останкино», словно огромный шприц, «обезболивало ложью» тело страны, которую ломали и резали по живому. Времена, повторяю, изменились, а телевидение и телевизионщики – нет или почти нет. Они все еще «делают» новости и не понимают, почему окружающую жизнь, в том числе и духовную, нельзя обкорнать и перемонтировать, как хочется. На ТВ должны прийти новые люди, объективные, социально ответственные, такие, у которых светлеют лица не только тогда, когда они рассказывают о чем-то хорошем, случившемся в Америке, Японии или Израиле, но и тогда, когда они говорят о России. Уверяю, если это произойдет, если эфир станет оздоровляющим, рождаемость в нашей стране без всяких усилий со стороны Минздрава подскочит как минимум процентов на десять!

Да, мы народ, которому необходим позитивный проект, непременно охватывающий все общество и учитывающий чаяния всех его слоев, а не только бизнес-инфантов, «играющих» в футбольные клубы, пасхальные яйца и партстроительство. Блага, добытые за счет обездоливания других, в нашей так и не разрушенной до конца системе ценностей не вызывают уважения, а только углубляют социально опасную пропасть. Отсутствие футурологического проекта, сплачивающего общество, – главная и очень болезненная проблема современной России.

Таким проектом, на мой взгляд, может стать идея созидательного реванша. Замечено, что после серьезных геополитических поражений (взять, к примеру, Германию и Японию) жажда исторической реабилитации, направленная в разумное русло, дает энергию для замечательного цивилизационного прорыва. Конечно, если не повторять народу каждый день, что он неудачник и самое большое, на что способен, – подавать Америке ее имперские тапочки. Так вот, именно творческая интеллигенция благодаря интуитивно-опережающей специфике культуры может и обязана начать формировать идеологию и эмоциональную атмосферу этого созидательного реванша. А политики потом присоединятся да еще и все заслуги себе припишут… Я все-таки надеюсь, что у нынешних «насельников Кремля» есть естественное историческое честолюбие, желание остаться в людской памяти спасителями, а не ликвидаторами Отечества.

Интеллигенция же должна начать с искупления собственных грехов перед страной. Я прежде всего имею в виду унизительный, парализующий волю черный миф о России, внедренный в общественное сознание не без участия нашей продвинутой креативной интеллигенции. А ведь для светлого, мобилизующего мифа в отечественной истории, культуре, быте гораздо больше поводов и оснований. Хватит ставить на черное! Даже расчлененные немцы после Гитлера смогли провести деморализованную, обескровленную страну между Сциллой унылой депопуляции и Харибдой губительной милитаристской эйфории. Да, это было трудно. Гораздо спокойнее и выгоднее выискивать в своем распростертом Отечестве приметы «вечной рабы», празднуя каждую вновь обнаруженную примету на «устричных балах» и оглашая на международных конференциях…

Но в таком случае возникает жесткий и справедливый вопрос: «Зачем вы, мастера культуры?»

«Литературная газета», 2005 г.

Битва за память

Когда-то, во времена моего детства, отрочества, юности и даже зрелости, День Победы в самом деле был «праздником со слезами на глазах». Причем если выделять ключевое слово (как теперь модно), то, конечно же, это – «праздник». Правда, когда появилась знаменитая песня Владимира Харитонова, я слышал от некоторых фронтовиков ворчливое несогласие: мол, слезы-то тут при чем? Мы же победили, радоваться надо, а не плакать! Но большинство – воевавшие и не воевавшие – приняли и благодарно запечатлели в сердце эту поэтическую формулу, окрыленную замечательной мелодией Давида Тухманова. Но если мы сегодня попытаемся определить пресловутое «ключевое слово», то с удивлением обнаружим: теперь это – «слезы». Почему и что за этим стоит? Давайте разбираться…

Первоначальный образ войны в общественном сознании стал меняться давно, несколько десятилетий назад: победительно-агитационный пафос уходил на второй план, а на первый выступали страшные жертвы и лишения, которые были принесены нашим народом на алтарь Победы. В прозе и стихах литераторов-фронтовиков становилось все больше жестокой правды, прежде беспощадно вымарываемой военной цензурой, не выпускавшей в свет ничего, что может нанести вред замыслам командования и боевому духу личного состава. К осмыслению нравственного, исторического опыта войны подключилось и поколение людей не воевавших, наследников Великого Одоления. Конечно, часто «ужесточение» темы сталкивалось с ужесточением контроля. Известно, как трудно шел фильм Алексея Германа «Проверка на дорогах», как не сразу пробилась к читателям окопная проза Вячеслава Кондратьева, как тяжело возвращал в историю Иван Стаднюк генерала Павлова. Добавлю, что спустя тридцать лет после смерти Дмитрия Кедрина мы все еще не могли опубликовать в «Московском литераторе» его стихи о хлебных очередях в военной Москве.

А вот случай, произошедший со мной, типичный для той эпохи. В моем сборнике, готовившемся в 1980 году в издательстве «Современник», было стихотворение о командире, отказавшемся выполнять губительный приказ начальника и расстрелянном за это: «Тут справедливости не требуй: / Война не время рассуждать. / Не выполнить приказ нелепый / Страшнее, чем его отдать…»

Главлит не просто снял эти стихи – тираж книги был сокращен в три раза, а редактор, поэт Александр Волобуев, получил строгий выговор и от расстройства слег с сердечным приступом. Конечно, можно за это, как, например, режиссер Смирнов, которому помотали нервы с фильмом «Белорусский вокзал», возненавидеть Советскую власть заодно с местом своего рождения. Это, кстати, стало ныне просто каким-то заболеванием. Подобно тому, как иной охтинский хулиган, получавший в свое время по шее от городового, объявлял себя после Октябрьской революции участником штурма Зимнего или на худой конец жертвой режима, так сегодня множество писателей-лауреатов и режиссеров-делегатов оказались вдруг жертвами коммунистов и жестоковыйными диссидентами с партбилетами в карманах.

Но ведь на те же трудности, связанные с утверждением нового слова о войне, можно взглянуть и по-другому. Страшная угроза уничтожения потребовала выработки и внедрения в умы воюющих людей особенного, победно-жертвенного мировосприятия, ставшего, между прочим, таким же оружием, как «катюши» и «тридцатьчетверки». Но человек устроен так, что, выжив и сняв гимнастерку, он порой до конца жизни донашивает в душе психологию «передовой», которая оказывается сильнее более передовой идеологии мирного времени. Я вырос в заводском общежитии, где обитало, наверное, человек десять фронтовиков, и хорошо помню их «неформальные» рассказы о войне, которые почти один к одному совпадали с «формальными» рассказами, скажем, на пионерских сборах или комсомольских собраниях, куда их постоянно приглашали. Теперь это принято объяснять синдромом поколения, «напуганного Сталиным». Вряд ли все так просто! Ведь, например, Егор Гайдар не производит впечатления напуганного человека, а тем не менее по сей день продолжает упорно нести все тот же либеральный ликбез, хотя страна и мир за пятнадцать лет кардинально переменились.

Но в нашем случае консервация победно-жертвенного мировосприятия в общественном сознании объясняется еще поворотом мировой политики. Сейчас, наверное, только Познер и Сванидзе всерьез уверены, будто угроза, нависшая над СССР после Победы, всего лишь плод сталинских параноидальных глюков. Тот, кто мало-мальски интересуется историей, знает: наша страна в те годы, омраченные знаменитой фултонской речью, оказалась лицом к лицу с консолидированным и непримиримо настроенным к нам Западом, который, на полную катушку использовав наш «тоталитаризм» для разгрома Гитлера, вдруг прозрел и озаботился «коммунистической угрозой». А каким агрессивным, беспардонным и безнравственным может быть консолидированный Запад, чувствуя свою безнаказанность, мы сегодня, после известных событий в Югославии, Ираке да и в бывших советских республиках, прекрасно знаем.

Все это привело к тому, что психология «передовой» законсервировалась и старательно поддерживалась средствами агитации и пропаганды. Конечно, со временем она вступила в противоречие с реальным, страшным и противоречивым военным опытом народа. И литература как наиболее чуткий и идеологизированный вид творческой деятельности начала нащупывать, готовить, вырабатывать новый взгляд на прошлое, более широкий, гуманистический, более соответствующий исторической реальности. Естественно, это вызывало сопротивление. Писатель, чьи книги не вызывают поначалу сопротивления, просто плохой писатель.

Сопротивлялся прежде всего, так сказать, идеологический актив, которому, как правило, наплевать на то, что общество в своем большинстве давно думает по-другому. Кстати, такой трудный механизм преодоления отживших мировоззренческих схем характерен не только для советской цивилизации, а для любого общественного устройства. Вот и сегодня большинство населения нашей страны абсолютно уверено в том, что экономическое и политическое реформирование в 90-е годы, как и коллективизация в 30-е, проводились преступными методами. Однако телевизор, контролируемый нынешним идеологическим активом, предлагает нам совершенно иную, почти благостную оценку этого времени. А люди (те же писатели), в своих оценках пытающиеся выйти за рамки устаревшего либерального мифа, попросту устраняются. Слава богу, не из жизни, а из информационного поля. И на том спасибо!

Но вернемся к военной теме. Она усложнялась, углублялась, все больше внимания уделялось драме человека, вовлеченного в страшные обстоятельства, порой чудовищно несправедливые к конкретной человеческой судьбе. Маятник качнулся в другую сторону. В какой-то момент трагедия личности вступила в противоречие с историческим смыслом Великой Победы и даже начала заслонять его. Это нормально, это закономерный этап осмысления исторического опыта. Постепенно страшная правда каждого кровавого шага и высокий смысл пройденного победного пути пришли бы в равновесие, став героическим, опорным мифом исторической памяти. Ну в самом деле, сколько вероломства, предательства, крови вокруг Куликова поля! Разве не было русских князей, что отказались участвовать в битве или даже сражались на стороне татар? Были. Но ведь никто же из-за этого не ставит под сомнение историческое значение Куликовской победы!

Но тут случилось непредвиденное. В конце 80-х и начале 90-х новая российская власть не просто отказалась от прежней, советской идеологии, она вообще отказалась от собственной государственной идеологии, позаимствовав вместе с учебниками по рыночной экономике западную парадигму со всей ее мифологией. А в западной мифологии Вторая мировая война выглядит совсем иначе, нежели в отечественной традиции. Там все по-другому: там коварный Сталин – зло, а вероломный Черчилль – благо. Там заградотряды – преступление, а не менее жестокая полевая жандармерия – необходимая мера. Там власовцы – свидетельство антинародности Советской власти, а коллаборационисты вообще никакое не свидетельство. Там уничтожение евреев немцами – холокост, а почти окончательное решение еврейского вопроса в Латвии, Эстонии и Литве местными силами – всего лишь малоисследованная страница войны. Там неоказание помощи Варшавскому восстанию – подлость, а промедление с открытием Второго фронта – мудрость…

Всем еще памятны времена, когда Зою Космодемьянскую российские журналисты объявляли шизофреничкой, а Александра Матросова – напившимся буяном. Ну в самом деле, можно ли в здравом уме и трезвой памяти лезть в петлю и бросаться на дот ради «этой страны»! Кстати, те же журналисты буквально на соседних полосах восхищались израильтянками, служащими в армии, и умилялись подвигом рядового Райана. Дошло до того, что даже в наши школьные учебники проникла точка зрения, что Гитлера победили союзники при определенной помощи СССР, воевавшего, как всегда, бездарно и преступно расходуя человеческий материал.

В древности, повергнув врага, завоеватели первым делом уничтожали тех, кто был хранителем исторической памяти, державшейся прежде всего на героических мифообразах. В сознании любого здорового народа то, чем можно гордиться, всегда преобладает над тем, чего следует стыдиться. Сегодня мы живем в век гуманизма, и дело обходится без смертоубийства. Достаточно с помощью манипуляции общественным сознанием вытравить из исторической памяти народа то, чем можно гордиться, а то, чего надо стыдиться, сохранить и упрочить. И нет народа. Приходи и владей. Представьте себе на секунду американцев, которые помнят лишь то, что их предки истребляли индейцев, гноили негров и бомбили вьетнамцев. Долго ли после этого простоит Америка?

Конечно, теперь у нас не так, как в ельцинские времена, – помягче. Но предъюбилейное обострение антипобедной аллергии все равно чувствовалось. Развернулась настоящая битва за нашу историческую память о Великой Отечественной. Если отбросить частности, то многочисленные сериалы, исследования, статьи, оплаченные порой разными замысловатыми соросоидными фондами, но чаще нашим родным государством, старались внушить нам, что победили мы так кроваво, так бездарно, так постыдно, что гордиться, по сути, нечем. Такую победу между интеллигентными людьми и победой-то считать неприлично. В общем, рассказывая о тяжелейших, смертельно опасных родах, сосредоточились на крови и слизи, а про то, что ребенок все-таки родился и вырос, сказать как-то и позабыли…

Что ж, это уже было и в 1995-м, и в 2000-м. Народное сознание тогда пошатнулось, но выдержало. Выдержали мы, кажется, и очередное юбилейное очернительство образца 2005 года… Однако скоро уйдут последние ветераны, потом уйдет поколение, выросшее на учебниках истории, может быть, не таких общечеловеческих, но зато учивших гордиться своей страной. Постепенно количество «правды» о войне одолеет правду о Победе, и новому президенту России, боюсь, придется извиняться не только за поруганных немок, но и за убитых фашистских солдат, которые всего-то хотели принести в дикую страну традиции пивоварения и культуру колбасоедства.

Но я все-таки надеюсь, что этого никогда не случится и битву за историческую память мы выиграем так же, как выиграли битву за Берлин!

«Литературная газета», 2005 г.

Шолохов и «шелуховеды»

Опыт юбилейной апологетики

Строгое имя – Шолохов. Оно входит в сознание каждого человека русской (да и не только русской) культуры с самого детства. Григорий и Аксинья стали такими же мировыми символами, как Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта, Онегин и Татьяна. Достаточно произнести – и не надо ничего объяснять. Для каждого мало-мальски образованного человека за этими именами клубится художественный космос, искрящийся звездами разной величины. Солдат Соколов, Давыдов, Нагульнов, дед Щукарь и многие другие герои шолоховских произведений живут в этом космосе рядом с Печориным, Сорелем, Болконским, Растиньяком, Раскольниковым, Обломовым, Пиквиком, Живаго, Швейком…

Прочитав эти строки, читатель сразу определит жанр моих заметок – юбилейный панегирик. Да, именно юбилейный панегирик. И это нормально! Ненормально то, что в последнее десятилетие у нас в отношении крупнейших общенациональных дат, событий и личностей утвердился совсем иной жанр – юбилейный пасквиль. Год шолоховского столетия месяц в месяц совпал с 60-летием Великой Победы. И конечно, к этим датам готовились не только ревнители, но и хулители. Иной раз на полосах газет соседствовали публикации, где, с одной стороны, доказывалась художественная слабость «Судьбы человека», а с другой – утверждалась стратегическая бездарность Прохоровского сражения. В сетке государственного телевещания порой рядком стояли передачи про то, кто же на самом деле написал «Тихий Дон», и про то, кто же все-таки выиграл войну – мы или союзники…

Нет, это не совпадение, а закономерность, ибо Шолохов как художественное явление – ярчайшая победа русской словесности в мировой литературе XX столетия. Утратить Шолохова означает для нас в известном смысле примерно то же самое, что потерять Победу во Второй мировой войне, а ведь последнее частично уже произошло. Отказ от многих констант послевоенного мироустройства, оплаченных кровью миллионов, обрушил геополитический статус нашей страны. И вот уже номенклатурная американская пенсионерка сомневается в справедливости того, что огромная Сибирь принадлежит одной России. Пока сомневается только пенсионерка… Свержение таких знаковых фигур, как автор «Тихого Дона», неизбежно приведет к утрате духовного авторитета нашей страны в общечеловеческой цивилизации. А духовный авторитет – тоже сдерживающий фактор, как мощная армия и атомное оружие.

Вокруг многих писателей при жизни и после смерти велись споры: Веселый, Замятин, Пильняк, Булгаков, Пастернак, Леонов, Астафьев… Но таких долгих и жестоких разборок, как вокруг имени Шолохова и его наследия, еще не было. Конечно, есть тут причина чисто идеологическая: тогда, в 20-30-е годы, Шолохов, обладая уникальным даром скатывать (да простится мне это рискованное фольклорное сравнение!) противоречивую бескрайность жизни в «яйцо» художественной реальности, неизменно выходил за рамки навязываемых политических схем.

Но выходил, запечатлевая великую обновляющую катастрофу не идеологически, как большинство его литературных современников, а художественно, и не просто художественно, а обезоруживающе художественно! Какой же агитпроп потерпит такое самостоянье?! Думается, если бы не интерес Сталина к литературе, интерес специфический, но глубокий, великий писатель не пережил бы жестокой политической усобицы 30-х, клубок которой только сегодня начинают распутывать.

…Объявилась перестройка, красный миф о российской истории XX века был брезгливо отброшен. Но вот незадача: Шолохов с его укорененностью в революционной эпохе опять не вписался в новый идеологический «дискурс», который в буквальном смысле «гулагизировал» всю советскую цивилизацию. Более того, громадный жизненный материал, «скатанный» в его книгах, не позволял совершить вроде бы простенькую (с точки зрения манипуляции общественным сознанием) операцию – переименовать «черное» в «белое» и наоборот. Какой же политтехнолог такую неманипулируемость простит?! Вот вам причина новых гонений на гения, развернувшихся в перестроечные и последующие годы. Кстати, в этом шельмовании нобелевского лауреата, объявленного чуть ли не «сталинским подголоском», в 90-е ретиво поучаствовала и «Литературная газета», пребывавшая тогда в состоянии белой либеральной горячки. Был такой грех… Простите, Михаил Александрович!

Но у этого перманентного «антишолоховства» есть и еще один непреходящий мотив – профессиональная ревность, в основе которой таится неприятие сакральной, надчеловеческой природы художественного дара. В свое время иному литератору-марксисту с дореволюционным стажем, прочитавшему почти всего Троцкого и Ленина, было непонятно и классово подозрительно явление чуда «Тихого Дона», написанного молодым станичником, хлебнувшим полной грудью братоубийственного лиха. И сегодня сочинитель, вполне усвоивший Дерриду и Фуко, смотрит на писателя, шагнувшего в великую литературу без посвящения в филологическую талмудистику, с откровенным раздражением, ибо феномен Шолохова вновь и вновь заставляет задуматься о том, что гений гораздо чаще зарождается в чистой степи, нежели в университетской реторте.

Ныне в искусстве царствует принцип обедняющей новизны. Общеизвестный, даже банальный прием, по-школярски гипертрофированный, объявляется художественным открытием. Слово «талант» стало почти неприличным, и чтобы критика заметила писателя, он должен быть таким, как все. Понятно, что в этих «предлагаемых обстоятельствах» многосложный, многоуровневый, ассоциативно бескрайний, не поддающийся клонированию Шолохов просто бесит всех, кому важно не ядро художественного откровения, а перформансная шелуха вокруг него. Вот почему сегодня «шелуховедов» едва ли не больше, чем шолоховедов.

Кстати, у маниакальных поисков «подлинного» автора великого романа есть вполне простое объяснение: таким образом, по известным психоаналитическим законам вытесняется подспудный трепет перед грандиозностью центральной русской эпопеи XX века, вызывающей у литератора-прагматика, не верующего в таинство дара, чувство глубокой собственной неполноценности. А какой же сочинитель такое унижение простит! Проще говоря: если не дано самому вставить ногу в стремя «Тихого Дона», то хотя бы, уцепившись за него, поволочиться по горним высям словесности. Обидчивая иррациональность этого атрибутивного зуда подтверждается и тем, что он продолжает свербить «шелуховедов» после того, как найдена рукопись «Тихого Дона», а значит, главный аргумент сомневающихся разбился вдребезги. Но дело ведь не в том, что им нужен подлинный автор великого романа, а в том, что им не нужен Шолохов!

Сам не заметил, как юбилейный панегирик перетек в юбилейную апологетику. И это тоже нормально! К святыням национальной культуры, к «отеческим гробам» следует относиться с предвзятой любовью. Только так, по крайней мере, в это смутное, не наше время можно противостоять предвзятой нелюбви.

«Литературная газета», 2005 г.

Песней – по жизни

Орало эпохи

Когда-то, еще на советском телевидении, существовала передача «С песней по жизни». Название, кстати, удачное, довольно точно передающее важную мысль: песня сопровождает человека на всем его земном пути. К тому же с разными песнями идут по жизни по-разному: с «Муркой» в одну сторону, а с «Монтажниками-высотниками» – в другую. Давно замечено, что у каждого времени – свои песни. «Песня о встречном» («Не спи, вставай, кудрявая…») могла быть сочинена только на заре советской эпохи, а вот «Песня про зайцев» («А нам все равно…») – только на закате. Перепутать невозможно.

Однако песня – не только голосистый свидетель эпохи, она, и это очень важно, мощнейший инструмент формирования общественного сознания, выстраивания системы нравственных ценностей и жизненных ориентиров. «Перепахать» человека, причем почти незаметно для него самого, может не только книга, но и песня. Скажи мне, что ты поешь (или напеваешь), – и я скажу тебе, кто ты. Вся страна не просто так подхватывала: «Первым делом, первым делом самолеты…» Люди и в самом деле ставили общую задачу, в данном случае победу в войне, выше личного обустройства. И как бы сегодня над этим ни издевались наши телевизионные витии, народ в своей коллективной мудрости оказался прав: без общей победы над фашистами не было бы частного счастья. Как, кстати, не было бы и большинства нынешних телевитий – их родовые ветви просто сгорели бы в огне «окончательного» решения одного из вечных вопросов.

Почему же тогда, спросите, не падала рождаемость, если «девушки потом»? Отвечу полусерьезно: наверное, потому, что при этом слушали еще и Козина, и Юрьеву, и Шульженко, и Плевицкую, и Лещенко, и Лялю Черную… Как писал Александр Межиров:

Песня была важнейшим оружием в политической борьбе. Во время Гражданской красные не только оперативно перехватили военное имущество царской России, включая легендарные маузеры, кожанки, «богатырки», ставшие «буденовками», броневики, но и позаимствовали мелодии некоторых старорежимных песен, присочинив к ним новые слова. Это можно рассматривать как плагиат и осуждать, а можно расценивать как пассионарную переимчивость новой цивилизации. В самом деле, не осуждаем же мы заокеанцев за то, что они быстренько изготавливают свой, американский «ремейк», переиначивая под себя почти каждый нашумевший европейский фильм вроде «Никиты». Главный признак перспективной цивилизации – плодотворное освоение достижений предшественников или поверженных противников.

Но вернемся к теме нашего разговора. Что сыграло большую роль в деле Победы над фашизмом – Т-34 или «Вставай, страна огромная!», – вопрос спорный. Мне кажется, что «ярость благородная», которую поднимала в людских душах эта замечательная песня, вполне сопоставима с мощью военной техники. Странно, но никто пока не написал исследование (мне, во всяком случае, не попадалось), посвященное сравнительному историко-культурологическому анализу германских и советских фронтовых песен, их значению в страшном военном противостоянии. Думаю, такое исследование показало бы: мы одолели врага не только на передовой, в конструкторских бюро, мерзлых цехах, в штабах, но и в студиях, где композитор и поэт священнодействовали или же попросту мараковали у рояля, напоминающего огромную черную глянцевую птицу…

И в результате Алексей Фатьянов смог написать:

Да, кстати, здесь и далее я за редким исключением опускаю имена создателей музыки. Нет, я очень уважаю композиторов, но герои этих заметок не они, а авторы песенных текстов. О них и речь.

Черный кот – враг народа

Время шло. Страна вырастала из мобилизационных форм существования и жесткой политической дидактики, возможно, необходимой на занятиях кружка «Долой безграмотность!», но совсем уж излишней для народа, пережившего культурную, в хорошем смысле, революцию. Советская идеология начинала непоправимо запаздывать и проявлять опасную нечуткость к реальным запросам страны, не только материальным, но и духовным. Так плохая жена осознает, что муж недоволен, лишь в тот момент, когда супружеский кулак стремительно приближается к ее глазнице.

Я хорошо помню трансляции концертов 60-х. Конферансье, похожий на заведующего отделом Министерства иностранных дел, выходил к микрофону и, словно извиняясь, объявлял: «Шуточная песня “Черный кот”». Или: «Лирическая песня “На улицах Саратова” из кинофильма “Дело было в Пенькове”». Слава богу, что из кинофильма, а то бы никогда не пропустили в эфир слова Николая Доризо: «Парней так много холостых, а я люблю женатого». Женатого? Зайдите в партком!

Кстати, «Черного кота» перед тем, как реабилитировать и допустить в репертуар, травили всей мощью советской печати. «Как же так, страна перекрывает сибирские реки, летает в космос, осваивает целину! А вам, кроме как про озабоченное животное, и спеть не о чем? Позор!» Однако в моем родном общежитии маргаринового завода из комнат по воскресеньям доносилось:

Любопытно, что тот же конферансье никогда не объявлял, например: «Партийно-пропагандистская песня “Ленин всегда живой!”». Зачем? Это был, как полагала власть, тогдашний песенный «мейнстрим», а все остальное – лишь допустимое или недопустимое отклонение от генеральной линии. Однако смысл истории и заключается в том, что со временем проселки становятся магистралями, а магистрали – проселками. Правда, уже в те времена начала складываться новая советская песня, сочетающая очеловеченную веру в коммунистические идеалы с легкой футурологической романтикой:

Это, между прочим, Владимир Войнович, будущий политсатирик и воинствующий нелюбитель всего советского. Именно в этом направлении впоследствии развивалась и молодежная песня. Точнее, в двух направлениях: открытое, вписывающееся в советскую парадигму жизнелюбие «Веселых ребят», «Песняров» или «Самоцветов» и карманное фрондерство «Машины времени», выдаваемое теперь чуть ли не за вооруженную борьбу с прежним режимом. Не случайно чуткий Виктор Астафьев, еще не омраченный недостижимостью Нобелевской премии, назвал свой фельетон о группе Макаревича «Рагу из “Синей птицы”». Но про творческих мучеников, спасавшихся от страшного социалистического террора, перебегая с посольского приема на кремлевский фуршет, мы поговорим как-нибудь в другой раз.

Любопытно, что эстрада, которая все еще дотошно контролировалась властью, тем не менее постепенно деполитизировалась: «Ты помнишь, плыли в вышине и вдруг погасли две звезды?» Или в лучшем случае: «Надежда, мой компас земной…» А вот кухонно-гитарная и походно-бардовская песня, напротив, политизировалась, становясь все более оппозиционной. Порой спохватывались, хмурили державные брови. «О чем поет Высоцкий?» – возмущенно вопрошала пресса. А он в конференц-залах бесчисленных НИИ пел про штрафные батальоны, про которые тогда по радио было нельзя, как сегодня нельзя по телевидению про то, что коммунисты и комсомольцы действительно шли в бой первыми.

Впрочем, чаще бардовская песня просто интеллигентно упрекала, нежели обличала, ибо обличители вроде Галича быстро оказывались там, где давно уже поняли, что «движенье направо начинается с левой ноги». Но ведь можно было и не обличать, а так, только намекать понятливым: «И заржал печально пони: “Разве, разве я не лошадь, разве мне нельзя на площадь?..”» И все, конечно, догадывались, кто тот несчастный пони, которому никак нельзя на площадь.

И очень сочувствовали. А когда его, «непускальца», наконец-то пустили на площадь, мы получили табуны этих самых пони всех мастей – отощавших и утративших смысл жизни. Речь, разумеется, о советской кухонной интеллигенции, которая так любила «намекательные» песни, книги, фильмы… Вот такой парадокс истории!..

Впрочем, наблюдался какой-то период, когда в застолье, допев «Комсомольцев-добровольцев», затягивали: «А ты такой холодный, как айсберг в океане…», а потом – «Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены…». Наверное, это и был тот самый застой, о котором теперь грезит добрая половина населения суверенной России, не желая туда, тем не менее, возвращаться. Еще один парадокс истории.

Однако даже власть, обладающая мощнейшими средствами политического контроля, не способна заставить людей петь и слушать то, чего они не желают, и, наоборот, запретить петь и слушать то, что хочется. Как в воду смотрели: «Эту песню не задушишь, не убьешь!» Эта песня, хоть «на ребрах», все равно дойдет и «останется с человеком». Были, конечно, еще попытки взять трудную идеологическую сферу под суровый контроль, даже нашли новые подходы и формы – клубы студенческой песни, где начинали многие нынешние гиганты Грушинского фестиваля. Одно время упорно старались заразить молодежь модернизированной революционной романтикой:

«Как это? – простодушно поинтересовалась начитанная активистка у старшего комсомольского товарища. – Почему продолжается бой? Это же Троцкий: перманентная революция…» И старший глянул на нее так, как, наверное, библейский царь смотрел на свою семьсот первую жену, на которую у него уже не хватало ни сил, ни денег…

Помню глупейший скандал вокруг отличной песни Юнны Мориц «Когда мы были молодые и чушь прекрасную несли…». Комсомольцы 20-х, вполне заслуженные, добрые, но безнадежно отставшие от времени люди, возмутились, мол, когда они были молодые, то строили Магнитку, а не чушь пороли… (Хотя забыли – тоже, конечно, пороли, например, про мировую революцию!) Писали письма в ЦК, требовали принять меры… Но все это уже выглядело как форменное скалозубство, а интеллигентные люди лишь печально переглядывались: «Ну теперь-то вы все понимаете?..»

Когда же у костра запели: «Бьется в тесной печурке Лазо, на поленьях глаза, как слеза…», стало ясно: жить Советской власти осталось совсем чуть-чуть…

Рыбные олигархи

Сегодня мало кто знает, что при развитом социализме официальными олигархами были… поэты-песенники. В 30-50-е годы труд творческих деятелей, нашедших общий язык с властью, оплачивался очень прилично. Не хуже, чем труд военных, научных и «ответственных» работников. В частности, поэты-песенники получали за исполнение своих сочинений по радио и со сцены, за граммофонные записи. Механизм был, если в общих чертах, такой: артисты филармонии заполняли специальные рапортички. Скажем: «Концерт для участников слета передовых доярок Ставрополья. Песня “Казачья шуточная”

(“Черноглазая казачка подковала мне коня….”). Исп. засл. арт. Кабардино-Балкарской АССР имярек…» И вот вскоре на сберкнижку автору стихов Илье Сельвинскому, в прошлом поэту-конструктивисту, капала скромная сумма. Но ведь таких филармоний в нашей огромной стране насчитывался не один десяток. Жить можно вполне безбедно, даже широко.

Так они и жили, поэты-песенники этого поколения: Г. Регистан, Е. Долматовский, М. Матусовский, В. Лебедев-Кумач, В. Гусев, А. Чуркин, М. Исаковский, Л. Ошанин, Г. Поженян, В. Боков, Р. Рождественский, М. Танич, М. Пляцковский, И. Шаферан и многие другие. Были шедевры, становившиеся народными песнями, были и «проходные» сочинения, однако ниже определенного уровня никто не опускался. Даже если славили то, во что не очень-то верили, или если верили в то, что не очень-то славилось… Впрочем (из песни слова не выкинешь), ходила и такая эпиграмма:

Тут пора сказать несколько слов о специфике песенного стихотворчества, как я его понимаю. Спеть, конечно, можно все что угодно, даже подзаконный акт. Но есть стихи, словно специально предназначенные для пения. Кстати, частенько именно такие строки встречаются у весьма средних поэтов. В том же XIX веке пели ведь не только Некрасова, Полонского и Григорьева, но и мало кому ведомых ныне Ратгауза, Риттера, Галину… И наоборот, в наши времена были восхитительные поэты, чьи стихи за редким исключением как-то не легли на музыку. Например, Б. Слуцкий и П. Васильев. А вот Рубцов лег и практически весь теперь поется, вплоть до шуточных экспромтов. Песенная, извините за выражение, конвертируемость стиха есть тайна, и тайна мистическая…

В моем поколении запомнился в этом смысле Владимир Шленский, поэт весьма скромного дарования. Вдруг он сочинил несколько песен на музыку А. Журбина, в частности, знаменитое «Послевоенное танго». Слава и благополучие уже вытирали ноги о коврик возле его двери, когда он внезапно умер, не выдержав перенапряжения очередных хлебосольных дней литературы. По моим наблюдениям, в песенных строчках должна присутствовать некая структурная внятность. Сейчас появилось выражение «шаговая доступность». Так вот, песенные стихи должны обладать «слуховой доступностью». И еще они должны быть как бы «музыкопроницаемыми», составлять с мелодией единое целое, тогда эмоционально-эстетическое воздействие самого незамысловатого текста необычайно усиливается.

Дело в том, что песня – искусство синтетическое, и если в поэзии стихи самодостаточны, то в песне они – лишь элемент. Важный, но элемент. Как сценарий в кино или либретто в балете. Тот, кто хоть однажды пробегал глазами сборники Высоцкого, Визбора или Окуджавы, понимает, о чем речь. Читаешь их стихи, не положенные на музыку, – одно чувство, а на следующей странице обнаруживаешь строчки, которые в сознании сопровождаются знакомой мелодией, и ощущение совершенно иное – будто из декораций леса попал в настоящую, живую рощу.

В середине шестидесятых размеренно-плановое процветание советской песни взорвал бум ВИА. Сотни вокально-инструментальных ансамблей, которые по недосмотру какого-то финансового органа были в гонорарном смысле приравнены к филармониям, обосновались на эстрадных и ресторанных подмостках. И теперь если ВИА запевали какую-нибудь песню, полюбившуюся народу, то автор, оставаясь часто безвестным, просыпался богатым человеком. Так случилось, например, с мясником московского рынка И. Юшиным, который между обвесами сложил строки:

Понятно, что, вдохновленные подобными примерами, в профессию тут же ринулись люди, плохо чувствующие слово, но зато очень хорошо улавливающие, где можно много заработать. Вскоре поэтов, сочиняющих песенные стихи, решительно потеснили текстовики. Именно тогда появилось выражение «рыба», восходящее к сатирической эстрадной миниатюре о таком вот деловитом изготовителе текстов. Тот, чтобы не забыть музыку, в которую ему надобно засунуть слова, запоминал ритм с помощью названия разных пород рыб. К примеру, первые две строчки «Подмосковных вечеров» в рыбном варианте выглядели бы так:

Попробуйте спеть! Получилось? То-то. Этот наплыв в профессию людей случайных или полуслучайных сразу же сказался на качестве новых песен, прежде всего на их содержании, или, как говорили в те годы, на идейно-художественном уровне. Помню, мы, молодые поэты, хохотали над простодушно-нелепыми строчками песни, которую пел блистательный Валерий Ободзинский:

Но то были пока еще эпизодические, всеми дружно осуждаемые профессиональные срывы. А тем временем продолжали сочинять свои песни замечательные мастера жанра: Е. Шевелева, В. Харитонов, А. Вознесенский, И. Кашежева, Н. Добронравов, С. Гребенников, М. Агашина, И. Гофф, К. Ваншенкин, Е. Евтушенко, А. Дементьев, Л. Дербенев…

Кстати, с именем выдающегося поэта-песенника Леонида Дербенева связана, одна история. Случилось же вот что. На трибуну грандиозного писательского пленума, а было это, кажется, в самом конце семидесятых, выскочил незапланированный повесткой дня Владимир Лазарев. Сведения о том, что в те времена простому человеку невозможно было прорваться на высокую трибуну, сильно преувеличены. Лазарев был талантливым поэтом, критиком, литературоведом, но еще он сочинял песни, однако из-за своего неуживчивого характера не вписался ни в одну из сложившихся тогда групп влияния песенного сообщества. Более того, он опубликовал статью о кризисе песни и кое-кого даже конкретно покритиковал. Это сегодня журналисты в глаза называют министра жуликом, а он в ответ только государственно улыбается. В прежние времена критику воспринимали очень болезненно, и товарищи по песенному производству не простили этого Лазареву, даже, как говорится, кое-где перекрыли кислород. Надо признаться, отомстил он им по-ленински.

Выйдя на трибуну, Лазарев, обращаясь к залу, сказал примерно следующее: «Вы помните, коллеги, как трудно жил Леша Фатьянов?». «Еще бы!» – отозвались вполне благополучные обитатели пленума. «А как нищенствовал Коля Рубцов, помните?». «Разумеется!» – подтвердили из зала даже те, кто прорабатывал Рубцова за антиобщественный образ жизни. «А знаете, сколько заработал за один только прошлый год поэт-песенник Дербенев?!». «Ну и сколько?» – иронически полюбопытствовал из президиума Сергей Владимирович Михалков, вполне сохранивший при Советской власти качество жизни своих дворянских предков. «Сто сорок шесть тысяч рублей!» – страшным голосом доложил Лазарев. Зал обледенел. А Михалков покачал головой.

Напомню, «жигули» стоили тогда пять тысяч рублей, и средний гражданин копил эти деньги полжизни. Случился жуткий скандал, финансовые органы резко сократили гонорары за исполняемые вокальные сочинения, а Лазарев уже никогда не писал песен, во всяком случае, я их больше не слышал. Однако, несмотря на тяжелейший материальный ущерб, никто из пострадавших не «заказал» разоблачителя, и во время перестройки он благополучно эмигрировал. Времена были гуманнее, а олигархи порядочнее и человеколюбивее…

О чем поет Газманов

Всякая революция – это, кроме прочего, мятеж дилетантов против профессионалов. Капитан круизного теплохода, лениво покачивающий штурвал, кажется порой пассажирам эдаким бесполезным и легко заменимым пижоном. Кому ж не хочется во всем белом постоять у руля? С этого понятного, в общем-то, чувства начинается лавинообразная, чудовищная дилетантизация, из которой страна потом выбирается десятилетиями. Кстати, именно этим наше Отечество сейчас и занимается. Потому-то людям и жалко отпускать Путина, только-только ставшего профессиональным президентом. Нечто подобное произошло и с песней. Зачем, решили многие певцы и композиторы, делиться славой и деньгами с какими-то там поэтами, можно ведь и самим подбирать слова. Говорю, конечно, не о тех, кто счастливо соединил в себе поэта и музыканта, речь не об Анчарове, Талькове, Башлачеве, Малежике, Антонове, Митяеве, Розенбауме, Пшеничном, Шевчуке, Городницком или Градском… Речь о тенденции.

В этом отношении меня всегда изумляли песни Олега Газманова, почти монополистически работающего сегодня в официально-духоподъемных жанрах. Кстати, в своем недавнем интервью он объявил, что считает себя прежде всего поэтом, а лишь потом музыкантом. Что ж, значит, и разбирать тексты автора «Есаула» будем именно так, как принято среди литературных профессионалов. Сам я эту школу стиха прошел в творческом семинаре поэта Вадима Витальевича Сикорского. Многие рифмующие даже не подозревают, что стихосложению, как и музыке, надобно учиться. И достаточно долго.

Мне многократно приходилось видеть, как во время исполнения песни «Офицеры» боевые командиры, звеня наградами, встают и даже подхватывают. Понять их можно: замороченные всеядным хохмачеством, достигшим государственного уровня, люди просто соскучились по здоровой патетике. Особенно люди военные, более других испытавшие на себе безжалостную глумливость постсоветского агитпропа. (Кстати, именно в этой простодушной, но востребованной патетике одна из причин популярности песен Олега Газманова.) Но что они подхватывают? Давайте разбираться:

На слух все вроде нормально, даже красиво. А если вдуматься! Объясните, пожалуйста, как можно «петь по нервам», да еще «аккордами веры»? Я, конечно, догадываюсь, что имел в виду автор слов. Мол, он поет эту песню, аккомпанируя себе на собственных нервах, натянутых, как струны, извлекая из воображаемого щипкового инструмента «аккорды веры». Сомнительный образ? Безусловно.

В любом литкружке, куда, видимо, Олег Газманов никогда не заглядывал, засмеют. Но ведь даже этот неудачный замысел не реализован, на деле получилась просто полная тарабарщина типа: «Замолчи свой рот!» И это только начало.

А теперь озадачимся, к кому обращается Олег Газманов? Он не скрывает, что поет

Оставим на совести педагогов, учивших будущего поэта синтаксису, неуклюжее и двусмысленное сочетание «пожалевшим, возвратив». (Когда именно они пожалели: до или после?) Но совсем уж непонятно, почему «от солдатских кровей»? Правильно ведь «на солдатской крови». «Кровь» во множественном числе – «крови» – в русском языке означает ежемесячные дамские недомогания. При чем тут воины-интернационалисты, состоявшие в основном из мужчин? А вот при чем: через строчку появляется слово «сыновей». Рифма. Возникает и еще один странноватый смысл: если автор специально обращается к офицерам, выжившим, «свою честь не изгадив», значит, предполагается наличие контингента командиров (ограниченного, хочется верить!), честь изгадивших, матерей не жалевших и потому сыновей им обратно не возвращавших. Виноваты в гибели солдат, выходит, не душманы и кремлевские стратеги, а лейтенанты и капитаны, которые, как известно, при выполнении боевых задач умирали и получали увечья вместе с рядовыми. Понимают ли все это военные люди, стоя подпевающие явной напраслине на былую Советскую армию, небезукоризненную, конечно, но отнюдь не бесчеловечную?! Это я утверждаю как автор «Ста дней до приказа».

Уверен: самопровозглашенный поэт хотел как лучше, и ни о чем таком даже не помышлял, но это, увы, следует из контекста. Еще герой Мольера сокрушался, что необходимость постоянно подыскивать рифмы заставляет некоторых сочинителей нести полную околесицу. У Олега Газманова содержание тоже часто определяется не намерением, а близлежащей рифмой или заданным размером. Эта детская болезнь в стихосложении одна из самых распространенных, что-то вроде кори или свинки. Но страдать поэтической свинкой в зрелом, орденоносно-лауреатском возрасте?! Очень редкий случай…

Однако продолжим анализ текста, который я взял для разбора не потому, что он худший из всех, что поют сегодня. Не худший. Просто он типичный и часто звучащий. Но самое главное – песня претендует на определенную государственную патетику и идеологическую установку. А это уже серьезно и заслуживает строгого смыслового анализа, к чему Газманов, любимец кремлевских концертов, уверен, явно не привык. Но если он считает себя поэтом и планирует в дальнейшем множить свои патриотические сочинения, то пора привыкать…

Думаю, все согласятся с тем, что от песен в нашем сознании остаются прежде всего припевы. Соответственно и требования к этой части текста повышенные. Увы, и тут у нас беда:

Кстати, иные творческие работники приняли за свободу ликвидацию в 1991-м художественных советов, которые в первую очередь отсеивали художественно слабые, а потом уже идеологически вредные сочинения. Был такой совет по песне и при Гостелерадио, его тоже упразднили. И свобода воссияла! Просто некому теперь объяснить автору, что сердца все-таки «стучат», а не «звучат», что если свобода «заставляет», то это очень подозрительная свобода, ведь именно «тоталитарные режимы» «заставляют в унисон звучать сердца», а свобода как раз предполагает вполне самостоятельные ритмы сердечных мышц.

Во втором куплете «Офицеров» тоже находим достаточно пугающей невнятицы.

Как сберечь офицерскую веру, всем давно ясно: не надо громить собственную армию – ни во имя общепролетарских, ни во имя общечеловеческих ценностей. И не надо вешать на офицерский корпус – в том числе и в песнях – грехи политического руководства страны. Неясно же другое: почему души офицеров «хрипят на разрытых могилах»? Наверное, имеются в виду свежевырытые могилы, куда в присутствии уцелевших командиров опускают тела павших солдат. Значит, так надо и писать, ведь из-за неверно подобранного слова опять возникает нечаянный смысл, а именно хичкоковская картина: кто-то зачем-то разрывает могилы воинов-интернационалистов… При чем тут кладбищенский вандализм и хрипы душ? Более того, Газманов нас предупредил, что он конкретно поет офицерам, возвратившим «живых сыновей». Тогда почему же снова появляется назойливая тема офицерской вины?

Сколько себя помню, в графоманских стихах всегда кто-то уходит или в зарю, или в закат, или в зеленя… Но это как раз мелочь. Вчитайтесь в текст! Получается, что юноши, откликнувшиеся на очередной призыв Отечества, отправляются не на охрану рубежей, не на борьбу с террористами и даже не в «учебку», а «может, прямо на небо…», видимо, вообще минуя воинскую службу. Ну и какая мать после этого захочет отпускать сына в армию? А как можно «прощать откуда-то сверху», я – убейте меня – совсем не понимаю! Вот уж верно говорят на Востоке: сто мудрецов не растолкуют то, что ляпнул один… немудрец.

Когда в следующий раз будете подпевать не в подпитии, просто-напросто вдумайтесь в смысл слов. Иногда помогает.

Песня как диагноз

И тут возникает главный вопрос: а о чем же, собственно, песня – об отнятых у матерей невинно павших мальчиках, которые «теперь вечно в глаза глядят» своим нерадивым командирам и всем нам – живущим? Или о славных российских офицерах, готовых «за свободу и Россию до конца», несмотря на то, что их «сердце под прицелом»? Получается, что припев и куплеты дают нам прямо противоположные ответы на этот вопрос. В психиатрии это называется раздвоением сознания и признается чрезвычайно опасным симптомом. Нет, я ни на минуту не сомневаюсь в отменном душевном здоровье Олега Газманова, просто у него так вышло…

Иной чувствительный читатель возмутится: «Как же можно столь кощунственно препарировать такую святую тему? И вообще это стихи!» Во-первых, это не стихи. Вас обманули. А во-вторых, разве не кощунство вываливать в сознание людей этот «сумбур вместо песни», хаотически спекулируя на памяти «ушедших прямо на небо»? Впрочем, вопрос еще серьезнее, чем кажется на первый взгляд. Если бы эту песню автор спел в узком кругу друзей – нет проблем. Сейчас многие сочиняют и напевают, «бардство» давно сделалось русским национальным развлечением. Но эта песня стала широко известна, постоянно исполняется, ее текст так или иначе вошел в сознание, засел в мозгах миллионов. А это уже называется «нейролингвистическое программирование». Почувствуйте разницу!

Наверное, многие, проснувшись поутру, не раз ловили себя на том, что некий песенный текст навязчиво крутится в голове. Наше мироощущение не в последнюю очередь зависит от того, какие именно тексты вращаются у нас в мозгах и какую работу они там – созидательную или разрушительную – выполняют. Вот почему всякое серьезное государство так или иначе заботится о том, какие песни поют и слушают граждане. Нет, не навязывает, как сегодня телевидение навязывает нам фабричную попсу, но заботится хотя бы о профессиональном уровне текстов. Песня, которая, с одной стороны, вбивает в наше сознание невнятный, несправедливый и по большому счету оскорбительный комплекс вины, а с другой – глуповато славит сияние столь же невнятной свободы, рождает в человеке очень опасную внутреннюю раздвоенность. Подробности о последствиях желающие могут почерпнуть из любого учебника психиатрии…

Такими же «нечаянными» смыслами полна, кстати, и «Москва» Олега Газманова. Мотив, что и говорить, запоминающийся. Но лучше бы это был вокализ! После «Дорогой моей столицы» Марка Лисянского, где, как говорится, «ни убавить, ни прибавить», диковато обнаруживать такие вот строки в песне, тоже претендующей на статус столичного гимна:

Все вроде в рифму. И снова как бы красиво. Однако вдумаемся. Что значит «продолжается русский язык»? А что, до «возвращенья двуглавых орлов» – при серпе и молоте, в СССР, русский язык «не продолжался»? Или мы говорили не по-русски, а по-советски? Нет, по-русски говорили, а «советизмов» в языке было даже поменьше, чем сейчас «американизмов». Более того, сегодня мы видим стремительно сужающиеся границы нашего великого языка. На той же Украине природных русских людей заставляют изъясняться на своеобразном «мовоязе», который и сами-то коренные малороссы не всегда разумеют из-за его явной скородельной искусственности. Что же имеет в виду Газманов? Может, он просто радуется тому, что после переворота 91-го младореформаторы, сориентированные целиком на Америку, милостиво разрешили туземному населению продолжать говорить по-русски? Сомнительно. Или же автор вообще подразумевает другое значение слова «язык», а именно – «народ». Опять неувязка, ибо именно под сенью орлов в России началась резкая убыль населения – миллион в год. В этом случае надо бы петь: «…сокращается русский язык…». Невольно на ум приходит популярная ныне в народе фраза: «Сам-то понял, что сказал?». Наверное, я бы не стал останавливаться на этом столь подробно. Но именно куплет про русский язык, продолжающийся благодаря двуглавым орлам, я услышал из репродукторов недавно поутру, сойдя с «Красной стрелы» на Московскую землю. Обидно начинать трудовой день с нелепицы, к тому же получившей почти государственный статус.

Я уверен: популярный композитор и подвижный певец Олег Газманов ни о чем таком даже не помышлял. Придумывая слова к заводной мелодии, он просто рифмовал: «орлов – куполов», «лик – язык», «икон – времен»… Но главное отличие настоящего или по крайней мере профессионального поэта от любителя заключается именно в том, что в его строках не может быть нечаянных смыслов. Это, кстати, самое трудное. Тайные смыслы могут быть и даже необходимы, а вот дурацкие – нет. Увы, современные масштабы тиражирования песен делают смысловой «ляп», непростительный даже для рифмующего тинэйджера, вынужденным достоянием ни в чем не повинных миллионов людей.

Синдром да Винчи

Так в чем же дело? К сожалению, многие нынешние эстрадники, испорченные легкой телевизионной славой, страдают «синдромом да Винчи». Не путать с кодом да Винчи! Поясню свою мысль: великий Леонардо брался за все, и у него все получалось. Наши телеэстрадники тоже берутся за все, но у них чаще ничего не выходит. У Олега Газманова многое получается, но стихи, увы, не его конек. Зачем же он упорно сочиняет тексты к своей музыке? Считает себя поэтом? Так ведь и я могу счесть себя певцом лишь на том основании, что после нескольких рюмок мной часто овладевает неодолимое желание затянуть что-нибудь душевное. «Щас спою!» Однако я ограничиваю себя домашним застольем и не рвусь на сцену Большого театра, чтобы повокалить! А может быть, эстрадной звезде денег не хватает?

Не поверю! Нынче самый занюханный «фанероид» зарабатывает много больше, чем хирург-кардиолог, спасший тысячи жизней, или боевой офицер, который «свою грудь подставляет за Россию свою». Замечу попутно, что стихотворную книжку с названием «Они подставляли грудь за Родину» лично я читать бы не стал…

Нет, «синдром да Винчи» идет прежде всего от состояния нашего общества, от вседозволенности 90-х, когда заведующего отделом журнала «Коммунист» назначали главным реформатором страны, когда мелкие жулики объявлялись предпринимателями, а крупные – олигархами, когда страдающие «фефектами фикции» малограмотные граждане становились телеведущими, а прохиндеи – политической элитой… Торжество дилетантизма, изгнание профессионалов из всех сфер чуть не погубило Россию. Достаточно вспомнить новогодний штурм Грозного, позор козыревской дипломатии или наше пятнадцатилетнее нефтяное донорство, за которое нам платили презрением. Почему же на эстраде должно быть иначе?..

Однако времена меняются. Выздоравливающее общество снова начинает ценить профессионалов и задумываться, в частности, о том, зачем нам безграмотные песенки, исполняемые смешными фанерными звездами. А ведь не надо забывать: вся эта самодеятельная невнятица обрушилась на головы слушателей, воспитанных на качественной песенной поэзии А. Дементьева, Д. Сухарева, В. Кострова, А. Шаганова, С. Каргашина, Л. Завальнюка, Р. Казаковой, Ю. Ряшенцева, А. Поперечного, Н. Зиновьева, М. Андреева, В. Пеленягрэ и многих других. Они, кстати, все живы, многие творчески активны, а вот востребованы далеко не все. Почему? А потому, что только при отсутствии профессионалов становится возможна труднообъяснимая, но фантастически оплачиваемая любительщина. По той же причине, между прочим, не допускаются в эфир новые, по-настоящему сильные и свежие голоса.

Вот один эпизод. Меня пригласили на юбилейный вечер очень серьезной государственной организации. Пели звезды, каждая – по единственной песне, и лишь одна, совершенно мне неизвестная певица с необыкновенно красивым голосом была все-таки вызвана на бис, несмотря на жесткий концертный цейтнот. Когда же я увидел телевизионную версию концерта, то обнаружил: именно той самой исполнительницы, которая больше всего понравилась слушателям, в эфире-то и не оказалось. Отрезали. Оно понятно: на безголосье и Буйнов – певец.

Но допустим, кому-то из эстрадников все-таки очень хочется слыть «давинченным», «полноприводным» автором исполняемых песен. Ну не хочется ему сотрудничать и делить славу с профессиональными поэтами-песенниками. Как, например, бессмертная Алла Пугачева – с неиссякаемым Ильей Резником. Ладно, хозяин – барин. Тогда хоть не позорьтесь – пригласите себе редактора! Ведь не жалеете же вы денег на специалистов-аранжировщиков! Или вам все равно, какие слова петь? Зато нам не все равно, что слушать. За весьма скромную плату, а может, и бескорыстно, из любви к искусству, такой поэт-редактор облагородит ваш дилетантский текст. И никто об этом никогда не узнает, зато слушателям не придется ломать голову, почему это вдруг у Газманова «по золоту икон проходит летопись времен»? Ведь если летопись времен где-то и проходит (хотя трудно себе представить прохаживающуюся летопись), то уж в самую последнюю очередь «по золоту икон», ибо святой образ предполагает консервативность, максимальное следование древнему канону вопреки бегу времени, наперекор изменчивой живописной моде. Это знает любой мало-мальски образованный человек.

Кстати, у меня был забавный случай. Мой знакомый режиссер собрался снимать клип на основе песни знаменитого барда и предложил мне написать сценарий. На каком-то торжестве он подвел меня к этому барду, и тот, будучи без гитары, просто полу-напел мне текст. Речь шла опять-таки о нашем парне, погибшем теперь уже в Чечне. Павший, как водится, отправлялся прямо на небо, и «Господь прижимал его десницами к груди».

– Ну как? – спросил бард, закончив.

– Изумительно, – сообщил я. – Можно только одно маленькое редакторское замечание?

– Пожалуйста! – кивнул он, насупливаясь.

– Все-таки наш православный Бог не Шива и вряд ли у него несколько правых рук. А если вас уж так тянет на старославянизмы, то поменяйте «десницы» на «длани». Остальное нормально.

– Спасибо! – вымолвил бард, побуревший, как свекла, и я понял, что никакого сценария от меня больше не требуется. Никогда.

Обиделся. А что, собственно, случилось? Я, с вашего позволения, профессиональный поэт, автор нескольких книг стихов и лауреат премий именно за стихотворчество. Да, я давно не сочиняю, но из поэтического цеха, так же как из спецслужб, уходят только в запас. К тому же мной защищена диссертация именно о поэзии – фронтовой. То есть, как сейчас принято выражаться, я эксперт. И вот эксперт дает бесплатный редакторский совет барду, имеющему, скажем мягко, несколько меньший филологический опыт и допустившему в своем тексте довольно смешной ляп. Спасибо надо говорить и проставляться, а не надуваться как индюк. Но, увы, повторюсь, частое пребывание в телеэфире обладает каким-то мало еще изученным, но чрезвычайно мощным оглупляющим воздействием, которое в конечном счете приводит к полной утрате чувства реальности…

Долой текстовщину!

В заключение выскажу некоторые конкретные предложения. Мне кажется, без возвращения в песенную индустрию профессиональных поэтов, без восстановления профильных художественных советов на телевидении и при Министерстве культуры, без создания, скажем, на базе Литинститута специального песенного семинара, где будут преподавать классики жанра, дело не сдвинется. Мы и дальше будем вынуждены слушать доносящуюся отовсюду изобретательно аранжированную полуграмотную текстовщину, унижающую здравый смысл и наши национальные песенные традиции. А все это ведет в итоге к усугублению того социального и нравственного неблагополучия нашего общества, которое сегодня признано всеми, независимо от политической и прочих ориентаций. И последнее. Вы давно слышали новую хорошую патриотическую песню? Лично я – давно. Не пишут-с. Даже к 60-летию Победы не сподобились! А вот про «дитя порока» и про то, что рай, оказывается, начинается в ресторане, где гитары и цыгане, слышу постоянно…

Умный народ глупых песен не поет. Он либо отторгает навязываемую ему нелепицу, либо сам непоправимо глупеет, а затем исчезает из Истории…

«Литературная газета», 2006 г.

Не расстаться с комсомолом!

Новое – это понятое старое. Год от года мы всё внимательнее вглядываемся в великий и противоречивый опыт Советской цивилизации. Теперь, после цхинвалской бойни, конфронтации, навязанной нам Западом, в условиях мирового экономического кризиса, стало ясно: мобилизационные навыки той строгой эпохи еще будут востребованы, понадобятся не меньше, чем общечеловеческие ценности. И не только нашей стране. Кстати, государственная идеология СССР, представлявшая собой, говоря словами Анатолия Ланщикова, «великодержавный интернационализм», тоже еще пригодится огромной, многоплеменной и не такой уж единой России.

Думаю, не случайно 90-летие Комсомола праздновали в Кремлевском дворце как общенациональную дату. В 90-е годы, в пору разгула государственного антисоветизма, дни рождения ВЛКСМ отмечали, помню, полуподпольно. Мне в эфирных спорах с оппонентами, страдавшими острой формой либерального психоза, приходилось всерьез доказывать, что Комсомол и гитлерюгенд не имеют между собой ничего общего. Оппоненты очень удивлялись, недоумевая, почему автор повести «ЧП районного масштаба» упорно защищает то, что некоторое время назад сам же обличал? Но тот, кто критикует, чтобы улучшить, и тот, кто критикует, чтобы уничтожить, никогда не поймут друг друга.

Комсомол, как и всю Советскую власть, нельзя рассматривать и оценивать вне жестких исторических вызовов, брошенных нашей стране в начале XX века. Телодвижения двух борцов, сплетенных в схватке на ковре, абсолютно логичны и понятны. Но попробуйте мысленно убрать одного из спортсменов – и тогда яростные барахтанья оставшегося покажутся какой-то брутальной бессмыслицей. Однако именно так в минувшие два десятилетия судили Советскую эпоху в целом и Комсомол в частности, забывая, что чрезмерность государственного принуждения была не ядовитым плодом чьей-то злой воли, а единственным способом сохранить, сплотить и модернизировать разрушенное Отечество. Заметьте, благополучной Америке, знающей лишь экспедиционные войны, хватило полупридуманного мирового терроризма да ипотечного краха, чтобы почти забыть о правах человека и либеральной экономике. Никто не оправдывает политические жестокости в СССР, но ведь, наверное, и кризис 1993-го в Российской Федерации можно было разрешить без танковой пальбы по парламенту. А ведь это были не 30-е, когда «тянуло порохом со всех границ». Нашей стране в ту пору никто не угрожал, кроме младореформаторов и их американских советников. А поди ж ты!

Комсомол, рожденный революцией для молодого разрушительного буйства, очень скоро, повинуясь исторической логике, превратился в союз созидателей. Он помогал полуграмотному юношеству приобщаться к знаниям, консолидировал молодежь для восстановления испепеленной экономики, поднимал на защиту Отечества от фашизма, принимал активное участие в осуществлении громадных проектов – таких, как Магнитка, Братск, БАМ, Тюмень… Плодами комсомольских трудов, во многом бескорыстных, пользуются ныне не только олигархи, но отчасти и мы с вами.

Да, Комсомол являлся надежным помощником КПСС. Но поверьте мне, как очевидцу: самостоятельности у этого «помощника» было куда больше, чем сегодня у некоторых припартийных молодежных объединений. Да, Комсомол жил и действовал под стягом коммунистической идеологии, которая тогда считалась передовой, между прочим, не только в СССР. А возможно, и была для своего времени таковой. Устарела? Наверное… Но ведь буквально на наших с вами глазах усыхает вчера еще казавшийся вечнозеленым либерализм, увитый пожухшими орхидеями свободы слова! Поэтому про то, кто «передовитей», давайте поговорим лет через сто – как любил выражаться певец Комсомола Владимир Маяковский.

Принято считать, что ВЛКСМ, пораженный внутренним кризисом, изжил себя и бездарно распался вместе с Советским Союзом. Но это далеко не так. Действительно, в 70-е годы обострилась давняя бюрократическая болезнь, выражавшаяся в пустословии и отрыве аппаратчиков от рядовых членов организации. Собственно, по этому поводу я и возмущался в своем «ЧП». Однако сей недуг имеет абсолютно внеидеологическое происхождение и характерен для всех сложных организационных структур. Сегодня такой же болезнью страдают, например, крупные банки, удивительным образом отрывающиеся от своих рядовых вкладчиков. Но даже впавшие в самое густопсовое «комчванство» комсомольские вожаки прежних лет никогда не получали к Новому году бонусы в сто тысяч долларов. Почувствуйте разницу!

Да, созданный для экстремальных исторических нагрузок, Комсомол в обстановке стабильности, именуемой также застоем, заскучал, зачиновничал, заформализовался. Но ведь и в мирной армии угодливый ординарец ценится дороже боевого командира. Тенденция, однако… Зато, как только после 1985-го страна стала меняться, Комсомол ожил, начал не на словах, а на деле, не по Горбачеву, а по уму, перестраиваться: он стремительно деидеологизировался, дифференцировался, ориентируясь на разные социально-образовательные группы молодежи, он экономически обосабливался от государства. Молодая предприимчивость на глазах превращалась в предпринимательство, а организационная работа все больше походила на менеджмент. Вот почему среди богатеньких российских «форбсов» столько выходцев из Комсомола.

Есть и еще одна тонкость. ВЛКСМ, с одной стороны, был массовой молодежной организацией, а с другой – кузницей государственных кадров. Так исторически сложилось. Да, да, кузницей той самой проклятой номенклатуры, о которой теперь вдруг вспомнили, назвав ее «президентским резервом». Человек, поднявшийся по ступенькам комсомольского аппарата, неизбежно, за редким исключением, становился убежденным державником и получал уникальные навыки руководящей работы. Катастрофа 90-х во многом объясняется тем, что проводить сложнейшие реформы поручили вольным завлабам, а не новому поколению профессиональных организаторов, давно уже поднявшихся над устаревшими догмами и стереотипами. Их все равно призвали, но позже, когда надо было спасать страну. Поскреби сегодня крупного хозяйственного, административного или политического деятеля, найдешь бывшего комсомольского работника. Одна только беда: кузница эта давно остыла, а заготовки кончаются…

Убежден, 1992 год мы вполне могли встретить с могучим демократическим Комсомолом, который расшифровывался бы, например, так: «Конфедерация союзов молодежи». Вместо юных ленинцев у нас были бы юные «гагаринцы»: предлагался такой мудрый выход из идеологического противостояния. Не нравятся октябрята? Назовите их «августятами», только не уничтожайте механизмы первичного приобщения детей к социуму! Нет, разогнали. Всех и сразу. Почему это произошло? По многим причинам. Но главных две. Первая: люди, оказавшиеся тогда во власти, многие из них, воспринимали российскую государственность примерно так же, как складские грызуны воспринимают санэпидемстанцию. Результат всем известен. Вторая причина: у комсомола было слишком много собственности, и когда страну, точно захваченный средневековый город, отдали на поток и разграбление, ВЛКСМ был обречен. Если помните, Хулио Хуренито у Ильи Эренбурга пристрелили всего лишь за хорошие английские ботинки… А тут такое богатство!

Сегодня вместо Комсомола в России действует около 400 молодежных организаций, но их влияние на новое поколение ничтожно. Это как раз тот классический случай, когда количество не переходит в качество. А из «Наших», уж простите меня, и вообще получилась какая-то худосочная пародия на ВЛКСМ. Ни нашим, ни вашим… Видимо, создать мощную, жизнеспособную молодежную организацию силами Администрации президента в принципе невозможно. А значит, у нынешнего государства Российского нет серьезных, действенных форм влияния на молодых граждан, если исключить, конечно, милиционеров и судей, арестовывающих и сажающих юных экстремистов.

Оказалось, сам собой растет только чертополох на некогда плодоносных колхозных полях, а социальную ответственность, любовь к знаниям, патриотические чувства, ратное сознание, национальную терпимость, здоровый образ жизни, – все это детям, подросткам, юношеству надо прививать. Иногда принудительно, как вакцину от гепатита. Кто будет это делать? Кто сегодня способен формулировать и проводить в жизнь долгосрочную государственную молодежную политику? А ведь без нее у России нет будущего не в фигуральном, а в буквальном смысле слова! Кто?! Бонна, нанятая состоятельными родителями? Умный рынок? Ну-ну…

«Литературная газета», 2008 г.

Два кризиса в одной стране

Я литератор и воспринимаю нынешний кризис как явление скорее социально-нравственного порядка. Экономисты же, комментирующие этот мировой финансовый сбой, напоминают мне порой гинекологов, взявшихся рассуждать о тайнах любви. Беда, по-моему, заключается прежде всего в глобализации гедонистического образа жизни, о чем в свое время предупреждал философ Александр Панарин. Если опустить межрекламные паузы на ТВ и суммировать вдалбливаемое, то окажется, что у человека в жизни нет никаких других проблем, кроме как: купить свежий автомобиль, навороченный мобильник, отдохнуть у моря, подобрать правильный крем после бритья и надежную гигиеническую прокладку…

А ведь бездумный гедонизм верхушки, крошками которого по нисходящей питались все остальные слои общества, погубил уже не одну цивилизацию. Не случайно механизм кризиса был запущен именно в США, самой потребляющей стране, где все, начиная с Белого дома, живут в кредит, явочным порядком взятый у остального человечества. Есть выражение «красиво жить не запретишь!». Но не исключено, что вскоре мировое сообщество будет вынуждено принять какую-нибудь хартию о запрете красивой жизни, ибо тающие ресурсы нашей планеты уже сейчас напоминают холодильник российского пенсионера. Боюсь, «конец истории» закончился, и движущей силой бурного ХХI века станет борьба за красивое выживание. Кстати, одно из значений греческого слова «кризис» – «поворот».

Конечно, в этой ситуации меня больше всего беспокоит судьба России. Во-первых, это моя страна, а во-вторых, кризис нас настиг в тот момент, когда мы, как говорится, от ворон отстали, а к павам не пристали. В самом деле, та общественно-экономическая модель, которая была навязана нам в 90-е не без помощи традиционной для отечественной истории пальбы по правительственным зданиям, по-настоящему так и не заработала. «Капитаны большого бизнеса» (сколько надежд на них возлагалось!) оказывались зачастую обычными пиратами. И не случайно по всем законам психоанализа их неудержимо влечет к обладанию яхтами, способными, судя по стоимости, нести на борту ядерное оружие. О какой социальной ответственности олигархов можно говорить, если добиться от них финансирования социально значимых проектов власть может, лишь пригрозив отобрать партбилет, сиречь контрольный пакет акций! Вероятно, я наивный человек, но мне не понятно, почему гражданин России на деньги, заработанные в нашей стране да еще не самым законным образом, строит в Турции гостиничный комплекс, по сравнению с которым Тадж-Махал – просто отельчик с двумя звездами. Да, разразился скандал… Но это потому, что застройщик оборзел, да и кризис в стране. А если бы не кризис, а если бы не оборзел? Москва так бы и жила с мягким шанкром «Черкизона» на белокаменном теле?

Есть и еще одно тревожное обстоятельство: большинство россиян, привыкнув к ценностям «сувенирной демократии», так и не приняли нового социального устройства страны и не смирились с чудовищным расслоением, не ведомым ни одной из «цивилизованных стран», на которые мы равняемся так, что аж трещат геополитические позвонки. Моисей сорок лет водил свой народ по пустыне, чтобы соплеменники забыли, как сытно жили в Египте (см. «Исход», гл. 16, ст. 1–3). Нас уже без малого двадцать лет водят по зыбучим пескам монетаризма и барханам бюджетного предпринимательства, но скудные социальные гарантии и относительное равноправие советского социума еще в памяти десятков миллионов. Что ж, осталось всего-то лет двадцать помыкаться.

Однако, чем глубже экономический кризис, тем ясней историческая память народа! И поверьте мне (ведь писатель – это социальный соглядатай): та нелюбовь, которую советские люди испытывали к партократам, – всего лишь легкое раздражение в сравнении с тем, что сегодня большинство испытывает к обитателям Рубляндии и ее филиалов по всей стране. А ТВ, как нарочно, опять взахлеб сообщает о новом российском миллиардере в списке «Форбса». Так в 30-е годы прошлого века «Правда» торжествовала по поводу пуска новой ГЭС. Кстати, второе значение греческого слова «кризис» – «исход».

И вот что мне, бестолковому, еще не понятно. Почему даже в тучные нефтяные годы мы не восстановили хоть отчасти реальную экономику? Сельское хозяйство, например? Почему кризис мы встретили фактически на тех же руинах, оставленных нам младореформаторами? Неужели все «Форбсу» досталось? Я постоянно следую совету Гоголя, а он рекомендовал собратьям по перу «проездиться по России». Вот недавно побывал в одной русской губернии. Поехали в историко-культурный заповедник, в глубинку. Дорога такая, точно по всей трассе старательно отбомбились «мессеры». Обочь пустые разрушенные коровники и свинарники – памятники советской колхозной архитектуры. Ни одной новой сельхозпостройки и единственное стадо буренок на сто километров! Налево и направо не золотые хлеба, а желтые одуванчики, море одуванчиков. Я спросил сопровождавшее лицо: «У вас теперь только одуванчики?». «Почему же? – обиделось лицо. – Сойдут одуванчики – пойдут колокольчики. Тоже очень красиво!»

Ей-богу, я не шучу! И не до шуток мне вовсе. Что-то явно не срастается в Отечестве… Если свободные фермеры, допустим, не сумели воплотить аграрные грезы комиссаров умного рынка, то кто должен этим озаботиться? Компартия Китая? Или Госдеп, который давно уже намекает на то, что русские оказались неэффективными собственниками одной седьмой части суши? Мне кажется, в нашей стране теперь два кризиса. Первый, общемировой экономический, подкрался недавно. Второй, хронический, кризис тянется давно, и называется он «государственная недостаточность». Два кризиса в одной стране – не много ли будет? Кстати, у греческого слова «кризис» есть еще и третье значение – «решение»…

«Известия», октябрь 2009 г.

Лезгинка на лобном месте

От какого наследства мы отказываемся?

Мы относимся к дружбе народов так же, как и к другим ценностям, доставшимся нам от советской цивилизации: заводам, нефтяным скважинам, газопроводам, ракетам, плотинам… Пользуемся, пока они вдруг не начинают ломаться, взрываться, прорываться… Только тогда и спохватываемся: ах, ведь надо ж было чинить, латать, модернизировать – вкладываться! А почему не вкладывались? Экономили, наверное: Абрамовичу – на яхту, а Прохорову на Куршавель копили…

И вот теперь рванула дружба народов. Гибель болельщика Егора Свиридова, застреленного «кавказцем», вывела на площади толпы молодежи с лозунгами «Россия для русских!». Отечественные либералы, отбросив ролевые игры в державников и демократов (ради рейтинга чего не сделаешь!), дружно запели свою строевую песню о русском фашизме. Патриоты заговорили о «пробуждении нации». Власть удивилась: почему здоровье русского, невежливо обошедшегося с Кораном, не стоит и десяти копеек, а вот кавказцы, приезжающие в глубь России, позволяют себе такое… Ну, дальше вы помните! Не успели остыть «манежные» страсти, как страну потряс взрыв в «Домодедово». Следы ведут, как обычно, на Кавказ. Мне, русскому человеку, есть что сказать по этому поводу. И я скажу. Но сначала давайте взглянем на происходящее в стране глазами тех, кого при советской власти не слишком почтительно величали «националами».

Россия столетиями была империей. Неважно: царской, романовской или советской, сталинско-брежневской. Да, в какой-то мере это была «перевернутая империя», где метрополия жила беднее и бесправнее «колониальных окраин». Но все-таки империя! Нынешняя Россия, именуясь Федерацией, унаследовала почти всю имперскую проблематику и прежде всего межнациональную, что совершенно нормально. Вон в Бельгии фламандцы с валлонами никак не договорятся, а у нас вместе живут более ста народов, которые сошлись в единое государство разными путями. Одни прискакали как завоеватели, а стали подданными. Другие сами слезно попросились под крыло двуглавого орла, истребляемые безжалостными соседями. Третьи сопротивлялись, но были покорены и присоединены. Четвертые вообще не сопротивлялись, а достались вкупе с землями, отвоеванными у других империй, начинавших войну, как правило, первыми. Пятые просто «проснулись» в России, которая расширялась стремительно: многие «сущие в ней языки» стали своего рода архипелагом, затопленным русским потоком, хлынувшим, перевалив Урал, на Восток. Сейчас трудно поверить, но в ту пору русские рожали больше, чем китайцы. Население России и Франции к моменту похода Наполеона было примерно одинаковое, а к концу столетия нас было уже много больше, чем французов.

Подсознательное отношение «малых» этносов к «метрополии» и «имперскому народу» определяется тем, при каких обстоятельствах зажили вместе: волей или неволей, бескровно или с кровью, давно это случилось, как с финно-уграми, или сравнительно недавно, как с народами Северного Кавказа. Что приобрели, а что потеряли, попав под скипетр. Национальный вопрос, если помните, клокотал во всех бунтах и смутах, потрясавших державу, однако не разнес ее вдребезги, подобно Австро-Венгрии или Османской империи. Почему? Наверное, потому, что почти каждый «язык» имел прежний опыт подчиненного сосуществования с другими, более мощными этносами, входил в другие государственные образования. И на крутых поворотах истории коллективный разум народа подсказывал: а с русскими-то получше будет! От добра добра не ищут!

Конечно, случалось всякое, но хорошего было больше. Когда больше плохого, жаловаться некому. Не в том смысле, что нельзя обратиться в ООН или в Страсбург. Можно. Но кто будет обращаться? На территории современной Германии еще в XVIII веке обитало не менее десятка крупных славянских племен со своими наречиями, культурой, традициями, верой… Где они? Их нет. А где калмыки, оставшиеся в пределах Китая? Я уже не говорю о кровавой резне армян, живших на византийских землях еще до турок-османов. Посещение Музея геноцида в Ереване – одно из самых страшных впечатлений моей жизни… Зато народы, ставшие частью Российской державы, за редчайшим исключением, не только не исчезли, но расплодились, развились, обзавелись письменностью (у кого не было), приобщились к плодам русской цивилизации, может быть, не самой передовой, но и не самой отсталой. Впрочем, самая передовая в ту пору Британская империя вытворяла со своими колониальными холопами такое, что крепостнику Николаю Палкину в кошмарном сне не могло привидеться. Это информация к размышлению о том, «что такое хорошо и что такое плохо» в межэтнических отношениях.

Опыт межнациональных отношений, нерешенные проблемы многоплеменного устройства страны, накопленные Российской империей и переданные по наследству СССР, остались во многом не осмысленны. При советской власти они считались решенными в ходе «революционного очищения», что верно лишь отчасти. К тому же на смену иллюзии, что нательный крест стирает племенные различия, явилось куда большее заблуждение, будто партбилет отменяет национальное самосознание. Официальная марксистская наука изучала национальную проблему со стыдливой опаской, как невинная медичка заспиртованный фаллос. Ну а в минувшие 20 лет, когда государственный антисоветизм приравнял Октябрьскую революцию к грязному гешефту пассажиров опломбированного вагона, о 74-летнем государственном опыте одной шестой части суши как-то и говорить было не принято: совок.

История повторяется. И мы сегодня в известной мере сталкиваемся с тем, с чем наши деды столкнулись после Октября. Любая революция – это попытка с помощью направленного взрыва разрешить бесчисленные противоречия, копившиеся долгие годы не только в социальной и производственной, но и во всех иных сферах жизни, включая культуру. Но разные заинтересованные силы стараются направить взрыв в нужную им сторону, в итоге гибельная волна может ударить туда, куда никто не ожидал. В известной степени так и случилось в России… Как написал Волошин:

Революция и Гражданская война были не только братоубийством на классовой почве. Все смешалось в доме Романовых… Малевич чуть не с маузером гонялся за «академиками живописи». Ведомство Луначарского готовило переход с кириллицы на латиницу для лучшего контакта с мировым пролетариатом. Горцы с одобрения интернационалистов жестоко квитались с казаками, а сектанты и старообрядцы сурово поминали обиды «никонианам». Поощряя сведение вековых счетов, большевики думали скорее очистить стройплощадку, разрушить прежние устои, девальвировать святыни, подорвать государственную религию, прижучить имперский народ – русских. Уж тут порезвились… Кстати, «Дни Турбиных» сняли из репертуара по жалобе украинских письменников, обвинивших киевлянина Булгакова в глумлении над мовой. И хотя Сталин любил этот мхатовский спектакль: в основном-то на сценах шла сплошная революционная «новая драма», но отказать не мог. Политика! «Борьба с великодержавным шовинизмом» стала вообще навязчивой идеей нескольких поколений советских руководителей, и «русскую партию» карали даже суровее, чем «космополитов».

Нам с вами, пережившим гражданскую войну 90-х, не надо объяснять, как это бывает. Мы помним, как в эфире ругались словом «патриот», как рассуждали о рабской природе русских. Когда в дни октябрьских событий 93-го я вечером возвращался домой на Хорошевку, меня несколько раз останавливали омоновцы, обыскивали, проверяли документы. И вот что интересно: все омоновцы были не местные, не московские, а командированные, причем из «национальных» регионов страны. Странно, не правда ли? Кстати, первый, кто предложил Ельцину вооруженную помощь против мятежного парламента, был Дудаев. Русская столица вызывала традиционные опасения. Напомню: приток гастарбайтеров, изменивший ныне этническое лицо города, еще только начинался.

Но вернемся в начало ХХ столетия. Завоевав власть, новые лидеры многое поняли: свои портреты они стали заказывать «крепким реалистам» вроде И. Бродского, а не «черноквадратникам». Видимо, для узнаваемости. Жестко был пресечен национализм, перерастающий в сепаратизм. Тех, кого особенно грела формулировка «вплоть до отделения», отправили остыть на севера. Позже умерили гонения на религию (в самую последнюю очередь на православие, из-за войны), занялись восстановлением межэтнической толерантности. Например, в конце 20-х объяснили «украинствующим» товарищам, что одна-единственная русская газета на всю «неньку», в основном русскоговорящую, – это явный перебор. Появились «советский патриотизм и пролетарский интернационализм», которые так и ходили парочкой, словно Берман и Жандарев, до самого развала СССР. Советская власть осознала: это только в теории у Маркса классовые интересы выше национальных, а религии потихоньку отомрут. Сам же автор «Капитала», между прочим, был тронут до слез, когда младшенькая дочь Элеонора увлеклась верой предков…

Это диалектика, дурачок!

О ленинской национальной политике в СССР стоит поговорить отдельно. С одной стороны, извещалось о триумфальном формировании новой исторической общности людей «советский народ». Я в десятом классе даже писал реферат на эту тему и не мог уяснить, как это возможно, чтобы одновременно успешно шли два противонаправленных процесса: расцвет национальных культур и стирание межнациональных граней. Ну какой же может быть расцвет при стирании? Окончательно запутавшись, я пошел за помощью к учителю. Он снисходительно похлопал меня по плечу и весело сказал: «Это и есть диалектика, дурачок!» Но глаза у него были грустные-грустные…

О том, что народы и народности не спешат превращаться в новую историческую общность, я убедился, попав в 1976 году в армию. У нас, в 9-й самоходной батарее, на 70 бойцов приходилось 15 национальностей. Многие воины, особенно из Средней Азии, с Западной Украины, из Прибалтики, едва говорили по-русски, не понимая, чего от них хотят офицеры, которые, кстати, уже тогда с чеченцами и ингушами, образовавшими в полку свой «тейп», старались лишний раз не конфликтовать. Впрочем, должен заметить: к концу службы все без исключения бойцы овладевали «великим и могучим», предпочитая крупнокалиберные казарменные идиомы. Эти подробности, нашедшие позже отражение в моей повести «Сто дней до приказа», вызвали едва ли не самое лютое раздражение цензуры, запретившей в 1982 году публикацию в «Юности», несмотря на героические усилия главного редактора Андрея Дементьева.

Вступив в литературу, я обнаружил, что там-то ленинская национальная политика торжествует вовсю. На VII Всесоюзном совещании молодых писателей (1979) сразу бросалось в глаза: свежие дарования, прибывшие из союзных республик (реже из автономий), уже выпустили в весьма юном возрасте первые книжки на родных языках. Надо понимать, что для советского начинающего литератора первая книжка была чем-то вроде первого миллиона (долларов, конечно) для современного бизнесмена. Многие талантливые русские стихотворцы ждали своих первых сборничков до тридцати, а то и до сорока лет. Такая была установка Центра: прежде всего продвигать национальных авторов. А русская литература и так великая – подождет! Одним Рубцовым больше, одним меньше – не забеднеем! Когда началась перестройка, многие из взлелеянных национальных талантов встали в первые ряды народных фронтов… Интересно, что некоторые национальные писатели (как правило, из смешанных семей) начинали сочинять по-русски, но потом, помаявшись, переходили на титульные языки и сразу издавали книжки. Мой сверстник, пострадавший кандидат в президенты Белоруссии поэт Владимир Некляев именно таким путем пришел к «матчыной мове».

Когда советские историки перечисляли главные преступления царизма, они непременно поминали политику русификаторства. А была ли русификация при советской власти? Конечно, была, не могло не быть, ведь, как и до революции, общесоюзное административное, информационное, научное пространство было в основном русским – избежать этого влияния, особенно в городах, было невозможно. Нельзя сказать, что все относились к этому спокойно. Ведь любой этнос, как организм, борется за существование до последнего вздоха. В конце 80-х меня, молодого секретаря правления СП РСФСР, отправили в Йошкар-Олу представлять, так сказать, Центр на съезде марийских писателей. Мы крепко выпили с местным писательским начальником Николаем Федоровичем Рыбаковым, по совместительству, между прочим, председателем Верховного Совета Марийской АССР. Он, разоткровенничавшись, сказал в сердцах: «Ты пойми, Юра, мы, марийцы, и так утрачиваем свой язык, культуру. И мы утратим, не волнуйтесь, к этому все идет. Но не надо нас торопить! Давить не надо!» Вот так, с одной стороны – расцвет, а с другой… Диалектика, дурачок!

Как всякая женщина, даже самая неброская, в душе хочет быть царицей бала, так и любая народность, даже самая маленькая, мечтает о суверенной державности. На этом играли большевики, обещая «самоопределение, вплоть до отделения». А если в истории народа был опыт государственности, пусть и неуспешный, то в своих геополитических снах он видит себя не иначе как от «моря до моря». Это нормально и, подобно буйно-многофигурным эротическим фантазиям, редко осуществляется наяву. Хотя бывает всякое: взять то же Косово! Но надо понимать: чем крупнее, мощнее этносы, тем больше у них шансов выпорхнуть из имперского гнезда, особенно когда его треплет и разоряет «свежий ветер перемен», который так дорог подвижному певцу Газманову. Массовый вылет возмужавших союзных птенцов из советского гнезда мы наблюдали в конце 91-го года. Правда, есть достаточно аргументированная версия, что всех остальных, кроме легкокрылых прибалтийских горлиц, просто силой вытряхнули… Но пусть в этом разбираются историки.

Тут пора вспомнить еще об одном советском «грехе», благодаря которому мы живем сегодня в большой Российской Федерации, а не в маленьких уютных независименьких державочках, о которых грезил Сахаров. Дело в том, что в СССР были нации «первого сорта» – союзные, и «второго» – автономные. Первые были «вплоть до отделения», вторые «не вплоть». Это и спасло. Пока те, которые «не вплоть», следуя призыву Ельцина, объедались суверенитетом, государство постепенно очнулось от геополитического слабоумия. Конечно, в советские годы вслух никто никогда не говорил о «сортах», но по вовлеченности в руководящие органы, по выделяемому куску из бюджета, по присутствию в информационной риторике всем все было ясно. Я очень хорошо помню обиды молодых татарских или якутских писателей, вырывавшиеся на наших литературных посиделках под влиянием «огненной воды». Мол, нас больше, чем молдаван, а вот вы… И эта «автономная» обида не забыта, даже приумножена, о чем и пойдёт речь ниже.

Что же делать? Выход один: наше общероссийское федеративное гнездо (ОФГ) должно стать таким уютным, надежным, обильным, чтобы никому не хотелось выпасть из него, милого, в какой-нибудь этнофеодализм или в какую-нибудь новую «руину». И еще очень важно! Каждый обитатель гнезда должен твердо знать: здесь никогда от него не будут требовать, чтобы он забыл трели предков и запел так, как поет «ответственный гнездосъемщик». И никогда никто не прикажет, чтобы из разноцветных и разнокалиберных яиц вылуплялись одинаковые двуглавые орлята. Такое коммунальное гнездо устоит при любых ураганах истории.

Ах, восточные переводы!

А теперь про умножение обид. Если вы полистаете учебники по литературе советского периода, то сразу заметите, сколь почетное место отведено в них творчеству писателей «народов СССР и РСФСР». Тут вам: Чингиз Айтматов, Эдуардас Межелайтис, Василь Быков, Олесь Гончар, Кайсын Кулиев, Рыгор Бородулин, Петрусь Бровка, Павло Тычина, Мирзо Турсунзаде, Сильва Капутикян, Нодар Думбадзе, Ираклий Абашидзе, Джамбул, Юрий Рытхэу, Расул Гамзатов, Олжас Сулейменов, Давид Кугультинов, Габдула Тукай, Юхан Смуул и т. д. и т. п. Не берусь судить, действительно ли они самые лучшие в своих национальных литературах того периода, но думаю, уверен: из лучших. По моим наблюдениям, «оперативной канонизации», как правило, подлежат авторы своевременно талантливых книг, как сейчас сказали бы, «мейнстрима». Очень большие (не будем бросаться эпитетом «великие») писатели чаще идут поперек течения, поэтому их канонизируют уже после смерти, когда утихнут политические и окололитературные страсти. Особая статья писатели, которые начинают бороться с собственным государством. Их мгновенно при жизни «пьедесталит» Запад и отсылает нам в виде заказной общечеловеческой бандероли. Против импорта у нас противоядия никогда не было и нет. Впрочем, гляньте, какими мелкими тиражами выходят нынче книги даже самых крупных писателей-диссидентов, и вы убедитесь: История – не фраер!

А теперь возьмите современные, так сказать, общероссийские учебники по литературе! Вы очень удивитесь, но национальных писателей там почти не осталось. Раз, два и обчелся. Так, остатки былой советской роскоши. Неужели, получив свободу слова и суверенитета от пуза, сбросив путы пролетарского интернационализма, русификаторства и «старшебратства», национальные авторы стали писать хуже и не выдвигают теперь из своих рядов общефедеральных титанов? Да, разрушение советской культурной политики с ее целевой поддержкой национальных литератур не могло не сказаться. Но чтобы будто корова языком слизала… Так не бывает! Ведь горы Дагестана, снега Якутии, луга Марий Эл продолжают вдохновлять хранителей национального слова! Мастера есть – мы просто о них не знаем. Чтобы не быть голословным, назову лишь немногих: М. Ахмедов, Б. Магомедов (Дагестан), Х. Бештоков, З. Толгуров (Кабардино-Балкария), Ю. Чуяко (Адыгея), Л. Харебаты, Н. Джусойты (Осетия), Р. Бикбаев (Башкирия), Э. Эльдышев (Калмыкия), Р. Харис, Р. Файзуллин (Татарстан), Г. Раднаева (Бурятия), В. Ар-Серги (Удмуртия), Н. Ахпашева (Хакасия), Н. Харлампьева (Якутия), Б. Бедюров (Алтай), А. Попов (Коми), Л. Иргит (Тыва), А. Токарев (Марий Эл)… Нет, мастера не перевелись, их просто не переводят, и потому они отсутствуют в общероссийском информационном пространстве.

Вспомним: в прежние годы сотни русских писателей вкладывали свой талант и усидчивость в то, чтобы стихи аварки Фазу Алиевой или проза манси Ювана Шесталова сделались явлением всесоюзным и даже мировым благодаря русскому языку. Государство не жалело средств, понимая, что, вкладывает в дружбу народов, даже закрывало глаза на то, что вокруг кормится немало бездарей и прохиндеев. Это было своего рода «вербальное донорство», ведшее к кровному родству разноязыких культур. Вспомним, какие мастера посвятили себя переводу: Н. Заболоцкий, Н. Тихонов, Б. Пастернак, Д. Самойлов, С. Липкин, Я. Козловский, В. Цыбин, Ю. Мориц, И. Лиснянская, В. Соколов, Б. Ахмадуллина, А. Преловский, Э. Балашов, Р. Казакова, Ю. Кузнецов, Св. Кузнецова, М. Синельников… Евтушенко перевел огромный том грузинской поэзии «Тяжелей земли». «Ах, восточные переводы, как болит от вас голова!» – написал не кто-нибудь, а сам Арсений Тарковский. Да, этот пир литературного толмачества стоил недешево! А вы думаете, небоскребы «Газпрома», под крышу набитые высокооплачиваемыми клерками, обходятся дешевле? «Так ведь мы на газе с нефтью и держимся!» – скажете вы. «А на дружбе народов, значит, не держимся?» – спрошу я. На чем экономим? На фундаменте Державы.

Власть всячески, при каждом случае подчёркивала значимость национальной творческой интеллигенции в общесоюзном масштабе. Знаете, кто возглавлял Литфонд СССР – могучей тогда организации? Отвечу: крупный кабардинский писатель Алим Кешоков. А сейчас кто? Смешно выговорить… Или помните, у Вознесенского в «Плаче по двум не рожденным поэмам»:

Была и еще одна очень умная фенечка: в статьях, в докладах, в телевизионных комментариях национальные писатели назывались в одном ряду с русскими, чтобы всем стало ясно: это фигуры равновеликие и в Стране Советов почетен всяк сущий в ней язык: Белов, Гончар, Катаев, Карим, Трифонов, Санги… И это было мудро, ибо издревле в отношениях народов важны ритуалы, знаки уважения, подчеркнутое равенство: между, например, классиком великой русской литературы и акыном народа, который еще полвека назад не имел своей письменности. Игра, скажете, имперское лукавство? Игра. И отчасти лукавство, но гораздо более почтенное и полезное для государства, нежели дорогостоящие игры политтехнологов, именуемые «суверенной демократией».

Примерно то же самое происходило в других сферах, так или иначе касавшихся национальных отношений, но в литературе за этим следили особенно строго – и вот почему. Любой народ, живущий в государственном пространстве, принадлежащем иному языку и другой национальной традиции, к своей родной речи относится с особым пиететом, понимая: утрата языка – прямой путь к ассимиляции, исчезновению. Если «поэт в России больше, чем поэт», то у небольших этносов, «расцветающих стираясь», национальный писатель, который хранит, развивает родное слово, – фигура почти сакральная, сверхавторитет, учитель и законодатель жизни. Именно эти сверхавторитеты, востребованные и обласканные Москвой, транслировали соплеменникам позитивное отношение к многонациональной державе. Скорей все сюда, наш земляк читает на Всесоюзном телевидении стихи вместе с самим Ярославом Смеляковым! Это зрелище насыщало даже самые мнительные и злопамятные души верой в правильное устройство советского этнического ковчега. Почему же союзный ковчег развалился? Хороший вопрос, как любят говорить политики, если не знают, что ответить. Думаю: прочность корабля проверяется в долгом плавании, в мощном шторме, а не в тот момент, когда болтун в капитанской фуражке направляет судно на рифы.

Эфирная чужбина

Вы давно видели на центральных каналах российского ТВ поэтов, прозаиков, публицистов из Татарстана, Якутии, Тувы, Дагестана, Адыгеи, Коми, Осетии, Башкирии? Я вообще не видел. Справедливости ради надо сказать, что и нормальных русских писателей в эфире тоже почти нет. Увы, этническое однообразие «лиц каналов» заставляет иной раз вспомнить скупой ассортимент захолустного сельпо.

Спросите гипотетического Эрнста, и он объяснит: «Какие еще писатели? Кому они нужны! Рейтинг не позволяет. А рейтинг – это деньги!» Заметьте, на занудные комментарии к банковским заморочкам и судорогам котировок, понятные лишь специалистам, эфира никогда не жалеют и о рейтингах в данном случае не заботятся. Но телезрителей, интересующихся культурой, в том числе и национальной, в природе гораздо больше тех, кто ушиблен сводками с валютных торгов. К тому же следи за этими сводками не следи, а дефолт все равно упадет на голову внезапно, словно полутонная сосуля с нечищеной крыши культурной столицы. И скажу прямо: мне как гражданину плевать на рейтинги и заработки телевизионной братии, мне нужно прочное многонациональное государство.

В 87-м году я впервые попал в США, в Чикаго, и нас в рамках модной тогда «народной дипломатии» расселили в американских семьях. И вот как-то хозяин дома, увидав в телевизоре диктора с явной китайской внешностью, оживился и стал мне объяснять, что это у них такой порядок: когда число жителей какой-то национальности, допустим китайцев, достигает контрольной цифры, скажем 100 000, в эфире сразу появляется их соплеменник. Чтобы не возникало ощущение дискриминации. Заметьте, это в Америке – стране эмигрантов, приезжих, сознательно, если не считать негров-рабов, покинувших родину в поисках лучшей жизни. И такая забота об их самоидентификации! Кстати, в США давно отказались от «теории тигля», который из эмигрантской массы якобы выплавит новую единую американскую нацию, ее заменили концепцией «компота», мол, каждый этнический кусочек сам по себе, но зато все вперемешку. Остается пожелать заокеанцам, чтобы их «компот» не забродил…

А что же тогда говорить о России, где коренные народы проживают на своих исконных территориях, имеют уникальную древнюю культуру. Почему их нет на нашем экране? Нас не волнует, что у них появится чувство дискриминации? «Что ж теперь, с калькулятором телевидением руководить?» – спросит тот же воображаемый Эрнст. Да, если надо, и с калькулятором, ибо в противном случае единая Россия сохранится не только на пожелтевших плакатах одноимённой партии. Ведь, поймите, виртуальная реальность во многом заменяет нам действительный мир. Некогда, в давние времена, было так. Видит человек: на его исконной земле все меньше соплеменников, людей с понятным языком, привычной внешностью, повадками, – и сразу включаются этнические защитные механизмы, появляется настороженность к чужакам, особо трепетное отношение к родному, национальным символам, формируются табу, например на смешанные браки. (Между прочим, в сверхтолерантной Америке межрасовые браки не превышают 3–5 процентов!) Ксенофобия, или «чужебоязнь», надо признать, это всего лишь острое, опасное, порой постыдное выражение естественных внутренних процессов этнического сопротивления, и связано оно не с врожденной агрессивностью, а с тревогой народа за свою будущность. Запрещать ксенофобию – примерно то же самое, что разгонять тучи над Красной площадью перед парадом. Дождь потом все равно пойдет, но будет гораздо сильнее, а возможно, и с «градом». Надо устранять причины – источники этнических тревог.

Беру на себя смелость утверждать: нынешнее российское телевидение провоцирует ксенофобию, невольно включая подсознательные инстинкты этнического самосохранения. Глядя на экран и не находя там никаких признаков своей национальной культуры, никаких родственных лиц, или обнаруживая их исключительно в негативно-криминальном контексте, тот же аварец, чеченец или башкир (да и русский иной раз) испытывают ту этническую тревогу, которую ощущали их далекие предки в пору иноплемённых нашествий. «Но ведь это невозможно, чтобы всех в эфир!» – воскликнет уже изрядно надоевший мне собирательный Эрнст. Всех и не надо, для того прежде и выдвигались знаковые фигуры национальных культур: Гамзатов, Кулиев, Рытхэу, Махмуд Эсамбаев… Они умерли, а смена не пришла. Почему? Говорю, экономили… Два раза одни олимпийские игры оплатить – где ж денег набраться?

Давайте поставим себя на место молодого человека, приехавшего, как неудачно выражались прежде, с национальных окраин империи в Москву. Он слишком часто воспринимает наш город не как столицу общего государства, а как центр сил, чуждых, враждебных его языку, культуре, равнодушных к его национальным авторитетам. «Вы не хотите нас знать? Так получите лезгинку на Лобном месте!»

Это ясно всем, кроме, пожалуй, нашей либеральной интеллигенции, которая, сменив пролетарский интернационализм на общечеловеческие ценности, думает, будто закрыла национальную проблему. Нет, не закрыла. Да, убрали графу «национальность» из паспорта, чтобы не травмировать группу населения, затрудняющуюся с самоидентификацией или делающую из этой самоидентификации секрет. Ну и что? Знаете, у нас множество граждан, затрудняющихся с половым самоопределением или делающих из своей сексуальной ориентации секрет, однако графа «пол» в паспорте почему-то осталась.

Литературный апартеид

Подобно тому, как квартирный вопрос испортил москвичей, вопрос территориальный, мягко скажем, не улучшил характер народов, населяющих просторы России, ибо административные границы у нас проводились под влиянием разных факторов – иногда политических, иногда экономических, иногда застольно-дарственных. Межнациональные конфликты конца 80-х, парад агрессивных суверенитетов, кавказские войны, этнический терроризм – все это добавилось к давним племенным спорам и сильно пошатнуло межнациональный мир в стране. Этнические глыбы, из которых сложен наш общий дом, лежавшие ранее впритирку, встали кое-где углами друг к другу.

Кто будет сглаживать острые исторические углы, обтачивая политические зазубрины, подгоняя камень к камню? Кто будет совместно вырабатывать общую, устраивающую все стороны картину мира, если хотите, коллективный дружественный миф, который оказывает огромное влияние на взаимоотношения народов? Этим традиционно у нас занималась многонациональная научно-творческая интеллигенция, ибо только ей дано формулировать новые идеи, символы, корректировать с помощью художественных образов национальные коды, целенаправленно изменять комплиментарность народов. Попросту говоря: как можно плохо относиться к пастуху кавказской национальности, если его любит наша свинарка Глаша? Большие политики (да простят меня мудрые кремлевские ели!) всего лишь державно оглашают эти плоды коллективных интеллектуально-нравственных усилий.

Конечно, мировидение потомка мюридов и отпрыска рязанских хлебопашцев никогда не будет идентичным. И не надо! Но вспомните, что сказал пленный Шамиль, когда его бесконечно долго везли в Санкт-Петербург: «Если б я знал, что Россия такая большая, я бы никогда не стал с ней воевать!» Но для того, чтобы понять, что Россия большая и воевать не надо, следует, как учил Гоголь, по ней проездиться. Увы, канули в Лету традиционные дни братских литератур, которые в прежние времена проводились ежегодно и нарочно в разных республиках, автономиях, областях, когда у разноплеменных участников формировалось чувство единого пространства. Кто теперь бороздит просторы страны? Гастарбайтеры, беспошлинные торговцы да террористы с сумками, полными тротила. А куда теперь ездят московские и питерские писатели? В основном в Америку, Германию, Израиль… Тюркоязычные литераторы зачастили в Турцию, а угро-финны – в Финляндию и Венгрию. Там их привечают, переводят, подкармливают, премируют…

А ведь особым инструментом сбалансированной межнациональной политики в СССР служили именно премии в области литературы и искусства. Высшей была, если помните, Ленинская. Среди ее лауреатов: Муса Джалиль, Мухтар Ауэзов, Олесь Гончар, Чингиз Айтматов… Ныне (с 2005 г.) ей по статусу соответствует Президентская премия. За шесть лет таковую не получил ни один национальный писатель. Напомню: все советские годы в списках лауреатов Госпремий СССР и РСФСР непременно присутствовали национальные авторы. Обязательно! А теперь внимание: с 1991 по 2004-й Государственной премии России удостоен только один «национал» – чеченец К. Ибрагимов (2003). Он очень хороший писатель, но так и хочется горько пошутить, что вайнахские литераторы отстояли свое право на общефедеральное признание с оружием в руках. Однако, учитывая сложную обстановку на Северном Кавказе, я так шутить не буду. Вместо Госпремии России теперь у нас премия Правительства РФ. За шесть лет с момента ее учреждения ни один автор, сочиняющий не на русском языке, этого отличия не удостоился.

Обратимся теперь к общественным премиям, которые, как это ни странно, рекламируются нашими федеральными ТВ и СМИ гораздо активнее, нежели государственные. Ни «Триумф», ни «Большая книга», ни «Нацбестселлер», ни, разумеется, «Букер» ни разу не снизошли до литераторов, пишущих на языках, так сказать, предков. В позапрошлом году я, будучи сопредседателем жюри «Большой книги», обратил внимание организаторов на странный факт: из года в год чуть ли не треть номинантов – это эмигранты, давно покинувшие нашу страну, остальные же – обитатели столиц. Писателей из российских губерний в «лонг-шорт-листах» очень мало, а «националов» вообще нет, словно их в природе не существует. И что? Ничего. На меня посмотрели так, точно я грязно выругался при дамах. Не найдете вы авторов, пишущих на национальных языках, и среди лауреатов премии «Дебют», а это верный признак того, что литературный «апартеид» у нас в Отечестве установился всерьез и надолго. На вырост.

Уникальным исключением на этом фоне является работа Фонда Сергея Филатова, который проводит при поддержке Агентства по печати совещания молодых писателей Северного Кавказа и даже выпускает сборники их произведений. К сожалению, у нас такого контакта с ведомством Михаила Сеславинского не получается. Уникальный, не имеющий аналогов на постсоветском пространстве проект – приложение «Многоязыкая лира России», придуманный «Литературной газетой» пять лет назад, – приходится буквально навязывать. Уступив после долгих прошений, агентство выделяет нам в год столько средств, сколько обычно дают на выпуск одной приличной книги с картинками. Однако каждый январь начинается с «молений о транше», агентство державно колеблется, точно мы просим не на «государево дело» – пропаганду литературы народов России, а на выпуск методического пособия по воспитанию хороших мальчиков в лесбийских семьях. Наконец, деньги приходят летом, когда республики буквально забросали газету письмами, такими, например:

«…Писатели и деятели культуры Республики Дагестан обеспокоены ситуацией, сложившейся с приложением «Многоязыкая лира России», которое выходит нерегулярно и в небольшом объеме. В результате прерывается с таким трудом налаженный диалог между республиками России… Не будем забывать, что культура – рельсы политики, и именно проекты в сфере культуры на сегодняшний день особенно актуальны… “ЛГ” предоставляет свои страницы для диалога культур и литератур многоязыкой страны, чтобы национальные писатели почувствовали свою причастность к судьбе единой и великой России. Очень надеемся на понимание и помощь государства в этом деле, важном для поддержания благоприятного политического климата в России…

Председатель правления Союза писателей Дагестана народный поэт Дагестана М. Ахмедов».

Помните про «травму автономии»? Вот так ее сегодня усугубляют, вместо того чтобы лечить. Есть и ещё одно важное обстоятельство. Все серьезные национальные писатели всегда были русскоязычными, прекрасно знали нашу, а точнее, свою вторую культуру, являясь не только выразителями национальных интересов, но и одновременно полпредами русского мира в своих этнических сообществах. Многие переводили на родные языки русскую классику, современных авторов. Повторю: именно они формировали среди соплеменников если не любовное, то лояльное отношение к Москве. Я до сих пор помню слова, полные страстной любви к России, которые на пушкинских торжествах много-много лет назад произнес поэт, переводчик Пушкина Давид Кугультинов – великий калмык, прошедший фронт и депортацию…

А сейчас я выскажу то, ради чего, собственно, и уселся за эти заметки. В России сегодня нет продуманной, скоординированной межнациональной политики в духовной сфере. Более того, идет постепенное (не хочется верить, что продуманное) разрушение федеральных связей на культурном уровне. Высшая власть говорит о необходимости формирования новой исторической общности – «российский народ». Интересно, как это произойдет без участия культуры, которая способна, как я уже сказал, корректировать национальные коды? Но коррекция может укреплять дружеские, партнерские отношения, а может и разрушать… И если это общность, то надо понять, что у нас будет общим, а что должно навек остаться уникально национальным, потому что «общность» – это не «одинаковость»…

Государствообразующий вакуум

И тут не обойти «русский вопрос», без решения которого никакой новой общности не будет. Прекрасно, что президент Медведев призвал «развивать лучшие черты русского национального характера». Мы, русские, горячо «за». Но возникают вопросы. Как? На какие средства? В рамках каких государственных институтов? А для начала не пора ли отказаться от недоброй многовековой традиции воспринимать русских не как самостоятельный народ, имеющий свои интересы, устремления, устои, проблемы, обиды, наконец, а как некий условный «этнический эфир», «государствообразующий вакуум», в котором идут социально-экономические процессы и осуществляются интересы различных этнических групп и страт… Но русские – это не «этнический эфир», это большой, мощный, хотя и надломленный жестоким веком этнос. И клич, брошенный на Манежной – «Россия для русских!», – надо понимать так: «Россия и для русских тоже!» У русских уживчивость и терпимость в природе, это давнее наследие: славяне традиционно жили соседскими общинами, и при оценке «свой-чужой» кровь никогда не играла для них ведущей роли. Соратничество – совсем другое дело! В этом сила русских, позволившая им сплотить огромную многоязыкую империю. В этом и слабость, наши защитные этнические механизмы слишком слабы и включаются слишком поздно. Но и они включились, когда русские стали чувствовать себя почти чужими в стране, носящей, между прочим, их историческое имя! Давно замечено: смуты и революции в России случаются именно тогда, когда русский народ (а не караул) устает от собственного государства.

Впрочем, это тема для отдельной статьи.

«Литературная газета», февраль 2011 г.

День суверенных одуванчиков

Двадцать лет назад завершилась история самого большого государства мира – СССР. 12 июня 1991 года был избран первый президент Российской Федерации Ельцин. С тех пор страна отмечает День принятия декларации о государственном суверенитете РСФСР, переименованный в День России. По моим писательским и редакторским наблюдениям, большинство наших граждан 12 июня настоящим праздником не считают. Не потому, что не хотят иметь державный, объединяющий страну красный день календаря, – напротив, необходимость в таких датах очень велика. Но люди умеют думать и анализировать прошлое и настоящее…

Скажем, для прибалтийских государств, для той же Грузии, например, распад Советского Союза означал обретение собственной государственности. Для них слово «суверенитет» имеет реальный смысл. Ведь «суверенный» в переводе на язык улицы означает «сам себе начальник». Но какой суверенитет обрела Россия в 1991-м, от кого освободилась? От исконных своих территорий, от 25 миллионов русских, оказавшихся за границей?

Людей, недовольных своей нынешней жизнью, чтобы окоротить их, иногда спрашивают: «Вы что, хотите назад – в СССР?» Вопрос лукавый. Конечно, если человек служит в столичном банке или «присосался» к нефтепроводу, он не захочет работать в скромной советской сберкассе или очутиться на буровой вышке. Но если он сидит без зарплаты в вымирающей деревне, где раньше был процветающий колхоз-миллионер, или его вышвырнули с нарочно обанкроченного завода, такой человек, поверьте, с удовольствием вернулся бы в СССР. «А как же свобода?» – воскликнет правозащитник. Свобода – это всего лишь приемлемая степень принуждения. Не более! Впрочем, так было всегда: при изменении строя или режима, как поется, кто-то теряет, а кто-то находит. Весь вопрос в том, кого больше: потерявших или нашедших?..

Как драматург, я много езжу по стране на премьеры своих пьес и давно заметил: по-настоящему что-то меняется, улучшается только в центральных городах. При каждом областном городе есть, конечно, своя «Рублевка» с особняками, которую не любят. Все остальное в чудовищном состоянии. Здания дореволюционной и советской постройки буквально сыплются на голову. Едешь по областной дороге, и такое ощущение, что тут недавно «мессершмитты» отбомбились. В мае проехал насквозь одну среднерусскую область и не увидел ни одного целого коровника, в полях – одни одуванчики. Зачем мне, внуку русского крестьянина, в полях суверенные одуванчики?

А что произошло с культурой? Из важной духовной сферы, из государственной скрепы она превратилась в нелюбимую попрошайку. И вот что поразительно: если государство и дает деньги на творческие проекты, то именно те, которые вырабатывают в людях комплекс национальной неполноценности, усиливают депрессивные настроения, превращают наше прошлое в выгребную яму истории. В стране нет закона о творческой деятельности и творческих объединениях. Союз писателей и Союз художников по своему правовому статусу равноценны обществу любителей морских свинок. Власть к искусству относится, как к сфере развлечений, в законе так и написано, что культурное учреждение оказывает населению «культурные услуги». Значит, президент оказывает народу «руководящие услуги»? Тогда так в Конституции и запишите!

Сегодня даже те, кто принимал непосредственное участие в разрушении Советского Союза, понимают: это была катастрофа. И тем не менее на наших глазах идет совершенно неумный процесс выдавливания, изгнания из жизни советских дат, знаков, святынь, символов. Думаю, это серьезная ошибка. Ту же ошибку допустили большевики, всеми силами избавлявшиеся от праздников, связанных с царизмом. Как говорится, не выдавливайте да не выдавливаемы будете! Оставьте в покое 7 ноября, этот праздник ничем не хуже 14 июля, который во Франции чтут даже потомки гильотинированных аристократов.

Помню, в коммунальной квартире, где жила моя бабушка, обитал бывший белый офицер, он так и ходил в старорежимном френче, пошитом, видимо, из хорошего, ноского сукна. Тогда было принято всей квартирой собираться на праздники по-соседски за одним столом. И однажды, 7 ноября, кто-то из моих подвыпивших рабоче-крестьянских дядьев бросил старику: «А ты-то чего, белогвардейская морда, пьешь за наше седьмое ноября?» Он спокойно ответил: «Да, я прежде не отмечал этот праздник. До 45-го. Но после Победы он стал и моим праздником». Октябрьская революция, расколовшая, обескровившая общество, получила окончательную легитимацию у всего народа после победы в Великой Отечественной войне. Все поняли: построенная большевиками система, при всей своей жесткости и жестокости, оказалась жизнестойкой и спасла страну. 12 июня пока такой легитимации не имеет. За минувшие двадцать лет не произошло ничего такого, что примирило бы народ с распадом страны и несправедливым перераспределением национальных богатств.

По-моему, 12 июня – вообще праздник поспешный, неудобный, неестественный. В этот день стал президентом Борис Ельцин, который первый же серьезный конфликт между ветвями власти, обычный для любой демократии, разрешил с помощью танковой пальбы по парламенту, на десятилетия, если не столетия, исказив путь России к народовластию и разумному государственному устройству. Я уж не говорю о его неадекватной безответственности в Беловежской Пуще, стоившей нам исконных земель и потери геополитических обретений, оплаченных кровью многих поколений русских. Вот и получается такая двойная неловкость, которую все чувствуют, но сделать ничего не могут. Власти неловко праздник отменить, народу неловко отмечать.

Праздники должны объединять, солидаризировать общество на почве надклассовых, надполитических идей. 12 июня, наоборот, нас разобщает. Те, кто выиграл от капитализации страны и ликует в этот день, напоминают мне иной раз оранжистов в Ирландии. Меньшинство торжественно марширует, большинство злится. 12 июня, по-моему, усугубляет наш и без того хрупкий социальный мир, лишний раз напоминает о том, что в результате развала и обнищания страны горстка людей стала безумно богатой и теперь бессовестно тычет свои деньги нам в глаза, скупая зарубежные спортивные клубы, яхты-авианосцы, яйца Фаберже… Один вот олигарх с простой русской фамилией недавно пожертвовал двести миллионов долларов на реконструкцию школ в Нью-Джерси. Он бы зашел в нашу сельскую школу… Видимо, кроме фамилии, с Россией его уже ничего не связывает. На днях я прочитал в газете, что в минувшем месяце из страны утекло двадцать с лишним миллиардов долларов. Если все это – результат суверенитета, что же мы тогда празднуем?

Итак, лично я 12 июня не отмечаю. И среди моих друзей почти нет таких, кто празднует День суверенитета. Конечно, отчего же не порадоваться лишнему выходному и не выпить? Но за дополнительную праздность невозможно простить то, что было сделано со страной в 90-е. Я вообще думаю: если бы не приход Путина, не резкое изменение разрушительного ельцинского курса, России бы уже не было. Мы с вами отмечали бы День суверенитета Московии, заканчивающейся километрах в трехстах от Кремля.

К счастью, жизнь развивается циклично, волнообразно. Если сегодня у нас проводится политика государственного антисоветизма, на следующем витке истории сформируется нормальное отношение к советскому периоду, но зато придет сверхкритическая оценка нынешнего времени. Ох и полютуют будущие Познеры над «ельциноидами» и «олигархатом», ох и поборются они за переименование проспекта Академика Сахарова в проспект имени ГКЧП. Но и это пройдет… Конечно, и от нашего времени что-то в истории Отечества останется, но едва ли это будет 12 июня – день суверенных одуванчиков.

Газета «Трибуна», июнь 2011 г.

Где проспект Ивана Калиты?

Нигде. В Москве такого нет, как нет площади, улицы или переулочка, носящего имя этого рачительного князя, который, говоря по-современному, запустил процесс превращения одного из окраинных городов Золотой орды в столицу Руси – собирательницу земель русских. Калитниковские улицы и проезды к Калите отношения не имеют, они лишь напоминают о том, что встарь здесь проживали калитники – ремесленники, мастерившие кошельки. Странное дело, за исключением Юрия Долгорукого, Александра Невского и Дмитрия Донского (их советская власть в трудную годину призвала под свои знамена), ни один другой венценосный Рюрикович или Романов не увековечен в московской топонимике. Где славные имена Ивана III, окончательно одолевшего ордынское иго, или Алексея Михайловича Тишайшего, начинавшего мягкую модернизацию России, которую его необузданный сын Петр «рукой железной поднял на дыбы». Кстати, Петровка получила свое имя не в честь Петра Великого, а из-за близости Высоко-Петровского монастыря. Есть, правда, названия, косвенно хранящие память о великих монархах: Александровский сад (разбит при Александре Первом), Екатерининский сад (принадлежал одноименному институту благородных девиц), Николаевский тупик – упирался в Николаевскую железную дорогу и чудом, а может, с глумливым умыслом сохранён большевиками. Вот вроде и все. Ни тебе Александра Второго Освободителя, ни Александра Третьего Миротворца, ни царя-мученика Николая Второго. Знаете, вообще-то я не монархист, но и у меня такая «монархофобия» вызывает недоумение. Тот, кто бывал в столицах мира, наверное, замечал: там имена императоров, королей, курфюрстов и других суверенов, даже невеликих, непременно запечатлены в названиях улиц. Я уже не говорю про Чингисхана, который в иных среднеазиатских республиках давно по частоте употребления затмил Ленина с Марксом. А в Москве нет даже улицы родоначальника царской династии – Михаила Федоровича. Как-то даже неловко в преддверии 400-летия Дома Романовых! Но не спеши, читатель, удивляться всем этим странностям, мы только вступаем в паноптикум парадоксальной московской топонимики.

Небрежение самодержцами было бы понятно при ранних коммунистах, они взрывали храмы, переименовывали все, что напоминало о «тюрьме народов» и «самовластительных злодеях», принципиально называли улицы во славу бунтовщиков-мятежников, если выражаться по старому стилю, и народных вожаков, если по новому: Разина, Пугачева, Болотникова. Не забывали и цареубийц с бомбистами – Каляева и Халтурина. Но это было прежде, при ВКП(б) – КПСС. А что же сегодня, когда первые лица стоят со свечками в храмах, а визит в Отечество кого-нибудь из остаточных Романовых выглядит чуть ли не встречей в верхах? Да, в Москве нет теперь улиц Разина и Каляева… И правильно, нечего бунтовать против властей. Зато улицы Пугачевская, Халтуринская и Болотниковская целехоньки. Забыли про них, что ли, в угаре первичного накопления или решили, что всех смутьянов из истории тоже выкидывать не стоит? Не ясно.

Но с особой бережностью Москва хранит память о декабристах, многие персонажи первого этапа освободительного движения получили прописку на улицах города: Каховский, Бестужевы, Одоевский… Люди, конечно, были талантливые, смелые, с размахом, мечтали реформировать Россию, не стесняясь в средствах. Сам я недолго жил на улице Пестеля, который так планировал после уничтожения династии решить еврейский вопрос: предложить им креститься, а тех, кто откажется, построить в колонны и пешедралом отправить в Палестину. Он был твердо уверен, что миллионную толпу, возвращающуюся на историческую родину, остановить никто не захочет, даже покормят и с собой дадут. М-да, сложись на Сенатской по-другому, и будить было бы некого. А для героя Отечественной войны 1812 года генерала Милорадовича, некрасиво застреленного Каховским, переулочка в Москве не нашлось…

Такая же грустная участь постигла многих государственных мужей, послуживших укреплению державы. Есть Сибирская улица, но нет улицы Ермака Тимофеевича – первопроходца Сибири. Ермакова Роща всего лишь увековечила фамилию давнего домовладельца. А как пройти на площадь Столыпина? Никак. Ее тоже нет на карте Москвы. Поразительно! Ведь в том вязком информационном натиске, что заменяет нам нынче идеологию, Петр Аркадьевич представлен как самый главный и успешный реформатор за всю нашу историю. К тому же он любимец Никиты Михалкова, который продавливал его на первое место в телешоу «Имя России», будто приятеля-режиссера на премию «Золотого орла». А вот аллея Сергея Юльевича Витте в Москве имеется. Правда, странно? Столыпина нет, а Витте есть. С чего бы? Ах, ну да, Витте как бы либерал, а Столыпин – монархист… Впрочем, это – лишь самая невинная из тех столичных нелепиц, что заставили меня усесться за недоумённо-топонимические заметки.

Когда-то, будучи молодым поэтом, я сочинил стихотворение «Прогулка по Москве», где были такие строки:

А и в самом деле, давайте поищем XIX век, шагая по столице. Где, например, улица графа Дмитрия Владимировича Голицына. Кто такой? Ну как же! Возглавлял Москву с 1820 по 1844 год. Отец города! Забыли. Не помешал бы и переулочек генерала Джунковского, он руководил столицей в труднейшее время (1905–1915), много сделал для Первопрестольной, «утратив доверие» царя, попросился на фронт, остался после Октября в СССР и погиб в 38-м году. Это теперь уволенные начальники тихо убывают в свои заграничные замки, а царские сатрапы, как и большевистские наймиты, были куда усидчивее, скромнее и патриотичнее.

Но может быть, мы найдем улицу Николая Александровича Алексеева? Кто такой? Удивительный человек! Он был с 1885 по 1893 год московским головой. Этот предприниматель, пошедший, говоря по-нынешнему, во власть, устроил в столице современную канализацию, водопровод, обрел для города Третьяковскую галерею и трагически погиб от рук сумасшедшего убийцы в своем думском кабинете. Но нет, его имя тоже не увековечено. Есть, правда, улица и два переулка Петра Алексеева, известного рабочего-революционера, но это, как говорится, совсем из другой оперы. А метро «Алексеевская» поименовано так в память старинного села. Раньше станция называлась «Щербаковская» – в честь Александра Щербакова, с 38-го по 45-й возглавлявшего Москву и организовывавшего оборону столицы от фашистов. Но поскольку он был из «гнезда Иосифова», то его имя в 90-м исчезло с карты города вместе с именами Жданова и Куйбышева. Хотя в то же время улицы Шверника и Орджоникидзе, других сталинских соратников, сохранились как ни в чем не бывало. Чудеса!

Двадцать лет нам внушают, что Российская империя подошла к Первой мировой войне в небывалом расцвете, кормила весь мир отборным зерном. Это – правда, как и то, что собственные подданные хронически недоедали и даже порой голодали. Нас уверяют, что Октябрь был катастрофой, красным колесом, прошедшим по цветущей стране, что Белое движение потерпело крах из-за того, что каппелевцы, марковцы и дроздовцы были чисты, наивны, благородны, а потому бессильны против злобных шариковых, вооруженных винтовками Мосина и возглавляемых швондерами в кожаных тужурках. Допустим. Но в таком случае покажите мне хотя бы переулочек генерала Лавра Корнилова, поднявшего знамя борьбы с богоборческим режимом! Проводите меня к бульвару генерала Деникина, на улицу адмирала Колчака или хотя бы в тупичок Врангеля! Увы, в топонимике Москвы нет ничего, напоминающего о мучениках белой идеи.

Зато есть Абельмановская улица и площадь Абельмановской заставы. Названы так в честь большевика Николая Абельмана, погибшего при подавлении левоэсеровского мятежа в 18-м. Есть улица штурмовика Зимнего дворца Антонова-Овсеенко. Имеется улица Баумана, сохранившая имя революционера, убитого во время событий 1905 года. Есть улица Сергея Лазо, героя Гражданской войны, сожженного японцами в паровозной топке. Мы доезжаем до станции метро «Добрынинская» и можем гулять по четырем Добрынинским переулкам, названным в честь Петра Добрынина, организатора Красной гвардии. Имеется и улица Маршала Тухачевского, не только продувшего Варшавскую операцию, но и травившего газами тамбовских повстанцев… Есть улицы организатора Красной армии Подвойского и целых шесть проездов Подбельского, наркома почт и телеграфов, которые взяли прежде всего. Потом он усмирял Ярославское восстание и умер в 20-м от тифа. Сохранена память о лихих революционных матросах Железняке и Дыбенко. Осталась улица, носящая имя секретаря Ленина большевички Фотиевой, приглядывавшей за больным шефом. Есть улицы пламенных большевичек Елены Стасовой и Инессы Арманд, которая была, как теперь известно, последней любовью вождя мировой революции.

Сам я рос в Балакиревском переулке в полной уверенности, что этот кусочек старой Москвы зовется так в честь русского композитора из «Могучей кучки»: тогда не вешали на стенах таблички, объясняющие происхождение и смысл названия. Лишь со временем мне удалось узнать, что бывший Рыкунов переулок переименован в честь большевика, рабочего пуговичной фабрики Николая Балакирева, участвовавшего в октябрьских боях и умершего опять же от тифа на колчаковском фронте. После этого уже не кажется странным, что нетронутыми остались улицы Дундича, Боженко, Щорса и Чапаева. Все-таки легендарные люди, про них сняты фильмы.

А вот память мальчишек-юнкеров, засевших в 17-м в Кремле и тщетно пытавшихся защитить законную власть, никак не увековечена.

В общем, в Москве остались десятки, если не сотни названий, хранящих для потомков имена борцов за власть Советов. Разумеется, недопустимо вычеркивать из истории столицы людей, установивших строй, при котором страна не так уж плохо прожила семьдесят лет. Многое из советских достижений я бы мечтал перенести в наше время. И такое обилие «красных» имен не вызывало бы у меня неприятия, если бы при этом целые пласты отечественной истории не выпали из столичной топонимики. Ну скажите, зачем нам с вами революционный пуговичник Балакирев, забытый уже при советской власти, если нет улицы имени его великого однофамильца? Зачем нам Клара Цеткин, если нет улицы княгини Софьи Щербатовой, великой благотворительницы, создавшей в Москве сеть приютов и богаделен?

В 90-е годы на мутной волне молодого, задорного антисоветизма были переименованы многие улицы Москвы. Например, улицу Горького сделали Тверской. И поделом – не дружи с большевиками. А с другой стороны, с кем еще дружить «буревестнику революции»? Улица Грибоедова снова стала Малой Харитоньевской, улица великого драматурга Островского – Малой Ордынкой, переулок писателя-страдальца Николая Островского, чья житийная повесть «Как закалялась сталь» переведена на все мировые языки, стал зваться Пречистенским, хотя до 37-го именовался Мертвым по имени домовладельца Мертваго (не путать с Живаго). Очевидно, в данном случае тяга к благозвучию победила порыв к исторической аутентичности. Площадь Маяковского снова стала Триумфальной. Площадь Лермонтова – Красными Воротами. Улица Герцена обернулась Большой Никитской, улица Алексея Толстого – Спиридоновкой. А ведь в ту пору уже имелись площадь Никитских Ворот, сохраняющая вечную память о Никитском монастыре, а также Спиридоньевский переулок. Зачем же было трогать больших писателей? Кстати, улица пролетарского поэта Филиппа Шкулева, автора песни «Мы кузнецы, и дух наш молод…», сохранена в неприкосновенности. С чего бы это?

Первоначальный замысел ясен и логичен: вернуть дореволюционные названия, дабы восстановить историческую справедливость, и убрать с карт скороспелые плоды большевистского своевольства. Согласен. Но тогда почему улицу Дурова не переназвали обратно Божедомкой? Возможно, те, кто занимался переименованиями, посещали в детстве Уголок Дурова, вспомнили, прослезились и пощадили великого дрессировщика. Но ведь и «Золотой ключик» они наверняка читали. Однако Алексею Толстому это не помогло. Так же непонятно, почему Большая Коммунистическая не стала, как встарь, Большой Алексеевской в честь храма митрополита московского Алексия, а сделалась вдруг улицей Солженицына? Думаю, великому правдопроходцу и справедливцу это бы не понравилось. Или вот еще любопытный пример. Долгие годы в центре была улица Дмитрия Медведева, Героя Советского Союза, писателя, автора мемуаров «Это было под Ровно», но потом ей вернули прежнее название Старопименовский переулок, а имя литератора-партизана присвоили в 2005-м улице в районе Косино-Ухтомский. Разве нельзя было так же поступить с писателями, куда более значительными? Не понимаю! Нечто похожее случилось и со Станиславским. Переулку, носившему имя великого реформатора сцены, вернули прежнее название – Леонтьевский, а улицей Станиславского стала былая Малая Коммунистическая. При этом как-то незаметно потеряли улицу Немировича-Данченко, зато у нас снова есть Глинищевский переулок. Какое счастье!

Идем по Москве далее. Если застой 70-80-х погубил страну, как ныне принято считать, то почему остался проспект Андропова, и к стене его дома на Кутузовском привинчена мемориальная доска? А если застой был не так уж плох, во всяком случае, не столь вреден стране, как гайдаровские реформы, то почему у нас в таком случае нет улицы Брежнева? И почему мемориальная доска в честь генсека, руководившего страной без малого двадцать лет, висит не на Кутузовском проспекте, где он жил в квартире, на которую бы не позарился теперь чиновник средней руки, а прибита она почему-то около Бранденбургских ворот в Берлине на посмешище туристам. При этом в Строгине осталась улица члена брежневского Политбюро Федора Кулакова. Абсурд!

И таких странностей в нашем городе хоть отбавляй. Исчезла вкупе с памятником площадь Дзержинского – главного чекиста, пролившего во имя революции немало кровушки. Может, и правильно исчезла – «не губи несчастных по темницам»! Но тогда почему осталась улица Вячеслава Менжинского, сменившего Железного Феликса на посту председателя ВЧК-ОГПУ? Почему сохранена улица Михаила Кедрова – начальника Особого отдела ВЧК? Зачем нам улица пламенного австровенгра Бела Куна, ох и полютовавшего в России, организовавшего вместе с Розалией Землячкой в Крыму массовое истребление белых офицеров, уже сложивших оружие. Да, улица, полвека носившая имя кровавой Землячки, ныне называется Большой Татарской. А вот имя одного из организаторов уничтожения последнего русского императора и его семьи – Петра Войкова – продолжают носить станция метро, улица и целых пять проездов! Иногда дело объясняют так: мол, Войкова увековечили не как цареубийцу, а как советского полпреда, погибшего на посту. Володарский тоже был убит на посту. Но его улица теперь называется Гончарной. Исчез без следа из городской топонимики Свердлов, куда более значительный деятель Октября, вдохновитель расстрела Романовых. А Войков, как заговоренный, хотя пишут об этом и возмущаются двадцать лет. Вы что-нибудь понимаете? Я ничего не понимаю…

И снова хочется спросить: если Октябрьская революция – катастрофа, своротившая Россию с цивилизованного пути, то почему же в эти два десятилетия, когда антисоветизм стал нашей потаенной государственной идеологией, не появились площади, улицы и переулки, носящие имена тех, кто противостоял надвигавшейся буре. Где улицы Победоносцева, Каткова, Суворина, Дубровина, Михаила Меньшикова? Где бульвар героев Ледяного похода? Что происходит? Почему в учебниках одна история, а на московских улицах другая? Кстати, в Первопрестольной не нашлось места многим великим русским историкам – Нестору, Татищеву, Соловьеву, Костомарову, Иловайскому, Бартеневу… «Минуточку, а Костомаровская набережная и улица Татищева?» – встрепенется бдительный москвич. Увы, эти названия сохранили фамилии бывших домовладельцев и к нашим «геродотам» отношения не имеют. Точно так же не имеют отношения к великому издателю Сытину, насытившему Россию доступными дешевыми книгами, Сытинские переулок и тупик.

Все-таки частная собственность – великая вещь: прикупил домик и остался в Истории. К счастью, в центре сохранились улицы историков Ивана Забелина и М.П. Погодина, последняя даже с мемориальной избой. Да ещё имеется проезд Николая Карамзина, упирающийся в Московскую окружную дорогу. М-да, так далеко великого историографа власть не посылала даже после крамольной «Записки о новой и древней России».

И еще об истории. Конечно, за двадцать лет постсоветской власти в московских названиях поубавилось число революционеров-демократов и разных прогрессистов. Пострадали Герцен, Белинский, Грановский, Огарев, Некрасов. Некрасовская улица к автору «Русских женщин» отношения не имеет. Впрочем, зацепились и уцелели улицы-переулки революционеров-демократов Добролюбова и Чернышевского, анархистов Бакунина и Кропоткина. А вот их оппонентам-славянофилам не везло всегда: и при царях, и при коммунистах, и при демократах. Третье отделение за ними следило, тиранило, их даже сажали в Петропавловскую крепость, как и революционеров. За что? Вроде бы Русь к топору не звали, уповали на крестьянскую общину и ставили православие выше папизма. Одна беда: слишком большое значение придавали русскому народу. А если учесть, что высший слой в империи был интернациональным, и поляков с остзейцами толпилось у трона едва ли не больше, чем лиц «титульной национальности», нелюбовь начальства к славянофилам понять можно. Но и после Октября эти старорежимные беды им не зачлись. Щедро воздав жертвам прежнего строя и увековечив их в городских названиях, большевики даже не вспомнили про братьев Аксаковых и Киреевских, Хомякова, Самарина. Самаринская улица к последнему опять же никакого отношения не имеет. За близость к славянофилам пострадал и самый московский из поэтов – Аполлон Григорьев, не получив прописки даже в малюсеньком переулке:

Надо ли объяснять, что новый правящий слой, певший Интернационал при каждом удобном случае и порой плохо изъяснявшийся по-русски, зато сплоченный вокруг ЦК, вообще считал славянофилов просто разбавленными черносотенцами. Допустим. Но потом-то, после 91-го, когда все бросились восстанавливать храмы и атрибуты имперского прошлого, вплоть до двуглавого орла? Полноте! Достаточно вспомнить, что за публика внесла Ельцина в Кремль, чтобы сообразить: в «новой России» у славянофилов не было никаких шансов.

Зато в московской топонимике до сих пор широко представлен революционный интернационал. Я не говорю о титанах и классиках коммунизма: улицы Марксистская, Энгельса, Розы Люксембург, целых три – Бебеля… Заслужили, видимо. Но зачем нам в Москве столько мирового коммунистического, рабочего и прочих прогрессивных движений? Судите сами: мы ходим по улицам Вильгельма Пика, Улофа Пальме, Сальвадора Альенде, Иосипа Броз Тито, Хулиана Гримау, Луиджи Лонго, Ле Зуана, Саморы Машела, Хо Ши Мина, Миклухо-Маклая… Уп-с-с… Извините, это наш русский путешественник. Кроме того, у нас есть площади Кабрала Амилкара – борца за свободу островов Зеленого мыса, Виктора Кадовилья – рабочего вожака Аргентины, Мартина Лютера Кинга, Джавахарлала Неру, улица Саляма Адиля… Есть даже улица первого президента Чехословацкой академии наук Зденека Неедлы. А вот улицы, названной в честь первого президента Российской академии наук княгини Екатерины Дашковой, нет и в помине. Чудеса!

Зато увековечены в городских названиях имена мастеров культуры тех советских республик, которые двадцать лет назад – кто с радостью, кто с неохотой – покинули «нерушимый союз народов». Можно прогуляться по бульвару Яна Райниса и улице Соломеи Нерис. Кстати, улицы Марины Цветаевой в Москве нет. Зато есть проезд Кристионаса Донелайтиса, литовского баснописца ХVIII века. Вы думаете, мне жалко? Не жалко, пусть будет. Жалко, что в Москве нет даже переулочка нашего великого баснописца Ивана Андреевича Крылова. Общеизвестная русская всеотзывчивость не должна все-таки достигать градуса идиотического самозабвения. И сегодня, когда прибалтийские лимитрофы выскребли со своих улиц любые названия, напоминающие об изначальном русском, как, впрочем, и немецком присутствии в этих краях, возникает чувство недоумения. Мы, конечно, большой и добрый народ, но сколько можно отвечать на мелкодержавное хамство прежних братских республик широтой и великодушием? Может, последовать совету Достоевского и слегка сузиться?

Нет, я не призываю немедленно переименовать улицу Вилиса Лациса в улицу Виля Липатова. Пусть остается: все-таки человек был не только писателем, но и председателем Совета национальностей Верховного Совета СССР. И когда? В тяжкие времена «оккупации» Прибалтики Советским Союзом, который, кстати, подарил в 45-м гордым жмудинам их столицу – Вильно, этим городом прежде владели не менее гордые поляки. Кстати, за «оккупацию» литовская власть хочет с нас получить денежную компенсацию. А любопытно узнать: сколько стоит Вильнюс? Повторю: я не призываю убирать следы былой всеотзывчивости, я просто задаю вопрос: уместно ли такое интернациональное простодушие, когда множество выдающихся российских деятелей культуры никак не запечатлены на карте города. Где улицы Загоскина, Кустодиева, Шаляпина, Рахманинова, Петрова-Водкина, Салтыкова-Щедрина, Блока, архитекторов Мельникова, Весниных (была – теперь Денежный переулок), Прокофьева, Улановой, Чайковского (была – теперь Новинский бульвар), Мейерхольда, Тукая? Почему у нас есть улица Багрицкого и нет улицы Заболоцкого? Есть улица Дунаевского и нет улицы Шостаковича? Есть улица Симонова и нет улицы Леонова? Есть улица полузабытого писателя Панферова и нет улицы великого Андрея Платонова? Почему улица имени не самого выдающегося литератора Серафимовича находится в районе Якиманки, а улицу Шолохова, крупнейшего русского писателя XX века, сослали за Окружную, в Ново-Переделкино? Где логика? Где система? Где здравый смысл? Даже про Высоцкого забыли, а жил, кстати, он на Малой Грузинской, напротив кафедрального костела. Может, достаточно одной Большой Грузинской?

В предисловии к добротной книге «Москва. Именные улицы города» (М., 2010) читаем: «В Москве существует удивительное переплетение имен, которые захватывают исследователя, приоткрывают неизведанные факты. Некоторые имена забыты, и их значение современному гражданину покажется преувеличенным. Однако все это – наше достояние…» В самом деле, сегодня трудно понять, почему есть улица Асеева и нет улицы Пастернака, есть улица Демьяна Бедного и нет улицы Мандельштама, имеется улица полузабытого Корнейчука и не отыщешь улицу Булгакова. Существует улица странного, конспирологического дипломата-финансиста Ганецкого (Фюрстенберга), работавшего позже начальником Государственного объединения музыки, эстрады и цирка и расстрелянного в 37-м, надо полагать, не за погрешности в цирковом репертуаре. При этом никак не увековечен выдающийся советский государственный деятель Вознесенский, планировавший перестройку нашей экономики во время войны и сгинувший по «Ленинградскому делу». Зато у нас есть целых шесть Советских улиц, разбросанных в разных концах города!

Нет-нет, я вовсе не за то, чтобы снова все переименовать. Хватит – напереименовывались. Но, с другой стороны, отсутствие многих знаковых, исторически необходимых имён на стогнах столицы – это какое-то клиническое беспамятство. Представьте себе семейный фотоальбом, где есть снимки тети из Тотьмы и дяди из Ростова, но нет отца с матерью. Нонсенс! Это я снова про Ивана Калиту. Что же делать? Как исправить ситуацию, никого не ущемив? Очень просто. У нас в Москве множество названий, которые выполняют, уж простите, примерно ту же функцию, что и соя в докторской колбасе. Как понимать, например, Газгольдерную улицу, Факультетский переулок, Магистральный тупик и Федеративный пруд? Что такое Трудовая аллея? Куда прикажете девать три Новоостанкинских улицы, три Тишинских, четыре Стрелецких, пять Котельнических и шесть Новоподмосковных переулков? Ладно, так и быть, три Новомихалковских проезда можно зарезервировать за известным семейством, но к чему городу три Хорошевских, три Павелецких, четыре Волоколамских, шесть Рощинских проездов, россыпь Внуковских и Владимирских улиц, а также четыре Самотечных переулка? И если вернуться к цареубийству: зачем нам пять Войковских проездов? У нас целое гнездо Соколиных Гор и Соколиных улиц! Зачем нам несколько Полевых улиц и переулков в разных концах города? Я уже не говорю о сладких парочках, вроде 1-го и 2-го Волконского переулков, 1-й и 2-й Вольских улицах, 1-м и 2-м Вражских переулках. А 1-я и 2-я Рейсовые улицы! Вот ведь – так и чуешь дыхание седой русской истории: Ре-е-ейсовая! Да что там Рейсовая! У нас пять Кабельных улиц и два проезда! Но и это еще не все – наша топонимическая сокровищница неисчерпаема: три Сетуньских, четыре Красносельских, шесть Железногорских, семь улиц Лазенки, шестнадцать Парковых… Назвали бы хоть одну из них в честь академика Лихачева, исследователя дворянской парковой культуры России. Нет, мы будем упорно ходить по шестнадцати Парковым улицам и одиннадцати Радиальным, но принципами не поступимся! Кстати, в Москве есть четыре Лихачевских переулка, не имеющих отношения к академику-гуманисту.

Нет, я не против исторических корней, я и сам, если честно сказать, полупочвенник, встану грудью и не дам срыть Лихоборские Бугры или выкосить Кашенкин Луг! Но помилуйте: Строительный проезд, Технический переулок, Рабочая улица (бывшие Коломенки), Крестьянские площадь, улица и тупик, Ткацкая улица (бывшие Благуши), Товарищеский переулок (бывший Дурной), три переулка Тружеников (бывшие Воздвиженские)… Имеется также полный Заводской комплект: улица, шоссе, переулок, проезд и тупик. Скажите, это память о чем? О классовой солидарности? Тогда где Интеллигентский тупик? Вот шоссе Энтузиастов – это да, это я понимаю. Красиво! «Нам нет преград ни в море, ни на суше!» А улица Дружбы? Это еще что такое? Дружбы с кем? Против кого? Непонятно.

Конечно, все можно объяснить, а кое-что даже понять. Стремительный рост Москвы часто опережал фантазию ответственных лиц. К тому же именную топонимику столицы нужно согласовывать в Кремле, а там могут неверно понять, рассердиться, утратить доверие… Себе дороже. Лучше назвать улицу Ровной или Стандартной, а проезд Фармацевтическим или Трикотажным и спать спокойно. Конечно, я не специалист, и, вполне вероятно, записному москвоведу или городскому блюстителю мои заметки покажутся наивными, неточными, даже местами возмутительными. Заранее прошу прощения! Я просто хотел взглянуть на названия наших улиц с точки зрения здравого смысла, которого порой лишены эксперты, погруженные в свою специальность, как мыши в крупу. Убейте, но никто не убедит меня в необходимости трех Радиаторских улиц, а также Электродной улицы, Электродного переулка и Электродного проезда, если у нас не увековечены имена великих учёных и инженеров, например: зачинателя ракетно-космической техники Владимира Бармина, создателей лазера Александра Прохорова и Николая Басова (Басовская улица не про него), отца нашей электронно-вычислительной техники Сергея Лебедева… Зачем, скажите, нам аж три Балтийских переулка, если забыт великий флотоводец адмирал Кузнецов? А ведь он вопреки директивам, рискуя головой, подготовил и осуществил отпор фашистам на Балтике. Если бы остальные военачальники встретили Гитлера так же, как Кузнецов, ход войны мог быть иным, а жертв куда меньше. Но у нас нет улицы адмирала Кузнецова, зато есть Балтийская улица и три Балтийских переулка. Зачем, скажите, нам улицы и проспекты в честь 10-40-50-60-летия Октября? Может, довольно с нас Октябрьской улицы и Октябрьского Поля? А вот переулочек Февральской революции не помешал бы. Кстати, за исключением генерала Брусилова, герои и подвиги Второй Отечественной, сиречь Германской войны, никак не запечатлены в городских названиях. Видимо, тайная вина пораженчества скреблась в душе правящей партии и заставляла избегать лишних упоминаний об «империалистической бойне». Мол, какие на бойне герои?! Но коммунисты уже двадцать лет не при власти. Скоро столетие Первой мировой. Может, наконец очнёмся от исторической амнезии? Я не говорю уже о Сталинградской битве, оставившей след в топонимике многих столиц мира, кроме, понятно, Москвы. Имя Сталина в Первопрестольной – табу, как, впрочем, и имя Хрущева – его сподвижника-разоблачителя. Правда, странно?

А теперь попытаемся понять, почему мы живём в таком историко-топонимическом абсурде? Ведь, в сущности, гуляя по столице своей страны, гражданин должен как бы проходить по залам исторического музея, где продуман каждый стенд, каждая витрина, каждый экспонат. Однако шагая по Москве, ощущаешь себя человеком, попавшим в мозаичный бред. Думаю, главная беда в том, что у нас нет внятной государственной идеологии, а значит, и консолидированной версии отечественной истории. Поверженной во Второй мировой войне Японии запретили иметь армию. А России, кстати, единственной из частей поверженного и расчленённого СССР, запретили иметь идеологию. Не знаю даже, что хуже. Именно поэтому наша история не только непредсказуема, она – непримирима. Я не наивен и понимаю: на тот же советский период никогда не будет единого взгляда. Чудом уцелевший потомок обобранного дворянского рода, отпрыск пламенного троцкиста, расстрелянного в подвале НКВД, и правнук безземельного крестьянина, выбившегося в наркомы, – все они будут по-разному относиться к событиям, случившимся между 17-м и 91-м. И что? В Вандее до сих пор с омерзением и ужасом вспоминают Великую Французскую революцию, что не мешает им петь Марсельезу. Кстати, умолчание и замалчивание крупных исторических явлений и фигур началось не при советской власти. Взгляните на памятник тысячелетию Руси в Великом Новгороде: царя Ивана Васильевича вы там не найдете. Его первая жена Анастасия есть, его советник Адашев есть, а самого Грозного нет. Почему? А потому что монумент ставили при либеральном Александре II, который стеснялся своего крутого предшественника на троне. Вот так-то…

Конечно, нельзя ни в коем случае запрещать ученым спорить о роли Грозного или Сталина в истории, полемизировать о варягах, древности русского народа и других сложных вопросах. Не нужно мешать людям по вкусу любить «титанов» и ненавидеть «антихристов»: Петра Первого, Ленина или же Ельцина. Мы живем в свободной стране. Но при этом нам, как воздух, необходима непрерывная, преемственная история Отечества, без провалов, лакун и умолчаний. Нам нужна договорная, согласительная версия русской истории, пусть в чем-то сглаженная и спрямленная, но зато общегражданская – дающая внятную, последовательную картину развития государственности от зарождения до наших дней.

Невозможно? Почему? Другие же страны с этим справились, те же Штаты, например. А уж у них, Соединенных, противоречия между потомками коренных индейцев, первопоселенцев, афроамериканцев и мексиканцев будут покруче, чем наше противостояние «белых» и «красных». Да, кому-то не нравится, когда ругают «палача» Сталина, а кому-то обидно, если начинают перечислять неславянские фамилии начальников ГУЛАГа. Что ж, надо договариваться, искать компромисс. Официальная история – это искусство умолчания ради национального единства. (Не путать с фундаментальной наукой, где примиряет лишь факт!) Если мы наконец обретем консолидированную, непрерывную версию отечественной истории, тогда станет понятнее масштаб событий и деятелей, станет яснее, кого следует увековечивать в городских названиях, а кого необязательно.

И начинать надо с Москвы. Хотим мы того или не хотим, но именно столица формирует мировоззренческие парадигмы и административный канон, по которому, нравится нам или не нравится, живёт вся страна – по крайней мере в общественной сфере. Едва появятся логика и осознанность в столичной топонимике, тогда, уверяю вас, с бескрайних просторов Отечества сами собой исчезнут бесчисленные улицы Розы Люксембург, Урицкого, Володарского, Коммунистические и Коминтерновские проспекты, а заодно с ними и Трикотажные, Электрические, Элеваторные, Слесарные, Монтажные переулки… Для них найдутся иные названия, укорененные в истории городов и весей, сразу отыщутся имена праведников, подвижников, благодетелей, мудрых руководителей, местных любимцев муз или забытых героев. А такими наша земля обильна. Пусть при этом обязательно останутся в топонимике следы потрясающей советской эпохи, но по возможности в той пропорции, в какой она, эта эпоха, соотносится с тысячелетней историей Державы. И когда-нибудь, я верю, гость Москвы, спросив прохожего аборигена или просвещенного гастарбайтера, как попасть на проспект Ивана Калиты, получит привычный ответ:

– Налево, потом – направо, а дальше – прямо!

«Литературная газета», июль 2012 г.

Кустарь с монитором

К Международному дню писателя

Путешествуя по Волге, я всякий раз отмечаю, что большинство теплоходов носят имена писателей: Пушкин, Лермонтов, Блок, Толстой, Достоевский, Лесков, Шолохов, Есенин, Фадеев, Некрасов, Островский, Мамин-Сибиряк, Симонов, Твардовский, Пришвин… Конечно, встречаются по курсу также и ученые, музыканты, художники, полководцы, даже государственные и церковные деятели. Но все они в совокупности едва ли могут соперничать с писателями, которые, по выражению четырехпалубного круизного красавца «Владимира Маяковского», «умирая, воплотились в пароходы, стройки и другие добрые дела». В таком преобладании на водах вольно или невольно запечатлена особая роль Слова в судьбе России.

Так уж сложилось, но именно литература была у нас не только тиглем, где выплавлялась золотая норма родного языка. Словесность, при всей своей изящности, являлась у нас узницей политической, государственной, даже экономической мысли. Вспомните Энгельгардта или Чаянова. Литература была убежищем для «тайной свободы» при царях-батюшках, а в советские времена стала заповедником, где в суровые интернационально-атеистические годы удалось сберечь, зашифровав в художественных иносказаниях, национальные и религиозные коды народа, кстати, не только русского, которому досталось больше других – за великодержавность. Вместе с тем, именно литература у нас традиционно аккумулировала и словесно оформляла недовольство людей жизнью, а значит, и властью. Не зря же Ленин так любил цитировать русскую классику, и «зеркалом революции», часто кривым, вольно или невольно становился любой честный художник. Оказавшись на германской войне, Куприн не узнал среди офицеров героев своего «Поединка». Впрочем, это была уже действующая, а не гарнизонная армия.

Наша история, как справедливо замечено, сначала словно «репетируется» на страницах книг, а потом уже случается в реальности. Пушкин провидел, Некрасов предвидел, а Блок уже трудился в комиссии по расследованию преступлений Романовых. Правда, недолго… Даже Бродский предсказал возврат Крыма, обмолвившись, что «лучше жить в провинции у моря». А советская власть, по сути, на страницах советской литературы закончилась задолго до того, как госдеп подсадил Ельцина на танк. Фига отросла и в кармане уже не помещалась. Творческая, прежде всего литературная среда стала лабораторией, где вывелся вирус социалистического иммунодефицита. При явном товарном и идейном дефиците размножался он стремительно. Однако «Апрель» и «Товарищество русских художников» не любили советскую власть каждый по-своему. Не случайно среди делателей социалистической революции 1917-го и капиталистической 1991-го мы обнаружим немало литераторов.

Заболевание писателей «державофобией» и даже «родиноедством» в нашей стране особенно опасно, ибо – нравится это кому-то или не нравится – литература искони была у нас частью общегосударственного дела. Многие классики 18 и 19 веков дослужились до высоких чинов и звезд, являлись опорой трона. Достоевский давал уроки в тишине членам царской семьи. Но и те, кто был в оппозиции, сидя в Лондоне, Сибири или Ясной Поляне, заботились не столько о плетении словес, сколько о разумном и справедливом устройстве общества. Даже изгнанник всесоюзного значения Солженицын, грустя в Вермонте, кумекал «Как нам обустроить Россию». Русские, советские и антисоветские писатели были в своем большинстве заботниками и заступниками. Так их воспринимало и общество.

Вот с этой-то традицией отечественной словесности и повели жесткую последовательную борьбу в 1990-е годы. Началась решительная кампания по отделению и отдалению литературы от государства. Почему? Видимо, новая власть решила раз и навсегда удалить с политического поля слишком непредсказуемого партнера – русскую литературу. Я хорошо помню все эти разговоры-заклинания: мол, творчество – дело интимное, и не надо в тоталитарных калошах вламываться в мастерскую художника. Кто ж с этим спорит? Но и писателям объяснили: давая свободу творчества без берегов, власть просит в дальнейшем по вопросам смысла жизни, духовных устоев, политической морали и социальной справедливости ее не беспокоить. Как-то незаметно места писателей в парламенте заняли спортсмены, потом сочинители начали исчезать из эфира: патриоты почти сразу, за ними последовали совестливые либералы, усомнившиеся в правильности реформ, похожих на самопогром. Наконец, попросили очистить экран литераторов, готовых говорить все, за что платят и награждают: уж очень глупо выглядели. Вспомните Приставкина! Им на смену пришло новое поколение телевещателей, молодых, разноголосых, но при этом дисциплинированных, как синхронные пловчихи. Да что я вам тут объясняю: посмотрите любое телешоу.

Именно в этот период «писатель» был ликвидирован как класс – исчез из реестра профессий Российской федерации. Власть понять можно: она же договорилась с литераторами, что творчество – дело сугубо личное. Чего же вы хотите? Одни на досуге любят писать книжки, другие разводить декоративные кактусы. Что ж, теперь и кактусоводов в реестр вставлять? Некоторые по привычке начинали вдруг заботиться о судьбах Отечества или защищать обездоленных, но на них смотрели с усмешкой. В 1990-е во власти вообще было много иронистов, чуть страну не прохихикали.

Итак, труженики пера добились своего, освободились от державного призора и в дурном, и в хорошем смысле. Для власти они стали кустарями – сначала с пишущими машинками, потом с мониторами. Правда, сочинителям из либерального пула на некоторое время государство в хорошем смысле заменил Фонд Сороса, российское отделение которого возглавлял Григорий Бакланов. Для патриотической литературной дружины таким коллективным спонсором стали красные директора и губернаторы. Но и те, и другие долго не выдержали: писатели народ прожорливый и неблагодарный. Труженики пера стали как все, нет, еще хуже, ведь у них даже своего профсоюза не оказалось. Громя СП СССР, об этой его ипостаси как-то подзабыли. Эту заброшенность и беззащитность особо остро, думаю, чувствуют сегодня те литераторы, что оформляют пенсии. До 1991 их членство в СП СССР еще засчитывают как трудовой стаж, а потом свою принадлежность к цеху даже узнаваемым классикам приходится доказывать справками и гонорарными ведомостями. Почему? Нет ответа. И только кремлевские звезды задумчиво переглядываются с кремлевскими же орлами.

«А что же сами писатели? – спросите вы. – Они-то как относятся ко всему этому?» «Какие писатели?» – в лучших одесских традициях отвечу я. Дело в том, что у нас в Отечестве двухобщинная литература. Воображаю, как напряглись любители высчитывать процент инородческой крови в белом теле отечественной словесности. Погодите возмущаться или, наоборот, потирать руки, я – про другое. О том, что наша литература расколота, известно всем. Разделение на архаистов и новаторов, либералов и охранителей было всегда. Все знали, что, скажем, публицист Сергей Сергеевич Смирнов – либерал, а поэт Сергей Васильевич Смирнов – охранитель. Причем, по произведениям понять, кто есть кто, порой было невозможно. Например, Осип Брик (тот самый!) в сталинские годы писал пьесы о пользе опричного террора. Но все, конечно, понимали: это он так маскирует свое свободомыслие. Когда же Анатолий Софронов сочинял комедию, откликаясь на зов партии, то все знали: на самом деле он откликается на зов своего верноподданнического сердца. Хитроумная советская власть умудрилась и трепетную либеральную лань, и упертого патриотического быка впрячь в телегу государства. И ничего – тащили, время от времени взбрыкивая… Но в 91-м разошлись по своим стойлам – и образовались две общины, вроде «ватников» и «укропов» на Украине. Была и своя литературная гражданская война, но она ограничилась тем, что русский патриот Осташвили разбил очки либералу Курчаткину, а потом как-то странно повесился в тюрьме. Помните?

Итак, в нашей словесности две общины. Переходные и гибридные формы, а также профессиональных перебежчиков туда, где сейчас лучше, я опускаю. Первая община, назовем ее по старинке «почвеннической», многочисленная, но малозаметная в информационном пространстве. Она продолжает считать литературное дело частью общенародной жизни, готова служить разумному государству и нести ответственность за сказанное и написанное слово. В этой общине есть свои «фракции». Одни пренебрегают советским опытом, как чуждым, делая исключение для гигантов, вроде Шолохова, Леонова, Твардовского… Другие, напротив, считают, что именно под «серпом и молотом» родная словесность достигла горних высот. Есть и центристы, к коим принадлежит автор этих строк.

Кроме того, я убежден, что писатель, не испытывающий зависимости от самочувствия своего народа, страны, не связывающий с ними свою человеческую, а также творческую судьбу, это не писатель в нашем, русском понимании слова. Это какой-то иной вид филологической деятельности. Тот, кто не знает этой болезненной связи, даже «присухи», и тем не менее посвятил себя словесному творчеству, отличается от настоящего писатели, примерно так же, как кик-боксер от купца Калашникова. Но должен оговориться: наличие такой внутренней связи с почвой – важное, однако не исчерпывающее условие успешного творчества. Человек, который, пошел в литературу лишь на том основании, что любит Родину, обречен. Обилие таких авторов в почвеннической общине – ее главная проблема. Союзу писателей России смело можно вернуть довоенную аббревиатуру ССП. Вот только расшифровывается она теперь иначе: Союз самопровозглашенных писателей. Ведь писатель не тот, кто пишет, а тот, кого читают. Увы, патриотической макулатурой можно нынче Ангару перекрывать.

Вторая община, назовем ее по-постмодернистски «интертекстуальной», не такая уж и многочисленная – особенно в провинции. Сложив «длинные списки» Букера, «Большой книги», «Национального бестселлера» и «Носа», добавив сотню сетевых самописцев, вы получите почти полный состав общины отечественных «интертекстуалов». Зато они почти монопольно владеют информационным пространством и премиальным тотализатором. Авторы, принадлежащие к этой общине, а среди них есть и талантливые, воспринимают творчество как сугубо личное дело: что-то среднее между мелким семейным бизнесом и альковными изысками, о чем охотно болтают в Сети. Им тоже дорого наше Отечество, но не земное, реальное, а вербальное, так сказать, русская «словосфера». Они Пушкину за талант прощают даже «Клеветников России». В них есть что-то от пассажиров круизного лайнера, даже не подозревающих, что есть еще и кочегарка с чумазыми матросами. Да и куда идет судно, им тоже, в сущности, безразлично, главное – при крушении не утонуть вместе с этим гигантским корытом.

Не случайно иные лидеры «интертекстуальной» общины уже перебрались на постоянное жительство за рубеж, продолжая оттуда активно участвовать в литературной и политической жизни России. Напомню, что первые две волны русской литературной эмиграции были связаны с мировыми катаклизмами. Третья – состояла из тех, кому не только было скучно строить социализм, но и обидно, что не позволяют говорить об этом вслух и писать в книгах. Аксенов и Войнович, например. А вот свежие писатели-эмигранты четвертой волны – это особая статья: они не перенесли того, что их точка зрения перестала быть господствующей, как в 1990-е. Утрату монополии в сфере борьбы идей они сочли оскорблением, катастрофой и уехали. Быков и Акунин, в частности…

Если же говорить об идеологии «интертекстуалов», то они чаще всего «подзападники». В отличие от «западников», искренне чающих объевропить российскую цивилизацию, и в отличие от «прозападников», желающих видеть РФ почетным членом НАТО, «подзападники» попросту хотят, чтобы Россия легла под Запад. Я немного огрубляю и спрямляю, но важна суть. Любя русскую «словосферу», «интертекстуалы» относятся к земной жизни Отечества свысока. Так, возвращение Крыма стало для них досадным пятном на репутации русской словесности. Теперь приходится отвечать перед мировым сообществом не только за травлю Пастернака, но и за «вежливых людей». При этом, повторю, они искренне любят русское Слово. Впрочем, человек, который лишь из любви к литературе решил стать писателем, тоже обречен. Филологическая подготовка не заменит талант, как «виагра» не заменит страсть. Поэтому графоманией «интертекстуалов» можно запрудить Темзу. Да, пожалуй, заодно и Сену…

Остается добавить, эти две общины между собой почти не общаются, друг друга не читают и знать не желают. Недавно в поликлинике я встретил знакомца моей литературной молодости – критика, статьи которого я все эти годы почитывал. Он из видных «интертекстуалов». Разговорились. Критик очень удивился, узнав, что после «Ста дней до приказа» я за 30 лет написал, оказывается, еще с десяток повестей и романов. В ответ не без ехидства он поинтересовался, видел ли я очень смешную комедию моего однофамильца и тезки, идущую в театре Сатиры? Обнаружив, что автор пьесы сидит перед ним, друг моей молодости впал в онтологическое огорчение.

Если я скажу, что писатели почвенной общины пытливы и зорко следят за творчеством «интертекстуалов», то, конечно, слукавлю. Но тем не менее это так. Слаб человек – хочется узнать, за какие такие тексты его собрат, а точнее, «совраг» по перу, получил очередную премию и два-три миллиона рубликов под чернильницу. Поэтому все-таки почвенники лучше знают то, что пишут «интертекстуалы», а те о своих художественно-эстетических оппонентах, по-моему, даже понятия не имеют. Периодически возникает риторический вопрос: как это так получилось, что раскрученная премиальная сеть вкупе с горячей поддержкой СМИ досталась исключительно «интертекстуальной» общине, будто нефтяная вышка хорошему человеку? Ведь даже о президентских и правительственных премиях в области литературы, присуждаемых с гораздо большей объективностью, по телевизору если и говорят, то с поспешным смущением, как про таблетки от запора. Да, мы помним, что именно «интертекстуалы» в 1990-е осуществили грезу власти о ненадоедливой, замкнутой на себе, а потому изящной во всех отношениях словесности. Никаких тебе напоминаний о крахе реформ, геополитических провалах, обнищании населения… Живи, радуйся и дирижируй немецким оркестром. В ту пору ценилась литература, которая лично мне напоминает «селфи» на пожаре. Пепелище, погорельцы – все это – за кадром…

Но с тех пор многое изменилось. Упала в стране грамотность, угас интерес к книге, а с невежественной молодежью какой технологический прорыв? К тому же, вдоволь поглумившись над патриотическими чувствами в 1990-е, с удивлением в нулевые выяснили, что количество молодых российских граждан, которые не прочь уехать из России куда-нибудь на ПМЖ, достигло угрожающего уровня. Сообразили, что патриотизм хоть и относится к дикорастущим видам эмоций, но если его регулярно вытаптывать, может погибнуть. А кто у нас всегда был главным ревнителем любви к Отечеству? Ясно: писатель. Тут бы и вспомнить власти о почвеннической общине, позвать ее в союзники. Но не срослось.

Почему? Выскажу свои, возможно, спорные соображения. Российской власти по большому счету всегда были ближе либералы, ведь именно государство у нас издавна «главный европеец» в стране. Но это лишь часть ответа. При власти во все времена немало людей без определенного образа мыслей, но с вполне конкретной целью – преуспеть. Если бы министров пороли по субботам и выдавали зарплату талонами на питания, мы бы имели у рычагов сплошь бескорыстных патриотов. А так… Ну какая моногамия в борделе?

Кроме того, у отцов державы всегда теплится иллюзия, что прикормив и приручив диссидентов, они получит дополнительную опору. А патриотов, что их ласкать, они и так рядом, как верный пес у ноги – только свистни. Наконец, самое главное: патриоты гораздо требовательнее к власти, ибо их интересует судьба отечества и народа, а не режима. Им дай волю, они тебе еще и «залоговые аукционы» припомнят. А либерал, и его литературный клон «интертекстуал» к слабостям верхов относится с пониманием. Если развеять болотный туман и гуманитарное сопение, останется лишь личный интерес, как правило, слабо увязанный с интересами Отчества.

Так когда-то спародировал Юрий Левитанский строчки Вознесенского:

Но вернемся к двухобщинности нашей литературы. Она возникла в результате распада Союза писателей СССР на множество организаций, которые быстро утратили всякий авторитет и у власти, и у общества. Вы будете смеяться, но Год литературы прошел в нашей стране без видимого присутствия союзов писателей. На заседании оргкомитета, просмотрев многостраничный план мероприятий, я, не найдя там ни одного писательского объединения, обратил на это странное обстоятельство внимание президиума, В ответ на меня глянули так, словно я озаботился судьбой увечных ветеранов Севастопольской кампании позапрошлого века. Собственно, литературное сообщество в Годе литературы не участвовало, в центральных акциях фигурировали отдельные авторы, милые крупным издательским концернам или Агентству по печати. В регионах дело обстояло иначе: там участь писателей зависит от начитанности губернатора. Это плохо? Да как сказать. При организационно-творческом маразме существующих писательских союзов, может, и к лучшему. Ситуацию они явно не поправили бы, а снижать уровень Года литературы было уже некуда…

А может, наплевать и забыть, как говаривал Чапаев? Ну, нет единого писательского сообщества и не надо. Кому-то, видимо, и так хорошо. Но, по-моему, отсутствие структуры, увязывающей жизнь профессионального литературного цеха с государственной культурной политикой, дает о себе знать. Задумайтесь, почему советская власть озаботилась созданием единого союза писателей именно тогда, когда стало понятно, что Мировая революция накрылась, Земшарная республика отменяется, поэтому выживать и отбиваться придется самим без помощи пролетариата передовых стран. Ситуация чем-то похожая на нашу нынешнюю. Нам тоже дали понять, что мы все равно останемся для Запада чужими, даже если вынесем Ленина из мавзолея и подарим Британскому музею. А в ситуации, когда страна на полуосадном положении, писатель уже не кустарь с монитором, а важный соучастник серьезной сшибки цивилизаций. Соратник. Вот только вопрос: на чьей он будет стороне?

Вроде бы власть это заранее почуяла, и без малого два с половиной года назад созвала Литературное собрание, как говорится поверх барьеров. Затея замечательная: свести вместе всех, кто связан с русским словом. Разговор с президентом получился широкий и острый, а главное – всем понравилась идея создать постоянно действующее Российское литературное общества, которое объединило бы профессионалов, работающих на ниве отечественной словесности. Однако за два с половиной года восторг предвкушения сменился тоской ожидания, но обещанного, как говорится, три года ждут. Объясняют: нет денег. Но пока суд да дело, может, власть вернет хотя бы писателей в реестр профессий Российской Федерации? Во-первых, дешево и сердито. А во-вторых, своим многовековым служением Российской Державе и Русскому слову, мы, наверное, заслужили право стоять где-нибудь между «пескоструйщиками» и «почвоведами»…

Литературная газета, 2016 г.

Улица Горького

Максим Горький – грандиозная фигура в мировой литературе. Рассматривать его судьбу и наследие лишь с точки зрения политической борьбы эпохи, так же нелепо, как оценивать Шекспира, исходя из того, к какой придворной партии принадлежал великий драматург. Горький – один из тех немногих писателей, что говорят с читателем и зрителем поверх барьеров литературной критики и литературоведения. В интерпретаторах и навязывании нуждаются малоталантливые авторы, они, как слабоголосые певцы, ничего не могут без микрофона. Книга большого писателя – это как любовная лихорадка, настигающая внезапно и лишающая покоя. Гений как бы создает свой художественный вирус, и тот уже никогда не исчезнет. В свое время Россия заболела Горьким. Ни «хрестоматийный глянец» советских времен, ни агрессивный скепсис диссидентов, засевших в педагогических академиях, ни постсоветская смена вех и злопамятное переименование улиц, не излечили нас от этой высокой болезни. Градус по-прежнему высок!

Когда-то в школе я спросил мою учительницу литературы Ирину Анатольевну Осокину, мол, почему он взял себе такой псевдоним?

– А разве лекарство бывает сладким? – ответила она, улыбнувшись.

Писатель и болезнь, и лекарство одновременно? Почему бы и нет.

Горький обладал особым даром различать человека во мраке. По умению найти и запечатлеть темные стороны бытия ему почти нет равных. Он соединил суровый натурализм предшественников с болезненным «бездноведением» декадентов, хоть и потешался над ними. Он вывел русский реализм из той теснины, в которую рано или поздно заходит любое направление, он напитал его энергиями нового века, если пользоваться лексиконом Александра Проханова. Без Горького невозможны Булгаков, Шолохов, Леонов… Именно по горьковской формуле сегодня русский реализм преодолевает ямину постмодернизма, замаскированную под клумбу с похоронными синтетическими розами.

Горький – великий драматург. Глобальная мода на Чехова, кажется, потеснила его с авансцены мирового театра, но это иллюзия. В его пьесах такое разнообразие характеров и коллизий, такое глубокое проникновение в душевное подполье человека, такое знание семейного космоса, такое расщепление социального атома, что дух захватывает. Он обладал тайной «трех карт» сценического действа. Он держит в лихорадочном напряжении до последней реплики, хотя делает вид, что просто рассказывает вам историю из жизни. Горький, царивший на советской сцене, сегодня возвращается и теснит даже Чехова. Смотреть после «Чудаков» или «Дачников» современную драму – это как после участия в запуске ракеты, о которой Путин рассказывал в последнем своем послании, отправиться пострелять в пневматический тир. Чтобы понять, чем стал Горький для русского театра, надо почаще бывать во МХАТе имени Горького.

Язык писателей такого масштаба почти не устаревает, а легкий, почти неуловимый налет архаизма придает ему дополнительную красоту и силу, как патина бронзе. Почему? Не знаю. Возможно, одним из признаков большого литературного таланта является особое вербальное предвидение развитие языка. А может быть, слово великого писателя своей мощью определяет движение национального языка? Не знаю… Любопытно, что авторы, ставившие своей главной целью именно развитие языка, «расширявшие» его с бухгалтерским тщанием, забегавшие вперед и оттуда сигналившие «народу-языкотворцу», устаревают со скоростью отбивной, которую забыли положить в холодильник. Обидная и поучительная закономерность.

Горький – один тех немногих писателей, которым идет псевдоним. Первый признак бездарности – неудачный «литературный ник». Талант – это безошибочность выбора, пусть даже и мучительного.

Вы удивитесь, но, миновав проезд Художественного театра, я всегда выхожу на улицу Горького.

«Литературная газета», 2018 г.

Верность

Впервые я увидел Людмилу Ивановну Швецову в конце 70-х. Тогда она была еще Людмила, Люда… Председатель центрального штаба пионерской организации. А на груди алел пионерский галстук, и он ей удивительно шел. Нет, не в дамском смысле, хотя она была красивой женщиной с тонким вкусом. Речь о другом. В ту пору в молодежное движение уже набилось немало людей, которые стали комсомольскими функционерами не по зову ищущего сердца, а по чисто карьерным соображениям. И это сразу бросалось в глаза: комсомольский значок на лацкане соседствовал с такой стяжательной физиономией, что невольно становилось тревожно за будущее Советской власти. А вот лицо Швецовой светилась той особенной искренней энергий, той радостью общественного творчества, и к ним удивительно подходил трогательный символ пионерии – галстук. Это отношение к жизни, несмотря на все превратности своей судьбу и участи целой страны, Людмила Ивановна сохранила до конца жизни.

При советской власти мы не были даже знакомы. Но, помню, в пору всепьянейшего ельцинизма я выступил на НТВ в связи к 75-летию комсомола. Тогда многие несли по кочкам покойный ВЛКСМ, сравнивая с гитлерюгендом. Я был среди тех немногих, кто отдавал должное великой организации, не переживший уничтожение СССР. Возражая странному телеперсонажу по фамилии Лобков, я даже сумел произнести краткий панегирик, что в тогдашнем эфире было почти невозможно. Вечером раздался звонок: «Юра, это Швецова. Спасибо вам!». «За что?» «Вы хорошо сказали о комсомоле! Не ожидала…»

«Верность» – вот, пожалуй, ключевое слова, которое приходит в голову, когда думаешь и говоришь об этой замечательной женщине и выдающейся общественной деятельнице нашего поколения, так рано ушедшей. Людмила Ивановна была верна – своей стране, друзьям, соратникам, молодости. Но главное – он была верна себе самой. Надеюсь, там, куда она ушла от нас, это оценят куда выше, чем предателей с церковными свечками в дрожащих руках…

Не больше, чем поэт

Евгений Евтушенко был выдающимся поэтом, одним из самых ярких во второй половине XX века. Поэты-шестидесятники вернули в поэзию либерально-гражданственные темы и мотивы, царившие, скажем, при Некрасове и Блоке, и утраченные в 1930-е годы. Одновременно шестидесятники обогатили метрический репертуар, напомнив об открытиях Серебряного века и русского авангарда, как до-, так и послереволюционного. Когда они гремели в Политехническом, я был школьником и начинающим поэтом. Должен сказать, их метрика, рифмы, тропы оказали влияние и на мое поколение.

Евгений Александрович принимал необыкновенно активное участие в общественной жизни, обладал редким умением быть в изящной оппозиции к власти. Ссорясь с ней, он не выходя из доверия. Потом некоторые, в том числе Бродский, поставили это ему в вину, называли даже «осведомителем КГБ». Но что значит «осведомитель»? Любой советский литератор, выезжавший тогда за рубеж (а поэт посещал сложные в политическом отношении страны) проходил соответствующий инструктаж: разумеется, его посвящали в некоторые тайны дипломатии. И что? Достаточно вспомнить, как, включив воду, он тайно беседовал с Кеннеди в ванной во время Карибского кризиса. Наверное, американскому президенту объяснили, что сказанные слова будут переданы советским стихотворцем кому следует в СССР. При чем тут осведомительство?

Наше знакомство – отдельная история. В 1985-м году я готовился к выступлению на грандиозном поэтическом вечере в рамках Фестиваля молодежи и студентов. Арена в Лужниках, на трибунах 20 000 человек. На сцене – лидеры многонациональной советской поэзии, гости из соцстран. Даже будущий нобелевский лауреат Боб Дилан приехал с гитарой. Мне, кстати, он тогда не показался. Высоцкий круче! Накануне сижу в ЦДЛ. Вдруг ко мне подходит Евтушенко и говорит грозно: «Потом Вы будете стыдиться, что согласились выступать в Лужниках. Ведь Вас позвали только потому, что Вы секретарь комсомольской организации Союза писателей». Хотя я и был известен в своем поколении как поэт, позвали меня, согласен, именно поэтому. Мероприятие масштабное – нужна гарантия, что от молодежи выйдет человек, который не ляпнет глупость на весь мир. А Евтушенко кто-то успел накрутить, вот он и ринулся на меня. «Почему мне должно быть стыдно? – спрашиваю. – Вы тоже были секретарем той же самой организации. Или нет?» «Я не знаю ваших стихов, – продолжал наступать он. – Говорят, вы даже не умеете рифмовать. У вас вообще книжка-то есть?» Протягиваю ему новый сборник – посмотрите. Полистал, с удивлением поднял глаза: «Умеете. Странно. Вот это прочтите, про Христа».

На вечере я прочел «Ответ фронтовику». Удачно. Стадиону понравилось.

Потом мы изредка общались. Когда я стал главным редактором «Литературной газеты», он часто присылал из Америки стихи, и все шли в печать с колес. Евтушенко ведь! Он отличался колоссальной работоспособностью и феноменальным творческим долголетием на протяжении шести десятков лет. Даже смерть застала его за работой – Евгений Александрович издавал при поддержке московского правительства (попасть в профильную программу ему помогли Лариса Васильева и ваш покорный слуга) многотомную антологию русских поэтов. К сожалению, в последних томах сделан акцент на эмигрантской лирике в ущерб почвеннической традиции. Он хотел быть гражданином Земшара, ощущал себя шире русского мира. С лидером этого направления Юрием Кузнецовым, гениальным поэтом, он так и не нашел точек соприкосновения. Разошелся он и с другом юности, моим учителем замечательным русским лириком Владимиром Соколовым. Былые друзья с усмешкой следили издали за его планетарной суетой.

Тем не менее, для всех полной неожиданностью стал его отъезд в США… Он ведь принимал активное участие в демонтаже Союза писателей СССР, ему прочили руководство обновленной организацией, он страстно к этому стремился и вдруг, оставив на хозяйстве мутного таджикского прозаика, отбыл за океан на ПМЖ. Надолго. Навсегда. Межиров, его учитель, изумительный поэт, фронтовик, эмигрировал, поскольку ему грозил тюремный срок за ДТП со смертельным исходом. Бродский, по-моему, с самого начала готовил себя к жизни там. А над Евгением Александровичем никаких туч не сгущалось. Наоборот, пришло его время, воплотились его либеральные грезы. И вот тебе…

Конечно, это его жизнь, но, на мой взгляд, уехал он зря: почти тридцатилетний отрыв от почвы дал о себе знать. Его поздние стихи напоминают мне отличные фрукты, законсервированные в 1960-е, и вскрытые в наши дни. А в политике он стал наивен, как американский фермер. Впрочем, в России его любили, люди по-прежнему шли послушать его стихи. Он получил Президентскую госпремию. С этим связан еще один смешной эпизод. Однажды, приехав на побывку из Оклахомы в Переделкино, он мне позвонил: «Юра, у нас в поселке закрыли почтовое отделение». «Ну да, – отвечаю, – много чего закрыли после советской власти». – «Нет, Юра, это важно. Я получаю приглашения в посольства с опозданием и не успеваю на приемы. Ты ходишь на заседания всякие, Путина видишь, скажи ему – пусть откроют почту!» – «Евгений Александрович, не удобно как-то по мелочам!» Он рассердился: «Очень удобно! Мы его для того и выбрали, чтобы людям помогал!» Прошло лет десять, и вот ему Путин вручает госпремию в Кремле. Подхожу с бокалом, поздравляю, а заодно и спрашиваю: «Ну как, Евгений Александрович, сказали Путину про переделкинскую почту?» – «Юра, вы с ума сошли! В такой момент! В таком месте! Какая еще почта?»

Он был талантливым, живым, противоречивым человеком, зацикленным, как и все поэты, на себе. Впрочем, мне встречались в жизни и неэгоистичные поэты, но писали они отвратительно, а Евтушенко писал хорошо. Лучшие его стихи останутся надолго.

Собеседник титанов

Дмитрий Анатольевич Жуков – значительная и загадочная фигура отечественной культуры. Он – доброволец Великой Отечественной войны и беспартийный офицер Генерального штаба. Он – разработчик логических схем для программ компьютерного перевода и литературовед, жестко споривший со структуралистами. Он – образованнейший человек, полиглот, чуткий к явлениям мировой культуры и соавтор антисионистского фильма «Тайное и явное», положенного на полку в 1970-е годы. Он – блестящий прозаик, работавший в самых разных жанрах – от художественной биографии до научной фантастики. Он – переводчик, давший соотечественникам русскоязычные версии сотен произведений сербских, американских и английских писателей. Он – потомок старинного дворянского рода, историк русской революции, а точнее, контрреволюции, собеседник легендарного монархиста Шульгина. Он – хранитель русского культурного наследия, один из основателей легендарного Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, созданного в шестидесятые годы. Он – яркий публицист, просветитель, лидер «Русского клуба», задуманного как прообраз национальной партии, сподвижник Вадима Кожинова и Петра Палиевского. Он… неисчерпаем.

Когда в середине 1970-х, будучи выпускником литературного факультета и молодым поэтом, я прочитал выпущенную в ЖЗЛ его книгу об Алексее Константиновиче Толстом, то был потрясен и озадачен. Биография автора «Князя Серебряного» была написана так, точно в СССР не царила марксистско-ленинская идеология, а монархия официально признавалась, пусть и не лучшей, но вполне достойной формой правления. В книге Жукова не было и следа от официальной революционно-демократической доминанты в истории русской литературы XIX века. Да и сам язык писателя отличался от привычных текстов, автор словно перенес в эпоху развитого социализма чистый слог русской классики, великодушно допустив в него избранные «советизмы», доказавшие свою полезность родной речи. Я не говорю уже об увлекательности и дивном умении оживлять на страницах давно умерших людей, представляя их читателю не в патине хрестоматий, а живыми, дышащими, греховными, страдающими, ошибающимися, кающимися… А потом в журнале «Молодая гвардия» я прочел повесть о Козьме Пруткове и его веселых создателях. Она открыла мне мир русских иронистов-интеллектуалов, они нисколько не уступали, а в социальном сарказме даже превзошли своих знаменитых британских собратьев. Вообще, смеховая культура всегда интересовала Дмитрия Анатольевича как литературоведа и переводчика, он сделал достоянием русских зрителей пьесы блестящего сербского комедиографа Бронислава Нушича, и написал его остроумную биографию для ЖЗЛ.

Именно из сочинений Жукова миллионам советских читателей (а книги Жукова тиражами меньше 100 тысяч экземпляров не выходили) пришло знание о таких русских титанах, как Верещагин, Грибоедов, Скобелев, Поддубный… Из его книг и публикаций черпали ищущие правды современники подлинную историю своей страны, вытеснявшую из сознания выхолощенные схемы «примат-доцентов». И, конечно же, вершиной советского периода творчества Жукова стал знаменитый «Огнепальный» – книга об Аввакуме. Из нее многие впервые узнали о мятежном протопопе, о реальной жизни допетровской Руси, ощутили богатейший густой язык русской старины, свычаи и обычаи того времени. Как Ермак Сибирь, Жуков отвоевал у советской историографии настоящее прошлое и открыл его советскому читателю. Житие мятежного протопопа, повесть «Огнепальный» стала своего рода символом сопротивления дерусификации отечественной истории и культуры.

Сказать, что в условиях советской цензуры выпускать в свет такие книги было не просто – не сказать ничего. У писателя были серьезные враги, тот же заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС А. Яковлев – автор установочной статьи «Об анти-историзме», после которой в «Молодой гвардии» рассыпали набор «Огнепального», подготовленного для ЖЗЛ. К слову, Яковлев позже стал ближайшим сообщником Ельцина. Но в недрах советской власти было немало и тех, кто поддерживал Жукова, ведь книги-то и публикации пусть с трудом, но появлялись: «Владимир Иванович», «Корни», «На семи холмах», «Биография биографий», раздраконенная в «ЛГ». Сергей Чупринин корил автора за упоминание «влиятельных сил», провоцирующих наступление массовой культуры, за употребление в отношении советской литературы буржуазной терминологии, за отступление от марксистско-ленинских принципов, хотя Жуков к ним и не приступал никогда… По-моему, одна из бед современной России в том, что при обновлении державы в 1991 году к власти в политике пришли «яковлевы», в «искусстве» – «чупринины», а не единомышленники Дмитрия Жукова. Плоды этого глобального недоразумения скрипят на зубах и поныне.

Впервые я увидел Дмитрия Анатольевича в начале 1970-х на каком-то литературном собрании в Доме литераторов. Посреди гомонящей и по большей части неказистой и неопрятной литературной братии вдруг появился высокий, подтянутый моложавый, хоть и немолодой человек с удивительно умным и благородным лицом. Казалось, он пришел из века Толстых, мыслителей и бретеров, и за какую-то провинность, явно сердечного свойства, начальствующие чины приказали ему вместо блестящего кавалергардского мундира носить тройку хорошего английского сукна, сидевшую на нем, доложу я вам, великолепно.

– Кто это? – спросил я приятеля, недавно перебравшегося в Москву из Одессы.

– Жуков, – холодно ответил тот.

– Который? – уточнил я, ибо Жуковых в ту пору только в Московской организации было не менее пяти.

– Тот самый…

А вот близко мы познакомились в 1986 году во время Дней советской литературы на Дальнем Востоке. После торжественного открытия писатели разъехались во все уголки огромного Приморского края. Мы с Дмитрием Анатольевичем, не сговариваясь, выбрали Сахалин, и оказались там вдвоем. Неделю путешествовали по острову, выступая в домах культуры, библиотеках, воинских частях, на сейнерах… Я, в ту пору молодой самонадеянный прозаик, обласканный первой громкой славой после выхода в «Юности» «ЧП районного масштаба», с напускной скромностью ждал от читателей ажитации вокруг моей «антикомсомольской» повести. Но в центре их внимания неизменно оказывался Жуков, книги которого там знали, любили и учителя, и инженеры, и офицеры, и моряки…

Поначалу Дмитрий Анатольевич отнесся ко мне осторожно, видимо, проверяя, к какой литературной партии я отношусь, но очень скоро понял: ни к какой – в силу молодости и неосведомленности. Со мной была верстка многострадальной повести «Сто дне до приказа», бомбы, которая спустя год взорвалась на страницах той же «Юности» – и я дал ее прочесть, ожидая, разумеется, похвал и удивления моей отвагой. Но Жуков смотрел на современность глазами собеседника титанов русской и мировой культуры. Он отозвался о моей повести с доброй снисходительностью старшего товарища:

– Недурственно. Живо. Хотя нельзя видеть в армии лишь недостатки. На этом обжегся Куприн, а потом сожалел. И вот что, Юра, не старайтесь быть оригинальным любой ценой. Оригинальность, повторенная дважды, умирает. Учитесь быть точным – в словах, в деталях, в мыслях… Точность не устаревает никогда. Кстати, а почему вы пишете «он втянул мне ремнем по спине»? Правильно – «вытянул».

– Это опечатка, – покраснел я.

Потом, после Сахалина, была целая жизнь. Дмитрий Жуков, не стесненный цензурой, но и не оцененный по заслугам (после 1991 года он не получил ни одной правительственной премии, хотя сын его был членом правительства) представил читателям сочинения о Шульгине, Савинкове-Ропшине… В одной из последних книг он вернулся к персидской теме, интересовавшей его всю жизнь и, очевидно, связанной с его службой в Генштабе… А я, став в 2001 году главным редактором ЛГ, первым делом пригласил к сотрудничеству именно Дмитрия Анатольевича, для которого «Литературка» 1990-х была наглухо закрыта по общеизвестным причинам: гормональные либералы при встрече с просвещенным русским патриотом впадают в агрессивную истерику. Дмитрий Жуков стал первым лауреатом премии имени Антона Дельвига «За верность слову и Отечеству».

Он умер в 2015 году, не дожив двух лет до девяноста. Когда я думаю об уходе этого замечательного писателя, историка, мыслителя, радетеля об отечественной культуре, мне приходят на ум строки высоко им ценимого Тютчева: «Его призвали всеблагие, как собеседника, на пир». Но книги, а значит, и часть души Дмитрия Анатольевича с нами. Навсегда.

Ступени Вампилова

Александр Вампилов – главный драматург моего поколения. Спектакли, которые режиссеры наперегонки ринулись ставить, когда он погиб в ледяных волнах Байкала, вызывали чувство радостно-щемящего открытия. Увидев «Провинциальные анекдоты» в «Современнике», я был потрясен как зритель и, только много позже, поработав в драматургии, попытался объяснить самому себе причины того потрясения. Чем же автор «Прощания в июле» выделился тогда, в 1970-е на фоне многих профессионалов, пишущих для театра, чем зачаровал наши сердца? Ведь его современниками были не «братья Дурненковы» (так я собирательно именую «новую драму»), а блестящие мастера: Арбузов, Розов, Рощин, Володин, Зорин… Чем он, начинающий, по сути, провинциальный драматург, взял всесоюзного зрителя, как в ту пору выражались?

Попытаюсь ответить. С Вампиловым на сцену вернулось чувство живой меняющейся России, как-то притупленное рутинным валом отечественной и зарубежной классики, отголосками великой военной темы, премиальными страданиями совестливых советских пролетариев и драматургическими жертвоприношениями на алтарь дружбы народов, не спасшей СССР. Зритель подустал и от интеллигентной фронды, запрятанной чаще всего в лукавые вариации на вечные темы. Ну, сколько можно было срамить безусого Нерона и убивать дракона, который давно уже сам издох? Зритель хотел настоящей, заоконной России, и он ее получил от молодого драматурга из Сибири. Скажу больше: Вампилов – очень русский драматург, и это сразу заметили, так как «русскость» в ту пору на советских подмостках уже воспринималось как мягкая экзотика.

Из пьес Вампилова на сцену шагнул новый герой, что бывает совсем не часто, ведь писатель не в состоянии его изобрести, автор может высмотреть в жизни и запечатлеть в художественном образе реальный социально-психологический типаж, еще не замеченный или не воплощенный другими. Более того, явлением литературы такой герой становится лишь в том случае, если его главным (но не единственным) прототипом является сам автор. Такова тайная природа полнокровного образа. Когда Флобер заявлял, что «Эмма Бовари – это я!» – он шутил лишь отчасти». Обычно же драматурги заимствуют типажи не у жизни, а друг у друга, как незапасливые хозяйки гусятницу. И это сразу бросается в глаза публике, но не критикам. Они как раз лучше усваивают эпигонов. Зрители сразу же узнали в вампиловских героях своих, как говорили тогда, современников, друзей-приятелей, советских интеллигентов, уставших от постылой стабильности и насильственного оптимизма. Из их душ обаятельная амбивалентность и иронический цинизм почти уже выдавили традиционную мораль и социальную ответственность, столь характерные для прежних поколений. Именно амбивалентные вампиловские герои позволили обрушить страну в 1991-м, подобно тому, как милые чеховские болтуны довели дело до революций. И я отчетливо представляю себе Зилова, который вместо сорвавшейся утиной охоты радостно бузит на баррикадах 1991-го, а потом в отчаянье пьет горькую, когда танки в 1993 году палят по Белому дому. Кстати, способность увидеть и выловить из жизни тот человеческий тип, что станет решающим потом, за закрытым поворотом Истории, – тоже признак большого дара.

При этом персонажи Вампилова заговорили на узнаваемом языке. Большой писатель всегда приносит в стихи, в прозу, на сцену новую литературную версию современного ему родного языка, меж тем, как его заурядные сверстники тащат в текст разговорный сор, стремительно устаревающий, или, сами того не замечая, заимствуют речевой канон вместе с типажами у драматургов-предшественников.

И не потому, что они ленятся, а просто у них отсутствует орган, ведающий предчувствием языкового будущего, чем обладает от рождения талантливый писатель, интуитивно вылавливающий из вербального потока «золотую норму» своей эпохи. Критики обычно и этого не замечают, но зритель сразу чувствует и принимает новый канон с радостью, потому что на сцене говорят «как в жизни». На самом деле это совсем не так, но в том-то и загадка большой литературы. Потом еще лет двадцать поздняя советская и ранняя постсоветская драматургия говорила языком Вампилова, пока вообще не разучились говорить членораздельно.

А еще Вампилов вернул в советскую драму острый, парадоксальный сюжет, часто восходящий к городскому анекдоту – единственному в ту пору неподцензурному жанру. Диссидентский «тамиздат» в счет не идет, искусство там если и ночевало, то недолго, сбежав от клопов политической нетерпимости. Да, Вампилов увлек зрителя некой раскованностью, свойственной именно тогдашнему андеграунду, но при этом он стремился пробиться в зримую часть культурного процесса, принимаемую и понимаемую людьми. Он ушел, одной ногой уже перешагнув черту, отделявшую безвестность от славы. Если бы не «латунские», впоследствии ставшие вампиловедами, это случилось бы раньше. Должен заметить, яркая сюжетность автора «Случая с метранпажем» нисколько не умаляла сложности конфликта и противоречивости характеров, но зато выгодно выделяла его пьесы на фоне работ тех, кто вообразил, будто провиденциальные заморочки бытия лучше выражать через аморфность, мутность и безысходность событий, разворачивающихся на сцене. Поначалу это был просто прием, и к нему прибегали для наглядной экзистенциальности, сбитые с толку глубиной залегания сюжета у Чехова, а всем тогда хотелось быть Чеховым и Достоевским в одной упаковке. Но со временем не оправдавший себя прием объявили главным признаком современного художественного мышления. И драматурги, точнее люди, пытающиеся писать пьесы, стали напоминать плотников, гордящихся неумением забивать гвозди.

Всегда трудно сказать, чем обернется ранняя смерть большого таланта. Лишит она нас, потомков, неведомых шедевров или убережет от разочарований. Не берусь судить и я, как дальше развивался бы талант Вампилова. Похоже, потенциал у него был огромный. Но всякий художник напоминает чем-то стартовавшую ракету, по мере своего горнего полета «отстреливающую» одну «ступень» за другой. Сколько таких «ступеней» было отпущено автору «Старшего брата»? Жестокость творческого ремесла в том, что никто не ведает этого. Например, очень яркий поначалу сибирский прозаик Вячеслав Шугаев, рассказывавший мне, как на его глазах утонул Вампилов, так и не вырос в крупного писателя, хотя имел для этого все задатки. Почему? «Горючка» кончилась? Не хватило «ступеней», которые отпускает каждому неведомый Генеральный конструктор?

Впрочем, Грибоедову была отпущена всего одна «ступень», но какая!

Космическая Лариса

На 83-м году скоропостижно в расцвете сил умерла Лариса Николаевна Васильева.

Нет, я не оговорился – до последнего момента она поражала своей космической энергией, жизнелюбием, разнообразием творческих интересов и планов. Она была человеком уникальной витальной силы, закованной в железо самодисциплины.

– Юра, вы обливаетесь утром холодной водой?

– Да вот как-то…

– Надо. Каждый день. Лучше на снегу.

Лариса Васильева пришла в отечественную литературу в конце 1950-х, когда на советском Парнасе было тесно от гениев. Ее первую книгу «Льняная луна» сразу же заметили, а автора, молодую темноволосую красавицу призвали на пир великих. Ее любили классики – Леонид Мартынов, Николай Тихонов, Сергей Наровчатов… Восхищенные слушатели на руках выносили ее из Политехнического музея. В ее строках высокая культура стиха серебряного века соединилась с социальной бодростью советского мироощущения:

Иная Васильева явилась читателю в книге «Альбион и тайна времени», в которой она рассказывала о своей жизни в Англии, куда уехала работать вместе с мужем-журналистом Олегом Васильевым, кстати, основателем издательства «Вагриус». Это была, прежде всего, блестящая проза, но и в то же время – пристальный, умный, незашоренный взгляд на англо-саксонский мир, которого нам так не хватает и сегодня.

Феноменальный успех имели книги о кремлевских женах и детях. Выросшая в семье генерала, Васильева изнутри знала мир советской элиты, и ее рассказ о судьбах людей, подхваченных смерчем большой политики, взволновал миллионы читателей. Лариса Николаевна писала много и легко, любила эксперимент, даже мистификацию. Мало кто знает, что она соавтор продолжения «Войны и мира».

Но при этом Васильева была глубоким мыслителем, старавшимся постичь незыблемые метафизические основы меняющегося мира. Особенно ее влекла космическая природа женского начала, она много размышляла и писала о месте женщины в социуме, в истории, в том числе в отечественной. Иногда мы спорили с ней о современной России, и она неизменно сетовала на то, как мало у нас женщин во власти. «Мужчина пользуется властью, как воин, а женщина, как мать», – говорила она.

В 1983 году с «Книги об отце», выдающемся военном инженере Николае Кучеренко, началась ее подвижническая работа по увековечиванию памяти о тех, кто создал чудо военной техники 20 века – Т-34. С 2001 года она возглавляла созданный ею же музей знаменитого танка на Дмитровском шоссе. Там мы и простились с Ларисой Николаевной.

Несказанная утрата! Конечно, остались книги, которые будут читать. А чем талантливее писатель, тем большая часть его личности остается в произведениях. Васильева была очень талантлива. Но как писал ее старший товарищ по поэтическому цеху Александр Твардовский: «…и все же, все же, все же…»

Крест до неба

На 68-м году земной жизни скончался поэт и прозаик Владимир Нежданов. Прихожане храма Рождества Пресвятой Богородицы в Солнечногорском районе знали его как отца Владимира (Котова), который служил там сначала диаконом, а потом и священником двадцать лет. За оградой церкви его и похоронили.

Я знал Володю Нежданова с середины 1970-х еще молодым поэтом, чьи ранние стихи были отмечены благосклонностью Андрея Вознесенского, а он мало к кому благоволил. Уже тогда Нежданов выделялся на фоне как традиционной советской, так и протестно-экспериментальной поэзии сверстников. Постепенно, но неодолимо особое призвание вело моего литературного однокашника в мир духовно-нравственных поисков. И это счастливо совпало с выбором пастырского поприща.

Владимир Нежданов выпустил пять стихотворных книг, стал заметным православным поэтом, выдвигался на соискание Патриаршей премии. Однако у каждого стихотворца со временем накапливается жизненный и духовный опыт, который клонит автора к «суровой прозе». Не избежал этой закономерности и поэт-священник. В книгу с необычным названием «Хлебные крошки из карманов моего подрясника» вошли прозаические сочинения о делах и днях приходского батюшки, который служит, исповедует, причащает, соборует… В каждой строчке виден пристальный, добрый, понимающий взгляд на жизнь православного русского человека. Видна тонкая работа со словом, какая бывает только у поэта, взявшегося за прозу. И совсем недавно мы говорили с отцом Владимиром о том, чтобы теперь выдвинуть на Патриаршую премию его «Хлебные крошки», но судьба решила иначе.

Владимир Нежданов много лет был постоянным автором «Литературной газеты». Традиционно к Светлой Пасхе он публиковал у нас стихи, вдохновленные этим особым для каждого православного человека днем. Он стал лауреатом нашей премии «За верность Слову и Отечеству» имени Антона Дельвига. И вот отец Владимир ушел в горний мир, в который искренне верил сам и учил этой вере других. Предчувствием грядущего спасения исполнены многие его стихи. Вот одно из них:

Прощай Володя, прощай отец Владимир. До встречи!

Мой друг Юрий Архипов

Умер Юрий Иванович Архипов, замечательный переводчик, один из лучших отечественных германистов, блестящий русский публицист и критик.

Читатели, не привыкшие искать имя переводчика на титульном листе книги, возможно, и не подозревают, что знаменитые сочинения таких титанов немецкоязычной литературы, как Цвейг, Гессе, Ницше, Кафка, Грасс, Ремарк и многих других, пришли к ним именно в переводах Юрий Архипова. Трудно сказать, что для художественного переводчика важнее – в совершенстве владеть языком оригинала или иметь дар словесного творчества, тонко чувствовать родную речь. Он – и это большая редкость – обладал обоими этими качествами, будучи оригинальным русским писателем, стилистом, мастером. Внезапный мрачный недуг, обрушившийся на него за несколько лет до смерти, сломал многообразные планы: на стадии завершения оборвалась работа над биографией Фридриха Ницше для «Жизни замечательных людей». Среди замыслов, которыми Юрий Иванович со мной делился, значилась и биография Генриха Гейне, весьма неоднозначно повлиявшего на русскую поэзию.

Мы познакомились и сошлись с Ю. Архиповым в конце 1980-х, когда рушилась Советская держава, и мы мучительно спорили о том, кто виноват и что теперь делать. В те годы Юрий Иванович в публицистике заявил о себе как о крупном консервативном мыслителе. Едва придя в ЛГ в 2001 году, я пригласил его к сотрудничеству, и почти полтора десятилетия он активно публиковал свои материалы в нашем издании, став одним из первых лауреатом нашей премии «За верность Слову и Отечеству» имени Антона Дельвига.

…Он обычно очень долго не подходил к телефону, и когда я уже собирался вешать трубку, в мембране вдруг раздавалось немного удивленное: «Да-да!» Голос был отстраненный, словно звучащий откуда-то из неведомой дали, где обитает «Степной волк» и опускаются на землю «Сумерки богов». Прощай, Юрий Иванович, прощай, друг и соратник! Ты всегда верил в бессмертие Слова.

Безупречный поэт

Мы, юные поэты семидесятых, любившие посидеть в Пестром зале ЦДЛ, были существами весьма ироническими. Прошедший мимо Вознесенский забавлял нас своими кокетливыми шейными платками. Евтушенко – парчовой расцветкой пиджаков. Окуджава огорчал отсутствием гитары. Ахмадулина смешила грациозной нетвердостью шага. Но я не помню, чтобы кто-то сказал нечто шутейное о Владимире Соколове. Когда он появлялся, тяжело опираясь на толстую резную трость, лица молодых остроумцев сразу серьезнели. Шел Безупречный Поэт. Пожалуй, также относились еще только к Арсению Тарковскому.

Весной 1979 года на торжественном закрытии Седьмого Всесоюзного совещания молодых писателей главный редактор «Молодой гвардии» Николай Машовец вручил издательские договоры нескольким участникам, чьи рукописи получили высокую оценку при обсуждении. Я попал в семинар Риммы Казаковой и Вадима Кузнецова, двух давних литературных врагов, сведенных вместе большим начальством, по-моему, в воспитательных целях. Но надо отдать им должное, молодежь они в свои «бои без правил» не втягивали, и единодушно рекомендовали мою рукопись к выпуску в серии «Молодые голоса».

К первой книге полагалось предисловие мастера. И хотя все советовали взять таковое у Казаковой, секретаря правления СП СССР и баловницы власти, я решил снова обратиться к Владимиру Николаевичу Соколову, который уже писал напутственное слово к моей большой подборке в «Московском комсомольце», вышедшей летом 1976 года, перед самым моим уходом в армию. Подборку пробил работавший в МК поэт Александр Аронов, с ним мы дружили до самого расстрела Белого дома в 1993 году. Он-то и посоветовал тогда обратиться к Соколову, хотя не очень верил в успех этой затеи.

Однако Владимир Николаевич ответил согласием и назначил мне свидание все в том же Пестром зале. Он внимательно читал мою подборку, прихлебывал кофе, покашливал и морщил тонкий нос, что не предвещало ничего хорошего. У него, вообще было лицо снисходительного скептика. Потом, внимательно посмотрев на меня, поэт спросил:

– А вы знаете, когда у поэта появляется свой стиль?

– Э-э-э…

– Нет, Юрий, не тогда, когда поэт понимает, как надо писать, а тогда, когда он понимает, как писать не надо!

Удивительно точное, я бы сказал, онтологическое наблюдение над природой творчества, и не только словесного. В общем, предисловие Соколов мне написал, чем, кстати, удивил многих. И вот спустя три года я снова позвонил и попросил у Владимира Николаевича еще одно напутствие, теперь к книжке. И он снова согласился: «Приезжайте, только побыстрее!» Вскоре мы сидели на кухне его квартиры в Безбожном переулке, поэт диктовал, а я записывал: «…быть самобытным – это значит самому свято хранить память о тех, кто бытовал до тебя на твоей земле…»

Чем-то я, наверное, понравился Владимиру Николаевичу, возможно, тем, что вышел не из литературной среды, уже тогда наплыв «писдочек» и «сынписов» превращался в бедствие. Я не подражал, ни Бродскому, ни Рубцову, ни Вознесенскому. Но вот беда, собираясь к нему, я заробел и для храбрости захватил с собой двух друзей-медиков, а они – бутыль казенного спирта, настоянного на лимонных корках. Вечером с работы вернулась жена поэта Марианна Евгеньевна и разогнала пьяные посиделки. Объяснить, что собрались мы с уважительной целью – сочинить предисловие молодому дарованию, никто уже не мог: спирта было слишком много. На следующий день я позвонил, чтобы извиниться.

– А, Юра! – обрадовался Соколов. – Славно мы с вами вчера… – но вдруг запнулся и продолжил грозным механическим голосом. – И больше мне никогда не звоните!

Я пришел в ужас, но вечером вышел на связь сам Соколов и торопливо разъяснил:

– Все нормально! Просто в комнату вошла Марианна… Ну, и пришлось…

Книга появилась весной 1980 года, и я ходил гордый: Соколов мало кому писал предисловия к сборникам, мне, кажется, вообще дал первому. В третий раз я обратился к мэтру через год за рекомендацией в Союз писателей СССР, но уж эту ценнейшую бумагу я приехал на Лаврушинский забирать без приятелей и спиртного, чем, кажется, несколько озадачил мастера.

Мы дружили до самой его смерти в 1997 году. Работая на «Семейном канале», я с режиссером Розой Мороз сделал фильм «Мастер и Марианна», где рассказал историю их красивой любви. Мне с товарищами выпало хоронить замечательного поэта, до сих пор помню, как мелкий снег падал на мраморное лицо и не таял…

Незадолго до кончины Соколова я, как бы возвращая долг, издал последнюю его прижизненную книжку «Стихи Марианне». Жизнь любит опоясывающие рифмы… Дело в том, что на «Семейном канале» я вел в прямом эфире передачу «Стихоборье». Это был своего рода турнир поэтов, где победителей определяли зрители – и те, что в студии, и те, что дома, у телевизоров. Интерактив! Соколова я постоянно приглашал в качестве председателя высокого жюри. Средства на передачу нам щедро выделял «Союз реалистов», который возглавляли тогда Юрий Владимирович Петров и Нина Борисовна Жукова, они же дали деньги на сборник «Стихи Марианне.

Для книжки я написал предисловие, которое называлось «Классик». С тех пор оно не переиздавалось, поэтому приведу текст полностью:

«Едва ли кто-нибудь станет спорить с тем, что стихи Владимира Соколова – классика русской поэзии ХХ века. Это очевидно. А поскольку это очевидно в конце столетия, когда, как говорится, есть из кого выбирать и с кем сравнивать, то, полагаю, «приговор» этот окончательный и обжалованию не подлежит.

Иногда думают, будто «классичность» – результат успешной самореализации таланта, для которого «нет школ никаких, только совесть, да кем-то завещанный дар». Борьба школ выдвинула в ХХ веке немало ярких «стихоборцев», ставших героями литературных да и политических битв, они нанесли немало внушительных поражений национальному архетипу, литературной традиции да и самому родному языку. Перед их фанерными монументами с уважением склоняешь голову. Именно о них написаны известные строчки Владимира Соколова:

Классический поэт – всегда «ловец человеков», точнее, ловец человека. И этот единственный человек – он сам. Для того мучительно и вяжется небесная сеть стихов, ибо она способна уловить мятущуюся, ускользающую, любящую душу, а вместе с ней и дух своего народа, и эпоху, в коей довелось жить поэту. Для классика традиция не груда обломков, превращенная в пьедестал, но ступени, по которым происходит тяжкое восхождение к себе. Только тому, кто постигает себя, интересны другие, интересно то, что «за стихами». Родной язык для классика не распятое лабораторное тельце, дергающееся под током натужного эксперимента, но теплая кровь, струящаяся в строчках живого стихотворения.

Классик обречен на гармонию. Наверное, поэтому, стараясь понять, Соколова, критика некогда относила его к «тихой поэзии», но если слово «тихий» и подходит к нему, то лишь в том смысле, в каком это слово подходит к названию океана. Ведь способность гармонизировать внутренний и внешний хаос бытия и есть тот изначальный дар, без которого художник никогда не достигнет горних высот, не научится врачевать души классическим стихом. Но гармония требует колоссальных затрат энергии, неведомых тем, кто пришел в литературу для самоутверждения. Источник же этой нечеловеческой энергии один – любовь.

«Стихи Марианне» не просто книга стихов о любви. Но – Книга Любви. Этим сказано все. Больше могут сказать только сами стихи.

Что еще добавить? Что поэт масштаба Владимира Соколова мог бы украсить золотую полку любой европейской литературы, но до сих пор, несмотря на многочисленные обращения, не установлена мемориальная доска на стене дома в Лаврушинском переулке, где прошли последние десятилетия его жизни… Что до сих пор не вышел его том в «Библиотеке поэта»… Что современники завистливы, а потомки забывчивы… Но поэзия Владимира Соколова вошла в наши гены, в наш культурный код, она живет в сердцах и врачует души классическим стихом.

Горний смех Задорнова

В самой смерти заложен жестокий сарказм мироздания. Человек может сколько угодно иронизировать, смеяться, даже издеваться над тем, что не нравится ему в жизни, но, в конечном счете, последняя насмешка остается за этим несовершенным бытием – смерть. И чем тоньше, острее, глубже, остроумнее, талантливее был человек – тем неестественнее кажется его кончина, подобная трагическому финалу, пришитому к искрометной комедии.

«Умер Задорнов…» – это для меня какой-то мрачный оксюморон, вроде «темного света» или «горького меда». Михаил Николаевич был не только остроумнейшим писателем и глубоким сатириком, он был законодателем русской смеховой культуры рубежа веков. Десятилетия страна смеялась «по Задорнову». Он собирал стадионы и миллионы зрителей у телевизоров. Его смех помогал одуматься, а не озлобиться, его улыбчивый голос и мудро-лукавое лицо удерживали у телеэкранов даже тех, кто выключал аппарат Зворыкина при первых звуках любых эфирных юморин, настроенных на гогот без причины и над причинными местами. Он показал и доказал: горький смех над несовершенствами – своими ли, своего ли народа и глумление над чуждой средой обитания – вещи эстетически и онтологически разные. В самой фамилии Задорнова был зашифрован смысл того, чему он посвятил жизнь: острым словом бодрить, раззадоривать народ, явно утомленный и обескураженный мрачными гешефтами своей истории, в том числе новейшей.

Обращение Михаила Николаевича к древнейшей нашей истории, к тайнам русского корнесловия свидетельствует о том, что острый взгляд писателя-сатирика имел под собой глубокое основание, уходящее в глубины родного предания. Страстно, но всегда с опорой на современные знания и факты, Задорнов доказывал, вслед за Ломоносовым и Гумилевым, что Рюрик никакой не норманн, а балтославянский князь. Писатель продолжал ту линию отечественной словесности, которую Пушкин гениально явил в стихотворении «Клеветникам России». Собственно, по большому счету и сатира Задорнова своим острием направлена против клеветников России. Прочитав или услышав Задорнова, хотелось стать лучше умнее, поднять и «украсно украсить» нашу Россию, а не бежать из нее в неведомые общечеловеческие палестины.

Мы были с Михаилом Николаевичем близки, если не по-человечески, то по-писательски. Мне, да и всем нам будет без него грустно и одиноко. Но если у насельников горнего мира есть чувство юмора, они уже, наверное, улыбаются над его мудрыми остротами, а апостол Петр, сотрясаясь от смеха, не может сразу попасть ключом (прости, Господи!) в замок райских врат. Попадет и откроет… А мы будем читать Задорнова, слушать и помнить.

Солоухин возвращается

Владимир Солоухин был вызывающе русским писателем. Природа наделила его былинной внешностью – светловолосый, голубоглазый, статный, он говорил, отчетливо окая, да и в Москве жил, словно проездом в родное Алепино, хотя и заграницей не брезговал. Начав как поэт «кольцовской» школы, Солоухин прославился книгой «Владимирские проселки», где с восхищеньем писал о красоте и богатстве родной земли, и с болью – о ее бедах и нестроениях. Баловень советской власти, он почти не скрывал своей неприязни к социалистической яви, с нежной тоской рисуя обильное, уютное, благостное дореволюционное прошлое. На пальце писатель носил перстень, сработанный из царской золотой монеты с профилем последнего императора. Его журили, но с каким-то уважительным недоумением. Жанр, в котором творил писатель, мы назвали бы сегодня «нон-фикшн», а по-русски – очерк. К этой форме тогда прибегали многие, не владевшие сюжетным вымыслом, но Солоухин предложил читателям сверх-очерк, подняв его на уровень высокой интеллектуальной прозы. Он видел непознанное в привычном, метафизику – в бытовой детали. И находил. Он блестяще владел незамутненным русским словом, формируя ту «золотую норму языка», которую оставляет векам настоящая литература. Он открывал русским их подлинную историю и культуру, словно снимая слои неумелой интернационалистической реставрации. «Черные доски» и «Письма из Русского музея» стали потрясением для моего поколения, после этих книг мы стали ощущать себя не только советскими, но и русскими людьми. Именно поэтому после 1991 года Солоухина, во многом сформировавшего «антисоветский дискурс» (взять хотя бы его потаенную «Чашу» или «Соленое озеро») убрали в тень. Коммунистов свергали не для того, чтобы Нечерноземье стало Русью. Он ушел из жизни двадцать лет назад в самый разгар гидропонного постмодерна, когда, казалось, райтеры, пишущие на русском, как на эсперанто, навсегда засорили ниву отечественной словесности. Автора «Капли росы» старательно забывали, выбрасывали из школьных программ, и никаких «тотальных» диктантов по произведениям этого эталонного стилиста, разумеется, не писали. Но Солоухин вернется, он возвращается, он уже вернулся… Да и не уходил он никуда.

Подвижник русского театра

Умер Александр Самсонович Григорян – выдающийся мастер и подвижник русского театра. Он прожил большую, яркую, насыщенную жизнь. Судьба этого художника удивительна, и такое возможно было, наверное, только в СССР. Армянин из Баку, он воспринял любовь к театру и русскому слову от матери – учительницы русского языка. Окончив Ленинградский театральный институт имени Островского и возглавив Смоленский драматический театр, он стал самым молодым тогда главным режиссером в Советском Союзе. А с 1965 года его жизнь и служение искусству навсегда оказались связаны с Ереванским русским драматическим театром имени Станиславского. В 2015 году, когда исполнилось полвека (тоже случай уникальный!) его пребывания… нет, не пребывания, а горения на этом посту, ЛГ обратилась в инстанции с предложением присвоить Александру Самсоновичу за выдающиеся заслуги перед русской культурой звание народного артиста России. Увы, нас не услышали…

А ведь Григорян в своем служении совершил самый настоящий подвиг во имя русского слова. Когда в 1990-е годы на руинах СССР стали возникать этнократические режимы, сделавшие антирусский «тренд» своим идеологическим «брендом», именно Ереванский русский театр дал образец противостояния этому разрушительному мороку, напоминая, что дружба народов всегда плодотворнее вражды.

Я хорошо знал Александра Самсоновича, он был остроумен, энергичен, глубок, он обожал русскую литературу, много ставил не только на сцене своего театра, но и в России, ближнем и дальнем зарубежье. Его любили и высоко ценили коллеги по профессии. Мне посчастливилось увидеть в Ереванском русском театре три мои пьесы в постановке этого уникального мастера.

Смерть Александра Самсоновича Григоряна – невосполнимая потеря для обеих наших стран, но он навсегда вошел в историю русского, армянского, мирового театра.

Человек, который не опаздывал

Не мной замечено: есть люди, чей уход, меняет мир. Станислав Сергеевич Говорухин был из них, он казался вечной, неизбывной частью, а то и доминантой нашей жизни – культурной, интеллектуальной, политической… Фильмы, так или иначе связанные с его именем (режиссер, сценарист, актер) – незабываемые события тех еще давних, советских лет: «Вертикаль», «Место встречи изменить нельзя», «Пираты ХХ века», «Асса»… Они не просто собирали полные залы, они меняли наши взгляды, становились частью нашего внутреннего мира. В отличие от картин, которые заранее объявлялись шедеврами, прорывами и которые почти сразу линяли, расползаясь, как одноразовые купальники, ленты Говорухина принимались диктаторами вкусов совсем иначе. Их поначалу или не замечали, или встречали в штыки, или в лучшем случае им как бы разрешали присутствовать в нашем важнейшем из искусств. А потом они как-то незаметно сами собой становились золотым фондом сначала советского, а потом и постсоветского кино.

Я, как участник событий, хорошо помню судьбу «Ворошиловского стрелка», снятого по мотивам повести Виктора Пронина «Женщина по средам». Теперь мало кто поверит, но пресса фильм встретила враждебно. «Он зовет Русь к топору!» – вопили записные либералы, еще вчера призывавшие «раздавить гадину» и строившие баррикады вокруг «Белого дома». «Это плохое подражание американским боевикам про маленького человека с большим кольтом. Русскому человеку нельзя давать в руки оружие, довольно кайла!» – вторили им потомственные киноведы с тремя гражданствами. Их бесило само название фильма, словно нарочно отсылавшее к ненавидимой ими эпохе. Но зритель решил по-другому. Прошло несколько лет, и «Ворошиловский стрелок» стал классикой, сегодня в любое время, включив телевизор и пощелкав по каналам, вы обязательно наткнетесь на плачущего Ульянова с оптической винтовкой.

– Запомни, Поляков (он всегда произносил мою фамилию с ударением на втором слоге), судьба фильма зависит не от тех, кто про него пишет, а от тех, кто его смотрит…

Как профессионал Говорухин всегда ставил перед собой сверхцель – снять хотя бы не хуже, чем его предшественники, и в отличие от других с этой задачей справлялся. Ведь снять иначе, чем предшественники, совсем не означает снять лучше, а чаще наоборот – хуже. Он помнил, какой великий кинематограф у него за спиной, какой требовательный зритель, воспитанный на высочайших образцах, будет смотреть его ленты. Он понимал, в современном искусстве, измученном бесцельными поисками новизны, главное – сохранить уровень достигнутый великими. А надрывный эпатаж, пронафталиненный авангард и фестивальная элитарность – это что-то вроде толкание ядра вверх.

Станислав Говорухин стал политиком задолго до того, как очутился в Думе. Он вошел в смятенное сознание сограждан распадавшейся страны документальными лентами «Так жить нельзя», «Россия, которую мы потеряли», «Час негодяев», «Великая криминальная революция». Прав Карен Шахназаров, сказавший на похоронах, что роль его кинопублицистики в судьбе СССР еще по-настоящему не осмыслена. От себя добавлю, что опиралась кинопублицистика Говорухина на литературную публицистику тех лет, на творчество таких писателей, как Владимир Солоухин, Василий Белов, Валентин Распутин, чьи идеи он знал, ценил и активно использовал в своей работе. По его знаковым лентам видно, как наше общественное сознание трезвело и двигалось от брезгливого неприятия «совка», идеализации дореволюционной России к пониманию чудовищной ошибки – повторной ломки цивилизации ради смутных идей и непродуманных целей. В результате мы снова получили пирующих на руинах краснобаев, ренегатов, дилетантов и воров, которые должны сидеть в тюрьме. Я вот иногда думаю: Говорухин так быстро отрезвел вслед за страной («Так жить нельзя» от «Великой криминальной революции» всего пять лет) или, наоборот, страна стряхнула с себя разрушительный морок вслед за Говорухиным и его единомышленниками, таким, как Максимов, Зиновьев, Солженицын…

Думаю, глубоко символично, что последним фильмом, прощанием мастера со своим уходящим в небытие зрителем стала лента об «ушедшей натуре» – «Конец прекрасной эпохи».

– Станислав Сергеевич, почему Довлатов-то? – С известной писательской ревностью спросил я, когда он приступил к экранизации «Компромисса». – Не великая же литература…

– Нет, Поляков, ошибаешься, великая! Никто не смог, как Довлатов, запечатлеть, хоть и невольно, из-за какой ерунды мы обижались на Советскую власть, как ненавидели ее из-за собственной бездарности или слабости, как мечтали уехать туда, где мы на хрен никому не нужны. По сравнению с тем, что наступило после 1991-го, это же был курорт нестрого режима… Вот о чем я буду снимать кино!

Сам отличный писатель, Говорухин был жадным и очень внимательным читателем, не пропускал ни одной новинки, стыдя меня за невнимания к творениям современников:

– Ну да, ты же у нас писатель, а не читатель…

– Станислав Сергеевич, не могу я это читать – тоска.

– Что верно, то верно, но надо заставлять себя, а то нового Чехова проглядишь!

– Ну, если новый Чехов появится, вы же мне скажете?

– Скажу…

Заметьте, в основе большинства фильмов Говорухина положена хорошая литература: Даниэль Дефо, Жюль Верн, Марк Твен, Агата Кристи, братья Вайнеры, Ирина Грекова, Владимир Дудинцев… Он прекрасно понимал: слово, будучи главным в кино, благодаря таким «усилителям», как игра актеров, режиссерское мастерство, музыка, магия кадра, – имеет ресурс, несопоставимый с книгой по мощи, охвату и влиянию на умы. Он старался вернуть ту социальную ответственность, каковой отличалось подцензурное советское искусство, «новому кинематографу», получившему мыслимые и немыслимые свободы, но как-то сразу охладевшему к вожделенной правде жизни.

После окончания работы над «Ворошиловским стрелком», Ульянов попросил:

– Напишите для Вахтанговского что-то вроде «Ворошиловский стрелка!

– А что, Михаил Александрович, драматурги совсем перевелись?

– Нет, к сожалению, несут ворохи, а ставить нечего: мат-перемат, помойка, грязь, а главное скверно все сделано, халтура. Напишите мне хорошую советскую пьесу, но только про сегодняшний день…

Едва, мы уселись за работу, и набросали первый вариант, как в дело вмешалась большая политика: Говорухин включился в президентскую гонку 2000 года, а я из соавтора превратился в доверенное лицо кандидата в президенты. Конечно, он понимал, что соперничать с Владимиром Путиным бесполезно. Смысл участия состоял в том, чтобы, воспользовавшись медийными возможностями гонки, донести до народа, правящей элиты, главного соперника то, о чем снят фильм «Ворошиловский стрелок», – так дальше жить нельзя. Но теперь речь шла не о советской власти, худо-бедно осуществлявшей свой футурологический проект, а о ельцинском курсе, напоминавшем «пьяный корабль», идущий прямиком на рифы. Ведь многие тогда были уверены, что все останется по-старому, «как при дедушке» В том, что страна двинулась в другом направлении, есть заслуга и Говорухина, чья позиция оказалась созвучна планам его соперника на выборах – Путина. И далеко не случайно именно Станиславу Сергеевичу президент в 2011 году предложил возглавить его выборный штаб. Для меня это символический, если не сакральный, жест.

Когда стали известны результаты выборов 2000 года – полпроцента – Говорухин сказал:

– Ну вот, что и требовалось доказать. Теперь займемся делом!

И мы вернулись к пьесе, которая называлась «Смотрины». Михаил Ульянов, прочитав текст, вздохнул: «Не поймут! – и кивнул головой в сторону Кремля, расположенного в километре от театра имени Вахтангова. Кремлевские флюгеры смотрели еще в разные стороны. Слишком острой, даже оскорбительной наша вещь показалась и другим друзьям Говорухина – худрукам академических театров, расположенных в шаговой доступности от Кремля. Отважилась только Татьяна Доронина, хотя ей-то пьеса показалась недостаточно жесткой. Ночью, накануне премьеры, Говорухин, который сам ставил «Смотрины» (это была его первая театральная работа), позвонил мне:

– Поляков, мы с тобой два м….ка, я старый, а ты помоложе. У нас нет концовки…

– Как это нет, а развязка сюжета?

– Нет последней реплики! Выстрела! А на театре что самое главное? Правильно, слово!

Утром он уже репетировал новую концовку, и эти слова, стреляющие в зал, вы можете и сегодня услышать со сцены МХАТа имени Горького, где «Смотрины» под названием «Контрольный выстрел» идут семнадцать лет…

В Говорухине, до предела загруженном киношными, живописными, политическими, депутатскими, народно-фронтовыми, общественными, благотворительными и прочими делами, меня всегда поражала его величавая неспешность, словно он был не из нашей с вами задерганной жизни, а играл роль в ленте, снятой в рапиде, про некий особый мир. Там, по замыслу режиссера, время не мчит человека в неведомую тьму, а, наоборот, подчиняется его неторопливой аристократической воле.

– Станислав Сергеевич, нам пора на поклон. Зовут!

– Погоди! – он спокойно попыхивает трубкой, доигрывая за кулисами блиц-партию в шахматы.

– Станислав Сергеевич, опоздаем!

– Не суетись! Кто не спешит, тот не опаздывает. Ну ладно…. – Он соглашается на ничью, медленно встает и сует дымящуюся трубку в нагрудный карман твидового пиджака.

– Станислав Сергеевич, подкладку спалите!

– Ни черта ты, Поляков, не понимаешь ни в театре, ни в курении! Запомни: если не затягиваешься, трубка сама гаснет… – и, покачивая плечами, он медленно идет на сцену к аплодисментам.

– Врет, – доверительно шепчет мне на ухо жена его Галина. – Сколько пиджаков испортил – страшно сказать!

Вот и все, Станислав Сергеевич, теперь вы там, где рукописи не горят, фильмы и люди не стареют, картины висят без гвоздя, друзья не предают, женщины не изменяют, вдохновение не иссякает, а горящие трубки не прожигают твидовые пиджаки. Прощайте!

Последний оптимист

Впервые я увидел Андрея Дементьева в начале 1970-х годов. Он только-только перебрался из Твери в Москву и работал, кажется, еще в ЦК ВЛКСМ. Много лет спустя Андрей Дмитриевич рассказывал мне, как его брали на работу в высший исполнительный орган комсомола. Беседовал с ним лично первый секретарь Евгений Тяжельников. После расстрелянного Александра Косарева генеральных секретарей в ВЛКСМ больше никогда не было – только первые. Тверской выдвиженец Тяжельникову понравился энергией, статью, а главное – возрастом. «Мы Вас утверждаем! Молодежь нам нужна!» – сказал он и только после того, как счастливый соискатель вышел из кабинета, глянул в анкету – и обомлел: новый сотрудник – перешагнул сорокалетие, ту возрастную черту, после которой в аппарат ЦК не брали: установка на омоложения. Более того: утвержденный новый сотрудник оказался ровесником первого секретаря. Нонсенс! Тяжельников в растерянности посмотрел на заведующего организационным отделом, присутствовавшего на собеседовании: «Что же делать?» – «Не знаю…» – «А он кто у нас?» – «Поэт» – «Хороший?» – «Говорят, хороший…» – «Тогда пусть работает!» Поэтов в ту пору еще уважали! 90 лет Евгению Михайловичу Тяжельникову мы отметили в мае этого года. Он был бодр, кипуч и собирался в Тверь на 90-летие своего бывшего сотрудника лауреата премии Ленинского комсомола Андрея Дементьева… Не сложилось.

Так вот, где-то в середине 1970-х (точнее не помню) мы, молодые поэты, узнали, что в Большом зале Дома литераторов состоится творческий вечер Петра Вегина и Андрея Дементьева. Объяснюсь: Большой зал ЦДЛ для полноценной творческой встречи в двух отделениях (Бюро пропаганды платило за это автору аж 48 полноценных советских рублей) предоставлялся только признанным классикам: Павлу Антокольскому, Николаю Тихонову, Константину Симонову, Сергею Наровчатову, Александру Межирову, Сильве Капутикян, Борису Олейнику, Егору Исаеву, Рыгору Бородулину, Людмиле Татьяничевой, Эдуардосу Межелайтису, Мирзо Турсунзаде, Николаю Абашидзе, Евгению Евтушенко, Роберту Рождественскому, Белле Ахмадулиной… Учитывался не только возраст, но и заслуги перед родной словесностью, выражавшиеся в премиях и орденах. К примеру, ровесники Есенина – Рюрик Ивнев или Мария Петровых на Большой зал не тянули. Пьющий Николай Глазкова и драчливый Анатолий Передреев тем более…

В тех случаях, когда авторы уже получили известность, но еще не вступили в легион бессмертных, практиковались вечера на двоих, их называли почему-то «двуспальными». Впрочем, это еще вполне деликатная дефиниция, коллективные поэтические сборники вообще именовали «братскими могилами». Помню, в подобном «двуспальном» формате выступали замечательные, тонкие, но ныне забытые поэты Олег Дмитриев и Евгений Храмов, последний в 1990-е кормился тем, что переводил эротомана Генри Миллера. В подобной ситуации оказались Вегин и Дементьев: известность есть, а казенного штампа «классик» еще нет. Им тоже дали зал на двоих. В первом отделении выступал, если не ошибаюсь, Дементьев. Надо ли объяснять, что в этой парности была своя драматургия.

Петр Вегин (настоящая фамилия – Мнацаканян) представлял мягкую диссидентскую ветвь отечественной поэзии, что вдумчивому читателю понятно из псевдонима. Лидер твердой диссидентской ветви Иосиф Бродский уже отбыл из СССР. Петр жил и творил под явным влиянием Андрея Вознесенского: иногда их можно было видеть вместе, причем Вегин шел за автором «Треугольной груши» так, словно подносил ему чемодан. При этом он был уверен, что торит новые пути в поэзии, вследствие чего носил длинные волосы и одевался в «Березке». У него были большие марсианские глаза и лиловые негритянские губы. В конце 1980-х он уехал по армянской линии в Америку, где тихо жил, изредка присылая в ЛГ стихи, и иногда мы их печатали, потом он умер.

Дементьев был полной его противоположностью. Во-первых, он работал в ЦК ВЛКСМ, что для мыслящего советского криля являлось клеймом, хуже желтой звезды в Варшавском гетто. Во-вторых, своей улыбчивой свежестью и вольной статью он бросал вызов тем, кто считал, будто в СССР свобода и творчество невозможны, как жизнь в вакууме. В довершение, вопреки неряшливой литературной моде, на нем был дорогой и прекрасно сидевший костюм, а также ослепительно белая сорочка и модный, но без евтушенковских парчовых пальм, галстук. Дементьев словно олицетворял собой тогдашний партийный лозунг: сегодня лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня.

– Про комсомол сейчас будет читать, – сморщился сидевший рядом со мной молодой поэт, писавший в основном почему-то эклоги. Мы его так и звали «экложист».

– Посмотрим… – ответил я.

Прошло больше сорока лет, и я не помню в точности, что именно читал Дементьев. Помню: то были стихи о детстве, о Твери, о России, о Пушкине, о стыдливой женской щедрости, о верности и великодушных обидах любви… Вопреки ожиданиям ни строчки о комсомоле не прозвучало. Приглашенная окололитературная публика, занимавшая первые ряды, вежливо пошлепала в ладоши, зато сидевшие в глубине зала простые любители поэзии, купившие билеты в кассе, громко хлопали и просили: «Еще, еще, еще!» Первое отделение затягивалось, организаторы вечера переглядывались, боясь обидеть любимого ученика Вознесенского. Сам-то Андрей Андреевич был человеком безобидно лукавым, а вот сердить его жену-музу Зою-Озу Богуславскую не стоило: дама служила ответственным секретарем в Комитете по Государственным и Ленинским премиям. Замечу, Дементьев тогда еще не подружился с композитором Мартыновым, не стал автором шлягеров, не работал заместителем главного редактора журнала «Юность», он был просто поэтом, еще вчера провинциальным и не очень-то известным столичному бомонду, но слушатель его сразу узнал и полюбил.

В заключение Дементьев прочитал «Никогда, никогда ни о чем не жалейте!» и ушел под долгие, не отпускающие аплодисменты. С охапкой цветов, что было редкостью в то безбукетное время. «Еще» – требовал зал. Однако организаторы были неумолимы. Первое отделение и так непростительно затянулось. Мне кажется, именно тогда наметился не всем понятный конфликт поэта с «диктаторами творческой моды», которые никогда не прощают художнику, если он способен завоевать публику без посредников. Им не понятна та естественная эстетика, когда образ рождается замыслом, а не наоборот:

– Ну что? – спросил я у экложиста.

– На публику работает.

– А на кого должен работать поэт?

– На вечность…

– А-а-а…

Публика рванула в буфет, а мы распили предусмотрительно принесенный с собой портвейн «Агдам» в укромном месте возле бильярдной, благородно налив заплутавшему во времени и пространстве старику Рудерману – автору бессмертной «Тачанки». Закусывали солеными сушками и обсуждали услышанное: кто-то критиковал автора за неточные рифмы, кто-то – за дидактику – «Не смейте забывать учителей!», кто-то упрекал Дементьева за танки на улицах Праги.

– А сейчас вы услышите настоящую поэзию! – предупредил экложист, и мы вернулись в зал.

На сцене уже стоял щуплый Петр Вегин, похожий издали на бескрылого ангела, севшего на диету. Его стихи были грамотные, выстроенные, местами изощренные и оснащенные метафорами, уместными, как поручни трамвая, но не трогающими сердце:

– Кто выбегает? – тихо переспросила женщина, сидевшая впереди.

– Пестун.

– Ай, разве так можно!

– Ты понял, какое слово он имел в виду на самом деле? – шепотом спросил меня экложист.

– Понял.

– Учись!

– Чему?

– Тайнописи. А «лет лебединый» – так это просто в десятку.

– В каком смысле?

– Не понял?

– Нет.

– Объясняю для простейших. «Лёт» звучит как «Лёд. Так?

– Так. Ну и что?

– Получается: «лёд лебединый». Значит, в этой стране заморожен любой порыв ввысь.

– Иди ты!

– Конечно! Если ты так не научишься писать, вали из поэзии, не оглядываясь!

Забегая вперед, скажу, из поэзии свалил сам экложист, кажется, стал шить кроликовые шапки под «молодую ондатру». Тем временем первые ряды усердно аплодировали после каждого стихотворения, простые любители поэзии в глубине зала переглядывались. Последнее стихотворение Вегина, помню, заканчивалось строчкой: «За убийство любви – расстрел!». При этом он так повел руками, словно стрелял «от живота» из «шмайссера», причем явно не по первым рядам…

В наших разговорах Андрей Дмитриевич иногда сетовал:

– Ну почему они меня так не любят? Я же печатаю их «с колес», двигаю на премии, радуюсь их успехам…

– Вы сейчас о ком?

– О Белле, Андрее, Женьке…

– А что вы хотите? Тайнописцы других не признают.

– Понимаю. Но все равно обидно.

Несколько лет назад Андрея Дмитриевича выдвинули на соискание Государственной премии в области литературы. Я, как член совета при Президенте, участвовал в голосовании, даже выступил перед этим, объясняя, что речь идет не только о старейшем русском лирике, но о поэте народном, горячо любимом читателями. Покивали и прокатили.

В последний раз мы виделись с Андреем Дмитриевичем 1 июня на его авторской радиопрограмме «Виражи времени». Поговорили в прямом эфире, как всегда, остро. Когда выходили из студии, его жена и вдохновительница Аня Пугач, сказала:

– Молодцы, ребята! Теперь передачу точно закроют… Андрюша, скорее, мы опаздываем!

На высоких ступеньках «Ямы» мы распрощались до юбилея, который Дементьев хотел отметить в Твери. Оказалось, расстались навсегда. Если бы я был начальником Москвы Собяниным, или хотя бы его заместителем Печатниковым, то на бульваре возле Литинститута поставил бы памятник поэтам-шестидесятникам: Дементьеву, Соколову, Рождественскому, Рубцову, Ахмадулиной, Евтушенко, Поликарпову, Вознесенскому, Ларисе Васильевой… Пусть стоят рядом все – и тайнописцы, и те, что шли к читательскому сердцу напрямик…