Читать онлайн Кадавры бесплатно

Глава первая

Рассвет – Аксай

Каждый изгиб ландшафта теперь давался ей с большим трудом. Рюкзак был неподъемный и все сильнее давил на плечи; и это при том, что самое тяжелое барахло нес Матвей – его желтая бейсболка маячила впереди.

Надо было все же обойти проклятый овраг, а не переть напрямую. Срезали, называется.

Раньше, в годы студенчества, Даша не знала усталости и могла пройти где угодно, хоть по болотам, хоть по углям, а теперь – что? Теперь она борется с одышкой и с ужасом думает о предстоящей ночи в придорожной гостинице: духота, перебои с водой, комары и, конечно, матрас – дешевый, продавленный матрас за ночь превратит ее спину в руины.

– Что ты там бормочешь? – обернулся Матвей.

– Рэп читаю… – сказала Даша, раздраженная тем, что он вклинился в ее мысли.

Она вспомнила, как перед первой экспедицией на юг просила профессора Видича составить для нее список самых необходимых вещей – без чего в дороге никак не выжить. В списке, кроме совсем очевидного вроде средства от комаров и парацетамола, была позиция, которая поставила ее в тупик: песня. Даша тогда решила, что это неловкая шутка, но профессор, кажется, был предельно серьезен. Песня в походе важна не меньше удобной обуви или аптечки, говорил он, это одновременно твой талисман и оберег, она задает ритм, с песней легче идти и сложнее потеряться. Но подойдет не всякая. Нужно выбрать «свою» песню; такую, которая как заклинание – в сложный момент защитит тебя и придаст сил. Видич любил рассказывать, как однажды заблудился в лесу, запел свою песню – и на голос пришел егерь и спас его; был и другой случай: в степи его окружила стая диких собак, он распугал их своим исполнением «Коней привередливых».

Все это звучало как чистое суеверие, и Даша тогда посмеивалась над профессором, но прошли годы, и вот она снова в пути, идет по дну оврага и, морщась от боли в спине, думает: что, если он прав?

Цепляясь за корни дерева, они наконец выбрались из оврага. Матвей подал ей руку, вытянул за собой. Отсюда открывался впечатляющий вид на побитую выбросами рощу и заброшенную церковь вдали – купол церкви давно сгнил и ввалился, в стенах дыры, как после артобстрела. Зелень захватила постройку, сорняки росли прямо из швов, из кирпичной кладки.

– Он точно здесь?

– Точно. Сказали же, рядом с заброшкой.

Матвей ослабил лямки рюкзака, сбросил его на землю, наклонился, уперся руками в колени, длинно сплюнул в траву; все не мог отдышаться. Он стянул мокрую футболку и стал выжимать – на землю полилась струйка пота. Толстые плечи его были все в розовых пятнах – то ли от напряжения, то ли от солнца. Даша смотрела на тюремные наколки на его широкой, рыхлой, покрытой островками черных волос спине: какие-то мутные надписи, кресты и звезды. Она знала про них, но каждый раз, как видела, не могла поверить. Матвей сел на землю, привалился спиной к дереву, Даша тоже вымоталась, но отдыхать было рано, она прошла чуть дальше по перелеску, зашла в тень, глаза постепенно привыкли к полумраку. Она почувствовала его раньше, чем увидела. Кадавр стоял в высокой траве, неподвижный. Найти его было непросто, никто из местных точно не знал, где он находится, и это казалось странным: у вас тут в поле стоит мертвый ребенок и покрывается солью, а вы не знаете, где он? Но так и было. Многие вещи в пересказе круче, чем в жизни. На словах кадавр – необъяснимый феномен; стоящий в перелеске труп, неподвижный и бледный, усохший, с впалыми щеками. На деле – издалека он похож на пенек, в сумерках его толком и не видно. И трава – высокая, почти по грудь, из-за нее разглядеть его еще сложнее. Говорят, на рассвете, когда начинается выброс, волосы, брови и края ногтей мальчика как инеем покрываются кристаллами соли, но ждать рассвета, чтобы проверить, не было никакого желания. Даша огляделась: все тут выглядело заброшенным, даже деревья – перекошенные, уставшие от жизни акации и ивы словно соревнуются, кто быстрее высохнет и загнется. Ближайший населенный пункт – поселок Рассвет; местные про кадавра знают, но им плевать – даже тропинки нет, никто сюда не ходит.

– Ну и туфта, – подал голос Матвей. Он даже спускаться не стал, сидел на корточках на холме. – Пойдем отсюда, сейчас самая духота начнется.

Даша достала рулетку, измерила рост – 114 см. Сделала несколько снимков: общий план и крупный; на всякий случай сфотографировала развалины вдали. Достала из кармана датчики – маленькие, круглые, похожие на монетки, – и закрепила их на лице кадавра – один датчик на переносице, второй под носом, два на скулах, еще два в уголках рта. Несколько раз проверила – если датчики плохо установлены, то и слепок лица выйдет бракованный, придется переделывать.

Лицо мертвеца было спокойное, как будто даже умиротворенное, один глаз мутный, без зрачка, слева на виске – вмятина. При взгляде на него у Даши разболелась голова.

Она достала диктофон, включила:

– МА-51, на левом виске – след удара тупым предметом, новых попыток нанести увечья не наблюдаю. – Она обернулась к Матвею: – Все, пишем. Спускайся.

Матвей тихо выругался, но подчинился. Подошел и, мыча себе под нос «утомленное со-о-олнце», стал устанавливать штативы для камер.

Даша тем временем считала пальцы на руках мертвого: пять пальцев на левой, пять на правой. Таков порядок: считать пальцы. А еще зрачки. Если глаз не мутный и зрачок можно разглядеть, надо указать в отчете, что зрачков два, по одному в каждом глазу. Этот пункт в протокол ввели четырнадцать, кажется, лет назад, когда Видич обнаружил два зрачка в одном глазу у кадавра под Курском.

Даша попросила Матвея помолчать и включила микрофон – сверхчувствительный, конденсаторный. Кадавр не издавал ни звука, и вообще в перелеске стояла неприятная, неуютная тишина, даже кузнечики не трещали в траве – вблизи мертвых детей всегда очень тихо. Все это Даша проделывала уже не в первый раз и до сих пор не была уверена, что микрофон необходим, но ее работа предполагала в том числе и такие манипуляции – сбор тишины; звучит поэтично, на деле – скука. Стоишь как дура и держишь микрофон у рта мертвеца – словно пытаешься взять у него какой-то комментарий.

«Скажите, а вам тут не надоело стоять? Что вы думаете о китайской экспансии на юге? Вы уже послушали новый альбом Sigur Rós?»

Мысленно сосчитав до шестидесяти, Даша убрала микрофон в футляр, сохранила запись. Затем достала из рюкзака приемник, включила, несколько раз щелкнула каналами – на всех волнах обыкновенная статика. Ничего.

– Н-да.

›››

В гостиницу вернулись затемно. На парковке паслись козы, и Матвею пришлось отгонять их палкой, чтобы поставить машину на место. Даша дошла до комнаты, налепила на спину лечебные пластыри, натянула компрессионные гольфы, легла на пол, закинула ноги на кровать и лежала так час или больше, разглядывая усыпанный комарами потолок. Не вставая, потянулась к рюкзаку, достала фумигатор, вставила пластинку, включила – химический запах жженого пластика ударил в нос почти сразу, и ее затошнило. Пару минут она наблюдала за тем, как комары один за другим исчезают.

Потолки в последнее время частые ее собеседники. Когда твоя спина – антология травм, ты, кроме люстр и комаров, особо ничего не видишь. С другой стороны – в этом есть и свои плюсы: когда тебе приходится часами лежать на полу, у тебя куча времени, чтобы подумать о том, как ты тут оказалась. Не конкретно на полу, а в этой точке своей жизни.

Поход к кадавру вымотал обоих. Даша мучилась спиной, а Матвей обгорел. Он был в бейсболке, поэтому лицо почти не пострадало, но снять майку на обратном пути было ошибкой. Он позвонил Даше ночью из своего номера. Когда она зашла, он сидел на кровати, на него было больно смотреть – весь ярко-розовый, словно ошпаренный кипятком. На спине и плечах – бледные следы от рюкзака и лямок.

– Стейк говяжий, прожарка well done, – сказал он, глядя на Дашу сквозь зеркало. И добавил: – Даже лечь не могу – больно.

Он жаловался, что пантенол не помогает, еще и пахнет отвратительно. Попросил Дашу сходить в круглосуточный «Цилинь» и купить сметаны, обмазался ей и уснул, лежа на животе, и весь следующий день пах скисшим молоком.

По пути в Аксай их остановил гаишник, попросил выйти из машины. Матвей был в яркой рубашке с пальмами, обгоревший и обмазанный сметаной. Может, потому гаишник в него и вцепился – принял за колхозника на отдыхе и хотел отжать денег. Гаишник долго ходил вокруг машины со сдвинутой на затылок фуражкой и шмыгал носом, принюхивался, его явно смущал кисломолочный запах, он искал к чему придраться, но все было в порядке, даже огнетушитель новый. Заглянув в багажник, он очень заинтересовался чехлами с оборудованием.

– Сиди тут, – сказал Матвей Даше, – я ща.

Несколько минут в зеркало заднего вида она наблюдала за их напряженными переговорами и очень удивилась, когда гаишник вдруг от души засмеялся, а Матвей по-дружески похлопал его по плечу.

– Что ты ему сказал? – спросила она, когда брат сел за руль и завел мотор.

– Я? Ничего. Он увидел мои наколки. Мы с его корешем сидели в одном блоке, прикинь?

Матвей любил бравировать отсидкой и о тюрьме рассказывал с таким видом, словно «Побег из Шоушенка» снят по его мемуарам, хотя на самом деле за плечами у него было три года общего режима – за мошенничество. Впрочем, в одном ему не откажешь, думала Даша, трепать языком он умеет.

›››

Аксай был небольшой, уютный городок, очень похожий на их родной Пятигорск – тихий, приземистый, всюду тополя со спиленными верхушками, желтые газовые трубы вдоль дорог и заборы из зеленого гофрированного кровельного железа. А еще борщевик. За последние годы огромный сорняк расползся повсюду. Даша читала, что это случилось из-за дорог: борщевик не случайно растет в основном на обочинах, ботаники называют его «сорняк-автостопщик», его семена, налипая на капоты, радиаторные решетки и лобовые стекла дальнобойных грузовиков, путешествуют по регионам и потом пускают корни вдоль магистралей. Буйно заросшая борщевиком обочина – привычный пейзаж для всякого, кто катит на юг по М4. Пять лет назад объединенная российско-китайская администрация (ОРКА), едва получив полномочия в бывшей черноземной зоне, первым делом бросилась на борьбу с борщевиком: сорняк били пестицидами, жгли, косили, корчевали. Но в итоге даже китайцы сдались. С тех пор в официальных документах чиновники обозначают эти земли двумя иероглифами, похожими на деревце и домик, 伞谷, «Сун гу», что означает «Долина зонтиков» – отсылка к форме цветков борщевика.

В Аксай Даша с Матвеем заехали, чтобы заснять еще одного кадавра. У Даши в плане он был помечен как МА-52 – мертвый мальчик, на вид лет семь-восемь. В отличие от предыдущего этот выглядел впечатляюще: он стоял, как-то неестественно запрокинув голову и прижав руки к груди. Даша сфотографировала его кисти: маленькие пальцы были скрючены и напоминали куриные лапы – желтовато-синие, сморщенные. Кристаллики соли по краям почерневших ногтей. Мальчик, что нехарактерно, стоял в черте города, в поле недалеко от спального района – его точно было видно из окон пятиэтажек. Даша сделала несколько снимков: мортальная аномалия на фоне серых панелек.

Обгоревший и обмазанный сметаной Матвей все утро прятался от солнца – комично перебегал из одной тени в другую. Он пытался помогать Даше с оборудованием, но толку от него было как от хромого лиса, и большую часть работы она делала сама. Прикручивая камеру к штативу, Даша озиралась по сторонам, все ждала, что появится кто-то из местных, начнет спрашивать, чем они тут занимаются. Особенно переживала за оборудование: на брифинге в Институте ее предупредили – обстановка на юге все еще тревожная: кражи, разбои. Но Даша боялась не краж – все камеры, штативы и датчики принадлежали Институту и были застрахованы, – она боялась насилия. Матвею так и сказала: «Начнут отжимать камеры – не упирайся, отдай. Еще не хватало, чтоб тебя избили или ножом пырнули». Но пока все было в порядке, люди по большей части не обращали внимания на чехлы с камерами, а если обращали, то скорее из вежливости. Когда на М4 у машины пробило колесо и Матвей, матерясь и потея, пытался поставить запаску, к ним несколько раз подходили местные мужики, предлагали помощь; один старик вышел со своими домкратом и ключом, оттеснил Матвея и сам за пять минут идеально прикрутил запаску. Матвей явно был недоволен, словно тот факт, что кто-то лучше него справился с заменой колеса, каким-то образом унизил его, задел его мужское эго. Еще один парень – ссыльный китаец из дома у дороги, увидев из окна, как они ходят вокруг машины под палящим солнцем, вынес холодного чаю. И предложил поделиться бензином – совершенно бесплатно. «Там дальше по М4 заправка, – сказал он, – на нее лучше не заезжайте, она бандитская, на деньги разводят и угрожают потом». Даша даже как-то и позабыла про этот парадокс южан: люди вокруг добры и отзывчивы; и в то же время, предлагая помощь, все всегда делают оговорку: будьте, мол, осторожны, у дорог не ночуйте, тут небезопасно.

– А полиция чего? – спрашивала Даша.

– У кого ружье – тот и полиция, – был ответ.

В Аксае бандитов не наблюдалось, из-за жары на улицах почти никого, только бродячие псы спасались от пекла в тени гаражей и, сложив головы на скрещенные лапы, лениво наблюдали, как она возится с оборудованием. Затем пришли дети, расселись на заборе, как воробьи, лузгали семечки и обсуждали что-то между собой, иногда ржали во весь голос. Матвей отправился к ним поболтать и через пару минут вернулся в сопровождении пацана – высокого, субтильного, с растрепанными светлыми волосами.

– Я тебе помощника надыбал, – гордо сказал он.

Даша вскинула бровь, Матвей поднял руку.

– Все нормально, я заплачу ему за работу. Давай, Сережа, вот этот штатив нужно достать и выставить по уровню, чтоб пузырек идеально посередине, сечешь?

Сережа кивнул и взялся за штатив. Даша все еще с сомнением переводила взгляд с пацана на Матвея и обратно.

– Что? – тихо сказал он. – Я же вижу, у тебя спина болит. А парень сам вызвался помочь.

Сережа действительно оказался толковый: быстро установил тяжелый штатив по уровню, прикрутил к нему камеру.

– Она же с лидаром, да? – спросил он. – Вы трехмерный снимок делаете и тепловой след ищете, я видел такие. – Даша удивленно посмотрела на него, и он чуть смущенно добавил: – Я немного разбираюсь. Фотографирую иногда. Хотите, покажу?

Выглядел он безобидно, явно очень любил технику и страдал от того, что не с кем обсудить свое хобби. Даша кивнула, он достал старый, побитый «Сяоми», протянул ей. На снимках – подвальные коридоры и теплотрассы, трубы, огибающие углы. Пацан, похоже, любил заброшки, и Даша понимала его. Когда ты школьник, пустые коридоры с облупившейся краской на стенах и битым стеклом на полу пугают и притягивают одновременно. Когда ты школьник, романтика развалин – единственная романтика, которую ты можешь себе позволить.

– Там света мало, поэтому мне приходится работать над освещением, – сказал Сережа и вдруг поднял на Дашу взгляд, посмотрел в глаза. Вид у него был очень уязвимый, просящий. Даша знала этот взгляд еще с писательских курсов: так смотрит человек, который поделился с тобой своим творчеством и теперь ждет вердикта, надеется на похвалу и до смерти боится насмешки, унижения.

Даша похвалила его и спросила про кадавра – как местные к нему относятся? Пацан пожал плечами.

– Да никак. Стоит и стоит. Иногда скулит, но к этому все привыкли.

– Скулит? – Даша с Матвеем переглянулись. – Он звуки издает?

– Ну.

– И на что это похоже?

– Ну как. Скулит он, говорю же. – Пацан посмотрел на кадавра и попытался изобразить звук: – У-у-у, у-у-у. Как будто зубы болят. У меня и видос есть.

Он нашел видео, протянул Даше телефон. На экране: вид из окна и звук, похожий на тоскливое, предсмертное мычание сбитого на дороге животного. Впрочем, установить точный источник звука по видео было невозможно.

– А ты там живешь, да? – спросила Даша. – В этом доме?

Пацан кивнул, указал большим пальцем себе за спину:

– Да, на Дальней, третий этаж.

– Давно?

– С детства, – сказал он без всякой иронии.

Даша смотрела на окна.

– А мама или папа дома сейчас? Можно с ними поговорить?

Мама мальчишки работала в магазине «Цилинь» неподалеку. Ее звали Марина, голос у нее был тихий, сдавленный – так говорят люди, которые много лет живут с кем-то, кого очень сильно боятся. Она сразу согласилась поговорить – и это было неожиданно, обычно люди не горят желанием обсуждать кадавров с чужаками; Даша к такому привыкла, бывает и так, что сперва согласятся, но увидев диктофон, тут же включают заднюю. В магазин с утра завезли новый товар, и Марина, одетая в красную цилиневскую форму, расставляла по полкам пачки с пекинским печеньем. На вопросы о кадавре отвечала, не отвлекаясь от работы – спокойно, равнодушно. Даша спросила, можно ли записать разговор. Марина пожала плечами: а чего ж нет?

– Скажите, когда он только появился, вы жили в доме девять на улице Дальняя?

– Да.

– И ваши окна выходили на поле.

– Ну.

– Можете рассказать про тот день?

Она задумалась на секунду.

– Перепугались все. Ну а как? Просыпаешься, а у тебя под окном жмур стоит. Но мы тогда уже из телевизора знали, что он не один.

– Комиссия приезжала?

– Было такое. Ходили тут с приборами. Новые квартиры обещали, переселение.

– Прям эвакуация?

– Не, они там слова подбирали: смущает жмур – переезжайте. Квартиры дадим, трудоустроим, все будет. Губернатор был, еще какие-то щеглы в костюмах.

– И многие переехали?

Марина улыбнулась и впервые посмотрела Даше в глаза.

– Угу, многие. Это сначала шум был, все переживали, обещания каждый день. А потом месяц прошел, два, мы подписи собрали – и к губеру. А он рогами уперся, потерпите, разбираются. – Марина шла вдоль ряда с банками соленых огурцов, выставляла их, чтобы было видно этикетки местного завода. – Вот до сих пор и «терпим». Не, я слышала, конечно, шо где-то люди даже выбили себе квартиры новые, уехать смогли. Но у нас – нет. Мы как жили с покойником, так и вот.

– Ваш сын сказал, что кадавр… м-м… издает звуки?

– Да, бывает. Но это он недавно начал. Соседи говорят, не слышат ничего, а я – да.

– И часто он скулит?

Марина задумалась.

– Я бы не сказала, что он «скулит». Чтобы скулить, надо быть живым, он скорее, как бы это сказать, «гудит». Он же звук издает, только если ветра. Мы его «дудочкой» называем. Как ветер подует – так у нас концерт.

Даша слышала об этом феномене, но ни разу еще не наблюдала лично: некоторые кадавры с годами становились такими вот «дудочками», словно внутри них открывались пустые пространства и ветры играли на мертвых детях свою тоскливую музыку.

– А вы об этом сообщали?

– О чем?

– Что он, ну, гудит. Это может быть важно.

Марина снова отвлеклась от полок и посмотрела на Дашу взглядом «ты ж моя хорошая, откуда ты взялась такая наивная?».

– Слушайте, да всем пофиг. Это мы раньше петиции писали, к губеру ходили, в телик. Старая я уже. Раньше суеверная была, боялась, переехать хотела. Окна завешивала, шоб не видеть его. А потом – годы идут, привыкаешь. Вот живут же японцы – у них там цунами, землетрясения. Вот где опасно. А у нас что? Жмур под окнами. Не воняет, есть не просит – уже хорошо. Это как рядом с кладбищем жить – только сначала неуютно, а потом живешь как-то, и ничего.

›››

Ей нравилась романтика долгого путешествия на автомобиле, и в целом жанр роуд-муви. Физически было тяжело, особенно когда тебе за сорок, и от долгих часов в пути спина затекает и позвонки стреляют болью, а шея грозит заклинить от любого неосторожного движения. Но, с другой стороны, ты только посмотри на эту степь, пейзажи, в которых легко затеряться, и небо, разлинованное проводами и вышками ЛЭП.

Они остановились в тени акаций в «кармане» у дороги, на небольшой стоянке, Даша постелила на капот «Самурая» покрывало, достала из сумки бутерброды с колбасой и горчицей, Матвей разлил из термоса чай в складные походные стаканчики. Еще у них были крекеры в виде рыбок, вареные яйца в фольге, две банки «Цилинь-Колы», неотличимой по вкусу от настоящей, «Ред Булл» и несколько шоколадок фабрики «Мультфильмы». Подобные обеды за две недели совместного путешествия стали традицией, заканчивалось все изжогой и мерзкой горчичной отрыжкой, и все же было в этих бутербродах на капоте особенное очарование.

Дожевав бутерброд, Матвей схватил шоколадку и ухмыльнулся.

– Знаешь, когда мне было двадцать, и я был молод и красив, я прятал в этих шоколадках бухло и прочую запрещенку.

Даша скептически посмотрела на него, мол: «ага, конечно», и он запротестовал.

– Я серьезно! Я в общаге жил когда, у нас там такой жесткач был в плане порядков, чисто сухой закон. Бутылку найдут – сразу пинком под зад на мороз. Ну и мы с моим корешем – Шаха его звали – придумали такую вот контрабанду. Самое главное было, – он показал шоколадку, – купить их, минимум десять плиток «Мультфильмов». Мы снимали фольгу и складывали плитки в кастрюльку на плите. Шаха растапливал шоколад, выставлял на стол формочки, аккуратно заливал горячим горьким шоколадом и смешивал со всяким добром из черного списка: водка, абсцент, всякое. Шоколад остывал, мы доставали новые «заряженные» плитки из формочки, оборачивали фольгой и возвращали им первозданный вид.

– Звучит как-то слишком сложно, – сказала Даша. – В моей общаге просто из окна веревочку бросали и поднимали бутылки на этаж.

Матвей отмахнулся.

– Э, ну, так любой дурак может. Скука. Никакой романтики. Тут же как, понимаешь, это как шахматная игра, важно чтоб прямо у них под носом, многоходовочка. Один раз, правда, чуть не спалились. Комендант забрал шоколадку, слопал разом, и ничего не почувствовал, прикинь! – Матвей рассмеялся, откинув голову, Даша увидела пломбы в его зубах. – Тем вечером проверка приходит, а он пьяненький! Стоял там, ножкой шаркал, икал, клялся перед начальством, что на работе ни-ни. До сих пор вспоминаю, ржу!

Она жевала бутерброд с докторской и горчицей, запивала «Цилинь-Колой» и слушала брата. Потом достала тетрадку и сделала пару заметок.

– Я знал, что тебе вкатит история про шоколадки, – сказал он.

Он без конца подкалывал ее на тему писательских заметок и всякий раз делал вид, будто она пишет его биографию для серии «Жизнь Замечательных Людей». Так и говорил: «Буду стоять на полке, между Сервантесом и Твеном».

– Я не против, если хочешь знать. Все, что я тебе рассказываю, можно использовать. Но есть одно условие. В книге необходимо указать, что у меня большой член.

– Чего? Зачем?

Матвей снял висящие на воротнике темные очки-авиаторы, надел их и посмотрел на Дашу, изображая героя боевиков 90-х.

– Люди имеют право знать. Нельзя скрывать от них правду.

В основном в пути все было тихо-мирно, едешь себе и едешь часами по трассе, почти медитация, думаешь о своем, за окнами поля, солончаки, пустые пространства, и на дороге никого, только ямы. Случались, впрочем, и загадки. Например, когда ехали из Аксая в Крохотный по объездной, увидели на асфальте что-то – оно лежало и шевелилось. Даша сперва решила, что человека сбили или собаку, вблизи оказалось – нет, это большой походный рюкзак, ветер трепал его лямки и приоткрытую верхнюю крышку, из которой торчали какие-то вещи, рюкзак словно вырвало ими, майки и шорты разметало по дорожному полотну. Матвей не стал останавливаться, сбавил скорость, осторожно объехал по обочине, а за поворотом все повторилось – снова вещи на дороге, в этот раз чемодан и сумка. Чемодан треснул как переспелый арбуз, словно рухнул с приличной высоты. Даша предположила, что какой-то водитель плохо закрепил багаж на крыше и часть багажа теперь просто валилась на асфальт на крутых поворотах. Во всяком случае, это было единственное разумное объяснение, которое пришлось пересмотреть уже на следующем изгибе дороги – там снова были вещи, только на этот раз они застряли в ветках дерева.

– Я сдаюсь, – сказала Даша, – тут нужны Скалли и Малдер.

Заехали на заправку: две колонки посреди степи, цистерна с пропаном, магазинчик с хот-догами, шоколадками и водой, а еще автомат с мягкими игрушками. Молодой парень в красно-белом комбезе заправщика поливал покрытие вокруг колонок из шланга – хотел то ли остудить раскаленный асфальт, то ли смыть разлитый бензин. Матвей отправился в туалет, а Даша вышла из «Самурая», налила себе холодного чаю из термоса, отошла к обочине, стояла цедила маленькими глотками, смотрела на поле, покрытое корками соли и трещинами с редкими островками сорняков здесь и там. Над полем кружили птицы, большие, черные, – кажется, вороны. Они наворачивали круги над кучей мусора, иногда приземлялись, клевали. Даша щурилась, все не могла понять, что же это за куча, как вдруг куча дернулась, зашевелилась, приподнялась на локтях. Это был старый дед, он отмахнулся от ворон и огляделся – вид у него был осоловелый, как у путешественника во времени, который только что совершил квантовый скачок и теперь пытается сообразить, в какую эпоху его забросило в этот раз. Он поднялся на ноги, и из баула, на котором он лежал, гремя, высыпались сплющенные алюминиевые банки – главная валюта местных бродяг. Он наклонился было собрать их, но вдруг замер, словно почувствовал на себе Дашин взгляд. Обернулся и после короткой паузы решительно зашагал к ней. Шагал он отрывисто, подволакивая левую ногу, словно чертил собой в пространстве пунктирную линию. Даша тревожно заозиралась, пытаясь сообразить, что делать, куда бежать, но было поздно – дед уже стоял перед ней. Он достал из кармана складной стакан, ловко открыл его и заголосил:

– П-могите инвалиду, хоть копеечку, на хлеб… п-могите инвалиду…

Даша потянулась к рюкзаку, расстегнула молнию и полезла во внутренний карман за мелочью. Пока рылась, смотрела на деда: лицо все рытвинах и рубцах, во рту – коричневые руины зубов, на горле, рядом с кадыком, огромная уродливая рана, в ней что-то копошилось, Даша пригляделась и увидела опарышей. Искоса посмотрела на иконку на шнурке у него на шее: там был святой, но что-то с ним было не так, она сперва и не поняла, что именно; святой что-то держал в руке – что это? – молоток?

– Скажите, а эта иконка, она у вас откуда? Можно я фото сделаю?

– П-могите инвалиду, хоть копеечку… п-могите инвалиду… – попрошайка словно не слышал ее, повторял заученную мантру.

Даша достала телефон, сделала фото иконки. Услышав звон монет о дно стакана, старик развернулся на месте и снова пунктиром, подволакивая левую ногу, зашагал обратно, словно был заводным механизмом, который приходил в движение, если ему бросить мелочь. Он вернулся в поле, лег и вновь слился со своими вещами, с пейзажем.

Следующий кадавр стоял где-то здесь, недалеко от поселка Крохотный, в бывшей Ростовской области. С поселком были проблемы – навигатор вел машину в пустое поле. Матвей даже перезагрузил смартфон, вдруг это баг какой или зависло чего. Но нет – навигатор был в порядке.

– Может, свернули не туда?

– Знак был? Был, – заворчал Матвей. – Ну так и не морочь мне голову!

Тон Даши его задевал, словно она сомневалась в его способности искать крохотные поселки.

Они вернулись к знаку и проехали чуть дальше – снова ничего. Кружили полдня, сперва было весело, шутили, ха-ха, мол, поселок Крохотный нужно не с навигатором, а с микроскопом искать.

– А может, мы на него наехали и случайно колесом раздавили?

Веселье, впрочем, быстро закончилось – примерно через полчаса после того, как закончилась питьевая вода. Был уже вечер, в небе висели драматичные лиловые облака, но жара не спадала, сперва замигал красным индикатор заряда батареи, а затем «Самурай» и вовсе заглох и застыл.

Матвей заглянул под капот, почесал затылок.

– Жопа. Это из-за кондея, у него бывает такое, аккумулятор садит.

– А ближайший населенный пункт далеко?

– Да мы как бы сейчас в нем! – Матвей раздраженно обвел рукой степь, – поселок Крохотный. Населенный, бляха, пункт. А до ближайшего реально существующего сервиса – десять кэ-мэ. Садись за руль, ща с толкача попробуем.

Даша села за руль, Матвей, пыхтя, толкал «Самурая» и бормотал под нос, словно пытался договориться с любимой машиной.

– Самушка, родненький, ну не будь ты гондоном, ну хоть сейчас, прошу, родной, я тебя завтра же и на ТО отгоню, и в мойку, и спинку потру, обещаю.

Уговоры не помогали – под капотом надрывно трещало, Матвей толкал машину по пустой бетонке минут десять – тщетно.

– Смотри!

Впереди виднелась стоянка, забор и большие машины – кажется, комбайны. Вспотевший от напряжения Матвей вытер лицо футболкой, на груди проявилась потная клякса Роршаха.

– Если это мираж – лучше убей меня.

Вблизи стало ясно – нет, не мираж, но стоянка заброшена. За забором из рабицы рядами стояли комбайны, сотни комбайнов, чуть не до самого горизонта, на сколько хватает глаз. Даша уже не раз видела такое. Иногда, проезжая мимо бывших посевных площадей, можно было увидеть похожие на огромных механических насекомых машины, брошенные прямо посреди поля – словно оператор просто заглушил двигатель, вышел и отправился домой, а машина так и осталась стоять с открытой дверцей. И вроде бы давно пора привыкнуть, но если ты вырос в местах, где комбайны – важная часть пейзажа, на этих гигантов ты смотришь совсем другими глазами, их почему-то особенно жалко.

У входа на флагштоках колыхались пыльные флаги – герб Ростова и ОРКА. Матвей и Даша пролезли под шлагбаумом. Дорожная колея заросла осокой и подорожником. Даша смотрела на обочину, и в голове вертелась строчка: что-то про землю, которая сама себя лечит, «прикладывая подорожник к незаживающим ранам дорог». Она пыталась вспомнить автора и не могла.

У входа на территорию была будка. Раньше тут сидел сторож, но теперь внутри только продавленное кресло и батарея из пустых пивных бутылок на полу.

Комбайны стояли как бедные родственники – мародеры пооткручивали от них фонари, ручки и вообще все, что можно открутить. Сорняки уже захватили колеса, буквально росли из огромных покрышек и наползали на ржавые корпуса, зеленые лозы опутывали молотильные установки, прорастали внутрь, в кабины.

Солнце быстро садилось, и помутневшие от пыли выпуклые лобовые стекла комбайнов ловили его последние лучи. Вдали, между двумя остовами, на камнях сидел человек, Даша направилась к нему – хотела узнать, есть ли тут автосервис. Вблизи оказалось, что за человека она приняла груду камней – причем, очевидно, эти камни кто-то специально выставил так, чтобы они напоминали человеческий силуэт.

– Как интересно, – сказал Матвей и указал на еще один силуэт. – Пойдем-ка посмотрим.

Вторая фигура тоже оказалась собранным из камней истуканом. Они были уверены, что и следующий силуэт – скульптура; но тот вдруг зашевелился и зашагал к ним. Даше стало не по себе, она не удивилась бы, окажись идущий к ним мужчина вблизи ожившей грудой булыжников. Но нет – Матвей включил фонарик на смартфоне, и незнакомец заслонил глаза ладонью.

– Вы чьи будете? – спросил он гундосым, гайморитным голосом. Седой, растрепанный мужик. Лицо его цветом и фактурой напоминало обмылок, темно-коричневое от загара и все как будто в трещинах.

– Свои собственные, а че? – отозвался Матвей своим привычным уже быковатым тоном, который использовал для разговоров с незнакомцами: словно подавал чужаку сигнал: «я тебя не боюсь».

Мужик пару секунд внимательно смотрел на Матвея.

– Тут нельзя шастать.

– Это где написано?

Мужик молчал, на лице его читалось напряжение – явно обдумывал варианты, хотел выйти из разговора победителем.

– Это я тебе говорю.

– Слушай, дед, вали-ка ты…

– У нас машина сломалась, – перебила его Даша. Она встала между ними, стараясь разрядить обстановку, указала себе за спину. – «Нива», вон там, у входа.

– «Нива», значит. И че с ней?

– Скажи ему, – Даша обернулась на Матвея, выразительно посмотрела на него.

– Аккумулятор, и вода в радиаторе того, ничего критичного, но завести не получается, с толкача пытался – глухо.

Мужик молчал, повисла пауза, и Даше на секунду показалось, что теперь-то перед ними точно груда камней – не может живой человек в темноте стоять настолько неподвижно. Он махнул рукой, мол, «идем» и зашагал между рядами мертвых комбайнов с таким видом, словно не сомневался – незваные гости пойдут следом, никуда не денутся. Впереди показалась еще одна каменная скульптура.

– Знаете, – сказала Даша, – а мы же вас сначала за груду камней приняли, вот вроде него. Они тут повсюду стоят и как будто стерегут комбайны.

– Так они и стерегут, – сказал мужик, не оглядываясь.

– Это вы их построили?

– Ну.

– То-то я думаю, они на вас похожи, осанкой, – сказал Матвей.

Мужик хмыкнул – от этих слов он прям оживился и вдруг заговорил с энтузиазмом, как гордый хозяин или заводчик, хвастающийся своими спаниелями.

– Это каменные пастухи. Мы их всюду выкладываем. Вон еще один – сидит как будто, а этот вглядывается вдаль.

– А зачем вам каменные пастухи?

– Людей пужать. Шоб не шастали, как вы вот. Мы тут скот пасем иногда, бурьяна много, подорожника, а сучий лопух еще не добрался.

«Сучьим лопухом» пастухи называли борщевик.

Стало совсем темно, в траве надрывались цикады. Пастух уверенно шел куда-то, он был без фонарика, и Даша не могла понять, как он вообще что-то видит в этой черноте. В груди у нее вдруг возникло тревожное, тесное предчувствие, от которого она никак не могла избавиться – ей казалось, будто ее ведут в западню.

– А куда мы идем?

– Да понятно куда. Если с машиной че – это к отцу вам надо.

– К отцу, – тихо повторил Матвей, они с Дашей переглянулись.

В конце концов за лесополосой, в кронах деревьев забрезжил желтый, тусклый свет фонарей.

– Вот и нашелся твой поселок, – пробормотал Матвей.

Это и правда был Крохотный. Двухэтажные дома, три улицы, деревянная часовня. Все как на фотографиях. Они дошли до освещенной редкими фонарями дороги, и Даша огляделась.

– Мы ведь тут проезжали, – сказала она Матвею, – как, черт возьми, мы не заметили дома и часовню?

– Может, их видно только когда стемнеет, – ответил тот и жестом изобразил, словно накладывает на это место заклинание и сделал страшные глаза. – Колдунство!

Пастух вел их по главной улице прямо к часовне. У часовни была пристройка, рядом под навесом из шифера стояла, поблескивая лобовым стеклом, «Нива», оснащенная лебедкой и дополнительными фарами на крыше. На таких в кино ездят рейнджеры.

Пастух постучал в дверь пристройки.

– Отец! Открывай, помощь нужна.

Дверь лязгнула засовом, на пороге возник заспанный мужчина с жиденькой достоевской бородой. Он, щурясь, глядел на пастуха, словно тот светил ему в лицо фонарем, затем бросил взгляд на Матвея с Дашей. Захлопнул дверь. Пастух обернулся к ним.

– Ждите, – сказал он и пошел дальше, по своим делам.

Через минуту дверь часовни снова открылась, и к ним вышел тот же бородатый мужчина, одетый в трико с растянутыми коленками и бело-голубую застиранную футболку с номером «10» и надписью Messi на спине.

– Что случилось? – спросил он.

– Тачка у нас накрылась. Запитать бы от вашей, – Матвей кивнул на «Ниву» под навесом.

Мужчина пару секунд рассматривал их, переводил взгляд с Даши на Матвея и обратно, словно пытался вспомнить, где их уже видел. Потом кивнул. Сел в «Ниву», завел мотор.

– Ну чего стоите? Садитесь.

Они сели, машина тронулась с места. Внутри пахло как в хлеву, «Ниву» трясло на колдобинах, на зеркале бешено раскачивалось деревянное распятье.

– Меня Федор зовут. Федя. Простите, что сразу не представился. Спросонья, знаете. – Он зевнул, зажмурился на секунду. Потом ударил по тормозам, открыл дверь. – Секунду, я сейчас у Михалыча клеммы возьму.

Было так темно, что, выйдя из машины, Федор как будто на пару секунд просто исчез. Затем появился в свете фонаря возле гаража. Открыл гараж, скрылся в нем и через минуту вернулся с мотком провода и двумя клеммами в руках. Вручил все это добро Матвею и снова завел мотор.

– Тот человек, который нас привел, – Даша вдруг сообразила, что так и не спросила у деда имя, и ей стало неловко, – он назвал вас отцом. Он сильно старше вас, поэтому, я полагаю, он имел в виду не родство.

Федор тихо посмеялся.

– Да, я тут часовней заведую. Простите, опять же, что в таком виде, – он показал на застиранную футболку, – моя рабочая форма, так сказать. Ночь все-таки, да и вы не за проповедью пришли. И вы это, – он обернулся на секунду, посмотрел Даше под ноги. – Там на коврике липкое, это кровь, но вы не бойтесь, – он посмеялся, – там ничего криминального, это я одного тут с вечера в больницу возил – он себе ногу об штырь распанахал. Прыгнул в воду – и прямо на штырь, представляете? Возил его зашивать, от столбняка кололи… – он сказал что-то еще, но Даша не расслышала.

Под подошвами действительно было липкое.

– У меня «Нива» на ходу, единственная на районе, – продолжал Федор, который уже, кажется, совсем проснулся и теперь трепался как таксист. – Ближайшая больница – двадцать кэ-мэ по бездорожью. Там если чуть дождь прошел – туши свет, болото. А если выброс соли – так вообще. Так что я вроде скорой тут, чуть что – ко мне бегут все. Не могу же я отказать, правда? В этом есть своя ирония, – он помолчал, обернулся. – Вы это, если вам кровь на полу мешает, давайте тряпочку постелим. У меня тут есть, – он вдарил по тормозам и сунул руки под сидение. – Сейчас.

– Нет-нет, все нормально. – Даша посмотрела на Матвея, у него что-то было с лицом – то ли в ужасе, то ли наоборот – вот-вот заржет в голос.

– Ща-ща, – Федор достал старое вафельное полотенце и бросил в ноги Даше. – На него ноги поставьте – так не запачкаетесь. Я в прошлой, в мирской жизни фельдшером на скорой работал, навыки остались – крови не боюсь, рану зашить могу, укол сделать. А теперь вот как – сан принял, приход свой в поселке на пятьсот человек, двадцать лет прошло, а все так же людей в больницу катаю, уколы делаю. От себя не убежишь. Я не жалюсь, конечно. Мое дело какое? Служить, быть полезным. Если польза такая – то пусть.

Какое-то время он ехал молча.

– Вы сказали про выброс соли. Выходит, тут где-то кадавр стоит?

Федор посмотрел на нее в зеркало.

– Так вы из-за нее приехали? Сюда только за ней и ездят. Хотят посмотреть на мертвую.

– Я провожу исследование для Института, – сказала Даша, тон у нее был извиняющийся, она словно пыталась оправдаться перед ним за свой интерес к мортальным аномалиям.

– Ого! Даже так? Я думал, это запрещено, – он посмотрел на нее через зеркало, – это разве не запрещено?

– У меня есть разрешение, – Даша потянулась к рюкзаку, открыла карман.

– Да бросьте вы, не нужно показывать, я верю. Давайте так, сейчас заведем вашу тачку, потом покажу вам мертвую, хотите?

Наконец впереди показались силуэты комбайнов. Небо больше не было непроглядным – тьма отступала. Даша с тревогой смотрела на облака – уже рассвет? – сколько времени прошло?

«Нива» Матвея была на месте, священник подъехал к ней и остановился так, что две машины теперь стояли нос к носу, словно шептались о чем-то. Матвей закрепил клеммы, и через минуту «Самурай» ожил, его круглые фары поморгали и зажглись, загудел двигатель.

– Тут недалеко, езжайте за мной, – сказал Федор, захлопнув капот.

Даша села в машину к Матвею, «Самурай» тронулся и пополз по проселочной, ориентируясь на красные габаритные огни едущей впереди «Нивы». Матвей вдруг захохотал.

– Прости, – сказал он, – видела бы ты свое лицо!

Через пару минут «Нива» Федора остановилась у лесополосы. Он вышел и помахал им рукой. Даша огляделась и поймала себя на мысли, что они тут уже проезжали днем – как можно было не заметить кадавра?

Теперь она отчетливо видела мертвую девочку. МА-53 стояла у самой дороги, запрокинув голову. Опухшие веки, на подбородке – черная гематома, кристаллы соли как иней на волосах.

Пока Матвей распаковывал камеры и штативы, Даша подошла ближе. Девочка стояла с протянутой рукой, и на руке что-то было – остатки оплавившейся, остывшей парафиновой свечки. Следы парафина были повсюду вокруг – прогоревшие свечки у ног девочки.

Даша достала диктофон.

– МА-53, следы парафина всюду. Тут свечки стояли.

– Это наши, с поселка, – сказал Федор.

– Они свечки тут ставят? Зачем?

– Ну как. Идут к мертвой, свечки ей ставят, руки целуют. А потом ко мне – каяться, прощения просить. Бес, мол, попутал, не серчайте, батюшка. Не пойдем больше к мертвой. А потом все равно идут. И так каждый раз. – Он пожал плечами. – Люди.

Глава без номера

Контекст и маргиналии

«Иван Петрович Плужников был комбайнером и пьяницей. Обычно он был осторожен и не допускал, чтобы две эти части его личности пересекались. Родители Ивана Петровича пережили войну и вместе с любовью к земле передали ему страх голода. Хлеб для него был не просто еда, но сакральный объект. Поэтому он так гордился тем, что работает в поле, и очень боялся работу потерять – как чувствовал, что сейчас опять уйдет „в штопор“, звонил начальству и брал отгул.

В тот злополучный день, впрочем, он впервые в жизни сел за руль комбайна в нетрезвом виде – в чем позже видел зловещее предзнаменование; словно, нарушив зарок, он разгневал каких-то своих богов.

Он гнал машину по пшеничному полю, смена уже подходила к концу, когда он вдруг напоролся на что-то. Огромная машина дернулась и замерла, как налетевшая на риф шхуна. Ивана Петровича бросило в пот, он знал этот звук – если в молотилку что-то попало, значит, его помощник, Димка, прозевал огромный булыжник, и теперь им обоим конец. Заглушив двигатель, Иван Петрович высунулся из кабины и с нехорошим предчувствием спрыгнул на подножку, затем на землю. Он шагал к молотилке, продолжая плести кружева матюков в адрес Димки, но вдруг осекся и замер, потому что увидел, что именно повредило машину и погнуло ножи. Это был ребенок. Бледный, со следами тления на коже, очевидно мертвый, мальчик тем не менее почему-то стоял на ногах. Он был похож на изваяние, и молотилка погнулась вокруг него так, словно комбайн на полной скорости врезался в фонарный столб.

Иван Петрович так перепугался, что сперва даже не знал, что делать – и решил просто пойти домой и выспаться. Он знал: если сунуться к начальству, они запах учуют, скажут, что пьян, и пнут под зад с работы; а если сказать, что въехал в изваяние, похожее на мертвого школьника, и погнул машину – еще и в дурку сдадут.

Вот так: Иван Петрович Плужников, он же „свидетель номер один“, человек, обнаруживший первую в мире мортальную аномалию, сообщил о находке лишь спустя десять часов – хотел протрезветь и убедиться, что мертвый мальчик в поле – не бред.

На следующий день поле оцепили, приехали милиция и скорая, затем – черные автобусы без номеров. Еще через день стало ясно, что мертвый мальчик в поле – не один такой. Осенью 2000 года по всей России стали появляться мертвецы с кристаллами соли на волосах и ногтях. Началась паника. Откуда они взялись? Почему именно дети? И почему они тверды как камень и почему их нельзя сдвинуть с места?

Паника, впрочем, схлынула быстро. Во многом потому, что к делу оперативно подключились власти. О первых найденных кадаврах вообще никто не знал – информацию скрывали. К комбайнеру-пьянице с визитом вежливости приходили люди с государственными лицами и проводили воспитательную, так сказать, беседу: „Откроешь рот – мы его глиной набьем, понял? Не было мальчика, не было“. Но шла молва, и молву не могли пресечь даже угрозы набить рот глиной; нету в мире столько глины. Когда стало ясно, что замолчать кадавров не получится и мальчик все-таки был, власти сменили тактику и подключили телевидение – с экранов старательно успокаивали население: занижали цифры и каждый день придумывали что-то новое, то говорили, что мертвые дети в полях – просто муляжи, это перформанс, масштабная работа анонимного художника, то вдруг меняли тактику и начинали твердить, что никаких мертвых на самом деле нет, а потом вдруг сообщали, что все, кто живет рядом с ними, получат льготы; но какие льготы, если вы сами вчера говорили, что кадавров нет?»

Иоганн Аккерман, «Фольклор катастроф».Перевод с немецкого Дмитрия Табакевича, издательство Ad Astra, 2004 год, с. 11–12.

«Галина Михайловна Родченко[1] – глава КИМА и основательница Института – в своей книге пыталась предсказать их возможную судьбу. Писала, что очень хорошо представляет себе два варианта развития событий: первый – государство оградит кадавров высокими заборами с колючей проволокой, накроет саркофагами, создаст вокруг каждого зону отчуждения; второй – все будет ровно наоборот – кадавры превратятся в приманку для туристов – вокруг каждого мертвого ребенка вырастет своя индустрия развлечений: кафешки, лавочки с сувенирами, магнитиками на холодильник и очереди из желающих прикоснуться к мертвецу. Как бывает с мощами святых, например.

Ни один из ее прогнозов не сбылся. Кадаврам удалось избежать банализации.

С ними случилось самое скучное из всего, что только можно представить – их попросту перестали замечать. Со временем кадавры, как старые памятники или заброшки, стали частью привычного ландшафта и полностью выпали из зоны общественного внимания».

Цит. Мориц Гатман, ст. «Россия 20 лет спустя»,газета «Deutsche Welle», 13 сентября 2021 (перевод с немецкого)

Респонденты: 18–60 лет

Регион: бывшее черноземье, 傘谷

Выборка: 4000 человек

Вопрос: в каком году на территории РФ возникли мортальные аномалии?

47 % – «затрудняюсь ответить»;

17 % – «несколько лет назад»;

26 % – назвали неверный год;

10 % – дали верный ответ.

Данные ЦИОМ КИМА, 1 марта 2014

«Сегодня представляется весьма странным, что ни государство, ни Русская Православная Церковь первые годы после Stunde Null, нулевого часа, так и не попытались использовать феномен мортальных аномалий себе на пользу, или, как говорят исследователи, „присвоить“ его. В спорах о том, почему так вышло, сломано множество копий. Но, по моему мнению, ответ на данный вопрос лежит на поверхности: для церкви мортальные аномалии создают больше проблем, чем возможностей, особенно учитывая тот факт, что контролировать или хотя бы предсказать, что будет происходить с мертвецами в ближайшие годы, никто не брался и до сих пор не берется. Церковные чиновники, в том числе мои весьма близкие коллеги, пытались как-то встроить возникновение этих детей в православную догму и объяснить их существование своей пастве, но тут возникали щекотливые вопросы и проблемы – некоторые дети выглядели по-настоящему жутко, – они не ожили, и чисто технически их нельзя было считать воскресшими, а значит, их существование не очень-то сходилось с христианскими идеями о смерти и воздаянии, и потому отношение церкви к детям – или как их сейчас принято называть, „кадаврам“, – менялось довольно резко – от попытки присвоить событие и объявить его чудом и доказательством истинности христианских догм до официального запрета региональным епархиям говорить о мертвых в своих проповедях, ссылаться на них. Чуть позже РПЦ выпустила еще один внутренний документ, в котором верующим было запрещено упоминать кадавров; специалисты, с которыми мне удалось поговорить, связывают возникновение документа с появлением большого количества новых религиозных движений, которые стали уводить паству у РПЦ. В итоге указом верховного синода кадавры были объявлены языческой ересью, и поклонение им с тех пор приравнивается к отступничеству».

протодиакон Андрей Куравлев, ст. «Искусство закрывать глаза»Газета Die Zeit, 1 августа 2014

«Власть долго думала, как решать „вопрос“. Все чиновники, с которыми мне доводилось говорить о мортальных аномалиях, называли их только так – „вопрос“. Это был новый термин в их новоязе. Они никогда не говорили „дети“, или „мертвецы“, или „покойники“, даже вполне нейтральный термин „мортальные аномалии“ вгонял их в ступор. Все, что касалось кадавров, было просто „вопросом“, или чаще даже „нашим с вами вопросом“. Так и говорили: „Касаемо нашего с вами вопроса“, или „Наш с вами вопрос стоит недалеко от Армавира“, или „Нужно что-то придумать, чтобы люди перестали паниковать из-за нашего с вами вопроса“. Самым известным способом „решить вопрос“ до сих пор остается взрыв в поселке Морской, Ростовской области (ныне 傘谷, – примечание научного редактора). Именно там возникла одна из первых мортальных аномалий – в наш реестр она занесена как МА-3, или „мальчик в голубой рубашке“. Кадавр возник прямо в поселке, его было видно из домов на окраине и из окон школы. Никто не знал, что с ним делать, и местные охотники, цитирую, „из любопытства“ выстрелили в него из винтовки (модель „Ремингтон“ 700 SPS – фото приложено к отчету КИМА от 4.09.2000). Результат всех впечатлил, пуля срикошетила от плоти кадавра, но оставила на ней рану, края которой через несколько часов зарубцевались и покрылись кристаллами соли. Тогда глава района предложил, опять же цитирую, „попробовать что-то более радикальное для решения данного вопроса“. Свое желание глава района объяснил заботой о детях. Кадавра было отлично видно из окон школы, из-за чего, цитирую, „наши дети потеряли сон и аппетит, мы должны в первую жилу подумать о них“. Глава района был по совместительству главой местного охотничьего клуба „Русский медведь“. Обсудив варианты, члены клуба – „охотники с многолетним стажем“ – придумали план: притащили рыбацкую жилетку, растолкали по ее карманам динамитные шашки, связали их вместе огнепроводным шнуром, фактически собрали „пояс смертника“ и надели его на мертвого ребенка. Поглядеть на взрыв собралось больше ста человек, даже местное телевидение позвали (видеозапись приложена к отчету КИМА от 4.09.2000). Глава района торжественно поджег зажигалкой шнур, и люди наблюдали, как маленький, искрящийся огонек ползет по земле и приближается к мальчику в голубой рубашке.

Все они позже вспоминали, какой странный звук был у взрыва – гулкий, протяжный, долгий. Когда грохнуло и в воздух поднялся столб дыма, а по крышам вокруг застучали камушки и ошметки дерна, кое-кто в толпе даже зааплодировал и засмеялся (на видео четко слышно женский голос: „Знатно жахнуло!“ и хохот). Потом пыль начала оседать, и в мутном воздухе постепенно проступили очертания того, что они натворили. Кадавр не исчез, взрыв не испарил его. Мертвый мальчик в голубой рубашке теперь не стоял на земле – точнее, на земле стояли только его ноги, все остальное – руки, пальцы, ребра, голова – застыло в воздухе в разъятом, разорванном состоянии. Живот и грудная клетка висели в воздухе в двух метрах над стоящими на земле ногами, и из разорванного живота к ногам тянулись темные, блестящие внутренности. Мелкие фрагменты аномалии разметало по всему поселку в радиусе не менее сотни метров. Когда на место прибыла наша команда, мы глазам не поверили. Каждый дом был как картечью изрешечен артефактами взорванной аномалии, всюду соляные наросты: на земле, на стенах, на листьях деревьев вокруг. Соль кадавра белыми блестящими корками покрывала все предметы в округе. В школе побило окна, и в кабинете химии в углу висели прямо в пространстве оторванные, обожженные взрывом пальцы; места отрыва на пальцах тоже зарубцевались кристаллами соли. В соседнем доме специалисты КИМА обнаружили несколько застрявших в стене зубов.

Масштабы вандализма по отношению к кадаврам стали для нас самой большой неожиданностью. Мы понимали, что люди напуганы, но никто не предполагал, что испуг проявится именно так – россияне не убегали от мертвых тел, а наоборот – нападали на них, пытались изувечить, уничтожить. Случай в Морском[2] был вопиющим, но не единственным: чаще всего кадаврам пытались поджечь волосы[3] или стреляли в них – из ружей, обрезов и пистолетов. В выстрелах было что-то ритуальное – люди словно пытались убить мертвую плоть еще раз. Выстрелы приводили к новым выбросам соли.

Страх перед мортальными аномалиями принимал иногда карикатурные, суеверные формы: в поселке Орловка Ростовской области жители принесли мастеру горсть серебряных колец и цепочек, тот переплавил их и изготовил серебряную пулю, которую зарядили в револьвер и выстрелили мертвому ребенку в голову. Таким образом они надеялись, цитирую, „победить зло“. Результат предсказуем – выброс соли, бесплодные земли, ничего больше.

Тогда же я впервые написала письмо – у меня еще была такая привилегия, писать высшим чинам и что-то от них требовать – на имя главы комиссии по чрезвычайным ситуациям. К письму я приложила видео с последствиями взрыва в Морском. Думаю, письмо и видео во многом помогли избежать катастрофы. Власти в то время еще беспокоились о своей репутации (сейчас в это сложно поверить, но и такие времена бывали), поэтому новость о том, что взрыв кадавра приводит к соляным выбросам, загрязнению рек и появлению огромных бесплодных территорий (а значит, его сложно скрыть или замолчать), очень всех напугала, и закон, запрещавший любой вандализм по отношению к мортальным аномалиям, приняли быстро и без особых возражений со стороны силовых структур. Это сработало. Когда стало известно, что нанесение увечий кадавру карается тюремным сроком, живые, наконец, оставили мертвых в покое – случаи издевательств над телами покойников не прекратились, но встречались теперь гораздо реже».

«Оставьте их в покое: краткая история мортальных аномалий»,Галина Родченко, издательство Ad Astra, 2005 год, с. 34–36.

«Память работает наизнанку, в этом главный ее, памяти, парадокс: большие события спрятаны внутри событий малых, общее – внутри частного. Помню, мы уже месяц работали в поле, собирали данные, объезжали кадавров на юге. Приехали под Краснодар, разбили, как обычно, лагерь, дошли до кадавра. Я измеряю его, пытаюсь (безуспешно) взять образцы, а помощница моя, Инка, смотрит ему в лицо и вдруг говорит: на племянника моего похож.

Я сначала не придал значения, а ночью во сне меня эта фраза и догнала. Мы уже месяц как изучаем МА, но никто не подумал, что это не просто мертвые дети в полях, вполне возможно, это чьи-то дети. У них есть лица, на них одежда – возможно, кто-то их узнает, если мы опубликуем фото.

Так мы и сделали: выложили архив на сайт, в стиле „пропал ребенок“ с подписью, если, мол, вы узнали кого-то, напишите нам.

Никакой награды мы не обещали, но наутро на моей почте было около трехсот писем, через двое суток их количество перевалило за три тысячи. Оказалось, некоторые женщины видят в кадаврах своих умерших детей, считают, что это именно их дети. И такие случаи не единичны.

Так мы узнали о новом виде психического расстройства: ССГ – „синдром смещенного горя“, экстремальное проживание утраты или вины через одушевление мортальных аномалий. Пережившие утрату люди начинают видеть в кадавре черты почившего родственника – сына, дочери, в редких случаях племянников или даже друзей детства. Причем, как показали исследования, внешнее сходство кадавра с умершим может быть весьма условным, это не очень важно, люди сами наделяют покойника сходствами, додумывают, дорисовывают реальность.

Цель данной книги: описать и проанализировать несколько самых характерных случаев ССГ. Я разбил текст на две неравные части: в первой части читатель ознакомится с историей Татьяны Георгиевны Пивоваровой. Возможно, вы слышали о ней. В свое время Татьяна Георгиевна была звездой многих телевизионных ток-шоу (видеозаписи легко ищутся в интернете). Многодетная мать, в 2003 году потерявшая шестерых детей из-за пожара в доме, со временем стала замечать их черты в каждом кадавре и была уверена, что все до единой мортальные аномалии – это ее вернувшиеся с того света сыновья и дочери, они пришли к ней, чтобы ей было не так одиноко. Она утверждала, что кадавры узнают ее и разговаривают с ней. Желтая пресса сразу вцепилась в Пивоварову всеми своими медиакогтями: ее вывозили в леса и поля, где она на камеру, рыдая и заламывая руки, разговаривала с мертвецами и вела себя так, словно они ей отвечают.

Вторая часть книги посвящена еще четырем случаям ССГ, не столь однозначно клиническим. Помимо случая Пивоваровой автор изучил еще несколько дел, которые не выглядят как психическое расстройство или помешательство. Например, семейная пара Ромашовых из Пятигорска утверждает, что МА-146, стоящая в болотах возле Варваровки, – это их дочь, Лилия. Девочка пропала без вести 5 августа 1999 года, кадавр был обнаружен спустя год. К отчету приложены две фотографии: слева Лилия Ромашова, справа МА-146 – сходство очевидно. Провести анализ ДНК не представляется возможным: любой образец ткани кадавра при отделении от тела превращается в соль».

Владимир Видич[4], «Мать аномалий: экстремальные случаи проживания утраты»Издательство Ad Astra, 2012, Предисловие, с. 1–2.

›››

В дороге Даша завела дневник, назвала его «Контекст и маргиналии», выписывала туда цитаты из прессы и книг, все, что, как ей казалось, могло пригодиться для ее исследования. Плюс читала и перечитывала книги своих учителей: Видича, Родченко и Аккермана. И всякий раз поражалась тому, как по-разному каждый из них рисует одни и те же места. Родченко писала хорошо, в ее заметках не было академического занудства, и в то же время в ее тоне ощущалось снисхождение и даже презрение к регионам. Так обычно пишут люди, выросшие внутри Садового кольца («С золотыми ложками во всех возможных местах», – добавлял Матвей). Малые города и их жителей Родченко описывала иногда в гротескной форме, словно пыталась подражать Гоголю. Даша поняла это, когда в пути начала сравнивать описания Родченко с тем, что видела сама, своими глазами.

Например, главную улицу в Кореновске Родченко описывала так:

«Тут два вида домов: пятиэтажные панельки, одинаковые как костяшки домино, толкни одну – и все повалятся; и деревянные бараки, двухэтажные, почерневшие от времени, с покатыми крышами, стоят врозь и кучами, словно их тут не строили, а с самолетов сбрасывали, ни один барак не стоит ровно, все под причудливыми углами, а иные опираются друг на друга, как пьяные приятели после забега по кабакам».

Оказавшись в Кореновске, Даша решила проверить показания Родченко и сколько ни ходила по улицам, не обнаружила ни одного барака.

– Может, их снесли? – сказал Матвей. – Этот твой Родченко был-то здесь когда? Двадцать лет назад?

– Родченко – это она, – поправила Даша. Вздохнула, огляделась: – Может, и правда снесли. А может, Родченко придумала шутку про бараки, похожие на пьяных приятелей, и решила, что это слишком остроумно.

Книга Аккермана, впрочем, была в этом плане не сильно лучше. Если у Родченко одноэтажная Россия – это темная, опасная земля, полная суеверий, застроенная бараками и населенная агрессивным сбродом, то Аккерман давал крен в противоположную сторону – его текст то и дело скатывался в стыдную, пасторальную чушь в духе «местные грамоте не обучены, но в них живет вековая мудрость, которой позавидует любой ученый муж!» Казалось, он был в шаге от того, чтоб написать что-то вроде «они почти такие же люди, как мы».

Теперь Даша повторяла маршрут других ученых и старалась учиться на их ошибках. Если она и напишет когда-нибудь книгу о своей экспедиции, – а она, конечно, думала об этом, – то главной ее задачей будет следить за тоном. Она утешала себя тем, что сама выросла тут, в бывшем черноземье (она до сих пор не могла привыкнуть, черноземье теперь именно «бывшее» – теперь это преимущественно солончаки, белесые, пустынные), и любила его, и понимала местных, – во всяком случае, хотелось верить, что понимала. Единственное, что по-настоящему огорчало ее в путешествии по местам юности – это бедность. Родченко, может, и нагоняла в своих дневниках хтони, но в одном была права: во всех этих поселках и городках у дороги неизменно появляется ощущение, что время здесь работает иначе и дома разрушаются быстрее просто потому, что на них некому смотреть.

Даша вспомнила о Маридах.

Мариды – существа из южного фольклора – были кем-то вроде хранителей деревень, они обладали способностью продлевать жизнь предметам, на которые направлен их взгляд. Если чей-то дом или сарай начинал приходить в упадок – гнил, покрывался плесенью, – соседи говорили: «Марид от него отвернулся» или «обидел Марида». Хозяин гниющего дома мог попытаться заменить прохудившуюся крышу или балки, но все было тщетно – новые доски и бревна тут же покрывались плесенью, дом дряхлел еще быстрее. Задобрить Марида можно было только вином и вкусной едой. Чтобы остановить гниение, хозяин закатывал пир, звал в гости соседей, а одно место за столом непременно оставляли пустым – для Марида. Мариду наливали лучшего вина – кое-где винные мастера до сих пор продают специальный ритуальный сорт красного полусухого «специально для Маридов» – и поднимали тосты за его здоровье, и драли глотки, пели песни до хрипоты. Считалось, что Марид придет на звуки застолья и радости, обратит на дом свой могучий взгляд – и дом перестанет гнить.

В пути, пока ехали по М4, Даша рассказала о Маридах Матвею, и он рассмеялся:

– Обожаю южные мифы, в них все проблемы можно решить застольем. В любой непонятной ситуации открывай вино и зови гостей! Это по мне.

Про Маридов – это было у Аккермана. Еще в нулевые антрополог Иоганн Аккерман писал статью о детских страшилках, считалках и анекдотах, которые школьники сочиняют, чтобы пощекотать себе нервы: гроб на колесиках, черная рука, всякое такое. Он объездил десяток городов и обнаружил необычную закономерность. Оказалось, что жители юга и севера вплетают кадавров в свои истории по-разному. Для тех, кто живет в холодных широтах, мортальные аномалии тематически связаны с ощущениями – холода и тепла. Например, среди детей севера давно есть поверье о том, что, если ты случайно в лесу наткнулся на кадавра, ты обязан разжечь костер и согреть мертвеца, помочь ему, и тогда он в знак благодарности отпустит тебя с миром. Если же ты просто пройдешь мимо и не исполнишь ритуал, не поделишься теплом, кадавр ночью найдет тебя по следам на снегу, залезет в дом, наложит руки на лицо (это был важный для детей образ – холодные руки мертвеца на твоем лице) и заберет тепло твоего тела, и сам ты станешь кадавром, выйдешь из дома, уйдешь в лес и замрешь где-то там, в снегу, в неподвижности и в надежде, что кто-то живой (то есть теплый) придет и отогреет тебя.

В южных широтах все иначе: там холод и тепло не имеют такого значения и все истории с кадаврами вращаются вокруг совсем другой дихотомии: звук – тишина.

На югах считают так: если ты случайно нарвался на кадавра – в его присутствии ни в коем случае нельзя говорить, потому что так он запомнит твой голос, украдет его и ночью будет этим голосом звать твоих родных, заманит их в поле или в заброшенное здание и заберет с собой, утащит в посмертие.

В северном фольклоре кадавры крадут тепло, в южном – голос.

Обнаружив эту закономерность, Аккерман понял, что нащупал нечто важное – это звучало как тема для неплохой статьи, а может, и книги. Он отправился в экспедицию – сначала на юг, потом на север – собрать материал. Поездка обещала быть интересной, но все почти сразу пошло наперекосяк. Оказалось, что люди, живущие вблизи мортальных аномалий, не горят желанием разговаривать о них с иностранцем. В итоге Аккерман попал в дурацкую ситуацию: ему нужно было собрать данные о феномене, который связан со страхом говорить вслух.

Теперь, спустя годы, по следам Аккермана ехала Даша. И она отлично понимала немца – ее попытки собрать данные тоже подчас натыкались на страх людей говорить и вообще произносить слово «кадавр». Ее собственная диссертация во многом опиралась на аккермановские тезисы и была посвящена природе детских страхов, а именно – тому, как эти страхи преломляются в фольклоре. Самих кадавров, как заметила Даша, дети не боялись, дети боялись стать кадаврами, боялись того, что кадавров создает. Неведомая сила, производящая на свет мортальные аномалии, в детском фольклоре со временем обрела вполне конкретную форму – так появился герой многих детских страшилок последнего времени: «взрослый с молотком» (далее ВСМ).

Образ ВСМ, как удалось установить Даше, возник в южном фольклоре довольно быстро – через пять-шесть лет после появления самих мортальных аномалий. Первые песенки и считалки она записала еще во время предыдущей экспедиции с Видичем:

И так далее. Почти во всех страшилках и считалочках фигурировал условный «взрослый», а процесс превращения в кадавра выглядел как ритуал, в финале которого взрослый бил ребенка молотком по голове. Новый миф явно зародился не спонтанно, и Даша пыталась понять, почему дети связывают страх перед кадаврами именно с молотком – казалось бы, не самый очевидный и страшный инструмент. Почему, например, не нож или не топор? Человек в принципе так устроен: чтобы справиться с ужасом, он сочиняет истории или, по выражению Аккермана, «контейнирует ужас», придает ему форму человека или чего-то, что очень на человека похоже, но человеком не является. В древности люди видели молнии в небе и, дабы справиться со страхом перед неизведанным, придумывали мифическое существо, бородатого бога, который эти молнии якобы метал. Таким «мифическим существом» для детей юга в последние годы стал «взрослый с молотком».

– Как ты думаешь, откуда берутся кадавры?

– Это все взрослый с молотком. Он охотится на нас. Кого ударит молотком – тот кадавр.

Что важно – и Даша отдельно подчеркивала это в своей работе – у ВСМ не было имени или пола, он мог быть и мужчиной, и женщиной. ВСМ воплощал в себе страх детей перед взрослыми в целом; миф о ВСМ сообщал детям, что все взрослые – опасны, каждый из них может превратить ребенка в мортальную аномалию.

Дата: 21.08.2027

Место: Аксай, 傘谷

Свидетели: жители дома 9 на улице Дальней.

Из всех жителей дома (99 квартир) дать интервью согласились пятеро:

42: Александр Петрович Епифанцев, дизайнер (39 лет)

43: Катерина Романовна Лозинская, страховой агент (42 года)

44: Леонид Олегович Полуэктов, свадебный фотограф (50 лет)

45: Татьяна Вадимовна Ступина, портниха (55 лет)

46: Олег Иванович Котовский, пенсионер (показать паспорт отказался, на вид лет 70, фамилию выяснила у соседей)

[Свидетельство 42]

А: Отлично помню т-тот день. Это утром было, мне мама позвонила и давай причитать: сынок, говорит, что бы ни случилось, я т-тебя очень люблю. А я с ночной смены т-только, с трудом соображаю, и я такой: ма, ты че? Че стряслось-то? А она мне: судный день, Сашенька, мертвые из могил встали. А я ей: ма, ты пьяная, что ли? А она мне: ты, Саша, в окно выгляни. Ну я и выглянул.

[за окном слышны голоса проходящих мимо людей, свидетель смотрит на окно]

Извините, я, наверно, не могу говорить. Давайте ост-тановим. Пожалуйста. Извините еще раз. У меня семья, понимаете, я не о себе думаю, не могу. Не могу. Извините.

[Свидетельство 43]

К: Первый день я как-то не верила. Нет, ну правда, абсурд же. Их по телику показали, я думала, это фильм какой-то. Только не поняла – зачем? Придумывать такую дикость – мертвые дети на улицах! Еще и в новостях – совсем спятили. Собралась с утра, пошла на работу. Помню тишину в офисе. Обычно там жизнь, все ходят, звонки, общение. А тут – ничего. Пошла обедать, там коллеги обсуждают этих детей несчастных, у меня, значит, спрашивают, что думаю. А я «хи-хи, ха-ха». Что тут скажешь? Что у меня такой под окном стоит? Все сходились во мнении, что это какая-то шутка, этого не может быть, это настолько противоестественно, что просто обязано закончиться в ближайшее время. Потом, помню, шла домой, зашла в магазин, а там очередь, все тележки набивают, гречку с полок сгребают зачем-то. И чеснок. Это я запомнила. Купила что-то на ужин – не помню уже что – вернулась домой, села на стульчик на пороге. У нас такой детский там стоит, чтоб обувь удобно было сымать. И на пару минут как будто вырубилась, просто сижу и не двигаюсь. А потом разрыдалась. Сижу плачу, не знаю, как остановиться, не понимаю, в чем дело, – просто тоскливо, и все. И ощущение беспомощности – невыносимое. Меня как будто контузило, каждое утро как проснусь, сразу каналами щелкаю, а там – новая пачка этих. Включаешь новости, видишь карту, где они красными крестами отмечены, и крестов с каждым днем все больше. Еще кадавра нашли, и еще, и еще. Их тогда стали кадаврами называть как раз. Я читала всякое, не могла остановиться. Где-то писали, что каждый день в России находят по двести-триста новых. Это сейчас знаю, что вранье, но тогда меня это просто до седых волос. Думала, такими темпами они скоро повсюду будут, их будет больше, чем нас, понимаете? Я на улицу боялась выйти, из окна выглянуть – была уверена, что они как грибы растут и уже все захватили. А потом еще в сети повесили архив с их фотографиями и что началось! Слухи пошли, что это террористы распылили в небе какой-то газ, который превращает детей в стоячие трупы, и он якобы только на детей рассчитан. Люди постили фотки облаков, якобы по облакам можно определить, есть в воздухе смертельный газ или нет. Я лично видела мать и ребенка, идущих по улице, оба в противогазах. Сюр. Многие детям запрещали из домов выходить, боялись.

Д: А потом?

К: Время. Их просто стали меньше показывать. Через месяц они как будто совсем пропали с новостей. Меня попустило, стало ясно, что их не так много и что они не двигаются, не разносят заразу, не растут. Когда паника схлынула, мне полегче стало, и я заметила, что мир как будто возвращается к привычному ритму. Мне кажется, это и есть конец света.

[пауза]

Д: Не могли бы вы пояснить эту мысль?

К: Ну, я просто подумала. Мы привыкли мыслить конец света как мгновение, как вспышку. Но я подумала: что, если конец света – он вот такой. Не точка, а процесс. Помните, в девяносто девятом все ждали, что вот сейчас календарь перещелкнется на нули, и все обвалится. Столько фильмов было про Армагеддон. Но вот наступил двухтысячный и – ничего. Кто же знал тогда, что конец света еще как наступил, просто наступил он не в мире, а на территории отдельно взятой страны. И он продолжается до сих пор, происходит прямо у нас на глазах, расползается по соседним странам, а мы смотрим в другую сторону, делаем вид, что в целом все не так уж страшно, могло быть и хуже, просто потому что не знаем, что делать и как реагировать.

[Свидетельство 44]

Л: Когда он только появился, мы в ужасе были, конечно. Моему сынке тогда было лет восемь, он спать не мог, боялся, если уснет, кадавр придет и залезет к нему в комнату. Мы его как только ни уговаривали – все без толку. Просто беда. Аж съезжать хотели, а потом я придумал кое-что. Позвонил приятелю, он у меня этим занимается, как его. Ну, это, короче, в заказнике работает, следит за популяцией лис. Есть такая профессия. И у него камеры особые, они типа с датчиками движения. Ты их на дерево вешаешь, и когда в кадре движение, они включаются и делают снимок. Типа вот лиса проходит мимо – и камера щелк, улыбочку! И я, короче, придумал, как это можно использовать. Показал сынке, говорю, смотри, сейчас докажу тебе, что жмур не двигается и бояться нечего. Вот камера, я ее к столбу прикрепил, на кадавра направил и включил оповещения. И, говорю ему, сынка, можешь, говорю, спать спокойно. Если он, не дай бог, сдвинется с места, нас камера сразу об этом и оповестит. Сигнализация! Классная же идея, правда? Это даже сработало. Сынка действительно перестал бояться и смог уснуть. А потом через неделю где-то мне пришло первое оповещение. Камера включилась! Я открываю, смотрю запись, а на ней ничего-никого. Стоит кадавр, все как обычно. Я думал, баг какой-то или что-то вроде. Ложное срабатывание, всякое бывает. Но еще через пару недель опять та же фигня. Я глаза себе сломал: каждый пиксель сидел с лупой рассматривал, думал, да на что ж ты, сволочь, реагируешь? Жутко было, словами не передать. Сам в итоге сон потерял, лежал и думал: неужели сынка мой прав – и оно шевелится? Решил проверить. Поставил другую камеру: она делает ровно один кадр в сутки и сразу в редактор загружает. Вот смотрите, я таймлапс сделал. [запускает видео на ноутбуке] Вот! Видите-видите? Он чуть голову повернул и рукой пошевелил! Мы этого не видим, но в таймлапсе заметно, что они двигаются. Совсем чуть-чуть, но движение есть. Ну как это не видите? Я сейчас увеличу картинку. Вот, на палец смотрите! Видите, шевельнулся! Да говорю же вам. У меня тысячи снимков, я их годами делаю, там видно, что он пальцем шевелит, давайте еще раз покажу. Нет, вы посмотрите. Это не сразу заметно, но если увидел – уже все, не развидишь.

[Свидетельство 45]

Т: Ты одежду их видала? Я тебе так скажу: то, что их создавало и одевало, не очень понимает, что такое одежда. Это же не настоящая одежда, а как бы, ну, «пересказ одежды». Как будто кому-то, кто никогда в жизни не носил одежду, рассказали, что «люди носят на своих телах такие разноцветные тряпки со швами и пуговицами», и Оно, это Существо, эта Сущность, Оно как бы «сшило» одежду для кадавров по этим пересказам. Поэтому у них такие странные рубашки и брюки. Ты ж видала, да? Рубашки их эти. У них нагрудный карман вечно не на месте, и левый край с правым не сходится, и воротники как будто слепой наспех выкраивал, и вообще все сикось-накось. Я видала нашего кадавра, ходила к нему. Любопытно было. Смотрю на его джинсы, и жуть берет. Джинсы – трындец просто. На них же вообще нет швов. И материал как будто не деним совсем, не тот материал. Я всю жизнь за швейной машинкой, а такого не видала, чтоб ни одного шовчика, цельная ткань, как будто ее отлили. А швы просто сверху нарисованы как узор типа. Я так думаю, что Оно, – то, которое их создает, – Оно даже не понимает, что делает, Оно, наверно, и не мыслит как мы, не знает, для чего нам вещи нужны. Там же все так. Я фото видала, где у кадавра в одном глазу два зрачка. Любой дурак знает, сколько в глазу зрачков, а тут – такое! Или вот еще одно дитятко было, говорят, под Белгородом, у него рот был открыт, ему в пасть заглянули, а там зубы все одинаковые, двадцать восемь передних, ни одного резца или там мудрости. Я думаю, это все связано. Оно, – то, которое их создает, – живых людей никогда не видало. Оно не знает, зачем нужны глаза и зубы, Оно воспринимает нас просто как форму, выкройку, понимаешь? Отсюда и ошибки эти нелепые. Оно когда кадавров лепит, косячит с одеждой или зубами, потому что мы для Него – не люди, а что-то другое, конструктор, с которым можно делать что хочешь. Оно и делает.

[Свидетельство 46]

О: Это все бред.

Д: Что именно?

О: То, что ты говоришь.

Д: Я просто собираю свидетельства. Расскажите, где вы были, когда впервые услышали о кадаврах.

О: Ха, я что, похож на дурака? Это все вранье. Нет никаких кадавров.

Д: Не могли бы вы пояснить?

О: Ты слышала, нет никаких кадавров.

Д: Одного из них буквально видно из вашего окна. Я прямо сейчас на него смотрю.

О: Я не знаю, чего там видно. Дурь это все.

Д: Хорошо, если мортальные аномалии – дурь, тогда что стоит на пустыре?

О: Да мне откуда знать? Манекен какой-то, муляж. Не надо раздувать из этого! Аномалии. Ишь. Слова-то какие придумали. Тебе сказали, а ты бездумно повторяешь. Вот в этом проблема вашего поколения, никакого критического мышления. Это же очевидно, если все говорят одно и то же, значит тут, как бы, что-то неладно. Не, ну то есть когда началось все это вот, я тоже знатно на измену присел, а потом как бы включил мозги. Сижу и думаю, ну какой мертвый ребенок, Семен Семеныч, тут как бы явно шо-то не сходится. Явно провокация.

Д: Чья провокация? Для чего?

О: А вот это – правильный вопрос.

Д: Но вы не будете на него отвечать, да?

О: Ты меня на этом не разведешь, понятно? Откуда мне знать, что ты – та, за кого себя выдаешь?

Д: Я только что показала вам удостоверение и разрешение на работу.

О: Видел я твое разрешение, на Китай работаешь, не стыдно тебе?

Д: Хорошо, давайте так: я скажу, что знаю, а вы поправите там, где я ошибаюсь. Вы уже много лет живете в городе Аксай, на улице Дальняя, в этой самой квартире, на третьем этаже. В двухтысячном году в поле у вашего дома возник…

О: Да в каком двухтысячном! С чего ты взяла-то, что они в двухтысячном появились?

Д: Есть данные. Свидетельства.

О: Пфф. Если вы их заметили в том году, это не значит, что они в том году появились. Мне знакомый один фотки кадавров показывал еще году в девяносто шестом, если не раньше. Они и в девяносто первом были, и в девяносто третьем. Они всегда были.

Д: Я могу пообщаться с вашим знакомым? Как его зовут?

О: Ты у меня сыр где-то видишь? А хвост? Нет. Это потому, что я не крыса. Своих не сдаю.

Д: Хорошо. Тогда давайте я резюмирую: вы почти тридцать лет живете в доме, окна которого выходят на пустошь, где стоит мортальная аномалия. Пару лет назад кто-то выстрелил в нее из ружья, с тех пор у вас в квартире на зеркале и дверных ручках появляются кристаллы соли. Это называется выброс. Он происходит, когда кто-то калечит…

О: Во-первых, это вранье. Никто в него не стрелял.

Д: У вас есть ружье?

О: Нет у меня ружья.

Д: У вас на полке фото, где вы с охотничьим ружьем.

О: У меня нет ружья.

Глава вторая

Аксай – Ростов

На подъезде к Ростову на стоянке для дальнобоев переминались с ноги на ногу секс-работницы, Матвей, проезжая мимо, поднес ладонь к голове на манер солдата, отдающего воинское приветствие. Он всегда так делал, когда замечал у дороги проституток или ментов – считал, что это ужасно остроумно.

– Была у меня знакомая, – сказал он, ловко открыв одной рукой банку «Ред Булла»; в дороге он пил только его, Даша уже привыкла к химическому запаху напитка в салоне. – Она из этих была, – он кивнул на обочину, сделал пару глотков и издал гортанное «хххх», которым обычно иллюстрировал удовольствие, – и она, короче, хотела актрисой стать. Ну такая мечта у нее была, типа в кино сниматься. Говорила мне: а что? У меня лицо импортное, главное на пробы попасть, а уж там я пробьюсь. Я трахаться, говорит, люблю и умею, а там же все через постель, я найду кого выебать. Так и говорила. А мы ржали, смешно же. Потом пропала куда-то, все думали замуж, что ли, вышла, она и правда ниче такая была, в сравнении с коллегами, ее часто клиенты замуж звали. И я такой через пару лет включаю какой-то сериал, сижу смотрю, а там она, прикинь? – Матвей рассмеялся, засипел, закашлялся, пролил на себя «Ред Булл». – Ходит в корсете по дворцу! Или, погоди, как эта хрень называется в старых платьях, юбка такая, тоже на «к».

– Кринолин.

– Во, да, он самый. В платье с кринолином по экрану ходит, деловая такая цаца, дохера дворянка! Я сижу, смотрю в телик, глаза тру, реально думал, крыша поехала.

Минуту ехали молча, Матвей все хихикал, Даша спросила:

– И-и?

– Чего «и»?

– Это вся история? Ты увидел ее по телику, а дальше? Или это конец?

– А, да не. Ее Ленка звали. И мы все охерели, конечно. Ниче себе типа, это не миф, оказывается, у них там реально все через постель! Во дают люди. И, короче, проходит еще год-два, и мне сосед говорит, Ленка вернулась, опять на трассе стоит, в вагончик мужиков водит. И я такой: ого. А потом встретил ее на улице, спрашиваю, че-как, а она мне: да там, оказывается, работать надо! – Он снова заржал, засипел, закашлялся. – Прикинь? Она говорит: я там пашу как лошадь, пробы, текст учить, весь день как дура на площадке торчу, в кринолине этом ебучем, в гриме, с прической, чтобы минуту перед камерой постоять, а потом режиссер такой: говно, давай еще дубль. И так – день за днем. И самое главное: трахаюсь, говорит, при этом бесплатно! Ну и зачем так жить? Жизнь-то одна, правильно? Вот и вернулась. Тут, говорит, хотя бы по-честному все, денег поменьше, зато стабильность и мозги не ебут.

Даша была уверена, что Матвей опять вошел в «режим Шахерезады» и придумал всю историю от первого до последнего слова, но все равно кивала и делала вид, что записывает, на самом деле просто рисовала в тетрадке на полях косички и смотрела в окно. Впереди вдоль обочины кто-то шел. Она пригляделась – мужчина с походным рюкзаком. Услышав приближение авто, он обернулся, поднял руку и показал большой палец – но так, словно не голосует, а делает комплимент водителю, мол, красавчик, отлично водишь.

– Ты смотри, на Иисуса похож, хех, – заметил Матвей, проезжая мимо. Даша оглянулась – что-то в автостопщике показалось ей знакомым, Матвей был прав, с бородой и в длинном грязном хиппарском балахоне он как будто напоминал Христа, но дело было вовсе не в библейских мотивах. Даша вспомнила, что где-то читала подобную сцену, в какой-то книге: герои едут по магистрали, на обочине голосует мужчина, похожий на Христа, и кто-то из героев комментирует его внешность, они обсуждают, что, возможно, стоило его подобрать, а потом – что же было потом?

Она пыталась вспомнить название книги, как вдруг – за спиной что-то грохнуло и взорвалось! Машину повело, Матвей ударил по тормозам, они испуганно переглянулись, посмотрели назад – заднее правое стекло вдребезги, сидения и пол в блестящих осколках.

– Ты в порядке?

– Вроде, – она оглядела себя на предмет ранений. Грохот был такой, что ей показалось, будто по ним стреляют. Но нет, на полу за водительским креслом лежал булыжник.

– Откуда прилетело, видела?

– Нет, не знаю.

Матвей пошарил под сиденьем, схватил монтировку, открыл дверь и выскочил на дорогу, минуту стоял, вглядывался в лесополосу, взвешивал оружие в руке, ждал нападения. Но никто не вышел. Затем открыл заднюю дверь, схватил булыжник и швырнул в кусты. Даша подумала: эх, надо было оставить как талисман. А потом подумала: какая нелепость, зачем мне булыжник? Что я с ним делать-то буду?

– Здравствуйте.

По обочине к ним шагал тот самый похожий на Иисуса мужчина. Даша сперва подумала, что это он кинул булыжник, но тут же одернула себя: нет, они обогнали его пару минут назад; когда стекло взорвалось, он был слишком далеко.

– Что случилось?

– Да вот, стекло разбили.

– Ого.

Мужчина подошел, теперь она могла разглядеть его получше: он был совсем тощий и юный, на вид чуть за двадцать, глаза яркие, голубые, особенно на контрасте с худым, темным, загорелым лицом и черной бородой.

– Я могу чем-то помочь? – спросил он.

– Ты тут шагал, никого не видел?

Парень покачал головой. Минуту он молча наблюдал, как Матвей выметает с заднего сиденья осколки.

– Слушайте, ребят, а вы куда едете? В Ростов? Может, подбросите меня, тут недалеко, я перед КПП выйду.

Даша с Матвеем переглянулись. Парень выглядел так, что отказать ему было бы слишком жестоко.

– Ну, садись. У нас только вот стекла заднего нет.

– Не беда, – рассмеялся он, обнажив белые, ровные зубы, – с ветерком прокачусь.

Его звали Данил («с одной „и“»), от него пахло прогорклым потом и грязными носками, за что он тут же извинился – сказал, что мылся последний раз три дня назад, в речке, с тех просто шел по дороге на юг; сказал, что направляется в Краснодар, в коммуну художников, у него там друзья. Он сидел сзади, посередине, чтобы удобнее было разговаривать, и Даша боролась с соблазном обернуться и посмотреть на него: он казался ей очень красивым, особенно эти глаза и улыбка, и разговаривал он как блаженный. И в то же время было тревожно – вот так подобрали случайного бродягу, еще и при таких обстоятельствах. Звучит как завязка для тру-крайм подкаста. Даша хотела как-то без слов сигнализировать Матвею, что, возможно, они совершили ошибку и нужно быть начеку. Откуда им знать – может, он только с виду такой уязвимый и тонкий, а на деле грабитель с большой дороги? А что, если там в кустах сидел его сообщник и это он швырнул булыжник? А Данил сейчас приставит ствол к ее голове, и что тогда?

Она обдумывала варианты, когда услышала с заднего сиденья шорох и хрипы, как будто кошка пытается отхаркнуть комок шерсти. Данил бился в судорогах, лежал на сиденьи, скрючившись, поджав руки, рот был открыт, глаза закатились.

Матвей обернулся.

– Твою за ногу! Что за день такой? Что с ним?

– Тормози!

«Самурай» съехал на обочину. Даша выскочила из машины, открыла заднюю дверь.

– У него припадок, помоги достать!

Они вытащили Данила, аккуратно положили на землю. Парень мычал и бился в конвульсиях, как раненое животное, хрипел, сучил ногами. Матвей держал его за плечи, Даша бросила взгляд в салон, на полу сзади лежал его рюкзак, она взяла его и подложила Данилу под голову вместо подушки.

– Блин, че делать-то? – суетился Матвей.

– Ничего не надо делать. Просто ждем, когда закончится.

– Может, ему ложку между зубов засунуть?

– Чего?

– Ну, чтоб язык не прикусил. Я в кино такое видел.

– Ты дурак? Хочешь зубы ему сломать? Не трогай ничего.

Через пару минут Данил перестал дергаться и какое-то время еще лежал неподвижно, только грудь поднималась и опускалась, смотрел в небо, моргал, дышал с присвистом, словно ему пробили легкое. Затем проговорил:

– Простите, пожалуйста.

– Да все нормально, – Матвей сидел рядом, похлопал его по плечу. – Ты сам как? Тебя, может, в больницу, или чего?

– Не, все хорошо, уже прошло. Да и в больницу я не доеду. Там сейчас КПП будет, меня не пропустят, вы меня там где-нибудь на подъезде высадите, а?

Пока ехали дальше, Данил без конца просил прощения. Говорил, что обычно чувствует приближение припадка где-то за минуту – голова тяжелеет, а в нос ударяет запах паленого – и чаще всего он успевает предупредить тех, кто рядом. Но в этот раз что-то пошло не так.

Когда проехали знак «Буферная зона», он попросил остановить, вышел из машины, перепрыгнул кювет и направился к лесополосе.

– Данил! – Он обернулся, и Даша замешкалась. Она представила, как он идет через поле и его снова настигает запах паленого… – Ты уверен? Может, все-таки с нами доедешь?

– Я не могу, – он указал на дорогу, – у вас из-за меня проблемы будут на КПП.

– Но… – она запнулась. – Ты точно знаешь, куда идешь?

Он улыбнулся.

– Я точно знаю, куда иду. Не переживай. И спасибо еще раз, вы очень помогли.

Матвей выехал на дорогу, сказал:

– Готов на деньги спорить: мы только что подвезли серийного убийцу.

Даша обернулась, Данил махал ей рукой, и она подумала, что он похож на капитана идущего ко дну судна.

›››

Ростов-на-Дону теперь был буферной зоной – именно тут располагался первый официальный контрольно-пропускной пункт ОРКА. На дороге, на въезде в зону контроля, выстроилась небольшая очередь из машин. Все покорно стояли на раскаленном асфальте под обморочным солнцем, бегущая строка на въезде сообщала: «Ростовчане приветствуют вас! Температура воздуха + 38 °C, носите головные уборы и пейте больше воды», затем тот же текст дублировался на китайском. Когда подошла их очередь, Матвей загнал «Самурая» в тень, под навес. К ним сразу подошли два сотрудника в ярко-зеленых жилетах, один вел на поводке поджарую и, кажется, смертельно уставшую овчарку, у другого в руках было зеркальце на палке, с его помощью он заглядывал под днище и за колеса, искал тайники и закладки. Кинолог, потасканный тип с редеющими, зачесанными назад волосами и в темных очках, попросил Матвея открыть багажник и как-то даже обрадовался, увидев кожухи с оборудованием. На плече у него висела рация, он сообщил о находке, продиктовал номер машины. Рация что-то покашляла в ответ.

– Это мое оборудование, у меня есть документы, вот, – Даша пыталась расстегнуть рюкзак, чтобы достать документы, но руки предательски дрожали.

Их проводили в помещение. Матвея увели в один из кабинетов, Даше велели ждать своей очереди в предбаннике. Тут было особенно душно и пахло спелыми дынями, как на рынке. На столе за спиной у таможенника стояла тарелка с тонко нарезанными дынными корками. На них сидели осы. От сладкого запаха заурчало в животе. Прошло пять минут, десять, Даша молча смотрела, как осы тяжело кружат над останками дыни, садятся и снова взлетают. Наконец, сотрудник подозвал ее, она протянула документы и, стараясь по возможности сохранять спокойствие, объяснила, что представляет интересы Института и находится на территории России по приглашению объединенной российско-китайской администрации. Это была правда, но, объясняя все это сотруднику КПП, Даша по лицу видела – ему все равно, он ее даже не слушает.

– Ваши документы в порядке, оборудование тоже. Можете вернуться в машину, – он отсканировал заполненные формуляры, грохнул огромной печатью по странице и бросил ее паспорт и пропуски через стол так, словно сдавал карты.

Даша толкнула дверь и снова вышла под палящее солнце, спустилась под навес, к «Самураю». Матвея не было.

– Это ваша машина? – окликнул ее сотрудник с зеркалом на палке. – Отгоните ее! Вы людей задерживаете, тут очередь.

– Это машина брата, у него ключи, он еще не вышел, – сказала Даша.

Мужик с палкой дернул уголком рта. Он сказал что-то в рацию, выслушал ответ, вздохнул, подошел к «Самураю», открыл дверь, потянулся, снял машину с ручника и стал толкать ее на обочину, чтобы освободить место под навесом для других авто в очереди.

Несколько минут Даша сидела в машине, затем вернулась под навес и спросила у мужика про Матвея.

– Я была с братом, он до сих пор не вышел. Кто-то может мне объяснить почему?

Мужик с палкой вздохнул, он всем своим видом давал понять, что Даша ему не нравится и он из вежливости прилагает немалые (но недостаточные) усилия, чтобы скрыть от нее свою неприязнь. Он снова сказал что-то в рацию, рация ответила тихим потрескиванием.

– Разбираются, ждите.

«Самурай» все сильнее нагревался, над капотом струились потоки горячего воздуха. Даша открыла все двери, но это не помогало, тогда она смочила водой бандану и завязала на голове; бандана почти сразу высохла. Бегущая строка над навесом сообщала: «+ 40 °C, берегитесь солнечного удара, пейте больше воды», затем текст на ней задрожал и изменился: «Внимание! Вечером ожидается пыльная буря, скорость ветра до 40 м/с, берегите глаза и дыхательные пути, носите маски». Даша бросила взгляд на восток – вдали, в мутном, дрожащем воздухе уже танцевали небольшие пыльные торнадо, буря была далеко, но песок уже скрипел на зубах и летел в глаза. Она еще раз посмотрела на часы: хорошо бы успеть в город, пока не началось.

Открыла мессенджер, нашла чат с Матвеем.

Даша: Ау?

Даша: Граунд контрол ту мэйджор Том?

Он прочел сообщения, но не ответил.

Через час чувство тревоги из фонового режима переросло в режим колокольного звона в груди. Матвея допрашивают? Его уже задержали? Всех этих людей по большей части просто отпускают, почему именно в него вцепились? Может, из-за записи в деле? Отсидевших всегда допрашивают?

Даша наблюдала, как машины одна за другой заезжают под навес, как водители открывают багажник и овчарка ходит, обнюхивает колеса и двери, а мужик с палкой заглядывает с помощью зеркальца под днище.

И что теперь? Водительских прав у нее нет, и, если Матвея задержат, ей придется что-то соображать с «Самураем» и оборудованием. А еще искать адвоката, ее китайская виза истекает через неделю – как теперь все успеть?

Она снова подошла к мужику с зеркалом на палке и, достав документы, попыталась объяснить, кто она. На этот раз мужик даже не пытался скрыть раздражение. Он выглядел так, словно еще чуть-чуть – и ударит ее этой палкой по голове.

– Женщина, еб вашу мать, я же сказал! Не мешайте работать, сядьте в машину.

Даша запомнила его имя, – на жилете была нашивка: «Роман Блохин», – и к «Самураю» возвращалась уже злая и распаленная, с намерением, в случае если тут все затянется и ей придется вызывать адвокатов, любой ценой испортить этому мудаку жизнь, добиться его увольнения.

Прошло еще полчаса, и когда Даша уже готова была звонить в Институт, Матвей наконец появился в дверях КПП. Он шагал к ней вполне довольный собой и нес в руках какой-то длинный сверток холщовой ткани.

– Заждалась меня?

Обошел «Самурая», открыл багажник и аккуратно положил сверток и закрепил его ремнями. Сел за руль, пристегнулся, завел мотор и выехал на дорогу. Когда подъехали к шлюзу и шлагбаум открылся, Матвей надавил на газ и, проезжая мимо будки с охранником, приложил ладонь ко лбу, изображая воинское приветствие.

– Adios, пидорасы. – Повернулся к Даше. – Я забил им толчок на этаже. Следующий, кто смоет за мной, – затопит там все на хер говном.

– Прекрасно. Не хочешь рассказать, что случилось?

– А-а?

– Тебя не было больше трех часов. Или ты все три часа занимался забиванием толчка?

– Допрашивали меня, Даш.

– Я догадалась, Матюш. Что им нужно-то было?

– Им не понравился мой карабин. – Он замолчал, словно история не требовала дальнейших разъяснений.

– А мне ты когда собирался сказать?

– Про че сказать?

– Ты спецом дурачка отыгрываешь? Про карабин.

– Я вообще не собирался. Какое тебе дело до моего карабина? А они его забрать пытались, ну и вот. Тяжелые были переговоры.

– И как?

– Че как?

– Перестань переспрашивать. Как ты убедил их не забирать карабин?

Матвей посмотрел на нее.

– Ну как-как. Сказал, что он батин. Что батя военный и типа умер три дня назад, защищая родину, и мы едем на похороны. И что его последнее желание было, чтоб я над его могилой из этого карабина выстрелил.

– О господи. И они поверили?

– Посмотри в эти честные глаза, – Матвей сделал брови домиком и изобразил несчастного, убитого горем сына. – Когда я загоняю про батину смерть – верят все. Таков закон гор.

Он рассмеялся и сделал музыку погромче, играла песня How do you sleep? группы LCD Soundsystem.

Побитый, перекошенный предыдущей бурей знак у дороги желал им «– 路顺风!». Поверх знака кто-то баллончиком написал «ХЛЕБА НЕТ, ЕСТЬ ТОЛЬКО СОЛЬ».

Глава третья

1996

Про отца все говорили, что он человек сложный, или, попросту говоря, скотина. Мама всегда защищала его, мол, «у вашего папы была непростая жизнь». Как будто сложность жизни как-то оправдывает скотство. В восьмидесятые отец сделал впечатляющую карьеру в армии, шутка ли – получить майора в двадцать пять. Он метил еще выше, шел на «большую» должность, был «большим» человеком, – он вообще любил слово «большой», оно в его лексиконе было синонимом лучшего, самого ценного, – а потом «самая большая страна в мире» развалилась, и из всего большого в жизни майора Силина осталось только одно – разочарование. Три года, с 1991-го по 1994-й, вся семья наблюдала за тем, как он, спиваясь, оплакивает прошлую жизнь. Потому судьба предоставила ему «еще один шанс»: в Чечне вспыхнула война, и майор Силин в составе одного из первых батальонов отправился в Грозный «для защиты государственных интересов России». В Чечне он пробыл недолго, уже через два месяца вернулся, с контузией, глухотой на левое ухо и страшными ожогами на левой руке и плече. Война изменила, сломала его, поначалу это было не очень заметно, но Даша, тогда еще маленькая, ощущала исходящий от него запах паленого мяса и старалась держаться подальше. О том, что видел и что делал, он никогда не рассказывал, но, если брался за бутылку, все в доме знали – спасайся кто может. У него срывало резьбу, он кидался на маму, таскал ее по полу за волосы и орал: «Ты моя, моя, ясно тебе, сука?» Мама кое-как отбивалась, хватала Матвея с Дашей в охапку и убегала к подруге. Отец находил ее, приносил цветы, канючил под дверью: «Прости меня, Оленька, это не я был, не я, понимаешь?», каялся, клялся, что никогда больше, что иногда он злится, очень сильно злится, но это ничего, это пройдет, он справится, просто ему нужна поддержка, нужна семья, как же он без семьи? Мать прощала его и тащила малых детей обратно домой. А потом все повторялось. Однажды отец опять перебрал, одурел, стал таскать мать за волосы и орать. Матвей и Даша сидели в детской и слушали. Матвей встал, вышел из детской, зашел в отцов кабинет, взял отцов охотничий карабин, вставил патрон, зашел на кухню и сказал, что убьет отца. Матвею было всего одиннадцать, но он уже знал, как держать карабин и как из него стрелять. Отец сказал, что Матвей трус и не выстрелит. Матвей выстрелил. Отца увезла скорая, а Матвей вернулся в детскую, сел рядом с Дашей и устало сказал: «Все, нет у нас больше бати, убил я его».

Но он не убил, ранение было легкое, пуля попала в бок и прошла навылет, не задев ни один важный орган, отец быстро оправился, но с тех пор опасался Матвея, стало ясно, что Матвей не трус, а еще Матвей открыто ему в лицо сказал: «В следующий раз не промахнусь».

– Муж-жик растет, защитник, – говорил отец, хотя по глазам было ясно: ему эта сыновья храбрость не по душе.

Спустя какое-то время отец пропал. Чуть позже оказалось: завел другую семью и теперь жил в Минводах с новой женой, которую, как говорили, тоже колотил по пьяни и называл «своей».

Общим знакомым отец говорил, что начал «новую жизнь», настолько новую, что даже вещи из старой жизни забирать приехал не сам, прислал своих корешей-ментов. Но Матвей считал, что карабин теперь по праву принадлежит ему, вынес его из дома и спрятал в подвале, и когда Матвея спросили, где ствол, он прикинулся дурачком.

За карабином отец так и не вернулся. А Матвей с тех пор хвастался стволом перед друзьями и говорил, что убил из него отца. Ему нравилось сочинять басни о мертвом отце, и он быстро вошел во вкус. Однажды он пришел в школу, смурый, печальный, и молча вручил учителю записку «от мамы». В записке было сказано, что отец скончался. Учитель математики, Ян Валерьевич, работал недавно и еще не знал, что (а) Матвей чемпион мира по вранью и (б) отец живее всех живых, просто ушел из семьи и живет в Минводах. Поэтому, пробежавшись глазами по строчкам в записке, учитель тяжело вздохнул и отпустил Матвея с урока.

Матвей любил смерть; точнее, ему нравилось, как люди благоговеют перед ней; ему нравились всеобщее сочувствие и соболезнования. В этом было что-то от извращения. Ему нравилось, когда его жалели, и он раз за разом «убивал» отца, перепридумывал его смерть и врал окружающим. Возможно, он делал так потому, что в глубине души полагал, что сочувствия недостоин. Сложно сказать. Позже, гораздо позже, за махинации с чужой смертью, – точнее, со страховками на случай смерти, – он загремит в тюрьму, но началось все именно тогда, в седьмом классе: он принес в школу фальшивую записку от матери и после весь день ходил по коридорам с траурным выражением лица, и глаза его наливались слезами всякий раз, когда очередная учительница скорбно вздыхала, подходила к нему и говорила какие-то добрые слова и спрашивала, не хочет ли он пойти домой и не нужна ли их семье помощь.

Он быстро превратил убийство отца в бизнес. Например, в том же году нашел в мусорке драную кожаную сумку со следами крови, притащил ее в школу и стал рассказывать всем, что эта сумка когда-то спасла отцу жизнь, а теперь это все, что от него осталось. Она очень много значит для семьи, но сегодня Матвей готов продать ее, потому что ему сообщили, что отец геройски погиб на войне, и теперь семье нужны деньги на похороны. Звучит как полный бред, но Матвей врал так убедительно, что сумка не просто была продана, за нее чуть ли не дрались.

Матвей с детства такой был – мог с утра выйти из дома, скажем, с зажигалкой «Зиппо» и вечером вернуться верхом на спортивном велосипеде. Он так красиво врал, что люди отдавали ему самое ценное. Причем дело было даже не в выгоде, иногда казалось, что сам процесс навязывания своей воли нравился ему больше, чем результат.

А Даша всегда была на подхвате. В восьмом классе Матвей решил издавать собственный журнал. Первым делом он придумал название «Турбопулемет» – это были два его любимых слова. Затем нанял Дашу «штатным автором». Даша понятия не имела, что это значит, но была страшно польщена, ведь старший брат пообещал, что будет публиковать в журнале ее рассказы, и Даша – тогда еще одиннадцатилетняя наивная дурочка – просто поверить не могла своему счастью. Даша мечтала стать писательницей и уже тогда аккуратно в тетрадку печатными буквами записывала свои первые опыты – первые главы романа про зомпиров. Идея объединить зомби и вампиров казалась Даше революционной: зомби и вампиры по отдельности – это банально, думала она, поэтому и написала историю про зомпиров, которые не только ели мозги своих жертв, но и пили их кровь! Этой придумкой Даша гордилась больше всего на свете и даже представляла, как будет получать за нее какую-нибудь престижную литературную премию. Название у рассказа тоже было турбооригинальное: «Якпостриг». Анаграмма Пятигорска, которую Даша сочинила сама и очень ею гордилась. В детстве, как и многие дети, она любила выдумывать слова, переставляя буквы местами. По ее замыслу Якпостригом назывался город в изнанке мира, из которого в наш мир приходили страшные, изуродованные ожогами чудовища и похищали детей.

Матвей прочел рассказ и сказал, что у Даши турботалант – «неплохо, надо бы содомии добавить, тогда вообще пулемет будет» – Даша понятия не имела, что такое содомия, но похвала так ее окрылила, что она готова была добавить хоть содомии, хоть соды, хоть черта лысого. Еще на стадии планирования журнала Матвей повысил Дашу до «заместителя главного редактора» и тут же сообщил, что на первых порах в издание придется «инвестировать». Даша так хотела увидеть рассказ о зомпирах опубликованным, что отдала Матвею все свои скопленные за год карманные деньги. На следующий день Матвей притащил домой упаковку бумаги «Снегурочка» и найденную на мусорке печатную машинку «Ундервуд», у которой заедали клавиши «у» и «о». Он сказал, что теперь Даша настоящий писатель, а значит, ей нужен «эпатаж». Даша не знала, что такое «эпатаж», но почему-то сразу представила себе красивую шляпу, как в кино у настоящих турбописателей. «Шляпа бы мне не помешала», – подумала Даша и согласилась.

– Нам нужен скандал, – сказал Матвей, задумчиво почесывая подбородок, – чтобы заявить о себе.

Он раздобыл где-то несколько фотографий – изображения влагалищ крупным планом. Даше было одиннадцать, и она в целом понимала, что это за части тела, но никогда еще не видела их с такого ракурса. «Это – цветы любви», – сказал ей Матвей, многозначительно подняв палец.