Читать онлайн Дети Морайбе бесплатно

1

– Нет, не надо мне мангостанов. – Андерсон тянет руку и показывает пальцем. – Вот, вот это. Ко полламаи ни кхап. С красной шкуркой, с зелеными усиками.

Крестьянка улыбается, выставляя напоказ почерневшие от бетеля зубы, и тычет в сложенную рядом с ней горку фруктов:

– Ан ни чай май кха?

– Да, вот их. Кхап. – Андерсон кивает, вымучивая улыбку. – Как называются?

– Нго-о, – выговаривает она старательно, чтобы иностранец хорошо расслышал, и протягивает один на пробу.

– Не было таких раньше, – недоверчиво замечает Андерсон.

– Кха, – кивает крестьянка.

Он вертит диковину в руках, внимательно разглядывает со всех сторон. Больше похожа на цветастую актинию или на раздувшуюся рыбу-иглобрюха, чем на фрукт. Торчащие со всех сторон крупные зеленые усики щекочут ладонь. Шкурка отливает коричнево-рыжим – признак пузырчатой ржи. Андерсон принюхивается, но не чувствует ни малейшего запаха гнильцы. Похоже, плод совершенно здоров, хотя выглядит подозрительно.

– Нго, – повторяет крестьянка и, словно угадав мысли покупателя, добавляет: – Совсем новый. Пузырчатой ржи нет.

Андерсон рассеянно кивает. Бангкокский рыночный переулок-сой бурлит от утреннего наплыва покупателей. В воздухе висит неприятный запах, источаемый горами дурианов. В бочках с водой плещутся змееголовы и красноперые рыбы-пла. Тенты, сотканные из полимеров пальмового масла, провисают под тяжелыми лучами раскаленного тропического солнца. На землю падают тени от нарисованных на них вручную парусников торговых компаний и лика досточтимой Дитя-королевы. Мимо протискивается человек – он держит над головой кур, которых несет на убой; птицы хлопают крыльями, трясут алыми гребешками и отчаянно квохчут. Женщины в ярких юбках-пасин, улыбаясь, торгуются с продавцами – сбивают цены на пиратскую модификацию риса компании «Ю-текс» и томаты новой версии. Эти продукты Андерсона не интересуют.

– Нго, – снова говорит крестьянка, выводя покупателя из задумчивости.

Длинные зеленые усики щекочут ладонь, дразнят, требуют выяснить, откуда взялся этот фрукт, эта победа тайских генных хакеров – такая же, как томаты, баклажаны и перцы чили, которыми переполнены соседние прилавки. Все здесь так, будто сбылись пророчества грэммитской Библии[2], будто святой Франциск восстал из могилы и приготовился ступить на землю, неся щедрые дары – утраченные человечеством калории.

«И приидет он при звуке труб, и станет всюду рай…»

Андерсон крутит в ладони странный плод: ни дурного запаха, какой бывает при цибискозе, ни парши от пузырчатой ржи, ни крохотных узоров, которые оставляют после себя долгоносики с измененными генами. У Андерсона Лэйка своя карта мира: вместо стран на ней цветы, овощи, деревья и фрукты, но нигде среди них нет ни единой подсказки.

Нго. Тайна.

Он показывает крестьянке, что хотел бы попробовать фрукт. Та, проведя смуглым пальцем, легко счищает кожуру, обнажая бледную сердцевину – полупрозрачную, в прожилках, необычайно похожую на маринованные луковки, которые подают с мартини в Де-Мойне в клубах исследователей.

Андерсон берет плод и осторожно принюхивается. Пахнет цветочным сиропом. Нго. Невозможный фрукт. Еще вчера не существовал, еще вчера его было не найти ни на одном лотке во всем Бангкоке, а теперь – вот он, целые горы заняли все пространство вокруг этой чумазой женщины, которая сидит на корточках наполовину в тени тента. На шее торговки блестит позолотой и подмигивает Андерсону амулет: мученик Пхра Себ[3] – защита от мора, что напускают на растения компании-калорийщики.

Хорошо бы увидеть, как растет этот фрукт, думает Андерсон, на каком висит дереве, в листве какого кустарника прячется. Знать бы чуть больше, и можно предположить его род и семейство, сделать робкую попытку угадать, что за тайны генного прошлого жаждет разыскать тайское королевство. Но нигде ни малейшей зацепки, и остается лишь попробовать этот скользкий полупрозрачный шарик.

Взрыв насыщенного сладкого вкуса; липкий цветочный сироп мгновенно обволакивает язык. Андерсону кажется: он снова сынишка простого айовского фермера, стоит босиком посреди скошенного кукурузного поля компании «Хайгро», и агроном из «Мидвест компакт» только что угостил его крохотным, первым в жизни леденцом. Ошеломляющий, первый настоящий аромат после целой вечности безвкусной пищи.

На землю льется солнечный свет. Кругом толкотня, базарный шум, но Андерсон не замечает ничего. Закрыв глаза, он перекатывает во рту нго, смакует вкус прошлого, когда эти фрукты росли в изобилии, а цибискоз, японские долгоносики со взломанными генами, пузырчатая ржа и чесоточная плесень еще не опустошили сады и поля.

Солнце давит на плечи раскаленным грузом, мычат буйволы, где-то режут кур, а он блаженствует. Будь Андерсон грэммитом, рухнул бы прямо тут на колени, забился в экстазе и возблагодарил Небо за то, что на землю сошел рай.

Он сплевывает на ладонь черную косточку и улыбается. В бессчетных дневниках исследователей и ботаников минувших времен их авторы в поисках новых видов растений прорубались сквозь неизведанные джунгли, но ничто из найденного ими и близко не стоит с одним-единственным нго.

Тем ученым хотелось сделать открытие; ему посчастливилось стать свидетелем воскрешения.

Крестьянка так и сияет, понимая, что фрукты купят.

– Ао ги кило кха? Сколько?

– А не заразные?

Она показывает разложенные прямо на мостовой сертификаты министерства природы, тычет пальцем в даты инспекций.

– Самая последняя версия. Высший класс.

Андерсон разглядывает блестящие печати и думает, что она подкупила белых кителей – вряд ли товар проходил полную проверку на устойчивость к пузырчатой рже восьмого поколения и к цибискозу-111 седьмой и восьмой мутаций. Цинизм подсказывает, что в бумажках нет никакого смысла. Сверкающие на солнце замысловатые печати – скорее талисманы, в этом опасном мире людям с ними спокойнее. Если же опять грянет эпидемия цибискоза, сертификаты не помогут – старые тесты не определят новую мутацию. Народ станет молиться амулетам Пхра Себа, образу Рамы XIII, делать подношения в храме Священного столпа и кашлять ошметками легких, сколько бы министерских штампов ни украшало продукты.

Он кладет косточку нго в карман.

– Беру кило. Нет. Два. Сонг.

Андерсон протягивает крестьянке сумку из конопляного полотна и даже не думает торговаться. Сколько ни попросит – продешевит. Такие чудеса стоят всех денег мира. Редкий ген, благодаря которому растение не поддается мору или лучше перерабатывает азот, заставит прибыли взлететь до небес. Доказательства всюду, куда ни глянь. Рыночный переулок забит тайцами, покупают все подряд – от ю-тексовского риса со взломанным генетическим кодом до домашней птицы, у которой мясо красного цвета. Но все это – уже прошлые успехи генхакеров «Агрогена», «Пур-калорий» и «Тотал нутриент холдингз», плоды старой науки, произведенные в недрах лабораторий «Мидвест компакт».

Нго – иной. Нго – не из «Мидвеста». Тайское королевство умеет схитрить там, где остальные спасовали бы. Пока Индия, Бирма, Вьетнам и прочие рушатся, как плашки домино, голодают и вымаливают у монополистов-калорийщиков новые научные разработки, оно процветает.

Несколько прохожих останавливаются оценить покупку и, хотя Андерсон полагает, что заплатил немного, находят ее слишком дорогой и шагают дальше.

Крестьянка протягивает нго, и он от радости едва не заходится смехом. Ни одного из этих лохматых плодов не должно существовать в природе, с таким же успехом в сумке могли бы лежать живые трилобиты. Если его догадка о том, откуда взялись эти фрукты, верна, значит произошло возрождение, а такое потрясает не меньше, чем встреча с тираннозавром посреди Тханон-Сукхумвита[4]. Но в таком случае так же вернулись из небытия и томаты, картофель, перец, которыми завален рынок. На изобильных лотках стройными рядами лежат пасленовые со всхожими семенами – такого люди не видели уже несколько поколений. Будто нет ничего невозможного в этом тонущем городе: фрукты и овощи возвращаются с того света, давно вымершие цветы обрамляют проспекты, а за всем этим стоит министерство природы, которое творит чудеса с помощью генетического материала, добытого из безвозвратного прошлого.

С сумкой в руках Андерсон протискивается через рыночный переулок на соседний проспект. Движение бурлит – тханон Рамы IX больше похож на Меконг во время наводнения: толкутся утренние пешеходы, снуют велосипеды и рикши, вышагивают иссиня-черные буйволы, плетутся огромные мегадонты.

Из тени ветхого офисного небоскреба возникает Лао Гу, который на ходу сбивает тлеющий кончик сигареты. Опять пасленовые. Они повсюду. Нигде в мире их не найти, а тут – куда ни посмотри. Лао Гу прячет остатки табака в карман рваной рубахи и бежит вперед к рикше Андерсона.

Старый китаец – настоящее чучело в лохмотьях, но при этом везунчик. Почти весь его народ погиб, а он жив; собратья – беженцы-малайцы – теснятся в душных башнях времен Экспансии, как куры на птицефабрике перед убоем, а у него есть работа. У жилистого Лао Гу достаточно денег, чтобы баловать себя сигаретами марки «Сингха». По сравнению с другими владельцами желтых билетов беженцев он настоящий король.

Лао Гу, усевшись в седло, терпеливо ждет. Андерсон устраивается позади на пассажирском месте и приказывает:

– В офис. Бай кхап. – Потом переходит на китайский: – Зу ба.

Старик давит на педали всем весом, и экипаж с трудом влезает в общий поток. Вокруг тут же начинают возмущенно трезвонить другие велосипедисты – так, словно началась эпидемия цибискоза. Лао Гу не обращает на них внимания и въезжает в самую гущу.

Андерсон тянет руку еще за одним нго, но тут же себя осаживает – следует приберечь. Слишком уж эти фрукты ценны, не стоит набрасываться на них, как жадный ребенок. Тайцы извлекли прошлое из могилы, и, получив тому доказательство, надо получить от него настоящее неспешное удовольствие.

Он нетерпеливо постукивает пальцами по сумке и, желая отвлечься от фруктов, закуривает. Наслаждаясь каждой затяжкой, Андерсон вспоминает тот день, когда с изумлением обнаружил, что Тайское королевство процветает, а пасленовые растут здесь повсюду. Еще на память приходит Йейтс: расстроенный, тот сидит напротив, в воздухе между ними клубится дым – знак воскресшего прошлого.

* * *

– Пасленовые.

В сумеречном офисе «Спринглайфа» пламя спички выхватило багровое лицо Йейтса. Он прикурил, глубоко затянулся – кончик сигареты вспыхнул, затрещала рисовая бумага – и выпустил струю дыма в потолок, где вентиляторы с механическим приводом гоняли душный, как в сауне, воздух.

– Баклажаны, томаты, перцы чили, картофель, жасмин, nicotiana, – Йейтс слегка взмахнул сигаретой, поднял бровь, – она же табак, – и снова сделал затяжку, скосив глаза на огонек.

Из полумрака выступали рабочие столы и выключенные компьютеры с ножными динамо. По вечерам, после закрытия завода, могло показаться, что пустые столешницы – вовсе не свидетельство полного упадка; что сидевшие за ними люди разошлись по домам отдохнуть перед новым тяжелым днем. Если бы не слой пыли на стульях и компьютерах, то в сумерках среди падавших на мебель полосок лунного света, который пробивался сквозь деревянные ставни, вполне можно было бы представить, что предприятие благоденствует.

Медленно вращались лопасти механических вентиляторов. Ритмично поскрипывали протянутые под потолком ремни из лаосской резины – твердый ручеек кинетической энергии, текущий от центральных пружин завода.

– Сначала у тайцев в лабораториях удача за удачей, – сказал Йейтс, – а тут еще ты появляешься. Я не суеверен, а то решил бы, что они и тебя наколдовали из воздуха, как те помидоры. Хотя понимаю: всякому организму – свой хищник.

– Ты должен был сообщать об их достижениях. У тебя есть обязанности помимо фабрики.

Йейтс поморщился. По его лицу – настоящему справочнику о вреде тропического климата, – как реки по земле, бежали лопнувшие сосудики; они покрывали щеки и расчерчивали пунктиром мясистый нос. Йейтс моргнул и уставил на Андерсона взгляд своих почти бесцветных глаз – мутный, словно пропитанный навозным смрадом городской воздух.

– Стоило догадаться, что ты закроешь мою нишу.

– Ничего личного.

– Да, ерунда – дело всей жизни. – Такой же трескучий смех бывал у больных на ранней стадии цибискоза. Не знай Андерсон, что все сотрудники «Агрогена» привиты от новых штаммов, немедленно убежал бы.

– Я возводил все это годами, – Йейтс махнул рукой в сторону смотровых окон, выходивших в цех, – а ты говоришь «ничего личного». У меня тут спиральные пружины размером с кулак, и в каждой – миллиарды джоулей. Соотношение вес—емкость в четыре раза выше, чем у любых других на рынке. Это без пяти минут революция, а ты хочешь взять все и выбросить. – Он наклонился к Андерсону. – Люди не знали настолько компактных источников энергии со времен бензина.

– И не узнают, пока не начнешь их выпускать.

– Я уже близко. Надо только разобраться с водорослевыми ваннами, в них вся загвоздка.

Андерсон промолчал. Йейтс решил продолжать:

– Здесь основной принцип – звук. Когда ванны станут давать достаточный объем…

– Ты должен был сразу поставить нас в известность, как только увидел, что здесь начали продавать пасленовые. Тайцы уже пятый сезон преспокойно выращивают картофель, у них явно появился свой банк семян, а от тебя – ни слова.

– Это не по моей части. Мое дело – накопители энергии, а не сельское хозяйство.

Андерсон фыркнул в ответ:

– И где ты возьмешь калории, чтобы заводить свои чудо-пружины, если случится неурожай? Пузырчатая ржа теперь мутирует каждые три сезона. Генхакеры-восстановители вскрывают нашу сою-про и пшеницу тотал-нутриент. Сопротивляемость долгоносикам у последней версии кукурузы хайгро шестьдесят процентов, и вдруг мы узнаем, что у тебя тут вокруг, оказывается, генетический рай. Люди голодают…

– Вот только не надо о спасении жизней, – хохотнул Йейтс. – Я видел, что случилось с банком семян в Финляндии.

– Не мы взорвали их запасники. Кто же знал, что финны – такие фанатики.

– Да любой идиот догадался бы, что так и произойдет, – компании-калорийщики репутацию себе заработали что надо.

– Это была не моя операция.

– Наша любимая отговорка, – снова засмеялся Йейтс. – Компания что-нибудь натворит, а мы все разводим руками и делаем вид, будто ни за что не отвечаем. Оставили Бирму без сои-про – мы отошли в сторонку и сказали, что споры об интеллектуальной собственности – не по нашей части. А люди голодают точно так же. – Он затянулся, выпустил клуб дыма. – Сказать по правде, не понимаю, как такие, как ты, могут спокойно спать.

– Просто. Молюсь Ною, святому Франциску и благодарю Бога за то, что мы пока на шаг впереди пузырчатой ржи.

– Ну так что теперь – закроешь завод?

– Нет, разумеется. Производство пружин пусть себе идет.

– Вот как? – оживился Йейтс.

Андерсон только пожал плечами:

– Хорошее прикрытие.

* * *

Тлеющий кончик сигареты обжигает руку, Андерсон выбрасывает окурок на дорогу, потирает большой и указательный пальцы. Лао Гу крутит педали, прокладывая путь сквозь плотное движение. Мимо плывет Бангкок, Город божественных воплощений.

Монахи в одеждах шафранового цвета бредут по тротуарам, прикрываясь черными зонтами. В монастырскую школу стайками бегут дети – толкаются, теснятся, хохочут, что-то кричат друг дружке. Уличные торговцы широко раскидывают руки, увешанные гирляндами из бархатцев – подношениями храму, – и поднимают повыше над головами блестящие на солнце амулеты преподобных монахов, которые защищают от всего подряд – от бесплодия до чесоточной плесени. На передвижных лотках с едой шипит и дымится горячее масло, попахивает ферментированной рыбой; под ногами покупателей мерцают силуэты чеширов, которые громко мяукают в ожидании объедков.

Высоко над улицей смутно маячат старые башни времен Экспансии, одетые в лианы и плесень; окна давно выбиты, каменные кости дочиста обглоданы, обшивка вспучивается на солнце. Жить в них невозможно – ни лифтов, ни кондиционеров. Сквозь поры в стенах местами валит черный дым от костров на сухом навозе – беженцы из Малайи пекут лепешки-чапати и наспех заваривают кофе, пока не налетели белые кители, не взяли штурмом душный небоскреб и не избили самовольных захватчиков.

Посреди дороги сидят согнувшиеся в глубоком поклоне беженцы с севера, с угольной войны, и протягивают кверху руки – отточенный жест, просьба о помощи. Поток велосипедов, рикш и запряженных в повозки мегадонтов обтекает их, как речная вода – валуны на стремнине. Губы и носы нищих будто головками цветной капусты покрыты густой бахромой шрамов фагана, зубы черны от бетеля. Андерсон бросает к их ногам деньги и, проезжая мимо, чуть кивает в ответ на благодарные ваи[5].

Вскоре впереди возникают беленые стены и узкие проезды промышленного района фарангов. Склады и фабрики стоят тесно, в воздухе пахнет солью и гниющей рыбой. Длинные улицы будто сплошь обросли коростой – везде сидят торговцы, прикрываясь от страшного солнечного пекла кусками брезента и одеял. Чуть дальше видны шлюзы и укрепления дамбы короля Рамы XII, которая сдерживает мощь голубого океана.

Трудно постоянно не вспоминать об этих высоких стенах и о том, с какой силой давит на них вода; трудно представлять себе Город божественных воплощений и не думать о катастрофе, только и ждущей своего часа. Но тайцы упорны, они затратили массу усилий на то, чтобы спасти священный город Крунг-Тхеп[6] от потопа. Работающие на угле насосы, постоянное укрепление дамбы и искренняя вера в мудрость правящей династии Чакри помогают им пока держать в узде ту мощь, что поглотила Нью-Йорк, Рангун, Мумбаи и Новый Орлеан.

Лао Гу едет медленно, раздраженно трезвонит заполонившим проезд чернорабочим-кули. На их смуглых спинах покачиваются ящики из древесины марки «всепогодная», гипнотически ходят из стороны в сторону логотипы китайских спиральных пружин «Чаочжоу», антибактериальных рукояток «Мацусита» и керамических водяных фильтров «Бо Лок». Заводские стены сплошь расписаны иллюстрациями к учению Будды, ликами досточтимой Дитя-королевы, а между ними втиснуты нарисованные от руки картинки прошедших боев по муай-тай, тайскому боксу.

Огромной крепостью над толпой возвышается фабрика «Спринглайф», вдоль верхнего этажа пунктиром идут вентиляционные отверстия, в них медленно вращают лопастями огромные вентиляторы. На другой стороне проулка стоит здание-близнец – чаочжоуская фабрика велосипедов. Между двумя строениями – обычный затор из торговых тележек с едой, здесь рабочие покупают закуски и обеды.

Лао Гу с трудом пробивается на фабричный двор и высаживает Андерсона у центрального входа. Тот берет сумку с нго и ненадолго замирает, глядя на широкие, под мегадонтов, восьмиметровые ворота. Следовало бы назвать предприятие по-другому: «Йейтсов каприз». Этот Йейтс был страшный оптимист. Андерсон в красках вспоминает, как тот горячечно убеждал его в поразительных свойствах водорослей со взломанными генами, рылся в столе, искал нужные схемы и неразборчиво написанные заметки, не переставая возмущаться:

– Нельзя заранее ставить крест на моей работе из-за одного только провала того проекта, «Океанских даров». Если водоросли отверждать правильно, их способность поглощать вращательный момент вырастет экспоненциально. Не важно, какой у них калорийный потенциал, – думай о промышленном применении. С моей помощью весь рынок хранения энергии будет твой, дай только время. Или хотя бы испытай прототип пружины, прежде чем примешь решение.

Андерсон входит внутрь. Фабричный грохот прогоняет воспоминание о последнем, отчаянном вопле Йейтса в защиту своей идеи.

Мегадонты с ревом тянут рычаги воротов, медленно вышагивая вокруг центральных валов, – огромные головы опущены, хоботы волочатся по полу, ритмично лязгает упряжь. Эти существа, полученные генным взломом, – живое сердце главного движущего механизма, который передает энергию конвейерам, вентиляторам и всем машинам фабрики. Рядом в красно-золотых одеждах идут надсмотрщики – члены профсоюза, покрикивают на зверей и время от времени подстегивают их, заставляют гигантских, выведенных из слонов животных трудиться усерднее.

В дальнем конце завода поточная линия выплевывает только что скрученные спиральные пружины; те отправляются на технический контроль, а оттуда в отдел упаковки, где их раскладывают по местам и оставляют до никому не известного дня и часа. Когда в цех входит Андерсон, рабочие бросают дела и вдоль всего конвейера бежит волна ваи – друг за другом тайцы подносят сложенные ладони ко лбу.

Улыбаясь, подбегает Баньят, начальник отдела контроля, и тоже делает ваи.

Андерсон отвечает тем же, но более небрежно.

– Что с качеством?

Баньят снова улыбается:

– Ди кхап. Хорошо. Уже лучше. Идемте, я покажу. – Он машет рукой, и дежурный бригадир, по имени Нам, ударяет в колокол, приказывая остановить конвейер. – Тут кое-что интересное. Вы будете довольны.

Андерсон отвечает сдержанной улыбкой – вряд ли тот вообще может его чем-либо порадовать, – потом достает из сумки нго и протягивает Баньяту:

– Есть успехи? В самом деле?

Баньят, почти не замечая фрукта, счищает шкурку и кладет полупрозрачную сердцевину в рот. На лице – ни следа удивления, никакой необычной реакции. Проглатывает чертов нго не задумываясь – и все. Андерсон морщится. Фаранги узнают новости последними – так всегда говорит Хок Сен, когда на него накатывает паранойя и он думает, будто Андерсон хочет его уволить. Наверняка Хок Сен тоже знает об этом фрукте или, если спросить, сделает вид, что знает.

Баньят кидает косточку в кормушку мегадонтов и ведет Андерсона вдоль конвейера:

– Мы починили вырубной пресс.

Нам снова звонит в колокол, рабочие отходят от своих мест. По третьему сигналу погонщики-махуты ударяют мегадонтов бамбуковыми прутами, животные устало замирают. Конвейер замедляет ход. На дальнем конце фабрики скрипят и пощелкивают барабаны с промышленными пружинами – маховики нагоняют в них энергию, тот живительный сок, который запустит механизмы, едва Андерсон закончит проверку.

Баньят ведет Андерсона мимо поточной линии, мимо кланяющихся рабочих, одетых в бело-зеленые цвета своей гильдии, и отодвигает занавеску, сделанную из полимеров пальмового масла, – за ней открывается зал очистки. Здесь со сказочной расточительностью распыляют промышленное открытие Йейтса: результатом его случайного генетического изобретения покрывают спиральные пружины. Женщины и дети, заметив Андерсона, снимают маски с тройным фильтром и приветствуют своего кормильца почтительным ваи. По бледным от порошка лицам бегут дорожки пота, темная кожа видна только рядом с фильтрами вокруг носа и рта.

Андерсон с Баньятом проходят помещение насквозь и ныряют в зной разрезочного цеха. От нагревающих ламп исходит жар, в воздухе стоит резкий запах резервуаров, где выращивают водоросли со взломанными генами. Под потолком ярусами висят сушильные сетки, размазанная по ним масса из водорослей сочится водой, усыхает и чернеет, постепенно превращаясь в густую пасту. На взмокших от пота рабочих почти нет одежды – только шорты, майки и защитные каски. Ни сильная вытяжка, ни бешеное вращение лопастей вентиляторов не спасают – здесь как в печи. По шее Андерсона бежит пот, рубашка мгновенно намокает.

– Вот тут. – Баньят показывает на разобранный режущий механизм, который лежит у конвейера, и добавляет негромко: – Ржавчина.

Андерсон присаживается, рассматривает поближе.

– Я думал, мы проверяли на ржавчину.

– Это все соленая вода, – говорит Баньят, нервно улыбаясь. – Океан близко.

Андерсон с недовольным видом поднимает взгляд на сетки, с которых капает.

– Никакого прока ни от резервуаров, ни от этих решеток. Какой дурак решил использовать избыток жара для просушки водорослей? Энергоэффективность, чтоб ее…

Теперь Баньят улыбается растерянно.

– Так вы заменили резец?

– Теперь надежность – двадцать пять процентов.

– Вот как? Настолько лучше? – Андерсон небрежно кивает и делает знак ответственному за инструмент. Тот через весь зал кричит Наму. Снова звенит колокол, в нагревающие лампы и горячие прессы подают электричество. Андерсона резко обдает жаром, и он шарахается в сторону. Каждое включение этих приборов встает в пятнадцать тысяч батов налогов – столько «Спринглайф» послушно отстегивает в угольный бюджет королевства. Йейтс, конечно, ловко втиснул фабрику в госраспределение угля, но непременные взятки все же заоблачно велики.

Центральный маховик набирает обороты, механизмы под полом оживают, по зданию проходит дрожь, половицы начинают вибрировать. Словно адреналин по венам, по приводам пробегает кинетическая энергия – взрывное предчувствие силы, которая вот-вот запустит производственную линию. Возмущенно трубит и умолкает под ударом хлыста мегадонт. Стон маховиков превращается в вой и внезапно стихает – поток джоулей входит в движущую систему.

Главный по линии снова звонит в колокол. Рабочие подходят к режущим механизмам и выравнивают резцы: изготовление небольших двухгигаджоульных спиральных пружин требует особой тщательности. Чуть дальше идет скручивание – гидравлические стойки с шипением поднимают вверх вырубные прессы с только что отремонтированными прецизионными резцами.

– Сюда, пожалуйста, кун. – Баньят указывает Андерсону на зарешеченную кабину.

Колокол Нама звонит в последний раз. Приводы скрипят, приходят в движение. Андерсона на мгновение охватывает трепет. Рабочие приседают за защитными экранами. Из направляющих выползает проволока и тянется по горячим валикам. На металл ржавого цвета распыляют мерзко пахнущий реагент, а тот образует глянцевую пленку, к которой вскоре ровным слоем прилипнет Йейтсов порошок из водорослей.

С грохотом падает пресс. Андерсон представляет силу удара, и у него сводит зубы. Обрубленная проволока звонко щелкает, уходит за штору в зал очистки и через полминуты появляется вновь – уже бледно-серая, в пыльном налете порошка из водорослей. Горячие ролики передают ее дальше, в агонию последних мук формовки: металл станут скручивать туже и туже, истязая молекулярную структуру, затягивая в спираль. Нарастает оглушительный скрежет. На стягиваемую проволоку льется дождь из смазки и оставшейся от водорослей жидкости, брызги летят на рабочих и оборудование, затем сжатую пружину стряхивают с линии – теперь ее установят в корпус и отправят в отдел контроля качества.

Вспыхивает желтая лампочка – можно выходить. Рабочие выбегают из кабин и переустанавливают пресс, из недр цеха закалки с шипением выползает новая струйка ржавого на вид металла. Дребезжат на холостом ходу валики. Прикрытые форсунки готовятся выдать следующую порцию смазки – прочищаются, выплевывая в воздух мельчайшие капельки влаги. Рабочие заканчивают установку прессов и ныряют в укрытия. Если произойдет сбой, пружинная проволока станет неуправляемым лезвием, которое со страшной силой хлестнет через весь цех. Андерсон как-то видел обычный исход промышленной аварии: вскрытые, будто мягкие манго, головы, срезанные части тел и поллаковские брызги крови.

С грохотом падает пресс и отрубает заготовку пружины – очередную из сорока за час; теперь ее шансы оказаться на складе брака в министерстве природы всего лишь семьдесят пять процентов. Миллионы уходят на производство мусора, и еще миллионы на его уничтожение – неутомимая палка о двух концах. Йейтс то ли случайно, то ли со зла где-то напортачил, и больше года ушло на то, чтобы полностью разобраться в проблеме – исследовать водорослевые ванны, где вызревает материал для революционной оболочки пружин, заново создать кукурузную смолу, которой заливают места стыковки пружины и механизма, сменить процедуру работы отдела контроля качества и понять, как почти круглогодично стопроцентная влажность влияет на производство, придуманное для более сухого климата.

Откинув штору, из зала очистки в облаке бледной пыли входит рабочий: на темном лице струйки пота, комочки грязи и капли спрея пальмового масла. Сквозь проем на секунду мелькают его коллеги – тени в снежной круговерти светлого порошка, в который утрамбовывают пружинную проволоку, чтобы ту не застопорило от мощного сжатия. Пот рабочих, калории, плата за уголь – все ради одного: создать Андерсону правдоподобное прикрытие, пока он разгадывает тайну пасленовых и нго.

Любой разумный бизнесмен давно прикрыл бы фабрику – даже Андерсон, хотя и он понимает кое-что в производстве спиральных пружин нового поколения. Однако ни у его рабочих, ни у профсоюзов, ни у белых кителей и внимательных наблюдателей, которых в королевстве немало, – ни у кого не должно возникнуть сомнений в том, что он настоящий увлеченный предприниматель, а для этого фабрика должна работать, причем на полную мощность.

Андерсон жмет Баньяту руку и хвалит за хорошую работу.

В самом деле, досадно: завод мог бы преуспеть. Дух захватывает от того, как работают пружины Йейтса. Он сумасшедший, но не идиот. Андерсон сам наблюдал, как крохотный корпус со спиралью, пощелкивая, час за часом отдавал джоули энергии, в то время как одни пружины весом в два раза больше не вырабатывали и четверти такой мощи, а металл других, не выдержав страшного давления, терял молекулярную структуру и сливался в сплошную массу. Время от времени Андерсон чувствовал, что вот-вот поддастся вдохновению Йейтса.

Он делает глубокий вдох, ныряет в зал очистки, выходит из него с другой стороны в клубах дыма и водорослевого порошка, потом снова вдыхает – в воздухе пахнет растертым по полу навозом – и шагает по лестнице в контору. Позади снова слышен рев, – судя по всему, кому-то из мегадонтов больно. Андерсон примечает одного из погонщиков-махутов – вал номер четыре, еще одна проблема в длинном списке неприятностей «Спринглайфа», – и открывает дверь.

В офисе мало что изменилось с тех пор, как он впервые сюда пришел. Все тот же сумрак, все та же гулкая пустота и выключенные компьютеры с ножными динамо. Лезвия солнечных лучей, проходя сквозь красно-коричневые деревянные ставни, прорезают дымку воскурений в честь тех богов, что не спасли в Малайе китайский клан Хок Сена. Внутри не продохнуть от аромата сандаловых палочек, в углу безостановочно текут вверх шелковистые нити дыма – поднимаются над алтарем, где у мисок с ю-тексовским рисом и облепленными мухами манго сидят улыбчивые золотые статуэтки.

Хок Сен уже за компьютером – жилистой ногой раскачивает педаль привода, ток от которого питает микропроцессоры и двенадцатисантиметровый дисплей. В сером отсвете экрана Андерсон успевает заметить быстрый взгляд – всякий раз, когда открывается дверь, старик вздрагивает в страхе, что его пришли убивать. Этот испуг – будто галлюцинация, такая же, как исчезновение чеширов: только что ты его видел, а через секунду уже не знаешь, был ли кот на самом деле. Но Андерсон достаточно хорошо знает беженцев-желтобилетников и может распознать подавленный ужас. Он прикрывает дверь, заводской шум стихает, Хок Сен успокаивается.

Андерсон кашляет и отгоняет от лица дым.

– Я же просил тебя не жечь эту дрянь.

Старик пожимает плечами, не переставая крутить динамо и стучать по клавишам.

– Открыть окна? – Его голос шуршит, словно бамбук по песку.

– Господи, нет, конечно. – Андерсон, щурясь, глядит на пекло за ставнями. – Просто жги их дома, а тут они мне не нужны.

– Хорошо.

– Я не шучу.

Хок Сен на секунду отрывает взгляд от монитора – по выражению скуластого лица и запавших глаз видно, что у старика отлегло от души, – и снова принимается стучать по клавишам своими паучьими пальцами.

– Это на удачу, – бормочет он и продолжает с сиплым негромким смешком: – Даже заморским дьяволам нужно везение. Учитывая все проблемы фабрики, вы, возможно, оценили бы помощь Будая[7].

– Дыми не здесь. – Андерсон кидает на стол сумку с сегодняшней находкой, растягивается в кресле и вытирает лоб. – Жги их дома.

Старик едва заметно кивает в ответ. Под потолком медленно вращаются ряды механических вентиляторов, бамбуковые лопасти лениво гоняют горячий воздух. Хок Сен и Андерсон совершенно одни среди вереницы пустых столов и выключенных компьютеров. По грандиозному замыслу Йейтса, тут должен был работать целый штат продавцов, логистов, кадровиков и секретарей.

Андерсон перебирает нго и показывает один Хок Сену:

– Видал такие?

Тот мельком смотрит на фрукт с зелеными усиками, говорит:

– Тайцы называют их «нго», – и продолжает просматривать таблицы, в которых никогда не появится новых данных, и подсчитывать убытки, которые никогда не попадут в отчеты.

– Как их называют тайцы, я знаю. – Андерсон подходит, кладет нго рядом с компьютером. Хок Сен вздрагивает и глядит на плод с испугом, как на скорпиона. – Фермеры на рынке мне сказали. В Малайе такие были?

– Я… – Старик прикусывает язык. Видно, как он старается взять себя в руки, подчинить воле стремительный калейдоскоп эмоций. – Я…

Страх то накатывает, то отпускает. Едва ли один из ста малайских китайцев спасся во время Казуса. Ему, как ни посмотри, очень повезло, и все же Андерсон жалеет старика: один простой вопрос, вид какого-то фрукта – и тот готов бежать без оглядки.

Хок Сен хрипло дышит и смотрит на нго, не моргая.

– В Малайе не было. Такое только тайцы могут, – наконец произносит он и тут же возвращается к работе: глаза – в монитор, воспоминания – под замок.

Андерсон ждет еще какой-то реакции, но старик упорно глядит на экран. Тайна нго не прояснилась.

Он шагает обратно к своему столу разобрать почту. На углу лежит подготовленное Хок Сеном срочное: квитанции, налоговые документы. Андерсон с головой уходит в бумаги: подписывает чеки профсоюзу погонщиков мегадонтов, ставит печати на бланках утилизации и попутно теребит на груди рубашку – влажный воздух с каждой минутой все жарче.

Через некоторое время Хок Сен произносит:

– Вас спрашивал Баньят.

Андерсон рассеянно кивает.

– На вырубном прессе обнаружили ржавчину. Заменили – надежность выросла на пять процентов.

– Значит, теперь двадцать пять?

Андерсон пожимает плечами, перелистывает бумаги, заверяет печатью расчет угольного налога в министерство природы, говорит:

– Так он мне сказал, – и кладет документ обратно в конверт.

– Все равно убыточно. Ваши пружины на полезное дело не раскручиваются – держат свои джоули под замком, как Сомдет Чаопрайя – Дитя-королеву.

Андерсон раздражен, но защищать свой товар сейчас не хочет.

– Баньят рассказал вам о питательных резервуарах? Тех, где выращивают водоросли?

– Нет, только о ржавчине. А в чем дело?

– Обнаружили загрязнение: часть из них не дает… – Хок Сен колеблется. – Поверхностная пленка – она не нарастает.

– Даже не упомянул.

Снова неуверенная пауза.

– Уверен, он пытался сказать.

– И что говорит? Насколько все плохо?

– Не знаю. Просто пленка не отвечает требованиям.

Андерсон хмурит лоб:

– Я его уволю. Зачем мне начальник отдела качества, который боится рассказать о проблемах?

– Вероятно, вы не очень внимательно слушали.

Андерсон уже готов выдать тираду по поводу людей, которые заводят разговор, а к сути не переходят, но его прерывает рев мегадонта, да такой, что дрожат стекла. Он закрывает рот и прислушивается к крикам погонщиков.

– Четвертый вал. Махут никуда не годен.

– Тайцы все никуда не годны, – комментирует Хок Сен, не отрываясь от компьютера.

Андерсона веселит, что такое сказал желтобилетник, но он сдерживает смешок и говорит, возвращаясь к бумагам:

– Значит, он хуже остальных. Его надо заменить. Запомни – вал номер четыре.

Ритм ножного динамо сбивается.

– Непростая задача, разрешите заметить. Даже Навозный Царь идет на уступки профсоюзу погонщиков. Без мегадонтов джоули пришлось бы вырабатывать с помощью человеческой силы, а такая позиция невыгодна при переговорах.

– Мне все равно. Этого – уволить. Придумай какой-нибудь мягкий способ, чтобы без ажиотажа. – Андерсон берет на подпись очередную кипу чеков.

Хок Сен не отступает:

– Кун, с профсоюзом очень трудно торговаться.

– Поэтому у меня есть ты, а у тебя – такая вещь, как полномочия. – Андерсон продолжает перелистывать бумаги.

– Да, разумеется, – холодно отвечает Хок Сен. – Благодарю за ценные указания.

– Ты постоянно говоришь мне, что я не разбираюсь в местных обычаях. Вот ты и займись – уволь махута. Мне все равно: мягко это будет или все потеряют лицо, но придумай, как его выгнать. Держать таких на силовой установке опасно.

Хок Сен поджимает губы, но больше не возражает. Андерсон думает, что уж теперь тот выполнит задание. Он возвращается к бумагам и строит недовольную мину: перед ним очередное разрешительное письмо из министерства. Только тайцы способны так замысловато представить взятку договором об оказании услуг. Они вежливы, даже когда вымогают у тебя деньги. Или когда возникают проблемы с водорослевыми резервуарами. Баньят…

Андерсон окликает Хок Сена.

– Я разберусь с махутом, – отвечает тот, не поднимая взгляда и продолжая печатать. – Он уйдет, даже если вам это припомнят на переговорах насчет новых премий.

– Рад слышать, но я о другом. – Андерсон хлопает ладонью по столу. – Ты сказал – Баньят жаловался на то, что на водорослях не вырабатывается пленка. Где – в старых резервуарах или в новых?

– Я… Он толком не объяснил.

– Разве ты не говорил мне на прошлой неделе, что к нам идет новое оборудование? Новые резервуары, новые питательные культуры?..

Пальцы старика на секунду сбиваются с ритма. Андерсон делает вид, что озадачен: энергично перелистывает бумаги, но уже знает – ни квитанций, ни бланков о прохождении карантина там нет.

– Где-то был список… Точно помню: ты говорил – уже едет. – Он смотрит на Хок Сена. – Я вот думаю и все больше удивляюсь – откуда загрязнение? Неоткуда ему взяться, если новое оборудование уже растаможили и установили.

Старик молчит и упорно продолжает печатать, будто не слышал вопроса.

– Ты мне все рассказал?

Хок Сен не отрываясь глядит в монитор. В тишине слышен только стук подножки и мерное поскрипывание вентиляторов.

– Декларация еще не готова, – говорит он наконец. – Груз по-прежнему на таможне.

– Он должен был пройти на прошлой неделе.

– Произошли накладки со сроками.

– Ты же сказал мне, что проблем не возникнет. Ты уверял, говорил, лично поедешь и поторопишь. Я тебе даже еще денег дал.

– У тайцев свое представление о сроках. Может быть, сегодня к вечеру доставят; может быть, завтра. – Хок Сен изображает все понимающего человека. – Все они лентяи – не то что мы, китайцы.

– Так ты дал им взятку? Часть должна была пойти в министерство торговли, белому кителю – их карманному инспектору.

– Я заплатил им.

– Достаточно?

Хок Сен щурит глаза:

– Я заплатил.

– Ты же не оставил себе половину?

Тот нервно смеется:

– Конечно, я все отдал.

Андерсон еще какое-то время пристально смотрит на желтобилетника – не соврал ли, потом кидает бумаги на стол. Он даже не вполне понимает, какое ему до всего этого дело; злит, что старик считает его дурачком, которого легко провести. Андерсон снова глядит на сумку с нго. Возможно, Хок Сен догадывается, что фабрика – лишь прикрытие для чего-то еще… Он гонит подозрения прочь и продолжает наседать:

– Ну так что – завтра?

– Вероятнее всего, да, я почти уверен.

– Ну кто бы сомневался!

Хок Сен никак не реагирует – даже не ясно, уловил ли сарказм. Старик необычайно хорошо говорит по-английски, и все же они постоянно натыкаются на стену непонимания, и загвоздка тут скорее в разнице их культур, чем словарных запасов.

Андерсон продолжает перебирать бумаги: сплошные налоги и зарплатные чеки. Он переплачивает сотрудникам вдвое – еще один повод не иметь дел с королевством. «Тайскую работу – тайцам». По всей стране голодают беженцы-желтобилетники, а нанимать их запрещено. По закону место Хок Сена – на бирже труда среди прочих переживших Казус в Малайе. Если бы не его знание языка и бухгалтерского дела, да не снисходительность Йейтса – нищенствовал бы, как остальные.

В кипе бумаг он находит конверт, адресованный ему персонально. Печать, как водится, сломана: Хок Сен все никак не усвоит, что личная переписка – табу. Тысячу раз это обсуждали, но старик упорно «ошибается».

Внутри приглашение. От Райли. Предлагает встречу.

Андерсон задумчиво постукивает карточкой по столу. Райли. Осколок эпохи Экспансии, допотопный плавник, выброшенный приливной волной тех времен, когда бензин стоил дешево, а кругосветные путешествия занимали не недели, как теперь, а считаные часы. Когда с затопленных полос бангкокского Суварнабхуми поднимались в воздух последние лайнеры, он стоял по колено в прибывающей океанской воде и глядел им вслед. Потом поселился в заброшенном здании со своими подружками, пережил их, завел новых и продолжал наслаждаться яствами, деньгами и опиумом высшей пробы. Если верить россказням Райли, его не взяли ни государственные перевороты, ни реставрации, ни эпидемии, ни голод. Теперь, весьма довольный собой, похожий на жабу, покрытую старческими пигментными пятнами, он поживает в башне Плоенчит, которую именует «клубом», и учит вновь прибывших иностранцев забытому с наступлением эпохи Свертывания искусству буйных гулянок.

Андерсон бросает карточку на стол. Что бы там ни задумал старикан, приглашение само по себе вполне невинно. Райли протянул в королевстве столько лет исключительно благодаря своей паранойе. Андерсон, пряча улыбку, искоса смотрит на Хок Сена. Эти двое отлично бы спелись – что один, что другой мыкаются на чужбине вдали от родины, оба выживают благодаря уму и крайней подозрительности.

– Если сейчас у вас нет других дел, кроме как наблюдать за моей работой, – замечает Хок Сен, – то сообщаю: профсоюз владельцев мегадонтов просит пересмотра своих ставок.

Андерсон, оглядывая гору расходных документов, отвечает:

– Сомневаюсь, что они сообщили об этом настолько вежливо.

Хок Сен откладывает ручку:

– Тайцы вежливы всегда. Даже когда угрожают.

Внизу снова трубит мегадонт.

Андерсон бросает на старика красноречивый взгляд:

– Вот тебе и козырь, когда дойдешь до увольнения махута с четвертого вала. Черт возьми, я вообще ничего не буду им платить, пока сами не прогонят этого поганца.

– Профсоюз силен…

Фабрика сотрясается от нового звериного рева. Андерсон вздрагивает и поворачивает голову к смотровым окнам:

– …и туп! Да что же они с ним делают? Пойди посмотри.

Хок Сен хочет сказать «нет», но Андерсон бросает на старика такой взгляд, что тот молча встает; его невысказанный протест прерывается трубным воем, от которого начинают опасно дребезжать стекла.

– Какого…

Здание снова вздрагивает, но теперь к звуку примешивается пронзительный металлический скрип: заклинило силовую установку. Андерсон с Хок Сеном бегут к смотровому окну – старик успевает первым и замирает, разинув рот.

Прямо на них уставлен желтый глаз размером с хорошую тарелку. Покачиваясь на задних ногах, снаружи стоит мегадонт. Его четыре бивня спилены, но десять тонн мышц и ярости – и без них серьезная угроза. Животное пяти метров в холке рывком натягивает цепи, которыми приковано к вороту, вздымает хобот и открывает огромную пасть. Андерсон зажимает уши.

Оглушающий рев валит его на пол, в голове звенит.

– Где махут?!

Хок Сен только мотает головой – вряд ли он разобрал вопрос. Андерсон и сам слышит все словно сквозь вату. Он кое-как встает и толкает дверь наружу в тот самый момент, когда мегадонт вдребезги разбивает четвертый вал. Щепки острым дождем летят во все стороны – Андерсон вздрагивает, чувствуя, как деревянные иглы вонзаются ему в кожу.

Внизу махуты лихорадочно снимают могучих животных с привязи, тянут подальше от обезумевшего зверя, кричат, понукают; мегадонты возмущенно ревут – инстинкты заставляют их забыть дрессуру и прийти на помощь собрату. Все рабочие-тайцы, кроме погонщиков, бегут из здания прочь.

Взбесившееся животное снова нападает на вал и разбивает его рычаги. Там, где стоял махут, – кровавое месиво.

Андерсон кидается назад в офис, лавирует между столами, прыгает на крайний, скользит по нему и падает на пол прямо перед сейфами.

Пот застилает глаза, пальцы скользят по наборному диску – 23 влево, 106 вправо, – перескакивают на следующую ручку – лишь бы не сбиться, лишь бы не начинать снова. Внизу опять трещит древесина, кричат те, кто подошел к мегадонту слишком близко.

Сбоку, совсем рядом возникает Хок Сен.

Андерсон машет ему уйти:

– Всех рабочих наружу! Всех до последнего!

Он продолжает набирать комбинацию – старик кивает, но мешкает. Андерсон бросает на него яростный взгляд:

– Быстро!

Хок Сен неохотно подчиняется и бежит к двери, его команды тонут в треске и воплях паникующих рабочих. Андерсон докручивает последний диск и рывком открывает дверцу. За ней – бумаги, пачки пестрых купюр, конфиденциальные документы, пневматическая винтовка и… пружинный пистолет.

Он недовольно морщится: «Йейтс. И сюда пролез, старый мерзавец. Будто послал своего духа-пхи следить за мной», заводит пружину, засовывает оружие за пояс, потом смотрит, есть ли в винтовке заряд. Снова слышны вопли. По крайней мере, Йейтс подготовился к неприятностям. Старикан был наивен, но далеко не глуп. Андерсон нагнетает в ружье воздух и бежит к двери.

Движущая система и конвейер в цехе контроля качества забрызганы кровью. Сколько человек погибло – не разобрать, явно не один махут. В воздухе сладковато пахнет внутренностями, которые размазаны вдоль всей дорожки мегадонта вокруг вала. Животное – гора генетически сконструированных мускулов – опять встает на задние лапы и изо всех сил натягивает последнюю цепь.

Андерсон наводит винтовку, краем глаза замечает, как поднимается еще один зверь, слышит его ликующий трубный рев, видит, что махуты уже не в силах с ним сладить, но заставляет себя не думать об охватывающем фабрику хаосе и сосредотачивается на оптическом прицеле.

Перекрестье пробегает по рыжеватой стене морщинистой шкуры. В приближении мегадонт выглядит огромным – промазать невозможно. Андерсон переключает винтовку в автоматический режим, делает выдох и выпускает из резервуара сжатый воздух.

Из ствола вылетает облако дротиков. Ярко-оранжевые точки усеивают бок животного. К его центральной нервной системе бежит заряд токсинов, разработанных в «Агрогене» на основе осиного яда.

Андерсон опускает винтовку. Без оптики дротики на шкуре почти не видны. Еще несколько секунд – и зверь умрет.

Животное поворачивается и упирает полный дремучей ярости взгляд прямо в Андерсона. Тот с изумлением осознает, что мегадонт будто бы понимает, кто в него стрелял.

Зверь наваливается и рвет стальную цепь – звенья со свистом рассекают воздух и бьют по конвейерной линии. Убегающий рабочий падает замертво. Андерсон отшвыривает бесполезную винтовку и достает пружинный пистолет – игрушка против десяти тонн живого бешенства, но другого оружия у него нет. Животное шагает вперед. Андерсон жмет на курок так быстро, как только может. Заточенные по краям диски бессильно отскакивают от громады.

Хобот сбивает его на пол и тут же туго, по-змеиному обвивает ноги. Андерсон брыкается, тянет руки к дверному косяку. Колени сжимает так сильно, что в глазах темнеет – зверь будто хочет раздавить его, как напившегося крови комара, но вместо этого начинает тянуть к балкону. Андерсон отчаянно ловит пальцами скользящие мимо перила и взмывает в воздух. Его больше ничто не держит.

Он летит под раскатистый ликующий рев мегадонтов. Стремительно приближается бетонный пол фабрики. Удар. Темнота. «Лежи и умирай». Андерсон заставляет себя не терять сознание. «Просто умри». Хочет встать, откатиться в сторону, сделать хоть что-то, но ничего не выходит. Перед глазами плывут цветные разводы. Огромный зверь дышит совсем рядом.

Пятна сливаются в одно большое: это мегадонт – дремучая ярость в рыжеватой шкуре. Животное поднимает ногу – вот-вот раздавит Андерсона в лепешку. Тот перекатывается на бок – тело ниже пояса не действует – и ползет с трудом, слишком медленно, руки скользят по бетону, как паучьи лапы по льду. «Господи, не хочу так умирать. Не здесь, не так…» Он будто ящерица, которой прижали хвост – ни встать, ни убежать; один шаг гигантского слона – и погибнет, превратившись в кашу.

Мегадонт трубит. Андерсон видит через плечо, как тот опускает ногу, шатается, будто пьяный, фыркает, взмахивает хоботом, задняя часть туловища отказывает, он оседает и глядит по-собачьи ошалело, не понимая, что с его телом. Передние ноги медленно разъезжаются, и мегадонт со стоном падает в месиво из соломы и навоза. Его глаза – растерянные, почти человечьи – точно напротив Андерсона. Животное тянет хобот – могучую, но уже непослушную змею, – неуклюже хлопает им по полу, хочет схватить, но лишь бессильно толкает человека. Шумное раскаленное дыхание вырывается из открытой пасти потоками сладковатого воздуха.

Андерсон медленно отползает, встает на колени, потом в полный рост – кое-как, неуверенно, борясь с головокружением. Мегадонт продолжает следить за ним желтым глазом, в котором уже погасла ярость, и хлопает длинными ресницами. Андерсон хочет понять, что сейчас чувствует животное – ощущает ли, как стремительно отказывает его нервная система, знает ли, что вот-вот наступит конец, или просто испытывает усталость.

Ему почти жалко этого зверя. Вместо грубо спиленных бивней – четыре грязных беловатых овала с оббитыми краями, каждый шириной с фут. На коленях язвы, вся пасть в чесоточных наростах. Вблизи, когда видно, как грудная клетка мегадонта ходит вверх-вниз, как безвольно обмякли мышцы, зверь кажется просто замученным существом – существом, не созданным для битв.

Последний вздох, тело обмякает.

Повсюду суетятся люди, тянут Андерсона куда-то, помогают раненым, ищут погибших. Кругом толпа униформ: красно-золотых профсоюзных, зеленых спринглайфовских; на огромную тушу лезут махуты.

Андерсон на секунду представляет стоящего рядом Йейтса, который курит табак и злорадствует: «А говорил – уедешь через месяц», – но вместо него возникает Хок Сен – шелестящий голос, темные глаза-миндалины, костлявые руки, – трогает его за шею и видит на своих пальцах красную влагу.

– У вас кровь.

2

– Поднимай! – командует Хок Сен.

Пом, Ну, Кукрит и Канда наваливаются на сломанный вал, тянут его вверх из гнезда, будто огромную занозу из тела великана, в зазор проскальзывает Маи.

– Ничего не видно! – кричит она снизу.

Мускулы играют на спинах Пома и Ну, которые еле удерживают всю конструкцию, не давая той рухнуть на место. Хок Сен встает на колени, опускает вниз фонарь, девушка берет его на ощупь и уносит в темноту. Механический светильник – потряси, и заработает – стоит больше ее; старик очень надеется, что рабочие не уронят вал в гнездо, пока она там.

Проходит минута.

– Ну? Треснул? Нет?

Тишина. Лишь бы Маи нигде случайно не застряла. Хок Сен садится на корточки и ждет, пока девочка все там осмотрит. Кругом кипит работа – все приводят в порядок. Тушу, словно мухи, облепили члены профсоюза: блестящие мачете, четырехфутовые костепилки, руки по локоть красны от трудов – разнимают целую гору плоти. Обильно течет кровь, под снятой шкурой видны мышцы и жилы.

Хок Сена передергивает – точно так же расправлялись и с его людьми: им тоже пускали кровь и тоже на разрушенной фабрике. Какие уничтожили склады, каких погубили людей… Он смотрит по сторонам и живо вспоминает, как пришли зеленые повязки со сверкающими мачете наперевес и спалили его хранилища. Мотки джутовой нити, запасы тамаринда, пружины – все погибло в дыму и огне. Хок Сен отводит взгляд, отгоняя воспоминания, и заставляет себя дышать ровнее.

Едва в профсоюзе погонщиков прослышали о гибели животного – немедленно прислали мясников. Хок Сен хотел заставить их вытащить тушу из цеха и сделать все снаружи, чтобы сразу начать ремонт главного привода, но те отказались, и теперь вдобавок к суете здесь все сильнее смердит и вьются тучи мух.

Кости мегадонта торчат, будто океанские кораллы, в густо-алой толще мяса. Кровь рекой течет в ливневые коллекторы Бангкока к работающим на угле помпам, что берегут город от потопа. Хок Сен угрюмо смотрит на поток: бессчетные калории уходят в никуда. Мясники работают споро, но трудиться им предстоит бо́льшую часть ночи, пока не разделают всю тушу.

– Ну чего она там? – кряхтит Пом, который вместе с Ну и остальными по-прежнему изо всех сил держит вал. Старик возвращается к делам насущным и кричит в темноту:

– Маи, что видно?

В ответ неразборчивое бормотание.

– Ну тогда вылезай! – Он снова садится на корточки и утирает пот – на фабрике жарче, чем в кастрюле с рисом. Мегадонтов развели по загонам, поэтому энергии нет – ни для конвейеров, ни для вентиляторов. Влажная жара и зловоние от мертвых тел окутывают людей душным одеялом – в точности как на бойнях в Клонг-Тои[8]. Хок Сен с трудом сдерживает приступ тошноты.

Рядом с тушей возгласы и оживление: из вспоротого брюха вывалились внутренности. Сборщики потрохов – люди Навозного Царя – тут же бросаются к ним и начинают лопатами переваливать в ручные тележки этот щедрый источник калорий, щедрый и ничем не зараженный, – полученное, скорее всего, пойдет свиньям на окраинные фермы Навозного Царя или китайцам – беженцам из Малайи, которые живут под его протекцией в душных старых башнях времен Экспансии. То, что не съедят животные и желтобилетники, отправят вместе с ежедневным урожаем негодных фруктов и навоза в компост-машины, где эта масса станет разлагаться на удобрения и метан, который позже осветит зеленоватыми огоньками городские улицы.

Хок Сен задумчиво теребит свою счастливую родинку. Отличный бизнес у этого Навозного Царя – монополия охватывает почти весь город. Удивительно, как его до сих пор не сделали премьер-министром. Впрочем, будь у него, крестного отца крестных отцов, самого влиятельного криминального авторитета-джаопора за всю историю королевства, такое желание, оно немедленно бы исполнилось.

«Вот только заинтересует ли его мое предложение? Разглядит ли возможности для своего бизнеса?»

Ход его мыслей прерывает голос Маи.

– Треснул! – кричит она снизу и через секунду вылезает из темноты, вся в поту и пыли. Ну с компанией бросают пеньковые веревки, вал с грохотом падает в гнездо, да так, что вздрагивает пол. По лицу девушки пробегает легкий испуг – понимает, что ее чуть не раздавили, – но уже через мгновение она опять спокойна. Беспечное дитя.

– Ну? Что треснуло-то? Сердечник?

– Да, кун, рука вот посюда влазит. – Маи показывает на запястье. – И во втором, дальнем, то же самое.

– Тамади![9] – вырывается у старика вопреки его спокойствию – он ждал чего-то подобного. – А цепной привод?

– Все звенья, какие видела, гнутые.

– Тогда зови Лина, Лека, Чуана…

– Чуан умер. – Девушка показывает на кровавые разводы там, где мегадонт растоптал двоих рабочих.

– Верно. – Хок Сен морщится. Чуан, а еще Нои, Капипхон и бедолага Баньят из отдела контроля – этот уже не узнает, как вышел из себя Андерсон, когда услышал о загрязнении водорослевых ванн. Новые расходы: тысячу батов семьям погибших, две – родным Баньята. Старик снова делает кислое лицо. – Значит, зови кого-то еще из вашей шайки чистильщиков, такого же мелкого, – полезете вниз. Пом, Ну, Кукрит – вытаскивайте вал. Полностью вынимайте – надо осмотреть систему приводов звено за звеном. Механизмы нельзя запускать, пока все не осмотрим.

– Куда спешить-то? – с усмешкой говорит Пом. – Когда еще запустимся… Заставить профсоюз опять работать – тут фаранг одним мешком опиума не отделается. Тем более после того, как пристрелил Хаприта.

– Рано или поздно заработает, и начнем мы тогда без четвертого вала, – обрывает его Хок Сен. – Королевское разрешение на спил дерева такого же диаметра дадут не сразу, потом его какое-то время станут сплавлять с севера – и то если повезет и в этом году придут муссоны, – а до тех пор на фабрике будет дефицит энергии. Ты вот о чем подумай: кое-кто вообще окажется не у дел. – Он кивком указывает на вал. – Работу дадим только самым усердным.

Пом, пряча злобу, виновато делает ваи:

– Простите, кун, я позволил себе необдуманные слова. Я совсем не хотел нагрубить.

– Вот так-то, – кивает старик и с недовольным видом отворачивается, хотя втайне согласен с Помом: прежде чем мегадонты снова тяжело зашаркают вокруг валов, будут мешки опиума, взятки, пересмотры энергетического контракта – новые расходные статьи в бюджете. И это не считая тех денег, что пойдут монахам за церемониальные песнопения, а может, браминам, или специалистам по фэншую, или медиумам, которые испросят разрешение у пхи, успокоят рабочих и уговорят их вернуться на злосчастную фабрику.

– Тань сяншен![10]

Возглас отвлекает Хок Сена от подсчета убытков. Напротив, у шкафчиков с одеждой, сидит ян гуйдзы[11] Андерсон Лэйк, которому женщина-врач обрабатывает раны. Поначалу этот заморский демон хотел, чтобы его штопали наверху, но старик настоял, чтобы все происходило в цеху, у всех на глазах – пусть рабочие видят и залитый кровью светлый костюм, и самого Андерсона, больше похожего на вылезшего из могилы пхи, зато живого и неиспугавшегося. Если лицо можно потерять, то сейчас он его зарабатывает. Бесстрашный чужестранец.

Андерсон отхлебывает виски прямо из бутылки, купить которую попросил Хок Сена, будто тот ему слуга какой-нибудь. Старик отправил Маи, та принесла поддельный «Меконг» с этикеткой, как у настоящего, и прилично сдачи – столько, что Хок Сен отсыпал ей за сообразительность пару батов на чай и сказал, глядя в глаза: «Помни мою доброту». Та серьезно кивнула в ответ.

В прежней жизни китаец решил бы, что купил немного преданности этой девочки, но здесь и сейчас может лишь рассчитывать, что та не убьет его сразу, если тайцы вдруг решат взяться за китайцев-желтобилетников и выгнать их всех в зараженные пузырчатой ржой джунгли. Возможно, за эти чаевые он выгадал себе немного времени. А может, и нет.

– До чего упрямый заморский демон – все время ерзает, – говорит на мандаринском доктор Чан, когда Хок Сен подходит поближе.

Чан тоже из желтых билетов. В королевстве этим беженцам нельзя зарабатывать себе на жизнь, но некоторые хитростью и уловками умудряются обходить запреты. Если белые кители узнают, что она таскает рис из кормушки тайских врачей… Хок Сен гонит от себя эту мысль. Помочь земляку, пусть даже самую малость, – стоящее дело, что-то вроде искупления за прошлое.

– Постарайтесь, чтобы выжил, – с едва заметной улыбкой говорит Хок Сен. – Он нам еще нужен – чеки подписывать.

Доктор Чан смеется:

– Тин мафань. Давно я никого не шила, но ради вас вытащу это мерзкое создание хоть с того света.

– Если вы и в самом деле такой талант, подхвачу цибискоз – позову лечить.

– Чем она недовольна? – встревает ян гуйдзы, который ни слова не понимает.

– Тем, что вы все время вертитесь.

– Коряво работает. Скажи, пусть штопает быстрее.

– А еще доктор Чан говорит, что вам очень и очень повезло. Щепка прошла в сантиметре от артерии. Чуть в сторону – и вашей кровью тоже залило бы пол.

К удивлению Хок Сена, Лэйк улыбается и глядит на мясников, которые разделывают тушу.

– Щепка… Я думал, меня мегадонт убьет.

– Да, вы чуть не умерли.

Вот это была бы катастрофа – инвесторы мистера Лэйка тогда опустили бы руки. От одной этой мысли старику не по себе. Влиять на Йейтса было, конечно, куда проще, чем на ян гуйдзы, но без этого упрямого заморского демона фабрику точно прикрыли бы.

Хок Сен с досадой понимает, что когда-то у него завязались отличные отношения с Йейтсом, а теперь вместо них – натянутые с Лэйком. Собственное невезение плюс упрямство ян гуйдзы – и снова надо придумывать, как выживать дальше и как возрождать свой клан.

– Думаю, вам стоит отпраздновать спасение, – подбрасывает он идею. – Сделать подношения Гуанинь[12] и Будаю, поблагодарить их за такую удачу.

Лэйк ухмыляется, уставив на старика дьявольские омуты водянисто-серых глаз:

– Чертовски хорошая мысль! – Будто чокаясь, он приподнимает наполовину пустую бутылку «Меконга». – Всю ночь буду отмечать.

– Найти вам компанию?

На лице заморского демона тут же застывает нечто вроде омерзения.

– Моя компания – не твое дело.

Хок Сен проклинает себя, но вида не подает – очевидно, зашел слишком далеко и опять разозлил это создание.

– Разумеется. Я не хотел оскорбить вас. – Старик торопливо делает ваи.

Ян гуйдзы, начисто забыв о веселье, обводит взглядом цех:

– Большой ущерб?

Хок Сен пожимает плечами:

– Вы были правы насчет сердечника – он треснул.

– А основная цепь?

– Проверим каждое звено. Возможно, нам повезет и выяснится, что пострадали только второстепенные передачи.

– Это вряд ли. – Заморский демон протягивает ему бутылку, Хок Сен мотает головой, пытаясь скрыть отвращение. Лэйк понимающе подмигивает, отпивает и вытирает губы тыльной стороной ладони.

В толпе мясников опять шумят – из туши с новой силой хлещет кровь. Голова животного наклонилась – ее уже наполовину отняли. Чем дальше, тем сильнее останки напоминают не целое и когда-то живое существо, а скорее детский конструктор для сборки мегадонта из мельчайших деталей.

Хок Сен размышляет, как бы ему заставить профсоюз поделиться с ним прибылью от продажи незараженного мяса. Маловероятно, учитывая скорость, с которой они застолбили за собой право разделать тушу, но не исключено – когда станут пересматривать энергетический договор или требовать компенсации.

– Возьмете себе голову? – спрашивает он Лэйка. – Хороший выйдет трофей.

Ян гуйдзы оскорбленно отказывается.

Хок Сен раздражен ответом, но вида не подает. С этим заморским демоном и сам осатанеешь – тот вечно зол, настроение скачет, как у ребенка: сейчас весел, а через секунду уже скандалит. Но тут ничего не поделаешь: карма. Она сделала мистера Лэйка демоном, и она же свела с ним Хок Сена. Что толку жаловаться на ю-тексовский рис, если умираешь от голода.

Лэйк замечает недовольный взгляд старика и поясняет:

– Это была не охота, а уничтожение. Один выстрел дротиками – и готово. Спортивный азарт тут ни при чем.

– Конечно. Очень благородно с вашей стороны. – Старик расстраивается еще больше: он рассчитывал заменить остатки бивней составом из кокосового масла, а саму слоновую кость продать лекарям у храма Ват Бовонивет, но даже эти деньги уплывают из рук. Все без толку. Хок Сен подумывает, не втолковать ли Лэйку, сколько стоят лежащие перед ним мясо, калории и кость, но бросает эту затею – заморский демон ничего не поймет, а только разозлится еще сильнее, как, впрочем, и обычно.

– Смотри – чеширы явились, – замечает Лэйк.

Вокруг туши бродят заметные лишь по мерцанию шкур, похожие на кошек существа – сгустки теней и бликов, которых привлек запах падали. Ян гуйдзы глядит на них с явной неприязнью, Хок Сен – отчасти с уважением. Эти твари хитры – благоденствуют там, где их все ненавидят. Можно даже подумать, что эти дьявольские кошки чуют кровь еще до того, как она прольется, будто умеют заглядывать в будущее и точно знают, где их вскоре ждет обед. Чеширы осторожно подходят к липкому красному озерцу. Мясник пинком отшвыривает одного, но воевать тут бесполезно – животных слишком много.

Лэйк отхлебывает виски.

– Нам их не выгнать.

– Можно позвать детей-охотников. Недорого.

Ян гуйдзы только машет рукой:

– На Среднем Западе такие тоже есть.

«Только у наших причины посерьезнее», – думает Хок Сен, но решает не спорить. Позвать ловцов все равно надо: если этих дьявольских тварей не распугать, рабочие станут шептаться, что несчастье навлек пхи Оун, злой дух – повелитель чеширов.

Коты подходят все ближе, их то видно, то нет, шкуры принимают оттенки всего, что находится рядом. Животные опускают головы к кровавым разливам, и их переливчатые рыжие и угольно-черные пятна краснеют.

По слухам, чеширов вывела компания-калорийщик – то ли «Пур-калории», то ли «Агроген» – по приказу одного из начальников; говорят – как сувенир для гостей ко дню рождения его дочери, когда той исполнилось столько же, сколько кэрролловской Алисе.

Дети разобрали котят по домам, те дали потомство с обычными кошками, и через двадцать лет чеширы заселили все континенты; теперь только два процента их потомства напоминает старых животных – Felis domesticus с лица земли исчезли. В Малайе зеленые повязки ненавидели китайцев и чеширов одинаково, только последние, насколько известно Хок Сену, по-прежнему живут там и процветают.

Доктор Чан кладет очередной стежок, ян гуйдзы вздрагивает и бросает на нее злобный взгляд:

– Ну все, хватит.

Та делает ваи, пряча испуг за сложенными ладонями, и шепчет Хок Сену:

– Он снова дернулся. Анестезия плохая, я к такой не привыкла.

– Я дал ему виски для обезболивания. Заканчивай, я все улажу, – успокаивает ее старик и добавляет, глядя на сяншена Лэйка: – Осталось совсем немного.

Тот корчит недовольную мину, но оставляет доктора в покое и дает ей спокойно зашить рану. Затем старик отводит женщину в сторону и вручает конверт с деньгами. Та начинает кланяться, однако Хок Сен тут же прерывает поток благодарностей:

– Здесь больше, чем договаривались, – я попрошу тебя передать вот это письмо. – Он протягивает второй конверт. – Мне надо поговорить с главным вашей башни.

– С Собакотрахом? – Доктора передергивает от омерзения.

– Вот услышит он это прозвище и перережет всю твою родню, сколько их там осталось.

– Это очень жестокий человек.

– Просто передай записку, о большем не прошу.

Доктор Чан нерешительно берет конверт:

– Вы всегда так добры к нашей семье. И все соседи об этом говорят, даже делают подношения богам по… вашей утрате.

– О, моя помощь ничтожно мала, – вымучивает улыбку Хок Сен. – Нам, китайцам, непременно надо держаться вместе. Там, в Малайе, мы, может, и были из разных регионов и говорили на разных языках, но тут мы все как один – обладатели желтых билетов. Мне так стыдно, что я не могу сделать для вас больше.

– Другие и того не делают. – Она по чужой для обоих традиции делает ваи и уходит.

Глядя ей вслед, Лэйк говорит:

– Тоже желтобилетница?

– Да, – кивает Хок Сен. – В Малайе была врачом. Тогда, до Казуса.

Чужестранец какое-то время молчит, будто обдумывает сказанное.

– А что – за работу она берет меньше тайских докторов?

Хок Сен бросает на ян гуйдзы быстрый взгляд, пытаясь угадать, какой ответ тот хочет услышать.

– Да, гораздо меньше. А дело знает хорошо. Даже лучше их. А берет меньше. Врачами работать можно только тайцам, вот она и сидит почти без дела. Лечит желтобилетников, у которых и денег-то нет. Для нее просто потрудиться – уже счастье.

Лэйк кивает, явно о чем-то размышляя; Хок Сен очень хочет знать, о чем именно. Белый человек – сплошная загадка. Старик иногда думает: как народу ян гуйдзы, который слишком глуп, чтобы стать хозяином мира, это тем не менее удалось, причем не единожды? Преуспели во время Экспансии; энергетический коллапс заставил их поначалу вернуться домой, но потом они явились снова со своими компаниями-калорийщиками, эпидемиями и патентованным зерном… Их будто боги берегут. Если подумать, Лэйк должен был погибнуть, стать фаршем, одной кучей с останками Баньята, Нои и того безымянного погонщика с четвертого вала – он, конечно, во всем и виноват, потому что напугал мегадонта. И все же вот заморский демон – сидит себе и жалуется на какой-то несчастный укол, а то, что завалил десятитонного зверя одним выстрелом, его никак не волнует. Очень странные создания эти ян гуйдзы. В свое время Хок Сен часто вел с ними торговые переговоры, но даже не подозревал, что понимает в них так мало.

– Махутам снова нужно будет дать денег, без взяток на работу не выйдут, – сообщает старик.

– Знаю.

– А еще нанять монахов – читать на фабрике молитвы, чтобы успокоить рабочих, потом обязательно ублажить пхи. Это дорого встанет. Начнут говорить, что тут завелись злые духи, что место плохое, или что домик духов слишком маленький, или что во время стройки вы срубили дерево, где жил пхи. Придется нанять предсказателя или даже специалиста по фэншуй – тогда люди поверят, что здесь хорошее место. Потом махуты потребуют надбавку за вредность…

– Я хочу заменить погонщиков, – обрывает его Лэйк. – Всех до последнего.

Хок Сен шумно втягивает воздух сквозь сжатые зубы:

– Это невозможно. Все энергетические договоры в городе идут через профсоюз мегадонтов. У них разрешение правительства, а у белых кителей – монополия. С профсоюзами нам не сладить.

– Они никуда не годны. Им тут не место. С меня хватит.

Хок Сен неуверенно улыбается, не понимая, шутит фаранг или говорит всерьез.

– У них же королевский мандат. Идти против него – все равно что сказать: «Давайте поменяем людей в министерстве природы».

– А что, отличная мысль! – хохочет Лэйк. – Договорюсь с «Карлайлом и сыновьями», будем каждый день писать жалобы на высокие налоги и на закон о лимитах на уголь, заставим Аккарата, министра торговли, рассмотреть наше дело. – Он смотрит прямо на Хок Сена. – Но ведь ты же не захочешь так работать, верно? – Его взгляд внезапно становится ледяным. – Ты любишь, чтобы все было по-тихому, да с торгом; если договор, то без лишнего шума.

Хок Сену не по себе. Бледная кожа, светло-серые глаза – этот заморский демон такое же страшное и непостижимое существо, как чешир.

– Злить белых кителей – очень неумно, – бормочет старик. – Молния бьет в самое высокое дерево.

– Типичная философия желтобилетника.

– Как скажете. Но благодаря ей я, в отличие от многих, жив. У министерства природы большая власть. Что бы ни происходило, генерал Прача и его белые кители стоят на ногах крепко. Им был нипочем даже переворот двенадцатого декабря. Играете с коброй – готовьтесь к укусу.

Лэйк, кажется, вот-вот что-то возразит, но вместо этого только пожимает плечами и бросает:

– Ну да, ты лучше знаешь.

– За это вы мне и платите.

– Зверь не должен был вырваться, – говорит ян гуйдзы, глядя на мертвого мегадонта, и отхлебывает из бутылки. – Вот только цепи-то проржавели. Поэтому никаких компенсаций. Ни цента – и точка. Это мое последнее слово. Если бы мегадонта приковали как надо, не пришлось бы его убивать.

Хок Сен молча соглашается и прибавляет:

– Без компенсаций все же не выйдет, кун.

– Я понимаю – монополия, – недовольно отвечает Лэйк, холодно улыбаясь. – Дурак этот Йейтс, что организовал фабрику именно тут.

Старику беспокойно – Лэйк ведет себя как капризный ребенок. Детским поступком можно разозлить белых кителей или профсоюз. А еще дети любят схватить игрушку и убежать подальше. Вот это совсем нехорошо: ни Андерсон Лэйк, ни его инвесторы не должны никуда убегать. Пока не должны.

– Подсчитаем убытки.

К плохим новостям Хок Сен приступает с большой неохотой:

– Если учесть мегадонта и отступные профсоюзу? Миллионов девяносто бат, наверное?..

Маи машет ему рукой и что-то кричит. Хок Сен тут же понимает, в чем дело, но, не оглядываясь, продолжает:

– Думаю, поломки найдутся и под полом. Ремонт встанет дорого. – Он мешкает, прежде чем заговорить на щекотливую тему. – Следует известить мистера Грега и мистера Йи, ваших инвесторов. Вероятно, нам не хватит наличности на все сразу – еще нужно установить и отладить новые водорослевые ванны, как только они прибудут… Мы попросим дополнительных расходов.

Он умолкает и ждет, что скажет ян гуйдзы.

Деньги текут через компанию таким потоком, что иногда кажутся Хок Сену не дороже воды, но он понимает, что радости инвесторы не испытают, поскольку бывают очень прижимисты. При мистере Йейтсе деньги приходилось выбивать постоянно, при мистере Лэйке – реже, с ним претензий к расходам стало меньше, и все равно поразительно, какие суммы тратят Грег и Йи на свою мечту. Будь главным Хок Сен, он прикрыл бы фабрику еще год назад, а то и раньше.

Мистер Лэйк, однако, спокоен.

– Еще денег, ясно, – всего-то и говорит он, а потом спрашивает, глядя Хок Сену прямо в глаза: – Скажи-ка мне, когда на самом деле водорослевые ванны и питательные культуры пройдут растаможку?

Хок Сен бледнеет:

– Тут все непросто. Через бамбуковый занавес за один день не пробиться. Министерство природы лезет во все дела.

– Ты же сказал, что заплатил белым кителям и теперь они от нас отстанут.

– Да, я сделал нужные подарки нужным людям.

– Тогда почему я вообще слышу от Баньята про загрязненные ванны? Будь в них живые организмы…

Хок Сен торопливо прерывает Лэйка:

– Груз уже в порту, «Карлайл и сыновья» доставили его еще на прошлой неделе… – Тут он наконец решается: пусть ян гуйдзы услышит хорошие новости. – Таможню пройдет завтра, а потом – сразу на фабрику, на мегадонтах. Если, конечно, вы прямо сейчас не уволите членов профсоюза, – пытается пошутить старик и вздыхает с облегчением: демон отрицательно мотает головой и даже отвечает слабой улыбкой.

– Значит, завтра. Точно?

Хок Сен с уверенным видом кивает, надеясь, что все будет именно так. Чужестранец, не сводя с него пристальных светло-серых глаз, добавляет:

– Сюда вкладывают очень большие деньги. Единственное, чего инвесторы не потерпят, – это плохой работы. Я тоже терпеть ее не стану.

– Понимаю.

Таким ответом Лэйк удовлетворен.

– Вот и хорошо. Разговор с головным офисом мы отложим. Придет новое оборудование, тогда и позвоним. Плохие новости надо подавать вместе с хорошими. Какой смысл просить денег у инвесторов, когда нам нечего им предъявить? Я так считаю. А ты? Ты что думаешь?

Старик через силу кивает:

– Как скажете.

– Ладно. – Лэйк снова прикладывается к бутылке. – Подсчитай пока убытки. Отчет жду завтра утром. Иди.

Хок Сен шагает к ждущей у вала бригаде и думает: хорошо, если груз в самом деле пройдет таможню, тогда он докажет свою правоту на деле. Это, конечно, рискованная игра, но не совсем безнадежная. В любом случае демон не обрадовался бы еще одной плохой новости.

Маи стряхивает с себя пыль – она только что вернулась из очередной вылазки в подпольные коммуникации.

– Ну что там? – спрашивает ее Хок Сен.

Вал – огромное тиковое бревно, теперь полностью отсоединенное от системы, – лежит рядом, все в больших трещинах.

– Много поломок? – кричит старик в дыру, где раньше стоял вал.

Через минуту из отверстия выглядывает перепачканный в смазке Пом.

– Тоннели узкие, – пыхтит он, стирая с лица грязь и пот. – В нижних механизмах точно есть повреждения, но где и какие – это надо детей посылать, они там проползут. Если проблемы с главной цепью – придется вскрывать пол.

Хок Сен глядит в дыру и вспоминает, как выживал в джунглях, прячась среди крыс в похожих тоннелях.

– Маи найдет нам кого-нибудь, кто туда пролезет.

Когда-то старик сам владел зданием, похожим на эту фабрику, и не одним – у него были целые склады, заваленные добром. И кто он теперь? Мальчик на побегушках у ян гуйдзы, развалина, которую все чаще подводит собственное тело, босс клана, уничтоженного на корню, чтобы только добраться до него. Хок Сен разочарованно вздыхает и гонит прочь грустные мысли.

– Я должен знать все о наших поломках, прежде чем доложу о них фарангу. Все до мельчайших деталей.

– Да, кун. – Пом делает ваи.

Хок Сен идет в офис – первые несколько шагов прихрамывает, но потом решает не давать ногам слабины. Ходит он много, и в колене постоянной болью отдается давняя встреча с одним из тех чудовищ, которые приводят в движение механизмы фабрики. Старик невольно замирает на вершине лестницы и еще раз оглядывает тушу мегадонта и то место, где погибли рабочие. Вороньем налетают воспоминания – кружат, клюют, мутят сознание. Друзья, семья – почти никого не осталось. Четыре года назад имя Хок Сена гремело. А кто он сейчас? Никто.

В офисе тишина. Пустые столы, дорогие компьютеры с ножными динамо, педали приводов, крохотные экраны, тяжелые сейфы. Старик смотрит по сторонам и видит: из углов выскакивают религиозные фанатики – в руках мачете, на головах зеленые повязки. Но это лишь воспоминания.

Дверь закрывается, шум стихает. Хок Сен подавляет желание подойти к окну и еще раз посмотреть на труп животного и алые разливы – не стоит бередить душу воспоминаниями о крови, текущей по водостокам на улицах Малакки, о китайских головах, выставленных штабелями, наподобие дурианов на рыночных лотках.

«Тут не Малайя. Тут спокойно».

Но образы – отчетливые, как фотографии, и яркие, как вспышки фейерверков, – не отступают. В такие моменты любая мелочь кажется ему таящей угрозу. Со времен Казуса прошло четыре года, однако без ритуала успокоения не обойтись. Хок Сен прикрывает глаза, глубоко вдыхает и представляет, как один из его клиперов летит по голубым океанским волнам. Еще один вдох – и можно снова посмотреть вокруг. Никакой опасности: только аккуратные ряды пустых столов с компьютерами, ставни, которые не дают раскаленному солнцу проникнуть внутрь, в воздухе – пылинки и аромат благовоний.

В густой тени в дальнем конце офиса тускло, с издевкой, поблескивает сталью двудверная сокровищница «Спринглайфа». К меньшему из сейфов – тому, где лежат деньги, – у Хок Сена есть ключ, а вот ко второму, большому, доступ только у мистера Лэйка.

«Как же они близко!»

Там, за дверцей, всего в нескольких дюймах – старик как-то видел их собственными глазами – лежат технические документы, образцы ДНК водорослей со взломанным кодом, кубические носители с геномными картами, подробные указания по получению и переработке поверхностной пленки в смазку и порошок, инструкции по правильной закалке проволоки, чтобы та не отторгала новый тип оболочки. На расстоянии вытянутой руки лежит ключ к новому поколению накопителей энергии, а с ним надежда на воскрешение и самого Хок Сена, и его клана.

Битый год старик выслушивал путаные, невнятные разговоры Йейтса, когда тот выпивал, подливал баиджу[13], втирался в доверие, хотел стать нужным, но все пошло прахом. Этот дурак разозлил инвесторов, да к тому же не смог воплотить собственный замысел, и вот исход: запертый сейф.

Стоит Хок Сену заполучить данные, и он построит собственную империю. Но пока у него есть лишь копии отдельных листов: до того как пьяница Йейтс купил этот проклятый железный шкаф, бумаги часто валялись на рабочем столе в открытую. Теперь же старика отделяют от документов стальная дверца, отсутствие ключа и неизвестный код. Добротное устройство – это Хок Сен знает наверняка. В те дни, когда он стоял во главе собственной торговой корпорации «Ин Тай» в Малайе, у него тоже было что прятать под замком. Но самое обидное: пользовался он тогда точно такими же сейфами, именно этими китайскими механизмами, которые теперь служат иностранцам. Старик иногда целыми днями разглядывает стальную дверцу и размышляет о скрытых за ней знаниях.

Хок Сена внезапно осеняет.

«А не забыли ли вы, мистер Лэйк, ее запереть? Немудрено в такой-то суматохе».

У старика убыстряется пульс.

«Отвлеклись? Запамятовали?»

С Йейтсом такое случалось.

Хок Сен пытается взять себя в руки. Прихрамывая, подходит ближе и замирает. Святыня. Стальной монолит, подвластный лишь терпению и силе алмазного бура. Предмет, который изо дня в день всем своим видом издевательски его дразнит. Неужели? Возможно ли, что Лэйк попросту забыл запереть дверцу?

Хок Сен нерешительно берется за ручку, задерживает дыхание, возносит молитвы предкам, слоноголовому Пхра Канету[14] – избавителю от преград, всем богам, каких знает, – и тянет рычаг вниз.

Каждый атом стального, весом в тысячу цзинь[15] шкафа дает ему отпор.

Старик выдыхает и делает шаг назад, уговаривая себя не переживать.

Терпение. На каждый замок найдется свой ключ. Лучшим из возможных был бы мистер Йейтс, если бы не разозлил инвесторов. Значит, действовать нужно через Лэйка.

В день, когда привезли сейф, Йейтс приговаривал: «Пора мне поберечь свои золотые яйца, да и курицу вместе с ней». Хок Сен в ответ кивал, натужно улыбался шутке, но думать мог только о том, что документы бесценны, а сам он сглупил, не скопировав их раньше, пока мог.

Теперь Йейтса нет. Его место занял новый демон, причем самый настоящий: сероглазый, русоволосый и, в отличие от прежнего, совершенно непреклонный. Это грозное создание, которое перепроверяет каждое действие Хок Сена и очень мешает его планам, еще нужно как-то убедить, что доверить секреты компании старику можно.

«Терпение и еще раз терпение. Рано или поздно заморский демон обязательно сделает неверный ход».

– Хок Сен!

Старик подходит к двери, машет Лэйку – мол, слышал, сейчас спустится, – но сперва идет к алтарю и встает на колени перед образом Гуанинь. Он молит бодхисатву быть к нему и его предкам милостивой, дозволить ему и роду его искупить грехи. Под золотым иероглифом удачи, который висит вверх ногами, чтобы везение нисходило прямо на просящего, Хок Сен кладет пригоршню ю-тексового риса и надрезает красный апельсин. По руке бежит алая струйка. Фрукт спелый, ничем не зараженный и очень дорогой – на богах экономить нельзя, они любят жир, а не постные прожилки.

Дым от благовоний снова растекается в неподвижном воздухе конторы. Старик продолжает молить: пусть фабрику не закрывают, пусть взятки помогут и новое оборудование доставят беспрепятственно. И еще пусть заморский демон наконец спятит и начнет доверять Хок Сену, как самому себе, а сейф откроется и выдаст все тайны до последней.

Старик просит богов об удаче. Она нужна даже старому китайцу-желтобилетнику.

3

Эмико потягивает виски, мечтает опьянеть и ждет, когда по знаку Канники пойдет за очередной порцией унижения. В душе она бунтует, но все остальное – то, что с голым животом, одетое в коротенькую блузку и обтягивающую юбку-пасин, сидит и пьет, – бороться за себя не может.

А вдруг все наоборот? Вдруг к саморазрушению толкает другая ее половина, которая так старательно поддерживает иллюзию собственного достоинства, а выживать заставляет тело, этот набор клеток и переиначенных ДНК, эта система, имеющая свои, более сильные и конкретные потребности, – вдруг именно тело и обладает волей?

И не потому ли Эмико сидит здесь, слушает ритмичный стук бамбуковых палочек и завывание пикланга[16], пока танцовщицы извиваются на сцене, освещенной только светлячками, а клиенты со шлюхами громко подбадривают друг друга? Может, дело в том, что ей не хватает духа умереть? Или ее останавливает собственное упрямство?

Райли говорит, все на свете происходит по кругу: то поднимается, то опускается приливная волна у пляжей Ко-Самета[17] или член, когда рядом есть красивая девушка. Райли шлепает подружек по голым попкам, хохочет шуткам новоприбывших гайдзинов[18] и объясняет Эмико: что бы те ни захотели с ней сделать – деньги есть деньги, и вообще нет ничего нового под солнцем. Очень может быть. Его прихоти не оригинальны, да и Канника, когда причиняет ей боль и требует кричать, тоже не удивляет – разве только тем, что страстно постанывать заставляет не настоящую девушку, а механическую – пружинщицу. Это, конечно, свежо.

«Ты смотри! А ведь совсем как человек!»

Гендо-сама часто повторял ей: «Ты больше чем человек». После секса он гладил ее черные волосы и с сожалением говорил, что новых людей уважают не так, как стоило бы, а самой Эмико очень не хватает плавности в движениях, но тут уж ничего не поделаешь. С другой стороны, разве у нее не превосходное зрение, не идеальная кожа и не стойкие к раку и болезням гены? Как тут можно быть недовольной? Во всяком случае, ее волосы никогда не поблекнут, а старость наступит гораздо позже, чем у Гендо, несмотря на все его омолаживающие таблетки, операции, кремы и отвары.

Как-то раз он сказал:

– Ты прекрасна, хотя и не совсем человек. Тут нечего стыдиться.

– А я и не стыжусь, – ответила она и обняла его крепче.

Правда, было это в Киото, где Новые люди встречались на каждом углу и исправно служили обществу; кое-кого даже высоко ценили. К человеческому роду они, конечно, не относились, но и угрозы для него не представляли, хотя местные дремучие тайцы считают именно так. И уж точно Новые люди – не демоны, какими с кафедр их объявляют проповедники-грэммиты, и не адские твари, у которых нет души, а значит, места в цикле перерождений и жажды обрести нирвану – так говорят лесные монахи-буддисты. Не оскорбляют они своим существованием и Коран, что бы ни думали зеленые повязки.

Японцы были прагматичны. Стареющая нация нуждалась в молодой рабочей силе, а в том, что создали ее в пробирке и вырастили в инкубаторах, греха никто не видел. Да, японцы были прагматичны.

«Может, все дело именно в этой прагматичности, из-за нее ты и сидишь здесь. И хотя внешне ты – их копия, у вас общий язык и только в Киото чувствуешь себя дома, японкой по-настоящему ты никогда не была».

Она опускает голову на руки и размышляет, подцепит ее кто-нибудь или она так и останется до утра в одиночестве. Неизвестно еще, что хуже.

Райли говорит: нет ничего нового под солнцем. На это Эмико заметила ему сегодня, что она – из Новых людей, а их раньше на свете не было. Райли хохотнул, согласился, сказал: «Ты у нас – нечто особенное» – и добавил, что раз так, то как знать – возможно, для нее и нет ничего невозможного. А потом шлепнул пониже спины и отправил на сцену – побыть особенной уже там.

Она чертит пальцем на столе дорожку между намокшими подставками под бокалами с теплым пивом – скользкими и влажными, как тела девушек и посетителей, как ее собственная кожа, если ее натереть лосьоном, чтобы на ощупь (а клиенты щупать любят) та была мягче самого мягкого сливочного масла. Пусть движения Эмико неестественно резкие и механически угловатые, зато кожа более чем идеальна. Зрение у девушки лучше, чем у людей, однако даже с его помощью почти невозможно разглядеть поры на ее коже – такие они крохотные, изящно-незаметные. Оптимальные. Их сделали такими с расчетом на климат Японии и кондиционированный воздух богатых домов, но никак не на местную жару – здесь слишком тепло, а потеть не получается.

Эмико размышляет: если бы она родилась каким-нибудь другим существом, например безмозглым чеширом, было бы ей теперь прохладнее – не из-за уместных здесь более широких пор, а от неспособности думать? Она не понимала бы, что живет в западне удушающе идеальной кожи, придуманной и выведенной в пробирке из коктейля ДНК каким-то противным ученым, который сделал ее кожу вот такой вот мягкой, а остальное – ну уж слишком перегретым.

Внезапно Канника хватает ее за волосы.

Эмико охает, смотрит по сторонам – не поможет ли кто, но ее постоянные клиенты увлечены танцовщицами на сцене и девушками, которые щедро подливают им виски, трутся, сидя на коленях, гладят по груди. Всем работницам этого заведения на нее наплевать. Не вступятся даже самые добродушные – те, у кого джай ди, доброе сердце, те, кому отчего-то симпатичны механические создания, пружинщицы вроде Эмико.

Только Райли, который увлеченно и весело болтает с очередным гайдзином, не сводит с нее старческих глаз, следит за тем, что она будет делать дальше.

Канника снова дергает ее за волосы и стаскивает с барного стула.

– Баи!

Эмико угловатой походкой ковыляет к круглой сцене. Люди тычут пальцами, хохочут над ее рваными неестественными движениями, видят уродца, вырванного из родной среды и с рождения обученного лишь кланяться и подчиняться.

На то, что сейчас произойдет, она настраивает себя смотреть со стороны. Ее учили подавлять эмоции, когда это необходимо. В инкубаторе, где Эмико появилась на свет и выросла, не питали иллюзий относительно того, чем могут заставить заниматься Новых людей, даже самых совершенных. Новые люди служат безропотно.

К сцене она приближается уже как великосветская куртизанка – манерная продуманная походка десятилетиями подгонялась под ее заложенные генами особенности, чтобы подчеркнуть красоту и непохожесть тела. Но толпа видит только рваные движения, а вместо человека – несуразицу, странную куклу, механическое существо.

Ее заставляют обнажиться.

Канника плещет водой – на смазанной маслом коже Эмико капельки поблескивают, как бриллианты, твердеют соски. На сцене приглушенный интимный свет, который исходит только от светлячков, порхающих под потолком. Канника шлепает Эмико по бедру – кланяйся; потом прижигает ладонью по заду – кланяйся ниже, надо выказать почтение этим людишкам, которые полагают, что началась новая эпоха Экспансии, а они – ее авангард.

Клиенты хохочут, машут руками, указывают на сцену, требуют еще виски. В углу ухмыляется Райли, счастливый в роли старого доброго дядюшки, наставляющего корпоративную поросль обоего пола, которая живет мечтами о наживе с транснационального бизнеса. Все как в старые добрые времена.

Канника дает девушке знак встать на колени.

Чернобородый гайдзин с густым моряцким загаром разглядывает Эмико почти вплотную. Их взгляды встречаются. Мужчина изучает ее, как букашку под микроскопом, с большим интересом и с отвращением. Она очень хочет рявкнуть на него – пусть увидит человека, а не кучу генетического мусора, – но вместо этого отвешивает раболепный поклон лбом в деревянный пол и слушает, как Канника на тайском рассказывает ее историю: некогда дорогая японская забава теперь служит здесь – можно поиграть и даже сломать.

Канника поднимает ее рывком за волосы. Тело изгибается дугой, Эмико, ахнув, успевает заметить сначала взгляд бородача, удивленного таким жестоким и унизительным поступком, мельком – толпу зрителей, потолок, увешанный сетками со светлячками. Рука тянет ее дальше назад, сгибает, как тонкое деревце, выставляет напоказ грудь, тащит голову вниз, для устойчивости раздвигает ноги пошире и упирает макушкой в пол. Канника отпускает очередную реплику, зрители хохочут. Эмико, выгнутая безупречно ровной аркой, чувствует страшную боль в спине и шее, кожей ощущает на себе сальные взгляды толпы. Она открыта и полностью беззащитна.

Ее чем-то обливают.

Эмико хочет встать, Канника не пускает, плещет в лицо остатками пива – девушка давится, сплевывает. Наконец хватка ослабевает, она рывком выпрямляет спину и заходится кашлем. Пена стекает по лицу, шее, груди, струйкой бежит к промежности.

Зал хохочет. Саенг торопливо подносит бородачу новый бокал, гайдзин с ухмылкой отдает чаевые. Клиенты веселятся, глядя, как смешно и нелепо эта кукла размахивает руками, пытаясь выбить жидкость из легких. Они видят дергунчика, безмозглую марионетку с прерывистыми жестами. От плавных движений, которым в инкубаторном детстве ее обучала сенсей Мидзуми, не осталось и следа. Силы, заложенные в ДНК, начисто смели всю приобретенную грацию – на потеху публике.

Эмико все никак не откашляется, ее почти рвет пивом, руки выписывают такие фигуры, что ни у кого не остается сомнений – это не настоящий человек. Наконец она делает первый ровный вдох, успокаивает конечности, встает на колени и ждет продолжения издевательств.

В Японии она считалась чудом техники, здесь – всего лишь пружинщица, заводная кукла. Люди смеются над ее диковатой походкой и кривят лица от одной мысли о том, что подобные существа есть на свете. Она для них табу. Тайцы с удовольствием покрошили бы ее в компостные резервуары, где получают метан. Встреть они одновременно ее и сотрудника «Агрогена», еще неизвестно, кто первым отправился бы на переработку. А еще эти гайдзины. Эмико прикидывает, сколько среди них прихожан грэммитской церкви, людей, которые обещают уничтожать любое оскорбление природы – то, что представляет собой пружинщица. И все же вот – сидят и получают удовольствие, глядя, как над ней глумятся.

Канника уже скинула с себя одежду и теперь стоит с нефритовым фаллосом в ладони. Она снова дергает девушку за волосы и валит на спину.

– Держите за руки!

Мужчины тут же подскакивают к сцене, хватают Эмико за запястья, Канника раздвигает ей ноги и вводит член. Та вскрикивает, отворачивает лицо и ждет, когда все закончится. Мучительница видит этот маневр, силой вздергивает голову девушки так, чтобы все видели ее реакцию, и приступает к делу.

Возбужденные клиенты начинают хором считать:

– Нынг! Сонг! Сам! Си!

Канника, к их удовольствию, прибавляет темп. Мужчины потеют, глядят, не отрываясь, кричат – за деньги, уплаченные на входе, они хотят большего. Все новые руки хватают девушку за плечи и лодыжки, давая Каннике свободу действий; та умело заставляет тело Эмико дрожать и извиваться рваными механическими движениями. Люди, посмеиваясь, обсуждают эти подергивания – угловатые и неестественно резкие.

Канника пускает в ход пальцы, играет ими там, куда входит фаллос. Эмико чувствует, что горит от стыда, вертит головой, хочет отвернуться. Мужчины стоят плотным кольцом, глазеют; подходят все новые и вытягивают шеи, пытаясь увидеть хоть что-нибудь. Девушка издает стон. Канника криво ухмыляется, говорит что-то толпе, ускоряет темп и начинает активнее тискать плоть пальцами. Эмико больше не владеет собой: стонет, вскрикивает, выгибается дугой. Тело точно выполняет порядок действий, заложенный учеными. Она может презирать свою оболочку, но контролировать ее не в состоянии – исключено даже малейшее неповиновение. Эмико кончает.

Толпа довольно ревет и хохочет, глядя на нелепые конвульсии, запрограммированные в ДНК на оргазм. Канника тычет в девушку пальцем, будто говорит всем: «Смотрите! Ну разве не животное?» – садится рядом и шипит ей в лицо:

– Ты – ничто, ты всегда будешь ничем. Вот так с вами, япошками, надо, вот так.

Эмико хочет ответить, что ни один уважающий себя японец никогда не сделал бы ничего подобного, что Канника отыгрывается всего лишь на шутке технического гения, на кукле – таком же расходном материале, как японские одноразовые накладки на руль рикши. Но если сказать такое, станет лишь хуже – уже проверено. А если промолчать – все скоро закончится.

Будь она хоть трижды Новый человек, нет ничего нового под солнцем.

* * *

Лопасти больших вентиляторов гоняют по клубу воздух. Налегая изо всех сил на рычаги, их крутят несколько кули-желтобилетников, по лицам и спинам которых стекают струйки пота. Трудяги сжигают калории с той же скоростью, с какой получают их из пищи, но в раскалившемся за день на солнце здании все еще жарко.

Под одним из вентиляторов стоит Эмико – остужает себя как может, отдыхает от беготни с подносом по залу и мечтает не попасться на глаза Каннике. Едва та замечает девушку, как немедленно тащит ее всем на обозрение, заставляет пройтись, как следует показать свои дерганые кукольные движения, то так повернет, то эдак. Посетители смотрят, отпускают шуточки, но втайне рассчитывают порезвиться с японской игрушкой, как только уйдут их приятели.

В центре главного зала медленно кружат по паркету клиенты с молоденькими девушками, одетыми в пасин и короткие блузки. Музыканты играют песни эпохи Свертывания, правда не в оригинале: Райли извлек несколько штук из глубин своей памяти, переложил для тайских инструментов – вышел странный коктейль из грустных воспоминаний о прошлом, экзотика не меньшая, чем его собственные дети – круглоглазые, с волосами цвета куркумы.

– Эмико!

Девушка вздрагивает. Это Райли, зовет к себе в кабинет. Она идет мимо бара, посетители таращатся на прерывистые движения. Канника, отлепляясь от клиента, провожает ее ухмылочкой; когда Эмико только приехала в страну, ей сказали, что у тайцев есть тринадцать видов улыбок, и эта, видимо, не из доброжелательных.

– Идем же, – торопит Райли. Они оставляют позади занавес, коридор, раздевалки и входят в дверь.

Стены кабинета – сплошная выставка воспоминаний, скопившихся за тройной век их хозяина; здесь и пожелтевшие фотографии Бангкока, залитого одним только электрическим светом, и портрет самого Райли в костюме какого-то племени с северных холмов. Старик усаживает Эмико на подушки в той части комнаты, где пол немного приподнят – здесь он обычно ведет приватные беседы. Удобно развалившись, их ждет высокий человек: у него бледная кожа, светлые волосы, водянисто-серые глаза и воспаленный шрам на шее.

При виде девушки незнакомец вздрагивает:

– Иисусе и Ной ветхозаветный! Ты не говорил, что она пружинщица!

Райли, ухмыляясь, устраивается рядом и поддевает в ответ:

– Не знал, что ты грэммит.

Тот, чуть улыбнувшись, продолжает:

– С огнем играешь, Райли. Вернее, с пузырчатой ржой. Вот придут к тебе белые кители…

– Не придут. Пока я плачу взятки, министерству плевать на подробности. «Бангкокские тигры» за этим районом не приглядывают, а местным от жизни нужны только пара долларов в кармане да крепкий сон по ночам. – Он смеется. – Я на один лед вот для нее трачу больше, чем на все министерство природы, лишь бы оно не замечало чего не надо.

– На лед?

– Ну да. Перегревается – неподходящая структура пор. Знал бы, не стал покупать.

В комнате сильно пахнет опиумом. Райли набивает себе очередную трубочку. Он говорит, что это уже долгие годы придает ему сил и помогает не стареть, но Эмико подозревает: старик путешествует в Токио за теми же самыми омолаживающими процедурами, какими пользовался Гендо-сама. Райли греет опиум над лампадой: поворачивает зернышко на игле, мнет, а как только оно начинает шипеть и размякает, быстро сворачивает его в шарик, прижимает к чашечке трубки, подносит ее к огню и делает глубокий вдох. Смола превращается в дым. Райли с закрытыми глазами протягивает угощение своему бледному гостю.

– Нет, благодарю.

Райли удивленно разлепляет веки и хохочет:

– Стоит попробовать – эту штуку еще ни одна зараза не взяла. К тому же мне она приносит удачу. А завязывать даже не думаю – куда уж в мои годы!

Незнакомец не отвечает и пристально рассматривает Эмико; той делается очень неуютно – ее словно разбирают на части, всю до последней клеточки. И все же это не совсем тот взгляд, каким обычно раздевают, – к подобным она привыкла: клиенты каждый день мысленно ощупывают ее – похотливо и вместе с тем презрительно. Сейчас девушку изучает пара совершенно бесстрастных светло-серых глаз, и если в них кроется похоть, то спрятана она очень хорошо.

– О ней ты говорил?

Райли кивает.

– Расскажи джентльмену о нашем недавнем знакомом.

Эмико в замешательстве: она вполне уверена, что никогда раньше не видела этого бледного светловолосого гайдзина, не подавала ему виски со льдом – то есть представления он точно не посещал. В памяти ничего не всплывает, сколько ни ройся. Этот загар, который видно даже в тусклом пламени свечек и опиумной лампадки, эти невероятно – и неприятно – светлые глаза… такие не забудешь.

– Ну давай, давай, расскажи ему то же, что и мне. Про того парнишку, с которым ушла, про белого кителя.

Когда дело касается тайны посещений, Райли ведет себя как настоящий параноик. Он даже хотел устроить для постоянных клиентов подземный тоннель в башню Плоенчит со входом в соседнем квартале – просто чтобы никто не видел, как те приходят и уходят, – а теперь просит выложить все об одном из гостей.

– Про того мальчика? – Эмико встревожена его удивительным желанием раскрыть личность посетителя, да не обычного, а белого кителя, и тянет время. Она бросает быстрый взгляд на незнакомца, пытаясь угадать, чем тот так прижал ее папу-сана.

– Именно, – нетерпеливо бросает Райли сквозь сжатые зубы, которыми держит трубку, и снова прикуривает от лампадки.

– Белый китель, – начинает Эмико. – Пришел вместе с другими служащими…

Новичок, привели друзья, те веселились, подначивали его, угощались бесплатно (Райли считает их благосклонность дороже всякого алкоголя). Молодой человек напился, потом сидел в баре и отпускал шуточки по поводу Эмико, потом ушел. А затем вернулся тайком от своих любопытных приятелей.

– Разве они ходят к таким, как ты? – изумленно спрашивает бледнокожий.

– Хай. – Эмико кивает – не хочет показывать, что именно думает о его презрении. – Ходят. И белые кители, и грэммиты.

– Секс и лицемерие как кофе и сливки – всегда вместе, – посмеивается Райли.

Незнакомец сурово смотрит в ответ; Эмико думает, видит ли старик в этих белесых глазах то же отвращение, что и она, или уже накурился опиума и ничего не замечает.

– Продолжай, – командует гайдзин и садится спиной к Райли, выключая его из беседы.

Что это – он увлекся? Ею? Или рассказом?

Эмико чувствует в себе нечто забытое с тех самых пор, как ее бросили: гены приказывают угождать. Незнакомец чем-то напоминает Гендо-саму: даже несмотря на глаза цвета высветленного кислотой металла и на лицо, бледное, как маска из театра кабуки, в нем есть харизма. Девушка ясно ощущает властность его характера, и ей почему-то делается спокойнее.

«Ты грэммит? Попользуешься мной, а потом захочешь отправить на удобрения?»

Ее удивляет собственный интерес. Он не красив, он не японец, он – никто. И все же эти жуткие глаза держат Эмико с той же силой, с какой когда-то – глаза Гендо-самы.

– Что вы хотите знать? – шепчет она.

– Этот твой белый китель рассказывал о взломе генов?

– Хай, да. И по-моему, очень гордился. У него была с собой целая сумка фруктов новой модели – подарки девушкам.

Интерес, разгорающийся в его глазах, подстегивает Эмико.

– Какие они?

– Красные вроде. С такими ниточками длинными.

– С зелеными усиками? Вот такими? – Он отмеряет пальцами сантиметр. – И толстенькими?

– Именно с такими. Называл «нго», говорил, что их его тетя сделала и что теперь ее наградит Сомдет Чаопрайя, защитник Дитя-королевы, за пользу родине. Очень гордился тетей.

– Он пришел к тебе и?.. – торопит незнакомец.

– Да, пришел, но позже, когда никого из его друзей не осталось.

Гайдзин нетерпеливо мотает головой, ему наплевать на подробности их встречи: на беспокойный взгляд этого мальчика, на то, как робко расспрашивал маму-сан, как Эмико отправили наверх и ей пришлось порядочно ждать – никто не должен был заметить их одновременного отсутствия.

– О тете он еще говорил?

– Только то, что работает на министерство.

– Больше ничего? А где, например, у нее лаборатория, опытное поле?..

– Нет.

– И всё? – Незнакомец раздраженно смотрит на Райли. – Ты вытащил меня ради этого?

– А? – Старик возвращается из грез. – Ты про фаранга-то сказала?

Эмико только растерянно хлопает глазами:

– Прошу прощения? – Она помнит, как мальчик хвастался тетей – ее наградят за нго, продвинут по службе, – но никаких фарангов не упоминал. – Я не понимаю…

Старик сердито откладывает трубку:

– Ты же сама мне говорила – он рассказывал о фарангах, которые взламывают генетический код.

– Нет. Простите меня, но об иностранцах не было ни слова.

– Дай знать, когда появится информация, на которую мне действительно не жаль будет потратить свое время, – раздраженно бросает гайдзин, берет свою шляпу и встает.

Райли гневно смотрит на Эмико:

– А как же тот фаранг-генхакер?

– Но… Подождите! Постойте, кун. Я поняла, о чем говорит Райли-сан. – Она тянется к незнакомцу, трогает его за рукав – тот вздрагивает и брезгливо отступает. – Прошу вас! Я сначала не поняла. Тот мальчик ничего не говорил о фарангах, но назвал одно имя… как будто иностранное. Да? Вы об этом? – Она с надеждой смотрит на Райли. – О том странном имени, как у фаранга? Не тайское, не китайское и не южноминьское…

– Расскажи ему то же, что и мне, – обрывает ее старик. – Все до последней мелочи. Как мы обычно беседуем после каждой твоей встречи? Вот так и сейчас.

И она начинает снова. Гайдзин садится и с недоверчивым видом слушает историю о том, как мальчик нервничал, как сперва не мог смотреть на Эмико прямо и как потом не сводил с нее глаз, как переживал, что не может возбудиться, и как наблюдал за ней, когда она раздевалась, как рассказывал о своей тете и набивал себе цену – перед проституткой, перед проституткой – Новым человеком; как самой Эмико все это казалось нелепым и глупым и как старательно она от него это скрывала. Наконец пружинщица доходит до нужной части. Райли довольно улыбается, а бледный незнакомец со шрамом слушает ее затаив дыхание.

– Мальчик сказал, что копии документов им обычно дает некий Ги Бу Сен, хотя чаще он хитрит и привозит фальшивки. Но тетя обнаружила обман, а потом им удалось так составить код, что получился нго, и Ги Бу Сен тут ни при чем. В итоге все это – заслуга его тети. Вот так и сказал: Ги Бу Сен – обманщик, но тетю не проведешь.

Незнакомец со шрамом не мигая глядит на Эмико. Холодные серые глаза. Кожа бледная, как у трупа.

– Ги Бу Сен… – бормочет он. – Ты уверена?

– Уверена – Ги Бу Сен.

Гайдзин задумчиво кивает. В тишине потрескивает опиумная лампадка, а через открытые ставни и москитную сетку издалека снизу доносятся выкрики припозднившегося торговца водой. Этот голос отвлекает незнакомца от размышлений, и он снова переводит взгляд на Эмико:

– Я бы очень хотел знать, когда твой друг придет в следующий раз.

– Ему потом было очень стыдно. – Девушка подносит руку к щеке, к замазанному косметикой синяку. – Думаю, он не…

– Иногда приходят снова, даже если чувствуют себя виноватыми, – обрывает ее Райли, свирепо сверкая глазами. Эмико кивает. Мальчик не вернется, но гайдзин будет рад думать иначе, а значит, рад будет и старик. А он – босс. То есть надо поддакивать и выражать уверенность.

– Иногда, – выдавливает она. – Иногда возвращаются, даже если стыдно.

Гайдзин переводит взгляд с Эмико на старика и обратно.

– Дай ей льда, Райли.

– Пока не время. И ей еще выступать.

– Я заплачу.

Райли совсем не хочет уходить, но ему хватает ума не возражать.

– Конечно, – натянуто улыбается он. – Я принесу. А вы пока побеседуйте. – И выходит, бросив на Эмико многозначительный взгляд. Старик хочет, чтобы она совратила гостя, соблазнила запретным сексом с марионеткой, а потом желает услышать подробный отчет – как и от всех девушек после встреч.

Эмико садится поближе. Его глаза скользят по приоткрывшемуся телу – вдоль ноги, туда, где пасин плотно обтягивает и скрывает плоть, – и смотрят в сторону. Девушка прячет раздражение. Что это – интерес? Тревога? Отвращение? Ничего не понятно. Большинство мужчин вписываются в элементарные схемы, с ними все просто и очевидно. Может быть, он находит Новых людей слишком гадкими? Или предпочитает мальчиков?

– Так как же ты здесь существуешь? Почему белые кители до сих пор не отправили тебя в компостную яму?

– Деньги. Они ничего не сделают, пока Райли-сан дает им взятки.

– А живешь ты, видимо, не здесь? Райли платит за отдельную комнату?

Она кивает.

– Дорого выходит?

– Не знаю, Райли-сан записывает это в мой долг.

Словно по зову, появляется старик и начинает раскладывать лед на невысоком столике. Гайдзин умолкает и с нетерпением ждет, когда тот закончит. Райли мешкает, наконец замечает неловкую паузу и, пробормотав что-то вроде «не буду мешать», уходит. Эмико смотрит ему вслед и пытается понять, какую власть над ним имеет гайдзин.

На столе стоит соблазнительнейший стакан с ледяной водой. Незнакомец кивает, и она тут же – судорожно, почти мгновенно – выпивает все до дна, а потом прижимает холодное стекло к щеке.

Гайдзин наблюдает.

– Делали тебя не для тропиков. – Приблизившись, он начинает пристально изучать девушку. – Любопытно, что конструкторы решили изменить структуру пор.

Эмико подавляет в себе желание отпрянуть и через силу тоже тянется навстречу.

– Это чтобы кожа была привлекательнее – глаже. – Она подтягивает пасин повыше, приоткрывает колени. – Хотите потрогать?

Гайдзин смотрит вопросительно.

– Пожалуйста, трогайте.

Его пальцы скользят по бедру.

– Приятно.

Ему в самом деле нравится – выдают сбивчивый шепот и жадный взгляд, как у ребенка, который предчувствует приключение.

– Кожа у тебя просто горит, – говорит он, кашлянув.

– Хай. Как вы сказали, делали меня не для тропиков.

Теперь гайдзин изучает ее до мельчайших подробностей, голодные глаза бегают вдоль тела, будто могут насытиться зрелищем. Райли бы это понравилось.

– Ну да. Такую модель могли продавать только богатым, в дома с кондиционерами. Тогда это имело бы смысл, – думает он вслух и, догадавшись, спрашивает: – «Мисимото»? Тебя из «Мисимото» выбросили? Дипслужбе таких бы не дали – правительство не разрешило бы везти пружинщицу в страну, когда дворец на религии просто… – Гайдзин смотрит ей прямо в глаза. – Так что – «Мисимото»?

Эмико накрывает волной стыда, будто он вскрыл ее и покопался во внутренностях – отстраненно, безлично, но оскорбительно, как патологоанатом, который ищет в теле следы цибискоза. Она осторожно ставит бокал на стол.

– Вы генхакер? Поэтому так много обо мне знаете?

Выражение его лица мгновенно меняется – с изумленного восхищения на лукавство.

– Это скорее мое хобби – слежу за новостями генной инженерии.

– Вот как? – Девушка нарочно показывает, что испытывает к нему некоторое презрение. – Вы не сотрудник «Мидвест компакт»? Нет? Не из какой-нибудь корпорации? – Придвигается поближе и добавляет с нажимом: – Не из калорийщиков, случайно?

Последние слова Эмико произносит шепотом, но эффект от них такой, будто закричала: гайдзин вздрагивает, глядит на нее, как мангуст на кобру, хотя вымученная улыбка с губ так и не сходит.

– Любопытное предположение.

Девушке приятно отыграться за прежний стыд. Если повезет, гайдзин просто убьет ее – и конец истории, наступит отдых от такой жизни.

Она ждет удара – дерзости от Новых людей не терпит никто. Сенсей Мидзуми позаботилась о том, чтобы Эмико никогда не выказывала и малейшего признака неповиновения: учила ее подчиняться, раболепствовать, выполнять любые желания тех, кто выше статусом, и быть гордой своим положением. И хотя девушке стыдно из-за излишнего любопытства гайдзина и своей несдержанности, сенсей Мидзуми сказала бы: это проступка не извиняет – нельзя так дразнить мужчину. Хотя какая разница – назад ничего не воротишь, а душа Эмико настолько омертвела, что сама она готова ко всему.

– Расскажи-ка мне еще раз про того мальчика. – В глазах гайдзина нет злобы – только то непреклонное выражение, какое бывало у Гендо-самы. – Все рассказывай. Ну?

Его приказ – как удар хлыстом. Эмико и рада бы отказать, вот только заложенное в Новых людях послушание и стыд за собственное неповиновение слишком сильны. «Он тебе не босс», – думает девушка, но уже готова лопнуть от желания угодить.

– Это было на прошлой неделе… – И девушка снова пересказывает ту ночь с белым кителем, стелет свою историю с таким же удовольствием, с каким когда-то играла для Гендо-самы на сямисене[19], – собачка, которая счастлива служить. Ей хочется посоветовать гайдзину съесть заразный фрукт и сдохнуть, но натура не велит, и она продолжает рассказывать, а он – слушать.

Некоторые места незнакомец заставляет повторять, задает вопросы, возвращает к пропущенному, настойчиво требует подробностей и разъяснений. Расспрашивает он умело – Гендо-сама так же дотошно выпытывал у своих подчиненных, почему опоздал парусник с грузом, и пробивался к сути через оправдания, как долгоносик со взломанными генами через мякоть фрукта.

Наконец гайдзин удовлетворенно кивает:

– Хорошо. Очень хорошо.

Она растекается от комплимента и ненавидит себя за это. Незнакомец допивает виски, достает пачку банкнот, дает несколько Эмико и встает:

– Это тебе, и больше никому. Райли не показывай. С ним я рассчитаюсь.

Она понимает: надо бы испытывать благодарность, однако чувствует, что ею снова воспользовались – пусть не физически, а словесно, но в остальном так же, как все прочие лицемеры-грэммиты и белые кители из министерства природы, которым хочется согрешить с этой диковинкой, получить запретное удовольствие от совокупления с нечистым созданием.

Эмико берет купюры двумя пальцами. Ее учили быть вежливой, но эта самодовольная щедрость так и выводит из себя.

– И как же господин предлагает мне потратить эти деньги? Купить украшений? Сходить в ресторан? Я – вещь. Я принадлежу Райли. – Она швыряет бумажки ему под ноги. – Богатая или бедная – какая разница, если я – чья-то собственность?

Незнакомец, уже взявшись за ручку раздвижной двери, замирает:

– Тогда почему не сбежишь?

– Куда? Мое разрешение на вывоз из страны истекло. Если бы не опека Райли-сана и не его связи, меня бы давно отправили в переработку.

– На север, к другим пружинщикам.

– Каким другим?

На лице гайдзина возникает усмешка.

– А Райли не рассказывал? Про поселения пружинщиков в горах? Про беженцев с угольной войны и про отпущенных – разве не говорил?

Эмико непонимающе моргает.

– Там, выше уровня джунглей, целые поселки – дальше Чианграя[20], за Меконгом. Бедная местность, природа наполовину убита генвзломом, зато у пружинщиков ни хозяев, ни начальников. Угольная война еще не кончилась, но если тебе так уж здесь не нравится – чем не вариант?

– В самом деле есть такой поселок? – Эмико очень взволнована.

– Не веришь мне – спроси Райли, – усмехается гайдзин. – Он там был. Хотя, конечно, какой ему смысл тебя провоцировать этими рассказами…

– Вы говорите правду?

– Так же, как и ты мне. – Бледный загадочный незнакомец чуть приподнимает шляпу в знак прощания, толкает дверь и уходит. Эмико остается наедине с гулко стучащим сердцем и внезапным стремлением жить.

4

– Пятьсот, тысяча, пять тысяч, семь пятьсот…

«Защищать королевство сразу от всех вирусов мира – все равно что удерживать море сетью. Рыбы, конечно, наловишь, но остальное спокойно пройдет насквозь».

– Десять тысяч, двенадцать пятьсот, пятнадцать, двадцать пять…

Такие мысли посещают капитана Джайди Роджанасукчаи, стоящего этой душной ночью под обширным брюхом дирижабля фарангов. Вверху гудят и гоняют воздух турбовентиляторы, внизу валяется груз: ящики грубо взломаны, коробки вскрыты, содержимое рассыпано по якорной площадке, будто брошенные ребенком игрушки; всякая дорогая всячина и вещи из черного списка лежат вперемешку.

– Тридцать тысяч, тридцать пять… пятьдесят тысяч…

Вокруг в свете мощных метановых ламп, установленных на зеркальных башнях, раскинулся недавно восстановленный бангкокский аэродром: огромное зеленое поле, над которым то тут, то там висят аэростаты фарангов, а по периметру густой стеной растет бамбук хайгро и тянется спираль колючей проволоки, отмечая границу международной территории.

– Шестьдесят тысяч, семьдесят, восемьдесят…

Тайское королевство гибнет. Джайди созерцает разгром, устроенный его командой, и ясно понимает: всех их поглощает океан. Почти в каждом ящике – что-нибудь подозрительное. Это не просто деревянные коробки, это знаки. Беда пустила корни повсюду: на чатучакском рынке[21] продают полулегальные химические растворы, по Чао-Прайе[22] темными ночами снуют плоскодонки – люди, толкая шестами свои суденышки, перевозят ананасы очередной модификации; пыльца, несущая каждый раз новый, измененный «Агрогеном» и «Пур-калориями» генетический код, пролетает через весь полуостров волна за волной; чеширы сбрасывают старые шкуры в мусорных углах переулков-сой, очередная разновидность гекконов разоряет гнезда козодоев и павлинов; бежевые жучки разрушают леса Кхао-Яя[23], а цибискоз, пузырчатая ржа и плесень фаган – плоды и людские тела в перенаселенном Крунг-Тхепе. Это и есть океан, субстрат самой жизни, в нем все они и плавают.

– Девяносто тысяч… сто… сто десять… сто двадцать пять…

Мыслители вроде Премвади Шрисати и Апичата Куникона могут обсуждать наилучшие способы защиты, спорить, что надежнее – ставить вдоль границ королевства обеззараживающие ультрафиолетовые кордоны или создавать упреждающие мутации, но, по мнению Джайди, все это работает лишь на словах. Океан всегда найдет лазейку.

– Сто двадцать шесть, сто двадцать семь, сто двадцать восемь, сто двадцать девять…

Он кладет руку на плечо лейтенанту Канье Чиратхиват и смотрит, как та пересчитывает только что полученную взятку. Двое таможенных инспекторов неподвижно стоят рядом и ждут, когда им вернут право распоряжаться на своем посту.

– Сто тридцать… сто сорок… сто пятьдесят… – Эти монотонные слова – будто хвалебная песнь богатству, мзде и новому бизнесу в древней стране. Дотошная Канья ошибок в подсчетах никогда не допускает.

Джайди улыбается: что дурного в добровольном пожертвовании?

Метрах в двухстах на соседней якорной площадке мегадонты с ревом тащат груз из брюха дирижабля и складывают его для сортировки и таможенного досмотра. В воздухе над ними, накренившись, медленно поворачивается огромный, закрепленный тросом аэростат, его поддерживают турбовентиляторы, от которых волнами набегает ветер. Выстроенных в ряд белых кителей обдает пылью и запахом навоза, Канья прижимает купюры пальцами, остальные люди Джайди смирно стоит рядом – щурятся и держат руки на мачете.

Таможенники потеют – слишком обильно даже для жаркого сезона. Вот Джайди – он не потеет. С другой стороны, это не его заставили второй раз платить за протекцию, которая и в первый стоила немало.

Ему почти жаль этих парней. Бедняги никак не могут взять в толк, что изменилось в привычном порядке вещей: почему деньги теперь надо отдавать не тем, кому раньше; кто этот человек – новая власть или соперник старой; какие права он имеет и какой ранг занимает в запутанной иерархии министерства природы. Они ничего не понимают и поэтому платят. Джайди даже удивлен тем, как быстро им удалось найти наличные. Впрочем, еще больше удивились сами таможенники, когда к ним, выбив двери, ввалились белые кители и оцепили площадку.

– Двести тысяч. – Канья наконец отрывается от денег. – Все точно.

– Я же говорил – заплатят, – с ухмылкой отвечает Джайди.

Девушка не улыбается, но он не дает испортить себе настроение: прекрасная жаркая ночь, им удалось раздобыть кучу денег, да еще и погонять таможенников. Канья совсем не умеет принимать подарки судьбы. Она разучилась получать удовольствие от жизни еще в детстве: сначала голод на северо-западе, потом смерть родителей и братьев с сестрами, тяжелая дорога в Крунг-Тхеп – где-то там осталась ее способность радоваться. Она совсем не ценит санук[24], веселье, даже самый настоящий санук мак, который можно устроить, избавив министерство торговли от некоторой суммы или отпраздновав Сонгкран[25]. Поэтому, когда Канья получает двести тысяч батов с совершенно каменным лицом (разве только смахнув с него пыль), Джайди не принимает это близко к сердцу. Не умеет наслаждаться – значит, такая у нее камма[26].

И все же он жалеет Канью. Нищие и те хотя бы изредка улыбаются, а она никогда. Ненормально, что смущение, раздражение, злость, радость Канья испытывает без тени улыбки. Людям неуютно от такого абсолютного неумения вести себя как принято, поэтому Канья в конце концов осела у Джайди – больше ее нигде не выносили. Эти двое составили странный дуэт: мужчина, который всегда находит повод для радости, и девушка, чье лицо напоминает каменную маску.

Джайди снова пытается подбодрить своего лейтенанта ухмылкой:

– Раз все точно – упаковывай деньги.

– Вы превышаете свои полномочия, – бормочет один из таможенников.

Джайди самодовольно пожимает плечами:

– Юрисдикция министерства природы распространяется повсюду, где есть угроза Тайскому королевству. Такова воля ее величества.

– Вы понимаете, что я имею в виду, – добавляет таможенник с натянуто-любезной улыбкой.

Джайди только отмахивается от его холодного недоброжелательного взгляда.

– Какие вы все-таки жалкие! Если бы я сказал заплатить в два раза больше – заплатили бы.

Пока Канья упаковывает купюры, Джайди разгребает острием мачете содержимое одного из разбитых ящиков.

– Ты только посмотри, какой бесценный груз тут охраняют! – Он вытаскивает из кучи упаковку кимоно, присланных, видимо, для жены какого-нибудь японского управляющего, и начинает ее ворошить. Белье стоит больше его месячного оклада. – Мы же не станем устраивать здесь тотальный досмотр и ставить все вверх дном? – Джайди хитро смотрит на Канью. – Возьмешь себе что-нибудь? Настоящий шелк. Представь, в Японии еще есть шелковичные черви.

Та, не отрываясь от денег, бросает:

– Не мой размер. Эти японские жены разъелись на взломанных продуктах и больших деньгах от сделок с «Агрогеном».

– Так вы что – еще и украсть хотите? – цедит таможенник, с трудом сдерживая ярость, но продолжая улыбаться.

– Видишь же, что нет. У моего лейтенанта вкус получше, чем у японок. Да и отобьете вы еще свои деньги. А это все – так, мелкое неудобство.

– А как же ущерб? Вот об этом нам что сказать? – Второй таможенник показывает на порванную ширму с картиной в стиле «Сони».

Судя по всему, сцена из самурайской жизни конца двадцать второго века: менеджер «Мисимото флюид динамикс» наблюдает за работающими в поле пружинщиками… У них что – по десять рук? От такого святотатства у Джайди мурашки бегут по спине. При этом неподалеку совершенно спокойно сидит обычная семья. Впрочем, это же японцы – они даже разрешают детям играть с обезьянками-пружинщиками.

Джайди недовольно морщится:

– Придумаете что-нибудь. Скажете: мегадонт взбрыкнул и раздавил случайно. – Он хлопает таможенников по спинам. – Чего такие угрюмые? Включите воображение – благое дело делаете, в другой жизни зачтется.

Канья укладывает последние банкноты, завязывает тряпичную сумку и забрасывает ее на плечо.

– Готово.

Неподалеку медленно идет на посадку очередной дирижабль. Мощные пропеллеры на пружинном ходу выжимают последние джоули, подгоняя его к якорной площадке. С корабля свисают тросы – длинные змеи, притянутые весом свинцовых грузил. Рабочие стоят, протянув кверху руки – они готовятся поймать крепления и привязать их к спинам мегадонтов, а выглядит это так, будто молятся огромному божеству. Джайди наблюдает за посадкой с интересом.

– Как бы то ни было, Благотворительное общество отставных офицеров министерства природы ценит ваше содействие. В любом случае в следующей жизни зачтется. – Он подкидывает в ладони мачете и обращается к своей команде, перекрикивая гул пропеллеров и рев мегадонтов: – Офицеры! Двести тысяч батов тому, кто первый обыщет контейнер с корабля! – Джайди указывает ножом на опускающийся дирижабль. – Вон с того. Вперед!

Таможенники ошеломленно выкатывают глаза, что-то говорят, но сквозь шум моторов ничего не слышно, и только по губам читается: «Май тум! Май тум! Май тум! Нет-нет-нет-нет-нет!» Пока они отчаянно жестикулируют, Джайди с боевым кличем уже несется по полю к новой жертве и размахивает оружием.

Белые кители волной бегут за своим начальником, лавируют между ящиками и рабочими, перепрыгивают тросы, проныривают под животами мегадонтов. Вот это его парни, его верные дети, его сыновья. Недалекие идеалисты и верноподданные королевы беспрекословно следуют его приказам; их нельзя подкупить, вся честь министерства природы, какая только есть, хранится в этих сердцах.

– Вон тот дирижабль!

Стаей белых тигров команда мчит по полю. Разбитые и будто штормом раскиданные японские контейнеры оставлены позади. Голоса таможенников тают. Джайди уже далеко, он наслаждается ритмичным движением своих ног, ощущением благородной и бесхитростной охоты, бежит все быстрее и чувствует, как за ним, подгоняемые чистым адреналином, следуют его парни – машут топорами и мачете навстречу слетающей с неба огромной машине, которая нависает над ними, как король демонов Тосакан во весь свой десятитысячефутовый рост. Это – настоящий царь мегадонтов, и на борту его написано: «КАРЛАЙЛ И СЫНОВЬЯ».

Джайди сам не замечает, как вопит от радости. Карлайл! Мерзкий фаранг, который походя предлагает упростить систему налогов на загрязнение, упразднить карантинную инспекцию и изменить все, что помогало королевству выживать в те времена, когда другие государства рассыпались; чужеземец, который постоянно заигрывает с министром торговли Аккаратом и защитником королевы Сомдетом Чаопрайей. Его корабль – бесценный трофей. Джайди не может думать ни о чем другом и тянется к посадочным тросам. Остальные – помоложе, побыстрее и пофанатичнее его – бегут вперед, чтобы поскорее напасть на свою жертву.

Но команда на этом дирижабле умнее, чем на предыдущем.

При виде мечущихся внизу белых кителей пилот направляет турбины в другую сторону. Людей на земле накрывает мощным потоком воздуха. Моторы с пронзительным ревом набирают обороты, гигаджоули энергии отталкивают корабль от площадки, лебедки наматывают якорные тросы обратно, будто большой осьминог втягивает щупальца. Лопасти крутятся в полную силу, ветер пригибает Джайди к земле.

Аэростат уходит вверх.

Джайди встает, щурясь, смотрит, как корабль исчезает в темноте, и размышляет о том, кто предупредил экипаж – диспетчерская вышка или таможня, или сам пилот оказался неглуп и понял, что инспекция белых кителей невыгодна его хозяевам.

Ричард Карлайл. Слишком уж он умен: постоянно на виду у Аккарата, постоянно на вечерах в пользу жертв цибискоза, сорит деньгами и беспрестанно говорит о пользе свободной торговли; всего лишь один из многих фарангов, вернувшихся в королевство, как медузы после эпидемии горькой воды, но самый энергичный. Его улыбка раздражает Джайди, как ничто другое.

Он встает в полный рост и отряхивает от грязи свою белую форму из конопляной ткани. Ерунда – дирижабль вернется. Фаранги – это приливы: как уходят, так и приходят. У суши и моря всегда есть место встречи, а у людей, сердце которых желает одной только прибыли, нет выбора: они придут снова, не думая о последствиях, и вот тут их будет ждать Джайди.

Камма.

Тяжело дыша после пробежки, стирая с лица пот, он медленно возвращается к взломанным контейнерам и машет команде:

– Все сюда! Вскрыть ящики и досмотреть. От первого до последнего.

Таможенники ждут неподалеку и, как только Джайди начинает ворошить кончиком мачете содержимое взломанного ящика, подходят ближе. Как собаки: не покормишь – не отстанут. Один пытается помешать ему вскрыть очередную коробку.

– Мы уже заплатили! Мы напишем жалобу, и будет расследование. Здесь международная территория!

– Вы еще тут? – Джайди строит кислую мину.

– Мы неплохо заплатили вам за протекцию!

– Более чем неплохо. – Он оттирает их в сторону и продолжает: – Но я сюда не спорить пришел. Ваша дамма[27] – писать жалобы, моя – охранять границы; и если ради защиты своей страны мне надо вторгнуться на эту вашу «международную территорию», я так и сделаю. – Джайди поддевает лезвием мачете очередной ящик, и несколько досок из всепогодки отлетают в стороны.

– Вы вышли за рамки дозволенного!

– Возможно. Но не вам это говорить – пришлите кого-нибудь постарше званием из министерства торговли. – Он многозначительно поигрывает оружием. – Или хотите поспорить прямо сейчас со мной и моими парнями?

Таможенники вздрагивают. Джайди краем глаза замечает на губах Каньи легкий намек на улыбку, изумленно присматривается, но на лице девушки вновь маска сухой деловитости, и больше ничего. У него мелькает мысль о том, как бы заставить своего сурового лейтенанта еще раз выразить удовольствие, – ему приятно видеть такую реакцию.

Но таможенники, видимо, передумывают давать отпор и пятятся от мачете.

– Думаете, вам сойдет это с рук?

– Что вы, конечно, нет. – Джайди доламывает ящик. – Тем не менее ценю ваше финансовое пожертвование. – И добавляет с ухмылкой: – Станете писать жалобу – обязательно укажите мое имя: Джайди Роджанасукчаи. И не забудьте рассказать, как пытались дать взятку Бангкокскому тигру.

Его парни хохочут над шуткой. Пораженные таможенники отступают еще дальше, начиная понимать, кто их соперник.

Джайди оглядывает учиненный разгром: все вокруг усыпано щепками пробкового дерева. Ящики из легкого материала прекрасно удерживают груз, но на удары мачете явно не рассчитаны.

Работа идет споро. Вдоль ящиков растут аккуратные ряды товаров. Таможенники висят над душой у белых кителей, записывают имена, но тем наконец надоедает: грозя ножами, они распугивают служителей границы, которые отходят подальше и теперь наблюдают с безопасного расстояния. Все это напоминает Джайди драку животных за добычу: его парни рвут плоть заморского зверя, а падальщики – вороны, чеширы и псы – беспокойно ходят кругами и ждут своей очереди отведать мертвечины; от этой мысли ему делается немного грустно.

Таможенники стоят в сторонке.

Джайди разглядывает выложенные предметы, Канья не отстает от него ни на шаг.

– Итак, лейтенант, что у нас тут?

– Агаровый раствор. Питательные культуры. Резервуары – видимо, для выращивания чего-то. Корица пур-калорийная. Семена папайи, у нас такие запрещены. Следующая версия ю-текса, которая, похоже, стерилизует любой другой сорт риса. – Она пожимает плечами. – Примерно – как мы и думали.

Джайди откидывает крышку контейнера и читает внутри имя адресата: какая-то компания в промзоне фарангов. Он пытается произнести латинские буквы, бросает, вспоминает, мог ли видеть этот логотип раньше, но безуспешно, потом ощупывает содержимое ящиков – пакеты, вроде с протеиновым порошком.

– Стало быть, ничего особенного. И новый вид пузырчатой ржи из коробок «Агрогена» и «Пур-калорий» на нас не выскочил.

– Нет.

– Жаль, что мы не смогли поймать тот дирижабль. Быстро удрал. Хотел бы я обыскать груз куна Карлайла.

– Вернется.

– Такие всегда возвращаются.

– Как псы на падаль…

По взгляду Каньи, направленному на стоящих в стороне таможенников, ясно, что последние слова относились именно к ним; Джайди становится грустно от такого сходства мыслей. Кто из них двоих на кого больше влияет? Когда-то работа доставляла ему куда больше радости, правда и была много проще и понятнее, чем теперь. Не умеет он, как Канья, жить в вечных сумерках. Зато так веселее.

Один из парней прерывает его задумчивость. Не спеша, небрежно помахивая мачете, подходит Сомчай – шустрый, того же возраста, что и Джайди, но ожесточенный потерей родных в тот год, когда эпидемия пузырчатой ржи трижды за сезон прокатилась по северу. Хороший человек, верный. И хитрый.

– Вон там, следит за нами, – говорит он, встав поближе.

– Где?

Сомчай едва заметно кивает в сторону. Джайди как бы рассеянно оглядывает суету, кипящую на поле. Канья напряженно замирает.

– Видите его?

– Кха, – кивает она.

Джайди наконец замечает невдалеке человека, который наблюдает и за ними, и за таможенниками. Одет он в обычный оранжевый саронг и пурпурную холщовую рубашку, будто простой рабочий, однако стоит без дела, с пустыми руками, к тому же не похож на того, кто знаком с голодом: ребра не торчат и щеки не ввалены, как у большинства трудяг. Просто стоит и смотрит, облокотившись на якорный крюк.

– Из Торговли? – пробует угадать Джайди.

– Военные? – подхватывает Канья. – Вон какой уверенный.

Будто ощутив на себе взгляды, человек оборачивается и долю секунды смотрит прямо в лицо Джайди.

– Черт! Заметил, – цедит Сомчай и вместе с Каньей начинает открыто изучать незнакомца. Тот с невозмутимым видом сплевывает красной от бетеля слюной и не спеша растворяется среди грузчиков. – Догнать? Допросить? – Сомчай готов пойти за ним следом.

Джайди вытягивает шею, пытаясь рассмотреть ушедшего среди толпы.

– А ты что скажешь, Канья?

– Может, хватит на сегодня ворошить осиные гнезда?

– Что я слышу! Благоразумие и сдержанность.

– Торговля точно взбесится, – поддакивает лейтенанту Сомчай.

– Очень надеюсь. – Джайди кивком велит ему возвращаться к работе.

– Думаю, в этот раз мы зашли слишком далеко, – говорит Канья.

– Хочешь сказать, я слишком далеко зашел? Что, нервишки шалят?

– Не мои. – Она смотрит туда, где недавно стоял незнакомец. – В этом пруду есть рыба покрупнее, чем мы с вами, кун Джайди. Все-таки заявиться на якорные площадки – это… – Канья некоторое время подбирает подходящее слово. – Это слишком дерзко.

– А тебе точно не страшно? – поддразнивает ее Джайди.

– Нет! – Она сдерживает вспышку гнева, берет себя в руки.

Джайди втайне восхищен ее способностью говорить спокойно, что бы ни происходило. Сам он к церемониям не склонен ни на словах, ни на деле. Ввалиться, как мегадонт на рисовое поле, и устроить разгром, а потом приводить все в порядок – вот это в его духе. Джай рон, а не джай йен – горячая голова, а не холодная. А вот Канья…

– Якорные площадки – не лучшее место для нашей операции.

– Лучше не придумаешь! Что за пессимизм? Эти два червяка отчехлили нам двести тысяч батов. Будь тут все чисто – стали бы они платить? Давно стоило сюда наведаться и научить этих хийя[28] жизни – уж лучше, чем ходить на пружинной плоскодонке по рекам и задерживать детей за контрабанду генвзлома. Здесь хотя бы честная работа.

– Теперь Торговля точно вмешается. По закону это их вотчина.

– Да по любому вменяемому закону ничего из этого, – он обводит грузы рукой, – нельзя ввозить. Законы, они вообще очень путаные – только мешают устанавливать справедливость.

– Где министерство торговли, там справедливости нет.

– И мы оба это прекрасно знаем. Если что – полетит моя голова, тебя не тронут. Даже если бы знала, куда мы идем, ты не смогла бы меня остановить.

– Я бы не…

– Вот и не думай об этом. Пора бы Торговле и ее ручным фарангам дать здесь пинка. Они совсем обнаглели. Забыли, что хоть иногда должны проявлять кхраб[29] к законам. – Джайди умолкает, глядя на разбитые ящики. – Тут в самом деле нет ничего из черного списка?

Канья мотает головой:

– Только рис. Все остальное вполне безобидно, по крайней мере на бумаге. Ни материалов для разведения растений, ни генетических суспензий.

– Но?..

– Но большая часть пойдет не по назначению. Эти питательные культуры… ничего хорошего с ними делать не будут. – Лицо Каньи снова становится унылой каменной маской. – Укладываем груз обратно?

Джайди застывает с кислой миной и наконец говорит:

– Нет. Сжечь все.

– Что?

– Сжечь. Мы же с тобой понимаем, что тут происходит на самом деле. Так дадим фарангам повод подать в суд на своих страховщиков, пусть знают: просто им тут не будет. – Ухмыляясь, он отдает приказ: – Жгите все до последнего ящика.

Потрескивают доски из всепогодки, вспыхивает и разносится масло, которым они пропитаны, выстреливают искры и, словно молитвы, летят к небу. Джайди доволен: второй раз за ночь он видит, как улыбается Канья.

* * *

Джайди приходит домой под утро. Дребезжащие голоса гекконов задают ритм монотонному треску цикад и тонкому писку москитов. Он снимает обувь и осторожно входит в стоящий на сваях дом, чувствуя, как поскрипывают под ногами мягкие, приятные на ощупь полированные половицы.

Капитан быстро проскальзывает за сетчатую дверь – мутная соленая вода канала-клонга течет почти у самых стен, и от москитов нет отбоя.

В комнате горит свеча; на низкой кровати дремлет заждавшаяся его Чайя. Джайди нежно смотрит на жену и спешит в ванную – поскорее сбросить одежду и ополоснуться. Несмотря на его торопливые предосторожности, вода шумно плещет на пол; тогда он набирает еще ковш и выливает себе на спину – в жаркий сезон воздух не остывает даже ночью, и любая прохлада приносит облегчение.

Когда Джайди, обмотав саронг вокруг пояса, выходит из ванной, Чайя уже не спит.

– Как ты поздно. Я волновалась. – В ее карих глазах видна задумчивость.

– Будто не знаешь, что беспокоиться не о чем. Я – тигр! – Он прижимает губы к ее щеке и нежно целует.

Чайя морщит нос и отталкивает его от себя:

– Не надо верить газетам. Тигр… Фу, пахнешь дымом.

– Да я только из ванной.

– От волос пахнет.

– Ночка выдалась что надо, – увлеченно начинает он.

Несмотря на темноту, видно, как Чайя улыбается, как поблескивают зубы и тусклым глянцем мерцает смуглая кожа.

– Операция во славу королевы?

– Операция в пику Торговле.

Она вздрагивает:

– Вот как…

Джайди трогает ее за руку:

– Было время, ты радовалась, когда я злил разных шишек.

Чайя отстраняется, встает и начинает нервно поправлять подушки.

– Было. А теперь я за тебя боюсь.

– Не стоит. – Джайди отходит в сторону, чтобы не мешать жене. – Вот ты сидела и ждала, а я бы на твоем месте сейчас сладко спал и видел девятый сон. Все и думать забыли мной управлять. Я для них уже привычная статья расходов. Я слишком известен – кто посмеет мне навредить? Тайных наблюдателей присылают – да, а остановить даже не пытаются.

– Для народа ты герой, но для министерства торговли – заноза. По мне, так пусть лучше народ будет тебе врагом, зато министр Аккарат – другом. Так гораздо спокойнее.

– Ты думала совсем по-другому, когда выходила за меня замуж. Тебе нравилось, что я боец, что за мной победы на Лумпини[30]. Помнишь?

Ничего не говоря, она снова берется за подушки и все время нарочно стоит к нему спиной. Джайди вздыхает, кладет ей руку на плечо, разворачивает и спрашивает, глядя прямо в глаза:

– Вот ты это к чему сейчас сказала? Я же тут, рядом. Со мной все в порядке.

– А когда тебя подстрелили – тоже называлось «в порядке»?

– Что было, то прошло.

– Прошло только потому, что тебя перевели на канцелярскую работу, а генерал Прача выплатил компенсацию. – Она показывает ему свою руку, на которой не хватает пальцев. – И не рассказывай мне о том, как тебе безопасно. Я была там и знаю, на что они способны.

Джайди строит недовольную гримасу:

– Как ни крути, нам всегда что-то угрожает. Если не Торговля, так пузырчатая ржа, цибискоз или еще что похуже. Это больше не идеальный мир. Эпоха Экспансии кончилась.

Чайя уже готова возразить, но передумывает и замолкает. Джайди ждет, пока жена возьмет себя в руки.

– Да, ты прав. Никто не может быть уверен в своей безопасности, – наконец произносит она ровным голосом. – А хотелось бы.

– Можно еще купить амулет на Та-Прачане[31] – пользы как от хотений.

– Вообще-то, я купила фигурку Пхра Себа, только ты ее не носишь.

– Суеверие это все. Если что-то со мной произойдет, значит камма такая, и никакой талисман ее не изменит.

– Тебе трудно носить амулет? Мне было бы спокойнее.

Джайди хочет посмеяться над предрассудками жены, но видит, что она нисколько не шутит, и потому обещает:

– Хорошо. Раз тебе так спокойнее, буду носить Пхра Себа.

Из спален доносится мокрый кашель. Джайди замирает. Чайя поворачивает голову на звук:

– Сурат.

– Ты показывала его Ратане?

– Не ее это дело – лечить детей. У Ратаны есть занятия поважнее – она гены взламывает.

– Так показывала или нет?

– Говорит: «не прогрессирует». Можно не волноваться, – облегченно вздыхает Чайя.

Он тоже рад, но вида не подает.

– Хорошо.

Снова слышен кашель, и Джайди вспоминает умершего Нама, но усилием воли прогоняет подступившую грусть.

Чайя касается пальцами его подбородка, заставляет посмотреть ей в глаза и спрашивает с улыбкой:

– Так отчего же благородный воин, защитник Крунг-Тхепа так пропах дымом и почему так собой горд?

– Завтра узнаешь из печатных листков.

Она недовольно поджимает губы:

– Я беспокоюсь за тебя. Очень беспокоюсь.

– Это потому, что ты переживаешь из-за всего подряд. Не надо так тревожиться. Тяжелую артиллерию против меня больше не пускают – в прошлый раз им это вышло боком. О том случае написали в каждой газете и в каждой печатном листке. Меня поддержала сама досточтимейшая королева, и теперь они держатся подальше – по крайней мере, уважения к ее величеству еще не потеряли.

– Тебе очень повезло, что ей вообще разрешили узнать о той истории.

– Даже этот хийя, защитник королевы, не может закрыть ей глаза на все, что происходит вокруг.

Чайя испуганно застывает на месте:

– Джайди, прошу тебя, потише. У Сомдета Чаопрайи повсюду уши.

– Видишь, до чего дошло: защитник думает только о том, как бы захватить внутренние апартаменты Большого дворца, министр торговли вступает в тайный сговор с фарангами, хочет загубить коммерцию и отменить карантин, а мы все сидим по углам да шепчемся. Я рад, что навестил сегодня якорные площадки. Видела бы ты, как эти таможенники гребут деньги лопатой: стоят себе в сторонке и пропускают в страну все подряд. У них под носом в любой склянке может быть новая мутация цибискоза, а они только карманы пошире оттопыривают. Мне иногда кажется, что мы живем в последние дни Аютии[32].

– Как драматично!

– История идет по кругу. Аютию тоже никто не защищал.

– Так что – ты, выходит, в прошлой жизни был жителем Банг-Раджана? Сдерживаешь нашествие фарангов, сражаешься до последнего человека? Вроде того?

– Они хотя бы боролись! А ты бы на чью сторону встала – крестьян, которые месяц отбивались от бирманских войск, или министров, которые бросили город на разграбление? Будь я умнее, навещал бы якорные стоянки каждый вечер и учил бы Аккарата и фарангов уму-разуму. Знали бы, что кто-то еще сражается за Крунг-Тхеп.

Джайди думает: сейчас Чайя снова попросит его замолчать, остыть, но она долго молчит и наконец спрашивает:

– Думаешь, мы всегда перерождаемся здесь, в одном и том же месте? Нам обязательно переживать все снова и снова?

– Не знаю. Странный вопрос. Я бы ожидал такого от Каньи.

– Надо бы и ей амулет подарить. Может, улыбаться станет хоть иногда. Суровая она.

– Да, странноватая.

– Я думала, Ратана сделает ей предложение.

Джайди представляет себе Канью рядом с хорошенькой Ратаной, которая, скрыв лицо дыхательной маской, дни и ночи сидит в министерских подземных лабораториях и борется с биологическими угрозами.

– Я в ее жизнь не лезу.

– Ей бы мужчину, стала бы веселее.

– Ну, уж если Ратана не сделает ее счастливой, то у мужчин шансов ноль. Хотя, будь у нее кто-то, он все время ревновал бы к тем парням, которыми Канья у меня командует. А ребята-то симпатичные… – Джайди вытягивает шею и хочет поцеловать Чайю, но та резко отворачивает голову:

– Фу, от тебя еще и виски несет.

– Дым и виски – запах настоящего мужика.

– Иди в кровать, а то еще разбудишь Нивата с Суратом. И маму.

Он подбирается ближе и шепчет прямо в ухо:

– А она бы не возражала против еще одного внука.

Чайя, смеясь, отталкивает его:

– Возразит, если разбудишь.

Джайди гладит ее по бедрам:

– Я тихо.

Чайя с притворным недовольством шлепает Джайди по рукам, он ловит ее ладони и нежно поглаживает обрубки пальцев. Оба вновь делаются серьезными.

– Мы так много уже потеряли. Если не станет еще и тебя, я не переживу.

– Этого не будет. Я же тигр. И далеко не дурак.

– Надеюсь. Очень надеюсь. – Она крепко прижимается к Джайди; в теплых объятиях и взволнованном дыхании тот чувствует искреннюю заботу. Затем Чайя немного откидывает голову и внимательно глядит на Джайди. Тот говорит:

– Со мной все будет в порядке.

Она кивает, но, похоже, совсем не слушает – темные глаза, будто стараясь запомнить, долго, очень долго изучают линию его бровей, улыбку, шрамы, каждую оспинку. Наконец Чайя снова кивает, видимо своим мыслям, и тревога исчезает с ее лица. Улыбнувшись, она притягивает Джайди поближе, шепчет ему прямо в ухо, как настоящая прорицательница: «Ты тигр», крепко обнимает, и от этого им обоим становится спокойнее.

Джайди обнимает ее еще крепче и чуть слышно отвечает:

– Я скучал.

– Пойдем. – Чайя выскальзывает из объятий, ведет его за руку к постели, приподнимает москитную сетку и ныряет под полупрозрачный полог. Джайди слышит, как с шелестом падает одежда, и видит сумрачный силуэт манящей его женщины. – От тебя до сих пор пахнет дымом.

Он откидывает сетку в сторону.

– А виски? Не забывай про запах виски.

5

Солнце, едва выглянув из-за горизонта, заливает Бангкок ослепительным светом. Оно омывает огненными лучами торчащие сломанными ребрами башни эпохи Экспансии и покрытые золотом чеди[33]; играет бликами на высоких сводах Большого дворца, где, изолированная слугами от внешнего мира, живет Дитя-королева; вспыхивает на филигранных орнаментах храма Священного столпа, в котором монахи сутки напролет молят богов укрепить шлюзы и стены городских дамб. Голубое зеркало горячего, как кровь, океана сверкает под раскаленным небом.

Жар наваливается на балкон шестого этажа и втекает в квартиру Лэйка. Под навесом в потоках знойного ветра шелестят плети жасмина. Ослепленный сиянием Андерсон, щурясь, глядит в окно. На бледной коже мгновенно выступают блестящие капельки пота. Лежащий снаружи город похож на расплавленное море, в котором золотыми искрами вспыхивают металлические шпили и стеклянные стены.

Он сидит прямо на деревянном полу совсем без одежды в окружении раскрытых книг: каталогов флоры и фауны, записок путешественников, полной истории Индокитая. Повсюду ветхие заплесневелые тома, вырванные из дневников страницы – ископаемые воспоминания о тех временах, когда тысячи растений выпускали в воздух пыльцу, споры и семена. Андерсон просидел над бумагами всю ночь, но с трудом может вспомнить хоть что-то из прочитанного. Перед глазами постоянно встает пасин, скользящий вверх по ноге девушки, вышитые на искрящейся пурпурной ткани павлины, чуть влажная кожа разведенных бедер.

Вдалеке в желтоватом сыром мареве, будто пальцы, поднимаются к небу сумрачные высокие силуэты башен Плоенчит. В дневном свете они похожи на обычные трущобы времен Экспансии и сейчас ничем не выдают своей манящей тайны.

Пружинщица.

Пальцы Андерсона, прикасающиеся к ее коже. Темные серьезные глаза девушки, и слова «можно потрогать».

Лэйк, резко, прерывисто вдохнув, отгоняет видение. Девушка – полная противоположность тем агрессивным эпидемиям, с которыми сам он ведет ежедневную войну; хрупкий тепличный цветок, высаженный в слишком суровые для него условия. Вряд ли долго протянет – особенно в этом климате, особенно среди этих людей. Возможно, его тронула ранимость девушки, та притворная сила, с которой она скрывала свою беззащитность, та попытка изобразить гордость, даже когда Райли приказал ей задрать юбку.

«Так ты из жалости рассказал ей о поселках? Не потому, что ее кожа была нежнее манго? Не потому, что у тебя при виде ее дыхание перехватывало?»

Андерсон болезненно кривит губы и заставляет себя сосредоточиться на главном – на имени, ради которого пересек полмира на парусниках и дирижаблях. Ги Бу Сен. Пружинщица так и сказала: Ги Бу Сен.

Среди книг и дневников он находит фотографию: толстый мужчина сидит в компании ученых из «Мидвеста» на агрогеновском симпозиуме по мутациям пузырчатой ржи и со скучающим видом глядит куда-то в сторону, выставив напоказ все три подбородка.

«Интересно, ты похудел с тех пор или тайцы кормят так же хорошо, как когда-то мы?»

Подозревать можно только троих: Боумана, Гиббонса и Чаудхури. Боуман исчез незадолго до крушения монополии «Сои-про». Чаудхури, сойдя однажды с борта дирижабля, навсегда растворился где-то среди индийских поместий – то ли сам сбежал, то ли был похищен «Пур-калориями», то ли просто погиб. И Гиббонс. Ги Бу Сен. Самый умный из всех троих, но на него подумаешь в последнюю очередь. К тому же он мертв: обугленное тело отца под завалами дома нашли его дети и кремировали до того, как компания успела провести вскрытие. Их потом допрашивали на полиграфе под сывороткой правды, но выяснили лишь одно: Гиббонс всегда был против аутопсии, говорил – и думать не хочет о том, чтобы его тело резали и накачивали консервантами. Тем не менее тест ДНК показал: сгорел именно он. Сомнений не осталось ни у кого.

Впрочем, не следует забывать, что речь шла об обрывках генетического кода, полученных – да и то предположительно – из останков одного из лучших генхакеров на свете.

Андерсон листает бумаги. Подслушивающая аппаратура писала все разговоры в лабораториях, и теперь он надеется найти в расшифровках хоть что-нибудь о последних днях жизни калорийщика. Ничего. Ни намека на его планы. А потом он умер, и всех заставили в это поверить.

В таком случае появление нго, а заодно и пасленовых, почти объяснимо. Гиббонс, которого все коллеги называли эгоистом, любил прихвастнуть своим мастерством. Ему бы очень понравилось забавляться с материалами богатейшего семенного фонда. Целый биологический род взял и воскрес, а потом был приукрашен местным названием «нго». Во всяком случае, Андерсон считает, что фрукт местный. Хотя кто знает: вдруг это совершенно новое растение, родившееся из воображения Гиббонса, как Ева из ребра Адама.

Он рассеянно листает разложенные на полу бумаги. О нго ни слова. Все, что у него есть сейчас, – единственная встреча с красно-зеленым фруктом и само слово «нго». Андерсон даже не знает, традиционное это наименование или специально выдуманное. Старый, насквозь прокуренный опиумом Райли, к сожалению, ничем не помог: даже если и знал когда-то, как этот плод называется на ангритском[34], то давно забыл. А так просто угадать нужное слово нельзя. Исследовать образцы в Де-Мойне будут еще месяц, и совсем не факт, что найдут совпадение в своем каталоге: если гены фрукта модифицировали достаточно сильно, то сравнение ДНК ничего не даст.

Одно можно сказать наверняка: нго раньше не было. Год назад он не упоминался ни в одном из экообзоров, которые составляют переписчики. И вдруг этот фрукт просто взял да и возник – так, будто земля королевства решила возродить свое прошлое и выставить его на бангкокском рынке.

Андерсон открывает следующую книгу. С самого своего прибытия в Бангкок он собирал эту библиотеку, летопись Города божественных воплощений, тома, изданные еще до войн за калории, до эпидемий, до эпохи Свертывания; копался в разграбленных антикварных лавках и в завалах небоскребов времен Экспансии. Большая часть выпущенного тогда сгорела или сгнила во влажном тропическом климате, но ему удавалось находить оазисы знаний – семьи, где книги держали не на растопку. Теперь эти траченные плесенью источники информации рядами стоят на полках… и нагоняют тоску. Они напоминают о Йейтсе и его отчаянном желании поднять из могилы и воскресить прошлое.

– Только представь себе! – восторженно вопил он. – Новая Экспансия! Пружины следующего поколения, дирижабли, корабли, полные трюмы грузов, полные паруса ветра!..

У Йейтса были свои книги: пыльные фолианты, украденные из библиотек и с бизнес-факультетов по всей Северной Америке, – мудрость прошлого, забытая за ненужностью. Разграбления этих александрийских сокровищниц знания никто тогда даже не заметил – все считали, что глобальная торговля умерла.

Когда Андерсон только приехал, контора «Спринглайфа» была забита книгами, на столе у Йейтса в высоких кипах стояли «Практика глобального менеджмента», «Бизнес в межкультурной среде», «Менталитет Азии», «Маленькие тигры Азии», «Каналы поставки и логистика», «Популярная тайская культура», «Новая глобальная экономика», «Особенности валютных курсов в работе цепочки поставок», «Чего ждать от бизнеса по-тайски», «Международная конкуренция и ее регулирование» – история прежней Экспансии от а до я.

Однажды в приступе отчаяния Йейтс, ткнув пальцем в эти книги, сказал:

– Но все это еще можно вернуть! Можно!

И заплакал. Андерсон тогда впервые пожалел его, человека, посвятившего жизнь тому, что никогда не сбудется.

Он открывает следующую книгу и одну за одной внимательно рассматривает старые фотографии. Перцы чили – целые горы, разложенные перед камерой давным-давно умершего человека. Чили, баклажаны, томаты – снова это чудесное семейство пасленовых. Если бы не они, головной офис не отправил бы Андерсона в королевство, а у Йейтса все еще был бы шанс воплотить свои идеи.

Он достает из пачки свернутую вручную сигарету марки «Сингха», вытягивается на полу и глубоко, пробуя на вкус, вдыхает дым так же, как люди делали это с незапамятных времен. Поразительно, как, умирая от голода, тайцы все же нашли время и силы дать вторую жизнь своей никотиновой привычке.

«Человеческую натуру не изменить».

Солнце заливает Андерсона ослепительным светом. Вдали сквозь влажный, мутный от горящего навоза воздух едва проступают здания промзоны: ровный ритмичный рисунок, совсем не похожий на чехарду ржавых крыш старого города. За фабриками встает дамба: даже отсюда видны огромные шлюзы, по которым сухогрузы уходят в море.

Грядут перемены: вновь возникнет международная торговля, и товары опять будут пересекать планету из конца в конец. Пусть медленно, натыкаясь по пути на старые ошибки, но все станет как прежде. Йейтс обожал свои пружины, но еще больше его радовала мысль о воскрешении прошлого.

– Здесь ты не сотрудник «Агрогена», а очередной грязный предприимчивый фаранг, который приехал срубить денег, – такой же, как добытчики нефрита и матросы клиперов. Тут тебе не Индия, где можно налево и направо сверкать эмблемой из пшеничных колосьев и брать все, что понравилось. С тайцами такое не проходит: узнают, кто ты, – разделают твою тушку, упакуют в ящик и отправят по обратному адресу.

– Ты улетаешь следующим дирижаблем, – сказал тогда Андерсон. – И радуйся, что в головном офисе согласились взять тебя назад.

Но Йейтс не полетел. Он нажал на курок пружинного пистолета.

Андерсон раздраженно затягивается – вентилятор под потолком замер, и в комнате стало жарко. Рабочий, который каждый день в четыре утра должен заводить механизм, в этот раз, видимо, недодал пружинам джоулей.

Недовольно морщась, Андерсон встает и закрывает ставни. Здание новое и построено так, что прохладный приземный воздух свободно проходит через все этажи, но спокойно выносить прямые лучи раскаленного экваториального солнца Андерсон так и не привык.

Он снова начинает листать желтые страницы книг, потрепанных годами и влажным климатом: корешки треснули, бумага рассыпается под пальцами. Щурясь от дыма зажатой в зубах сигареты, Андерсон открывает очередной том и замирает.

Нго.

Целые развалы нго. Маленькие красные фрукты со странными зелеными усиками дразнят его с фотографии, где фаранг и фермер, которых уже давно нет в живых, спорят о цене. Мимо едут ярко раскрашенные бензиновые такси, а рядом аккуратной пирамидой лежат нго и всем своим видом насмехаются над Андерсоном.

За разглядыванием старинных фотографий он провел довольно много времени и уже почти привык спокойно взирать на тупую самоуверенность прошлого – на расточительность, высокомерие и бессмысленное, непомерное богатство, – но эта картинка выводит его из себя. Чего стоит один фаранг, заплывший жиром, этим умопомрачительным излишком калорий, но даже он блекнет на фоне чарующей пестроты рынка, где одних только фруктов выложено три десятка видов: знакомые мангостаны, ананасы, кокосы… а вот апельсинов больше нет. И этой, как ее, питахайи. И помело, и вон тех желтых штук – лимонов. Их нет. Они просто исчезли, как и много что еще.

Но люди на снимке этого не знают. Давно умершие мужчины и женщины понятия не имеют об открытой перед ними древней сокровищнице, не подозревают, что живут в раю, каким его расписывает грэммитская библия, – в месте, где чистые души восседают одесную Господа, где Ной и святой Франциск бережно хранят все ароматы и вкусы мира и никто не мучим голодом.

Андерсон внимательно разглядывает снимок. Толстые самодовольные идиоты не представляют, что стоят у золотой генетической жилы. При этом в книге никто даже не потрудился уточнить, что такое нго. Фотография – лишь очередной пример изобилия, которым люди бездумно наслаждались. Природа была к ним чертовски щедра.

У Андерсона на секунду возникает желание воскресить жирного фаранга и тайца-крестьянина, показать им, каково живется тут, в настоящем, наорать на них, а потом вышвырнуть с балкона так же, как они сами наверняка выкидывали фрукты, заметив хоть малейшую вмятинку.

Больше в книге нет ни иллюстраций, ни названий плодов. Он резко встает, снова выходит на балкон под палящее солнце и смотрит на город. Внизу призывно кричат торговцы водой, ревут мегадонты, по переулкам течет треск велосипедных звонков. К полудню Бангкок притихнет до самого заката.

Где-то там сейчас сидит и деловито играет с кирпичиками жизни генхакер: восстанавливает давно исчезнувшие ДНК, подгоняет их под нужды времени, наступившего за эпохой Свертывания, придает иммунитет к пузырчатой рже, японским долгоносикам со взломанными генами и цибискозу.

Ги Бу Сен. Пружинщица хорошо запомнила его имя. Значит, это Гиббонс.

Андерсон стоит, уперев локти в перила, и, жмурясь от солнца, смотрит на лабиринт городских улиц. Там в одном из зданий прячется Гиббонс – мастерит свой очередной шедевр. Если его где и искать, то непременно рядом с банком семян.

6

Вот в чем штука: стоит положить деньги в банк, как в мгновение тигриного ока оказываешься в ловушке. То, что было твоим, – уже их. Полученное в обмен на труды, литры пота и годы жизни теперь принадлежит совершенно чужим людям. Этот вопрос о хранении денег гложет Хок Сена, будто долгоносик со взломанными генами, извлечь которого, раздавить ногтем, превратить в лепешку из гноя и хитиновой шкурки никак невозможно.

Если перевести все в годы – те, что сперва меняешь на зарплату, а потом сдаешь на хранение, – то банк, выходит, владеет половиной тебя. Или как минимум третью, если ты какой-нибудь ленивый таец. А человек, лишенный трети своей жизни, на самом деле лишен жизни полностью.

Тогда какую треть отдать – от груди до макушки лысеющего черепа? От пояса до пожелтевших ногтей на ногах? Две ноги и одну руку? Две руки и голову? Отними у человека четверть тела – еще есть шанс выжить, но треть – это уже слишком.

Вот в чем штука с этими банками. Едва засунешь деньги им в пасть, как тут же обнаруживаешь, что вокруг твоей головы сжались тигриные челюсти. Треть тебя там оказалась, половина или один только покрытый старческими пятнами череп – разницы нет.

Но если нельзя доверять банкам, то чему можно? Хлипкому дверному замку? Осторожно выпотрошенному матрасу? Месту под выдранной с крыши черепицей, проложенному листьями банановой пальмы? Нише, вырезанной в бамбуковой балке в лачуге среди трущоб, ловко выдолбленной полости под пухлые рулетики банкнот?

Хок Сен выскребает внутренность бамбука.

Комнату, в которой он живет, владелец называет квартирой. Отчасти так и есть: тут стены, а не занавески из кокосовых полимеров, и еще маленький задний дворик с уборной – общей на шесть хижин, как, впрочем, и сами стены. Для беженца-желтобилетника это не дом, а настоящий особняк, но даже здесь только и слышно что одно недовольное брюзжание постояльцев.

Перегородки из древесины-всепогодки, откровенно говоря, бессмысленный шик, тем более что не достают до пола, и из-под них торчат соседские джутовые сандалеты, да к тому же сочатся пропиткой, не дающей гнить во влажном тропическом воздухе. Единственная польза – прятать деньги в них удобнее, чем на дне дождевой бочки, завернув в три слоя собачьей шкуры, которая за полгода – по крайней мере Хок Сен на это очень рассчитывает – не промокла.

Он замирает.

В соседней комнате слышен шорох, однако непохоже, что кто-то обратил внимание на скребущие звуки. Хок Сен снова начинает вытачивать потайную нишу у стыка бамбуковой панели, тщательно собирая деревянное крошево – еще пойдет в дело. Все зыбко – вот первый урок. Ян гуйдзы – заморские дьяволы – усвоили его в эпоху Свертывания; когда не стало нефти, им пришлось удирать на родину. Хок Сен осознал эту истину в Малакке. Все зыбко, ничто не безопасно. Был богач – стал нищий. Был шумный китайский клан, весело и сыто пирующий свининой, жареным рисом и цыпленком по-хайнаньски во время новогодних праздников, а теперь – один тощий беженец-желтобилетник. Ничто не вечно. Хотя бы буддисты это хорошо понимают.

Безрадостно улыбнувшись, он продолжает осторожно скрести по черте, проведенной под потолком поперек панели, и сыпать мелкими прессованными опилками. Сейчас Хок Сен живет в роскоши: у него есть собственная москитная сетка в заплатах, небольшая горелка, в которой дважды в день можно разжигать зеленый метановый огонек, если, конечно, будет желание заплатить пи-лиену, местному старейшине, за нелегальную врезку краника в трубы, питающие городские фонари. А на заднем дворе – умопомрачительная роскошь – стоят его личные глиняные дождевые бочонки, которые никто никогда не украдет: соседи – люди честные, хотя и отчаянно бедные, и знают, что у всего должен быть предел, понимают, что даже самые нищие и самые бесшабашные знают, какие границы нельзя переходить, а потому бочки, забитые зеленой слизью комариных яиц, никуда не денутся, даже если самого Хок Сена убьют на пороге дома или какой-нибудь бандит – нак ленг – вздумает изнасиловать соседскую жену.

Затаив дыхание и стараясь не шуметь, старик поддевает маленькую панель в бамбуковой распорке. Место он выбирал долго: здесь под темной черепичной крышей удобно выступают стропила – сплошные углы, стыки и ниши. Пока в трущобах просыпаются, недовольно бурчат и закуривают первую сигарету соседи, Хок Сен, обливаясь потом, устраивает тайник. Глупо хранить здесь столько денег. А если пожар? Если какой-нибудь дурак случайно опрокинет свечу и дерево вспыхнет? Или бандиты возьмут его тут в осаду?

Старик бросает работу и протирает взмокший лоб.

«Совсем обезумел. Кто за мной придет? Зеленые повязки – по ту сторону границы, в Малайе, королевские войска их сюда не пустят. Пусть даже нападут, им еще через свой архипелаг пробираться – это несколько дней на пружинных поездах, и то если королевская армия не подорвет железную дорогу. Транспортом на угольной тяге – минимум сутки. Иначе только пешком, то есть не одну неделю. Масса времени. Так что бояться нечего».

Наконец дрожащими пальцами он снимает панель и запускает тощую руку в цилиндрическую, водонепроницаемую от природы полость. За долю секунды Хок Сен успевает подумать, что его ограбили, но тут же нащупывает бумагу и начинает один за другим выуживать рулоны банкнот.

В соседней комнате Сунан и Мали обсуждают идею одного родственника, который предлагает им тайком забрать с закрытого на карантин Ко-Ангрита[35] и привезти контрабандой партию ананасов, зараженных цибискозом 11 шт 8. Быстрый заработок, если не побояться взять этот запрещенный продукт у компаний-калорийщиков.

Слушая их бормотание, Хок Сен засовывает баты в конверт, а конверт – за пазуху. Стены вокруг забиты бриллиантами, купюрами и нефритом, и все равно брать деньги ему поперек души, поперек запасливой натуры.

Он ставит панель на место, замазывает трещины смесью из опилок и слюны, отступает и придирчиво оглядывает бамбуковый столб: почти ничего не видно. Если не знать, что надо отсчитать четыре колена снизу, не догадаешься, куда смотреть и где искать.

У любого хранилища свои недостатки: банкам нельзя верить, тайники не защитишь, а комнату в трущобах могут ограбить, пока тебя нет дома. Старику нужно другое, безопасное место, где можно прятать опиум, камни и деньги. И себя – за это он готов заплатить сколько угодно.

Все преходяще – так говорит Будда. В молодости Хок Сену были безразличны и карма, и дхарма, но с возрастом он стал понимать религию своей бабки и горькую правду этой веры. Его удел – страдания, а привязанности – их источник. И все равно он не может заставить себя не копить, не готовиться к будущему и не беречь отчаянно свою жизнь, которая пошла совсем не так.

«За какие грехи мне такая судьба? Зачем я видел, как людей моего клана рубят окровавленными мачете, как горят мои фабрики и тонут корабли?»

Он закрывает глаза и гонит прочь дурные воспоминания. Сожалеть – значит тоже страдать.

Вздохнув, старик неуклюже встает, оглядывает комнату – все ли на месте, – толкает застревающую в грязи дверь, выходит в необычайно тесный проход между лачугами, который служит трущобам центральной улицей, и запирает дом полоской кожи – заматывает его простым узлом. В хижину залезали и будут залезать. На то и расчет: большой замок привлечет ненужное внимание, а нищенская веревочка вряд ли кого-нибудь соблазнит.

Путь из Яоварата[36] лежит сквозь тяжелые тени, мимо людей, сидящих на корточках вдоль дороги. Жар сухого сезона давит с такой силой, что едва возможно дышать; облегчения не приносит даже вид проступающей вдали дамбы Чао-Прайи, спасения от пекла нет нигде. В трущобах станет почти прохладно, если прорвет плотину и лачуги затопит, но до тех пор Хок Сен вынужден пробираться узкими закоулками, обливаясь потом и обтирая плечами отшлифованные жестяные стены.

Он перепрыгивает забитые дерьмом канавы, балансирует на перекинутых досках, обходит женщин, окутанных паром от котлов, где варится бобовая лапша из ю-текса и вонючая сушеная рыба. Редкие тележки-кухни, принадлежащие тем, кто подкупил белых кителей или пи-лиенов, густо коптят на всю округу удушливым дымом печек, в которых жгут навоз, и горелым перченым маслом.

Хок Сен кое-как обходит запертые на три замка велосипеды и ступает осторожно – одежда, мусор и кастрюли выпирают на дорогу из-под тряпичных стен. За перегородками кипит своя жизнь: кто-то кашляет, умирая от отека легких, женщина сетует на сына, который все время пьет рисовую водку лао-лао, маленькая девочка грозит поколотить брата. В брезентовых трущобах нет личной жизни, перегородки – не более чем учтивая видимость, но тут лучше, чем в загонах для желтобилетников, в небоскребах эпохи Экспансии; для старика жить здесь – настоящая роскошь, к тому же тут безопаснее, чем было в Малайе. Если не выдавать себя акцентом, все принимают за местного.

И все же Хок Сен скучает по Малайе. Пусть его семью считали чужаками, но был ведь там родовой дом с мраморными полами и залами с лаковыми колоннами, звонкие голоса детей, внуков и слуг, были цыпленок по-хайнаньски, лакса асам, копи и роти канай[37].

Он тоскует по своим кораблям, построенным на верфях «Мисимото», по их командам (разве не нанимал он темнокожих, и те даже служили капитанами?), что пересекали под парусом полмира, ходили в саму Европу с грузом чая, устойчивого к долгоносикам, а возвращались с дорогими коньяками, которых тут никто не видел со времен Экспансии. По вечерам Хок Сен вкусно ужинал в компании жен, и голова болела лишь о том, что сын не прилежен в занятиях, а дочь никак не найдет хорошего мужа.

Как же глуп был он тогда – воображал себя настоящим морским торговцем, совершенно при этом не умея предчувствовать перемены.

Из-под полога какой-то лачуги вылезает девочка – еще слишком маленькая, невинная, не разбирает, кто свой, кто чужой, – это ей пока совсем не важно. На зависть старику, у которого ноет каждая кость, ребенка так и переполняют силы. Малышка смотрит на Хок Сена с улыбкой.

Такой могла бы быть и его дочь.

* * *

Стояла душная непроглядная ночь. Малайские джунгли наполнялись криками птиц и ритмичным стрекотанием насекомых. Впереди совсем близко плескали темные воды гавани. Вместе с последним, кто выжил из родни, – четвертой дочерью, бесполезным, ненужным ребенком, – он сначала тихо сидел среди свай причала и покачивающихся лодок, а когда совсем стемнело, отвел ее к воде – туда, где волны били о берег, под черное небо, усыпанное золотыми точками звезд.

– Смотри, Ба. Золото, – прошептала она.

В другой жизни он ответил бы, что звезды – и в самом деле золотые крупинки, что все они принадлежат ей, потому что она китаянка, а если усердно трудиться, чтить предков и традиции, то непременно достигнешь процветания. И вот сейчас под Млечным Путем, под этим живым одеялом из густой золотой пыли, кажется, протяни руку, сожми кулак – и звезды потекут между пальцами.

Золото всюду, но его нельзя даже потрогать.

Между постукивавшими друг о друга рыбацкими лодками и пружинными суденышками он нашел весельную шлюпку, вывел на глубину и направил по течению в залив – черную крапинку среди переливов океанской глади.

Ночь, к несчастью, стояла ясная, зато безлунная. Он долго греб, пока вокруг не заплясала стайка морских карпов, выставив напоказ толстые белые животы, – такими их сделали люди из его клана, чтобы накормить голодающую страну. Он вынул весла из воды, рыба окружила лодку; брюхо каждой сыто раздулось от крови и хрящей своих создателей.

Наконец шлюпка дошла до цели – стоявшего на якоре тримарана, где ночевала команда с корабля Хафиза. Он перелез на борт и неслышно зашагал вперед, разглядывая людей, которые мирно храпели, уверенные в том, что вера убережет их сон, – живые и спокойные за себя, в отличие от него, человека, у которого не было абсолютно ничего.

Руки, плечи и спина по-стариковски ныли после долгой работы веслами, как у всякого человека, не привыкшего к физическому труду.

Он шагал очень тихо, всматривался в лица и думал, что уже слишком стар для бесцельной борьбы за выживание, однако все еще не способен ее бросить – хоть один человек из клана должен остаться, пусть даже это маленькая девочка, которая никогда ничего не сделает во имя предков. Небольшой фрагмент ДНК все-таки надо спасти.

Наконец он нашел того, кого искал, присел, осторожно коснулся человека, прикрыл ему рот ладонью и позвал:

– Старина!

– Эньцык[38] Тань? – Тот широко распахнул глаза и, как был – лежа, полуодетый, – протянул руку в приветственном жесте, но, сообразив, что обстоятельства изменились, отвел ее в сторону и обратился так, как раньше никогда не посмел бы: – Хок Сен? Вы еще живы?

Старик недовольно скривил губы:

– Мне и вот этому бесполезному отпрыску надо на север. Нужна твоя помощь.

Хафиз сел, сонно потер лицо, быстро оглядел спящих вокруг и прошептал:

– Если я тебя сдам, то неплохо заработаю. Глава «Трех удач»! Да я просто разбогатею.

– Ты и так не бедствовал, когда работал со мной.

– За одну твою голову дают больше, чем за все черепа китайцев, которые выставили на улицах Пинанга[39]. К тому же мне это ничем не грозит.

Хок Сен уже гневно раскрыл рот, но Хафиз знаком велел молчать, потом отвел на палубу – подальше, к леерам, – и, почти прижав губы к его уху, сказал:

– Ты понимаешь, как я рискую? В семье завелись зеленые повязки. И кто – мои собственные сыновья! Здесь совсем небезопасно.

– Думаешь, я не знал?

Хафиз, глядя в сторону, проговорил:

– Ничем не могу помочь.

– Вот так ты отвечаешь на мою доброту? Разве я не пришел к тебе и Ране на свадьбу, не одарил вас щедро, не пировал в вашу честь десять дней? Разве я не дал Мохаммеду денег на вступительный взнос в колледж в Куала-Лумпуре?

– Вы еще много чего для меня сделали, и я вам многим обязан, – с поклоном ответил Хафиз. – Но все изменилось. Кругом зеленые повязки. Те, кто кричал «ура» желтой чуме, теперь дорого за это платят. А я за вашу голову смогу купить своей семье спокойствие. Простите, но это так. Даже не знаю, что меня сейчас останавливает.

– У меня есть бриллианты, есть нефрит.

Хафиз вздохнул и повернулся к Хок Сену широкой мускулистой спиной.

– Возьму камни – захочу забрать жизнь. Раз уж речь пошла о вознаграждении, то вы дороже любых денег. Так что не надо соблазнять богатствами.

– Вот как, значит…

Хафиз умоляюще посмотрел на Хок Сена и сказал:

– Завтра я скажу им, где стоит ваша «Утренняя звезда», отрекусь от прошлых дел, а если хватит ума, то вместе с кораблем сдам и вас. Все, кто сотрудничал с желтой чумой, сейчас под подозрением. Мы жирели на вашем китайском бизнесе, процветали на вашей щедрости, а теперь нас ненавидит вся Малайя. Страна стала совсем другой. Люди голодают – голодают и злятся, а нас зовут пиратами-калорийщиками, барыгами, желтыми собаками, и рот им не заткнешь. Вашу кровь уже пролили, а что с нами делать, еще не придумали. Не стану я ради вас рисковать семьей.

– Ты можешь пойти на север с нами. Поплывем вместе.

Хафиз вздохнул:

– Зеленые повязки уже прочесывают побережье, ищут беженцев. Всех, кого ловят, убивают. Свои сети они расставили добротно.

– Но мы же хитрые. Хитрее их. Проскользнем.

– Никак не проскользнем.

– Откуда ты знаешь?

Хафиз потупил взгляд:

– Сыновья рассказывали.

Хок Сен резко помрачнел и крепче сжал руку дочери.

– Простите. Мне теперь до самой смерти жить с этим позором, – проговорил Хафиз, потом резко развернулся, быстро ушел на камбуз и вскоре вынес оттуда несколько неиспорченных манго, папайю, мешок ю-текса и цибискозную дыню марки «Пур-калории». – Вот, держите. Мне очень жаль, что больше ничего не могу для вас сделать. Очень жаль. Но я тоже должен выживать. – С этими словами он проводил Хок Сена к борту.

Месяц спустя старик переходил границу – его предали контрабандисты-перевозчики, и теперь он в одиночку пробирался через джунгли, которые кишели паразитами.

К тому времени Хок Сен уже был наслышан об убийствах тех, кто раньше помогал китайцам: их сгоняли вместе и целыми толпами сбрасывали со скал в море в сильный прибой – кто-то разбивался о камни, кого-то расстреливали прямо в воде.

Теперь старик часто думает о Хафизе: погиб ли он, как остальные, или «Утренняя звезда» – последний парусник из флотилии «Трех удач», который отдал ему Хок Сен, – помог откупиться и спасти Хафиза и семью. Или за него заступились сыновья. А может быть, они равнодушно смотрели, как отец платит за свои бесчисленные грехи.

* * *

– Дедушка! У вас все хорошо? – Маленькая девочка осторожно трогает Хок Сена за руку и смотрит широко раскрытыми темными глазами. – Если хотите пить, мама даст вам кипяченой воды.

Старик хочет что-то сказать, но только кивает и идет дальше. Речь выдаст в нем беженца. Лучше не выделяться. Лучше, если никто не будет знать, что он живет здесь благодаря странной прихоти белых кителей, Навозного Царя и нескольким поддельным штампам в желтом билете. Лучше никому не доверять, даже самым дружелюбным. Сегодня эта девочка мило улыбнулась, а завтра камнем размозжит череп ребенку – вот правда жизни. Можно думать, что существуют верность, преданность, доброта, но они, как те дьявольские коты, очень быстро превращаются в пустоту.

Спустя десять минут он выходит из лабиринта кривых улочек к морской дамбе. Конструкцию, возведенную для спасения города Рамой XII, плотно облепили хибары. Чань-хохотун сидит возле тележки, с которой продают пищу, и ест джок; над кашей из ю-тексовского риса поднимается пар, в густом соусе плавают кусочки какого-то мяса. Прежде Чань-хохотун работал надсмотрщиком на плантации – полторы сотни человек под его началом подрезали кору на каучуковых деревьях и собирали латекс. Теперь организаторским талантам нашлось новое применение: он командует работягами, которых зовут разгружать мегадонтов, парусники и дирижабли, если вдруг тайцев не берут туда за лень, тупость и медлительность или если ему удается подкупить кого-нибудь из чиновников рангом повыше, чтобы накормить свою желтобилетную команду. Есть у него и другие занятия: доставлять с реки в башни Навозного Царя опиум и ябу – метамфетаминовые таблетки с кофеином – или, наплевав на запрет министерства природы, тайком вывозить с Ко-Ангрита агрогеновскую сою-про.

У него нет одного уха и четырех зубов, но это совсем не мешает ему улыбаться. Он сидит, по-идиотски скалясь во весь рот и выставляя напоказ дыры, а глаза беспрестанно следят за прохожими. Хок Сен занимает соседний стул, перед ним ставят такую же плошку горячего джока. Теперь они вдвоем едят ю-тексовскую кашу, пьют кофе – почти такой же хороший, как был когда-то на юге, – и глядят по сторонам: то на повариху, которая положила им рис, то на людей, сгорбившихся над тарелками за соседними столиками, то на велосипедистов, лавирующих в общем потоке. Оба – желтобилетники, быть все время настороже для них так же естественно, как для чеширов – ловить птиц.

– Готов? – спрашивает Чань-хохотун.

– Надо еще повременить. Твоих не должны заметить.

– Не бойся – мы теперь даже ходим почти как тайцы. – Чань довольно скалится дырками между зубов. – Совсем мы стали как местные.

– Собакотраха знаешь?

Чань-хохотун судорожно кивает – ему больше не до смеха.

– Сукрит меня тоже знает. Я останусь под дамбой, со стороны деревни, на глаза не попадусь. Смотрящими поставлю А Пина и Питера Сяо.

– Тогда ладно.

Хок Сен доедает джок и платит за обе их порции. Когда рядом Чань-хохотун со своими людьми, ему как-то спокойнее. Но все равно риск велик. В случае чего Чань будет слишком далеко и помочь не успеет, разве только отомстит когда-нибудь позже. Да и то, если подумать, не так уж много старик ему заплатил, чтобы рассчитывать на месть.

Чань-хохотун неспешной походкой исчезает за тряпичными лачугами. Хок Сен бредет сквозь раскаленный неподвижный воздух мимо хижин вверх по крутой ухабистой тропинке в сторону дамбы. Каждый шаг отдается в коленях болью. Наконец он выходит на вершину широкой насыпи, которая бережет город от океанских приливов.

Выйти из вони трущоб и почувствовать, как морской бриз прижимает к телу одежду, – это счастье. Солнце сияет на зеркальных волнах ярко-голубого океана. По дорожке, дыша свежим воздухом, гуляют люди. Поодаль, на краю насыпи огромной жабой сидит одна из угольных помп Рамы XII: на кожухе проступает знак рака Коракота, из труб валит дым и пар.

Созданные гением короля насосы пускают свои хоботы глубоко под землю, выкачивают воду и не дают Бангкоку утонуть. Семь машин не прекращают работу даже в сухое время года. В сезон дождей, когда промокшие до костей люди плавают по улицам на лодках, радуясь, что муссоны пришли в положенное время и что дамба выдержала, включают все двенадцать помп, помеченных каждая своим знаком зодиака.

Хок Сен спускается по внешней стороне насыпи к докам. Крестьянин с заваленной кокосами плоскодонки протягивает ему зеленый орех со срезанной верхушкой – предлагает попить. Вдали из воды выступают вершины зданий Тонбури, бывшего округа Бангкока. По волнам снуют лодки и парусники, рыбацкие ялики тянут сети. Старик глубоко вдыхает пропитанный запахом рыбы и водорослей соленый воздух. Вот она – морская жизнь.

Мимо проходит японское судно: корпус из полимеров пальмового масла, парус – длинный и белый, как чаячье крыло. Гидрокрыла пока не видно, но в открытом море пружинная пушка вытолкнет все остальные паруса, и корабль подпрыгнет над водой, будто большая рыба.

Хок Сен вспоминает, как стоял на палубе своего первого судна, а оно летело по волнам, словно «блинчик», пущенный ребенком; хохотал, когда нос врезался в буруны и брызги окатывали его с ног до головы. Он тогда сказал старшей жене: «Нет ничего невозможного, будущее принадлежит нам».

Старик садится у самой воды, допивает молоко и кивком подзывает беспризорника, который стоит неподалеку и наблюдает. «Смышленый вроде». Ему бывает приятно вознаградить того, кому хватает ума и терпения узнать, что произойдет дальше. Хок Сен отдает кокос мальчишке, тот благодарно кивает и убегает наверх, где сначала разбивает орех о куски бетона, а потом, сев на корточки, начинает выковыривать ракушкой нежную сочную мякоть и жадно есть.

Вскоре приходит Собакотрах. На самом деле его зовут Сукрит Камсинг, но желтобилетники редко произносят настоящее имя – за долгое время к нему скопилось слишком много злобы, – а потому с ненавистью и страхом все говорят «Собакотрах». Это коренастый, мускулистый, поднакопивший калорий человек. Он идеально подходит для своей работы, как мегадонт – для превращения еды в джоули. Руки по самые плечи покрыты бледными шрамами. С того места, где когда-то был нос, на Хок Сена глядят две темные вертикальные щели – с ними лицо больше напоминает свиное рыло.

Желтые билеты спорят: сам он запустил фаган и похожий на цветную капусту нарост проник настолько глубоко, что врачам пришлось срезать все до костей, или это Навозный Царь так его за что-то проучил?

Собакотрах садится рядом, темные глаза тяжело смотрят на Хок Сена.

– Эта твоя докторша Чан принесла мне письмо…

– Организуй мне встречу с твоим боссом.

Собакотрах отвечает с усмешкой:

– Я сломал ей пальцы и затрахал до смерти за то, что нарушила мой сон.

Хок Сен ничем не выдает эмоций. Может, Собакотрах врет; может, нет – тут не угадаешь, но проверяет – это точно; смотрит, дрогнет ли старик, станет ли торговаться. Возможно, доктора Чан больше нет. Тогда это еще один камень на весы его кармы.

– Думаю, твой босс благосклонно воспримет мое предложение.

Собакотрах рассеянно почесывает вокруг длинной ноздри.

– Тогда почему мы сидим здесь, а не у меня в офисе?

– Люблю просторы.

– У тебя тут что – люди везде стоят? Тоже желтобилетники? Думаешь, помогут?

Хок Сен только пожимает плечами и смотрит вдаль – на корабли, на паруса, на этот большой манящий мир.

– Хочу предложить твоему шефу сделку. Золотое дно.

– Мне сначала расскажи.

– Нет. Только ему, и только лично.

– Он не встречается с желтобилетниками. А может, просто взять да скормить тебя пла-красноперкам прямо тут? Как зеленые повязки когда-то на юге?

– Ты знаешь, кто я такой.

– Кем был – знаю, ты написал. – Он чешет вдоль ноздри-прорези и пристально разглядывает старика. – А здесь ты просто желтый билет.

Хок Сен молча протягивает ему полотняный мешочек, набитый деньгами. Собакотрах глядит на кошелек с подозрением и не берет.

– Это еще что?

– Подарок. Возьми и посмотри.

Тот явно заинтересован, но осторожничает. Хорошо, что он не из тех людей, которые не раздумывая суют руку в мешок, а вытаскивают скорпиона. Собакотрах развязывает тесемки и вытряхивает содержимое. На грязный, заваленный ракушками берег звонко сыплются деньги. Безносый ошеломленно смотрит на монеты, а старик старательно прячет улыбку.

– Передай Навозному Царю: Тань Хок Сен, глава торговой компании «Три удачи», имеет к нему деловое предложение. Доставь сообщение – и будешь щедро вознагражден.

– Знаешь что – я, пожалуй, просто возьму деньги, а моим парням велю бить тебя до тех пор, пока не скажешь, где ты, китаец-параноик, спрятал все свои богатства, – с ухмылочкой говорит Собакотрах.

Хок Сен молчит, на лице – каменная маска.

– И про ребят Чаня-хохотуна, которые тут стоят, я знаю – за ним должок за неуважение.

Удивительное дело: старик нисколько не боится. Он живет в постоянном страхе перед всем подряд, но главные герои его ночных кошмаров – совсем не мордовороты пи-лиена вроде Собакотраха. Этот бизнесмен, а не белый китель, которого распирает патриотизм и желание вызвать к себе уважение. Все, что ни делает безносый, – все только ради денег. Они с Хок Сеном – две части одного экономического организма, пусть и далекие друг от друга, но по большому счету родные, как братья. Мысль об этом придает ему уверенности.

– Тут лишь вознаграждение за твои труды. А предлагаю я – всем нам – гораздо больше. – С этими словами он достает еще два предмета. Первый – письмо. – Отдашь своему хозяину. И не вскрывай. – Потом протягивает небольшую коробочку из бледно-желтого полимера пальмового масла, с выходящими сбоку универсальным валом и крепежными скобами.

Собакотрах крутит ее в руках и недовольно спрашивает:

– Пружина? Она-то еще зачем?

– Прочтет письмо – узнает, – с улыбкой бросает Хок Сен, встает и, не дожидаясь других вопросов, уходит. Впервые с тех пор, как зеленые повязки сожгли дотла его склады и пустили ко дну корабли, он ощущает силу и уверенность, чувствует себя мужчиной – даже шагает бодрее, забыв о хромоте.

Станут ли за ним следить люди Собакотраха – неясно, поэтому Хок Сен не торопится, зная, что и они, и парни Чаня-хохотуна где-то поблизости – приглядывают, незаметным оцеплением идут вокруг по переулкам, все глубже погружаясь в трущобы.

Наконец он видит широко улыбающегося Чаня.

– Тебя отпустили!

Старик протягивает ему деньги:

– Ты хорошо поработал. Хотя он и знал о твоих ребятах. – Потом вручает еще один рулончик банкнот. – Вот, откупись от него.

Чань-хохотун радостно смотрит на предложенное богатство:

– Тут в два раза больше, чем я должен. Даже Собакотрах зовет нас поработать, если не хочет рисковать сам и вывозить сою-про с Ко-Ангрита.

– Бери, бери.

Чань-хохотун пожимает плечами и сует деньги в карман:

– Ну, спасибо за щедрость. Очень кстати, тем более что якорные площадки накрылись.

Хок Сен, уже готовый идти дальше, замирает и переспрашивает:

– Что ты сказал про якорные площадки?

– Их закрыли. Прошлой ночью белые кители устроили налет, и теперь там все опечатали.

– А опечатали-то зачем?

– Не знаю. Говорят, их спалили дотла и там теперь один пепел.

Хок Сен, больше ни о чем не спрашивая, срывается с места и бежит так быстро, как только позволяют старческие ноги, кляня себя последними словами за то, что был дураком, не держал нос по ветру, разрешил себе не просто выживать, а желать большего.

Всякий раз, когда он строит планы на будущее, что-то идет не так. Стоит чуть распрямить спину, как мир тут же наваливается всем своим весом и прижимает к земле.

На Тханон-Сукхумвит он подбегает к газетчику, начинает нервно перебирать газеты, печатные листки, буклеты с удачными комбинациями для азартных игр и предсказаниями имен чемпионов по муай-таю.

Хок Сен рывком листает страницы – и чем дальше смотрит, тем сильнее приходит в ярость.

Во всех до единой газетах он видит улыбающееся лицо Джайди Роджанасукчаи, неподкупного Бангкокского тигра.

7

– Смотри! Я теперь знаменитый!

Джайди пристраивает печатный листок со своей фотографией к лицу и ухмыляется Канье. Та не отвечает на улыбку, и он ставит газету назад на стойку, сплошь забитую его изображениями.

– Ну да, ну да, не очень похож. Наверное, журналисты подкупили кого-нибудь из отдела кадров. Тут я моложе, – грустно вздыхает Джайди.

Канья по-прежнему молчит, угрюмо уставившись на воды клонга. Целый день они ловили контрабандистов, перевозящих вверх по реке продукты «Пур-калорий» и «Агрогена», мотались под парусом по всему устью, а Джайди так и не смог унять ликование по поводу своих фото в газетах.

Главной их добычей стал парусник, стоявший на якоре прямо у доков. Якобы индийское торговое судно, державшее курс на Бали, оказалось под завязку набитым ананасами, устойчивыми к цибискозу. До чего отрадно было слушать, как начпорта и капитан наперебой придумывали оправдания, пока белые кители засыпали груз щелоком, стерилизуя и делая его непригодным в пищу. Вся прибыль от контрабанды насмарку.

Джайди листает другие газеты, прикрепленные к стенду, и в «Бангкок морнинг пост» находит еще один свой снимок: он, тогда еще участник боев по муай-таю, хохочет после очередного поединка на Лумпини.

– Вот эта ребятам понравится.

Потом читает статью: министр Аккарат кипит от злости, а в министерстве торговли Джайди называют вандалом. Удивительно, что не предателем или террористом. Такая сдержанность только подчеркивает их бессилие.

Не сдержав улыбки, он показывает страницу Канье:

– А хорошо мы их зацепили.

Та по-прежнему и ухом не ведет.

Чтобы не замечать ее дурного настроения, нужна некоторая привычка. Поначалу он думал, что Канья просто глупа, – это вечно бесстрастное выражение лица, это полное безразличие к шуткам. Казалось, у нее начисто отсутствует тот орган, который, как глаза на свет или нос на запахи, должен реагировать хотя бы на самый очевидный повод для санука.

– Пора назад в министерство, – говорит она и смотрит на снующие по клонгу суда – ищет новую цель.

Джайди отдает газетчику деньги. В этот момент мимо проплывает речное такси.

Канья делает знак рукой – судно подходит ближе. Маховое колесо протяжно гудит от накопленной энергии, кильватерные волны плещут о набережную. Половину корабля занимают огромные пружины. Богатые китайцы – чаочжоуские бизнесмены – теснятся на крытом носу, как утки, которых везут на забой.

Канья с Джайди запрыгивают на бортик снаружи пассажирской палубы. Девочка, которая продает билеты, берет у спустившегося следом человека тридцать батов, а двух белых кителей даже не замечает. Как и они – ее. Джайди, схватившись за леер, подставляет ветру лицо. Такси отчаливает и полным ходом идет в центр города, лавируя между весельными плоскодонками и лонгтейлами[40]. Мимо мелькают кварталы лавочек и ветхих домишек с развешенными на солнце яркими пятнами саронгов, пасинов и кофт, женщины окунают в бурую воду клонга длинные черные волосы.

Судно резко сбрасывает обороты. Канья вытягивает шею:

– В чем дело?

Прямо по курсу, перегородив почти весь канал, лежит дерево. Около единственного узкого прохода теснятся лодки.

– Бодхи[41]. – Джайди смотрит по сторонам, запоминая ориентиры. – Надо будет монахам сказать, – кроме них, убирать его никто не станет и на дрова, чтобы не накликать беду, не возьмет, хотя топлива не хватает.

Их речное такси стоит, покачиваясь на волнах, среди целой флотилии суденышек, которые пытаются пролезть в узкую протоку между берегом и кроной священного дерева.

Джайди, нетерпеливо кашлянув, достает значок министерства и кричит:

– Дорогу, друзья! Государственное дело! Дорогу!

При виде символа власти и белоснежной формы рулевые торопливо отводят свои плоскодонки в сторону. Человек, ведущий такси, бросает на Джайди признательный взгляд, запускает пружины и направляет корабль прямо в гущу лодок.

Оказавшись у голых ветвей, пассажиры в знак почтения отвешивают рухнувшему стволу глубокие поклоны: складывают ладони и касаются ими лба – делают ваи.

Так же поступает и Джайди, потом протягивает руку – пальцы скользят по испещренной мелкими отверстиями коре; если ее снять, вскроется тончайшая сеть червоточин – причина, по которой дерево погибло. Бодхи, священное бо, – под таким Будда достиг просветления. Люди не смогли спасти этот вид, – как они ни старались, не выжил ни один сорт фикуса, бежевый жучок одолел все до единого. Когда ученые опустили руки, в ход пошли крайние, отчаянные методы – жертвоприношения и молитвы Пхра Себ Накхасатхиену, но все было тщетно.

Словно прочитав его мысли, Канья произносит негромко:

– Не сумели мы сберечь все растения.

– Мы даже одно сберечь не сумели. – Пальцы Джайди скользят по канальцам, оставленным бежевыми жучками. – На этих фарангах столько вины, а Аккарат так и рвется вести с ними дела.

– Только не с «Агрогеном».

Он кривит рот и убирает руку с упавшего дерева.

– С ними – нет, а с другими такими же – да. С генхакерами, с калорийщиками, даже с «Пур-калориями», когда с урожаем совсем плохо. Иначе зачем мы разрешаем им сидеть на Ко-Ангрите? Затем, что могут понадобиться, будет к кому идти в случае чего, будет кого умолять дать нам риса, пшеницы и сои.

– У нас теперь есть свои генхакеры.

– Хвала дальновидности его королевского величества Рамы Двенадцатого.

– И чаопрайе[42] Ги Бу Сену.

– Чаопрайе… – Он морщится. – Как вообще можно давать злодеям такие достойные титулы?

Канья пожимает плечами и решает не трогать больную тему.

Вскоре бодхи остается позади, и они сходят на берег у моста Синакарин. Запах от палаток с едой заставляет Джайди свернуть в узенький переулок-сой.

– Сомчай говорит, тут есть тележка, где делают хороший сом там[43]. Из здоровой папайи. – Он зовет Канью за собой.

– Я не голодная.

– И поэтому всегда мрачная.

– Джайди… – начинает девушка, но передумывает.

Он замечает на ее лице беспокойство.

– В чем дело? Давай уж договаривай.

– Неспокойно мне из-за якорных площадок.

– Брось.

Впереди вдоль стены тесным рядком выстроились столы и тележки с едой. На выскобленных до чистоты столешницах аккуратно стоят плошки с нам пла приком[44].

– Видишь – Сомчай не соврал. – Джайди, отыскав нужную тележку, сначала внимательно рассматривает фрукты и специи, а потом заказывает на себя и на Канью, которая ждет рядом, мрачная как туча.

– Потерять двести тысяч батов – это слишком даже для Аккарата, – замечает она, пока Джайди просит положить в сом там побольше чили.

Тот, глядя, как повариха перемешивает стружку зеленой папайи со специями, кивает:

– Конечно. Я понятия не имел, какие там деньги крутятся.

На такую сумму можно устроить целую лабораторию генного взлома или послать с инспекцией на фермы Тонбури, где выращивают тиляпию[45], пятьсот белых кителей… Джайди отбрасывает эти мысли. Двести тысяч всего за одну облаву. Поразительно.

Временами он думает, будто понимает, как устроен мир, – по крайней мере до тех пор, пока не приподнимет крышку над новой для себя частью божественного города и не обнаружит кучу разбегающихся тараканов там, где совершенно не ожидал их увидеть. Сюрприз так сюрприз.

Джайди подходит к следующей тележке. На подносах лежат ростки редстаровского бамбука, свинина, густо пересыпанная перчиками чили, и прожаренные до хруста змееголовы в кляре – их только сегодня выловили в Чао-Прайе. Он заказывает еще еды (на двоих), сато, приседает за свободный столик и смотрит, как им подают блюда.

Рабочий день окончен, Джайди раскачивается на бамбуковой табуретке, чувствует в животе тепло от рисового пива и не может без улыбки глядеть на суровое выражение лица своей подчиненной.

Канья, как всегда, мрачна; даже хорошая еда не влияет на ее настроение.

– Кун Пиромпакди жаловался на вас в главном управлении. Сказал, дойдет до генерала Прачи – забудете, как улыбаться.

– Напугал! – Джайди отправляет в рот несколько перчиков.

– Якорные площадки – вроде как его территория. Он их крышует и собирает там взятки.

– Сначала ты боишься Торговли, теперь Пиромпакди. Да этот старик от вида собственной тени вздрагивает. Прежде чем есть, жену заставляет пробовать пищу – думает, как бы его не заразили пузырчатой ржой. Взбодрись. Улыбайся больше, смейся хоть иногда. Вот, выпей. – Он подливает лейтенанту еще сато. – Когда-то наш край называли страной улыбок. – Джайди изображает, как это было. – А ты сидишь тут с таким кислым видом, будто целый день лимоны ела.

– Видимо, сейчас меньше поводов для радости, чем тогда.

– Может, и так. – Он ставит стакан на занозистую столешницу и смотрит на него задумчиво. – Наверное, все мы натворили ужасных дел в прошлой жизни, раз теперь все так. Других объяснений не нахожу.

– Мне иногда является дух бабушки – бродит вокруг чеди рядом с нашим домом, – вздохнув, начинает Канья. – И говорит, что не станет перерождаться, пока мы тут порядок не наведем.

– Еще один пхи из эпохи Свертывания? Как она тебя нашла – разве вы обе родом не из Исаана?[46]

– Да вот нашла. И очень мной недовольна.

– Тут я ее понимаю.

Джайди тоже встречал призраков – то на улице, то на деревьях. Пхи теперь повсюду – столько, что не сосчитать. Он видел, как они бродят по кладбищам, льнут к изъеденным стволам бо и глядят на него сердито.

Медиумы, как один, говорят: пхи просто с ума сходят от злости, потому что не могут переродиться, – их уже скопилась огромная толпа, как на вокзале Хуалампхонг[47] в выходной день в ожидании поезда на море, но ждут реинкарнации тщетно: ни один не заслужил страданий этого мира. А Аджан Сутхеп и другие монахи вроде него считают, что это все ерунда. Сутхеп продает амулеты, которые отгоняют пхи, и знает: люди видят всего лишь голодных духов, а те появились оттого, что кто-то умер не своей смертью, съев овощи, зараженные пузырчатой ржой. Любой может прийти с пожертвованием либо к нему в храм, либо в храм Эраван[48] и сделать подношение Браме – заплатить местным танцорам, чтобы те исполнили свой ритуал[49], и купить себе надежду на то, что призраки, успокоившись, продолжат свой путь к воплощению. На такой исход тоже можно рассчитывать.

Все равно призраков кругом много – спроси любого. Каждый – жертва «Агрогена», «Пур-калорий» и им подобных.

– По поводу слов твоей бабушки – не принимай на свой счет. Однажды в полнолуние я видел, как пхи толпились и возле министерства природы – несколько десятков сразу, – говорит Джайди и продолжает с грустной улыбкой: – Вряд ли тут можно что-то исправить. Я как подумаю, среди чего растут Ниват и Сурат… – Он обрывает себя, не желая открываться Канье больше, чем хотел бы. – Да ладно, мы дали отличный бой. Еще бы взять за жабры какого-нибудь начальника «Агрогена» или «Пур-калорий», придушить или дать ему распробовать, что такое пузырчатая ржа АГ134, – вот это было бы большое дело. После такого можно умирать спокойно.

– Вы, наверное, тоже не переродитесь. Вы слишком хороший для такой адской жизни.

– Ели повезет – воплощусь в Де-Мойне и подорву их генхакерские лаборатории.

– Хорошо бы так.

Что-то в голосе Каньи настораживает Джайди.

– Что тебя беспокоит? Почему такая грустная? Я вот уверен, что мы появимся в каком-нибудь прекрасном месте. Оба – и ты, и я. Только подумай, сколько добра мы сотворили за одну прошлую ночь. Когда мы подожгли груз, я подумал, что эти таможенники-хийя вот-вот обделаются.

– Похоже, они никогда не встречали белых кителей, которых нельзя подкупить, – зло бросает Канья и этим тут же убивает все его хорошее настроение. Неудивительно, что в министерстве ее никто не любит.

– Да, так и есть. Берут все. Жизнь изменилась. Самого плохого люди уже не помнят и не боятся, что могут стать такими же, как раньше.

– А вы, связавшись с Торговлей, все глубже лезете кобре в пасть. После переворота двенадцатого декабря генерал Прача и министр Аккарат ходят кругами друг возле друга и только и делают, что ищут новый повод для драки. Их вражда никуда не делась. А вы еще сильнее разозлили Аккарата. Все теперь стало так шатко…

– Да, насчет своей выгоды я всегда был слишком джай рон. Чайя меня в этом тоже упрекает. Вот почему я и держу тебя рядом. Впрочем, об Аккарате не стоит беспокоиться – поплюет ядом и утихнет. Он, может, и недоволен, но у генерала Прачи слишком много сторонников в армии, для новой попытки переворота хватит. После того как умер премьер-министр Суравонг, у Аккарата ничего, кроме денег, не осталось, он в изоляции. У него никакой поддержки – ни мегадонтов, ни танков. Бумажный тигр. И это ему хороший урок.

– Он опасен.

Джайди бросает на Канью серьезный взгляд:

– Кобры тоже. И мегадонты. И цибискоз. Кругом вообще сплошные опасности. А Аккарат… – Он пожимает плечами. – Что сделано, то сделано. Ничего уже не изменишь. Так зачем переживать? Май пен рай[50]. Выбрось из головы.

– Все равно вам надо быть поосторожнее.

– Думаешь о том, на якорной площадке, которого Сомчай заметил? Он тебя напугал?

– Нет.

– Надо же! А вот я напугался. – Джайди оценивающе смотрит на Канью – решает, сколько правды можно ей доверить. – У меня очень нехорошее предчувствие.

– Серьезно? – Девушка поражена. – Вы напугались одного несчастного человека?

– Ну, уж не так, чтобы убежать и спрятаться за юбку жены… Я видел его раньше.

– Вы не рассказывали.

– Да я и сам поначалу не был уверен. Похоже, он из Торговли. – Джайди ненадолго задумывается. – Видимо, на меня опять открыли охоту. Может, снова попробуют убить. Что скажешь?

– Не посмеют. Вас же поддержала ее величество.

Он гладит себя пальцем по смуглой шее вдоль старого белого шрама, оставленного выстрелом из пружинного ружья.

– Не посмеют даже после якорных площадок?

– Тогда я назначу вам телохранителя, – с неожиданной злостью говорит Канья.

Эта вспышка заставляет Джайди захохотать, но на душе становится теплее и спокойнее.

– Ты хорошая девушка, но я буду дурак, если возьму охрану. Все же поймут, что мне страшно. Какой я после этого тигр? На вот, поешь. – Он кладет Канье на тарелку еще рыбы.

– Я наелась.

– Брось, все свои. Ешь.

– Наймите телохранителя. Очень прошу.

– А я доверю свою охрану тебе. Этого будет вполне достаточно.

Девушка вздрагивает. Джайди забавляет ее смущение, но он не подает вида.

«Ах, Канья. Каждому в жизни приходится делать выбор. Я свой сделал, но у тебя собственная камма».

Потом продолжает вслух:

– Поешь. Вон какая худющая.

Канья отодвигает тарелку:

– Что-то я не голодная в последние дни.

– Людям еды не хватает, а она «не голодная».

Девушка делает недовольное лицо и подцепляет ложкой ломтик рыбы.

Джайди откладывает вилку и мотает головой:

– И все-таки – в чем дело? Ты угрюмее, чем всегда. Такой вид, будто родного брата похоронила. Что случилось-то?

– Да ничего. Правда ничего. Просто есть не хочется.

– Докладывайте, лейтенант. Говорите все как есть. Это приказ. Вы хороший офицер, и я не могу смотреть, как вы маетесь. Мне не нравятся кислые лица моих людей, будь они хоть трижды родом из Исаана.

Пока девушка, скривив губы, подбирает нужные слова, Джайди задумывается, вел ли себя по отношению к ней когда-нибудь тактично. Вряд ли. Всегда напирал, легко приходил в ярость. А вот Канья, эта мрачная Канья – она, наоборот, всегда джай йен. Никакого санука, но непременно джай йен.

Джайди терпеливо ждет, надеясь наконец-то услышать историю ее жизни – как есть, со всеми горькими подробностями, но вместо этого, к его изумлению, девушка, страшно смущаясь, почти шепотом произносит:

– Кое-кто из наших жалуется, что вы мало принимаете добровольных пожертвований.

– Что?! – Он подпрыгивает на месте и таращит на нее глаза. – Мы так вообще не делаем. Мы – другие, и гордимся этим.

Канья торопливо кивает:

– Вас за это и любят – газеты, печатные листки… Люди тоже любят.

– Но?..

На ее лице возникает прежнее печальное выражение.

– Но вас больше не продвигают по службе, а тем, кто вам предан, нет пользы от такой компании. Люди падают духом.

– Зато результат-то какой! – Джайди хлопает по зажатому между ног мешку денег, конфискованных на паруснике. – К тому же они знают: в случае чего – всегда поможем. Средств более чем достаточно.

Канья, потупив глаза, бормочет:

– Кое-кто говорит, что вы оставляете деньги себе.

– Себе?! – Джайди потрясен. – Ты тоже так считаешь?

Она жалобно пожимает плечами:

– Конечно нет.

– Как я мог на тебя подумать, – виновато улыбается Джайди. – Ты всегда была молодцом и отлично работала. – Его переполняет сострадание к этой девушке, которая когда-то, умирая с голода, пришла в команду и с тех пор боготворила своего начальника, его славу и во всем ему подражала.

– Я, как могу, пытаюсь развеять слухи, но… – Она снова безнадежно пожимает плечами. – Новички говорят: служить у капитана Джайди все равно что завести у себя в желудке паразита – работаешь, работаешь, а с лица спадаешь все больше. Они хорошие ребята, только им стыдно ходить в старой форме, когда их приятели в новой, с иголочки. Остальные ездят на пружинных мотороллерах, а наши – вдвоем на одном велосипеде.

– Помню, белых кителей когда-то любили, – вздыхает Джайди.

– Все хотят есть.

Он вздыхает еще раз, достает сумку и толкает ее по столу прямо Канье в руки:

– Возьми. Раздели поровну и раздай каждому. Это – за вчерашние труды и за храбрость.

– Вы уверены?

Джайди прячет разочарование за улыбкой. Ему невероятно грустно, но он понимает, что так будет лучше всего.

– Почему нет? Ты ведь говоришь – они хорошие ребята. К тому же отлично постарались. Похоже, министерство торговли и фаранги немного дрогнули.

Канья склоняет голову в глубоком ваи – пальцы сжатых ладоней достают до лба.

– Ну-ка перестань! – Джайди доливает остатки сато ей в стакан. – Май пен рай. Даже не задумывайся. Ерунда. Мелочи. Завтра ждут новые сражения, и верные ребята нам пригодятся. Друзья не смогут одолеть всех этих агрогенов и пур-калорий на голодный желудок.

8

– Я потерял тридцать тысяч.

– Пятьдесят, – бурчит Отто.

– Где-то сто восемьдесят пять – сто восемьдесят шесть?.. – глядя в потолок, прикидывает Люси Нгуен.

– Четыреста. – Куаль Напье опускает стакан теплого сато. – Я потерял четыреста тысяч голубых бумажек из-за этого чертова Карлайлова дирижабля.

Вся компания, собравшаяся за низким столиком, потрясенно замолкает.

– Черт! – вздрагивает разморенная жарой и выпивкой Люси. – Что ж вы там хотели провезти – целый семенной фонд, устойчивый к цибискозу?

Пятеро собеседников – фаланга фарангов, как их придумала называть Люси, – сидят, развалившись, на террасе «Дрейка», созерцают добела раскаленный день – обычный день в сезон засухи – и напиваются. Тут же и Андерсон – слушает вполуха их сумбурные стенания и ломает голову над тайной нго. Рядом на полу лежит полная сумка фруктов. Задумчиво потягивая теплый виски «Кхмер», он чувствует, что разгадка рядом – хватило бы ума нащупать.

Нго. Невосприимчив к пузырчатой рже и цибискозу даже при прямом заражении, явно устойчив к японским долгоносикам со взломанными генами и к курчавости листьев, иначе вообще не смог бы вырасти. Безупречный продукт, источник генетического материала, отличного от того, какой взламывают «Агроген» и прочие компании-калорийщики.

Где-то в этой стране спрятан семенной банк – тысячи, а может, сотни тысяч бережно хранящихся зерен, – сокровищница биологического многообразия. Бесконечные цепочки ДНК, каждая из которых может пойти в дело. Кладезь ответов на самые трудные вопросы выживания. Имей Де-Мойн доступ к этой золотой жиле, несколько поколений подряд мог бы добывать в ней генетические коды, противостоять новым мутациям мора, мог бы просто прожить немного дольше.

Андерсон смахивает с лица капли пота, раздраженно ерзая в кресле. Решение совсем близко. Сначала вернулись пасленовые, теперь нго. А еще Гиббонс свободно разгуливает по Юго-Восточной Азии (если бы не та пружинщица-нелегалка, он и понятия о нем не имел бы). Королевство хранит свои секреты необычайно хорошо. Если выяснить, где этот банк, можно даже устроить налет… Тем более что опыт Финляндии их кое-чему научил.

Снаружи террасы не шевелится ни одно хоть сколько-нибудь разумное существо. Дразнящие градинки пота сбегают по шее Люси и исчезают в ткани намокшей блузки. Сама она сетует на угольную войну с вьетнамцами: какие тут поиски нефрита, если военные палят по всему, что движется?! Бакенбарды Куаля всклокочены. Ни ветерка.

На улице, в узких полосках тени, сбившись в кучки, ждут рикши: кости и суставы выпирают из-под туго натянутой кожи. Настоящие скелеты. В это время дня они берут клиентов крайне неохотно, да и то лишь за двойную плату.

Ветхое зданьице бара болезненным наростом лепится к внешней стене полуразваленного небоскреба времен Экспансии. На ступеньке террасы стоит намалеванная от руки вывеска «У сэра Френсиса Дрейка». На фоне царящей кругом разрухи она выглядит относительно новой, хотя та компания фарангов, которая выдумала это дурацкое название и поставила вывеску, желая обозначить территорию на понятном им языке, давно сгинула где-то на материке – то ли в джунглях, когда там пронеслась эпидемия очередной разновидности пузырчатой ржи, то ли среди замысловатой линии фронта войны за уголь и нефрит. А вывеска осталась – может, забавляет нынешнего владельца (тот и себе взял такое же прозвище), а может, ни у кого просто нет желания взять и написать на ней что-то новое. От жары и времени краска уже шелушится.

Несмотря на репутацию, место у «Дрейка» идеальное: на полпути между заводами и судоходными шлюзами. Обветшалый фасад смотрит прямо на отель «Виктория», поэтому фаланга фарангов может напиваться и одновременно наблюдать за тем, не принесло ли на берега королевства какого-нибудь небезынтересного им иностранца.

Конечно, есть и другие закусочные, похуже – для моряков, которые прошли таможню, карантин и дезинфекцию, но именно сюда, где с одной стороны мощеной дороги хрустит белоснежными скатертями «Виктория», а с другой – стоит бамбуковый, трущобного вида «Дрейк», рано или поздно стекаются все приехавшие в Бангкок иностранцы.

– Так что же вы везли? – снова спрашивает Люси, желая разузнать о потерях Куаля.

Тот, подавшись вперед, шепотом, чтобы расшевелить собеседников, отвечает:

– Шафран. Из Индии.

Наступает короткая пауза.

– Стоило бы догадаться! Отличный груз для воздушных перевозок, – хохочет Кобб.

– Идеальный для дирижабля – такой легкий, что выходит выгоднее опиума. Тут еще не придумали, как взломать шафран, а политики с генералами так и жаждут увидеть его в блюдах на своем столе – это же такой шик и престиж. У меня было столько предзаказов. Я бы разбогател. Фантастически разбогател.

– А теперь банкрот?

– Может, и нет. Договариваюсь со страховщиками из «Шри Ганеши» – вдруг сколько-нибудь покроют. Хотя бы восемьдесят процентов. Но посчитай взятки при ввозе, посчитай долю таможенных агентов. – Куаль болезненно морщится. – Сплошное разорение. Но есть шанс, что сам останусь жив-здоров. В некотором смысле, конечно, повезло: груз находился на дирижабле, то есть страховка действует. Надо бы поднять тост за здоровье этого треклятого пилота, раз уж он догадался посадить корабль в море. Если бы ящики к тому времени были на земле и там их сожгли белые кители, груз бы сочли контрабандой, а я уже сидел бы на улице среди больных фаганом нищих и желтобилетников.

– Единственное, за что Карлайлу можно сказать спасибо. Если бы он не лез в политику, ничего бы не произошло, – хмуро замечает Отто.

– Тут наверняка не скажешь, – разводит руками Куаль.

– Еще как скажешь! – вставляет Люси. – Он половину времени жалуется на белых кителей, а половину – заискивает перед Аккаратом. То, что случилось, – всего лишь сообщение Карлайлу и министерству торговли от генерала Прачи. Мы для них – почтовые голуби.

– Почтовые голуби вымерли.

– А мы, думаешь, не вымрем? Да Прача с радостью кинет нас в тюрьму, если решит, что это станет хорошим намеком Аккарату. – Люси смотрит на Лэйка. – Ты весь день молчишь как рыба. Неужели ничего не потерял?

– Оборудование. Запчасти к конвейеру. Тысяч на сто пятьдесят. Секретарь до сих пор подсчитывает убытки, – отвечает он, отвлекаясь от своих мыслей, и, глядя на Куаля, добавляет: – Груз был уже на земле. Поэтому никакой нам страховки.

Воспоминания о разговоре с Хок Сеном еще свежи. Старик поначалу все отрицал, пенял на бестолковых сотрудников якорных площадок, потом наконец сознался, что груз пропал, а сам он еще раньше так и не сумел как следует дать взятку. Мерзкая была сцена, вплоть до истерики: с одной стороны – старик, напуганный потерей работы, с другой – Лэйк, который все сильнее вгоняет его в ужас, орет, оскорбляет, заставляет съеживаться от страха, играет на своем недовольстве. И все равно непонятно, усвоил Хок Сен этот урок или так и будет дальше хитрить. Андерсон недовольно кривит губы. Если бы с помощью этого старого мерзавца не освобождалось столько времени на более важные дела, его давно стоило бы отправить назад к остальным желтобилетникам.

– Я же говорила – плохое место для фабрики.

– Японцы-то работают.

– У них свои договоренности с дворцом.

– А китайцы из «Чаочжоу»? Тоже спокойно живут.

Люси корчит кислую мину:

– Они тут вон сколько поколений, сами уже почти как тайцы. Если хочешь сравнений, мы больше похожи на желтобилетников, чем чаочжоуские китайцы. Умный фаранг знает, что больших вложений сюда делать нельзя – слишком тут нестабильно. Репрессии или очередной переворот – и ты все потерял.

– Каждый тут играет теми картами, какие получил при раздаче. В любом случае место выбирал Йейтс.

– Я и ему говорила, что глупость сделал.

– Глупцом он не был, а вот идеалистом – точно. – Лэйк припоминает горящий взгляд Йейтса, когда тот вещал о новой глобальной экономике, потом допивает, смотрит по сторонам (хозяина бара нигде не видно), машет официантам, но они даже не смотрят в его сторону – все, кроме одного, который дремлет стоя.

– Не боишься, что тебя отстранят так же, как Йейтса? – спрашивает Люси.

– Отстранение – еще не самое худшее. Проклятая жара. – Он чешет обгорелый нос. – Нам, белым медведям, тут не место.

Смуглые Нгуен и Куаль смеются его шутке, Отто угрюмо кивает: его облупленный нос – верный признак неумения приспособиться к экваториальному солнцу.

Люси достает трубку и смахивает в сторону мух, чтобы расчистить место под курительные принадлежности и пару шариков опиума. Насекомые вперевалку отползают, но, очумев от жары, даже не пытаются взлететь. Снаружи у кладки башенной стены возле насоса с пресной водой играют дети. Люси, наполняя трубку, вздыхает:

– Господи, как бы я хотела вновь стать ребенком!

Все, похоже, утомились даже беседовать. Андерсон поднимает с пола сумку нго, счищает с одного шкурку, выколупывает косточку, бросает лохматую кожуру на стол и отправляет в рот полупрозрачную мякоть.

– Это что у тебя там? – тянет шею Отто.

Лэйк раздает каждому по плоду.

– Точно не знаю. Местные называют его нго.

Люси откладывает трубку.

– Видела такие – весь рынок забит. Без пузырчатой ржавчины?

– Пока ни одного не встречал. Торговка сказала – не заражены. И свидетельства показала, – начинает Лэйк, а в ответ на циничные смешки добавляет: – Я дал им полежать неделю – и ничего. Они чище ю-текса.

Остальные пробуют фрукт. На лицах – изумление и улыбки. Тогда он выставляет все нго:

– Налетайте. Я уже порядочно съел.

Широко раскрытая сумка быстро пустеет, на столе растет гора шкурок.

– Напоминает личи, – с задумчивым видом произносит Куаль.

– Да? – навостряет уши Андерсон. – Никогда не слышал.

– Неудивительно. Я во время прошлой поездки в Индию пробовал напиток с похожим вкусом. Один торгпред из «Пур-калорий» пригласил в ресторан в Калькутте – я тогда только начал раздумывать, а не привезти ли сюда шафран.

– Так ты полагаешь, это лича?

– Личи. Вполне возможно. Так они называли тот напиток. Не знаю только, из фруктов ли он был.

– Если это «Пур-калории» сделали, то непонятно, как он тут очутился. Почему здесь, а не на карантине на Ко-Ангрите, пока министерство природы придумывает десять тысяч способов обложить его налогом? – Люси сплевывает косточку на ладонь, швыряет на дорогу, достает еще один плод. – На каждом углу вижу, – стало быть, местный. А вот кто может нам подсказать… – Откинувшись на спинку, она кричит в полутьму бара: – Хагг! Ты там? Спишь?

Услышав это имя, остальные вздрагивают и подбираются, как дети при виде строгого родителя. Андерсон, ощутив холодок на затылке, бормочет:

– Зря ты его позвала.

– Думал, он уже умер, – недовольно бросает Отто.

– Избранных пузырчатая ржа не берет. Ты разве не знал?

Все, сдерживая смех, смотрят, как из темноты шаркающей походкой выходит Хагг: алое лицо усыпано капельками пота.

– Здравствуйте. – Он с торжественным видом оглядывает фалангу и кивает Люси. – Значит, по-прежнему ведешь делишки с этими типами?

– А что делать? – Она кивает на стул. – Не стой. Выпей с нами, расскажи какую-нибудь из своих историй.

Пока он пододвигает к ней стул и тяжело опускается, Люси раскуривает опиум.

Андерсон смотрит на крепко сбитую, полную фигуру Хагга и уже не в первый раз думает: как так вышло, что у священников-грэммитов – у каждого из этой породы – непременно свисает живот?

Тот знаком просит подать виски, и, к всеобщему удивлению, сию же секунду перед ним вырастает официант.

– Льда нет.

– И правильно, никакого льда, – решительно мотает головой Хагг. – Зачем тратить впустую эти треклятые калории.

Первый стакан он выпивает залпом и тут же отправляет официанта за вторым.

– Хорошо вернуться в город. В сельской местности начинаешь скучать по удовольствиям цивилизации. – Хагг поднимает тост за здоровье всей компании и осушает стакан одним глотком.

– Далеко ли был? – спрашивает Люси, не выпуская трубку изо рта. Ее мимика постепенно теряет подвижность.

– На старой границе с Мьянмой, у перевала Трех пагод. – Хагг глядит на своих слушателей так, будто это они – виновники грехов, с которыми ему пришлось иметь дело. – Изучал распространение бежевого жучка.

– Я слышал, там небезопасно. Кто джаопор? – спрашивает Отто.

– Некто Чанаронг. С ним было просто – гораздо проще, чем с Навозным Царем и мелкими городскими джаопорами. Не всех крестных отцов волнуют лишь прибыль и власть. – Тут Хагг значительно добавляет: – Тем из нас, кто не алчет угля, опиума или нефрита, бояться в королевстве нечего. Так или иначе, Пхра Критипонг пригласил меня посетить его монастырь – понаблюдать, как изменилось поведение бежевого жучка. – Он огорченно мотает головой. – Невообразимое разорение. Леса стоят без единого листика – сплошь лианы кудзу. Верхнего яруса просто нет, всюду сухой бурелом.

– А на переработку пустить его можно? – оживляется Отто.

Люси бросает на него презрительный взгляд:

– Ты идиот? Там жучок. Кто такое купит?

– То есть монастырь позвал в гости грэммита? – спрашивает Андерсон.

– У Пхра Критипонга нет предрассудков насчет того, что учение Иисуса или теория ниш могут как-то угрожать его вере. У буддистов и грэмммитов много общего. Ной и мученик Пхра Себ прекрасно дополняют друг друга.

– Он бы заговорил совсем по-другому, если бы узнал, что делают грэммиты у себя на родине, – сдержав смешок, замечает Андерсон.

– Я никого не призываю жечь поля. Я ученый, – обиженно говорит Хагг.

– Не хотел тебя оскорбить. – Лэйк протягивает ему нго. – Вот – это может быть интересно. Недавно стали продавать на рынке.

– На каком? – Священник разглядывает фрукт изумленно и очень внимательно.

– На всех подряд, – вставляет Люси.

– Появились, пока ты уезжал. Попробуй – на вкус очень ничего.

– Поразительно.

– Знаешь, что это? – спрашивает Отто.

Андерсон делает вид, будто занят нго, но не пропускает ни единого слова. Сам он не стал бы расспрашивать грэммита напрямую, поэтому хочет, чтобы всё сделали за него.

– Куаль решил – это личи, – сообщает Люси. – Разве нет?

– Нет, точно не личи. В старых книгах что-то похожее называлось «рамбутан». – Хагг задумчиво вертит плод в руках. – Хотя, если не ошибаюсь, это родственные виды.

– Рамбутан? – Андерсон старательно изображает непринужденность. – Забавное слово. А тайцы говорят «нго».

Хагг съедает фрукт, вынимает изо рта мокрую от слюны крупную черную косточку и внимательно ее изучает.

– Интересно, он сможет расти и плодоносить?

– Посади в горшок – и узнаешь.

– Если его вывели не компании-калорийщики, то сможет, – резко произносит священник. – Тайцы если взламывают растения, то стерильными их не делают.

– Ну вот уж вряд ли калорийщики занимались тропическими фруктами, – весело замечает Андерсон.

– А как же ананасы?

– Точно, совсем забыл. – Чуть помешкав, он спрашивает: – Откуда ты вообще столько знаешь о фруктах?

– Изучал биосистемы и экологию в Новом алабамском.

– А, тот самый грэммитский университет? Я думал, вас там учили только поля поджигать.

Остальные так и обмирают, разинув рты, но Хагг лишь бросает на Андерсона суровый взгляд:

– Не надо меня поддевать, я не из таких. Наша цель – возродить рай, тут понадобятся знания, накопленные за века. Прежде чем приехать сюда, я целый год только и делал, что изучал экосистемы Юго-Восточной Азии эпохи, которая была перед Свертыванием. – Он тянет руку за еще одним нго. – Вот калорийщики взбеленятся, когда о нем узнают.

Люси тоже берет фрукт.

– А может, забить ими целый корабль да отправить за океан? Поиграем с калорийщиками в их же игру. Могу поспорить, за нго будут выкладывать кругленькие суммы. Как-никак новый вкус. Сможем продавать как роскошь.

– Сначала придется убеждать всех, что в нго нет пузырчатой ржавчины – красная шкурка будет очень настораживать, – мотает головой Отто.

– Не стоит идти таким путем, – согласно кивает Хагг.

– Калорийщики шлют семена и продукты куда вздумается, по всему миру. Если им можно, почему нам нельзя?

– Потому что это противоречит теории ниш, – спокойно отвечает Хагг. – Они уже застолбили за собой место в аду. Вам тоже такое надо?

– Не смеши, пожалуйста, – говорит Андерсон. – Чем тебе не угодил дух предпринимательства? Люси предлагает хорошее дело. Хочешь, на контейнерах будет твое лицо. – Он с ухмылкой изображает знак грэммитского благословения. – Напишем, например: «Одобрено святой церковью». Безопасно, как соя-про. Что скажешь?

– Богомерзкая идея, не желаю мараться. Где пища выросла – там ей и место. Нельзя гонять продукты по всему миру ради прибыли. Мы это уже проходили. Чем все кончилось? Катастрофой.

– Снова эта теория ниш. – Андерсон снимает шкурку с очередного нго. – Должна же быть в грэммитской вере ниша и для денег. Кардиналы-то у вас не худенькие.

– Теория истинна, даже если паства сбилась с пути. – Хагг резко встает. – Благодарю за компанию. – Он бросает на Андерсона неодобрительный взгляд, но, прежде чем уйти, прихватывает еще один фрукт.

Все вздыхают с облегчением.

– Господи, Люси, зачем так было делать? – начинает Отто. – У меня от него мороз по коже. Я из «Компакта» ушел, лишь бы грэммиты над душой не стояли, а ты его – к нам за стол.

Куаль угрюмо кивает:

– Еще один, говорят, сейчас в объединенном посольстве.

– Да их кругом как тараканов, – машет рукой Люси. – Киньте мне фрукт.

Компания продолжает пир. Андерсон глядит на них и думает, подбросят ли ему эти объездившие полмира существа иные идеи о происхождении нго. Впрочем, рамбутан – уже неплохая догадка. Несмотря на плохие вести о водорослевых резервуарах и питательных культурах, день налаживается. Рамбутан. Стоит подсказать это слово исследователям из Де-Мойна, дать направление поискам корней таинственного биологического объекта. В старых записях должны быть упоминания этого фрукта. Надо будет порыться в книгах и…

– Смотрите, кто пришел, – вполголоса говорит Куаль.

Все поворачивают головы и видят, как по лестнице поднимается Ричард Карлайл в безупречно отглаженном льняном костюме. Он входит в тень, снимает шляпу и начинает себя обмахивать.

– Вот черт! Ненавижу его, – бормочет Люси, раскуривает очередную трубку и делает глубокую затяжку.

– Чего он такой довольный? – спрашивает Отто.

– Бес его знает. Будто и не терял целый дирижабль.

Карлайл не спешит выходить из тени, оглядывает посетителей, каждому кивает.

– Жарковато сегодня, – говорит он всем сразу.

Отто, багровея, не сводит с Карлайла испепеляющего взгляда:

– Если бы не его игры в политику, сейчас я был бы богат.

– Не преувеличивай, – успокаивает Андерсон и съедает еще один нго. – Люси, дай ему затянуться, а то устроит дебош, и сэр Френсис выкинет нас всех на солнцепек.

Люси уже плохо соображает, но тянет руку примерно куда попросили. Андерсон перехватывает трубку, отдает Отто, встает и говорит, показывая пустой стакан:

– Кому-нибудь принести выпить?

Все в ответ лишь мотают головой.

К бару с легкой улыбочкой подходит Карлайл:

– Беднягу Отто решили отрубить?

– Опиум у Люси могучий. Не то что драться, он ходить-то вряд ли сейчас сможет.

– Вот адский наркотик.

– …плюс выпивка, – говорит Андерсон, салютуя стаканом, потом заглядывает за стойку. – Где этот чертов сэр Френсис?

– Я думал, ты как раз пришел это выяснить.

– Похоже, нет. Много потерял?

– Потерял.

– В самом деле? А по виду и не скажешь. – Он показывает на фалангу. – Там пыхтят и ноют – мол, только и делаешь, что лезешь в политику да подлизываешься к Аккарату с министерством торговли. И тут ты – сияешь улыбкой. Просто настоящий таец.

Тот лишь пожимает плечами. Из задней комнаты, элегантно одетый, с аккуратно уложенными волосами, выходит сэр Френсис. Карлайл заказывает виски, Андерсон тоже протягивает свой пустой стакан.

– Льда нет, – говорит сэр Френсис. – Погонщики хотят больше денег за то, что качают насос.

– Ну так заплати.

Хозяин бара берет у Андерсона бокал и мотает головой.

– Когда тебя держат за яйца, а ты споришь, делают еще больнее. К тому же в отличие от вас, фарангов, я не могу подкупить министерство природы и подключиться к угольной электросети. – Он достает бутылку «Кхмера» и наливает идеально выверенную порцию. Андерсон думает, правду ли рассказывают об этом человеке.

Отто, который сейчас несвязно бурчит нечто вроде «кхреновы диришапли», как-то уверял, что сэр Френсис – бывший чаопрайя, высокопоставленный королевский помощник, которого интригами выжили из дворца. Эта версия сулит немалые выгоды, как, впрочем, и остальные: одни говорят, что он некогда служил Навозному Царю, другие – что был кхмерским принцем, но бежал из страны после того, как Тайское королевство захватило весь Восток. Все соглашаются в одном: сэр Френсис в свое время занимал высокое положение – иначе как объяснить его презрительное отношение к клиентам?

– Деньги вперед, – говорит он, выставляя стаканы.

– Брось, – смеется Карлайл. – Ты же знаешь, с кредитом у нас полный порядок.

– Вы немало потеряли на якорных площадках, все уже в курсе. Деньги вперед.

Оба принимаются отсчитывать монеты.

– Я думал, у нас хорошие отношения, – вздыхает Андерсон.

– Это политика, – улыбается сэр Френсис. – Сегодня ты здесь, а завтра тебя смыло, как полиэтиленовые пакеты с пляжей, когда закончилась Экспансия. На каждом углу висят печатные листки, которые предлагают сделать капитана Джайди чаопрайей и королевским советником. Если так случится, вам, фарангам… – он изображает выстрел из пистолета, – конец. Радиостанции генерала Прачи величают Джайди героем и тигром, студенческие организации требуют закрыть министерство торговли и передать его дела белым кителям – оно потеряло лицо. Сейчас Торговля без фарангов, как фаранги без блох, – одного без другого не бывает.

– Очень любезно.

– От вас и в самом деле пахнет.

– Да от кого ж не пахнет, когда такое пекло, – хмурит брови Карлайл.

Андерсон обрывает их перепалку:

– В министерстве, надо думать, сейчас переполох – так потерять лицо.

Он отхлебывает теплое виски и морщится – до приезда в королевство ему нравился алкоголь комнатной температуры.

Сэр Френсис сбрасывает монеты в кассу одну за другой.

– Министр Аккарат, конечно, вида не подает, но японцы уже хотят компенсаций, а с белых кителей деньги требовать бесполезно. Поэтому Аккарат либо сам заплатит за то, что натворил Бангкокский тигр, либо еще и перед японцами лицо потеряет.

– Думаете, японцы теперь уйдут?

На лице сэра Френсиса возникает презрительная мина.

– Они как компании-калорийщики – все время ищут лазейки в королевство. Никогда не уйдут.

С этими словами он оставляет их и шагает в дальнюю часть бара.

Андерсон достает нго и предлагает Карлайлу. Тот берет фрукт и внимательно его разглядывает.

– Это еще что за дрянь?

– Нго.

– На таракана похож. – Его передергивает. – Ах ты, поганец-экспериментатор. Знаешь что – забери-ка его назад. – Он отдает плод и тщательно вытирает руки о штаны.

– Страшно? – подначивает Андерсон.

– Моя жена тоже любила есть все новое. С ума сходила по незнакомым вкусам. Удержать себя не могла, чтобы не попробовать неизвестную пищу. Посмотрю я, как ты через неделю будешь кровью харкать.

Они садятся на барные стулья и смотрят, как за пеленой раскаленного пыльного воздуха белеет отель «Виктория». Ниже, у развалин высотки, женщина стирает что-то в тазу, рядом моется вторая – тщательно натирает себя под саронгом, мокрая ткань липнет к телу. В грязи играют голые дети – скачут по последним островкам столетнего асфальта времен Экспансии. В дальнем конце улицы встает дамба, которая сдерживает океанскую мощь.

– Много потерял? – наконец спрашивает Карлайл.

– Достаточно. Весьма признателен.

Карлайл не обращает внимания на упрек, допивает и просит сэра Френсиса повторить.

– Льда нет совсем или дело в том, что нас, по-твоему, завтра уже не будет?

– Вот завтра меня и спросите.

– А если приду, лед найдется?

Хозяин бара ухмыляется:

– Зависит от того, сколько ты платишь погонщикам мулов и мегадонтов за разгрузку. Все только и говорят о том, как разбогатеют, сжигая калории ради фарангов. Вот потому у сэра Френсиса и нет льда.

– Не будет нас – останешься без клиентов, и даже горы льда не помогут.

– Как скажете, – пожимает плечами сэр Френсис и уходит.

Карлайл сердито глядит ему вслед.

– Профсоюзы погонщиков, белые кители, сэр Френсис… Куда ни поверни, везде стоят с протянутой рукой.

– Особенности бизнеса. И все-таки ты, когда пришел, сиял так, будто вообще ничего не потерял.

Карлайл поднимает стакан с виски:

– Да просто приятно было на вас посмотреть. Сидели тут на террасе с таким видом, словно у каждого от цибискоза сдохла любимая собака. Пусть убытки, зато никто не упек нас в душегубку в Клонг-Преме. Нет причины не радоваться. – Он наклоняет голову поближе. – Это еще не конец истории. О нет! У Аккарата в рукаве припрятана пара тузов.

– Будешь давить на белых кителей – жди отпора, они такие, – предупреждает Андерсон. – Вы с Аккаратом наделали много шума своими идеями насчет изменения пошлин и налогов на загрязнение. И даже на пружинщиков. А теперь я от своего помощника слышу то же, что и от сэра Френсиса: газеты называют нашего друга Джайди Тигром королевы, хвалу ему поют.

– От какого помощника? От того паучищи, параноика-желтобилетника, которого ты допускаешь к себе в офис? – Карлайл смеется. – Вот все вы такие – мыслите Свертыванием, сидите, брюзжите, воображаете, а я меняю правила игры.

– Не я потерял дирижабль.

– Особенности бизнеса.

– Пятая часть флота – многовато, чтобы списывать на особенности.

Карлайл недовольно кривит губы, склоняет голову еще ближе к Андерсону и тихо говорит:

– Послушай. Этот налет – не то, чем кажется на первый взгляд. Кое-кто ждал, когда белые кители зайдут слишком далеко. – Он делает паузу, давая собеседнику время переварить его слова. – Кое-кто из нас даже немного поспособствовал. Я только что лично беседовал с Аккаратом, и будь уверен – вся ситуация вот-вот начнет играть нам на руку.

Андерсон уже готов рассмеяться, но Карлайл предостерегающе поднимает палец:

– Давай хохочи. Но еще до того, как я закончу это дело, ты в задницу будешь меня целовать, благодарить за новые пошлины, и все мы станем подсчитывать прибыль от компенсаций.

– Белые кители не платят. Никогда. Сожгли они ферму или конфисковали груз – просто не платят.

Карлайл пожимает плечами и внимательно смотрит куда-то в сторону залитой солнцем террасы.

– Муссоны идут.

– Вряд ли. – Андерсон скептически оглядывает раскаленные добела окрестности. – Они и так опаздывают уже на два месяца.

– О, тут будь спокоен – придут. Если не в этом месяце, то в следующем.

– И?..

– Министерство природы заказало новое оборудование взамен старого. Для насосов на плотине. Оборудование жизненно важное. Для всех семи насосов. – Он многозначительно умолкает. – А теперь угадай, где оно.

– Открой же мне эту тайну.

– На том берегу Индийского океана. – На лице Карлайла внезапно вспыхивает хищная акулья улыбка. – В Калькутте. В одном ангаре, которым – так уж вышло – владею я.

У Андерсона перехватывает дыхание. Он быстро смотрит по сторонам – нет ли кого поблизости.

– Ах ты, идиот поганый! Ты это всерьез?

Теперь становятся понятны и дерзость, и самоуверенность Карлайла. Он, как лихой пират, всегда лез в рискованные предприятия. Правда, разобраться, когда говорит правду, а когда хвастает, непросто: например, скажет, что шепчется с Аккаратом, а на самом деле только беседует с его секретарями. Обычно все это – болтовня. Но теперь…

На лице Карлайла гуляет нехорошая улыбка. Андерсон уже раскрывает рот и тут же с досадой отводит взгляд, заметив сэра Френсиса. Тот ставит перед ним новую порцию виски. Как только хозяин бара уходит, Андерсон, у которого желание выпить начисто пропало, склоняется к Карлайлу и спрашивает:

– Хочешь взять город в заложники?

– Белые кители, похоже, забыли, что им не обойтись без иностранцев. Сейчас – самый разгар новой Экспансии, все переплетено, будто нити в паутине, а они мыслят как какое-нибудь министерство времен Свертывания – слишком долго не замечают своей зависимости от фарангов. Белые кители – пешки. Не понимают, кто ими управляет, не видят, что им нас не остановить.

Он залпом выпивает виски, морщится и со стуком опускает бокал.

– Этому мерзавцу Джайди цветы надо отправить – идеально сработал. Представь – половина угольных насосов города вдруг перестает работать… Ведь есть своя прелесть в этих тайцах – очень чуткий народ. Даже запугивать не надо – все сами поймут и все сделают как надо.

– Рисково.

– А что не рисково? – Карлайл подбадривает Андерсона циничной улыбкой. – Может, умрем завтра от новой версии пузырчатой ржи; может, станем самыми богатыми людьми в королевстве. Это игра. Тайцы всегда идут ва-банк. Значит, и мы так должны.

– Вот приставлю к твоей голове пружинный пистолет да обменяю ее на насосы.

– Браво! Настоящий боевой дух! – хохочет Карлайл. – Мыслишь как истинный таец. Только тут я тоже подстраховался.

– И кто страхует? Министерство торговли? Брось, у Аккарата силенок не хватит тебя защитить.

– Бери выше. На его стороне генералы.

– Да ты пьян. Друзья генерала Прачи руководят всеми подразделениями. Он не раздавил Аккарата, а белые кители до сих пор не правят страной только потому, что в прошлый раз за министра вступился прежний король.

– Времена уже не те. Людей очень злят и белые кители, и взятки Прачи. Народ хочет перемен.

– На революцию намекаешь?

– Какая ж это революция, если ее хочет дворец? – Карлайл сам берет из бара бутылку виски, переворачивает кверху дном, наливает себе остатки – всего полпорции – и, вопросительно глядя на Андерсона, замечает: – Вижу, заинтересовался. – Потом показывает на его бокал. – Допивать будешь?

– Насколько все серьезно?

– Хочешь поучаствовать?

– А почему предлагаешь?

– Если очень интересно… – Карлайл пожимает плечами. – Когда Йейтс запустил завод, то профсоюзу мегадонтов за джоули стал платить втройне и вообще сорил деньгами. Трудно было не заметить такое щедрое финансирование.

Он кивает на прежнюю компанию эмигрантов, которые вяло поигрывают в покер и ждут, когда спадет жара, чтобы пойти по делам, по шлюхам или дальше коротать день в безделье.

– Все остальные – дети, малышня во взрослой одежде, а ты – не такой.

– Думаешь, мы богаты?

– Брось этот спектакль. Не забывай – твой груз летел на моих дирижаблях. – Карлайл смотрит многозначительно. – Я видел, откуда он пришел в Калькутту.

– Ну и что? – Андерсон изображает полную невозмутимость.

– Поразительно много вещей из Де-Мойна.

– Видишь во мне ценного партнера потому, что мои инвесторы – со Среднего Запада? Разве у остальных они живут в бедных странах? А вдруг это богатая вдова решила поэкспериментировать с пружинами? Ты придаешь слишком много значения мелочам.

– Неужели? – Карлайл обводит взглядом бар и придвигается поближе. – А люди-то о тебе говорят.

– Правда?

– Болтают – любознателен до семян. – Он многозначительно смотрит на лежащую между ними кожуру нго. – Все мы теперь немного следим за генными делами, но только ты платишь за информацию, только ты задаешь вопросы о белых кителях и генхакерах.

– Разговаривал с Райли, – холодно улыбнувшись, замечает Андерсон.

Карлайл кивает:

– Если тебя это утешит, беседа далась непросто. Он не хотел о тебе рассказывать. Совсем не хотел.

– Райли стоило бы сначала три раза подумать.

– Без меня ему не достать омолаживающих препаратов. У нас свои поставщики в Японии. Ты же не предлагал старику десять лет легкой жизни.

– Все ясно, – вымучивает улыбку Андерсон, хотя сам кипит от злости. Теперь надо разбираться с Райли, а возможно, и с Карлайлом. Он раздраженно смотрит на нго. Размяк. Всех – даже грэммитов – буквально носом ткнул в предмет своего интереса. Как же легко дать слабину и раскрыть себя больше, чем следует. А потом однажды в баре получить вот такую оплеуху.

– Много не прошу – только кое с кем переговорить, кое-что обсудить. – Карлайл замолкает, его карие глаза ловят на лице собеседника хоть малейший намек на согласие. – Мне все равно, на какую компанию ты работаешь. Если я верно понял твой интерес, то наши цели довольно близки.

Андерсон задумчиво постукивает пальцами по барной стойке. Если Карлайл вдруг исчезнет, кто-нибудь обратит внимание? Можно будет свалить все на излишнее рвение белых кителей…

– Думаешь, тебе подвернулась удачная возможность? – спрашивает он.

– Тайцы постоянно меняют правительство силой. На этом месте не было бы «Виктории», если бы во время переворота двенадцатого декабря премьер-министр Суравонг не лишился головы и своего дворца. Местная история – сплошь смена власти.

– Меня немного беспокоит, что ты обсуждаешь планы с кем-то еще. И видимо, много с кем.

– Да с кем тут обсуждать? – Карлайл кивает на фалангу фарангов. – Эти – пустое место, о них даже мысли не возникало. А вот твоя команда… – Он ненадолго замолкает, подбирая нужные слова, потом, чуть подавшись вперед, продолжает: – У Аккарата есть опыт в таких делах. Белые кители заработали себе много врагов, и не только среди фарангов. Нашему замыслу нужен лишь толчок. – Карлайл отпивает виски, оценивающе причмокивает и опускает стакан. – В случае успеха последствия будут весьма благоприятными. – Он смотрит Андерсону прямо в глаза. – Весьма благоприятными и для тебя, и для твоих друзей из «Мидвеста».

– А твоя-то выгода в чем?

– В торговле, само собой. Если тайцы выйдут из этой своей бессмысленной глухой обороны, моя компания станет расти, я устрою хороший бизнес. Сомневаюсь, что твоим нравится бестолково сидеть на Ко-Ангрите и вымаливать возможность продать королевству пару тонн ю-текса или сои-про в неурожайный год. Вместо жизни в вечном карантине вы получите свободную торговлю. Разве это не интересно? И мне прибыль.

Андерсон смотрит на Карлайла и думает, насколько тому можно доверять. Уже два года, как они вместе выпивают, время от времени ходят в бордели, безо всяких бумаг заключают договоры о перевозке грузов, но при этом о Карлайле ему почти ничего не известно. От тоненького досье в головном офисе тоже мало толка.

Он глубоко задумывается. Где-то здесь ждет банк семян, а с послушным правительством…

– Кто из генералов на твоей стороне?

Карлайл хохочет в ответ:

– Расскажу – и ты подумаешь, что я идиот, который не умеет хранить секреты.

Болтун, решает Андерсон. Теперь надо его устранить – быстро, без шума, пока все прикрытие не пошло прахом.

– Любопытное предложение. Думаю, нам не помешает еще раз встретиться и обсудить общие цели.

Тот уже открывает рот, затем, внимательно взглянув на собеседника, передумывает и весело мотает головой:

– Э нет. Ты мне не веришь. Что же, понимаю. Тогда подожди немного. Ближайшие два дня очень тебя удивят. А там поговорим. – Внимательно посмотрев на Андерсона, он прибавляет: – Место встречи я выберу сам. – И допивает виски.

– Чего ждать? Что может измениться за два дня?

Карлайл водружает шляпу на голову и, улыбнувшись, отвечает:

– Всё, дорогой мой фаранг. Всё.

9

Эмико открывает глаза и потягивается. Стоит послеполуденный зной. В ее раскаленной, как печь, каморке почти невозможно дышать.

Есть на свете место для пружинщиков. Эта неотвязная мысль заставляет жить дальше.

Эмико кладет ладонь на доски из всепогодки, отделяющие ее нишу для сна от точно такой же сверху, гладит спилы сучков, вспоминает, когда в последний раз чувствовала похожую радость, думает о Японии, о роскоши, завещанной ей Гендо-самой: о квартире с системой климат-контроля, которая во влажные летние дни гоняет по комнатам прохладный ветерок, о светящихся рыбках-данганах, которые переливались и меняли цвет, как хамелеоны, но только от скорости – медленные сверкали голубым, быстрые – красным. Ей нравилось постукивать по аквариуму и глядеть на алые вспышки в темной воде – на блеск лучших созданий из рода пружинщиков.

Эмико тоже когда-то блистала. Сделанная на совесть и прекрасно обученная, она могла составить компанию в постели, быть секретарем, переводчиком, парой внимательных глаз и выполняла волю хозяина так безупречно, что тот берег ее, как некую священную птицу, и выпускал на волю к чистым небесам. Он уважал девушку безмерно.

На нее смотрят похожие на глаза спилы сучков – единственное украшение перегородки, которая разве только не дает мусору из верхней клетушки завалить ее нишу. Тошнотворный смрад льняного масла, которым пропитано дерево, заполняет пышущую жаром каморку. В Японии такие материалы использовать в жилищах не разрешалось, но тут, в трущобах, всем на это плевать.

Легкие жжет; Эмико дышит часто и неглубоко, слушает, как храпят и сопят тела в соседних отсеках. Сверху – тишина. Пуэнтая, похоже, нет, иначе бы он давно ее избил или трахнул – редкий день проходит без издевательств. Может, сосед умер – в прошлый раз наросты фагана на его шее были уже довольно большими.

Извиваясь, она выскальзывает из ниши, встает в полный рост в крохотном пространстве возле двери, снова потягивается, выуживает до хрупкости истертую, пожелтевшую от времени пластиковую бутылку, судорожными глотками пьет горячую, как кровь, воду и мечтает о нескольких кубиках льда.

Два пролета вверх, разбитая дверь на крышу – и Эмико ныряет в горячие потоки солнечного света. Пекло невыносимое, но все равно здесь прохладнее, чем в клетушке.

Морской ветер шелестит развешенными кругом пасинами и брюками. Закатные лучи играют на шпилях чеди и храмов-ватов, сверкает вода клонгов и Чао-Прайи, по зеркально-красной глади скользят пружинные плоскодонки и парусные тримараны.

Север тонет в желтоватой дымке навозных костров и мареве влажного воздуха. Где-то там, если верить бледному, изукрашенному шрамами фарангу, живут пружинщики. Где-то там, по ту сторону войны за уголь, нефрит и опиум, девушку ждет ее родное потерянное племя. Она никогда не считалась японкой – только пружинщицей. Теперь ей надо найти дорогу к своему настоящему клану.

Эмико некоторое время жадно глядит на север, потом идет к ведру, которое приготовила прошлой ночью. Воды на верхних этажах нет – в трубах слишком слабый напор, а идти к общественным насосам девушка не рискует, поэтому каждую ночь лезет на крышу с полным ведром и оставляет его там до вечера.

Эмико моется совершенно одна под открытым небом в компании заходящего солнца. Настоящий ритуал очищения – водой и кусочком мыла. Сидя на корточках, она черпает теплую влагу. Детально продуманное действо, где каждое движение отточено, как в танце дзё-но-май, которым в театре начинают пьесы. Церемониал бедняков.

Первый ковш – на голову. Вода течет по лицу, сбегает по груди, туловищу, бедрам и уходит в горячий бетон. Второй – намокают волосы, струйки льются по спине, обтекают ягодицы. Третий – капельки ртутью скользят по коже. Затем она намыливает себя с ног до головы, оттирает грязь и обиды прошлой ночи до тех пор, пока все тело не исчезает под бледным нарядом пены. И снова ведро и ковшик – Эмико обливает себя так же осторожно, как в самом начале.

Вода смывает грязь, мыло и даже отчасти стыд, хотя и за тысячу лет ей не вернуть прежней чистоты; но девушка слишком утомлена и к тому же давно свыклась с несмываемыми следами. Пот, алкоголь, липкую соль семени и разврата – их еще можно оттереть, и этого ей довольно, а на большее не хватает сил. Жар и усталость – вечные жар и усталость.

Закончив мыться, Эмико радостно замечает, что осталось еще немного воды. Она зачерпывает полный ковш и жадно пьет, а потом в порыве безрассудной расточительности поднимает ведро кверху дном и, ликуя, выливает все на себя. На мгновение, когда вода уже коснулась кожи, но еще не успела обрушиться на пол, Эмико ощущает себя чистой.

* * *

Выйдя на улицу, она спешит спрятаться в потоке прохожих. Сенсей Мидзуми учила особой походке, которая подчеркивает красоту дерганых движений. Однако девушка осторожничает, не дает волю ни выучке, ни естеству. Если шагать в пасине и не размахивать руками, никто даже не обратит внимания.

На тротуарах возле ножных швейных машин сидят женщины и ждут вечернего наплыва клиентов. Продавцы закусок выкладывают остатки товара аккуратными кучками, готовясь встретить последнюю волну покупателей. Владельцы забегаловок, которые обслуживают ночной рынок, выставляют на улицы бамбуковые табуретки и столики – совершают ритуал, обозначающий конец дня и возвращение тропического города к жизни.

Эмико заставляет себя не глазеть по сторонам, хотя давно не выбиралась на рискованные дневные прогулки. Райли, раздобыв девушке место в ночлежке, строго наказал: выходить только в темное время суток, сторониться освещенных мест и не сворачивать с дороги – только из дома в клуб и так же обратно, отклонения грозят гибелью. Постоянно держать ее в Плоенчите он не мог – даже на проституток, сутенеров и наркоманов там имелись квоты, – поэтому поселил в трущобах, где и взятки были не так велики, и жильцы не столь придирчивы к соседству зловонных свалок.

Она шагает в плотном потоке пешеходов и чувствует, как по спине бежит неприятный холодок. Днем людям не до странных существ вроде нее, все слишком заняты своими заботами и не замечают странности чьих-то движений. А вот ночью, в неверном зеленоватом свете газовых фонарей, внимательных глаз меньше, но они ничем не заняты, затуманены ябой или лао-лао и выискивают, кем бы заняться.

Торговка, которая продает одобренную министерством природы соломку из папайи, бросает на девушку подозрительный взгляд. Эмико, стараясь не паниковать, шагает своей обычной неестественной походкой дальше и убеждает себя, что скорее похожа на экстравагантного человека, чем на результат генетического преступления. Ее сердце гулко стучит.

«Не спеши. Иди медленнее. Время есть – не так много, как хотелось бы, но задать несколько вопросов успеешь. Спокойствие. Терпение. Не выдай себя. Не перегрейся».

Вспотели ладони – единственная часть тела, которой бывает прохладно, поэтому она растопыривает пальцы, наподобие веера, – так немного легче, – потом подходит к общественной колонке, плещет на себя водой, жадно пьет и радуется, что бактерии и паразиты Новым людям почти не страшны: их тела – неподходящая среда. Хоть какая-то польза.

Обычный человек просто купил бы на вокзале Хуалампонг билет на пружинный поезд, доехал до самых пустошей Чиангмая[51], а там – пешком в глушь. Но Эмико придется хитрить – дороги патрулируют, каждая ведущая на северо-восток и к Меконгу тропинка от столицы до фронта кишит военными. Новые люди привлекают внимание, тем более что их боевые модификации служат во вьетнамской армии.

Впрочем, есть другой путь. Еще служа у Гендо-самы, она узнала: в королевстве грузы часто перевозят по реке.

Эмико сворачивает на Тханон Монгкут к докам и плотине, но тут же встает как вкопанная: белые кители. Вжавшись в стену, она замирает: не шевелясь, вполне сойдет за человека. Даже не взглянув, эти двое проходят мимо, и у нее тут же возникает большое желание удрать назад в башню – там все кители подкуплены, а вот местные… Подумать страшно.

Наконец она подходит к новенькому кварталу гайдзинских складов и фабрик, взбирается на дамбу и смотрит на океан. Кругом кипит работа: докеры и кули разгружают парусники, махуты ставят в одну упряжку по несколько мегадонтов, те везут платформы товаров из трюмов на сушу, а оттуда в огромные фургоны на резиновых колесах, которые переправят все в пакгаузы. Воспоминания о прошлой жизни так и мозолят ей глаза.

На горизонте грязным пятном проступает карантинный Ко-Ангрит, где среди залежей калорий гайдзины – продавцы и управляющие сельхозкомпаниями – сидят и терпеливо ждут неурожая или эпидемии мора, тогда они смогут сломать торговые барьеры королевства. Гендо-сама как-то возил ее на этот плавучий остров, построенный из бамбуковых плотов. Эмико помнит, как стояла на плавно качавшихся платформах среди складов и переводила его речь, пока он уверенно перепродавал авансом иностранцам мореходные технологии, которые ускорят перевозку патентованной сои-про.

Вздохнув, девушка проныривает под увешанными тряпочками сайсинами – священные веревки бегут вдоль всей дамбы и исчезают вдали. По утрам монахи – каждый раз из нового храма – благословляют нити, которые добавляют материальной преграде, сдерживающей напор жадного моря, крепости духовного свойства.

Прежде, когда добытые Гендо-самой бумаги позволяли ей безнаказанно гулять по всему городу, она ходила на ежегодную церемонию освящения плотины, насосов и соединяющего их сайсина. С первыми каплями муссонных дождей ее досточтимое величество Дитя-королева тянула рычаг, и божественные угольные помпы, взревев, оживали. Эмико разглядывала эту девочку, чья тонкая фигурка таяла на фоне огромных машин, созданных ее предками. Потом ко всем двенадцати насосам, расставленным вокруг города, монахи, напевая, тянули новый сайсин – из храма Священного столпа, из самой души Крунг Тхепа. А в конце все молились за долголетие своего хрупкого обиталища.

Сейчас сухой сезон, и нити пообтрепались, а помпы по большей части замолкли. Плавучие доки, баржи, плоскодонки мягко покачиваются на алой закатной воде.

Эмико идет вниз, в самую суету, разглядывает лица, выбирает кого-нибудь подобрее, потом, не желая себя выдать, замирает и, наконец решившись, спрашивает одного из рабочих:

– Катхор кха. Скажите, пожалуйста, кун, где можно купить билеты на паром? На север.

Тот – весь в пыли и поту – уточняет, дружелюбно улыбнувшись:

– Далеко на север-то?

Не зная, близко ли этот город от того места, о котором рассказывал гайдзин, она говорит наугад:

– До Пхитсанулока.

– У-у… Туда ничего не ходит. Даже за Аютию сейчас редко поднимаются – вода низко. Некоторые дальше тянут лодки мулами, вот и все, пожалуй. Ну, разве еще пара пружинных плоскодонок. Война тем более… Если надо на север – дороги пока сухие.

Скрывая разочарование, Эмико благодарит рабочего осторожным кивком.

По воде не выйдет. Либо посуху, либо никак. На реке еще получилось бы себя остудить, а вот на земле… Она представляет долгий путь под обжигающим тропическим солнцем. Может, стоит подождать сезона дождей. Придет муссон – станет прохладнее, поднимется вода.

Эмико шагает обратно через плотину, через трущобы, где живут семьи докеров и моряки, которые прошли карантин и получили увольнительную на берег.

Значит, по земле. Даже мечтать о бегстве было глупо. Если бы удалось сесть в пружинный поезд… но и тут нужны особые разрешения – десятки, чтобы просто войти в вагон. С другой стороны, можно всучить взятку или пролезть незаметно… Какая разница – все дороги ведут к Райли. Придется с ним поговорить, поумолять этого старого ворона о том, что ему совсем не интересно.

Когда она проходит мимо человека с татуировкой дракона на животе и мяча для такро[52] на плече, тот таращит глаза и произносит:

– Дергунчик…

Эмико не сбавляет шаг и не поворачивает голову, но ей страшно.

– Дергунчик, – говорит незнакомец еще раз и идет за девушкой.

Оглянувшись, она видит явно недоброе лицо и с ужасом замечает, что у человека нет руки. Тот тычет ей обрубком в плечо, Эмико отпрыгивает и выдает себя рваным движением. Незнакомец ухмыляется и выставляет напоказ черные от бетеля зубы.

Она сворачивает в сой, надеясь, что о ней быстро забудут.

– Дергунчик!

Девушка ныряет в извилистый проулок и ускоряет шаг. Ладони потеют, тело нагревается, она дышит часто, избавляясь от излишков тепла. Однорукий не отстает – ничего больше не говорит, но шаги уже близко. Еще поворот – из-под ног в разные стороны прыскают переливчатые чеширы. Если бы и она так могла – стать одного цвета со стеной, и пусть этот человек пробежит мимо.

– Эй, пружинщица, ты куда? Я только посмотреть хочу.

Служи Эмико до сих пор у Гендо-самы, не стала бы убегать, а заговорила смело, зная, что защищена консульскими документами с печатью «импорт» и разрешением от владельца, пригрозила бы именем хозяина. Пусть была тогда чьей-то вещью, зато охраняемой. Могла даже пойти в полицию или к белым кителям. Паспорт и нужные штемпели делали ее не преступлением против природы и теории ниш, а дорогой игрушкой.

Проулок вот-вот выведет на большую улицу с гайдзинскими складами и торговыми офисами, но однорукий успевает схватить Эмико за руку. Ей жарко еще и от страха. Она с надеждой смотрит наружу, но видит только лачуги, полотнища ткани и нескольких иностранцев, которые ничем не помогут: грэммиты – последние, кого она хотела бы видеть.

Незнакомец тянет девушку назад.

– И куда это пружинщица собралась?

Его глаза злобно поблескивают. Он что-то жует. Это яба, палочка амфетамина. Кули едят такие, когда хотят работать дольше, а для этого сжигают калории, которых у них нет. Однорукий хватает Эмико за запястье и тащит от большой улицы – подальше от посторонних глаз. Бежать девушка не может – перегрелась. Да и некуда.

– Встань к стене. Не так. – Он толкает ее. – Не смотри на меня.

– Прошу вас…

В здоровой руке незнакомца блестит нож.

– Заткнись. Стой смирно.

Вопреки всем прочим инстинктам она повинуется командному голосу и шепчет:

– Пожалуйста, отпустите.

– Я сражался с такими, как ты. Там, в джунглях, на севере. Этих пружинщиков было полно – сплошь солдаты-дергунчики.

– Я не такая модель, не военная.

– Такая же, японская. Я из-за вас руку потерял. И кучу друзей. – Он тычет обрубком ей в щеку, потом обхватывает за шею, разворачивает, жарко дышит в затылок, прикладывает нож к яремной вене и делает небольшой надрез.

– Пожалуйста, отпустите. Я сделаю все, что скажете. – Эмико прижимается к его промежности.

– Думаешь, стану марать себя? – Он больно ударяет ее о стену; девушка вскрикивает. – Испачкаюсь об тебя, животное? – Потом, подумав, говорит: – Вставай на колени.

На большой улице рикши стучат колесами о мостовую, люди громко спрашивают, почем пеньковый канат или когда начало матча по муай-таю на Лумпини. Однорукий снова обхватывает шею Эмико и кончиком ножа нащупывает вену.

– Все мои друзья погибли в джунглях. И все – из-за вас, японских пружинщиков.

Она негромко повторяет:

– Я не такая.

– Ну конечно не такая! – хохочет однорукий. – Тоже тварь, но другая. Новый демон – как те, которых держат на верфях за рекой. Наш народ голодает, а вы крадете весь рис.

Нож плотно приставлен к горлу. Убьет. Точно убьет. Он – сгусток ненависти, она – кучка отбросов. Он зол, опьянен наркотиком и опасен, она – беззащитна. Тут не помог бы даже Гендо-сама.

Лезвие вжимается в гортань.

«Вот так и умрешь? Тебя для этого создали – истечь кровью, как свинья на бойне?»

В ней вспыхивает противоядие отчаянию – ярость.

«Даже не попробуешь спастись? Это ученые сделали тебя такой дурой, что и мысли не возникнет вступить в драку за свою жизнь?»

Эмико закрывает глаза, молится бодхисатве Мидзуко Дзидзо[53], а потом, для верности, духу чеширов бакэнэко[54], делает глубокий вдох и что есть силы бьет по ножу. Лезвие оставляет на шее жгучий надрез.

– Араи ва?! – вопит однорукий.

Девушка отталкивает его, подныривает под занесенным ножом и, не оглядываясь, бежит к выходу из проулка. Человек хрипит и тяжело падает на землю. Она выскакивает на большую улицу, не думая о том, что выдаст себя или перегреется и погибнет. Главное – уйти подальше от этого демона, перегореть, но не сдохнуть, как безвольное животное.

Вперед – мимо гор фруктов, через бухты веревок. Самоубийственное и бесполезное бегство, но она ничего не может с собой поделать. Эмико толкает гайдзина, который торгуется за мешок местного ю-тексовского риса, тот отскакивает и возмущенно вопит.

Все вокруг будто замедлилось – прохожие не идут, а ползут. Она ловко проскакивает под бамбуковыми строительными лесами. Бежать до странного легко. Люди шагают так, словно увязли в меду. Эмико смотрит назад: ее преследователь сильно отстал. Удивительно, как вообще можно было его бояться. Глядя на этот заторможенный мир, она начинает хохотать…

…и налетает на строителя. Оба падают на землю.

– Араи ва! Смотри, куда идешь! – кричит рабочий.

Девушка с трудом встает на колени, чувствует, как онемели от ссадин ладони, и хочет бежать дальше, но все перед ней вдруг делается шатким и туманным. Она оседает, потом, как пьяная, поднимает себя снова и ощущает внутри страшный жар. Земля уходит из-под ног, но Эмико стоит, держась за выжженную солнцем стену, и слушает ругань строителя – яростную и бессмысленную. Наваливается раскаленный мрак. Она начинает перегорать.

В толпе среди велосипедов и запряженных мулами телег мелькает лицо гайдзина. Девушка мотает головой, разгоняя тьму, делает неуверенный шаг вперед (уже сходит с ума или так над ней шутит бакэнэко?), хватает строителя за плечо и, не замечая, как тот вскрикивает и вырывается, рыщет глазами, хочет убедить себя, что это была лишь галлюцинация, рожденная ее закипающим мозгом.

И снова гайдзин – тот самый, со шрамом, весь бледный, который тогда у Райли посоветовал ей идти на север. Рикша возникает на мгновение и тут же исчезает за спиной мегадонта. И опять он – теперь на другой стороне улицы, смотрит прямо на Эмико. Тот самый.

– Держи! Не пускай дергунчика!

Однорукий размахивает ножом и лезет через леса, но до чего же медленно – медленнее, чем можно было представить. Девушка ломает голову: может, он с войны такой пришел? Но нет – шагает ровно, не хромает. Просто все замедлилось – люди, повозки – и стало странным, неторопливым, почти нереальным.

Эмико позволяет рабочему тащить ее за собой и продолжает разглядывать толпу – а вдруг привиделось?

Вон там! Гайдзин! Она вырывается, резко выскакивает на улицу, собрав силы на последний рывок, проскакивает под мегадонтом, едва не налетает на огромную ногу, потом, очутившись на другой стороне, бежит за рикшей и, словно нищенка, тянет к гайдзину руки.

Тот смотрит холодно, совершенно бесстрастно. У Эмико отказывают ноги, она хватается за повозку, хотя понимает: ее, жалкую пружинщицу, сейчас же отпихнут. Глупо было даже мечтать о том, что бледный иностранец разглядит в ней такого же человека, женщину, а не груду биохлама.

Внезапно гайдзин хватает девушку за руку, тащит к себе в рикшу, а тайцу за рулем кричит ехать быстрее – сразу на трех языках.

– Ган куи чи че, куай куай куай!

Тут на повозку, которая медленно набирает ход, бросается однорукий и с размаху бьет Эмико ножом в плечо. Она отстраненно наблюдает за тем, как брызжет на сиденье кровь, как замирают в солнечных лучах рубиновые капельки. Опять взлетает нож. Ей бы поднять руку, защитить себя, вступить в схватку, но сил уже нет – от утомления и перегрева она едва может пошевелиться.

Нападающий кричит и бьет снова. Нож парит вниз – неторопливо, словно сквозь застывший на холоде мед – медленно и очень далеко. Лезвие вспарывает плоть. Усталость. Горячий туман. Сознание тает. Еще удар.

Внезапно между ними возникает гайдзин с блестящим пружинным пистолетом наперевес. Она чуть удивленно замечает, что этот человек носит оружие, но его схватку с наркоманом воспринимает как что-то совсем незначительное, отстраненное… тонущее во тьме. Жар поглощает Эмико целиком.

10

Пружинщица никак не защищается – только вскрикивает с каждым новым ударом и чуть заметно вздрагивает.

– Баи! Куай куай куай! – командует Андерсон возчику Лао Гу и отпихивает бандита. Рикша прибавляет ход. Однорукий неловко тычет в него ножом и снова с размаху бьет девушку. Она уже никак не реагирует. Брызжет кровь. Андерсон выхватывает из-под одежды пистолет и наставляет в лицо нападающему. Тот ахает, спрыгивает с повозки, бежит прочь и, пока вслед за ним поворачивают дуло и думают, всадить или нет диск в голову, скрывается за телегой, которую тянет мегадонт.

– Вот черт! – Андерсон вертит головой – в самом ли деле нападавший отстал, – потом говорит притихшей на сиденье девушке: – Все, ты в безопасности.

Та лежит неподвижно, с закрытыми глазами, часто дышит. Торчат куски распоротой одежды. Когда он прикладывает ладонь к ее раскрасневшемуся лбу – кожа так и пылает, – девушка вздрагивает, чуть приоткрывает веки, смотрит потухшим взглядом и шепчет:

– Помогите.

Она умирает. Плохо продуманное тело после пробежки сгорает изнутри. Разве можно было делать живое существо таким ущербным? Андерсон разрывает на ней верхнюю одежду, давая доступ воздуху, и кричит Лао Гу через плечо:

– Гони к дамбе! – Заметив непонимающий взгляд, он машет рукой в сторону плотины: – Шуи! К воде! Нам! К океану, чтоб тебя! Быстро! Куай куай куай!

Лао Гу судорожно кивает, привстает на педалях и ведет рикшу сквозь плотный поток – разгоняет криками людей, осыпает проклятиями лезущих под колеса пешеходов и запряженных в повозки животных. Андерсон обмахивает девушку шляпой.

У дамбы он взваливает ее на плечо и несет вверх по криво сложенной лестнице мимо каменных хранителей-нагов[55], чьи длинные тела вьются вдоль ступеней, а лица глядят бесстрастно. Пот заливает глаза, раскаленное тело пружинщицы обжигает кожу.

На вершине алое солнце, омывающее далекие силуэты затонувшего Тонбури, бьет прямо в лицо, горячие лучи жалят не меньше, чем неподвижная ноша. Подойдя к краю набережной, Андерсон швыряет девушку в море. Его самого окатывает солеными брызгами.

Она камнем уходит вниз. «Идиот. Вот идиот!» Андерсон тут же прыгает следом, хватает обмякшую руку, тянет на воздух и, стараясь больше не выпускать, держит лицо пружинщицы над волнами. Кожа девушки по-прежнему пышет жаром, – кажется, вода вокруг вот-вот закипит. Черные волосы сетью разметались по поверхности, тело висит безвольно.

Рядом топчется Лао Гу. Андерсон подзывает его поближе:

– На-ка держи.

Тот мешкает.

– Да держи, чтоб тебя! Жуа та!

Пока китаец неохотно просовывает руки под мышки пружинщице, Андерсон щупает пульс: жива ли, не сварился ли мозг – вдруг уже стала овощем?

Но сердце стучит. Стучит стремительно, как у колибри, – у крупных существ так не бывает. Тогда он склоняет голову и слушает дыхание.

Девушка резко открывает глаза, вздрагивает всем телом, Андерсон подскакивает, Лао Гу от неожиданности разжимает пальцы, и она снова уходит под воду.

– Стой! – Андерсон ныряет вслед.

Пружинщица всплывает, кашляет, молотит руками и ногами, цепко хватает своего спасителя, и тот тянет ее на берег. Одежда липнет к ее телу, как водоросли, черные волосы отливают шелковистым блеском. Девушка смотрит Андерсону прямо в глаза и вдруг ощущает блаженство – кожа вновь стала прохладной.

* * *

– Зачем вы мне помогли?

Настала ночь. В темноте шипят газовые светильники, от пляшущих язычков метана по улицам бегут зеленоватые потусторонние тени. Капельки влаги поблескивают на стенах, камнях мостовой и на коже людей, которые теснятся вокруг свечей ночных рынков.

– Зачем?

Андерсон только пожимает плечами, радуясь, что его лица в темноте не видно. Он и сам не знает зачем. Если однорукий расскажет о фаранге и пружинщице, пойдут разговоры, потом придут белые кители. Глупо было рисковать, учитывая, как он уже засветился. Описать его проще простого, произошло все неподалеку от «Сэра Френсиса», ну а дальше жди совсем уж неудобных вопросов.

Тут он осаживает себя. Параноик не хуже Хок Сена. Тот нак ленг точно употребил ябу и ни к каким кителям не пойдет – ляжет на дно и станет зализывать раны.

Все равно глупо поступил.

Когда пружинщица отключилась, Андерсон решил, что она вот-вот умрет, и втайне порадовался – не придется жалеть, что узнал ее в толпе и, вопреки всему, чему учили, пересек их линии жизни.

Жуткая краснота спала, огненный жар тоже. Девушка придерживает на себе распоротую одежду – сохраняет остатки скромности, но этим лишь придает себе, существу, которым владеют, еще более жалкий вид.

– Так зачем?

– Да просто помог.

– Пружинщикам никто не помогает. Вы глупец, – тусклым голосом замечает она и откидывает с лица мокрую прядь невообразимым рваным движением, выдающим ее генетически измененную натуру. Под разорванной блузкой соблазнительно близко поблескивает шелковистая кожа. Интересно, каково с ней?

Девушка перехватывает взгляд.

– Хотите?

– Нет. – Андерсон, смутившись, отводит глаза. – Необязательно.

– Я не стану сопротивляться.

Эта готовность вдруг вызывает в нем неприязнь. В другой раз и при других обстоятельствах он бы сам рванул к новым ощущениям, но ее жалкое предположение отвращает.

– Спасибо, не нужно, – вымучив улыбку, говорит Андерсон.

Девушка сдержанно кивает и снова смотрит во влажную ночь на зеленые огоньки фонарей. Трудно понять, что она думает о его поступке: благодарна, удивлена или вообще безразлична. И хотя в страшные минуты преследования и в момент избавления маска наверняка слетала с ее лица, сейчас мыслей пружинщицы совершенно не разобрать.

– Тебя отвезти куда-нибудь?

– Может, к Райли. Кто еще меня к себе пустит?

– А люди до него? Ты же не всегда была… – Он не может подобрать необидного слова, а сказать «игрушкой» не поворачивается язык.

Быстро посмотрев на Андерсона, девушка снова глядит на проплывающий мимо город. Газовые фонари расплескивают на дорогу тусклые лужицы фосфорно-зеленого света, между которыми лежат ущелья мрака. Луч ненадолго выхватывает лицо пружинщицы – задумчивое и блестящее от влажного воздуха, но оно тут же исчезает в темноте.

– Нет, не всегда. Я… – она подбирает нужные слова, – жила по-другому, – и снова замолкает. – Работала на «Мисимото». У меня был… владелец в компании. Мной владели. Ген… хозяин, как иностранный бизнесмен, получил временное разрешение привезти меня в королевство на девяносто дней. Но из-за дружбы с Японией бумагу, по согласию властей, позволялось продлить. Я работала личным секретарем – сразу и переводчик, и администратор, и… компаньон. – В темноте чувствуется, как она пожимает плечами. – Но только для Нового человека билет на дирижабль в Японию очень дорогой – такой же, как для вас, обычных людей. Мой владелец решил, что дешевле будет оставить секретаря в Бангкоке и купить в Осаке нового, когда вернется.

– Иисусе и Ной ветхозаветный!

– Меня рассчитали прямо на якорной площадке, а потом он уехал. Поднялся в воздух и улетел.

– И теперь ты у Райли?

– Таец никогда не возьмет Нового человека секретарем или переводчиком. В Японии такое сплошь и рядом – детей рождается мало, работы много. А тут… Рынок калорий под контролем, люди злы на ю-текс, все берегут свой рис. А Райли нет до этого дела. Райли, он… рисковый.

Рикша въезжает в облако жирного пахучего пара – рядом жарят рыбу. Ночной рынок: люди кучками сидят вокруг свечей и, склонившись над плошками, едят лапшу, лаап[56] и осьминогов на палочках. Андерсон сдерживает желание поднять над повозкой крышу и опустить занавеску, чтобы никто не заметил пружинщицу. Под сковородками-воками ярко вспыхивает огонь, в нем проскакивают зеленоватые искры метана, за который министерство природы берет налог. В темноте на смуглой коже посетителей едва заметно поблескивает пот. Под ногами шныряют чеширы – ждут объедков и ловят возможность что-нибудь стащить.

Перед рикшей мелькает красный кошачий силуэт, Лао Гу резко выкручивает руль и бормочет проклятие на родном языке. Эмико хлопает в ладоши и негромко смеется. Китаец бросает на нее сердитый взгляд.

– Любишь чеширов? – спрашивает Андерсон.

– А вы – нет?

– Дома отстреливать не успеваем. Даже грэммиты платят за их шкурки – единственное, за что им можно сказать спасибо.

– Да, пожалуй, – задумчиво тянет Эмико. – Эти кошки хорошо приспособлены, даже слишком – ни одной птице не уйти. А если бы первыми сделали Новых людей?..

На ее лице мелькает то ли угроза, то ли грусть.

– Ну и что, по-твоему, тогда было бы?

Она избегает взгляда Андерсона и смотрит на животных, снующих под столами.

– Генхакеры слишком многому научились на чеширах.

Больше Эмико не говорит ни слова, но и без них понятно, о чем она думает: если бы Новых людей создали первыми – до того, как генхакеры разобрались, что к чему, – девушка не была бы стерильной, подчеркнуто механические движения ее бы не выдавали. Возможно, ее сделали бы не хуже тех боевых пружинщиков, что сейчас воюют во Вьетнаме, смертельно опасных и бесстрашных. Если бы не чеширы, такие, как Эмико, вытеснили бы менее совершенных людей. Однако она – такой же генетический тупик, как соя-про или пшеница тотал-нутриент.

Еще один мерцающий кошачий силуэт тенью проскакивает через темную улицу – подношение высоких технологий памяти Льюиса Кэрролла. Два-три перелета на дирижабле, несколько рейсов под парусом – и целых классов животных, неспособных противостоять невидимому врагу, как не бывало.

– Мы бы поняли свою ошибку.

– Конечно. Но возможно, было бы слишком поздно. – Тут она резко меняет тему и, показывая на темные силуэты ступ, спрашивает: – Как вам нравятся местные храмы?

Андерсону интересно: она ушла от разговора, потому что не хочет ссоры или ей страшно лишиться в споре своих иллюзий?

– Куда лучше грэммитских построек у меня на родине, – говорит он, разглядывая чеди и бот[57].

– Грэммиты… – Эмико брезгливо морщится. – У них на уме только природа, теория ниш да Ноев ковчег – хотя потоп уже давно произошел.

Андерсон вспоминает Хагга – как тот пыхтел и сокрушался по поводу бежевого жучка.

– Будь их воля, мы бы все сидели по своим континентам.

– По-моему, это невозможно. Человек любит исследовать, занимать новые ниши.

В лунном свете тускло поблескивает золотой орнамент храма. Мир и в самом деле стал меньше. Сначала дирижабль, потом парусник – и вот Андерсон уже трясется в повозке по темным улицам города на другой стороне планеты. Уму непостижимо. Пару поколений назад сообщения не было даже между центром и пригородами, построенными в Экспансию. Дед рассказывал, как люди делали вылазки в опустевшие районы и собирали добро по огромным кварталам, заброшенным в эпоху нефтяного Свертывания. Путь в десять миль тогда считался великим путешествием, а теперь…

В начале улицы возникает несколько человек в форме.

Эмико бледнеет и тянет руки к Андерсону:

– Обнимите меня.

Он пробует стряхнуть девушку, но та держит крепко и сжимает пальцы еще сильнее, когда замечает, что белые кители остановились и смотрят. Андерсон сдерживает порыв скинуть ее с рикши и бежать – это было бы большой ошибкой.

– Я сейчас нарушаю карантин и для них – не лучше японского долгоносика. Увидят мои движения – все поймут и отправят на удобрения. – Она льнет теснее и глядит умоляюще. – Простите меня. Обнимите.

Внезапно поддавшись жалости, он обхватывает девушку, будто защищая, – насколько калорийщик может защитить нелегальный японский хлам. Когда министерские, ухмыляясь, окликают их, Андерсон радостно кивает в ответ, хотя по коже у него бегают мурашки. Кители продолжают разглядывать парочку. Один что-то говорит второму и болтает висящей на поясе дубинкой. Эмико с застывшей на лице улыбкой вздрагивает. Андерсон крепче прижимает девушку к себе.

«Не просите взятку. Только не в этот раз, только не сейчас».

Рикша проезжает мимо, и патрульные остаются позади. Слышно, как они хохочут – то ли по поводу фаранга, который обнимает девушку, то ли по совсем другой причине – уже не важно. Главное – Эмико снова в безопасности.

Чуть отпрянув и дрожа от испуга, она шепчет:

– Спасибо. Не подумала – и выглянула. Вот глупая. – Потом смахивает с лица волосы, глядит на быстро исчезающих вдали кителей, сжимает кулаки, бормочет: – Глупая девчонка. Ты кто – чешир, который взял да исчез? – И совсем сердито, будто желая получше втолковать себе, повторяет: – Глупая, глупая, глупая.

Андерсон глядит на девушку, остолбенев: она создана вовсе не для этого душного полузвериного мира. Рано или поздно город ее обязательно съест.

Эмико замечает его реакцию и, грустно улыбнувшись, говорит:

– Думаю, ничто не вечно.

– Да, – отвечает он сдавленно.

Оба молча смотрят друг на друга. Ее блузка вновь раскрылась – видно шею и ложбинку между грудей. Эмико глядит на него серьезно и не спешит поправлять одежду. Специально? Подталкивает? Или такова ее натура – соблазнять? Должно быть, она не может ничего с собой поделать, если эти инстинкты заложены в ее ДНК, как в чеширов – талант к ловле птиц. Андерсон неуверенно придвигается ближе.

Она не возражает. Наоборот, отвечает тем же. Очень мягкие губы. Его пальцы скользят по бедру девушки, распахивают блузку и ныряют внутрь. Эмико с легким вздохом, приоткрыв рот навстречу, льнет к нему – искренне или уступая? может ли вообще отказать? – прижимается грудью, гладит, руки бегут вниз. Андерсон дрожит – трепещет, как шестнадцатилетний мальчишка. Неужели генетики научили это одурманивающее тело поражать феромонами?

Забыв обо всем – о городе, о Лао Гу, – он притягивает Эмико к себе, осторожно обхватывает грудь и ощущает под пальцами безупречную плоть.

От прикосновения сердце пружинщицы начинает колотиться как бешеное.

11

Чаочжоуских китайцев Джайди в некотором смысле уважает: у них большие, хорошо организованные фабрики, за несколько поколений они пустили корни в королевстве, истово чтят ее величество Дитя-королеву и совершенно не похожи на своих жалких собратьев-беженцев, которые хлынули сюда, на его родину, из Малайи, в надежде на поддержку, после того как сами отвернулись от собственных земляков. Последним бы половину расчетливости чаочжоуских – давным-давно приняли бы ислам и нашли место в местном пестром обществе.

Вместо этого китайцы из Малакки, Пинанга и с Западного Берега надменно держались особняком и думали, что прилив фундаментализма их не тронет, а теперь пришли в королевство с протянутой рукой к родне из Чаочжоу, так как спастись своими силами ума не хватило.

Там, где малайским недостает сообразительности, чаочжоуские не теряются. Они уже почти тайцы: говорят по-тайски, берут тайские имена. Пусть когда-то в роду у них и водились китайцы, но сейчас они – верноподданные граждане этой страны, а такое, если подумать, скажешь не о всяком тайце, а уж тем более об Аккарате и его выводке в министерстве торговли.

Поэтому Джайди даже немного сочувствует чаочжоускому заводчику, который расхаживает перед ним в белом балахоне, свободных хлопковых штанах и сандалиях по цеху и возмущается тем, что его фабрику закрыли из-за какого-то превышения нормы угля, хотя он платил каждому белому кителю. А значит, Джайди не имеет права – совершенно никакого права – останавливать его предприятие.

Слышать в свой адрес «черепашье яйцо» Джайди даже лестно, хотя и весьма неприятно – для китайцев это страшное оскорбление. Все же он спокойно выслушивает яростную тираду. Немного погорячиться – так по-китайски. Позволяют себе эмоции, как тайцы никогда бы не посмели.

Тем не менее этот человек ему симпатичен.

Но к тому, кто сыплет оскорблениями и постоянно тычет ему пальцем в грудь, испытывать симпатию Джайди долго не может, а потому уже восседает на груди бизнесмена, пережимает горло дубинкой и объясняет тонкости этикета по отношению к белым кителям.

– Похоже, вы приняли меня за очередного министерского служаку, – замечает он.

Тот хрипит, вырывается, но тщетно. Внимательно глядя на предпринимателя, Джайди поясняет:

– Вы, конечно, понимаете – лимиты на уголь введены из-за того, что город стоит ниже уровня моря. Вы свою углеродную норму превысили еще несколько месяцев назад.

– Гхрхха.

Поразмыслив над таким ответом, Джайди грустно качает головой:

– Нет, мы не можем позволить фабрике продолжать работу. Рама Двенадцатый повелел, и на том же стоит ее величество Дитя-королева: мы не оставим Крунг-Тхеп даже под напором наступающего океана, не сбежим из Города божественных воплощений, как те трусы из Аютии от бирманцев. Вода – не вражеские солдаты, стоит пустить – уже не прогонишь. – Он смотрит на вспотевшего китайца и прибавляет: – Вот поэтому каждый должен делать все, что от него зависит. Если не хотим пустить захватчика в свой город, то надо бороться плечом к плечу. Вы согласны?

– Гххрххгхх…

– Хорошо. Рад, что мы нашли общий язык.

Рядом кто-то вежливо покашливает.

Джайди, скрывая недовольство, поднимает голову и видит юного рядового в новенькой форме. Тот отвешивает почтительный ваи – пальцами сложенных ладоней до лба, – замирает ненадолго и говорит:

– Кун Джайди, мне крайне жаль прерывать вас.

– В чем дело?

– Чао кун генерал Прача изволит просить вас к себе.

– Я занят. Похоже, наш друг наконец согласен вести разговор в приемлемом тоне и с холодным сердцем.

– Я обязан сообщить вам… мне велели передать…

– Ну же!

– …чтобы вы тащили ваш… ваш, простите меня, «тщеславный зад», простите еще раз, в министерство. Немедленно и даже быстрее. – Мальчишка вздрагивает от собственных слов. – Если нет велосипеда, велели взять мой.

– Вон что. Тогда ладно. – Джайди слезает с заводчика и говорит Канье: – Лейтенант, разберешься тут?

Та в замешательстве:

– Что-то случилось?

– Думаю, Прача созрел на меня поорать.

– Пойти с вами? Этот червяк подождет, – кивает она на китайца.

Ее беспокойство веселит Джайди.

– Обо мне не волнуйся, заканчивай тут. Если нас отправят в ссылку на юг охранять лагеря желтобилетников до самой пенсии, я тебе сообщу.

Расхрабрившийся китаец бросает ему вслед:

– Ты у меня еще попляшешь, хийя!

Последнее, что слышит Джайди, выходя из цеха в компании рядового, – удар дубинкой и визг заводчика.

Снаружи печет солнце. Он и без того вспотел, трудясь над китайцем, поэтому отходит в тень кокосовой пальмы и ждет, пока рядовой подкатит велосипед.

Мальчишка смотрит на взмокшее лицо Джайди озабоченно:

– Хотите передохнуть?

– Ха, да ты что! Насчет меня не переживай – просто годы уже не те. Еще хийя попался не слишком покладистый, а я уже не тот боец, что раньше. Но в прохладный сезон так бы не вспотел.

– Вы во многих боях победили.

– В некоторых да. И тренировался еще не в такое пекло.

– За вас бы все лейтенант сделала. Вам-то зачем так себя утруждать?

Джайди смахивает со лба пот:

– И что тогда скажут мои парни? Что я лентяй.

– Такого о вас никто и подумать не посмеет!

– Вот станешь капитаном – тогда поймешь, – снисходительно отвечает Джайди. – Люди тебе верны, только если показываешь им пример. Я никогда не заставлю своих обмахивать меня веером или крутить вентилятор, как эти хийя в министерстве торговли. Пусть командую я, но все мы – братья. Получишь капитана, обещай, что будешь делать так же.

Глаза мальчишки сияют, он снова делает ваи:

– Да, кун. Обязательно. Спасибо!

– Вот и молодец. – Джайди садится на велосипед. – Лейтенант Канья закончит и отвезет тебя на нашем тандеме.

Днем в засушливый сезон в самое пекло на дорогу выезжают в основном сумасшедшие и те, кому очень надо. Зато под арками и в укрытых тентами переулках раскинулись рынки, заваленные овощами и кухонной утварью.

Проезжая Тханон-на-Пхралан, Джайди отпускает руль, делает ваи в сторону Священного столпа и молится за невредимость души Бангкока. Здесь Рама XII заявил, что народ не бросит город под напором наступающего океана. От монашеских распевов во спасение Крунг-Тхепа на душе делается спокойно. Он трижды поднимает ладони ко лбу. Море людей вокруг делает то же самое.

Четверть часа спустя впереди возникает министерство природы – покатые крыши из красной черепицы выглядывают над зарослями бамбука, тиковых и дождевых деревьев. Вокруг, вся в разводах от ливней и в бахроме из мха и папоротников, высокая белая стена; стоят охранные статуи гаруд и сингхов[58].

Однажды Джайди видел этот комплекс с высоты – его, одного из немногих, в облет на дирижабле взял с собой Чайанучит. Еще в ту пору, когда тот руководил министерством, когда власть белых кителей была непререкаемой, когда по королевству со страшной скоростью катился мор и никто не знал, выживет ли хоть что-нибудь.

Чайанучит помнил (а сказать о себе такое могли немногие), как начиналась та эпидемия. Джайди, тогда еще совсем молодому призывнику, повезло – он попал в министерство курьером.

Чайанучит понимал, что́ стоит на кону и как надо действовать. Если требовалось перекрыть границы, вывести из игры какое-нибудь министерство или сровнять с землей Пхукет и Чиангмай[59] – он не колебался; когда зараза моментально охватила джунгли на севере, жег их беспощадно и безостановочно. И вот однажды Джайди получил благословение подняться с этим человеком в воздух на дирижабле его королевского величества.

Тогда главной заботой было очистить королевство. Но едва «Агроген», «Пур-калории» и прочие, требуя невообразимых денег, стали присылать невосприимчивые к мору семена, местные генхакеры-патриоты, глядя, как одни за другими сдаются бирманцы, вьетнамцы и кхмеры, взялись ломать ДНК растений, созданных компаниями-калорийщиками, стараясь накормить страну. «Агроген» и им подобные за посягательство на интеллектуальную собственность пригрозили ввести эмбарго, но Тайское королевство держалось, выживало вопреки всему. Остальные ломались под напором калорийщиков, а тайцы стояли.

– Эмбарго! – смеялся Чайанучит. – Именно то, что надо! Никаких связей с ними иметь не желаем.

И встала еще одна стена – к той, что возникла, когда кончилось топливо, и к той, что возвели, обороняясь от гражданской войны и голодных беженцев; последняя преграда угрозам внешнего мира.

Кипучая жизнь министерства природы потрясла юного новобранца Джайди. Белые кители, борясь с тысячами напастей, безостановочно сновали между штаб-квартирой и местами происшествий. Так остро неотложность дел не ощущалась ни в одном другом министерстве. Эпидемии никого не ждали. Единственный долгоносик в каком-нибудь отдаленном районе – и за считаные часы, промчавшись через всю страну на пружинном поезде, белые кители оказывались в центре событий.

Всякий раз у министерства возникали новые обязанности. Мор стал лишь очередным бедствием. Сперва королевству угрожал подъем моря – пришлось строить плотины и дамбы; потом из-за недосмотра за контрактами на энергию и загрязнение и за квотами на выбросы кители стали сами раздавать лицензии на производство метана; затем занялись рыболовством – следили за уровнем токсинов в этом последнем источнике калорий для всего королевства (счастье, что мысли фарангов крутились только вокруг суши и потому рыбным запасам они вредили походя). И наконец, нагрянули человеческие болезни, вирусы и бактерии: H7V9, цибискоз-111 b, с и d, фаган, а еще морские моллюски, которые, заразившись, мутировали и легко перебирались на землю, а еще пузырчатая ржа… Заботам не было края.

Джайди проезжает мимо торговки и, хотя очень спешит, покупает банан. Новый сорт, из министерского отдела срочных разработок: скороспелый, стойкий к клещам-макмакам, чьи яйца заражают цветы быстрее, чем те успеют раскрыться. Ведя велосипед, он жадно проглатывает банан и, думая, что неплохо бы нормально перекусить, оставляет шкурку возле дождевого дерева.

Все живое производит отходы. Жизнь – вообще сплошные затраты, риск и вечный вопрос, куда девать мусор, поэтому министерство оказалось в самом ее центре. Оно постоянно следит, правильно ли и насколько безопасно простые люди выбрасывают ненужное, а еще разбирается с жадными и недальновидными – с теми, кто хочет быстрой наживы, пусть даже ценой чьей-то жизни.

Символ министерства природы – глаз черепахи, который означает прозорливость, понимание того, что быстро и дешево не бывает и что у всего есть скрытая цена. Остальные зовут их министерством черепах? Пусть. Чаочжоуские китайцы обзывают черепашьими яйцами за то, что не дают выпускать столько пружинных мотороллеров, сколько хочется? Пусть. Фаранги шутят над черепахами за медлительность? Пускай шутят. Королевство выжило благодаря министерству, и Джайди благоговеет перед его былыми победами.

Но когда у ворот он слезает с велосипеда, какой-то человек бросает сердитый взгляд, а незнакомая женщина отступает. Даже тут, а может, и внутри здания люди, которых он защищает, сторонятся его.

Хмурясь, Джайди проходит мимо охраны.

Жизнь в министерстве бурлит по-прежнему, но совсем не так, как в первые годы. На стенах грибок и трещины от прорастающих лиан, к ним привалилось дерево бо – гниющий символ поражения. Оно лежит так уже десять лет, и его никто не замечает, как и остальные признаки умирания. Здесь царит атмосфера разрухи, джунгли пытаются захватить свои прежние земли. Если не убрать лианы, министерство скоро в них утонет. Раньше все было иначе: кители считались героями, люди вставали перед ними на колени и, словно перед монахами, трижды делали кхраб до земли, а белые формы внушали уважение и восхищение. Теперь же, когда Джайди проходит мимо, люди вздрагивают. Вздрагивают и убегают.

«Я для них – хулиган», – с грустью думает Джайди.

Всего лишь хулиган, шагающий среди буйволов, который, как ни старается вести стадо лаской, всякий раз прибегает к кнуту, к страху. Все министерство такое – по крайней мере те, кто осознает опасность, те, кто верит в то, что должны беречь ярко-белую линию, ограждающую от беды.

«Хулиган».

Вздохнув, он ставит велосипед перед административным зданием: тому отчаянно необходима побелка, но на нее не хватает денег. Джайди размышляет: министерство пришло в упадок оттого, что переоценило свои возможности, или из-за невероятных успехов? Люди совсем потеряли страх перед внешним миром. Торговле каждый год увеличивают бюджет, а им, «природе», урезают.

Он устраивается возле генеральского кабинета. Проходящие мимо белые кители старательно не обращают на него внимания. Джайди ожидает приема у самого Прачи и даже чувствует некоторую гордость: нечасто его вызывают к высокому начальству. В кои-то веки он совершил настоящий поступок.

Нерешительно подходит молодой человек. Кланяется:

– Кун Джайди?..

Тот кивает, и на лице юноши возникает счастливая улыбка. Он коротко острижен, брови едва проступают – недавно из монастыря.

– Кун, как я рад, что это вы! – Новобранец робко протягивает карточку, расписанную в старосукхотайском стиле. На ней поединок: молодой боец с окровавленным лицом сбивает противника на ринг. Черты прорисованы схематично, но Джайди с радостью узнает рисунок.

– Где взял?

– Я был там, кун. Тогда, в деревне. Еще во-от таким… – Показывает себе по пояс и смущенно смеется. – А то и меньше. Посмотрел тогда и захотел стать таким же. Дитхакар вас мощно сбил – кровь кругом, думал, уже не встанете. Думал, не сладите – он крупнее, вон какие мышцы… – Юноша замолкает.

– Помню. Хороший был бой.

– О да, кун, потрясающий! Я решил – тоже стану бойцом.

– Похоже, не стал.

Тот смущенно трет ежик своих волос:

– Ну да… Жесткое это дело оказалось… но… Подпишете? Вот, карточку. Отцу подарю – он любит про ваши бои рассказывать.

– Дитхакар, помнится, был не самый хитрый соперник. Но сильный, конечно. Все бы поединки были такие понятные.

Тут его обрывают:

– Капитан Джайди. Вы закончили встречу с поклонниками?

Юноша торопливо делает ваи и исчезает. Джайди глядит ему вслед и думает, что еще не вся молодежь потеряна. Может… Он оборачивается к генералу:

– Да просто мальчишка подошел.

Прача смотрит на Джайди строго, и тот, ухмыльнувшись, прибавляет:

– Не виноват я, что был хорошим бойцом. Министерство же меня тогда и спонсировало. Надо думать, заработали неплохие деньги и благодаря мне завербовали немало ребят, кун генерал, сэр.

– Брось ты мне «генералить». Сто лет уж друг друга знаем. Заходи.

– Есть, сэр.

Прача делает недовольную мину и показывает на кабинет:

– Марш!

Генерал закрывает дверь и идет к своему месту за большим рабочим столом красного дерева. Под потолком большого кабинета гоняют воздух механические вентиляторы. Ставни приоткрыты так, что пропускают свет, но не прямые лучи. В щели видны запущенные деревья. На стене – картины и фотографии. На одной – министерские кадеты, выпускной курс Прачи. Рядом – Чайанучит, создатель современного министерства. На третьей – ее королевское величество Дитя-королева на троне – такая крохотная и до жути беззащитная. В углу – небольшой алтарь в честь Будды, Пхра Канета и Себа Накхасатхиена, заставленный палочками благовоний и бархатцами.

Джайди делает ваи в сторону алтаря и садится на ротанговый стул ровно напротив Прачи.

– Откуда выпускное фото?

– Что? – оглядывается генерал. – А, это. Какие же мы были молодые! Нашел у матери в вещах. Надо же – столько лет прятала в шкафу. Такая сентиментальная – никогда бы не подумал.

– Приятно посмотреть на этот снимок.

– На якорных площадках ты зашел слишком далеко.

На столе в потоках воздуха от вентиляторов шелестят страницами разбросанные газеты: «Тай Рат», «Ком Чад Лык», «Пхучаткан Рай Ван». На первых полосах многих портрет Джайди.

– Пресса считает иначе.

Прача хмурит брови и спихивает газеты в корзину на переработку:

– Еще бы им не любить героев – так тираж больше. Не верь тем, кто называет тебя Тигром за борьбу с фарангами. В фарангах наше будущее.

– Он бы с тобой не согласился. – Джайди кивает на портрет Чайанучита, который висит под фотографией королевы.

– Другие времена настали, друг мой. На тебя идет охота.

– Ты меня сдашь?

– Нет, – со вздохом отвечает Прача. – Мы слишком давно знакомы. Я знаю, ты – боец. И еще у тебя горячее сердце. – Заметив, что Джайди уже готов возразить, он предупреждающе поднимает руку. – Доброе, как и твое имя, но горячее – джай рон. Тебе бы лишь с кем-нибудь схлестнуться. – И добавляет недовольно: – Если поприжму тебя – взбрыкнешь. Накажу – то же самое.

– Тогда дай мне делать свое дело. От моей непредсказуемости министерству одна польза.

– Твои поступки многих злят. И не только фарангов. Не они одни теперь используют перевозку дирижаблями. У нас и за границей есть свои интересы. Наши, тайские, интересы.

Глядя на стол, Джайди говорит:

– Не знал, что министерство проверяет грузы, только когда это кому-то удобно.

– Я же с тобой по-хорошему. У меня горящих дел – по горло: пузырчатая ржа, жучки, угольная война, шпионы из министерства торговли, желтобилетники, парниковые квоты, вспышки фагана… А тут еще ты.

– Ну и кто это?

– В смысле?

– Кого я так разозлил, что ты наложил в штаны и просишь меня бросить борьбу? Торговля? Да, кто-то из их министерства держит тебя за яйца.

Немного помолчав, генерал говорит:

– Я не знаю, кто именно. И тебе лучше не знать – не с кем будет войну устраивать. – Тут он протягивает фотокарточку и смотрит на Джайди так, что тот не может отвести взгляд. – А вот это я нашел утром под дверью. Здесь, в своем собственном кабинете. В министерстве. Понимаешь? Они даже сюда проникли.

Джайди переворачивает фотографию.

* * *

Ниват и Сурат – хорошие мальчишки. Одному – четыре, другому – шесть. Маленькие мужчины. Уже бойцы. Ниват как-то пришел домой с разбитым носом и горящими глазами, сказал – дрался с честью и был жутко побит, но теперь станет тренироваться и в другой раз поколотит того хийю.

Чайя ужасно недовольна, говорит – Джайди забивает им голову несбыточными мечтами. Сурат хвостом ходит за Ниватом, подбадривает, говорит, что того не победить, что он – тигр, лучший из лучших, что будет править Крунг-Тхепом и прославит всю семью. Себя Сурат называет тренером и учит Нивата в следующий раз бить сильнее. А Ниват не боится драк, вообще ничего не боится. Ему четыре года.

В такие моменты у Джайди щемит сердце. На ринге ему только раз было страшно, а на работе – постоянно. Страх – часть его жизни, часть жизни министерства. Что, если не страх, заставило закрыть границы, сжечь несколько городов, а однажды забить пятьдесят тысяч кур, пересыпать щелоком и похоронить под слоем обеззараженной земли? Когда в Тонбури разразилась та эпидемия, Джайди с парнями из всей защиты носили одни тоненькие масочки из рисовой бумаги и сами закапывали птиц в общем могильнике, а рядом, будто пхи, кружил страх: как вирус смог забраться так далеко и так стремительно? Пойдет ли дальше, пойдет ли еще быстрее? Убьет ли он их? Команду тогда отправили на карантин, месяц они сидели и ждали смерти, и единственным их спутником был страх. Джайди работает на министерство, которое не может устоять перед каждой угрозой. Ему всегда страшно.

Не борьбы он боится, не смерти, а ожидания и неопределенности. Поэтому и щемит сердце от мысли о том, что Ниват не подозревает о подстерегающих его опасностях. А те – повсюду. Многое можно победить только ожиданием, но Джайди предпочитает действовать. Он надевал на удачу амулет с Себом, освященный в Белом храме[60] самим Аджаном Нопадоном, и шел вперед. С дубинкой наперевес врезался в толпу и, орудуя одной рукой, подавлял мятеж в Качанабури[61].

И все же настоящие битвы – это битвы терпения: в одной, кашляя легкими, от цибискоза умирали мать с отцом; в другой руки его сестры и сестры Чайи распухали и трескались от кустистых опухолей фагана – к тому времени министерство еще не выкрало у китайцев генетическую карту вируса и не создало хоть какое-то лекарство. Каждый день они молились Будде, учили себя непривязанности, надеялись, что их родные переродятся в лучшем мире, чем тот, что превращал их пальцы в толстые сучья и пожирал суставы изнутри. Молились и ждали.

Сердце щемит оттого, что Ниват не знает страха, а Сурат ему потакает оттого, что Джайди не находит сил вмешаться и проклинает себя за это. Почему отец должен разбить веру ребенка в свою несокрушимость? Он не желает себе такой роли.

Напротив, когда дети устраивают с ним шуточную потасовку, рычит:

– Рррр! Вы – дети тигра! Свирепые! Стррашно свирепые!

Сыновья хохочут, возятся, он позволяет им победить, показывает приемы, которые выучил, когда выступал на ринге, – такие должен знать каждый, кому предстоят драки на улицах, где нет правил и где даже чемпион узнаёт много нового. Джайди делится с ними тем единственным, чем хорошо владеет сам, – навыками боя. А подготовить их к той, другой битве – битве терпения – невозможно.

Так он думает, переворачивая фотографию.

Сердце обмирает и тут же камнем падает куда-то вниз – словно летит в глубокий колодец, тянет за собой все, что есть внутри, и оставляет Джайди абсолютно опустошенным.

Чайя.

Глаза завязаны, на щеке синяк, руки за спиной, колени стянуты веревкой, сжалась у стены, на которой наспех чем-то бурым – видимо, кровью – накорябано: «Министерству природы с уважением». На ней тот самый голубой пасин, в котором еще утром готовила ему генг кью ван[62] и, смеясь, провожала на работу.

Джайди, окаменев, смотрит на фотографию.

Сыновья – бойцы, но с такими методами не знакомы. Он и сам не знает, как вести подобные войны – с безликим врагом, который хватает за горло, цепляет челюсть приемом «когти демона», шепчет: «Будет больно», но остается невидимым, и ты не понимаешь, кто на самом деле твой враг.

Поначалу связки отказывают, но он кое-как хрипло выдавливает:

– Жива?

– Неизвестно, – вздыхает Прача.

– Кто это сделал?

– Не знаю.

– А должен!

– Знали бы – уже сидела бы тут, рядом с тобой! – Генерал яростно трет виски и, сверкнув на Джайди глазами, добавляет: – У нас на тебя куча жалоб! Отовсюду! Так как тут поймешь кто? Кто угодно!

Накатывает новая волна страха.

– А сыновья? – Джайди вскакивает. – Я должен…

– Сядь! – Прача тянется через стол и хватает его за руку. – Мы послали за ними в школу. Отправили твоих парней – тех, которые слушают только тебя. Кроме них, доверять некому. С детьми все в порядке, их уже везут сюда. А теперь остынь и все обдумай. В твоих интересах действовать тихо. Никаких поспешных решений. Чайю надо вернуть целой и невредимой. Поднимем шум – кое-кто потеряет лицо, и тогда нам ее привезут по частям.

Джайди бросает взгляд на фотографию, встает и начинает расхаживать по кабинету.

– Это Торговля. – Он припоминает ночь на якорных площадках и человека, который сначала издалека – как бы случайно, чуть презрительно – наблюдал за белыми кителями, потом сплюнул кровавой струйкой бетеля и пропал в темноте. – Точно Торговля.

– Или фаранги, или Навозный Царь – ему никогда не нравилось, что ты не идешь на договорные бои. Или еще кто из крестных отцов и джаопоров, чью контрабанду ты перехватил.

– До такого никто из них бы не докатился. Это точно Торговля. Был там…

– Хватит! – Прача изо всех сил ударяет ладонью по столу. – Любой бы с удовольствием докатился! Ты очень быстро нажил себе кучу врагов. Ко мне из-за тебя даже из дворца приходил один чаопрайя. Поэтому похитить мог кто угодно.

– Думаешь, я сам виноват?

– Сейчас уже нет смысла кого-то виноватить, – вздыхает генерал. – Ты зарабатывал врагов, а я тебе не мешал. – Он берет Джайди за руки. – Надо, чтобы ты публично извинился – пусть будут довольны.

– Ни за что.

– Ни за что? – Прача грустно усмехается. – Спрячь-ка эту свою дурацкую гордость. – Потом показывает на фотографию Чайи и говорит презрительно: – Что, по-твоему, они сделают дальше? Мы с такими хийя не сталкивались с самой Экспансии. Для них главное – деньги, богатство. Сейчас ее можно спасти. А вот если ты не угомонишься – точно убьют. Это звери. Итак, ты публично попросишь прощения за якорные площадки, потом тебя разжалуют и переведут – скорее всего, на юг, будешь работать в лагерях желтобилетников. – Он снова вздыхает и, глядя на фотографию, прибавляет: – И если действовать очень-очень тонко и если нам невероятно повезет – есть шанс, что вернем ее. Не надо на меня так смотреть. Будь это поединок на ринге – поставил бы на тебя все свои деньги. Но в этом бою другие правила. – Прача почти умоляет: – Пожалуйста, сделай, как я сказал. Прогнись под этим ветром.

12

Откуда Хок Сену было знать, что эти, тамади, якорные площадки закроют? Что Бангкокский тигр пустит по ветру все его взятки?

Старик вздрагивает, вспоминая разговор с мистером Лэйком: как пришлось пресмыкаться перед бледнотелым монстром, словно перед божеством каким, раболепствовать, пока тот гневался и кричал, швыряя ему в лицо газеты с портретами Джайди Роджанасукчаи, этого человека-проклятия, этого тайского демона.

– Кун… – хотел возразить Хок Сен, но мистер Лэйк и слушать не стал.

– Ты говорил, что все устроено! Скажи-ка, почему бы мне тебя не уволить?

Старик вжал голову в плечи, уговаривая себя не устраивать спор и объяснить все спокойно.

– Кун, не только вы потеряли груз. Это из-за «Карлайла и сыновей». Господин Карлайл слишком близок к министру торговли Аккарату и постоянно дразнит белых кителей, оскорбляет их…

– Не уходи от вопроса! Водорослевые ванны должны были пройти таможню еще на той неделе. Сам сказал мне, что раздал взятки. А теперь оказывается, что деньги-то придержал. Не Карлайл тут виноват, а ты. Ты!

– Кун, это все Бангкокский тигр. Он – настоящее бедствие, землетрясение, цунами. Откуда я мог знать…

– До чего мне надоело твое вранье! Думаешь, раз я фаранг, то тупой? Думаешь, не вижу, как ты колдуешь над бухгалтерскими книгами? Как хитришь, лжешь, вынюхиваешь…

– Я не лгу…

– Мне плевать на твои объяснения и отговорки. Ты мне дерьмо в уши льешь! Меня не волнует, что ты там говоришь, думаешь и предполагаешь. Меня волнует только результат. Чтобы через неделю на конвейере была надежность в сорок процентов, или убирайся назад в башни к своим желтобилетникам. Вот такие у тебя варианты. Даю месяц, а потом выпинываю под зад и беру другого управляющего.

– Кун…

– Ты меня хорошо понял?

Хок Сен понуро опустил голову, радуясь, что это существо не видит его лица.

– Хорошо, Лэйк-сяншен. Все будет, как вы сказали.

Заморский демон вышел из конторы, не дослушав. Старик был так этим оскорблен, что уже собирался плеснуть на сейфы кислотой, забрать оттуда все документы, и, только дойдя до них, кое-как унял ярость.

Случись на фабрике вредительство, укради кто-нибудь бумаги – на него подумали бы в первую очередь. Раз он намерен хорошо устроиться в королевстве, марать свое имя ему больше нельзя. Белым кителям не надо особого повода, чтобы лишить желтобилетника последних прав и вышвырнуть нищего китайца вон из страны прямо в руки фундаменталистов. Терпение. Продержаться на этом, тамади, заводе еще один день.

Поэтому Хок Сен берется за дело: гоняет рабочих, дает добро на дорогой ремонт, подмазывает кого надо – в ход идут даже запасы личных, когда-то ловко присвоенных им денег; лишь бы мистер Лэйк не начал требовать большего, лишь бы этот заморский, тамади, демон не стер его в порошок. Трудяги испытывают конвейер, драят старые детали и разыскивают по городу тиковый ствол для главного вала.

Через Чаня-хохотуна он пообещал награду каждому желтобилетнику, кто раздобудет в руинах, оставшихся с эпохи Экспансии, материалы, если те помогут восстановить фабрику раньше, чем придут муссоны и по реке сюда сплавят дерево для оси.

Хок Сен страшно нервничает: его замысел должен был вот-вот осуществиться, а теперь все зависит от конвейера, который никогда толком не работал, и от людей, которые ничего не умеют. Он уже готов пойти на шантаж и рассказать этому, тамади, демону, что – спасибо Лао Гу – в курсе его неофициальной жизни, что знает обо всех визитах в библиотеки, старые дома. И о необычайном интересе к семенам растений.

Но самое странное и поразительное – Лао Гу летел к нему с этой новостью сломя голову – это пружинщица. Нелегальный генетический хлам. Девушка, к которой мистер Лэйк привязался, как наркоман, и сохнет по ней. Которая, по словами рикши, бывает у него в постели, причем постоянно.

Потрясающе. Отвратительно.

И весьма кстати.

Но это оружие станет последним доводом, если мистер Лэйк и в самом деле решит его выгнать. Пусть Лао Гу и дальше подслушивает, высматривает и вынюхивает – ради этого Хок Сен и пристроил его на работу. Не стоит лишать себя козырей в порыве злости. Поэтому старик, чувствуя, что не просто потерял лицо, но и позволил втоптать его в грязь, все же скачет перед заморским демоном, как клоунская обезьянка.

Скорчив кислую мину, он шагает по фабрике за Китом – снова где-то что-то произошло. Проблемы. Вечно возникают проблемы.

В цехе шумно – идет ремонт. Половину главного привода выдрали из-под пола и уже установили обратно. У дальней стены девять монахов-буддистов монотонно поют, обматывают все подряд священной веревкой-сайсином, молят заполонивших фабрику пхи позволить ей работать хорошо; те – по большей части духи умерших в эпоху Свертывания – ужасно злы на тайцев, которые работают на фарангов. Глядя на монахов, Хок Сен делает недовольное лицо, подсчитывая затраты.

– Что на этот раз? – спрашивает он, протискиваясь мимо вырубного пресса и ныряя под конвейер.

– Вот смотрите, кун.

В теплом сыром воздухе висит густой солоноватый смрад водорослей. Кит показывает на ряд из трех дюжин открытых ванн: вода в них покрыта густой зеленой пеной, работница собирает ее сетью, размазывает по большому, в человеческий рост, сушильному ситу и поднимает на веревках под потолок к сотням таких же.

– В резервуарах загрязнение.

– Правда? – Хок Сен, скрывая отвращение, разглядывает ванны. – И в чем же проблема?

В самых чистых баках слой пены – пушистой, ярко-зеленой – не меньше шести дюймов, от нее идет чувственный аромат морской воды, жизни; по полупрозрачным стенкам бегут струйки воды и, испарившись, оставляют на полу соляные разводы в форме цветов. Поток еще годных водорослей стекает по дренажному каналу к ржавым стальным решеткам и исчезает в темноте.

ДНК свиньи и чего-то еще… и ДНК льна, припоминает старик. Мистер Йейтс был уверен, что все дело во льне – именно он придавал нужные свойства пене. А Хок Сену всегда нравились свиные протеины – свиньи приносят удачу, значит ее будут приносить и водоросли. Тем не менее ничего хорошего из этого не вышло.

Нервно улыбаясь, Кит показывает резервуары, где пленки вырабатывается меньше, цвет у нее не тот, и запах – рыбный или, скорее, креветочный, а не свеже-соленый, как положено.

– Баньят говорил, эти ванны нельзя использовать – надо подождать новых.

Хок Сен мотает головой и, раздраженно посмеиваясь, отвечает:

– Не будет новых. Пока Бангкокский тигр сжигает все, что привозят на якорные площадки, – не будет. Надо работать с этими.

– Но они заражены, болезнь может перекинуться на остальные.

– Ты уверен?

– Баньят говорил…

– Баньята раздавил мегадонт. А если мы не запустим производство скоро, фаранг выкинет нас на улицу.

– Но…

– Думаешь, на твое место не хотят еще пятьдесят тайцев или тысяча желтых билетов?

Кит тут же замолкает. Хок Сен сурово кивает:

– Чтоб все заработало.

– Если белые кители придут с проверкой – найдут загрязнение. – Кит смазывает с бортика ванны серую накипь. – Вот это неправильно, пленка должна быть гораздо ярче, пениться должна.

Хок Сен глядит на резервуар, скривив рот:

– Не запустим – все пойдем попрошайничать на улицу.

Он хочет сказать что-то еще, но тут вбегает Маи:

– Кун! Вас там спрашивают!

– Насчет нового вала? – недовольно откликается старик. – Может, кто-то срубил в храме столб и принес сюда?

Маи, пораженная таким богохульством, замирает, разинув рот, но Хок Сену все равно, что она там думает.

– Если нет, то мне некогда. – И снова говорит Киту: – А если сначала просушить ванны и отмыть как следует?

– Конечно, можно попробовать, кун… Но Баньят говорил, надо начинать с нуля, когда придут новые питательные культуры, иначе придется использовать старые, из этих самых резервуаров, и проблемы пойдут по новой.

– А просеять их можно? Отфильтровать как-нибудь?

– Полностью очистить ни ванны, ни культуры нельзя – позже они опять начнут распространять заражение на все остальные.

– Позже? Позже, говоришь? – сердито переспрашивает Хок Сен. – Да наплевать на твое «позже», меня волнует только ближайший месяц. Не наступит никакое «позже», если фабрика не заработает. Ты будешь ковыряться в куриных кишках в Тонбури и молить богов, как бы не подхватить грипп, а меня отправят в башни к желтобилетникам. Ты о завтрашнем дне не думай. Ты думай о том, что мистер Лэйк уже сегодня может выкинуть нас на улицу. Включи воображение, найди способ заставить эти, тамади, водоросли выдавать правильную пену.

Хок Сен в который раз проклинает работу с тайцами – нет в них китайского духа предпринимательства, который заставляет браться за дело всерьез.

– Кун?..

Маи – она еще не ушла – вздрагивает под его сердитым взглядом.

– Говорят, это ваш последний шанс.

– Последний шанс? Покажи-ка мне этого хийю.

Отшвырнув занавески на выходе из зала очистки, Хок Сен выскакивает в главный цех, где мегадонты налегают на вороты (снова деньги, которых и так нет), тут же замирает и начинает оттирать с пальцев следы пены, ощущая себя испуганным болваном.

Прямо посреди фабрики, будто зараженный цибискозом в карнавальной толпе, стоит Собакотрах и глядит на лязгающие контрольные механизмы – их проверяют рабочие. Рядом Ма Лошадиная Морда и Костлявый. Все трое держатся очень уверенно – и приятели-головорезы, и сам безносый, поросший фаганом, жестокий Собакотрах, который не испытывает ни жалости к остальным желтым билетам, ни страха перед полицией.

Чистое везение, что мистер Лэйк сидит у себя и листает книги, что малышка Маи пошла не к заморскому демону, а к нему, Хок Сену. Девушка быстро шагает вперед, увлекая старика навстречу будущему.

Он кивком показывает Собакотраху отойти с места, которое хорошо видно из смотровых окон, но тот, словно издеваясь, топчется и продолжает разглядывать громыхающий конвейер и бредущих по кругу мегадонтов.

– Внушает, – говорит Собакотрах. – Значит, тут делают эти легендарные пружины?

Хок Сен жестами и мимикой показывает ему, что надо бы уйти с фабрики.

– Нам не стоит беседовать тут.

Бандит и ухом не ведет – разглядывает конторские помещения и смотровые окна.

– А сидишь ты вон там, наверху, да?

– Долго не просижу, если кое-какой фаранг тебя заметит. – Старик выдавливает вежливую улыбку. – Прошу, нам лучше выйти наружу. Иначе возникнут ненужные вопросы.

Еще несколько долгих секунд Собакотрах не двигается, смотрит в сторону офиса. У Хок Сена возникает неприятное чувство, будто тот видит сквозь стены большой железный сейф, набитый бесценными секретами.

– Пожалуйста, пойдем, – бормочет старик. – Рабочим и так хватит поводов для сплетен.

Кивнув своим, бандит резво шагает к выходу. Хок Сен, скрывая облегчение, спешит следом.

– Тебя хотят видеть, – бросает Собакотрах и показывает на ворота фабрики.

Навозный Царь. Наконец-то. Старик оглядывается на смотровые окна: если уйти, мистер Лэйк будет очень зол.

– Конечно, только бумаги приберу. – Он машет рукой в сторону конторы.

– Пошли. Он никого не ждет. Сейчас или никогда.

Старик мечется, на пути к выходу подзывает Маи и шепчет:

– Скажешь куну Андерсону, что я не вернусь… что придумал, где взять новый вал. Прямо так и передай – новый вал.

Маи кивает и уже уходит, но Хок Сен хватает ее и подтаскивает поближе:

– Говори медленно, простыми словами. Если он не поймет, то вышвырнет меня на улицу. Вылечу я – вылетишь и ты. Запомни.

– Маи пен рай. Расскажу так, что он будет доволен вашими трудами, – с улыбкой отвечает девушка и убегает обратно на фабрику.

Собакотрах, глядя через плечо, весело замечает:

– Я думал, ты только у желтых билетов король, а у тебя на побегушках еще и симпатичные тайские девчонки. Недурно.

Хок Сен кривит рот:

– Король желтобилетников – не то звание, к которому стоит стремиться.

– Как и Навозный Царь. Имена многое скрывают. – Бандит оценивающе смотрит на здание. – Никогда не бывал на фабрике фарангов. Впечатляет. Большие деньги вложены.

– Да-да, фаранги обожают тратить.

Он затылком чувствует на себе взгляды рабочих, думает, сколько из них знают, кто такой Собакотрах, и в кои-то веки радуется, что на фабрике мало китайцев, – те вмиг бы поняли, с кем их начальник имеет дело. Хок Сен чувствует, что так им манипулируют, но не дает воли раздражению – понимает, что его хотят выбить из седла. На переговорах без этого никуда.

«Ты Тань Хок Сен, глава „Нового тримарана“. Не поддавайся на дешевые трюки».

Этой вселяющей уверенность мантры хватает только до ворот.

Хохотнув, Собакотрах открывает перед остолбеневшим Хок Сеном дверцу:

– Что, машин никогда не видел?

Старик подавляет желание влепить ему пощечину за наглость и дурость.

– Идиот. Ты можешь понять, как сильно меня подставляешь? Что скажут люди вот об этом безумстве, которое стоит прямо перед фабрикой?

Он залезает внутрь, за ним – довольный Собакотрах и остальные бандиты. Костлявый командует водителю, мотор, громыхнув, оживает, и машина трогает с места.

– Угольный дизель? – против воли шепотом спрашивает Хок Сен.

– Босс постоянно имеет дело с углем… Не такое уж для него и безумство.

– Но цена… – Старик пораженно замолкает. Разгонять стальное чудовище – это же страшные деньги, невероятные пустые расходы. Явное свидетельство о монополии, которой владеет Навозный Царь. Даже в самые тучные годы в Малайе Хок Сен и думать не стал бы о такой сумасшедшей вещи.

Внутри жарко, но он дрожит. В машине чувствуется древняя мощь, тяжесть, основательность – чем не настоящий танк? Словно заперт в сейфе «Спринглайфа», отрезан от всего мира. Накатывает клаустрофобия.

Собакотрах с ухмылкой наблюдает, как Хок Сен превозмогает страх.

– Надеюсь, ты не зря потратишь его время.

Старик смотрит бандиту прямо в глаза:

– А ты был бы рад моей неудаче.

– Верно. По мне, таких, как ты, надо выбрасывать за границу – и помирайте там.

Машина набирает ход – Хок Сена вжимает в кожаное кресло.

За окнами мелькает совсем чужой теперь Крунг-Тхеп: смуглые от солнца люди, серые от пыли упряжные животные, группы велосипедистов, похожие на стайки рыб. Все оборачиваются, показывают пальцами, раскрывают рты. Но голосов не слышно.

Умопомрачительная скорость.

* * *

У дверей башни стоят толпы желтобилетников. Малайские китайцы – мужчины и женщины – придают себе уверенный вид и ждут подработки, шансы на которую тают с каждой минутой в жарком послеполуденном воздухе. И все же они бодрятся, выставляют напоказ костлявые конечности – мол, есть в мышцах калории, только скажи, куда применить.

Когда подъезжает машина, люди вытягивают шеи; двери открывают, и все друг за другом падают на колени, исполняя унизительный кхраб – троекратный поклон хозяину, дающему кров, единственному человеку в Крунг-Тхепе, кто по своей воле несет груз забот об этих людях, бережет их от красных малайских мачете и черных дубинок тайцев. Хок Сен смотрит на согнутые спины, думает, знает ли хоть кого-то, и тут же с удивлением осознает, что он – не один из них, припавших к земле в знак почтения.

Собакотрах уводит его в темное нутро башни. Под ногами шныряют крысы, сверху доносится запах потных тел, тесно забивших помещения, у двух разверстых шахт безносый приподнимает крышку на потускневшем латунном рупоре и что-то властно рявкает.

Они ждут, глядя друг на друга: бандит – скучая, старик – тщательно пряча тревогу. Наконец сверху, лязгая металлом о камень и треща механизмами, показывается лифт.

Собакотрах отворяет дверь и входит внутрь. Стоящая внутри женщина, прежде чем закрыть за ним створки, отпускает тормоз и командует в рупор. Бандит с ухмылкой бросает Хок Сену:

– Жди здесь, желтобилетник, – и быстро исчезает в темноте.

Минуту спустя в соседней, технической шахте сверху съезжают люди, которые служат противовесом главному лифту, протискиваются наружу и всей толпой бегут к лестнице. Один из них, заметив старика, принимает его за просителя.

– Нет тут работы, нас у него и без того полно.

– Да-да, конечно, – бормочет в ответ Хок Сен, но того уже и след простыл – только из пролета слышны щелчки сандалий, которые несут рабочих под самую крышу, откуда они скоро снова съедут вниз.

Здесь, у лифтов, залитый солнцем день сжался до светлого прямоугольного проема, в котором плотной толпой неприкаянно стоят беженцы и глядят на дорогу. Еще несколько желтобилетников бродят по холлу. Плачут дети, тонкие голоски скачут между горячих бетонных стен. Где-то наверху ритмично кряхтят – трахаются прямо в коридоре, как животные, у всех на виду. Об уединении здесь давно забыли. До чего же это ему знакомо. Поразительно, но и он когда-то жил в этом самом здании, в тесноте этого самого загона.

Время идет. Собакотраху уже пора бы быть здесь. Может, Навозный Царь передумал? Краем глаза Хок Сен замечает какое-то шевеление и вздрагивает. Но кругом только тени.

Иногда ему грезится, что зеленые повязки превратились в чеширов – умеют незаметно исчезать и могут так же возникнуть в самый неожиданный момент, когда он, например, принимает душ, обедает или сидит в отхожем месте; придут, выпотрошат и выставят его голову на улицу для острастки другим, как когда-то головы Нефритового Цветка или старшей сестры главной жены. Или его сыновей…

В шахте скрежещет. Через мгновение возникает Собакотрах – рычаги двигает сам, лифтерши уже нет.

– Не убежал? Это хорошо.

– Чего мне тут бояться?

– Ну да. Ты же сам отсюда, так ведь? – Бандит глядит на него оценивающе, потом выходит, делает знак рукой куда-то в темноту, довольно замечает, как Хок Сен вздрагивает и чуть не взвизгивает, когда видит, что из ниоткуда, из теней вдруг возникают охранники, – и командует: – Обыскать.

Хок Сена обхлопывают по бокам, ощупывают ноги, тычут в пах, потом Собакотрах зовет его в лифт, прикидывает их общий вес и отдает приказ в рупор.

Высоко под крышей стучит клеть-противовес – в нее залезают рабочие, и кабина идет вверх сквозь этажи ада. Чем дальше, тем жарче. В самом центре здания, ничем не прикрытого от палящего тропического солнца, настоящее пекло.

Хок Сен вспоминает, как спал здесь на лестничных пролетах, как тяжело ему дышалось среди вонючих тел других беженцев, как желудок прилипал к позвоночнику и – внезапно – свои ладони в горячей свежей крови желтобилетника, тянущего к нему руки, молящего помочь, хотя это он, Хок Сен, полоснул его по горлу острием разбитой бутылки из-под виски.

Старик гонит жуткий образ прочь.

«Ты умирал с голоду. Что еще оставалось?»

Но так просто себя не убедить.

Лифт идет выше. Воздух делается прохладнее, легкий ветерок доносит аромат гибискуса и цитрусовых.

Мимо проплывает открытая галерея: аккуратные садики, широкие балконы с лаймовыми деревцами по краям. Хок Сен представляет, сколько воды нужно поднять на такую верхотуру, сколько извести калорий и что это за человек, у которого есть такие возможности, – страшно и вместе с тем восхитительно. Он уже близко. Совсем близко.

Наконец крыша. Вокруг расстилается залитый солнцем город: золотые шпили Большого дворца, где восседает Дитя-королева и властвует Сомдет Чаопрайя, рядом на холме чеди храма Монгкута[63] – единственное место, которое не исчезнет под водой, если прорвет плотину; обветшалые небоскребы эпохи Экспансии. А вокруг – море.

– Неплохой вид. Да, желтый билет?

Соленый ветер чуть шелестит тентом, растянутым над широкой крышей. В тени в ротанговом кресле раскинулся Навозный Царь. Таких толстяков Хок Сен не видал с самой Малайи – был там человек, который один на всю страну торговал незараженными ржой дурианами. Может, этот и не дотягивает до А Дена, продавца сладостей в Пенанге, но все равно толст невероятно, учитывая, в какой нужде живут все остальные.

Старик подходит медленно, потом делает чрезвычайно почтительный ваи – подбородок в грудь, руки почти над головой.

– У тебя, говорят, ко мне дело?

Хок Сен только кивает – перехватило дыхание. Толстяк терпеливо ждет. Ему подносят сладкий холодный кофе, он делает глоток и спрашивает:

– Пить хочешь?

Старику хватает ума отрицательно помотать головой. Навозный Царь только пожимает плечами и делает еще глоток. Ждет. Четверо слуг в белом торопливо ставят перед ним накрытый скатертью стол. Толстяк кивает Хок Сену:

– Подходи, не церемонься. Ешь, пей.

Подают стул. Навозный Царь предлагает гостю широкую жареную лапшу из ю-текса, салат с крабом и зеленой папайей, потом лааб му, гэнг гай[64]. И еще тарелку с ломтиками папайи и приготовленный на пару ю-текс.

– Не бойся. Курица новейшей генной версии, а папайя только с ветки. С моих восточных плантаций. За последние два сезона – ни следа пузырчатой ржи.

– Но как…

– Замечаем болезнь – сжигаем само дерево и все соседние. А еще раздвинули санитарную зону до пяти километров. Плюс стерилизация ультрафиолетом – вполне хватает.

– Мм…

Толстяк показывает на лежащую на столе пружину:

– Гигаджоуль?

Хок Сен кивает.

– Продаешь?

Старик мотает головой:

– Продаю то, как их делают.

– И по-твоему, я куплю?

Скрывая волнение, Хок Сен пожимает плечами. Такие переговоры ему всегда давались легко – чувствовал себя как рыба в воде. Но раньше не мешало отчаяние.

– Не ты, так кто-нибудь другой.

Навозный Царь кивает, допивает из чашки, ему подливают еще.

– А ко мне зачем пришел?

– Ты богатый.

Толстяк хохочет, чуть не расплескивая кофе, – живот ходит ходуном, все тело так и трясется. Слуги, замерев, следят за каждым движением. Наконец успокоившись, он вытирает рот и мотает головой.

– Честный ответ, – говорит он и тут же серьезнеет. – А еще я опасный.

Хок Сен, поборов страх, начинает прямо:

– Когда все остальное королевство нас отвергло, ты дал нам убежище. Даже свои, тайские китайцы, были не так великодушны. Ее величество своей милостью позволила нам въехать в королевство, но приютил-то нас ты.

– Все равно эти башни никому больше не нужны.

– Ты один проявил сострадание. Вся страна – сплошь добропорядочные буддисты, но только ты дал нам кров, а не выгнал прочь за кордон. Если бы не ты – я бы уже не жил.

Навозный Царь ненадолго задерживает на нем взгляд:

– Мои советчики полагали, что я делаю глупость. Что мне это выйдет неприятностями с белыми кителями и ссорой с генералом Прачой. А может, и моим газовым делам навредит.

– Только ты с твоей влиятельностью мог пойти на такой риск.

– И чего же ты просишь за это маленькое чудо техники?

Хок Сен делает ход:

– Корабль.

Брови толстяка ползут наверх.

– Не деньги? Не нефрит и не опиум?

– Корабль. Скоростной парусник. От «Мисимото». Официально зарегистрированный, с разрешением возить грузы в королевство и по Южно-Китайскому морю. – Тут он делает маленькую паузу и прибавляет: – И твое покровительство.

– Хм… Хитрый желтый билет, – усмехается Навозный Царь. – Я-то думал, ты и в самом деле мне благодарен.

– Ты единственный, чьи связи позволят получить такие разрешения и права.

– Единственный, кто может поставить желтобилетника не вне закона, хочешь сказать? Единственный, кто убедит белых кителей разрешить желтобилетнику стать царем морей?

Хок Сен пропускает это мимо ушей.

– Твои предприятия освещают город. У тебя невероятный авторитет.

Внезапно Навозный Царь решает встать из кресла.

– Да. Верно. Так и есть.

Он ковыляет через всю крышу к самому краю террасы, замирает, сложив руки за спиной, обозревает город и говорит:

– Да. Думаю, есть еще рычаги, за которые я могу потянуть. Министры сделают как надо. – Тут он оборачивается к Хок Сену. – Много просишь.

– Предлагаю еще больше.

– А если еще кому-то продашь?

– Мне целый флот ни к чему. Хватит и одного корабля.

– Тань Хок Сен желает возродить свою морскую империю в Тайском королевстве, – провозглашает толстяк и тут же резко спрашивает: – А вдруг ты уже продал?

– Могу только поклясться, что нет.

– Предками? Духами твоей семьи, которые рыщут по Малайе?

Хок Сен нервно переступает с ноги на ногу.

– Да.

– Покажи, как оно работает.

Старик удивленно поднимает брови:

– Разве еще не начали заводить?

– Так покажи сам.

– Опасаетесь западни? Думаете – бомба с лезвиями? Ну нет, я не в игры пришел играть, а за делом. – Он смотрит по сторонам. – Не могли бы вы позвать закрутчика? Давайте вместе поглядим, сколько джоулей он туда зарядит. Закрутите и сами все увидите. Но только очень осторожно – она не такая эластичная, как обычные пружины, – у нее свой скручивающий момент. Ронять нельзя. – Хок Сен машет молодому слуге. – Эй, ты, ставь в мотальный станок, посмотрим, сколько джоулей сможешь в нее впихнуть.

Тот нерешительно смотрит на Навозного Царя, получает добро и устанавливает коробочку с пружиной в похожее на велосипед устройство.

В деревьях шелестит легкий морской ветерок.

Тут Хок Сена снова охватывает беспокойство. Баньят заверил его, что это хорошая пружина, прошедшая контроль, а не из тех, которые всегда ломаются, едва начинаешь заводить; сказал, из какой именно кучи брать. Но теперь, когда слуга уже готов налечь на педали, его гложут сомнения: если он ошибся, если ошибся Баньят – а тот погиб под ногой обезумевшего мегадонта и подтвердить – в последний раз – не успел… Правда, Хок Сен и так был уверен… И все же…

Началось. Старик замирает. У слуги на лбу проступают капельки пота. Чувствуя необычное сопротивление, он удивленно смотрит на Навозного Царя и его гостя и переключает скорость. Педали вертятся – сперва медленно, потом быстрее. Нажимая на них все сильнее, юноша постоянно подстраивает передачу – заряжает и заряжает пружину энергией.

Толстяк задумчиво произносит:

– Я знал человека, который работал на твоей фабрике – несколько лет назад. Он так богатствами не разбрасывался, своих собратьев-желтобилетников так не обхаживал. – И, помолчав немного, продолжает: – Я, конечно, понимаю, что его ради часов убили белые кители – избили и обчистили прямо на улице за то, что вышел в комендантский час.

Хок Сен только пожимает плечами, а сам гонит от себя воспоминания о человеке, который кровавым мешком лежит на мостовой, умирает и просит помочь.

Навозный Царь глядит на него многозначительно:

– И вот теперь ты работаешь на ту же компанию. Не похоже это на случайное совпадение.

Старик молчит.

– Собакотраху стоило бы быть поосмотрительнее. Опасный ты человек.

Хок Сен решительно мотает головой:

– Я лишь хочу вернуть себе то, что когда-то имел.

А слуга по-прежнему крутит педали, заправляет джоули, втискивает в маленькую коробочку все больше и больше энергии. Навозный Царь старается не показывать удивление, но смотрит, широко раскрыв глаза: любая другая пружина того же размера давно бы перестала заводиться. Велостанок протяжно скрипит.

– Этот всю ночь будет ее накручивать. Тут нужен мегадонт.

– Как так выходит?

– Новая смазка – позволяет сворачивать металл гораздо туже, причем тот не переклинивает и не лопается.

– Потрясающе…

– Если скручивать более подходящей силой – с помощью мегадонта или мула, – переход калорий в джоули выйдет почти стопроцентный.

Навозный Царь глядит, как слуга вращает педали, и улыбается.

– Проверим мы твою пружину. Если отдает энергию так же хорошо, как принимает, – будет тебе корабль. Неси чертежи с документами. Вот с такими люблю иметь дело. – Он приказывает подать выпивку. – За нового партнера!

У Хок Сена будто гора с плеч падает. В первый раз за долгое время, прошедшее с тех пор, как в переулке его руки залила кровь, как тот человек просил, но не получил пощады, старик чувствует вкус спиртного, и ему это приятно.

13

Джайди вспоминает, как впервые увидел Чайю. Он только что закончил бой, один из своих первых, с кем именно – уже позабыл, но как сходит с ринга, как его поздравляют, говорят, что в движениях превзошел самого Най Кан Тома[65], – сейчас представляет очень ясно. Тем вечером они с друзьями выпили лао-лао и высыпали на улицу – хохотали, гоняли мяч для сепак такро, куролесили, наслаждались победой и жизнью.

Тогда-то и повстречалась ему Чайя: она закрывала ставнями фасад родительского магазинчика, где продавались бархатцы и недавно восстановленный жасмин для храмовых церемоний. Он улыбнулся ей. Девушка посмотрела на пьяную компанию с неприязнью, однако Джайди пронзило острое чувство, будто они были знакомы в прошлой жизни и наконец встретили друг друга – свою любовь и судьбу.

Он смотрел на нее ошеломленно, и друзья это заметили – и Суттипонг, и Джайпорн, и остальные. Все приятели умерли во время эпидемии лилового гребешка – рванули сжигать деревни, где вспыхнула болезнь, и погибли. Но Джайди помнит и их самих, и как шутили над его глупо-влюбленным взглядом. А Чайя окатила молодого бойца презрением и прогнала.

Девушки к нему так и липли: одним нравилась его спортивная популярность, другим – белая форма. Одна Чайя при встрече посмотрела холодно и отвернулась.

Джайди месяц собирался с духом, потом, приодевшись, пришел, купил цветов для храма, взял сдачу и незаметно исчез. Неделю за неделей заглядывал в магазинчик, всякий раз говорил с ней чуть дольше, налаживал контакт и поначалу думал: Чайя понимает, что так пьяный болван заглаживает свою вину. Но потом стало ясно: она не узнала в нем наглеца с улицы, да и вовсе забыла тот случай.

Джайди никогда не напоминал об их первой встрече, даже когда поженились. Было бы унизительно признаться и рассказать, что человек, которого она любит, и тот пьяный идиот – одно лицо.

А теперь ему предстоит совершить даже худший поступок – упасть в глазах своих сыновей. Ниват и Сурат с серьезным видом наблюдают, как отец, надев белую форму, встает перед ними на колени.

– Что бы вы ни увидели сегодня, позора в этом нет.

Дети все так же серьезно кивают, хотя не понимают ни слова. «Принуждение», «безысходность» – в их возрасте такого еще не знают. Джайди прижимает малышей к себе и выходит под ослепительное солнце.

В глазах Каньи, которая ждет его в велорикше, сострадание, хотя из вежливости прямо она ничего не скажет.

Едут молча. Впереди возникает министерский комплекс: у ворот сгрудились повозки, слуги ждут хозяев. Значит, свидетели уже начали прибывать.

Они проезжают ворота и останавливаются у храма. В вате Пхра Себа, который построили в честь мученика во имя разнообразия форм жизни, белые кители дают клятвы, проходят посвящение в защитники королевства, получают первые звания. Именно здесь…

Джайди так и подскакивает от злости: по ступеням храма бродят целые стада фарангов. Иностранцы на территории министерства! Торговцы, фабриканты, японцы – обгоревшие на солнце, потные зловонные существа – облепили самое священное место.

– Джай йен йен, – негромко говорит Канья. – Так велел Аккарат, это часть сделки.

Джайди и так не в силах скрыть отвращение, а тут еще и Аккарат стоит рядом с Сомдетом Чаопрайей и что-то ему говорит – похоже, рассказывает анекдот. Эти двое сошлись слишком близко. Генерал Прача с бесстрастным видом оглядывает толпу с вершины лестницы, вокруг него в храм шагают братья и сестры, с которыми Джайди работал и сражался бок о бок. Тут же Пиромпакди: на лице довольная улыбка – счастлив, что отомстит за свои убытки.

Их приезд замечают, всюду слышен шепот.

– Джай йен йен, – напоминает Канья, прежде чем выйти из рикши.

Джайди под конвоем отводят в храм.

Золотые статуи Будды и Пхра Себа безмятежно взирают на собравшихся. На стенных панелях – сцены падения Старого Таиланда: фаранги выпускают чуму, тенета пищевой западни охватывают землю, животные и растения гибнут, его королевское величество Рама XII созывает жалкие остатки войск, которые с флангов прикрывает Хануман[66] и его воины-обезьяны; Крут, Киримукха[67] и армия полулюдей-полудемонов отражают наступление океана и волну эпидемий. Разглядывая картины, Джайди вспоминает, какую гордость испытывал в день своего посвящения.

Снимать в министерстве нельзя, поэтому кругом с карандашами на изготовку столпились газетные писаки. Джайди снимает обувь и входит внутрь, за ним – двое прислужников; эти шакалы только не визжат от восторга в предвкушении суда над своим злейшим врагом. Сомдет Чаопрайя садится на колени возле Аккарата.

Джайди глядит на защитника королевы и думает: как прежнего короля, божественного по своей природе человека, смогли обмануть и назначить на эту должность Сомдета Чаопрайю, ведь он почти сплошное зло? От мысли о том, что рядом с Дитя-королевой находится записной злодей, у Джайди мурашки бегут по коже и…

Тут у него екает сердце: возле Аккарата сидит тот самый незнакомец с якорных площадок – надменный острый взгляд, вытянутое крысиное лицо.

– Холодное сердце, – напоминает Канья и ведет его дальше. – Ради Чайи.

Джайди берет себя в руки и, склонив голову поближе к помощнице, говорит:

– Это он ее похитил. Тот, с аэродрома. Вон, рядом с Аккаратом!

Канья быстро пробегает глазами по лицам.

– Даже если так, мы все равно должны сделать то, за чем пришли. Вариантов нет.

– Ты правда так считаешь?

Она покорно кивает:

– К сожалению. Хотела бы я…

– Не беспокойся. – Джайди незаметно показывает на Аккарата и незнакомца с якорных площадок. – Главное – помни: эти двое ради власти пойдут на что угодно. Усвоила?

– Да.

– Клянешься Пхра Себом?

Канья, немного возмутившись, отвечает кивком:

– Да. Прямо сейчас не могу, но считайте, что уже трижды поклонилась. – Она отходит. В ее глазах будто стоят слезы.

В толпе шикают: Сомдет Чаопрайя выступает вперед – наблюдать за вынесением приговора. Четверо монахов начинают петь. По более радостному поводу – в честь свадьбы или закладки первого камня какого-нибудь здания – их было бы семь или девять, но эти обслуживают акт унижения.

Затем к собравшимся выходят министр Аккарат и генерал Прача. В дыму звучит монотонное пение на пали[68], которое напоминает, что все в мире преходяще, что даже Пхра Себ, переполненный состраданием к гибнущей природе и отчаянием, понял эту неизбежную быстротечность жизни.

Монахи смолкают. Сомдет Чаопрайя подзывает Аккарата и Прачу предстать перед ним и склониться в глубоком кхрабе. С каменным лицом он смотрит, как двое заклятых врагов выказывают почтение королевской власти – единственному, что у них есть общего.

Высокий, упитанный Сомдет Чаопрайя нависает над ними, как башня, и смотрит сурово. О его привычках и пороках постоянно ходят слухи, но именно его назначили защитником ее величества вплоть до коронации. Он вовсе не член королевской семьи, да и быть им не может, но Джайди не по себе оттого, что Дитя-королева живет под влиянием этого человека. Если бы ее жизнь не так зависела от него, можно было бы…

Подходят Аккарат с Прачой. Джайди гонит почти богохульную мысль и делает кхраб перед министром. Газетчики начинают неистово чиркать карандашами по бумаге. Аккарат довольно улыбается, а Джайди еле сдерживает кулаки.

«Ничего, придет и мое время», – думает он и осторожно встает с колен.

– Неплохо, капитан. Я почти поверил в твое раскаяние, – говорит ему министр, наклонившись поближе.

Джайди с каменным лицом смотрит на зрителей и писак, у него сжимается сердце: дети, их привели посмотреть на унижение отца.

– Я превысил свои полномочия, – говорит он генералу Праче, который холодно смотрит на него с края помоста. – Я опорочил имя своего начальника и само министерство природы, хотя всю жизнь оно было мне родным домом. Мне стыдно за то, что я использовал данную им власть в своих корыстных целях, что вводил в заблуждение коллег и руководителей, что попрал мораль. – (Ниват и Сурат, которых держит за руки бабушка, мать Чайи, не сводят с него глаз.) – Я умоляю простить меня и дать мне возможность исправиться.

Генерал Прача идет к нему решительным шагом. Джайди снова в знак покорности падает на колени, но тот проходит мимо, едва не задев ногой его голову, и громко объявляет:

– Независимым следственно-судебным комитетом установлено: капитан Джайди виновен во взяточничестве, коррупции и злоупотреблении властью. – Тут генерал бросает на Джайди быстрый взгляд. – Принято решение о том, что капитан более не может нести службу в рядах министерства. В искупление содеянного он будет на девять лет отправлен в монастырь и лишен имущества. Министерство возьмет его детей на попечительство, но лишит их отцовской фамилии. – И, глядя на Джайди, прибавляет: – Если Будда смилостивится, со временем ты поймешь, что всему виной твои собственные гордыня и алчность. А не поймешь в этой жизни – надеюсь, получишь шанс стать лучше в следующей. – С этими словами Прача отходит в сторону, оставляя Джайди лежать ниц.

– Мы принимаем извинения министерства природы за ошибки генерала и надеемся в дальнейшем улучшить наши отношения. Особенно теперь, когда эту змею лишили яда, – говорит Аккарат.

Сомдет Чаопрайя знаком велит главам двух самых могущественных министерств засвидетельствовать друг другу почтение. По толпе пролетает вздох, и люди спешат на улицу рассказать всем об увиденном.

Джайди по-прежнему стоит на коленях; и только когда Сомдет Чаопрайя уходит, его поднимают двое монахов – серьезные лица, бритые головы, потрепанные и выцветшие шафрановые одежды. Они указывают, куда идти. Теперь он один из них – на целых девять лет лишь за то, что поступил как надо.

Подходит Аккарат:

– Итак, кун Джайди, похоже, ты наконец осознал пределы, за которые не стоило заходить. Не слушал, когда тебя предупреждали, а жаль – все могло бы обойтись.

Джайди через силу делает ваи и цедит сквозь зубы:

– Вы получили что хотели. Теперь отпустите Чайю.

– Какая жалость: даже не знаю, о чем ты.

Джайди пытается понять по глазам, лжет он или нет, но ответа не находит.

«Так кто же мой враг? Ты или нет? Ее уже убили или пока держат как безымянного арестанта где-нибудь в тюрьме у твоих приятелей? Живая она? Мертвая?»

Отбросив размышления, Джайди предупреждает:

– Верните ее, или я вас выслежу и загрызу, как мангуст – кобру.

– Поосторожнее с угрозами. Будет жаль, если еще что-нибудь потеряешь, – совершенно спокойно отвечает Аккарат и бросает взгляд на Нивата и Сурата.

Джайди холодеет.

– Только попробуй тронуть детей.

– Каких детей? – смеется министр. – Нет у тебя больше никаких детей. У тебя вообще больше ничего нет. Просто счастье, что генерал Прача – твой друг. Я бы на его месте отправил их на улицу рыться в зараженных отходах. Вот это был бы тебе хороший урок.

14

Избиение Бангкокского тигра стоило, конечно, обставить посерьезней. Говоря откровенно, если не считать списка участников, эта церемония мало отличалась от прочих малопонятных тайских религиозных или светских мероприятий. Как-то слишком быстро его разжаловали.

Двадцати минут не прошло с тех пор, как Андерсона ввели в министерский храм, и вот он уже молча наблюдает за хваленым Джайди Роджанасукчаи, который то и дело покорно делает кхраб в сторону министра торговли Аккарата. Золотые статуи Будды и Себа Накхасатхиена тускло поблескивают, созерцая торжественное действо. На лицах участников ни тени эмоций, даже Аккарат обходится без торжествующей улыбки. Еще несколько минут – и монахи прекращают бубнить, а зрители встают и уходят. Вот и все.

Теперь, стоя снаружи бота у храма Пхра Себа, Андерсон ждет, когда его наконец вывезут из комплекса. Умопомрачительное количество проверок и личных досмотров при входе на территорию министерства заставило его вообразить, что он наверняка раздобудет немного ценной информации. Например, о том, где тайцы прячут свой драгоценный банк семян. Глупо, конечно, но после четвертого обыска он почти уверился – сейчас войдет и тут же встретит самого Гиббонса, который, гордо, словно ребенка, прижимает к груди свежесконструированный нго.

На самом же деле его провезли в рикше вдоль оцепления, состоявшего из мрачных белых кителей, высадили прямо у ступеней храма, заставили снять обувь, досконально ощупали и вместе с другими свидетелями запустили внутрь.

Сквозь густые заросли деревьев вокруг храма территорию министерства не разглядеть. Даже как бы случайные, устроенные «Агрогеном» пролеты дирижаблей дали ему больше сведений, чем это упорное стояние в самом центре комплекса.

– Вижу, тебе вернули обувь.

Не спеша подходит ухмыляющийся Карлайл.

– Их так осматривали – думал, отправят в карантин.

– Тут просто не любят запах фарангов. – Он достает сигарету себе, предлагает Андерсону, и они закуривают под пристальными взглядами охранников. – Как церемония? Понравилась?

– На мой взгляд, могли бы устроить целое представление.

– А им не надо. Все и так понимают, что к чему, – генерал Прача потерял лицо. В какой-то момент мне даже показалось, что эта их статуя Пхра Себа треснет от стыда пополам. Королевство меняется – по всему видно.

Андерсон припоминает здания, которые заметил краем глаза по дороге к храму: все обветшалые, в сырых пятнах, в лианах. Если поражение Бангкокского тигра недостаточный довод, то поваленные деревья и неопрятные газоны – это верный признак.

– Должно быть, ты горд своим успехом.

Карлайл затягивается сигаретой и медленно выпускает струйку дыма.

– Скажем так: этим этапом я доволен.

– Вот на них ты произвел впечатление. – Андерсон кивает в сторону фаланги фарангов. Ее члены, похоже, уже начали пропивать полученную компенсацию: Люси подбивает Отто спеть тихоокеанский гимн прямо перед угрюмыми вооруженными кителями. Отто замечает Карлайла, шатаясь, подходит и дышит перегаром лао-лао.

– Ты пьян? – спрашивает Карлайл.

– Абсолютно. – На лице у торговца гуляет хмельная улыбка. – Пришлось все выпить у ворот. Эти стервецы не дали пронести бутылки, чтоб отпраздновать. И еще у Люси опиум забрали. – Он хлопает Карлайла по плечу. – А ты был прав, старый подонок, так прав, что правее некуда. Посмотри на физиономии этих чертей в кителях – будто горькой тыквы объелись. – Отто, пьяно улыбаясь, шарит в поисках Карлайловой ладони – хочет пожать. – Как им утерли нос – посмотреть приятно. Вот вам «добровольные пожертвования»! Ты хороший человек, Карлайл. Ты хороший человек. Спасибо тебе. Если б не ты – я б не разбогател, а теперь!.. – Он радостно хохочет, отыскивает наконец его руку, жмет и повторяет: – Хороший человек. Хороший.

Тут Люси зовет его обратно в очередь:

– Эй, ты, пьянь несчастная, рикша ждет!

Отто, шатаясь, уходит и под неодобрительными взглядами белых кителей пытается не без посторонней помощи влезть в повозку. С вершины храмовой лестницы за сценой наблюдает женщина в офицерской форме.

– О чем, по-твоему, она думает? – спрашивает Андерсон. – Смотрит на пьяных фарангов, топчущих ее землю, и что, интересно, видит?

Карлайл делает затяжку и не спеша выпускает струйку дыма.

– Зарю новой эпохи.

– Назад в будущее, – бормочет себе под нос Андерсон.

– Что?

– Ничего особенного. Йейтс так говорил. Сейчас минимум усилий дает максимум эффекта. Мир уменьшается.

Люси с Отто, кое-как забравшись в рикшу, катят по дорожке, последний громко благословляет всех подряд достопочтенных белых кителей, которые помогли ему разбогатеть, выплатив компенсации. Карлайл смотрит на Андерсона и одним движением брови задает вопрос. Андерсон, затягиваясь сигаретой, прикидывает, какие именно возможности ему предлагают.

– Я хочу личной встречи с Аккаратом.

– Какое наивное детское хотение, – фыркает Карлайл.

– Дети в такие игры не играют.

– Думаешь, так легко возьмешь его в оборот, сделаешь мальчиком на побегушках? Тут тебе не Индия.

– Скорее Бирма, – серьезно говорит Андерсон и тут же усмехается, заметив, что Карлайл ошарашен таким ответом. – Спокойно, разорение стран больше не в наших интересах, а вот свободная торговля – другое дело. Не сомневаюсь, что мы найдем с ним хотя бы общие цели. Но сперва мне нужна эта встреча.

– Какой осторожный! – Карлайл бросает и затаптывает сигарету. – А я уж начал думать, что ты любишь риск.

– Ну нет, приключения мне ни к чему. Может, вон тем алкоголикам и надо… – Тут он замолкает, раскрыв рот.

В толпе стоит Эмико. Среди обступивших Аккарата японских бизнесменов и политиков, которые о чем-то беседуют и улыбаются, он краем глаза улавливает знакомые рваные движения.

– Боже мой! – ахает Карлайл. – Это что – пружинщица? Пружинщица в министерстве?

У Андерсона слова застревают в горле.

Нет, ошибся. Не Эмико. Те же жесты, но не она. Эта – в дорогой одежде, на шее поблескивает золото, лицо немного другое. Девушка поднимает руку и механически-неестественно заправляет за ухо локон черных шелковистых волос.

Андерсон выдыхает.

Пружинщица какое-то время с милой улыбкой встречает каждое слово Аккарата, а потом представляет ему своего хозяина, в котором Андерсон узнает человека с фотографий, сделанных разведкой, главного управляющего компании «Мисимото». Он что-то говорит девушке, и та, поклонившись, спешит к рикшам чуть нелепой, но изящной походкой.

Эта очень похожа на Эмико: такие же нарочитые продуманные движения. Андерсон вздыхает. Все в ней напоминает ту, другую, отчаявшуюся, одинокую и беззащитную девушку, которая лежит в его постели, жадно выспрашивает о деревне своих собратьев («Какие они? Кто еще с ними живет? У них правда нет хозяев?») и так хочет надеяться. До чего они разные – Эмико и эта ухоженная пружинщица, которая грациозно скользит мимо чиновников и белых кителей.

– Вряд ли ее пустили в храм, – произносит наконец Андерсон. – До такого бы они не дошли. Думаю, оставили ждать снаружи.

– Да, но взбесились-то уж точно. – Карлайл вытягивает шею, разглядывая японскую делегацию. – А знаешь, у Райли тоже есть такая – выступает в шоу уродцев у него в дальнем зале.

– Надо же, не знал, – сдавленно замечает Андерсон.

– Точно говорю. Трахает все, что движется. Советую посмотреть – вот где дичь настоящая, – негромко усмехаясь, говорит Карлайл. – О, гляди – ее заметили. Похоже, королевский защитник в шоке.

Сомдет Чаопрайя пялится на пружинщицу ошалело, как корова, которую ударили по голове, перед тем как забить.

Андерсон хмурит брови и, к своему удивлению, тоже переживает.

– Ну нет, не станет он статусом рисковать. По крайней мере, из-за пружинщицы.

– Как знать – репутация-то у него небезупречная. Говорят, очень любит развлечения. При прежнем короле он был не такой, как-то держал себя в руках, а теперь… – Карлайл замолкает и, кивнув в сторону девушки, замечает: – Не удивлюсь, если японцы скоро сделают ему такой вот подарочек от чистого сердца. Сомдету Чаопрайе не отказывают.

– Взятка.

– Как и всегда. Но эта окупится. Говорят, он уже заправляет почти всеми делами во дворце, прибрал к рукам большую власть. Дружба с ним – хорошая страховка на время следующего переворота. Вот смотри: на первый взгляд все тихо-спокойно, но под ковром идет большая драка. Мир между Прачей и Аккаратом ненадолго – они точат зуб друг на друга с самого двенадцатого декабря, – говорит Карлайл и, помолчав, добавляет: – Если надавим где надо – то поможем решить исход дела.

– Это дорого встанет.

– Ну, твоим-то вряд ли. Немного золота и нефрита, чуток опиума. – И добавляет тише: – По вашим меркам, так вообще дешево.

– Хватит торговаться. Будет мне встреча с Аккаратом или нет?

Карлайл хлопает Андерсона по спине и хохочет:

– Обожаю работать с фарангами – вы такие прямолинейные! Не переживай – все уже устроено. – Он шагает к японцам и окликает Аккарата. Министр пристально смотрит на Андерсона – тот делает ваи – и, как подобает людям его ранга, отвечает на приветствие едва заметным кивком.

* * *

За воротами министерства Андерсон окликает Лао Гу и уже хочет ехать обратно на фабрику, как с разных сторон к нему подходят двое тайцев, берут под локти и куда-то ведут.

– Сюда, пожалуйста, кун.

На мгновение он решает, что схвачен белыми кителями, но тут замечает дизель-угольный лимузин. Пока его сажают в машину, Андерсон, борясь с паранойей, думает: «Хотели бы убить – выбрали бы время поудачнее».

Дверцу с треском закрывают, и он замечает, что напротив него сидит и сияет улыбкой сам министр торговли Аккарат.

– Спасибо, что составили мне компанию.

Андерсон оглядывает салон: прикидывает, сможет ли сбежать, или водитель запер все замки. Худшее в любой работе – разоблачение, когда внезапно обнаруживаешь, что всем вокруг известно о тебе слишком многое. Вспомнить хотя бы Финляндию – как Питерс и Лей отчаянно брыкались, вися в петле над толпой.

– Кун Ричард рассказал, что у вас есть некое предложение, – подсказывает Аккарат.

– Думаю, мы с вами имеем общие интересы, – медлит Андерсон.

– Нет, – решительно мотает головой министр. – Последние пятьсот лет ваш народ пытался уничтожить мой, и ничего общего у нас быть не может.

Осторожно улыбаясь, Андерсон замечает:

– На некоторые вещи мы, естественно, смотрим по-разному.

Машина трогается.

– Речь не о точке зрения. С тех самых пор, как первые миссионеры сошли на наш берег, вы стремились нас уничтожить. В эпоху Экспансии хотели прибрать все, что только можно, пообрубали королевству руки и ноги, и только мудрость правителей спасла нас от худшего, а вы все никак не отступались. Глобальная экономика – это ваше божество – оставила стране неимоверно узкую специализацию, а когда настало Свертывание, бросила умирать с голода. – Тут он многозначительно смотрит на Андерсона и продолжает: – А потом вы наслали пищевые эпидемии и лишили нас почти всего риса.

– Не знал, что министр торговли – сторонник теории заговора.

– Так кого вы представляете? «Агроген»? «Пур-калории»? «Тотал нутриент холдингз»?

Андерсон разводит руками:

– Насколько я понимаю, вы заинтересованы в создании более прочного правительства. Мне есть что предложить – если, конечно, сможем договориться.

– Чего вы хотите?

Андерсон, глядя министру прямо в глаза, говорит:

– Доступ к банку семян.

Аккарат вздрагивает:

– Это исключено.

Машина сворачивает и, набирая ход, едет по улице Рамы XII. Кортеж расчищает дорогу, за окнами бежит размытый скоростью Бангкок. Андерсон успокаивающе поднимает руку:

– Нам не нужен весь банк – только образцы.

– Банк семян дает нам независимость от таких, как вы. Когда случилась эпидемия пузырчатой ржавчины, когда долгоносики со взломанными генами заполонили планету, он уберег нас от еще худших бед, но даже тогда люди умирали миллионами. Вам сдались Индия, Бирма и Вьетнам – мы держались. А теперь просите отдать наше главное оружие? – Аккарат смеется. – Я, может, и хочу увидеть, как генералу Праче сбреют волосы и брови и с позором отправят его в лесной монастырь, но на моем месте он сказал бы то же самое: ни один фаранг не должен трогать сердце нашей страны. Отнимите руку, отнимите ногу, но голову, а тем более сердце, трогать не смейте.

– Нам нужен генетический материал. Многие наши ресурсы истощены, а вирусы продолжают мутировать. Если надо – поделимся результатами исследований. И даже прибылью.

– Думаю, то же самое вы предлагали и финнам.

Андерсон подается вперед:

– То, что произошло в Финляндии, – трагедия, и не только для нас. Если миру по-прежнему нужна пища, надо идти впереди цибискоза и японских долгоносиков. Это единственный способ выжить.

– То есть сперва вы загнали мир в ярмо своими патентованными злаками и семенами, с удовольствием его поработили и вдруг поняли, что тянете всех нас в ад.

– Да, так говорят грэммиты. А на деле жучки и пузырчатая ржавчина никого не ждут. Только у нас хватит научных ресурсов вылезти из этого кошмара, и мы надеемся найти ключ к выходу в вашем банке семян.

– А если не найдете?

– Тогда какая разница, кто командует королевством, – придет новая мутация цибискоза – и кашлять кровью будет каждый.

– Все равно это исключено. Банк – под контролем министерства природы.

– Мне казалось, мы обсуждаем возможность смены руководства.

Аккарат хмурит бровь:

– Значит, вам нужны образцы? Даете нам оружие, оборудование, средства, а взамен – только их?

– Да. И еще кое-что. Точнее, кое-кого. Гиббонса. – Андерсон внимательно следит за реакцией министра.

– Гиббонс? – пожимает плечами тот. – Не слышал о таком.

– Фаранг, один из наших. Хотим вернуть – покушался на чужую интеллектуальную собственность.

– А вам это наверняка очень не понравилось? – смеется Аккарат. – Любопытно встретить одного из вас вот так, вживую. Мы, конечно, постоянно обсуждаем тех калорийщиков, которые затаились на Ко-Ангрите, как пхи красу[69], и замышляют, как бы подмять под себя королевство, но вы… – Он внимательно разглядывает Андерсона. – Я бы мог приказать швырнуть вас под ноги мегадонту или разорвать на части и бросить зверям и птицам. Никто бы даже не пикнул. Были времена, когда от одного слуха о том, что где-то ходит калорийщик, народ устраивал бунты. И вот вы – сидите тут и не очень волнуетесь.

– Времена изменились.

– Совсем не так сильно, как вы полагаете. Так вы храбрец или глупец?

– Могу задать тот же вопрос. Не многие решились бы так сильно пнуть белых кителей и уйти невредимыми.

Аккарат улыбается:

– Предложи вы мне деньги и оборудование на прошлой неделе, я был бы весьма признателен, но теперь, в свете нынешних обстоятельств и недавней победы, я лишь приму ваше предложение к сведению. – Он стучит в стекло водителю, приказывая съехать к обочине. – Вам повезло, что я в прекрасном настроении. В другой раз я велел бы разорвать калорийщика в кровавые клочья – вот тогда день бы задался. – Аккарат показывает Андерсону на дверь. – Я обдумаю ваши слова.

15

У Новых людей есть свой дом.

Мысль о нем посещает Эмико каждый день, каждую минуту, каждую секунду. Она вспоминает, как убежденно гайдзин Андерсон рассказывал ей, что это место и в самом деле существует. Тогда, в темноте, коснувшись ее, он посмотрел очень серьезно и сказал: «Это правда».

Теперь Эмико каждый вечер подолгу разглядывает Райли, пытаясь представить, что именно ему известно, собирается с духом расспросить об увиденном там, на севере, и о том, как туда попасть. Трижды она едва не задает свой вопрос, но каждый раз не смеет. Вернувшись к себе, утомленная издевательствами Канники, она погружается в грезы о месте, где, ничего не боясь, без хозяев и начальников живут Новые люди.

А еще она вспоминает занятия по кайдзену[70] и сенсея Мидзуми, которая поучала сидящих перед ней в кимоно юных Новых людей.

– Что вы такое?

– Мы – Новые люди.

– Что для вас честь?

– Наша честь – служение.

– Кого вы почитаете?

– Мы почитаем хозяина.

Сенсей ловко обращалась с хлыстом, умела напугать до дрожи в коленях и жила на свете уже сто лет. Кожа Мидзуми, ранней модели Новых людей, почти не состарилась. Скольких она уже воспитала, пропустила через свой класс? Вечно на посту, готовая дать совет, страшная в гневе, но карающая справедливо. Сенсей, ее беспрестанные наставления и вера в то, что хорошая служба хозяину – путь к совершенству.

Мидзуми рассказала им о бодхисатве Мидзуко Дзидзо, который сострадает даже Новым людям, о том, кто укроет их у себя в рукаве после смерти, вырвет из ада существования в теле созданной генетиками куклы и поместит в цикл истинной жизни. Служба – вот их истинная обязанность и почесть, а награда – обличье настоящего человека – ждет в будущем. Щедрые дары готовит им служба.

Как же Эмико возненавидела Мидзуми, когда ее бросил Гендо-сама.

Но она ожила, когда появился новый хозяин – мудрец, проводник в иную жизнь, тот, кто даст ей больше, чем мог дать прежний владелец.

«Или этот тоже предатель и лжец?»

Девушка гонит от себя недостойную Нового человека мысль. Так думает другая Эмико – низменная часть натуры, похожая на чешира, который, презирая отведенное ему место, оккупирует все, что может, и думает лишь о пище.

Сенсей Мидзуми объясняла: два начала живут в Новом человеке. Одно – дурное, им управляют животные инстинкты, пришедшие с генами, многократно разобранными и пересобранными, пока Новых людей создавали такими, какие они есть теперь. Уравновешивает его второе, культурное «я», знающее, когда животный позыв восстает против правил; то, которое понимает свое место в общественной иерархии и ценит дар жизни, полученной от хозяина. Тьма и свет, инь и ян, две стороны монеты, две части души. Сенсей Мидзуми учила их владеть обеими, готовила к почетному служению.

Если честно, Эмико не любит Гендо-саму за то, что он, человек безвольный, относился к ней плохо. А если совсем откровенно, то и она не отдавалась службе целиком – вот в чем печальная и постыдная правда, которую Эмико должна принять, несмотря на то что дальше намерена жить без опеки любящего хозяина. Но вдруг этот странный гайдзин… вдруг… Нет, пусть сейчас ее животная недоверчивость помолчит – Эмико хочет помечтать.

Она выскальзывает из ночлежки в вечернюю прохладу. По-карнавальному горят зеленые огни фонарей, и вспыхивает пламя в сковородках-воках, где готовят лапшу. Фермеры, продав дневной товар, возвращаются к себе на дальние поля, а по дороге заходят перекусить незамысловатой пищей. Эмико бродит по ночному рынку, сторонясь белых кителей, и выбирает себе на ужин жареного кальмара в остром соусе.

В сумерках среди тусклых свечей на нее не обратят внимания. Пасин скрывает угловатые шаги, осторожнее надо быть только с руками, да и то, если двигаться медленно и прижать их к телу, странность примут за изысканные манеры.

У торговок – матери и дочери – она берет падсию[71] с жареным ю-тексом на тарелке из сложенного пальмового листа. Под сковородой с лапшой горит голубой огонь – такой метан запрещен, но раздобыть его можно. Эмико садится за импровизированную стойку и начинает быстро уплетать обжигающе острую еду. Посетители смотрят косо: одни кривят рты, но и только, другие к ней уже привыкли, остальным и своих забот хватает – связываться с белыми кителями и пружинщицей желания у них нет. Есть в этом неожиданное преимущество, думает она: кителей так не любят, что без крайней нужды звать не станут. Она ест лапшу и размышляет над словами гайдзина.

«У Новых людей есть свой дом».

Эмико пробует представить целую деревню, где у каждого гладкая кожа и все двигаются как куклы-марионетки. Мечта!

Тут она вдруг понимает, что испытывает к ним и нечто совсем иное.

Страх? Нет. Отвращение? Не совсем. Скорее, легкую неприязнь: такие же, как она, взяли и бросили свои обязанности, живут промеж себя, и нет среди них ни одного достойного, вроде Гендо-самы. Целая деревня Новых людей, которые никому не служат.

С другой стороны – что ей самой дало служение? Сплошных райли и канник?

И все-таки, если представить целое племя Новых людей, зажатых в джунглях: каково это будет – обнимать восьмифутового работягу? А вдруг такой станет ее любовником? Или чудище со щупальцами, одно из тех, что работают на фабриках Гендо-самы, – десятирукое, как индийский бог, изо рта слюни, и думает только о еде и о том, куда сложить конечности. Как вообще такие создания пробрались на север и почему они осели именно в джунглях?

Эмико заглушает неприязнь: хуже, чем с Канникой, все равно не будет. Ее приучили не любить Новых людей, хотя она сама – одна из них. Если подумать, любой Новый человек окажется лучше, чем вчерашний клиент, который сперва трахнул, а уходя, оплевал ее. Лечь с гладкокожим собратом не противнее.

Но как они существуют в этой деревне? Питаются тараканами, муравьями и листьями, которые не доели бежевые жучки?

«Вот Райли умеет выживать. А ты?»

Четырехдюймовыми палочками марки «Ред стар» Эмико возит по тарелке лапшу. Каково это – никому не служить? Хватит ли смелости? Голова кругом от таких мыслей. Что без хозяина делать – фермершей стать и опиум выращивать? Курить серебряную трубку и чернить зубы, как женщины из тех странных племен на северных холмах? Она улыбается про себя – даже представить такое трудно.

Задумавшись, Эмико чуть не попадает в беду. Ее спасает чистая случайность: человек за столиком напротив вдруг смотрит испуганно и тут же склоняет голову к тарелке с лапшой. Заметив это, она замирает.

Ночной рынок погружается в тишину.

Через секунду за спиной, как голодные духи, вырастают люди в белых формах, что-то отрывисто, по-птичьи приказывают торговке, и та бежит их обслуживать. Эмико трепещет от страха, с губы свисает полоска лапши, тонкая рука подрагивает от напряжения. Опустить бы палочки на стол, да нельзя – движение выдаст, поэтому она сидит не шевелясь и слушает, как позади нависают, разговаривают и ждут еды белые кители.

– …в этот раз зашел слишком далеко. Я сам слышал, как Пиромпакди вопил на все здание. «Подать, – говорит, – мне голову этого Джайди на тарелке, совсем, мол, обнаглел».

– А ведь по пять тысяч дал своим парням за ту операцию. Каждому.

– И что им теперь с того? С ним покончено.

– Как-никак пять тысяч. Понятно, почему Пиромпакди на яд исходил – потерял-то, может, полмиллиона.

– А Джайди взял да вломился, как мегадонт. Старикан-то, наверное, думал, что капитан, как бык Торапи[72], все ждет своего часа, а потом убьет.

– Теперь-то нет.

Эмико толкают, и она вздрагивает. Вот и конец – сейчас уронит палочки, и все тут же разглядят в ней пружинщицу. Толпились рядом, приваливались по-мужски самоуверенно, один даже – будто случайно, в давке – тронул за шею, но внимания не обращали, а теперь невидимость спадет, и она предстанет перед ними как есть – Новый человек с просроченным разрешением на импорт и уже негодными документами. Тут ее и отправят в переработку, быстро покрошат, как навоз или целлюлозу, и все из-за предательских движений, которые выдают не хуже, чем если бы на ней выделениями светляков было написано «пружинщица».

– Не думал я, что когда-нибудь увижу, как он стоит перед Аккаратом на коленях. Нехорошо это. Мы все лицо потеряли.

Они замолкают. Потом один замечает:

– А что это, тетушка, цвет у газа какой?

Та тревожно улыбается, дочь – тоже.

– Как же – мы на прошлой неделе министерству пожертвование сделали.

Эмико с трудом сдерживает дрожь – говорящий поглаживает ее по шее.

– Выходит, нам соврали.

Улыбка торговки вянет.

– А может, меня память уж подводит.

– Тогда надо бы твои счета проверить.

– Уж вы не утруждайтесь, я сейчас мигом дочку пошлю. Пока ходит – угощайтесь вот рыбой. Платят-то, наверное, мало, на еду не хватает. – Она берет с решетки и протягивает им двух жареных тиляпий.

– Ну, спасибо, тетушка. Проголодался я. – Завернув угощение в банановые листья, белые кители уходят. Эти двое шагают по ночному рынку, словно не ведая, какой ужас сеют вокруг.

Торговка перестает улыбаться, сует дочери в руки несколько батов и командует:

– Иди в полицейский участок и отдай деньги сержанту Сирипону, но только ему. И чтоб эти больше не приходили.

Место на шее, к которому только что прикасались, горит. Все висело на волоске, на страшно тонком волоске. Удивительно, как Эмико вдруг забывает, что за ней идет охота, как обманывается и считает себя почти человеком. Она быстро доедает лапшу. Откладывать больше нельзя – пора поговорить с Райли.

* * *

– Я хочу уехать отсюда.

Райли, не слезая с барного стула, поворачивает к ней голову. Он удивлен, но весел.

– Правда? У тебя что же – новый хозяин?

Одна за другой приходят девушки – болтают, шутят, кланяются домику духов, некоторые делают подношения, надеясь, что встретят щедрого покупателя или богатого клиента.

– Нет. Но я хочу на север. В деревню к Новым людям.

– Это кто тебе о ней рассказал?

– Так она есть?

По лицу старика видно, что есть. Сердце Эмико начинает стучать чаще. Значит, правда.

– Все-таки существует, – говорит она уже увереннее.

Райли смотрит на нее, прищурив глаз:

– Может быть. – Он велит бармену Дэнгу налить еще. – Но хочу тебя предупредить – там в джунглях несладко. Если неурожай – едят насекомых. Охотиться не на кого, разве на птиц. Весь скот погиб от пузырчатой ржи и японских долгоносиков. Тебе надо все время быть поближе к воде, а то произойдет перегрев. Там страшно тяжело жить. Хочешь уехать – так найди себе нового хозяина.

– Меня сегодня белые кители чуть не поймали. Останусь – точно погибну.

– Я им плачу – ловить тебя не должны.

– Да нет, я ходила на ночной рынок…

– Какого черта ты там делала? Хочешь есть – ешь здесь!

– Простите, Райли-сан, но я должна уйти. У вас есть связи, а мне нужно разрешение на дорогу, на проход через КПП.

Приносят выпивку. Райли делает глоток. На высоком стуле он похож на ворона – сама смерть и тлен; сидит и следит за своими шлюхами, которые готовят себя к ночной работе. Он смотрит на Эмико, почти не скрывая отвращения, будто на кусок собачьего дерьма, прилипшего к подошве, потом отпивает из стакана и говорит:

– На север ехать тяжело. Ужасно дорого.

– Я заработаю.

Райли молчит. Бармен, закончив натирать стойку, подзывает помощника, и они вдвоем достают ящик со льдом от производителя роскоши «Джай йен, нам йен». Холодное сердце, холодная вода.

Райли протягивает стакан, Дэнг со звоном опускает туда пару кубиков. Эмико смотрит, как стремительно тает только что вынутый из ящика лед, как бармен подливает старику воды. Она вся пылает изнутри. В открытые окна клуба не задувает ни ветерка. Здание еще не успело остыть – от стен и пола так и пышет жаром, желтобилетники – закрутчики вентиляторных пружин пока не приходили.

Эмико, изнывая от перегрева, смотрит, как пьет Райли, и жалеет, что не умеет потеть.

– Кун. Прошу вас. Простите. Пожалуйста… дайте попить холодного.

Старик делает еще один глоток и наблюдает за приходящими девушками.

– Содержать пружинщицу – чертовски дорого.

Она рассчитывает разжалобить его смущенной улыбкой. Наконец Райли раздраженно бросает Дэнгу:

– Ну, налей.

Бармен подает бокал ледяной воды. Эмико заставляет себя не набрасываться – сначала прикладывает к лицу, к шее, чуть не стонет от удовольствия, потом отпивает, снова прижимает к себе и держит, как бесценный талисман.

– Спасибо.

– С чего бы мне помогать тебе с отъездом?

– Я умру, если останусь в городе.

– Невыгодно это все – и нанимать тебя было невыгодно, и тем более давать теперь взятки за твой проезд.

– Пожалуйста, я сделаю все, что захотите. Я заплачу, правда заплачу. Можете мной попользоваться.

– Вот еще! У меня настоящие есть, – с усмешкой говорит он и тут же серьезнеет. – Штука в том, что тебе нечего предложить – все заработанное тут же тратишь на питье. А взятки? А лед на тебя? Будь я не такой добрый, вышвырнул бы вон, и пускай белые кители тебя в компост покрошат. Прибыли никакой.

– Прошу вас.

– Не беси меня. Иди готовься к работе. Чтоб, когда придут клиенты, уже сняла уличную одежду.

Распознав властный и беспрекословный тон, Эмико машинально делает ваи и спешит выполнить приказ, но через секунду одергивает себя. «Ты не собачка и не служанка. Эта служба завела тебя в Город божественных воплощений и бросила среди демонов. Будешь вести себя как прислуга – сдохнешь как собака».

Она встает прямо:

– Простите меня, но я должна уехать на север. Сколько это стоит? Я заработаю.

Райли вскакивает:

– Ты как проклятый чешир, который до последнего копается в падали!

Эмико вздрагивает – хоть он и старый, но все еще гайдзин, рожденный и выросший до эпохи Свертывания. Она опасливо пятится от высокой и грозной фигуры.

– Вот так-то. Помни свое место, – с угрюмой ухмылкой говорит Райли. – Ладно. Поедешь на свой север. Но только когда я разрешу. И не раньше, чем заработаешь на взятки кителям – от первого до последнего бата.

– Это много?

Старик багровеет:

– Ты столько за все время не принесла!

Она отпрыгивает назад, но Райли успевает схватить ее за руку, притягивает к себе и рычит пропитым голосом:

– Когда-то и кому-то ты была полезной, и я понимаю, почему пружинщицы вроде тебя забывают, как себя вести. Но давай-ка без иллюзий. Ты – моя собственность.

Он хватает костлявыми пальцами ее сосок и выкручивает. Эмико охает, у нее подгибаются ноги.

– Ты принадлежишь мне до последнего волоска, – шипит Райли, не сводя с нее светло-серых змеиных глаз. – Захочу – завтра тебя покрошат в компост, и всем будет наплевать. В Японии, может, и ценят пружинщиков, но здесь вы – мусор. – Он снова сжимает пальцы. Эмико судорожно втягивает воздух, пытаясь устоять. – Ты – моя собственность. Не забывай.

Ухмыльнувшись, старик отпускает девушку. Та чуть не падает, но успевает ухватиться рукой за барную стойку. Райли снова берет стакан.

– Я скажу, когда ты заработаешь достаточно. Но тебе надо будет вкалывать. Никаких больше капризов. Клиент захотел – сделала так, чтобы он был доволен, пришел снова и был приятно удивлен. Хочешь на север – лезь вон из кожи.

Он допивает залпом, бьет стаканом о стол и требует повторить.

– А теперь хватить ныть и марш зарабатывать.

16

Раннее утро. Хок Сен сидит в офисе «Спринглайфа» и мрачно глядит на сейф. Ему бы сейчас забивать гроссбух выдуманными цифрами и успеть все сделать до прихода мистера Лэйка, но мысли заняты железным шкафом, который, будто издеваясь, неподвижно стоит в дыму бесполезных ритуальных воскурений.

После того случая на якорных площадках сейф постоянно заперт, заморский дьявол вечно висит у старика над душой, допекает счетами, вечно что-то выпытывает. А Навозный Царь ждет. Хок Сен встречался с ним еще дважды – пока не торопит, но явно теряет терпение и, похоже, хочет взять дело в свои руки. Шансы на успех тают.

Хок Сен упрятывает в столбцы гроссбуха деньги, которые заработал сам от покупки временного вала. А может, просто обчистить сейф? Рискнуть, хоть его и станут подозревать? На фабрике есть инструменты, которые прожгут сталь за несколько часов. Может, так будет лучше, чем дожидаться, когда крестный отец всех крестных отцов сам все устроит? Хок Сен прикидывает варианты и понимает – в любом случае рискует так, что оторопь берет. Если сейф найдут вскрытым, объявлениями о розыске старого китайца увешают все столбы, а быть врагом заморских демонов сейчас крайне опасно. Власть Аккарата растет, а с ним и влияние фарангов – что ни день, то новости об очередном унижении белых кителей. Вот на днях Бангкокского тигра постригли в монахи и лишили семьи и собственности.

А если мистера Лэйка просто устранить? Нож под ребра в переулке – и готово? Проще некуда, да и недорого: Чань-хохотун с удовольствием все сделает за пятнадцать батов, и заморский демон больше не помеха.

Он вздрагивает от стука в дверь и торопливо прячет свежезаполненный гроссбух под столом.

– Войдите.

На пороге возникает Маи, тощая девчонка со сборочной линии, и делает ваи. Хок Сен успокоено выдыхает.

– Кун, у нас там загвоздка.

– И в чем же дело? – спрашивает он, оттирая чернила с пальцев.

Мельком оглядывая помещение, Маи говорит:

– Лучше, если вы сами посмотрите.

Хок Сен чувствует, что она явно напугана, и от этого ему делается не по себе. Совсем еще девочка. Старик ей слегка покровительствовал, даже выдал небольшую премию за то, что ползала по узким тоннелям в подполе, когда чинили главный привод фабрики. И все-таки нечто в ее поведении заставляет вспомнить тех малайцев, которые однажды восстали против его народа. Тогда рабочие Хок Сена, прежде благодарные и покорные, вдруг перестали смотреть в глаза хозяину, а ему не хватило проницательности увидеть грядущие перемены и понять, что дни малайских китайцев сочтены и даже его – человека высокого положения, который не жалел денег на благотворительность, а детям своих рабочих помогал, будто своим, – хотят обезглавить и выбросить в сточную канаву.

И вот теперь Маи – она явно что-то скрывает. Значит, такой способ выбрали прийти по его душу – хитрость? Сделали наживкой вроде бы безобидную девочку? Стало быть, такой финал у истории желтобилетников? Интересно, кто за этим стоит: Навозный Царь? Хок Сен, напустив на себя безразличный вид, садится поудобнее.

– Если есть что сказать – говори здесь.

Ее неуверенность еще больше выдает страх.

– А фаранг тут?

Часы на стене показывают шесть.

– Будет только через час или два – рано не приходит.

– Пожалуйста, пойдемте.

Хок Сен встает. Какая милая девочка. Естественно – прислали симпатичную, невинную. Он делает вид, будто почесывает спину, а сам незаметно достает из-под рубашки нож и шагает навстречу.

Подойдя почти вплотную, старик хватает девушку за волосы, притягивает к себе и прижимает лезвие к ее шее.

– Кто тебя прислал? Навозный Царь? Белые кители? Кто?

Маи судорожно открывает рот, хочет вырваться, но не может – иначе порежет горло.

– Никто!

– За дурака меня держишь? – Хок Сен прижимает нож так сильно, что надрезает ей кожу. – Кто?

– Никто, клянусь! – Девушку трясет от страха, но старик не выпускает.

– Есть что сказать? Может, какая-то тайна, которую мне нельзя знать? Говори!

Ей больно от врезавшегося в горло лезвия.

– Нет! Кун! Клянусь! Никаких тайн! Только… Только…

– Что «только»?

Она повисает у него на руке и шепчет:

– Белые кители… Если узнают…

– Я не белый китель.

– Кит. Кит и Шримуанг – они болеют, они оба болеют. Пожалуйста… Я не знаю, что делать. Я не хочу потерять работу. Как мне быть? Прошу вас, не говорите фарангу, а то он закроет фабрику – это любой знает. Моей семье нужны деньги… Пожалуйста… – Маи всхлипывает, обмякает, забыв о ноже, держится за Хок Сена и умоляет его, будто своего спасителя.

Поморщившись, он прячет оружие и вдруг ощущает себя древним стариком. Вот так-то жить в вечном страхе: начинаешь подозревать тринадцатилетних девчонок, думать, что та, кто тебе почти как дочь, замыслила тебя убить. Ему гадко, он не может посмотреть Маи в глаза.

– Надо было сразу сказать, – ворчит Хок Сен и засовывает нож за пояс. – Дура. Нельзя о таком молчать. Давай показывай своих приятелей.

Девочка старательно утирает слезы. Она уже не держит зла – быстро подстраивается под обстоятельства, как любой, кто молод. Беда миновала, и теперь Маи покорно ведет старика за собой.

Приходят первые рабочие. В огромное помещение сквозь распахнутые ворота бьет солнце. В воздухе кружит пыль и частицы сухого навоза. Девочка шагает прямиком в разрезочный цех через зал очистки, распинывая кучки светлого порошка – отходы производства.

От водорослей, сохнущих на сетках под потолком, исходит тяжелый морской запах. Маи ведет Хок Сена мимо вырубного пресса и пролезает под конвейером, по другую сторону которого тянется ряд резервуаров, полных соленой воды и живых организмов. Впрочем, больше половины явно не в порядке: слой водорослей едва скрывает поверхность, хотя за ночь должен был вырасти дюймов до четырех.

– Вот, – шепотом говорит Маи, показывая на лежащих у стены Кита и Шримуанга. Они смотрят на Хок Сена мутными глазами. Старик осторожно присаживается на корточки, стараясь их случайно не задеть.

– Питались вместе?

– Вряд ли. Вроде не друзья.

– Цибискоз?.. Пузырчатая ржа?.. Да нет же, старый я глупец, – крови на губах нет, значит что-то другое.

Кит стонет, пробует встать. Хок Сен, отпрянув, невольно подносит руки к своей рубашке, хочет их вытереть.

– А этот чем занимается? – спрашивает он, показывая на Шримуанга, который выглядит еще хуже Кита.

– Мм… Вроде подкормкой – сыпал в водоросли рыбную муку.

Хок Сен так и обмирает от ее слов: два заразных тела лежат прямо у баков, которые он сам едва заставил нормально работать – из кожи вон лез, лишь бы порадовать мистера Андерсона. Неужели это совпадение? Теперь он смотрит на помещение совсем иначе, со страхом: излишки воды из баков собираются в лужи вдоль ржавых стоков, и в них тоже растут водоросли, питаясь просыпанным на пол кормом. Если в одном из резервуаров болезнь, то ее разносчики сейчас повсюду.

Хок Сен инстинктивно отряхивает ладони, но тут же замирает от мысли еще более ужасной: на руках остался серый порошок из комнаты очистки – он раздвигал занавески, когда шел сюда. Зараза везде. Под потолком темнеют этажи сушильных сеток, по которым размазана черная масса водорослевой пены. Рядом с его ногой падает капля, и тут старик осознает звук, какой прежде, когда фабрика была забита людьми, никогда не слышал. Утренняя тишина наполнена тихим перестуком дождя, падающего с этих сеток.

Он вскакивает, стараясь придушить приступ паники.

«Не глупи. Откуда ты знаешь, что это именно водоросли? У смерти много лиц. Тут может быть любой другой вирус».

Кит дышит часто и тяжело, с хрипами, грудь ходит ходуном.

– Думаете, пандемия? Всеобщая эпидемия? – спрашивает Маи.

– Не смей такое вслух говорить! – шикает на нее Хок Сен. – Демонов хочешь накликать? Белых кителей? Если хоть кто-нибудь узнает, фабрику прикроют и мы будем голодать, как желтобилетники.

– Но…

В главном цехе слышны голоса.

– Ну-ка тихо!

Он лихорадочно обдумывает положение. Если белые кители устроят расследование, это будет катастрофа, повод мистеру Лэйку закрыть фабрику и уволить старика, отправить его обратно в башни – голодать и умирать; умирать, подойдя так близко к цели.

Слышно, как ревут мегадонты, как рабочие громко приветствуют друг друга, шире открывают ворота, как кто-то, проверяя готовность, с грохотом запускает маховики.

– Что нам делать? – спрашивает Маи.

Хок Сен оглядывает пустующий пока зал. Кругом только баки и механизмы.

– Только ты знаешь, что они болеют?

Она кивает:

– Да, увидела, когда пришла.

– Точно? По дороге ко мне никому не говорила? Никого тут больше не было? Может, кто-то увидел их и решил поскорее уйти?

– Я одна пришла. Меня с самой окраины один фермер подвез – на лодке по клонгам. Я всегда так рано.

Хок Сен переводит взгляд с двоих больных на девушку. Сейчас тут четверо. Четыре. Он хмурится: несчастливое это число – четыре. Четверка. Смерть. Лучше бы три или два…

Или один.

Идеальное количество людей, если надо сохранить тайну. Он машинально нащупывает нож и смотрит на Маи. Дрянное это дело, но четверка еще хуже.

Ее длинные черные волосы стянуты на макушке в аккуратный узел (рядом с механизмами по-другому нельзя), открытая шея, доверчивые глаза. Хок Сен снова смотрит на лежащие тела и размышляет над зловещим числом. Четыре, четыре, четыре… Лучше бы один. Один – самый хороший вариант. Вздохнув, он принимает решение:

– Иди-ка сюда.

Маи медлит. Хок Сен хмурится и жестом подзывает ее ближе.

– Тебе еще нужна работа?

Она робко кивает.

– Тогда подойди. Вот этих двоих надо в больницу, понимаешь? Здесь мы им не поможем. А то, что больные лежат прямо у резервуаров с водорослями, – плохо уже для нас с тобой, если, конечно, мы по-прежнему хотим тут работать. Поэтому хватай их и веди к боковой двери. Не к воротам, а к боковой, я тебя там встречу. Пойдешь под конвейером, по техническому проходу. К боковой. Запомнила?

Она неуверенно кивает.

Хок Сен показывает на больных и, подгоняя девушку, хлопает в ладоши.

– Быстро, быстро! Если надо, волоки их. Скоро придут люди. Один-то человек толком не умеет хранить тайну, а нас тут аж четверо. Пусть этот секрет будем знать только мы двое – все лучше, чем четверо.

«Четыре. Смерть».

Маи испуганно, сквозь зубы втягивает воздух, потом присаживается и решительно обхватывает Кита. Хок Сен смотрит, все ли она правильно делает, и выходит.

В главном цеху рабочие еще только завтракают, весело болтая. Никто не спешит. Тайцы ленивы. Китайцы-желтобилетники давно бы уже трудились – и давно бы испортили старику всю конспирацию. В кои-то веки Хок Сен рад, что работает с тайцами. Но времени все равно мало. Он подходит к боковой двери.

Узкий, зажатый фабричными стенами переулок пуст. Старик, прихрамывая, выбегает на улицу Пхошри, забитую ларьками с едой. Над кастрюлями с лапшой стоит пар, кругом бегают оборванные дети. Сквозь прогал в толпе он замечает рикшу.

– Вей! Самло! Самло! Постой!

Но повозка уже слишком далеко.

Хок Сен ковыляет на середину перекрестка, глядит по сторонам и машет другому рикше. Водитель смотрит, нет ли поблизости конкурентов, и лениво подкатывает – точнее, съезжает, пользуясь уклоном дороги.

– Быстрее! Куай йидиань, сучий ты сын!

Тот пропускает оскорбление мимо ушей и так же неторопливо останавливается.

– Вы звали меня, кун?

Старик влезает в повозку и машет в сторону переулка.

– Поспешишь – будут тебе пассажиры.

Водитель, кряхтя, заруливает в узкий проезд. Протяжно поскрипывает цепь. Хок Сен скрипит зубами от злости и поторапливает:

– В два раза больше заплачу, только быстрее!

Тот начинает давить на педали чуть сильнее, и все равно повозка ползет не быстрее мегадонта. Впереди возникает Маи. Старик испуганно думает, не сглупила ли она, не вытащила ли тела раньше времени, но Кита нигде не видно. Только когда рикша подъезжает ближе, девушка вытаскивает наружу безвольное тело первого работяги.

Водитель смотрит подозрительно, но, прежде чем успевает возразить, Хок Сен хватает его за плечо, цедит сквозь зубы: «Втрое заплачу» – и запихивает Кита на сиденье. Маи исчезает за дверью.

– А что это с ним? – спрашивает водитель.

– Напился. Он и еще его друг. Начальник увидит – уволит.

– Как-то не похож на пьяного.

– Похож.

– Нет. У него как будто…

Хок Сен бросает на него грозный взгляд:

– Белые кители схватят тебя точно так же, как и меня. Он в твоей повозке и дышит прямо на тебя.

Водитель испуганно пятится. Старик, не сводя с него глаз, кивает:

– Вот так-то. Поэтому рассуждать тут нечего. Я сказал – пьяные. Когда приедешь, заплачу втрое.

Маи вытаскивает второго, они складывают его рядом с первым, ее Хок Сен тоже сажает в повозку и говорит:

– Вези в больницы. Но в разные. Ясно?

Она судорожно кивает.

– Вот и молодец. Соображаешь. – Старик отходит. – Поехали. Быстро! Жми!

Водитель трогает и теперь давит на педали куда старательнее. Головы троих пассажиров и человека за рулем подпрыгивают в такт кочкам. Хок Сен хмуро глядит им вслед: опять четверо. Что за проклятое число. Он упрятывает свою паранойю подальше и размышляет о том, как у него, старика, который шарахается от каждой тени, в эти дни вообще выходит продумывать каждый следующий шаг.

А не лучше, если Маи, Кит и Шримуанг будут кормить красноперых рыб в мутных водах Чао-Прайи? Не станет ли ему спокойнее, если их отрубленные руки и ноги обглодает стая быстрых карпов?

Четыре. Смерть.

Ему делается дурно при мысли о том, что больные находились совсем рядом. Он машинально вытирает ладони о штаны. Надо бы вымыть себя как следует хлорным отбеливателем – вдруг поможет. Рикша с зараженным грузом исчезает за поворотом. Хок Сен идет обратно на фабрику, где рабочие громко приветствуют друг друга и для проверки запускают на холостом ходу дребезжащие машины.

«Лишь бы случайное совпадение. Лишь бы обошло конвейер стороной».

17

Сколько уже ночей без сна – одна? Десять? Десять тысяч? Джайди сбился со счета. На небе луна – не сомкнуть глаз, солнце – накатывает дрема; их вечное движение отсчитывает дни и перечеркивает надежды. Череда бесполезных жертвоприношений и даров богам. Предсказатели пророчат, генералы заверяют: завтра, ну, через три дня уж точно. Есть сведения, что наказание смягчат, еще поговаривают о том, где она может быть.

Терпение.

Джай йен. Холодное сердце.

Все без толку.

В газетах – унизительные извинения, осуждение – все писано собственной рукой. Новые выдуманные признания в алчности и коррупции. Долг в двести тысяч батов, которые негде взять. В печатных листках – гневные передовицы, рассказы врагов о том, как он тратил краденые деньги на шлюх, на личный запас ю-тексовского риса, упрятанного подальше от чужих глаз. Бангкокский тигр – всего лишь очередной продажный белый китель.

Назначили штрафы, отобрали последнее. Сожгли дом: теща выла, сыновья – уже без фамилии – молча глядели на этот погребальный костер.

Отбывать наказание сослали подальше – в монастырь к Пхра Критипонгу, в леса, уничтоженные бежевым жучком, в пустошь, куда из Бирмы все время приходят новые эпидемии пузырчатой ржи; изгнали в дикий край размышлять над своей даммой. Сбрили брови, голова – как колено. Если повезет вернуться, до конца жизни отправят на юг охранять лагеря желтобилетников – самая позорная работа для рядовых белых кителей.

И ни намека о Чайе.

Жива? Погибла? Ее похитила Торговля или кто-то еще? Какой-нибудь джаопор, взбешенный его дерзким поступком? Или министерство природы? Или Пиромпакди, злой на Джайди за неуважение к протоколу? Ее хотели только украсть или убить тоже? Может, уже убили при попытке сбежать или она до сих пор сидит в душной бетонной коробке с той фотографии где-нибудь в заброшенной башне и ждет, когда ее спасет муж? Вдруг ее тело уже обглодали чеширы в глухом переулке или карпы-боддхи версии 2.3, этот успех министерских ученых? Только вопросы, и никаких ответов. Он кричит в колодец, где глохнут все звуки.

И вот Джайди сидит в совершенно пустом монашеском кути[73] посреди храмового комплекса Ват-Бовоннивет и ждет решения Пхра Критипонга – возьмет ли тот его в свой монастырь на перевоспитание. На бывшем капитане белые одежды послушника, оранжевых ему не дадут никогда – он не монах, он отбывает наказание.

Джайди разглядывает поросшие мхом и плесенью бурые пятна на стенах. На одной нарисовано дерево бо, а под ним ищущий просветления Будда.

Все в мире – страдание.

Бо. Оно тоже ушло в историю. Министерство искусственно сохранило несколько штук – тех, что не рассыпались в труху под напором бежевых жучков. Эти насекомые полностью проедают узловатый ствол одного священного дерева, а потом роем перелетают на другое, третье…

Все приходит и уходит. Даже бо.

Джайди ощупывает бледные, изогнутые полумесяцем полоски над глазами, где раньше росли брови, – до сих пор не привык к отсутствию волос. Все меняется. Он рассматривает Будду и дерево бо.

«Я спал. Спал всю жизнь и ничего не понимал».

Но теперь от вида священного дерева в нем словно что-то встает ото сна.

Ничто не вечно. Кути – это клетка, клетка – это тюрьма. Джайди сидит в тюрьме, а те, кто забрал Чайю, сейчас живут всласть – пьют, веселятся, тискают шлюх. Все непостоянно – вот главное в учении Будды. Карьера, работа, жена, дерево – все может исчезнуть, все может стать иным. Изменение – единственная истина.

Джайди проводит пальцем по чешуйкам высохшей краски и думает, рисовал ли художник с живого дерева, повезло ли ему застать их, или переписывал с фотографии, делал копию копии.

Интересно, вспомнят ли через тысячу лет о том, что росло когда-то дерево бо? Будут ли знать праправнуки Нивата и Сурата и о других видах смоковницы, которых тоже больше нет? Поверят ли, что, кроме одного сорта тика и банановой пальмы, выведенной генхакерами «Пур-калорий», существовали тысячи других деревьев?

«Поймут ли, что нам не хватило ума и быстроты реакции спасти все, а потому приходилось выбирать?»

По улицам Бангкока ходят священники-грэммиты, проповедуют библию и рассказывают истории о спасении: о том, как бодхисатва Ной собрал на огромном бамбуковом плоту осколки гибнущего мира – всех животных, деревья и цветы, о том, как водил их по морю и искал сушу. Только где теперь бодхисатва Ной? Остался лишь Пхра Себ, который скорбит об утратах, но немногое может изменить, да глиняные будды в министерстве природы, что сдерживают наступающую воду благодаря одной лишь удаче.

Силуэт бо теряет очертания. Джайди смотрит на застывшего в медитации Будду сквозь слезы. Кто мог вообразить, что компании-калорийщики уничтожат все фиговые деревья, а с ними погибнет и бо? Единственное, что свято фарангам, – деньги. Он смахивает влагу с лица. Неразумно думать, будто может быть что-то вечное. Как знать – вдруг буддизм тоже когда-нибудь исчезнет?

Джайди встает, подбирает белые одежды и делает ваи в сторону обветшалого образа Будды, который сидит под исчезающим бо.

Снаружи ярко светит луна. Редкие метановые фонари едва выхватывают из темноты дорожку, ведущую под переделанными генетиками тиковыми деревьями к монастырским воротам. Глупо пытаться ухватить то, что нельзя вернуть. Все когда-то умирает. Чайю он уже потерял. Это и есть перемены.

Ворота никто не охраняет. Все уверены, что бывший капитан будет покорно стенать и молить, хвататься за любую надежду вернуть жену, что позволит себя сломить. Джайди даже не уверен, есть ли кому-то дело до его судьбы. Он свою службу сослужил – подвел генерала Прачу под удар, заставил все министерство природы потерять лицо; есть Джайди, нет ли его – какая теперь разница?

Он шагает по полупустым ночным улицам Города божественных воплощений на юг, к реке, к Большому дворцу, навстречу огням, к дамбе, которая бережет Бангкок от наводнения, этого проклятия фарангов.

Впереди мерцают скаты храма Священного столпа, образы Будды проступают в отблесках горящих ароматических свечей. Здесь Рама XII провозгласил, что Крунг-Тхеп не будет покинут, не падет перед фарангами и их приспешниками, подобно Аютии, которая сдалась бирманцам столетия назад.

Под пение девятисот девяноста девяти монахов в шафрановых одеяниях король объявил, что город будет спасен, а защищать его отныне станет министерство природы – возведет могучие дамбы и водохранилища, которые уберегут людей от потопов в сезон муссонов и от штормовых волн. Крунг-Тхеп выстоит.

Джайди шагает и слушает монахов, чьи монотонные, никогда не умолкающие молитвы призывают мир духов на помощь Бангкоку. Было время, и он по дороге на работу падал ниц на холодный мрамор перед главным столпом, просил поддержки у короля, духов и всех неведомых сил, что населяли город. Столп, как волшебный талисман, вселял в него веру.

А теперь он идет мимо, даже не поворачивая к храму головы.

Все преходяще.

Джайди шагает дальше, к людным кварталам вдоль клонга Чароен. Тихо плещут волны. В этот поздний час уже никто не мутит темную воду шестом.

Впереди на одной из затянутых сеткой веранд мерцает свеча. Он подкрадывается ближе.

– Канья!

Его бывший лейтенант смотрит изумленно, тут же прячет эмоции, но Джайди успевает заметить потрясение: она видит обритого, безбрового, уже забытого человека, который улыбается, как сумасшедший, стоя перед ее домом. Капитан, которому даже весело от мысли о том, какое зрелище он собой представляет, снимает сандалии, привидением поднимается по ступеням, открывает сетчатую дверь и входит внутрь.

– Думала, вас уже услали в леса.

Джайди подбирает полы одежды, садится рядом и устремляет взгляд на зловонные воды клонга. В жидком лунном серебре блестит отражение мангового дерева.

– Монастырь, который согласился бы замарать себя присутствием такого, как я, еще надо поискать. Даже Пхра Критипонг не спешит брать врага министерства торговли.

– Сейчас только и разговоров что о растущей власти Торговли, – хмуро замечает Канья. – Аккарат вон уже в открытую говорит о ввозе пружинщиков.

– Вот так да… Фаранги – понятно, но Аккарат…

– При всем моем уважении к королеве, пружинщики бунты не устраивают. – Она вонзает палец в мангостан и снимает багровую, но в темноте будто черную, жесткую шкурку. – Торапи примерят лапу к следу отца.

– Все меняется, – пожимает плечами Джайди.

– Как вообще можно противостоять силе денег? Это же их главное оружие. Когда люди видят, как к их берегам подступает океан богатства, они тут же забывают своих начальников и обязательства. Мы не с подступающей водой воюем, а с деньгами.

– Деньги – привлекательная штука.

Она хмурит брови:

– Только не для вас. Вы и без кути всегда жили как монах.

– Может, поэтому из меня плохой послушник.

– Кстати, вам разве не надо сейчас быть в кути?

– Не мой размах.

Канья смотрит на него настороженно:

– То есть вас не отдадут в монахи?

– Какой из меня монах? Я боец. Сидеть в келье и медитировать толку нет, хотя я сам чуть в это не поверил. После того как украли Чайю, все в голове перемешалось.

– Ее обязательно вернут.

Джайди грустно смотрит на свою бывшую подопечную, удивляясь ее внезапной надежде и уверенности. Почему она, человек, который почти никогда не улыбается и всюду видит печаль, искренне считает, что именно теперь – вот редчайший случай – все будет хорошо?

– Не вернут.

– Вернут!

– Всегда думал, что ты пессимистка.

На ее лице отражается страдание.

– Как вы только не показали им, что сдались. Лицо потеряли окончательно. Должны отпустить!

– Не отпустят. Думаю, и дня не прошло, как ее убили. Я и верил-то до последнего только потому, что любил ее безумно.

– Убили? Откуда вам знать? Вдруг еще держат?

– Как ты верно заметила, лицо я потерял окончательно. Если бы они этого и добивались, уже отпустили бы ее. Значит, хотят чего-то другого. – Джайди задумчиво смотрит на водную гладь клонга. – Сделай мне одолжение.

– Что угодно.

– Дай мне пружинный пистолет.

– Кун… – У Каньи глаза лезут на лоб.

– Не бойся, верну. Со мной идти не надо. Мне бы только хорошее оружие.

– Я…

– Да не бойся же, со мной все будет нормально. К тому же зачем рушить еще и твою жизнь?

– Хотите свести счеты с министерством торговли?

– Аккарат должен понять, что у Тигра еще есть клыки.

– Вы даже не знаете, Торговля ли ее забрала.

– А кто же? Я много себе наделал врагов, но настоящий по большому счету только один. Вот – я, а вот – Торговля, и никак иначе. А меня еще убеждали, что все не так.

– Я с вами пойду.

– Нет. Ты, лейтенант, остаешься присматривать за Ниватом и Суратом. О большем не прошу.

– Пожалуйста, не делайте этого. Я буду умолять Прачу, пойду к…

Он обрывает Канью, пока та не наговорила безобразных вещей. Когда-то Джайди позволял лейтенанту терять перед ним лицо, а потом изливать целое море извинений. Но то время прошло.

– Мне больше ничего не нужно, я всем доволен. Отправлюсь в Торговлю и заставлю их заплатить сполна. Такова камма. Значит, не судьба мне вечно быть с Чайей. Или ей – со мной. Но раз уж мы держимся своей даммы, то еще можем кое-что сделать. Понимаешь, Канья, у нас у всех есть обязанности и перед теми, кто выше нас, и перед теми, кто ниже. Я прожил много жизней: сперва мальчишка, потом чемпион по боксу, потом отец, белый китель. – Ухмыльнувшись, он смотрит на свое одеяние послушника. – Теперь вот монах. Так что не переживай за меня. Прежде чем совсем махну рукой на эту жизнь и отправлюсь навстречу Чайе, пройду еще несколько дорог. – Тут Джайди добавляет со сталью в голосе: – Есть у меня еще дела, и пока их не закончу – не остановлюсь.

В глазах Каньи читается боль.

– Вам нельзя одному.

– Конечно. Со мной будет Сомчай.

* * *

Торговля – министерство, которое чувствует себя безнаказанным, – с легкостью выставляет Джайди на посмешище, крадет его жену и оставляет в его душе дыру размером с дуриан.

«Чайя».

Он пристально рассматривает ослепительно освещенное здание и чувствует себя дикарем, вышедшим из леса, или шаманом, наблюдающим за шествием боевых мегадонтов. На мгновение уверенность покидает его.

«Домой бы, мальчишек повидать».

И все же Джайди здесь, стоит на границе света и тени перед сияющим зданием министерства торговли, где жгут уголь так, будто эпоха Свертывания и не наступала, будто нет плотин, которым надо сдерживать океан.

Там, внутри, скрывается и вынашивает новые планы тот самый человек, что следил за капитаном когда-то давно на якорных площадках; тот, что сплюнул красным от бетеля и неторопливо ушел с таким видом, словно Джайди – не более чем таракан, которого надо раздавить; тот, что наблюдал за позором капитана, сидя возле Аккарата. Он приведет к Чайе. Он – ответ на все вопросы. Ответ, спрятанный там, за ярко освещенными окнами.