Читать онлайн Городошники бесплатно

Часть I

Туфли давили. Скинуть? Но без каблуков я буду по грудь студенту Голубеву. Если бы он встал. Но он спал. На занятии. Это было мое первое занятие. Десятов представил меня и ушел: «Любовь Николаевна, мне на Ученый совет». Я чуть не выбежала за ним, но ноги не слушались. Да и не очень-то разбежишься на таких каблуках. Кой черт я эти туфли надела? Я сказала себе, стой, убежать успеешь. Вот и стояла. Студенты делали вид, что поглощены проектом. А Голубев, спрятавшись за портфелем, спал. Я сказала себе, где наша не пропадала. Я сказала себе, двум смертям не бывать, а одной уж точно не миновать. Сейчас умру для них навсегда как преподаватель. Я прошагала к окну. Внизу, в ресторане «Восток», разгружали пиво. В это время его всегда разгружали, и я смотрела в окно, только тогда я была студенткой.

– Герман Иванович, – сказал мне Десятов, – пора.

И мы пошли по коридору. Пахло мышами, подгоревшей кашей и еще чем-то таким отвратительным, чем пахнут многолетние коммуналки. Институт, отпочковавшись от УПИ1, переехал в это здание, на шестой этаж. Но нашей новенькой кафедре градостроительства места там не хватило, и нас посадили на третий этаж. Мы шли мимо дверюшек, за которыми слышались храп, ругань, шепот. Стены были выкрашены синей масляной краской (давным-давно), штукатурка обвалилась, изъеденные половицы скрипели.

Десятов взглянул на меня сочувственно, толкнул дверь.

– Здравствуйте, товарищи, садитесь, – он окинул взглядом аудиторию, смахнул пылинки со стула, откинул полы своего великолепного пиджака, сел. Шепнул мне: «Герман Иванович, присаживайтесь!» Отыскал кого-то глазами.

– Староста, журнал!

– Сейчас-сейчас, Владимир Григорьевич, последние строчки заполняю.

– Приведите аудиторию в порядок. Тряпку и мел обеспечьте. И всех прошу пересесть поближе.

Пока они вставали, нехотя перебрасывали сумки на передние столы, Владимир Григорьевич изучал журнал. Я прочел: староста группы Прохор Миронов, 1942 года. Ему двадцать восемь, на год старше меня!

Когда все наконец уселись, Владимир Григорьевич провел «перекличку», поставил три «энки». Объявил:

– Разрешите представить нового преподавателя. Герман Иванович Нелепов. Мы будем вести у вас проект. Проект, как вы уже знаете, называется «Поселок на четыре тысячи жителей». Вводную лекцию я вам прочел на первом занятии. Ситуации у вас есть, мысли, надеюсь, тоже. Доставайте кальку, фломастеры и приступайте к работе. Займитесь анализом рельефа, инсоляции, аэрации. Будут вопросы, обращайтесь к Герману Ивановичу.

Пока я сообразил, что это значит, Владимир Григорьевич был уже у двери.

Я устремился за ним – один я тут не останусь!

– Мне нужно уйти позарез! Герман Иванович! Позарез нужно уйти!

Я в панике вернулся к столу, да как же так, что я тут буду с ними делать?! Один? Я ничего не знаю, не умею, в конце концов я их просто боюсь!

Я пожалел, что покинул свой Гипромез, где трудился под началом Десятова. Но Десятов стал заведующим кафедрой градостроительства и меня за собой перетянул. Вот я и сидел теперь здесь, смешил публику, этакий одинокий толстячок – а я толстячок и очкарик и все свои возможные прозвища знаю заранее, вы меня ничем не удивите – так вот, я сидел один за столом и мучился.

В передних рядах что-то обсуждали, склонившись над логарифмической линейкой. Обсуждение, ясно, не касалось проекта. Одна из девиц вязала на спицах.

Вот тебе и нб!

Мои дальнейшие наблюдения подтвердили, что до поселка на четыре тысячи жителей тут никому не было дела. Ни до поселка, ни до меня.

Это было обидно. Обидно было, что я так волновался, уверенный, что они умирают от любопытства: ой, кто это к нам пришел?

На секунду выглянуло солнце, блеснуло на спицах, и погасло.

Я затаилась за створкой окна. От окна до стола – три метра, я их преодолею. От стола до двери – еще три, а там уж я буду на воле.

Я шагнула решительно.

И так же решительно остановилась. В общем, так: или сейчас, или никогда. Внутренний голос мне подсказывал: никогда!

Студенты лениво переговаривались. Будто меня здесь и нет. Но если они не обращают на меня внимания, разве и я не могу сделать то же самое – перестать обращать на себя внимание? Могу. Голубев спал. Пойду к нему, разбужу.

От батарей растекалось тепло. Я пригрелся и начал клевать носом, понимая, что это недопустимо, и все пытался сосредоточиться, но глаза упрямо слипались.

Я переменил положение.

И тут же пожалел об этом, с таким трудом пристроился, забыл, что голодный, и вот опять вспомнил. Опять начались мои мучения, на всех собраниях, совещаниях, заседаниях, где тишина, я испытываю приступ голода. Стоит мне только об этом вспомнить, и больше уж ни о чем думать не могу. Особенно, в тишине. В тишине я обреченно жду, вот сейчас, сию минуту начнет бурчать в животе. Я уговариваю его, потерпи, недолго осталось, но нет, не помогает. Я пытаюсь отвлечься, забыть о предстоящем позоре, в конце концов, можно сделать вид, что это будто бы и не у меня вовсе, а у соседа. Соседу становится неловко, он тоже замирает, бледнеет, прислушивается к себе, и – о, ужас! – его живот подпевает моему, наш дуэт подхватывается другими животами. Но мой, как первая скрипка, поет звонче и жалобней, меня пробивает слеза.

Девица со спицами, вдруг спрятав вязание, уставилась на меня. Сказала властно:

– Эй, а ну-ка потише, разгалделись тут.

Я поначалу подумал, что это меня она призывает к порядку. В том смысле, что давай-ка, Герман Иванович, консультируй меня, хватит дремать.

Я к ней подошел:

– Как у вас продвигаются дела с поселком?

– Да вот, можете посмотреть, я уже сделала схему.

Вот это да. Вот это скорость. Я разглядывал кальку. Ведь бывает же, что идея мелькнет и пропадет незамеченной. Я внимательно все обыскал, но идеи не нашел. Все было, кроме изюминки. Про ошибки молчу.

– Ну вот значит, здесь у меня селитьба, – рассказывала она, – здесь леспромхоз – тут лесок рядом, удобно.

– Что удобно?

– Да лесок вырубать удобно.

На нижних веках у нее были нарисованы реснички. По четыре на каждом.

– Жалко лесок-то! – Я снял очки, протер.

– Почему?

– В нем парк можно устроить.

– Парк? В деревне? У них лес кругом!

– Так вы же собираетесь его вырубить.

– Ну ладно. Что насчет парка?

А я печалился по леску. Красивый лесок. Сосновый. Речка чистая, пологие берега…

– Представьте себе – вечер, хорошая погода, люди…

– …в парк пойдут. Выпить, – договорил кто-то у меня за спиной. Я обернулся. Девица тоже.

– Ты, Славик, не суйся, куда не просят! – она хихикнула.

Славик проникновенно сообщил:

– Я и забыл, у Кисловой в поселке пикнуть никто не посмеет, а уж насчет выпить… Там все будет образцово-показательное: сходят, вырубят все деревья, потом сады разводить будут. А вечерком, если еще и хорошая погода, так на субботник все стройными рядами.

– Ой, умник, – сказала Кислова, взглянула на часики, потом на меня. – Ну?

Фантазия у меня вдруг ключом забила. Я рисовал и говорил про парк с ресторанчиком, танцплощадку, клуб, школу. Рисовал «поселок в парке» и страшно радовался, что идея нашлась!

– Я нисколько не сомневаюсь, Герман Иванович, – проговорила Кислова, – для вас это все сущий пустяк. И вы можете нам таких поселочков запросто нарисовать… Но я-то хочу свой поселок сделать. Сама.

– Да пожалуйста, пожалуйста, кто же вам мешает, – я растерялся.

– Посмотрите у меня, – попросил староста Прохор Миронов.

Я поспешно перешел к нему, и он мне показал свою кальку, лепил что-то про реку, пологие берега, про поселок и рыболовецкий завод. Ну надо же, об этом-то я и не подумал. Совсем не подумал о том, что, проектируя, задену чье-то самолюбие. Ведь в работе всегда стремишься, чтобы было лучше. А иначе, для чего наш проект? Для чего Владимир Григорьевич меня сюда зазвал? Как не хотелось идти.

– Грубых ошибок нет, – сказал я. – Разве что не совсем понятно, почему кладбище рядом с рыболовецким заводом размещаете.

– А оно у меня – в коммунально-складской зоне. Нам Владимир Григорьевич вводную лекцию прочитал о поселке, о зонировании, и коммунально-складская зона размещается рядом с промзоной.

Вот взрослый мужик вроде, а рассуждает как школьник: нам сказали. Вам все правильно сказали, теперь дело за вами – творчески подойти к сказанному. Я говорил осторожно, тщательно подбирал слова. Смотрел на кальку, на эти неумелые, робкие линии, и – чертовщина какая-то! – на ней появлялись другие. Так и лезли, требовали внимания, за-ме-ча-тель-ная идея, вижу ее, сил нет противиться. Такой богатый ландшафт, извилистый берег, поймы, откосы, овраги… В контраст им – строгая сетка дорог, аллей, улиц, ах, как можно тут развернуться, карандаш так и просится в руки… А, была не была. Есть за что зацепиться, сказал я Прохору, у вас планировка сдержанная, а если ваше решение еще более заострить? Даже пойти на решительный контраст?

– А насчет кладбища как же? – спросил он. – Куда его сунуть?

Ой, не знаю, да это сейчас и неважно! Можно в конце концов крематорий поставить, красивое, печальное здание. Я это так, между делом, брякнул, но Славик, к которому я потом перешел, меня огорошил:

– Здесь у меня парк, здесь поселковый центр, спихну сюда все красивые и печальные здания!

Он лихо их перечислил:

– Клуб, магазин, сельсовет, школу, больницу и крематорий.

Я обескуражено переспросил:

– Что?

– Но вы же сами сказали, что крематорий можно вместо кладбища, что красиво.

Вдруг поднялся хохот.

– Крема… крема… – заливалась Кислова, девица со спицами. – …торий!

– Это чтоб все помнили, – пояснил Славик серьезно, – как ни крутись, ни вертись, а все там будем.

Вокруг дружно и радостно загоготали.

Кислова вскочила:

– Конец пары!

Я пошел покурить. С первой великолепной затяжкой сделал первые выводы. Какой я, к чертям, преподаватель. Я архитектор, мое дело – проектировать. Лучше бы в Гипромезе остался.

Я доковыляла до кресла и скинула туфли. Так и есть, натерла мозоль, не надо было их надевать, только-только купила, не разносила, ну до чего же красивые.

Аудитория опустела, я забралась с ногами в кресло. Это кресло еще мы сюда приволокли. Глубокое, обитое дерматином, его Славка нашел. «Гранитоль!» – объяснял Славке жилец, набавляя цену, жильцу дали комнату в новом доме, и он на радостях пропивал «свои мебеля». Славка выторговал кресло за пятерку. Когда вот так вот сидишь в нем, кажется, что время вообще не существует.

– Люб, пошли кофе пить.

– Неа.

– И по булочке с кремом съедим.

– С крема… с крема… – захохотала Кислова. – Ой, Славик, крематорий возвел!

– Да я за ради тебя че хочешь, возведу! – Славка закатил глаза, сложил губы в жеманную улыбку, передернул плечами, обнял Кислову, она дурашливо пристукнула его пальчиками:

– Славик, ну сколько раз говорить, не приставай! На виду у всех. Пристань где-нибудь в уголочке.

– Ой! Чтобы ты мне аморалку пришила?

– Да куда к тебе пришивать?! Места живого нет!

– Кислушка, чтобы – ты! И – не нашла?!

Кислова, поглядев на него, проговорила значительно:

– А мы теперь действительно городошники!

– Это еще почему? – удивился Славка.

– Потому что мы теперь не на кафедре основ архитектурного проектирования, а на нашей!

– Ой! – расстроился Славка. – Еще только третий курс начался! А там – четвертый, пятый, диплом… как подумаю…

– А ты не думай, – Кислова хихикнула, – тебе не идет.

– И правда, чего это мне зря утруждаться, когда у нас ты есть! Так что, пошли в кафетерий? Переменка скоро закончится.

Мы пошли в кафетерий, отстояли очередь, а потом, заглатывая булочки на ходу, бежали на наш третий этаж – попробуй-ка опоздать на проект, Владимир Григорьевич примется въедливо выяснять, что на этот раз нас задержало, попросит излагать свои причины погромче, ведь он знает, мы это умеем – опять жильцы приходили жаловаться, что мы им жить не даем своими воплями.

Эх, не повезло нам – сидим тут целыми днями на своем третьем этаже, отрезанные от всего потока, а счастливчики жосовцы с промовцами2 – на шестом. Коридор там сияет свеженькой охрой, на стенах, как в картинной галерее, развешены планшеты с курсовыми работами, по блестящим паркетным полам жалко ходить.

А у нас!.. У нас тут темно, пахнет кислыми щами и еще какой-то застарелой гадостью, за тонкими стенками – тысяча комнатенок-клоповников.

Владимир Григорьевич прошел по рядам, остановился возле Славки:

– Где анализ рельефа, инсоляции, аэрации?

Славка замялся:

– Еще не сделал.

– А как вы собираетесь проектировать?

– Да я потом сдам, – пообещал он.

– Что значит, потом? Если бы вы провели анализ, у вас уже было бы решение.

В этом мы глубоко сомневались.

Владимир Григорьевич объявил, что сейчас у нас будет клаузура, и разъяснил нам наши задачи.

Мы, в соответствии с ними, усердно корпели над кальками, разрисовывали их кружками (селитьба), квадратиками (место приложения труда), треугольниками (центр поселка). Все это называлось очень скучно: функциональное зонирование.

Наш новый преподаватель стоял у окна и смотрел во двор. Там ничего интересного не происходило – пьянчужки толклись у ресторана, время от времени забегали в подъезд.

Славка на них поглядел, достал циркуль и склонился над калькой.

Я тоже заставила себя сосредоточиться. Но сколько бы ни созерцала свою подоснову, рельеф, речку, горки, свой будущий поселок все равно не видела, хоть умри. Вот если бы это был домик или клуб, тогда еще можно что-то представить, потому что это что-то конкретное. А что такое поселок?

Чем он отличается от деревни? Мы однажды жили в деревне – когда нас на первом курсе отправили на картошку. Спали в вагончиках на полу – впритык, так что не повернешься на другой бок, пока умело не сагитируешь весь ряд. С утра до вечера лил дождь, хотелось домой, хотелось переодеться в сухое и наплевать с высокой колокольни на свою новую студенческую жизнь и на это бескрайнее черное поле, где мы без конца выискивали картофелины. Весело становилось только тогда, когда на горизонте появлялась старая кляча, и кто-нибудь, первым заметив ее, вопил: «Е-еедет! Прохор едет, обед нам везет!» Славка пугался: может, это не он, а начальство, с проверкой!

Но с полей доносилось: «Из-за о-о-острова на Стрежень, на просто-о-ор…» И Славка вне себя от радости вскрикивал: «Он, он, Прохор с обедом!» Мы, громко сглатывая, бежали кляче навстречу.

Как-то ночью, когда мы только-только разложили уставшие косточки в ряд, Кислушка вдруг сказала мечтательно:

– Девочки, мы все уже кого-то любили… или любим… или полюбим… Давайте поговорим! А то уже две недели вместе, а еще ничего не знаем друг о друге!

Мы помалкивали. Размечталась!

– Помните, – не унималась Кислушка, – как мы зачитывались стихами о любви? Мы и сами писали стихи, давайте их почитаем друг другу! Если хотите, я начну!

– Давыдова, почему не работаете? – прямо передо мной стоял Владимир Григорьевич.

– Она думает, – заверила Кислушка с ухмылкой.

– Думаю, – подтвердила я и призвала на помощь все курсовые, какие мы только ни делали: фронтальные композиции, упражнения на втягивающее пространство – мы узнали, что козырек над подъездом, это и есть организация втягивающего пространства, кто бы мог подумать? Еще мы проектировали детскую игровую площадку, выставочный павильон, знак «Европа-Азия» – это было интересно, но смутно. С этим знаком мы тогда все замучились и были в таком тупике, что никто нам не мог помочь. Да и особенно не помогал. Поглядел однажды у меня эскизы один преподаватель, даже не помню, как его звали, ткнул пальцем: это делайте. А почему?

Владимир Григорьевич в очередной раз прошел мимо, и я уткнулась в кальку, преодолевая отвращение к горизонталям, анализам рельефа, инсоляции, аэрации, ко всем этим зонам функционального зонирования. Я не могла понять, как это все мне поможет придумать поселок. Я изрисовала кальку кружками – селитьбой, квадратиками – местами приложения труда, и эллипсами – рекреационными зонами. У нас в школе были рекреации, такие темненькие уголки в конце коридора, где мы должны были отдыхать на переменках.

Солнечный зайчик появился неожиданно.

Перепрыгнул со Славкиного циркуля на пышную шевелюру нашего нового преподавателя, сколько их уже было и сколько еще будет? Придут, проведут один проект и исчезнут, будто их и не было. Зайчик попрыгал по стене, по доске и снова устроился в волосах новенького. Он вдруг забеспокоился, поглядел по сторонам, тут объявились и другие солнечные зайчики, и все столпились на его щеке. Он осторожно ощупал голову, щеку, застыл и резко обернулся. Но не тут-то было, зайчики спрятались на балке, выстроившись в рядок. Кислушка прошипела: немедленно прекратите! И зайчики прыгнули на ее сумку со спицами. Спицы вспыхнули. Новенький протопал прямо к ней, остановился, поморщился и вернулся к окну, сложил руки на груди, будто бы только и ждал, когда проект наконец закончится.

Мы тоже этого ждем не дождемся и давно бы смылись, если бы не боялись, что Владимир Григорьевич опять начнет допрашивать, куда это мы и откуда, почему не работаем, где клаузура.

Кто же клаузуру делает «в школе»? Тут с мыслями-то не соберешься. Да и все равно потом будем доделывать «дома».

Кислушка раскрашивала зоны. Прохор тоже трудился. Я изучала их прилежные затылки. Это очень правильные затылки, сразу видно: затылки образцовых студентов, образцовой пары, может быть даже в скором времени – образцовой супружеской пары. Ведь существует же вознаграждение за такое упорное ожидание, за такую упорную любовь, о которой знает вся группа, кроме Прохора, которая началась так давно, еще когда Прохор командовал нами в колхозе. Мы жили в березовой роще, по вечерам жгли костры, Прохор пел и играл на гитаре, Кислушка млела и после в вагончике читала стихи. То свои, то чужие, но исключительно о любви.

– Осталось пять минут, – сообщил Владимир Григорьевич.

Мы заканючили, а можно мы потом сдадим! Он обратился к новенькому:

– Как вы думаете?

– Какая же это тогда будет клаузура? – удивился тот. – Нам важны первые впечатления.

Владимир Григорьевич согласился и стал собирать клаузуры.

Едва они вышли, мы возмутились: да кто он такой, свои порядки заводить, мы ничего не успели, а он…

– А по-моему, неплохой мужик, – сказал Прохор. Потом добавил: – Нечего нас поважать.

Тут Кислушка, которая с ним всегда соглашалась, заявила строптиво:

– Вот еще! Он так себя повел, будто бы мы какие-то недоумки! Ничего без него не значим! Сразу начал идеи здесь свои генерировать!

Славка, конечно, тут же ввязался:

– Нам лучше, Кислушка, когда собственный Генератор есть! Если кому не жалко свои идеи разбрасывать, да за-ради бога, возьмем, мы негордые!

– Никогда ничего ни у кого не брала и брать не буду! Хорошо или плохо, но сама!

Я запихнула все в сумку и хотела смыться, но Кислушка не дала:

– Ты куда это? Ты почему всегда отрываешься от коллектива?

Все, кто уже повскакивал, тут же тихонечко присели и превратились в коллектив. Мы сидели с постными рожами, чтобы, отбыв положенное по ритуалу, сбежать кто куда. Кто по домам, а кто и по углам в съемных комнатках.

Но скоро высохнут стены (дня через два) в маленьком домике рядом с институтом, который мы только-только отремонтировали, и мы переедем туда. Это наше общежитие. Мы в нем будем жить. На первом этаже поселятся мальчики, а девочки – на втором. И не нужно будет больше куда-то ехать, куда я приезжала только переночевать, потому что днем в этой комнате хозяйкины дети учили уроки, играли, по вечерам семья смотрела телевизор, а потом я ставила раскладушку, чтобы утром ее снова убрать.

– Давайте подумаем, – строго сказала Кислушка, – как оформить нашу аудиторию. А то голо как-то, как-то не так.

– Мужики, стаканчик найдется? – к нам вошел мутный дядька в шлепанцах.

– А из горла не хочешь? – заинтересовался Славка. И мы, заржав, выбежали на волю.

Я пришел на кафедру пораньше, хотел устроить свое рабочее место. Я начал с гвоздя. Я вбил в стенку гвоздь, повесил на него календарь, как вдруг с той стороны стены раздался жуткий грохот, и послышались вопли ужаса. Я выбежал в коридор. Дверь соседней комнаты распахнулась, и мне навстречу вылетела старушка.

– Что вы натворили?! У меня упали часы!

Я метнулся на кафедру, схватил молоток, ворвался к старушке с гвоздем потолще, вбил его, повесил часы. И ходики, к нашей вящей радости, снова затикали.

Старушка, ни жива, ни мертва, перекрестилась, засмеялась, усадила меня пить чай, печеньем попотчевала.

Когда я вернулся, Владимир Григорьевич проверял клаузуры.

– Ну, Герман Иванович, каковы ваши первые впечатления? – он сел, и стул затрещал под его тяжестью.

Я не стал признаваться, что хотел бы вернуться в свой Гипромез, что разочарован, что ожидал большего… Чего, собственно, я ожидал? Кипения, бурления, всплесков, идей, среди которых нужно выбрать самую-самую.

– Мне кажется, Владимир Григорьевич, большинство даже не понимает, что от них требуется в этом проекте.

– Как вы думаете, почему?

– Может, невнимательно слушали ваши лекции. Может, начинать нужно с домика, например, тогда легче себе поселок представить.

– А вы в свое время были лучше подготовлены?

– Мне кажется, да.

– И чем это объяснить?

– Трудно сказать… У нас отбор был жестче. Нас было только двадцать пять архитекторов на стройфаке. А тут сто двадцать пять.

– Ну-ну, время архитекторов-одиночек миновало, стране нужны грамотные специалисты и много.

Мы побеседовали на эту тему, проверили клаузуры и пошли в аудиторию.

Там было десять человек.

– А остальные где? – спросил Владимир Григорьевич.

– Они еще подойдут.

– Еще подойдут? Утром вы меня уверяете, что сломался автобус, трамвай сошел с рельсов, плитка перегорела. На дневные занятия опаздываете, потому что…

Вбежал Слава.

– Почему опаздываете?

– Плитка перегорела… Пришлось в кафетерий заскочить, – он переминался с ноги на ногу, не понимая, почему все засмеялись.

Владимир Григорьевич, довольный, что угадал причину, предупредил:

– В следующий раз не приму никаких оправданий.

Дверь распахнулась, влетела Кислова. «Здрасте!» – бросила нам, вытряхнула из сумки на стол книжки, линейки, тетрадки.

– У вас тоже, наверное, уважительная причина, – сказал Владимир Григорьевич утвердительно. – Изложите ее в деканате.

Кислова побледнела. Покусывая губы, вышла. За дверью еще кто-то притих.

– Все опоздавшие отправляются в деканат за разрешением, – распорядился Владимир Григорьевич.

Он раскрыл журнал, провел «перекличку».

Мы начали разбор клаузур.

Ворвалась Кислова с отрядом опоздавших и с разрешением из деканата.

Мы закончили разбор клаузур. Владимир Григорьевич спросил, есть ли вопросы.

– Есть! – вскочила Кислова. – Вот мне влепили трояк, а почему? Потому что я сделала по-своему, не послушалась Германа Ивановича? Значит, оценивается не самостоятельная работа, а по подсказке?

– Для начала выясним, что вы хотите обсудить, оценку или вашу работу? Первое обсуждению не подлежит, значит – второе, – Владимир Григорьевич устроился поудобнее. – Как, по-вашему, для чего мы здесь? – он показал на себя и на меня. – За дисциплиной следить да оценки вам выставлять? Мне сорок три года, и я все учусь, а вам зазорно? – он помолчал. – Кстати, впредь мы будем оценивать нашу совместную работу, которая ведется здесь, у нас на глазах. То, что у вас практиковалось раньше, на кафедре основ: на занятия не ходить, работать неизвестно где, а потом приносить готовые проекты, неизвестно кем выполненные, этого больше не будет.

Он оглядел группу.

– Итак, кто еще недоволен своей клаузурой? Давыдова? Вам мы влепили тройку с тремя минусами.

Давыдова потерянно ковыряла краску на столе и улыбалась, поглядывая на Владимира Григорьевича.

– Что равнозначно единице с плюсом. Я хочу вас предупредить. Или вы начнете наконец работать, или в институте вам делать нечего.

Давыдова, покраснев и продолжая улыбаться, чуть ли не сползла со стула под стол и, спрятавшись за сумку, все так же поглядывала из своего укрытия на Владимира Григорьевича.

На кафедре я спросил, зачем же он с ней так сурово.

– Вы о Давыдовой? – поинтересовалась Роза Устиновна. – Она у нас замочек с секретом!

Роза Устиновна читала лекции по озеленению, была кандидатом сельскохозяйственных наук, доцентом нашей кафедры и женщиной неопределенного возраста.

– Способная девочка, никто не спорит, – сказала она, – но характерец!..

– Талантливая, – уточнил Владимир Григорьевич. – Только не подозревает об этом.

– Но характерец!..

– Без характерца она пропадет. В нашей стране не любят талантливых – они нестандартно мыслят.

– Поэтому, – тонко улыбнулась Роза Устиновна, – Давыдова у нас на особых правах… Мы опекаем ее, готовим к суровой жизни. Хотя, по-моему, она прекрасно умеет постоять за себя.

– В этом пункте, уважаемая Роза Устиновна, наши мнения расходятся.

– Что вы, что вы, уважаемый Владимир Григорьевич, вам виднее, вы – заведующий кафедрой, вы оцениваете ее исключительно оригинальные проекты! У нее, – пояснила мне Роза Устиновна, улыбаясь, – исключительно «отлично» или «тройка с тремя минусами». Среднего не дано.

Перемена закончилась, и мы пошли в аудиторию.

Мы дружно зашуршали кальками, прикрывая ими конспекты по философии. На третьем курсе у нас началась философия. Мы благополучно разделались с историей партии (первый курс), с научным коммунизмом и политэкономией (второй курс) и теперь готовились к предстоящему семинару по философии, делая вид, что раздумываем над поселком.

Славка не раздумывал, а что-то лепил из пластилина. Я смотрела. У него получались три гладенькие холма. Между ними протекала бумажная речка. Я ждала, что будет дальше, но на этом Славкин пыл и угас.

Он шепнул мне уныло, что поселок все равно рано или поздно появится. Может, даже в самые последние дни перед сдачей. Так уже часто бывало.

Тут мы обнаружили, что занятия проходят не как обычно. Обычно нас вызывали по одному к преподавательскому столу, и мы там, тихо шепча, отдувались. А сейчас нам придется отдуваться на месте – преподаватели подходили к нашим столам, и все, что мы могли сказать в свою защиту, оборачивалось обороной каждого против всех, ведь теперь все слушали.

Мы приписали это новшество новенькому и гудели как потревоженный улей.

Я решила, что сдамся сразу, без всякой обороны, мне нечего было защищать.

Очередь постепенно доходила до нас. Мы попрятали конспекты в столы. Новенький, как завороженный, приблизился к Славке. Сел, разглядывая Славкины горки. Встал, подвинул горки к себе, осторожно обошел стол, снова сел, и, вот ей-богу не вру, раздалось довольное мурлыканье.

– Мрр, замечательно, мрр!

Славка вытянул шею, порозовел, не понимая, что же такого замечательного нашел в его горках новенький. Владимир Григорьевич кивнул одобрительно, напомнил о СНИПах и типовых сериях. Новенький не хотел о них вспоминать, снял очки, протер, снова надел, и глаза за толстыми стеклами стали крошечными буравчиками. Здесь идея, сказал он, образ, достал из кармана толстый цанговый карандаш и гибкими, красивыми линиями изобразил Славкины идею и образ. (Славка был потрясен.) Владимир Григорьевич согласился, и оба принялись обсуждать возможности такого решения, замелькали названия поселков, журналов, имена архитекторов, участников конкурсов, авторов экспериментальных проектов, и я в который раз пообещала себе: пойду в библиотеку, пересмотрю журналы и даже книги, возьму на абонементе СНИП… один, одного мне хватит.

– Замечательно! – сладко пропела Кислушка после занятий. – Славик, что за образ! О, какая идея!

Славка растаял:

– Ой, Кислушка, а ты тоже их оценила?!

Кислушка закатила глаза.

– Ах, ох, – вздыхала она, а мы упражнялись в остроумии, пытаясь определить, что напоминают эти гладкие выпуклости.

Владимир Григорьевич с трудом втиснулся за свой столик, вскинул руку, отодвинул белоснежный манжет, посмотрел, прищурившись, на часы:

– Заседание кафедры считаю открытым. Присаживайтесь, пожалуйста. У Германа Ивановича есть интересные предложения.

Роза Устиновна потрогала пучок черных волос, взбила кокетливую челочку, присела, положила перед собой стопку чистой бумаги, достала ручку… записывать мои интересные предложения.

Владимир Григорьевич постучал по часам:

– Герман Иванович, у вас в распоряжении пятнадцать минут.

Я в них уложился.

Роза Устиновна ахнула:

– Студенты и без того перегружены! Они никак не могут мне сдать курсовую по озеленению! А вы хотите, чтобы они… Вы хотите, чтобы они занимались исключительно проектированием.

Владимир Григорьевич удовлетворенно покхекал. Опираясь двумя руками о стол, встал. Походил, разминаясь, по кафедре. Снова сел. Стул жалобно заскрипел.

Кафедра у нас новая, сказал он, начинаем с нуля, экспериментируем, ошибаемся. Резервы времени найти – в наших силах. Давайте подумаем. Например, вашу курсовую по озеленению, Роза Устиновна, можно выполнить конкретно по поселку – и полезно, и экономия времени. То же самое и с организацией строительного производства – договоримся с кафедрой, пусть приходят к нам на проект, консультируют, это я возьму на себя. Мы даже можем договориться с кафедрой иностранных языков – пусть свои тыщи переводят по нашей теме, пусть изучают зарубежный опыт и используют его.

Я согласна с вами, Владимир Григорьевич, сказала Роза Устиновна, мы должны поставить перед студентами четкие ориентиры, ведь занятия в ВУЗе – это организация ориентировочной деятельности студента. Мы составили план, но многого не учли. Поэтому так тяжело проходит этот этап – мы просто застряли на функциональном зонировании поселка и никак не можем перейти к планировке. Мы с вами не дали четких ориентиров, вот и строится наш процесс обучения методом проб и ошибок.

К сожалению, продолжала Роза Устиновна, этот способ приобретения знаний пока ведущий… Главное для студента – сдать курсовую, «спихнуть». А сам процесс работы им непонятен, поэтому неинтересен. Отсюда – отрицательное отношение к самому процессу обучения. Он попросту неэкономичен.

Но есть и другой путь – обучение на полной ориентировочной основе, когда главным становится получение знаний при помощи проекта, а не сам проект. Мы даем ориентиры, раскрываем основу действия и – получаем сознательный характер обучения, устойчивость знания. В каждом новом задании студент уже сам может ориентироваться, усвоив метод проектирования, этапы, задачи, цели. И коли мы избавляемся от фазы растерянности, мы выявляем резервы времени. Кроме того, получаем положительное отношение к процессу обучения.

Этот процесс может начаться с логически простого: с похода в библиотеку. В наше время уже невозможно и безграмотно творить без научного исследования, и мы должны прививать навыки и вкус к нему.

В заключении я хочу сказать, что учебный процесс – это передача информации от преподавателя к студентам. Если на лекции информация передается на группу слушателей, без учета их индивидуальных особенностей, то на практических занятиях – на каждого конкретного студента. Безусловно, такое направленное обучение эффективнее, и за рубежом оно применяется в привилегированных университетах: Льежском, Оксфорде, Кембридже, Принстоне… А у нас – только для подготовки кадров высшей квалификации, в аспирантуре и в нескольких специфических профессиях: для актеров, художников и музыкантов.

Поэтому я полностью согласна с уважаемым Германом Ивановичем, который вознамерился обучать студентов по этому элитному методу, я поддерживаю его молодой задор и энтузиазм, но – по плечу ли нам такая задача?

Владимир Григорьевич, откинув полы пиджака, засунув руки в карманы, стал раскачиваться с самым довольным видом. Глаза у него были хитрющие.

– Роза Устиновна, Герман Иванович, прошу вас подумать, по плечу ли нам такая задача, и передать мне ваши предложения о том, как нам ее разрешить, – он засмеялся.

Мы втихаря сдували друг у друга задачки по математике – тем, кто активно работал на каждом занятии, математик Павлуша ставил в конце семестра «автомат», и не надо было сдавать ни зачет, ни экзамен.

Пришли преподаватели, и мы прикрыли задачки кальками. Взволнованный вид Розы Устиновны нас заинтриговал.

– Товарищи, – сказала она и значительно помолчала. – Вы понимаете, так дальше продолжаться не может!

При этих словах Славка оторвался от своих пластилиновых горок, что она там еще придумала?

Но ничего новенького она нам не открыла. Мы и без нее знали, что безнадежно застряли на зонировании, а нам бы давно пора перейти к эскизированию. Ее тираду мы пропустили мимо ушей, так как не видели причин для волнения: «зонирование» ли, «эскизирование» ли, а работа идет себе своим ходом, как ее ни называй, и когда надо будет, что-нибудь да и вырисуется.

Когда же она многозначительно заявила, что из любого тупика есть выход, мы насторожились. Разве у тупиков бывает выход? Уж мы-то знали: только вход.

А Роза Устиновна перечисляла этапы: макетирование (она показала на Славкины горки), составление пояснительной записки (что предусматривает, сообщила она, работу в библиотеке), эскизирование (не на кальках, уточнила она, а прямо на натянутых планшетах), графическая подача, мы перестали слушать.

Но когда Владимир Григорьевич прикнопил к стене огромный график и попросил нас с ним ознакомиться, поднялся ропот, который по мере изучения столбцов стал перерастать в бурный протест.

Всю переменку мы бурно протестовали. Да что же это такое, почему на нас взваливают новые заботы, когда мы со старыми не успеваем разделываться?! Со всеми этими курсовыми по статике, светотехнике, стройматериалам, теормеху, конструкциям! А семинары по философии? А бесконечные тыщи по-иностранному?! И они еще хотят, чтобы мы к следующему занятию умудрились сделать макет подосновы?!! Славка, ты виноват, новатор чертов!..

Славка, обозлившись, вдруг смел свои домики (он их из пенопласта нарезал), схватил три горки в кулак, смял, скатал в шар и залепил им в доску.

Шар повисел немножко, потом упал.

– Что я, вол, что ли, больше всех вкалывать? – кричал Славка, радуясь возможности сдаться.

– А как же идея, образ? – подковырнула Кислушка. – Не потянул?

И Славка, махнув рукой на нас всех, угомонился.

Роза Устиновна, оглядев кафедру, поделилась со мной своими пожеланиями: надо бы шторы купить, цветы на подоконник поставить, стены как-то украсить.

Я, помня о часах и бедной старушке, ее предостерег: на эту чувствительную стену ничего уже, кроме календаря, не повесишь.

– Ну, на «нет» и суда нет, – Роза Устиновна сухо улыбнулась.

Мы какое-то время молча занимались своими делами, а потом пришел Владимир Григорьевич и торжественно объявил:

– Мы получаем хоздоговор на пятнадцать тысяч. Проект поселка в Верхотурье, я у них там по обществу «Знание» выступал… Так что печатная машинка нам обеспечена! И прибавка к зарплате. Студентов привлечем – и реальным поселком займутся, и заработают немножко. Герман Иванович, возьмите тех, с кем вам хотелось бы работать.

– Я их еще не знаю…

– Но впечатления какие-то уже есть.

Роза Устиновна предложила:

– В бригаду нужно взять лучших. Ведь это такая честь – участвовать в реальном проектировании.

– Я с вами не согласен, Роза Устиновна. Если это задание мы будем воспринимать как честь, работы мы не увидим. Тут надо, как говорят студенты, пахать, и иметь к тому желание и способности. И доверие к своему руководителю.

– Но доверие за такое короткое время возникнуть не может! Это мы с вами, Владимир Григорьевич, знаем группу, уже работали с ней на втором курсе…

– Доверие может возникнуть сразу! Вы заметили, как Слава Дмитриев увлекся поселком? Вы такое раньше за ним замечали? И я нет. Значит, сумел Герман Иванович взять его за живое?

– Славу? В бригаду?! – Роза Устиновна удивленно улыбнулась. – Но он хвостист и лентяй!

– Пусть поработает, посмотрим, что из этого выйдет.

– И как мы, Владимир Григорьевич, объясним группе, что наш выбор пал на него? Боюсь, начнутся взаимные обиды и расслоение коллектива…

– Это как раз то, что нам нужно. Разбудить спящее царство, – и Владимир Григорьевич стал рассказывать про «ядро», которое нам предстоит создать и к которому будут тянуться другие, ведь не секрет, что для многих проект – только лишь один из предметов, который нужно сдать, чтобы не было «хвоста», и не больше. Мы должны положение переменить!

– И все же, такая привилегия, как работа в бригаде… А вы что думаете, Герман Иванович? – Роза Устиновна повернулась ко мне.

Честно говоря, я ни о чем не думал. Меня пугали какие-то обиды и расслоения, и если их можно избежать, то было бы лучше избежать. Я сказал, пусть работают те, кто захочет.

– Так и сделаем, – Владимир Григорьевич, улыбаясь, встал во весь свой внушительный рост. Стул, освобождаясь от его тяжести, радостно скрипнул.

На этот-то раз мы были все в сборе еще за пятнадцать минут до начала проекта. Пришли преподаватели, и мы дружно уставились на них. Владимир Григорьевич не попросил нас пересесть поближе – мы просто вынесли лишние столы.

Он не потребовал журнал – журнал лежал перед ним. Он не провел «перекличку», ведь было видно, что вся группа на месте.

На месте были тряпка и мел, и доска была чисто вытерта.

Вперед вышла Роза.

Мы думали, она прочтет нам лекцию по озеленению поселка, но она сказала проникновенно:

– Товарищи!

Ее чересчур уж взволнованный вид не сулил нам ничего хорошего.

– У вас появилась возможность проявить себя!

Мы облегченно вздохнули. Возможность – это возможность. Если бы Роза сказала «необходимость»… необходимости не избежать.

– Наша кафедра получила хоздоговорную работу, и лучшим из лучших предстоит проектировать реальный поселок!

Перед нами возникла дилемма – необходимость выбора между двумя нежелательными возможностями. Не хотелось быть «худшими из худших», но и «лучшим» придется несладко, ведь ничего нет скучнее, чем реальное проектирование. В нереальном не возбранялось мечтать.

(Мы же знали прекрасно, что нас в будущем ожидает – работать начнем, ничего не поставим, кроме мрачных железобетонных коробок.)

– Предупреждаю, – взывала к нам Роза, – это работа трудная, она потребует напряжения, времени, еще большей отдачи сил! И спрос, разумеется, будет с вас строже!

Тут уж мы перестали слушать, заранее сочувствуя бедной бригаде «лучших из лучших».

…реальное проектирование… реальный поселок… польза… вещала Роза с энтузиазмом.

Ее речь закончилась неожиданно:

– Желающие записаться в бригаду – поднимите руки!

Она ожидала, очевидно, увидеть лес рук и, не увидев, растерялась – так ее потрясла наша пассивность. Но разве не она нас уверяла, что в бригаду будут включены лучшие из лучших?

А мы не хотели быть выскочками.

Кислушка, не поднимая руки, спросила с места:

– А мы должны принимать в этом участие, или эта работа на добровольных началах?

Потрясенная Роза не знала, что и сказать.

Владимир Григорьевич разглядывал нас с любопытством, таким обидным, будто бы ничего другого от нас, лентяев, и не ждал. Я потянула руку, но вовремя вспомнила про свой кол с плюсом за клаузуру – а может, они меня и не возьмут в эту бригаду, вот глупо бы вышло. Но он уже заметил, усмехнулся, и я, вопреки всему, вытянула руку до потолка и тоже посмотрела на него: а плевать мне, возьмете вы меня или нет.

Другой рукой я пихнула Славку: давай, записывайся! Он прошипел, что еще с ума не сошел, у него поселок на трех горках, можно сказать, уже почти разработан!

Владимир Григорьевич спросил:

– Дмитриев, вы записываетесь в бригаду?

У Славки не хватило мужества отказаться, и он кивнул.

Герман Иванович, который сидел, сцепив руки на животе, и, как всегда, смотрел в окно, вдруг вскочил:

– Вам предлагают живое, горячее дело, а вы сидите как клуши! Ненужно больше никого, два человека – это уже бригада!

Эта пламенная речь потрясла наших клушек, к которым мы со Славкой отнести себя не могли. Мы преисполнились законной гордостью. Герман Иванович, прихватив подоснову хоздоговорного поселка, пошел в наш угол.

Он разложил кальки с ситуацией, опорным планом, стал объяснять наши задачи. Поселок вытянулся вдоль главной улицы. С одной стороны она заканчивалась фермами, с другой – речкой. За речкой был луг, и дальше начинались леса.

– Главная трудность в том, что мы должны построить новый поселок на месте старого. То есть предусмотреть очередность строительства…

Как же это было скучно, «очередность строительства» мы предусматривали в курсовой по организации производства. Тут он, оборвав себя на полуслове, спросил Славку:

– А где ваши горки?

– Я их нечаянно раздавил.

Кислушка обернулась:

– Он их сознательно раздавил. Вместе с идеей и образом.

Герман Иванович снял очки и протер. Он, кажется, расстроился.

Славка пробормотал, что сейчас вылепит новые горки, даже лучше старых.

Герман Иванович еще больше расстроился:

– У вас там была такая связь с ландшафтом! Архитектура продолжала холмы, это… это… утрачено!

Славка, создатель и разрушитель неведомых связей, согнулся, зажал руки между коленями, силясь понять, что он утратил и что такого углядел в тех холмах Герман Иванович, чего мы, как ни старались, не видели?

Этот Герман Иванович так говорил, так рисовал, что нам хотелось избавиться от слепоты, мы желали стать зрячими.

– Все равно нужно переделывать, – пришел в себя Славка. – Мы же теперь проектируем другой поселок.

Герман Иванович с убитым видом кивнул.

Тут на помощь пришел Владимир Григорьевич:

– Ничего страшного. Это решение можно перенести и на новую ситуацию – три жилые группы в виде холмов.

– На ровной местности, да? – обиженно спросил Славка.

Владимир Григорьевич ответил: да! Будет новое сочетание, при этом можно использовать такие типовые серии, как… Он их перечислил, и мы постепенно опять вернулись на землю.

Но Герман Иванович на землю не желал возвращаться, ничего не хотел слышать про серии, тогда Роза Устиновна предложила сделать два проекта: «Мечту на холмах» и хоздоговорной поселок.

– При вашей работоспособности, Слава, вы справитесь, – добавила наша Роза с шипами.

Когда преподаватели вышли, насмешки над погибшими горками Славки возобновились, но были уже не такими веселыми. Кислушка без конца повторяла: такая связь! И утрачена!

Прохор ее прервал:

– Перестань, – прервал ее Прохор. – Я тоже запишусь в бригаду. Нечего отлынивать от дела. Кто еще?

Он думал, его авторитет подвигнет хотя бы полгруппы на самоотверженный труд, но отозвалась только Зина Шустова.

– А ты? – спросил Прохор Кислушку.

– Я – нет! Я предпочитаю работать самостоятельно! И потом у меня нет зуда – проектировать поселки, которые потом будут строить!

Мы не знали, что крылось за этими словами, но Прохора они взбесили. Он сграбастал ее вещички, вручил ей, сказал, чтобы она поменялась местами с Зиной Шустовой, и сообщил:

– Это наш угол.

Угол, так угол. Мы окопались в «нашем углу».

Мы начинали с нуля – мы снова разглядывали горизонтали, речку, леса. Мы осваивали новую территорию, обживали новый ландшафт (старались наладить с ним связь).

Мы до вечера разбирались с рельефом, инсоляцией, аэрацией и градостроительной ситуацией, а потом рисовали каждый свое. (Не подглядывали, чтобы получить четыре разных варианта, в которых хотели закрепить свежесть личного восприятия или что там еще.) Я нарисовала три квадратика жилых групп вдоль дороги – на месте существующего поселка; большой квадратик слева – там, где были фермы; и для равновесия – еще один большой квадратик справа, у речки, на лугу возле леса, и представила, как там весело будет жить на воле.

Мне не терпелось приступить к работе. Но продлевая это приятное ожидание, я тщательно готовился к ней – сдвинул два стола, положил доску, натянул рейсшину, разложил карандаши, ручки, перья, линейки. Налил в стакан воды, поставил тушь. Еще раз перечитал АПЗ3. Расправил подоснову, прикнопил чистую кальку. В предвкушении предстоящих приятных минут пошел покурить, перебирая в голове возможные решения.

Я вернулся, перенес перышком горизонтали, залил тушью речку, в красный цвет взял существующую застройку, зеленым обозначил дома под снос. Потом нарезал из ватмана квадратов и прямоугольников и стал раскладывать их на кальке. Как ни крутись, ни вертись, а здорово не разбежишься, придется учитывать два существующих пятиэтажных дома, продмаг, сельсовет и одну каменную усадьбу. А прочие избушки-старушки…

Пришла Роза Устиновна, сказала что-то насчет отвратительной погоды и скрылась в закутке за шкафами, где у нас был гардероб.

Пришел Владимир Григорьевич, уселся за свой стол, разложил свои бесчисленные бумажки и различные инструкции, которые ворохом сыпались из учебной части, канцелярии и других важный инстанций.

Потом он взглянул на часы: пора на занятия.

В прошлый раз мы не успели всех проконсультировать и сегодня решили, что каждый возьмет на себя один ряд. Мне достался первый. Я видел все те же схемы – не можем никак перейти от абстрактных кружков к конкретной планировке. Мне хотелось побыстрее добраться до последних столов, где работала бригада, не терпелось посмотреть, что у них новенького появилось.

Я добрался до Кисловой и оторопел. Поселок исчез, вместо него красовался… «солнечный дом».

– Этот дом, – объяснила она, – крутится за солнцем, чтобы его энергией питать все!

Я не знал, что и сказать. Человек отыскал в красивом журнале красивый проект – одно это уже заслуживает одобрения – и, гордясь таким неординарным решением, ожидал, что я сейчас разрыдаюсь от восторга.

– Вы думаете, что лучше оторвать несчастных жителей от земли, от коровенок-буренок и поместить их всех в один небоскреб?

Она заносчиво ответила:

– Именно так! Нечего им ковыряться в земле, пусть живут в современных условиях.

– Так ведь жалко деревню-матушку! Прямо горючими слезами реветь хочется! Горожане себе садовые участки покупают и от души в земле ковыряются, а наша деревня лезет на небоскребы и будет себе поплевывать на этих чудаков?

Я вспомнил о стареньких улицах нашего хоздоговорного поселка, об избушках с веселыми оконцами, от которых пару часов назад хотел избавиться, мечтал там современность развести… И стал убеждать Кислову не делать этого.

– Почему вы ко мне придираетесь? Все вам не так, что бы я ни предложила!

– Это неважно, так мне или не так, мы ищем решение.

– Я его уже нашла!

– Везет вам, а я плутаю в дебрях.

Ко мне быстро подошла Роза Устиновна, взяла меня под руку, вывела в коридор.

– Герман Иванович, ну разве можно признаваться студентам, что вы в дебрях?!

– К сожалению, это так.

– Они потеряют к вам всякое доверие! Они в дебрях, вы в дебрях!

– Это нормально, когда проектируешь.

– Но вы – преподаватель!

«Но вы – преподаватель!» – меня поразила священная горячность этого восклицания.

Она поправила волосы и сказала уже обычным голосом:

– Группа все подмечает, все наши слабости, промахи… все берет на заметку.

И мы опять вошли в аудиторию.

Кислова во всеуслышанье заявила:

– Я не работаю в бригаде, а значит, могу помечтать, меня ничего не сдерживает!

– Разумеется, – улыбнулась Роза Устиновна, – вы можете мечтать, никто вашего права на мечту не оспаривает, и когда у нас будет проект «жилой дом», никаких сдерживающих препон не возникнет. Но сейчас ваши мечты, полет фантазии и вся сила воображения должны быть направлены на планировку поселка.

Кислова порывалась что-то сказать, но Роза Устиновна продолжала:

– Существует, позвольте напомнить, три вида: рабочие поселки, курортные и дачные. У вас, насколько я знаю, рабочий поселок, так как на его территории размещается леспромхоз.

– Но я…

– Вы проектируете рабочий «поселок городского типа», и мы охотно ознакомимся с вашей концепцией, если вы ее приготовите к концу занятий.

– Да, да, – я торопливо, если не сказать – трусливо, перебежал к Славе Дмитриеву, и мы стали переставлять кубики. Я все еще печалился по первоначальному решению, но и новое было интересным. Мне очень хотелось, чтобы он довел его до ума.

Владимир Григорьевич сказал мне на переменке про Славин поселок:

– Чересчур модерново, не вяжется с реальной ситуацией.

Я горячо заговорил про образ, что можно, конечно, плясать и от подосновы, но можно же начинать и с образа! И если он есть – а он есть! – надо, надо довести его до ума, пусть такой поселок никогда не будет построен, но мечта! Фантазия! Полет поможет когда-нибудь приземлиться. Да и когда еще помечтать, как не на нашем проекте.

– Сдаюсь! – засмеялся Владимир Григорьевич.

– Вот же оно, решение!

Я подпрыгнула. Где? А Герман Иванович нашел в уголке кальки какую-то закорючку и ужасно обрадовался.

– Это сложная задача – разработка сельских блокированных домов. Здорово, что вы взялись за нее!

Я недоверчиво смотрела на Германа Ивановича, я никаких таких задач не ставила, только нарисовала квадратики и прямоугольники. Квадратики заштриховала, а прямоугольники покрыла точками. Чисто машинально, случайно.

– … сочетание исторической и современной застройки… поэтапное строительство… ритмичное чередование…

Я не сводила глаз с Германа Ивановича. А он нарезал из бумаги квадратиков и разложил их на кальке. Получилось четыре полукружья. В центре каждого он нарисовал завитушки. Соединил их жирной линией: это парадная улица. С цветочками. Знаете, как в деревнях старушки собираются на завалинках посплетничать, посудачить. Дети бегают. Солнышко светит. Народ принаряженный прогуливается под окошками. А коров не тут гонят. Навоз и сено тоже не тут возят. А с тыла. Там, куда огороды выходят, там мы еще одну дорогу проложим, нужна еще одна дорога, рабочая. Коровка идет домой и сразу в сараюшку…

И на моем столе появилась улица с четырьмя группами домов, от них параллельно вверх отходили лоскутки-огороды. Они заканчивались сараями, тоже сблокированными в четыре кучки. И к ним петлей подходила хозяйственная дорога, которая вела к фермам и лугам. На ней Герман Иванович нарисовал худую корову, она била себя хвостом по заду.

А дальше было так. Выглянуло солнце, луга покрылись цветами, и сердце екнуло от ликования. Одна заманчивее другой мелькали картинки перед глазами, белые тесаные стены ритмично чередовались с гладкими темными вертикалями стекла. Нет, это были красные кирпичные стены. Нет, ячеистая стена была в два этажа, и к ней примыкал одноэтажный «аквариум» в легких алюминиевых профилях. Перед ним – терраса. Лесенка, перила, дверь… сбоку, в этот двухэтажный объем. Так, так, теперь, раз дверь есть, можно войти в нее, что там? Прихожая, да, кухня, кладовки, лестница наверх. Теперь куда? Вверх по лестнице или направо, в «аквариум»? Как приятно спуститься на три ступеньки в «аквариум», это гостиная… с камином. Ничего, кроме камина, больше не вижу. Тогда – наверх. Наверху – спальни. Да, но окон-то на фасаде нет. Как же быть с освещением? Так это же второй этаж! Ум за разум уже зашел, этаж второй, значит – пожалуйста, окна хоть налево, хоть направо, ведь двухэтажные объемы чередуются с одноэтажными «аквариумами» гостиных. И даже можно выйти на крышу, там терраса, чем плохо? Выйду туда, хоть так, быстренько, огляжу владения. Да, ничего, жить можно. Внизу – сад, огород. И там в конце – гараж, курятник, крольчатник, коровник и что там еще. Коровка домой идет. Детишки с речки бегут. Я машу им. Ха-ха! То ли еще будет!

Я, схватив кальку Давыдовой, понесся на кафедру. Фермы, три жилые группы, а четвертая – у речки, на свободной от застройки территории! Пожалуйста, строй себе на здоровье что хочешь, переселяй сюда часть жителей, модернизируй освободившееся жилье!.. Вот же оно, решение! И как гениально просто! А я ломал себе голову!

Владимир Григорьевич подошел к моему столу, внимательно выслушал, кивнул на схему Давыдовой:

– Калька-то ее?

– Ее!

– Ну, говорил я вам? – он довольно кхекнул.

– Любочка просто любимица Владимира Григорьевича, – вставила Роза Устиновна. – Даже ее случайные находки он готов расценивать как проявление редкого таланта!

– Да, у нее светлая голова, – он засмеялся. Он смеялся не так, как все люди. Просто губы раздвигались более широко, и раздавались звуки: кхе-кхе. Смеялись глаза, морщинки вокруг них, задорно подрагивал хохолок на затылке. Его серые, широко посаженные глаза – глаза прямодушного человека. От людей с такими глазами не держат тайн, и такие люди не держат тайн от тебя. Открытое лицо, сам ладный, крупный, с изящными руками пианиста. Я вспомнил, как однажды в Гипромезе мы развивали тему о влиянии наследственности на развитие личности и карьеру. Мы были убеждены, что карьеристами не становятся, а рождаются. Владимир Григорьевич, не выдержав болтовни, спросил, какая, по нашему мнению, наследственность у него, нашего руководителя лаборатории и кандидата архитектуры? Мы стали гадать: «Вы из семьи архитекторов. Нет, врачей. Да нет же, из горных инженеров, что всего вероятнее». Тогда он сказал: «Когда я, сын ямщика, пришел учиться в УПИ, я знал одно красивое слово – ар-хи-тек-ту-ра!»

– Что ж, дела у нас, кажется, пошли на лад, – заключил он. – Кхе-кхе.

Славка сделал новый макет, еще лучше, чем пластилиновый. Выложил горизонтали бельевыми веревками, речку сделал из папиросной бумаги, а застройку – из белого ватмана.

– Какой-то урбанизм, Слава, – улыбается Роза Устиновна. Ее щеки покрывает румянец, глаза блестят, она взбивает челочку. Эта челочка – единственная вольность, которую она допускает в своем строгом образе. Об этой челочке и об ее блестящих глазах (они блестят, когда взирают на Славку) мы уже сложили поэмы. – Макет хорош, никто не спорит, но, Слава, у нас всего лишь поселок на четыре тысячи жителей, а не проект жилого комплекса в столице республики.

Славка жалобно смаргивает.

– Но образ, Роза Устиновна! – он галантно придвигает ей стул, ждет, когда она сядет, тоже садится, задирает ногу на ногу, задевает Розу коленкой, привстает, извиняется и усаживается, кое-как пристраивая свои длинные ноги. И все это время он говорит об идее и образе.

Роза смеется, обещает замолвить за Славку словечко, может быть, Владимир Григорьевич и согласится.

– Почему бы нам, в виде исключения, и не позволить сделать такой поселок? Для условий Северного Урала…

– Полярного, – поддакивает Славка.

– Все жилье под одной крышей…

– Под тремя, – поддакивает Славка.

Роза выходит, Славка крадется за ней.

Возвращается.

Чуть пригибаясь, энергично пружиня, пробирается к нам, громко шепчет:

– Я подслушал! «Три крыши, Владимир Григорьевич, сплошной футуризм! Не поселок, а одни галереи, оранжереи, теплицы… одним словом, оазис комфорта»… «Но типовые серии, Роза Устиновна, СНИПы, страница такая-то…» А Герман Иванович им: «А ну их, эти СНИПы проклятые, успеют они еще с ними намучиться, пусть помечтают! Когда еще помечтать, как не сейчас? Конечно, конечно, никто этого никогда не построит, но пусть воспарят! Полетят! Полет поможет куда-нибудь приземлиться».

Мы дружно хихикнули и зарылись в работу – Роза пришла с Германом Ивановичем.

– Слава, вы мне не сказали, что вам, несмотря на то, что вы участвуете в реальном проектировании, позволено делать ваш футуристический поселок, – она сухо улыбнулась. – Не теряйте, пожалуйста, времени даром – подготовьте ваши предложения по озеленению в полярных условиях. Мне представляется, они будут весьма интересными.

Славка нам подмигнул. Роза и Герман Иванович направились к Прохору. Прохор начал: и вот я… а вот жители… простые избушки… сохранение деревянного зодчества…

Роза согласно кивала, потом позволила себе высказать некоторые сомнения по поводу данного решения.

– Я позволю себе высказать некоторые сомнения по поводу этого решения (так она всегда начинала). Я целиком и полностью согласна с вами и разделяю ваши заботы о сохранении деревянного зодчества. Но задача проекта – современный поселок. Нам важны ваши собственные разработки.

Кислушка хмыкнула и сообщила, что лучше предков все равно ничего не придумаешь.

– Вы считаете, – обратилась к ней Роза, – что наш проект не имеет смысла?

Герман Иванович, сцепив руки на груди, изучал Прохоровские домики.

Мы ждали, что он скажет.

Он сказал:

– А ведь интересно может получиться… Музей под открытым небом – «Уральское народное жилище». Что в нем показать? Избушки туда свезти, а какие? Устроить крестьянский двор, двор «промышленника», двор «захребетника». А разместить как? Свободно? На речке Кашка, на низких плодородных берегах стоят, не подчиняясь прямолинейным и каким-либо другим правильным формам, усадьбы. В деревне Ялани избушки тоже свободно разбросаны среди холмов на солнечном пологом склоне.

Или сгруппировать дворы вокруг озерка? Это тоже интересная планировка – дворы вокруг пруда, святого источника, вокруг площади с церковкой.

Избы в старину строили и вокруг бугра, на котором ставили большие амбары с огромными тесовыми крышами. Все окна выходили на амбары – они всегда «на глазах».

Такой план замкнутой формы редко встречается, он сохранился лишь в немногих селениях, удаленных от трактов. На Урале преобладает линейная застройка – прибрежные и придорожные поселки. Они повторяют плавные изгибы рек, широко раскрыты на воду, или тянутся вдоль трактов, и дома обращены друг к другу.

И, наконец, регулярная застройка – по намеченному плану с обязательной прямой улицей. Она появилась на Урале Указом Петра. Широкие улицы, однотипные участки дворов, геометрические формы площадей были обязательны для поселков-заводов. Хотя в них и были те же избы, какие привык рубить крестьянин в деревне.

Не забудем и про уральский поселок-крепость. У него был грозный вид – острожные или городовые стены, проезжие башни с воротами, глухие и наугольные башни, рубленные из кондового леса восьмериком на продолговатом четверике.

В XVIII веке по всему Уралу сложилась система укреплений – острогов. При строительстве крупных заводов острогов стало не хватать. Петр Первый подписал приказ о крепостях: для защиты заводов и слобод поставить по границе деревень укрепления палисадами и пушками.

– Ничего нового он не сказал, – прокомментировала Кислушка на переменке, – все это мы на лекциях по градостроительству слышали.

Прохор молчал, обхватив голову руками, а мы со Славкой ему страшно завидовали. Славке расхотелось делать футуристический поселок под тремя крышами, а мне тем более расхотелось портить луг возле леса сельскими блокированными домиками из стекла и ячеистого бетона. То ли дело у Прохора!.. У него все эти скучные серые избенки вдоль прямых скучных улиц (линейной и регулярной планировки) становились домами под шатровыми крышами, под два, под три и под четыре коня. Их рубили добротно, старались, чтобы легло бревно к бревну, на крышах резали коньки, курицы, веселых зверей и диковинных птиц.

А что за чудо – эта церковка с двускатной крышей! На колоколенке – главка с крестом. Главки покрыты «в чешую», как еловые шишки, фигурными дощечками – лемехом. Лемех из осины строгался до блеска, и главки днем были голубыми – от неба, а на закате – золотыми. Колокольни отдельно стояли – граненые срубы-башни, наверху – звонницы. С шатром на столбах. Часовенка с интересной клинчатой кровлей. А вдоль дороги – лавочка, трактирчик, постоялый двор, торговый ряд, где бабушки картошку свежую продают… Мы уже сгрудились возле лотка, пахло скошенным сеном, свежей стружкой, теплым лесом смолистым, по зеленой траве были разложены деревянные мостки-тротуары, и мы побежали по ним от домика к домику, они росли как грибы, где хотели.

– Слушайте, – сказал Прохор, выйдя из глубокого раздумья, – нам нужно специализироваться. Я в библиотеке больше одной минуты не выдерживаю, а Зина Шустова у нас человек серьезный. Пусть и возьмет на себя реферат. Пойдет за нас за всех в библиотеку, и мы по-братски ее записи поделим. Но, Зина, учти, мне нужен материал по уральскому жилищу. Ты, Люба, будешь за графическую часть отвечать. А мы со Славкой, как мужики, возьмем на себя тяжелую работу: натянем планшеты, макеты сделаем. Согласны?

Мы дружно ответили: да.

Моя бригада изумляла меня своей работоспособностью – Слава Дмитриев сделал великолепный макет, Прохор Миронов изрисовал листы всевозможными перспективами «Музея под открытым небом», Зина Шустова приготовила реферат с изящными схемами и рисунками поселков, Люба Давыдова развесила на стенке за собой многочисленные варианты. Владимир Григорьевич развел руками:

– Не знаю, что с вами делать, Давыдова! Можно, конечно, до бесконечности плодить варианты, но работа с места не сдвинется. А вы попробуйте-ка один вариант до конца довести!

И вдруг тихая, на вид такая безответная Давыдова замерла, напряглась и выпалила:

– А я и доведу до конца, если хотите знать!

– Ну-ну, конечно! Конечно, доведете! – миролюбиво согласился Владимир Григорьевич.

– Только не знаю, который доводить, – и она посмотрела с испугом на свои варианты.

Действительно, каждая конкретная ситуация может иметь бесконечное множество решений, а остановиться нужно на оптимальном. Но кто знает, которое оптимально? Я знаю? Хорошо бы это множество просчитать на ЭВМ. Так, наверное, когда-то и будет. Но когда?

Мы можем оценить все варианты и, отобрав из них самый-самый, сделать еще один. (А за ним следующий.) Но как оценивать эти варианты? По каким критериям? Сколько раз и мы сидели с ворохом калек, пока не приходил преподаватель и не выуживал какую-нибудь. Это была колоссальная помощь, мы полагались на его чистой воды субъективизм. А он полагался на наш:

«Я ничему не могу вас научить. Вы учитесь у себя, у своей работы, у своих проектов, вы научитесь себе доверять».

Мы думали, нет! Мы думали, интуитивный поиск – сплошной туман, раз мы не осознаем условия действий, вслепую движемся к цели.

– Давайте начнем, Давыдова, с простых плюсов и минусов, – предлагает Владимир Григорьевич и усаживается. – Начертим две графы: плюс, минус. Рассмотрим каждый вариант с одних и тех же позиций. С каких? Давайте думать, анализировать то, к чему пришли интуитивно. «То, что открыто для сердца, не составит тайны для разума», Фейербах. Интуиция – это!.. Попробуйте без нее – никакие знания не помогут.

Таинственные критерии наконец проклевываются. Владимир Григорьевич спрашивает: вам все понятно? Люба неуверенно кивает. Владимир Григорьевич признается, что ему как раз не все понятно, но к следующему разу он непременно разберется и принесет «шкалу оценки».

Мы выходим на улицу.

У фонарей кружатся снежинки.

Возьмем хотя бы те, что ложатся на рукав моего пальто – пожалуйста, бесконечное множество вариантов. А кто возьмется выбрать из них лучшую?

Задираю голову – с неба сыплются мириады вариантов… Что с детства мы видим вокруг? Унылые серые дома, затрапезные киоски, разбитые урны. Серость плодит серость, серое окружение – серое воображение. Мы с детства так привыкаем к этому, что нас уже не шокирует серость. Вырваться из нее!

– Герман Иванович, – спрашивает Роза Устиновна, – о чем вы так глубоко задумались?

Она улыбается. У нее красивые губы, четко очерченные, правильные черты лица, прямой (классический) нос, брови – дуги, снежинки тают на коже, и это меня удивляет – так она не мраморная?

Зина Шустова скинула с меня одеяло, встряхнула: пошли!

– Куда?

– Петь.

Петь так петь. Мы вышли в коридор, уселись у окна на батарею (х-х-холодную) и затянули:

– И-и-и-звела-а меня-а-а кручина, По-о-а-адколо-оодная-а-а змея…

Шустова была настоящая сибирячка – крупная, громкая, с роскошными медными волосами. Она любила анекдоты, но никогда их не рассказывала. Записывала в свою книжку. И когда у нее было хорошее настроение, заваливалась на кровать, перелистывала книжку, громко смеялась. А если настроение у нее было оторви да выбрось, покупала чекушку, ставила на тумбочку, доставала стакан, выпивала и накрывалась с головой одеялом.

– А теперь давай мою любимую.

Мы от души завели:

– …видно, на-а-ам встреч не праздновать, У на-а-ас судьбы разные, Ты любовь моя после-е-едняя, бо-о-оль мо-о-оя…

Если бы я вздумала петь среди ночи, изо всех комнат бы уже повыскакивали девочки: что, с ума спятила, а ну прекрати! Другое дело – Шустова. Она хоть что могла делать, никто не осмеливался лезть к ней с замечаниями. Девочки молча в постелях ворочались.

– Любка, ты откуда?

– В смысле?

– Из каких краев?

– Я из «зоны».

– Я тоже – из зоны, – она прихлопнула меня по плечу и загоготала.

Потом мы пели частушки. Потом она сказала:

– Все, спать пошли.

Я наблюдал за Розой Устиновной. Я пытался представить, как она дома, скинув свой строгий вид, забирается в кресло и читает. Идет на кухню, включает плиту. Пьет чай. Вкусно хрустит сушкой. Но видел только одно – как она прямо и строго садится к письменному столу и пишет научную статью. На большее у меня не хватало воображения. Впрочем, я почти всегда ошибался, представляя людей дома. Все оказывалось не так, как я думал. Я думал, Владимир Григорьевич живет в апартаментах подстать ему, внушительных, с массивной мебелью и коврами. До чего же я удивился, увидев его крошечную трехкомнатную «хрущевку» со смежными комнатенками без коридора; в первой, общей, жил старший сын, во второй – дочки, и в третьей комнатке возле кухни, похожей на встроенный шкаф, размещались Владимир Григорьевич с женой, тоже крупной, крепкой, хлебосольной, красивой, веселой. Накрыв на стол, который по этому случаю чуть-чуть подвигался к дивану и под многочисленными тарелками гнулся, она спрашивала: водочки или коньячку? Гера, ты как? Мы-то с Володей водочки выпьем.

– Герман Иванович, я все вам хотела сказать, что вы интересно про избу рассказывали. С таким энтузиазмом! Можно было подумать, вы мечтаете жить в ней.

Я рассмеялся. Вот уж о чем никогда не мечтал!

– Я в ней живу, Роза Устиновна. Я проклинаю печь, мне бы вместо печи – батарею и плиту, и чтобы вода не из умывальника текла, а из крана, холодная и горячая.

– Наш дом, к счастью, попал под снос, и мы с мамой получили квартиру со всеми удобствами!

Она оживилась, хотела еще что-то сказать, но Владимир Григорьевич показал на часы, и мы пошли в аудиторию.

К нам подбежала Кислова, на ходу докладывая, что она подумала и передумала делать «солнечный дом», теперь у нее другая идея, она расстелила пеструю кальку с тремя мощными лучами, напоминающими Версаль.

– Здесь у меня главная площадь, к ней устремляются три аллеи! На первой живут те, что постарше – заслуженные колхозники, пенсионеры! На второй – всякие семьи с детьми, а на третьей – трудящаяся молодежь! Первая аллея такая тихая, со всякими скамеечками, чтоб старички общались, всякие коттеджики и дом для престарелых. На второй – всякие детские площадки, ясли, школа, а дома блокированные в два этажа. А на третьей – такие молодежного типа гостиницы как бы, всякие спортивные площадки, бары там, кафе… Ну а площадь, конечно, общая, посередине – сельсовет, по кругу – магазины и всякое такое прочее, а за площадью – парк и лес. А сейчас мне вообще-то на комитет нужно бежать, – она нетерпеливо поерзала.

– Так… Кто хочет высказаться? – спросил Владимир Григорьевич. – Вы, Герман Иванович?

Что тут скажешь… Я пожал плечами. Владимир Григорьевич с надеждой посмотрел на Розу Устиновну. Она, поколебавшись, начала:

– Здесь есть интересные мысли… чувствуется знание классических примеров… их оригинальное переосмысливание впечатляет… Меня смущает вот что. Если трудящаяся молодежь обзаводится детьми, то переселяется с третьей аллеи на вторую; те, в свою очередь, старея, ждут, когда для них освободится место на аллее пенсионеров, которые… у которых…

– У которых в конце их аллеи есть кладбище, – подсказали с галерки.

Кислова молниеносно обернулась и, побледнев, пообещала их всех туда и спровадить! Те давились от смеха:

– А ведь и точно – спровадит!

– Прекратите! – повысил голос Владимир Григорьевич.

Кислова резко вскочила и, опрокинув стул, вылетела из аудитории.

Роза Устиновна возмутилась: попробуйте-ка таких консультировать, если не погладишь по шерстке… Владимир Григорьевич ее остановил:

– Продолжим занятия.

Мы постепенно добрались до галерки.

– Так, Прохор, показывайте, что у вас.

Он рассказал, что, где и как хотел разместить.

Я видел, к сожалению, прежние кальки, а того, о чем он говорил, не видел. Но не можем же мы объясняться на пальцах? У нас свой язык – графический, и с его помощью мы скорее поймем друг друга.

– Пора начинать рисовать. Прямо на планшетах.

– Сегодня же натянем, Герман Иванович. Но обычно мы сначала делали эскизы на кальках. Потом переносили готовый план на планшет.

– И сколько красивых линий потеряли при переносе.

– Так бумага будет серой, ее потом не покрасишь.

– Не будем красить. Будем перышком рисовать.

– Перышком?

– Перышком.

– Перышком будем рисовать планировку?

– Мы сначала весь планшет карандашом разрисуем.

Прохор почесал в затылке и промолчал.

Мы переместились к столу Славы Дмитриева.

Он оторвался от макета и непринужденно сообщил, что интуиция ему подсказывает: пора, пора чувственно найденное решение не только предметно, но и графически воплотить.

– Интуиция, Слава, – улыбнулась Роза Устиновна, – это чутье, догадка, проницательность, основанные на предшествующем опыте, который…

– …нам еще копить и копить, Роза Устиновна? А мы на семинаре по философии проходили, что интуиция – в философском, конечно, понимании этого слова – непосредственное, то есть мистическое, постижение истины без помощи научного опыта и логических умозаключений!

– Слава, – оживилась Роза Устиновна, – вы поражаете меня. Неужели вы прислушивались к тому, что говорил преподаватель?

– Роза Устиновна! Не чаял вас хоть чем-нибудь поразить.

Мы еще какое-то время говорим об интуитивизме и эмпирическом знании и переходим к Любе Давыдовой. Владимир Григорьевич достает листок со «шкалой оценки», объясняет, как ею пользоваться. Оживленная Роза Устиновна предлагает изобразить прямо на планшете все ее варианты и саму «шкалу», она заверяет, что двумя руками за научный подход, это так важно – прививать студентам исследовательские навыки! Владимир Григорьевич удовлетворенно крякает, опирается двумя руками о стол, перенося часть веса на руки и давая ногам немного отдохнуть, переминает ими, болезненно морщится, незаметно потирает поясницу, внимательно выслушивает Розу Устиновну, делает несколько замечаний. Снова переносит груз на ноги, выпрямляется, идет, чуть расставляя ступни, минутку стоит, упершись руками в спинку стула. Вскидывает руку, задирает манжету, смотрит на часы. Конец занятиям.

Мы расходимся, кто куда, я устраиваюсь за своим столом и погружаюсь в работу.

Решительно входит Кислова. Закрывает дверь, спрашивает:

– Неужели у меня все так плохо? Только честно скажите! – И взгляд умоляющий, ведь неправда, не так уж и плохо?

Роза Устиновна нашла бы что ответить, а я не нахожу. На языке вертится, учение и труд все перетрут – первый вариант. Второй: да бросьте вы мучиться, перейдите в другой институт, в университет, у нас в городе много замечательных вузов. Третий вариант:

– Не так уж и плохо…

– Вы говорите, не так уж и плохо, значит, все-таки плохо?

– Нет, не…

– …не плохо, но и не хорошо?

Мы еще немножечко поторгуемся и сговоримся на «отлично».

– Мне трудно судить, я же вас еще не знаю в работе…

– Я хочу, чтобы вы правдиво ответили, а вы отлыниваете. Вы… вы… Вы носитесь со всеми, а меня решительно игнорируете!

– Не вас, вашу работу. Да и какая, к чертям собачьим, работа?! Прибежите, быстренько что-нибудь начиркаете, тяп-ляп, а теперь приставили меня к стенке: «Отвечайте, почему вы не восхищены?!!» Перестаньте, это несерьезно, честное слово!

– Я… не тяп-ляп, – говорит с натугой, не разжимая губ. Щеки подрагивают, она хочет еще что-то сказать, но не может, слезы мешают.

Текут из глаз к носу, свисают каплями.

Я наливаю воды в стакан, протягиваю.

Она сглатывает рыдания, вздрагивает всем телом, прячет опухшее лицо с черной тушью, цедит сквозь зубы: оставьте меня в покое! Отталкивает стакан, выбегает.

Я иду покурить.

На лестничной клетке стоит Прохор. Мы одновременно достаем сигареты, затягиваемся.

– Герман Иванович, я хочу вам объяснить… Она у нас в группе – авторитет, лидер. Начитанная, образованная, говорит по-английски, а как держится, как одевается!.. Она привыкла быть первой. Во всем. Знаете, в школе – отличница, активистка, рисует!.. Что-то совершенно особенное. А тут в институте как-то… мы тут все такие… кое-что умеем… и оказывается, она вовсе не лучшая. В смысле, не такая особенная, как в школе привыкла… или как ей хочется. Вот она и старается нас всех поразить… Ну и… не всегда получается. Я в школе тоже… и в армии потом… а тут вижу, другие и больше знают, и умеют… и всякое такое. И им легко все дается, а мне сидеть приходится. Я даже уходить собирался. Математику завалил. У нас из-за математики четыре парня отсеялись. Мне повезло, я еще как-то держусь. Как говорится, первый парень на деревне, да последний в городе. Они тут и в изостудии ходили, и английские школы заканчивали. В общем, наша бригада в группе не котируется. Про себя я уже объяснил. Славку… Славу Дмитриева считают лентяем. Зине Шустовой и Любе Давыдовой легко все дается.

– И при этом они умеют работать.

– Другие тоже работают, но результаты разные. Извините, что я говорю об оценках, но от них тоже никуда не деться. Считается, что без помощи преподавателей они ничего не сумели бы. Что они вам в рот заглядывают.

– Мы тоже заглядывали. А они – своим, – я засмеялся, докурил сигарету и пошел.

Вопрос о роли преподавателей в жизни студента меня не волновал. Если преподаватели не нужны, придется прикрыть эту лавочку.

Мы долго утешали Кислушку. Она любила смеяться и плакать в коллективе, который должен разделять все радости и горести человека. Мы разделяли, она рыдала. Но вот она наконец подняла зареванное лицо, в последний раз шмыгнула носом, вытерла слезы, нарисовала четыре реснички под одним глазом, четыре под вторым и обрела былую уверенность.

– Вы – мои товарищи, мои однокурсники! – обиженно вскричала она. – А вы раскололи группу на два лагеря! Одни, – она кивнула на нас, – там окопались, другие… А мы должны держаться друг друга!

Она подождала реакции, не дождалась (мы никакой вины за собой не чувствовали) и перешла на личности:

– Прохор, староста группы, несет ответственность за этот раскол!

(И такой-то он, и сякой, и к тому же разэтакий.)

Она выдохлась.

Аудитория наконец опустела, и мы остались вчетвером. Я вырисовывала группу блокированных домов, Зина дописывала реферат, Прохор нарезал ватман «Госзнак», чтобы планшеты натягивать, а Славка гонял по полу мотки бельевой веревки, забивая голы под мой стол.

Вошел наш знакомый дядька:

– Мужики…

Мы хором договорили:

– …стаканчика не найдется!

– Я мебеля продаю! Кресло за десятку возьмете?

– За трояк возьмем.

– Но обивка-то – из дерматина! Гранитоль!

– Ну, раз гранитоль… На пятерке сойдемся?

Мы с хохотом и грохотом покатили кресло по коридору. Я за что-то зацепилась рукой и так сильно, что даже ничего не почувствовала, но когда увидела огромный ржавый гвоздь, чуть не свалилась от страха. Славка перепугался, потащил меня в больницу. Мне перебинтовали руку, а к вечеру поднялась температура, рука опухла. Пришлось снова плестись в больницу.

Врач достал скальпель. Я спросила, что это он собирается делать? Тогда Славка расстегнул пиджак, прижал мою голову к своему животу, обнял двумя руками, сказал врачу: теперь можно, и стал о чем-то болтать. Врач засмеялся, пуговица на Славкиной рубашке врезалась в щеку.

Мне было страшно, больно, тепло и сладко.

Потом Славка освободил мою голову, пригладил волосы, чмокнул в щеку.

– У тебя ямка от пуговицы, бедненькая моя, вся израненная! Нет, доктор, санитарную бригаду не надо вызывать, я уж сам донесу ее до дому…

Сестра и доктор смеялись, а Славка продолжал их заговаривать, да что вы, какой у нас «дом», комнатки в общежитии, она у меня живет в комнатке на втором этаже, и с нею еще семь девочек, а я на первом живу, и со мною еще семь юношей, у нас всего два этажа, и после одиннадцати, с двадцати трех часов другими словами, девочкам нельзя к нам спускаться, а внизу – «красный уголок» с телевизором. Вот и сидим, одинокие юноши, смотрим. Никакой личной жизни, доктор, а вы говорите «дом»! А комендант у нас настойчивый. Сестричка, вы удивляетесь, что у нас есть комендант? Но как же! Если есть комендантский час, то и комендант положен – не ленится придти и в час, и в два ночи с проверкой. Конечно, мы выразили бурный протест! И что в результате? А в результате теперь нам нельзя: праздновать, распивать спиртные напитки (пьем теперь в туалете), елку нельзя поставить к Новому году.

У Славки была такая особенность – что бы он ни молол, его слушали. У всех блестели глаза (и у сестры, и у доктора, и у тех, кто ждал в очереди). Так что, товарищи, елку, которую Петровским указом надобно украшать, чтобы славить грядущий год, нам придется поставить на улице! Приходите, выпьем, закусим! Знаете, товарищи, куда приходить? В Почтовый переулок! Где Центральный архив, знаете? Такое высотное здание? Так вот прямо перед ним – наш двухэтажный желтенький домик!

Я не мог вырваться из жуткого сна. Я наяву видел нашу аудиторию, видел себя и стол, по нему прыгал «солнечный дом» на курьих лапках, Кислова вязала ему носочки с четырьмя пальчиками на каждом и призывала: «Посмотрите, что у меня». На самом большом удалении я решал – посмотрю. На сближении – трусил. Я ее боялся физически, боялся, что разлетятся стекла, и я останусь без глаз. Без глаз – ужаснее ничего не придумаешь, не без очков, а без глаз, смерть, если ничего больше не видишь. И вдруг отчетливо увидел, как выглядит поселок, то есть проект поселка в его окончательном варианте. Проснулся от удивления, что решение нашел во сне. На дипломе я мучился над образом выставочного зала и увидел во сне странную картинку: в зеленой траве лежали аккуратной стопочкой крупные макаронины с косо срезанными концами. Помню свое восклицание: нашел! Во сне говорил себе: это важно, не забудь! Проснулся, стал думать, что же это такое может быть? Потом, когда уже диплом сделал, мало что осталось от этих макаронин, но идея пошла от них, от этой картинки во сне.

Я заставил себя подняться. Ведь вот казалось бы – утро, голова должна быть свежей, мысль – энергичной, так нет же, мысли как вата, вяло выплывают из сна и плывут над поселками, пора начинать рисовать их на планшетах, чтобы ни одна линия не потерялась, горизонтали нужно вычертить перышком.

– Проходите вперед, что вы торчите у дверей, когда середина свободна!

– Осторожно, граждане пассажиры, не раздавите мою девочку, у нее торт!

«Граждане пассажиры» засмеялись. Ранним утром в переполненном трамвае это было явление необычное. Коробку с тортом передавали из рук в руки с задней площадки в середину, за ней продвигался Слава Дмитриев, придерживая за плечи Любу Давыдову, и объяснял гражданам, как это важно – благополучно довезти его девочку и ее торт! Граждане дружно теснились, и только один возмутился:

– Вез бы свой торт на такси!

– Что вы, откуда у бедного студента деньги?! На хлеб и водку едва хватает!

– На торт-то наскреб.

– Так стипу получили, надо же хоть раз в месяц и чего вкусненького поесть?

– Надо, надо, пропустите ребят, да торт-то не помните!

Я стал пробиваться к двери, на «Ленина-Толмачева» выпрыгнул, забежал в «Табаки».

Слава Дмитриев в распахнутом полушубке, держа на весу коробку с тортом, разогнался, лихо прокатился по ледяной дорожке, отполированной за утро до блеска, не рассчитал и растянулся, но торт умудрился все-таки удержать. Люба Давыдова поспешила к нему, но тоже упала, прокатилась на четвереньках, Дмитриев, хохоча, поднялся, поднял Давыдову, отряхнул, обнял за шею одной рукой и звонко чмокнул ее в румяную от мороза щечку.

Они пронеслись мимо меня, и мне захотелось так же легко и беззаботно побежать за ними, забыть, что я Герман Иванович, и для начала я лихо прокатился прямо до телефонной будки, не упал, прокатился еще разок и чуть не сбил с ног Розу Устиновну.

– Вы? – удивилась она, двумя руками в толстых варежках удерживая сумку. – Я думала… – она посмотрела на меня, на сумку. – Налетчик, думала! – она засмеялась. – А вы совершаете утреннюю пробежку? Не буду вам мешать.

Я не успел сказать: «Вы мне не мешаете», или что-нибудь более умное, а она уже пошла:

– Тороплюсь, лекция. Ах да, Герман Иванович, пока не забыла… У меня вызывает опасение, что вы работаете с группой студентов, а остальных обходите стороной.

Я их даже не обхожу. Вхожу и сразу ныряю налево, благополучно добираюсь до последних столов и облегченно вздыхаю. Здесь весело, жизнь кипит. Вдоль речек появляются улицы, вокруг озер вырастают дома, среди холмов возводятся поселковые комплексы.

– В вашем воображении, Герман Иванович, – она, улыбнувшись, ушла.

Я остался с моим мальчишеским задором, он от столкновения со строгой доцентшей не убывает. Я вижу наш славный поселок и радуюсь предстоящей работе, радуюсь вечерним занятиям – до них еще не скоро, и я могу спокойно порисовать. Я разбегаюсь, качусь, ух здорово! Не упал.

Задираю голову, смотрю на окно нашей кафедры. Там меня поджидает поселок, домики ждут, избушки под снос выстроились в рядок, сцепились заборчиками, выплеснули на улицы палисадники и петушков резных, но тут пришел Герман Иванович и раз! Все смел и такое придумал! «А что лучше предков придумаешь?»

Но тут пришел некий Герман Иванович, перерезал сложившиеся артерии и капиллярчики и наблюдает, как деревня-матушка издыхает. А дом – это такая изба, выложенная бревно к бревнышку дедом и прадедом, с тем особенным духом, что больше нигде не найдешь, это еще кусок земли с садом и огородом, и поля вокруг, и леса, и ты точно знаешь, где бы ты ни был, у тебя есть единственный на всей земле дом.

Но тут пришел Герман Иванович и… ужаснулся. Где наши избушки-старушки? Вместо них унифицированные блоки стоят из стекла и бетона. Приведенные к единой норме, к единообразию – это плюс. С полным комфортом, с удобствами не на улице, а в сенях – это плюс. И дорога по деревне бежит, не в ухабах и хляби, а по всем законам строительного искусства… Это, и правда, плюс. Но не дожить мне до этих времен. Да, так что же делать? Сохранять сруб и внутри модернизировать? Строить псевдо-избушки? Так все оставить, как есть? Как это сделано в Суздале – вот где стариной не налюбуешься! А Суздаль сохранил один человек – Зодчий. А что было бы с нашим городом, если бы не главный архитектор Смирнов? Он не дал, не допустил, чтобы старый центр исчез, чтобы его застроили панелюшками и высотками-однодневками. Страшные коробки – временное поветрие, оно пройдет. Смирнов пережидал, сохранял ядро города до лучших времен, они настанут… Повезет же кому-то – заниматься реконструкцией центра.

Я представил, что повезло мне, и прошелся по окрестностям, заботливо оглядывая улочки. Прошелся по векам, от петровского классицизма до уральского модерна, застрял на лаконичности конструктивизма, пытался сунуть в этот ряд народное жилище… И подивился его пластичности – бури пролетали, сменялись стили, а оно знай себе стоит!

Изба с замысловатыми башенками – эклектицизм! Деревянный сруб классический, на нем – пузырь окна: модерн! Что, где-нибудь вы такое видели? Я – нет! И Смирнов – великий архитектор, потому что их сохранил.

Все еще шел снег, и я наслаждался его праздничной свежестью, мимолетной общностью с людьми, спешившими мне навстречу.

И даже помпезные здания неоклассицизма меня не раздражали (особенно не раздражали окна среди пузатых колонн и цыплячий цвет фасадов). Ноги принесли меня к Белинке. И раз уж принесли, я не стал им противиться. Хотелось порыться в книжках, почитать о петровских временах.

Бесконечные ящички с картотекой, на которые мне указала девушка-дежурная, ничуть не уменьшили моего воодушевления, ведь на каждой карточке в уголке, рядом с номером, сияло: а, Гера, вот и ты! И даже девушка-дежурная, чего тоже никогда раньше не было, улыбнулась, подошла, спросила, чем она может помочь? Я подумал: вот это да! Вот это день!

С кипой журналов – книги она обещала подобрать к завтрашнему утру – я прошел в читальный зал. Журналы я смотрел с последних страниц и, добравшись до первых, обнаружил в кармашке листок, где была написана знакомая фамилия: Шустова, и с умилением подумал о своих работящих студентах, о своей бригаде, с которой встречусь сегодня на вечерней консультации.

Я уже больше не думал, что зря перешел в институт. В Гипромезе я не мог свободно распоряжаться своим временем, оно распоряжалось мной, а это был большой-большой минус.

Часы незаметно летели, стемнело, зажглись фонари.

Снег по-прежнему шел.

Пару раз прокатившись и не упав, я добрался до кафетерия, взбежал по обледеневшим ступенькам, встал в очередь. Смотрел, как из краника, шипя, лился горячий кофе с молоком, пил его, удивляясь, какой он вкусный, уплетал свежие булочки с кремом и наслаждался каждой секундочкой своего существования. Мне нравились заиндевевшие стекла с выцарапанными рожицами, круглые мраморные столы с пустыми стаканами, женщины в шубах, от которых шел пар, черные тополя и снежинки, падавшие на крыши, троллейбусы, шапки и плечи, на кончик моего ботинка и очки, я раздвигал их как легкий занавес. В подъезде не горела лампочка, и я вслепую отыскивал ступеньки, они заливались на все лады, им подпевали половицы, в трубах весело журчала вода, пахло свежим клеем и ватманом – в коридоре подсыхали только что натянутые планшеты.

Я едва не прослезился. Неужто все ужасные препятствия (добыча бумаги, клея, ведра, кнопок, тряпок и козел) преодолены?

Каково же было мое удивление, мой восторг и умильная радость, когда, войдя в аудиторию, я увидел там в с ю нашу группу!

Играл магнитофон, кипел чайник, столы уже не стояли тремя апатичными рядами – островками стояли, чтобы можно было подходить к планшету с четырех сторон (чтобы «рабы» в горячке сдачи – по одному на каждую сторону – не мешали друг другу). Такая предусмотрительность говорила о серьезных намерениях: здесь собирались работать. Словом, наша аудитория принимала нормальный вид, в ней наконец воцарялся особый дух, не сравнимый ни с чем, рабочий дух, творческий.

Я пошел между столами:

– Задача на сегодня ясна – красиво разместим на планшетах схемы, генплан, фрагмент жилой группы…

– Как, и жилую группу тоже надо разрабатывать?

– И дом, и сельский клуб – но в следующем семестре.

– Так мы целый год будем с поселком возиться?!

– На будущий год мы будем возиться с поселком на сорок тысяч жителей. Мы будем делать генплан, жилую группу, многоквартирный дом и школу.

– А на пятом курсе что будет? Село на четыреста…

– Город на пятьсот тысяч жителей.

– И снова генплан, жилая группа…

– …парк и центр.

– А там и диплом, – грустно сказал Слава Дмитриев. – Не успеешь оглянуться, как…

– …нам станет мучительно больно за бесцельно прожитые годы!..

– Ха-ха!

Я пробрался в свой угол.

– Что, Люба, выбрали вариант?

– Выбрала…

– А почему нос повесили?

– Я?! Я не повесила…

– У нее не нос, а рука болит, – объяснил Слава Дмитриев, – и пока она проставляла этой перевязанной рукой плюсы и минусы по шкале оценки, она решила, что городошника из нее не получится, потому что она не с того конца начинает.

Я засмеялся:

– А с какого конца нужно начинать?

– Городошнику полагается начинать со схем и анализа, генплан разрабатывать, а дома потом. А объемщик начинает с домов – то есть идет от частного к общему, а не наоборот.

– А вы, Слава, с чего начинаете?

– Я, Герман Иванович, начинаю с идеи и образа и мыслю, как вы уже успели заметить, в трех измерениях, – он показал на макет. – А что такое генплан? У него есть только ширина и длина. Мне же еще нужна высота.

Он подумал и добавил:

– И Давыдовой тоже нужна. Пока она себе не представит конкретно, где что, какие дома… в общем, нам с ней фантазии на генплан не хватает.

Послышались унылые вздохи:

– И нам… и мне…

Я заговорил горячо, что можно хоть как начинать, хоть со схем и анализа, хоть с конкретных домов и идти от частного к общему и наоборот, и если образ найден, если он есть, то уж давайте-ка рисовать, дорожки и дороги прокладывать, деревья высаживать – то есть генплан сочинять!

Кислова напомнила:

– У меня тоже сначала был дом. Однако мне не позволили сочинить вокруг него генплан.

Я был настроен решительно:

– А что у вас сейчас?

Она опустила голову, угрюмо разглядывая свои руки. (Вязавшие в моем сне носочки для «солнечного дома».)

– Сейчас у меня совершенно новый, абсолютно современный генплан будет. У меня будут био-структуры.

– Ну что ж, почему бы и нет, – я сокрушенно смотрел на три ее версальских луча. Они были чем-то увиты (чем-то био-структурным), то ли виноградом, лазящим при помощи усов, то ли плющом, лазящим при помощи корешков—прицепок.

– Это био-дома, – она вскинула на меня глаза с нарисованными на нижних веках ресничками. – Без садиков-огородиков.

– Это же поселок, как без огородика?

– Как без хрюшки.

– И правда, как? Человек в деревне живет, ему и колбаску хочется иметь свою и…

– Что-то я, когда была в деревне – а у нас дача в Кашино, – не видела, чтобы они рвались хрюшек иметь. А тем более, колбаску. За колбаской они к нам в город ездят.

– Потому и ездят, что охоту отбили к огородикам. Недавно в передаче «Сельский час» председатель колхоза…

– Простите. В какой передаче?

– «Сельский час», так вот, председатель…

– А мы не смотрим такие передачи. Все как-то времени не хватает.

– И зря, ведь мы с вами поселок делаем!

– Мы с вами? – она проинспектировала меня внимательным взглядом. – Вы с Дмитриевым делаете футуристический поселок, но его вы не призываете следовать девизу «каждому частнику – свой огород». А мне вы рассказываете про колбаску и хрюшек. Почему?

Я развел руками, разглядывая усы и корешки «био-домов».

– Герман Иванович, – позвал Слава Дмитриев, – пойдемте чай пить! У нас торт!

Я сказал, что сейчас, побежал в кафетерий – он еще не закрылся, – купил пирожных и взлетел на наш этаж.

Из аудитории доносились печальные вскрики:

– …бумага волнами, придется перетягивать!

– Да брось, так сойдет для твоей идеи и образа!

– Я их еще не нашел!

– Ничего, Иваныч найдет.

Я остановился.

– Он не у всех находит, только у своих. Я хотела делать свайный поселок на воде, а он мне сказал, что рыбкам темно. Жалко рыбок.

Я прокрутил назад их вопросы, мои ответы и внутренне похолодел. Придется бороться с собой. Выучивать наизусть свои речи и декламировать их перед зеркалом (с камешком во рту, разумеется).

– …и когда только Десятов придет, сколько можно ждать!

– А ты не жди.

– Ну да, не жди! Десятов сказал, что проверит, как мы посещаем вечернюю консультацию!

– Хватит ныть, надоело сидеть, домой топайте.

– А Иваныч потом доложит, что мы не…

Я вошел в аудиторию.

– Иваныч вас не заложит.

На улице спохватился, что так и тащу коробки с пирожным. И с этими коробками в обеих руках я держал перед ними речь: Уходя, гасите свет, а Иваныч вас не заложит. Мне стало тошно от всех этих Оль, Свет, Мил, Ир, и стыд, как зубная боль, мучил.

– Почему вы рыдаете, Любаша?

– Я?! Я не рыдаю. Вы же видите, я скромно плачу.

Герман Иванович стал бегать вокруг, старательно придумывая, как бы меня утешить. Тогда я всхлипнула в последний раз.

– Это же только наши воспоминания. Еще чего не хватало, расстраиваться из-за них.

– Помните, вы убежали с консультации? Без пальто и без шапки.

– Не помню.

– Я тоже готова сбежать.

– Вы справитесь.

– Я справлюсь. Я справлюсь, справлюсь, справлюсь… Голубев перестал спать на занятиях, а это уже достижение.

Владимир Григорьевич взглянул на часы:

– Нам пора, Любовь Николаевна.

Сердце застучало, тук-тук, стучат каблуки, мы идем по красивому коридору, тук-тук, от кафедры до аудитории, до нашей аудитории, только там теперь не мы, а двадцать пять других будущих городошников.

– Товарищ Десятов, – встречает нас староста группы Зуева, – вы опоздали на семь минут.

– Кхе-кхе, – говорит Владимир Григорьевич.

Зуева – член партии (поэтому товарищ Десятов), с рабочим стажем (бригадир штукатуров). Я обхожу ее за три версты.

– Товарищ Давыдова, вы меня не консультируете, хотя это входит в ваши обязанности, и вы должны…

Я – не товарищ, и никогда им не буду, и никому ничего не должна. Все что смогу, я отдам добровольно. Я покрываюсь колючками. Она не дура и отступает. А где Герины колючки, ну хоть одна? Он бегал по аудитории, радостно потирая руки, готовый обнять нас всех с нашими планшетами, поселками, перьями, пузырьками туши, и опять мне казалось, что он мурлычет, и жалко было, что он нас переоценивает, наше рвение к работе было не таким сильным, как его, противный был вечер. Гера убежал так неожиданно, что мы ничего поначалу не поняли. Кислушка распространялась про «био-структуры», а Оля про «аква-поселок», который ей Гера зарезал, спросив: «Что это у вас, Оля?» – «Дома на воде. На сваях». – «Так комары заедят… И рыбкам темно». И Оля бежит рыдать в туалет. А Гера обескуражено рисует рыбок. Когда она возвращается, Роза напоминает: «Но, уважаемая Оля, мы занимаемся благоустройством жилой группы. Какое же благоустройство на воде?» Света поддакивает: «Верно! Нужно спуститься на землю и выстроить все из кирпича. Это надежно, тем более что здесь старики и дети».

Славка нетерпеливо ерзает:

– Где Гера? Может, курит?

Прохор встает:

– Пойду поищу.

Кислушка набрасывается на него:

– Ой, что это с тобой? Бедненький, боишься, он перестанет тебя идейками снабжать? Ну ладно, Давыдова, она пропадет без подсказок, а ты-то? Ты-то почему вдруг в мальчика превратился? Гера сказал, Гера велел, Гера посоветовал!

Я склонилась над своим планшетом, и Кислушка взялась за меня, я прилежная, смотрю в рот преподавателям, а те и рады, поощряют послушание, но если бы и с нами столько носились, и у нас было бы не хуже! Разумеется, если все прорисуешь до дыр, вплоть до урн и скамеек, тут особой фантазии не требуется. И тэ дэ, и тэ пэ.

Встать бы сейчас и долбануть по столу: лучшая защита – нападение. Но ведь устанешь нападать. Меня утешало, что учиться осталось только три года (два с половиной были уже позади). Я не знала, что во мне было не так, но подозревала, что все. Мне еще повезло, что мы были не на целине. Целины я панически боялась, особенно не поднятой. Тут-то еще хоть можно в общежитие сбежать. А там, на целине? Прорабатывали бы до, во время и после работы. Пока что мне в жизни везло. В институт поступила сразу после школы, потому что была убеждена, что пропаду, если не поступлю. Сессии благополучно сдавала, без завалов – и получала стипендию. Не повышенную, но родители помогали. Мне несказанно, невероятно повезло, что я родилась не в революцию или в какое-то еще героическое время – я бы сразу погибла, не успев понять, почему. А я своей жизнью ужасно дорожила и была убеждена, что у нее есть какой-то смысл, только не героический, а какой-то сугубо мой, личный.

Славка надел тулуп:

– Куплю что-нибудь на ужин.

Он ушел и пропал. Мы его потеряли, хотели уже отправиться на поиски, но тут объявилась Роза:

– Сделайте музыку потише, не забывайте о наших соседях.

Но на самом-то деле она пришла проверить, как мы приучаемся работать в аудитории и не пьем ли, кроме чая, что-то еще. Она быстро оглядела нас, и то ли обрадовалась, то ли удивилась, что мы, получив стипу, не валяемся пьяными.

На случай, если мы все же такое задумали, она многозначительно предупредила:

– Я здесь рядом, на кафедре.

Прохор, с серьезным лицом старосты, который головой отвечает за примерное поведение своей группы, элегантным и молниеносным движением накрыл бутылки трубочками ватмана – на случай, если Роза решит пробраться в наш угол.

– Где Слава? – спросила она.

– Побежал за закуской.

Роза засмеялась, ее последние подозрения развеялись, и она утопала.

Славка не возвращался.

– Бляха-муха, – ругнулся Прохор и пошел его искать.

Постепенно все разошлись, даже самые терпеливые, только Кислушка не торопилась уходить.

Раз сто уже прошла туда-сюда, поглядывая на меня.

Я сделала вид, что увлеченно работаю.

Она подозрительно долго молчала, наконец не выдержала:

– Никак не налюбуешься на свой шедевр?

Я сказала, да, никак не налюбуюсь. Тогда Кислушка сообщила в пространство, что некоторые, конечно, свои «отл» получают за прилежность, не имея ни одной самостоятельной мысли, а те, кто «отл» проставляет, рады, ведь в таких условиях самостоятельное творчество не развивается и в скором времени вообще заглохнет.

Я хотела сказать что-нибудь решительное, но глаз не могла оторвать от своего планшета. Все остальное казалось такими пустяками. Если бы с нами столько носились, продолжала Кислушка, и у нас было бы не хуже. Я уж хотела послать ее ко всем чертям, но опять зацепилась глазами за свой планшет. И опять мне стало как-то все равно. «Люб, – написал Славка между горизонталей, – я уехал к чертовой матери. Люб!»

Буковки расплылись, и получилось: «я-ухал-вой». Надо же, сколько слез у меня накопилось, где-то было зеркальце, где-то в сумке спрятались солнечные зайчики. Нет уж, нет уж, реветь нельзя, нос распухнет и нависнет над губой как фонарь, и веки вздуются, натянутся до жутковатого блеска. Боже, боже, что эта лишняя влага, хлынув из шлюзов, делает с лицом, такое делает с лицом, что лучше уж до тысячи сосчитать, но не реветь, всякая ерунда лезет в голову, а что-то важное в ней не задерживается. А что тут важное, что неважное? Ведь ничего же не случилось… Куда мне себя деть? Так не бывает. Разве только месяц прошел? А кажется, это было давно-давно, всегда.

– И что?

Я опять навалилась на свой планшет, но Кислушка сказала:

– Можешь не прикрывать, я уже прочитала. Он тебе сказал, куда уехал?

– Ты же прочитала, куда.

– Значит, не сказал. К невесте поехал.

– Тебе-то что.

– Я случайно узнала. Он ходил на почту звонить, я в соседней кабинке стояла. Я ему сказала, что это уж…

– Замолчи.

– Мне противно на вас глядеть! Противно глядеть на твой поросячий восторг! Я так ему и сказала! Если женишься, так нечего тут с другой ходить! Не в моих правилах вмешиваться в чужие отношения, но я все-таки тебе посоветую: серьезно подумай, если не хочешь, чтобы вы оба скатились вниз окончательно!

– Ты же прекрасно знаешь, что я не нуждаюсь в твоих советах.

– Мое дело – предупредить! Твое дело – прислушаться!

Я вскочила.

Топится, топится в огороде баня.

Женится, женится мой миленок Ваня!

И отбивая пол каблуками, запрыгала по проходу. Кислушка испуганно таращилась на меня. Я засмеялась.

Так топись, так топись в огороде баня!

Так женись, так женись, мой миленок Ваня!

Она хлопнула дверью.

Я не верила ни одному ее слову. Славка придет, будет весело. Мы побежим в общежитие, он на свой этаж побежит, я на свой. Наш желтенький домик снегом засыпало. Ноябрь, а снегу – как зимой, зима наступает в ноябре, и пол-осени, и всю зиму, и полвесны – зима.

– Кто здесь?

– Это я, Роза Устиновна.

– Давыдова? Что вы делаете в темноте?

– Собираюсь уходить.

– Кто здесь еще? – она быстро включила свет, заперла аудиторию и пошла проверять, не спрятался ли кто под столом.

Ну надо же, никто не спрятался.

– Я могу идти, Роза Устиновна?

– Постойте. Я вас еще не отпустила. Почему вы мне всегда дерзите, Давыдова?

– Не всегда, только когда разговариваю с вами.

Она подалась ко мне, будто хотела схватить за ухо и вывести вон, но для этого нужно было отпереть дверь.

Она сунула ключ в скважину.

– Я хочу дать вам совет, Давыдова. Не наделайте глупостей!

– Постараюсь.

– С такими независимыми девушками это чаще всего и случается, – она открыла дверь. – Но совет мой вам вряд ли поможет. Чему быть, того не миновать.

И я, независимая девушка, побежала вприпрыжку по коридору, напевая, что все обязательно будет, чего мне не миновать!

В темном подъезде ко мне кто-то метнулся, я вскрикнула.

– Люба, ты что, это я, Прохор!

Я заревела. Он обнял меня.

– Ну что же ты, ну что же ты, ну что же ты, Люба-Любочка!

Владимир Григорьевич слег. Роза Устиновна проконсультировала его по телефону, что нужно делать при радикулите. Это заболевание обусловлено поражением корешков спинномозговых нервов, главным образом, объяснила она мне, при остеохондрозе межпозвоночных дисков. Характерны боли, напряжение мышц спины, расстройство движений и прочее. Сама она этим не страдает, но ее мама время от времени мучится.

Она напомнила мне:

– Вы все еще не сдали нагрузку, а я подвожу итоги за месяц. И ваш личный журнал заполнен небрежно. Записывайте, пожалуйста, каждый час: занятия, консультации, беседы со студентами, культпоходы. Возьмите мой, поглядите.

Я взял и долго, старательно все заполнял.

Права Роза Устиновна – я слишком много всего себе вообразил.

Мы разрисовывали генпланы. Гера время от времени заходил и сбегал. Ни в чем нас больше не убеждал. Не говорил: оставьте кальки, рисуйте прямо на планшетах, чтобы ни одна линия не потерялась! Но, Герман Иванович, планшет станет грязным, как я его потом буду раскрашивать? Не надо раскрашивать, перышком рисуйте, главное, найти нужные и красивые линии!

А ненужные и некрасивые потом резинкой сотрем, почистим бумагу хлебными крошками. На перышки поплюем, прокалим их в огне спички. Этим премудростям нас обучили дипломники, у которых мы – с первого курса – были в «рабах». Они набирали свои отряды уже с осени. Входили к нам и говорили: «Ты, ты и ты – будете мне помогать». Мы спрашивали: «А что рисовать?» – «Генплан». – «А где он?» – «Как где, придумай». – «Так я не…» – «Ты – городошник?» – «Да…» – «Вот и придумывай».

У дипломников было весело. А у нас скучно. И Гера не появлялся.

Я вспомнила, как он бегал между нашими столами, и то тут, то там вспыхивали костерки идей, искрились жизнерадостно, а мы их потом, топ-топ-топ, старательно затаптывали… Думали, он нам новенькие зажжет?

Дороги, дорожки, бульвары, аллеи – упругие линии, красивые линии, напряженные, легкие, тугие, суровые, какие хотите! Так Гера нам говорил. «Что это, Люба, вы тут начирикали? Что за половичок нарисовали? Знаете, бабушки шьют из лоскутков пестрые половички? Тряпочка с цветочками, тряпочка с горошинками, тряпочка с полосочками».

Мне было так смешно… Я думала, ой, как интересно у меня получилось, сложно, я так старалась. А в генплане, оказывается, тоже есть своя композиция, образ к тому же, характер даже (злобный генплан, доброжелательный план), и когда Гера сравнил мою замечательно сложную планировку с ковриком, сразу все стало понятно – у меня генплан пестрый до монотонности, скучный.

В аудитории было непривычно тихо.

Нам чего-то так сильно не хватало.

Нам не хватало Гериной радости.

– Напоминаю, – сказал Владимир Григорьевич, – этот проект должен быть выполнен тушью, а все ваши аэрографы почистите и положите в шкаф на весьма долгое время.

Кислушка не возмутилась, как же она будет свои «био-структуры» пером прорисовывать?

Прохор не сказал: у меня дома, как грибы, по лугу разбросаны, замучусь траву рисовать.

И Гера не воскликнул: забудьте вы о своих насущных проблемах, как побыстрей квадратные дециметры краской залить.

Вот бы все стало, как было… чтобы опять зажегся костерок у кого-нибудь на столе, и жизнь опять вошла бы в искрометное русло, мы только-только попробовали ее, а забыть уже не можем.

Я стоял в телефонной будке и смотрел на улицу. Витрина «Совкино» совершенно промерзла. Вся, сверху донизу, покрылась инеем. Рисунок был интересным, а если вглядеться, то и величественным. Высокие горы в остроконечных деревьях. Леса непролазные и угрюмые, ели и пихты плотно стоят, лучи солнца вглубь не проникают. Топором не прорубиться. Над тайгой хмурое небо. Зима снежная и суровая сменяется коротким дождливым летом. А в степях – буйный ветер и пыльные бури в летний зной. Единственные союзники людей – реки. Кама вела на запад, к Москве, и на юг Предуралья. Колва – на север, к берегам Печоры. Вишера – на восток, к подножью горного Урала, и дальше в бассейн Оби. Я заметил, что и телефонная будка обмерзла, но при этом я отчетливо видел все, что было на улице. Я видел Розу Устиновну. Она закрывала лицо от холодного ветра шалью. Шаль, волосы, ресницы и брови покрылись инеем. А щеки горели. Мороз. Я протянул руку и удивился, что она так свободно прошла через стекло, потом до меня дошло, что стекла просто не было – выбито.

Она остановилась, заметив меня. Растерянно поправила шаль, сказала: «А я сегодня в валенках…» и закуталась как деревенская бабка.

Я посмотрел на ее валенки.

– Мама заставила, она все со мной, как с маленькой девочкой… Что вы меня так рассматриваете? Неужели я, в самом деле, ужасно выгляжу?

Она засмеялась.

– Пойдемте, Герман Иванович, а то я начну учить вас обхождению с женщиной. Что стоило вам сказать: ах, Роза Устиновна, валенки и шаль вас ничуть не портят, даже наоборот, вы так прекрасно выглядите… и прочее.

– Я и хотел сказать.

– А я вас опередила.

Мы поднялись на наш этаж, она поискала в сумочке ключ, открыла кафедру, зашла в закуток за шкафами, где у нас был гардероб.

Я знал, что она там делает. Снимает шаль. Встряхивает ее, аккуратно складывает. Расстегивает пуговки пальто, снимает его, вешает на плечики. Наклоняется, скидывает валенки. Проверяет, плотно ли закрыта занавеска, поднимает юбку, стягивает теплые вязаные чулки. Быстро прячет их в сумку. Надевает туфельки. Теперь не слышно ни звука – она вглядывается в зеркало. Закалывает волосы на затылке шпильками. Проводит бесцветной помадой по губам.

– Герман Иванович, что же вы не снимете пальто, снег тает, смотрите, лужа натекла. Вы слышите меня? С вашей шапки тоже капает. Герман Иванович, вам нехорошо?

– Нет, мне хорошо.

– Если вы больны, вам лучше пойти домой.

– Нет, я не болен.

– У меня есть аспирин. Принесите воды.

Вода замерзла. Льдинами собралась в трубе на кухне. Стена в этой треугольной комнатушке с ржавым умывальником покрыта плесенью.

На кончике ржавого крана собралась капля. И хотя я знал, что она упадет, достаточно отяжелев, когда она упала, я все-таки вздрогнул. Поставил графин и стал ждать, когда соберется следующая, и опять, неожиданно для себя, вздрогнул.

– Где ваша вода? – Роза Устиновна брезгливо оглядела кухню.– Не представляю, как они тут готовят. Пахнет отвратительно, керосином каким-то, они им тараканов травят? Пойдемте.

Мы вернулись на кафедру.

– Вот аспирин. Но, может быть, вам лучше все-таки пойти домой. Дома есть кому о вас позаботиться?

Я улыбаюсь:

– Некому.

– Извините, – Роза Устиновна краснеет, – я не хотела вам свою заботу навязывать, но поработаешь здесь, невольно нянькой становишься, мы должны быть и педагогами, и… Вы уже определились с темой для диссертации?

– Нет.

– А я занималась «Соляным промыслом».

– Да? Почему?

– Руководитель посоветовал.

Я думал, она мне расскажет о своей диссертации, но она сказала:

– Нам пора на занятия.

Я разрисовывала жилые группы. Блокированные дома. Квадратик, прямоугольник, квадратик, прямоугольник. Квадратик – застекленная гостиная. Прямоугольник без окон – двухэтажный объем. На первом этаже – прихожая, кухня, кладовки, ванная, санузел. Скучища. Затычковала ее. Склеила куб и прямоугольник. Вырезала окошки на втором этаже. Дверь на крышу гостиной. Вышла на террасу. Зачем она мне? На улице холод. Спустилась в гостиную. Поставила стул. Потом столик, диваны, кадушку с цветами, даже соорудила камин. Ощущение скуки только усилилось. Но не мне же жить в этом стеклянно-бетонном доме, сблокированном с другими. Если, например, между гостиной и кухней устроить маленькую галерею, то можно поставить сюда обеденный стол, вдоль стены – лавки. И окна до пола – виден весь сад-огород. Окна вдруг поднялись на два этажа – вот это гостиная! Я склеила пандус и маленькие антресоли… нет, лучше лестницу и мостки по всему периметру… но для чего она? А так, для красоты. Но если спальни, кухню, ванную, кладовки, прихожую разместить не в одном, а в нескольких одноэтажных объемах, то мостки могут их соединять и тогда в высокой, красивой стеклянной гостиной появятся чудесные площадки на втором этаже; на одной – письменный стол, на другой… тахта с мягкими большими подушками, я их взбила и разлеглась. Осмотрела сверху свой дом. И увидела огромный изумленный глаз.

– Что вы тут делаете, Люба?

– Двигаю мебель, Герман Иванович…

– Так ведь здорово, слушайте!

Гера достал из домика стульчик, осторожно подержал его за ножку и… улыбнулся!

– Замечательно!

За одну эту улыбку я пройду пешком до этого самого поселка на четыре тысячи жителей. Герман Иванович сложил ладони и стал радостно постукивать пальцами о пальцы, теперь надо это все в масштабе сделать, со всеми этими вашими финтифлюшками! Так отделать, как вы умеете! Мой рот растянулся до ушей, «как вы умеете», я – умею!

– Но у меня блокированные дома, Герман Иванович.

– Были блокированные и перестали, – Герман Иванович достает карандаш, садится. – Когда еще помечтать, как не сейчас, потом не дадут.

И дом избавляется от садов-огородов, соседей, стоит среди сосен в снегу. Один!

– Что это вы, товарищи, а кто же будет меня приветствовать торжественным, а главное, дружным вставанием? Вас чему в школе учили?

Мы встали, так, на всякий случай.

– А вы, товарищ, почему не встаете?

Все посмотрели на Геру. Он тоже поднялся.

– То-то же! Садитесь! Я ваш новый преподаватель, буду вести у вас проект по приглашению Владимира Григорьевича. Зовут меня Виктор Васильевич. А где Герман Иванович? Мне сказали, он здесь.

– Вот он! – Прохор широким жестом указал на Геру.

– Ладно, не бузи, старина, я все ваши шуточки знаю, сам был студентом, как вы догадываетесь! Кто тут у вас староста? Дайте-ка мне журнальчик, буду с вами знакомиться! – и он уселся за стол, расставил коленки, а ступни сложил крестиком.

Когда со всеми познакомился, удивился, что Гера в журнале не отмечен.

Мы вяло хихикнули. Виктор Васильевич неподражаемо хлопнул себя по лбу:

– Так вы и есть Герман Иванович? Будем знакомы, Виктор! – и протянул ему руку, пробежав между планшетами и сказав нам, чтобы мы продолжали работать. – Вы откуда, из Гипромеза? А я в Гражданпроекте вкалываю. Заела текучка. Захотел попробовать себя на преподавательском поприще. Студенты – свежие мысли, взаимное обогащение. А вы тут давно? Давай на «ты», к чему эти церемонии. Не так давно, говоришь? Ну, будем вместе! Как они, шурупят маленько? Я краем глаза взглянул – серенькие работки. Ну ничего, поднимем до уровня. А шеф как, не прижимает? Это хорошо. Вообще, у вас тут лафа – вставать рано не надо и трубить «от» и «до». Время, наверное, свободное есть? Подзаработать можно, халтурки там… Я не успел еще вникнуть, ты мне в двух словах расскажи, чем сейчас занимаетесь. Я-то – объемщик, в планировке – ни бум-бум. Ну ничего, ты меня подстрахуешь, а я – тебя. Ну давай, в двух словах – суть проекта.

– Занятия закончены? – спросила Кислушка. – Мы можем идти?

Виктор Васильевич неподражаемым взмахом руки отпустил нас, сказав, чтобы мы как следует подготовились к следующей встрече, он вплотную займется нашей селитьбой как объемщик.

– Гера, ты куришь? Я не курю, но составлю тебе компанию, и ты обрисуешь мне ситуэйшен.

Страшное заболевание нервных корешков отпустило Владимира Григорьевича.

– Вашими заботами, Роза Устиновна, – он устроился за своим столом и хитро заулыбался. – Плох тот руководитель, чье отсутствие негативно сказывается на рабочем процессе…

– Должна сказать, уважаемый Владимир Григорьевич, что в ваше отсутствие, которое мы остро ощущали, процесс обучения проходил позитивно. Группа успешно занимается планировкой, рисуя поселки, по настоянию Германа Ивановича, непосредственно на планшетах. По его предложению, графическая подача будет осуществляться пером и тушью. Из-за этого возникли некоторые волнения…

– Вы их погасили, уважаемая Роза Устиновна?

– …волнуются преимущественно те, кто предпочитает работать с цветом. Почему бы не сделать для них исключения?

– Потому что они покрывают цветом километры бумаги и получают диплом, так и не научившись рисовать. Поэтому исключений не будет. У нас они прорисуют каждую крышу, каждое дерево.

– Деревья они рисуют на кальках по озеленению, но вы, разумеется, правы, не будем делать исключений, я снимаю свое предложение.

– В таком случае, я внесу свое. Какие бы ни были у студентов интересные идеи, но любое содержание требует формы. Это – пояснительная записка, графическая подача и речь. Профессиональное сознание формируется профессиональной речью. И посему я предлагаю организовать защиты проектов. Выделим для начала человека три, четыре… Ну как, могу я выдавать предложения? – и он засмеялся. Кхе-кхе.

Виктор Васильевич поглядел на мой дом и спросил:

– А промерзание? Это все, конечно, заманчиво, дом на поляне, прозрачный, сквозной. Спальни и прочая сантехника скрыты в кубах и параллелепипедах. Так?

Он подождал подтверждения и продолжал:

– Но дом вы возводите на Урале, так для чего остекление делать в два этажа? Так, для идеи? Я понимаю, игра камня, стекла и прочая, «домик над водопадом» Райта. Где-нибудь над водопадом, может, и ничего, а в наших условиях? Зима семь месяцев, стекло заиндевеет. Предположим, покроют стекла специальным составом, не будут они промерзать. Но что хорошего, если тебя каждый с улицы будет разглядывать? Хозяйка шторки повесит, может, побелит стекла в некоторых местах. Вот и вся красота. «Рубин» возьмите – сколько стекла. А через стекло какие-то нелепые перегородки виднеются, шкафы и всякая дребедень. Стемнело – где-то свет зажгли, где-то нет, и все вместе – разваливается. Вот вам и дом из стекла. Понимаете?

Я кивнула потерянно, признавая его правоту. Ужас какой, ледяные стеклянные стены, ничего не видно в мороз, дует везде, и каждая собака норовит к тебе заглянуть. Зимой замучишься эти стекла от инея отскребывать, щели ватой забивать, а летом – эту вату вытаскивать и от пыли все отмывать.

Виктор Васильевич с широкой улыбкой откинулся на спинку стула. Достал крошечную расческу, провел по черным волнистым волосам с красивой проседью на висках.

– Не будем забывать о реальности. Вернемся к стенам. Простым, надежным стенам с окнами.

И он стал рассказывать о тройных, одинарных, круглых, овальных, прямоугольных и квадратных окнах, о витражных стеклах ярких цветов, создающих иллюзию солнечного света в нарядной горнице.

– Окно издавна наделялось многообразными символическими функциями. Жилище с окнами и дверями – жилище человека. А то, что «без окон, без дверей», могло быть только домом, принадлежавшим иному миру и его представителям, например, Бабе-Яге.

Он весело засмеялся, а я загрустила, прощаясь с домом на снежной поляне в окружении сосен. Он мне представлялся просторным, теплым, уютным, а оказался жутким каким-то стеклянным ящиком в два этажа.

– Подумаем, – продолжал Виктор Васильевич, – о фасадах. Фасад – это хитросплетение интересных деталей. И ничем тут нельзя пренебрегать, все заслуживает своего внимания – наличники, переплеты, балки, двери, крыльцо… А фактура материала? Ячеистый бетон, галечник, кирпич, дерево, плитка, металл… Пройдите по улице, посмотрите на наши дома, обратите внимание на металлические водостоки, на обработку подбалки столбов, на обработку консолей, на крыльцо-веранду. Кстати, это идея, балки в ход пустить, чтобы оживить ваш фасад. Столбы, консоли – чувствуете? Вообще, идея, да? Дарю! Гера, что скажешь?

Гера неопределенно мотнул головой. Потом мотнул так, будто желал вылететь из своего тела.

– Да у нее же… Какие наличники, к чертям! Она раздвинула стены и вышла в пространство! Это красиво!

Он снял очки, протер, а я растерянно заметалась между новым решением (с хитросплетением чудесных деталей) и старым (с промерзшими стеклами), не понимая, куда выхожу, что раздвигаю и почему не вижу, сколько ни смотрю, красоты пространства?

Славка меня утешил:

– Подрастешь, увидишь.

И радостно сообщил:

– Но маленькая собачка до старости щенок!

Он появился так неожиданно, что я не успела ни испугаться, ни обрадоваться.

– Как твоя рука? Болит?

– Нет.

Славка перегнулся через стол, чмокнул меня в лоб.

Подхватил, закружил, опустил на свой стол, стал разглядывать меня, а я его, наклонился, чмокнул в ухо, щеку и нос.

– Помнишь, как мы с тобой ходили в больницу? Ты потом заснула у меня подмышкой как котенок. Мы даже не целовались.

– Целовались, ты забыл.

– Ты прелесть, Давыдова, дай на тебя посмотреть.

Мы смотрели друг на друга всю переменку, а потом Виктор Васильевич вызвал его «на ковер». Он вызывал нас сегодня по алфавиту.

– Дмитриев! Прошу вас, Дмитриев.

Чуть пригибаясь, энергично пружиня, Славка пробрался к «ковру», уселся, непринужденно задрал нога на ногу, задел Кислушкин планшет с «био-структурами», привстал, извинился галантно, сел, пристраивая свои длинные ноги под стулом.

Они сдержанно поговорили о ненужности всех этих футуристических направлений и всех этих био-структур и о необходимости реального проектирования, которому и должны обучаться студенты.

И все снова встало на свои места. Мы знали, что наш Гера убережет нас от всех необходимостей, а это и есть реальность.

Я посмотрела на свой дом. Соединила кубы и параллелепипеды просторной светлой гостиной (в два этажа из сплошного стекла). На улице бушует пурга, а в моем доме тепло. И весну видно, и лето.

Р-р-р, на меня чуть не наехал москвич.

– Куда смотришь, раззява!

Из него выпрыгнул Виктор.

– Так и лезут под колеса! Гера, ты?! Ну и везет тебе, дружище, вовремя притормозил! Вот хорошо, что я тебя встретил, у меня два билета в «Совкино», но моя девушка простыла, пойдешь? Перекусим и пойдем!

Мы зашли в кафетерий, набрали булочек. Виктор сказал, что вообще-то держит форму, хотя иногда и позволяет себе расслабиться.

– Тебе, Гера, не мешало бы сбросить лишний вес, и будешь в норме. Спортом нужно заняться, ну ничего, я за тебя возьмусь!

Я засмеялся. Кончились мои одинокие похождения по окрестностям. Приятно было снова стать Герой, устал я от институтской чопорности. Что вы хотите этим сказать, Герман Иванович? Да тошнит меня, Роза Устиновна, оттого, что мы, живые люди, входя в аудиторию, делаем вид, что мы неживые, что мы не любим, не дышим, не спим, не едим, не ругаемся, не…

– И как ты только выдерживаешь, слушай! Не группа, а – клумба! Глаза разбегаются, одна девчонка лучше другой! – Виктор прихлебнул кофе и восхищенно прищелкнул пальцами. – Да вам надбавка полагается – за вредность производства!

Мы посмеялись.

– Мне ваша доцентка намекала на какие-то подводные рифы и течения в группе, но сам понимаешь, красивые женщины не выносят друг друга. Особенно тех, кто моложе. Двинули?

И мы двинули, два молодых, уверенных в себе преподавателя. Что нам подводные рифы, нас в калошу не посадить!

Перед «Совкино» выстроилась очередь. Она медленно продвигалась, мы притоптывали. Вдруг на нас налетели наши студенты и под дружные вопли втащили нас в вестибюль:

– Мы здесь стояли!

Слава Дмитриев, обняв Любу Давыдову, доверительно сообщил контролерше:

– А эта девочка со мной!

Контролерша засуетилась:

– Детям до шестнадцати нельзя!

Люба вспыхнула, жалобно засмеялась, принялась объяснять, что это шутка, ей давно уже девятнадцать! Контролерша не поверила, потребовала паспорт.

– Так и быть, – пообещал Слава, – в самых таких местах, где уж совсем «детям до шестнадцати», я буду закрывать ей глаза, вот так, смотрите, двумя ладонями!

Контролерша неожиданно смилостивилась:

– Ладно уж, проходите! – и посмеиваясь, сказала мне: – Обаятельный юноша.

Я горячо согласился.

Славка притянул меня к себе осторожно:

– Как твоя рука? Болит?

– Нет.

– Я уезжаю, Давыдова. Насовсем уезжаю.

– Когда?

– После сессии.

Сердце застучало от страха. Так мало осталось…

– Почему ты меня ни о чем не спрашиваешь? Не хочешь со мной говорить?

– Без тебя в группе скучно будет. Мы будем реветь как коровы.

– Ты прелесть, Давыдова. Пошли.

Мы пошли в общежитие, что-то там весело отмечали. Так мало осталось… У нас еще были целых два месяца! Не стану отравлять последние дни. Проживу их так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые часы. Зина Шустова затянула: Ми-иленьки-ий ты мой… возьми меня с собо-ой, там в краю далеком буду тебе женой. Славка замер, приготовился, взмахнул рукой, чтобы наступила тишина, и, прикрывая глаза, вступил: Милая моя… взял бы я тебя-а… да в том краю далеком есть у меня жена-а-а… Вскинул голову, взмахнул руками, чтобы мы подхватили последнюю строчку, и мы с чувством провыли: …есть у меня жена! Славка опять помахал руками, чтобы мы смолкли, и повернулся к Зине. Она грозно пропела: В том краю далеком стану тебе чужо-о-ой! А Славка отрицательно помотал головой: В том краю далеком чужая ты мне не нужна-а… И мы опять подхватили: …да, чужая ты мне не нужна!

Прохор уже нетерпеливо ерзал, похлопывая по гитаре ладонью, он знал такую уйму песен про «крапиву и густой туман», про «гостиницу» («Занавесишься ресниц занавескою, я на час тебе жених, ты невеста мне»).

– Ты почему на него смотришь с таким восторгом? Я ревную, Давыдова! Ты только меня не забывай, не выскакивай сразу замуж.

– Не забуду.

– Ты, прелесть, Давыдова, на кого я тебя здесь оставлю? Почему ты не скажешь, нет, Славка, не уезжай? И поедем мы с тобой в Лабытнангу.

– Куда-куда?

– Или еще в какую дыру, куда нас зашлют по распределению. Поедешь?

– Я же не жена декабриста.

– Вот знаешь, я сейчас должен встать и очень гордо, очень решительно – уйти. Последнее прости-прощай и все.

– Нет, не уходи.

– Ты меня с ума сводишь, Давыдова!

Я точно знала, что не свожу. Я получила письмо от его девушки. Она написала, что очень, очень, очень любит Славку. Он ей рассказал обо мне. Она все понимает. Она хочет, чтобы мы стали подругами. Она будет рада, если я приеду к ним в Таллин. Таллин мне очень понравится. Ее родители – тоже. Ее родители подружились со Славкиными. Колечки купили. Гостей пригласили.

Она прислала мне свою фотографию. Когда я увидела эту девушку, все мои последние надежды погибли.

– Славка, пошли, скоро комендант заявится, – Прохор потащил Славку. Славка сопротивлялся, не желал ничего слушать ни про коменданта, ни про его час.

Мы проветривали комнату, выметали мусор, смотрели в окно на нетронутый белый сугроб между общежитием и архивом. По нему кружил Славка в накинутом на плечи тулупе. Он притоптывал, подпрыгивая от холода, и если закрыть глаза, то жить еще можно, простыни сырые, холодные, куда мне деваться, я не знаю, куда мне себя деть, где пристроить. Скрип-скрип, по сугробу носится Славка, засунув руки в карманы тулупа и задрав их как крылья. Из его следов вырастает: ЛЮБ!..ЛЮ.

Я бегу вниз.

Славка подхватывает меня и кружит, ты замерзнешь, балда, шепчет, идем сюда. Мы забираемся под лестницу, и я успокаиваюсь, теперь снова тепло, Славка меня баюкает, укутывает тулупом, крошечка моя, заморышечек мой…

Кто-то спускается по лестнице. Зина в рубашке и валенках. Шепчет встревожено: Любка, ты где? Ругает нас шепотом: неужели дня мало? Ну-ка, ну-ка, пошли! Я цепляюсь за перильца, а она тянет меня наверх. Славка стоит внизу, Люб, завтра увидимся.

Владимир Григорьевич ушел на Ученый совет, Роза Устиновна готовилась к лекции. Взглянув на меня, спросила:

– Нашли тему для диссертации?

– Да какой из меня исследователь… Я проектировщик.

– Звучит гордо, что и говорить.

– Я вовсе не хотел…

– Герман Иванович, как в институте без степени? Это сейчас у нас проблема с кадрами, а через несколько лет «остепенятся» ваши же ученики и…

– Боюсь, что не потяну.

– Потянете! Я… Не хочу себя ставить в пример, но обучение в аспирантуре… Впрочем, зачем мне вас убеждать. Наступает такой момент, когда нужен новый уровень. А то можете отстать от своих студентов. Нужна психология, педагогика, философия, языки.

Дверь распахнулась, и вошел Виктор.

– Я ничего не пропустил? Гера, привет! Здравствуйте, Роза Устиновна! О чем разговор?

– Здравствуйте, Виктор Васильевич. Я убеждаю Германа Ивановича учиться дальше.

– Науки грызть?! – вскричал Виктор с притворным ужасом. – А если человек предпочитает проектировать? – он мне подмигнул. – Здесь в институте нужен в первую очередь человек, который умеет держать карандаш в руке, а не перо за ухом! Который может предложить что-то толковое! Предложить и показать, а не рассуждать об абстрактных материях! О каких-то критериях-категориях, от которых нас всех мутит! Разве мы не знаем, кто лезет в науку? Все, кто ничего не смыслит в проектировании!

Виктор придвинул к себе стул, оседлал его, сложив руки на спинке.

– Аспирантура! А для чего? Для несуществующей «архитектурной» науки? Анализы, функции, радиусы доступности, плотность застройки… кто все это придумывает? «Остепененные» в министерствах из пальца высасывают! А о том, что архитектура может заставить нас плакать, восторгаться, бояться, забыли? Они и слов таких не знают! Кого они могут заставить плакать своими таблицами, формулами?

Роза Устиновна встала.

– У меня лекция. Мне непередаваемо жаль, что не могу дослушать ваши интересные рассуждения, Виктор Васильевич.

Она вышла.

Виктор проводил ее взглядом.

– Я себя при ней мальчиком чувствую. – Он, верхом на стуле, подъехал к моему столу. – А что мы, мальчики-девочки, с детства видим вокруг? Унылость. Поэтому, Гера, я понимаю тебя. Вырваться из серости! Начинать – с образа! Раздвинуть стены, выйти в красивое пространство… Мы должны взывать к эмоциям студентов! Учить их, привычных к некрасивому, видеть! Как музыканта – слышать, так архитекторов – видеть. Ну, пошли, Гера, взывать, вопиять.

В аудитории было человек шесть.

– Однако!.. – сказал Виктор. – Посещаемость ниже среднего. Дайте-ка мне журнал.

– Не ставьте «энки», – попросил Прохор, – все подойдут, зачет сдают по светотехнике.

– Вас понял. Пригасите-ка музыку.

– Совсем пригасить, или чуть слышно можно оставить?

– Фоном оставьте, – Виктор отправился к Прохору.

А я начал «вопиять» в буквальном смысле этого слова. Я призывал немедленно браться за перья – не тянуть с подачей. Я упражнялся в красноречии. Рассказывал о силе графики. Об ее бескрайних возможностях.

Я должен их убедить.

А зачем? Какое мне до этого дело? Зачем убеждать их рисовать? И продолжаю убеждать. Мне кажется, я перестаю принадлежать себе. Я растворяюсь в этой аудитории и даже не знаю, какой я сам по себе, потому что я – какая-то сумма видений, возникающих в этих глазах. Когда они смотрят на меня, появляются двадцать Германов Ивановичей. Который, собственно, я?

До них я никогда об этом не думал. Меня не волновало, какое впечатление я произвожу на людей. Все было просто: я их любил или не любил, и они отвечали мне тем же.

– …Герман Иванович, а вы какую группу предпочитаете?

– Вашу, конечно.

Все дружно засмеялись. Слава пояснил, утирая слезы:

– Я имел ввиду… ВИА, по-вашему.

ВИА – вокально-инструментальный ансамбль, по-нашему. За какие-то месяцы я превратился в натурального Германа Ивановича, который безнадежно отстал от молодежи, ничего не сечет в группах, танцевать, как они, молодые, не умеет и вообще… Одним словом, я старше их лет на восемь, а стал просто Германом Ивановичем, который на своей территории еще может что-то сказать, а вот на их – уже пас. О чем же я могу говорить с ними, кроме проекта?

Ах, да, да, да, о красоте. Можно ли ей научить? Мой преподаватель считал, что нельзя, что он ничему не может нас научить, что мы научимся сами, если захотим. Мы хотели. Нам повезло, что он у нас был. Замечательный преподаватель, прекрасный! Всем бы таких! У никаких преподавателей – никакие студенты. Никакие архитекторы, никакие проекты. Все вроде бы на месте, все вроде бы есть, но как скучно на это смотреть. Унылые ящики. Кто-то унылый разбросал их на планшете. Как упали, так и построили. И в каждом доме, в каждой квартире – убогий вид из окна. Нет занавесок, чтобы закрыть вид. Можно залепить окна газетой.

Планшет Любы Давыдовой был завален бумажками, кальками, вокруг в самом живописном беспорядке валялись журналы, ручки, перья, тряпочки, промокашки. Самой ее не было, и все это мне показалось весьма подозрительным. Я смахнул с планшета все лишнее… и чуть не умер. На самом деле, чуть не умер. Дом был обведен толстым плакатным пером с немыслимыми лихими хвостами. Давыдова, конечно, была где-то здесь, я это чувствовал. Оглядел аудиторию. Так и есть. Спряталась за дверью, глазищи испуганные.

Детский сад! А я распинался, с пеной у рта рассказывал о возможностях графической подачи!

У Геры было такое несчастное лицо, что я торопливо заверила:

– Я все переделаю, перетяну планшет…

– Перетянете планшет?! А планировка? Все эти ваши «паучки», «пузыри», карандашные линии!.. Как вы их переведете?!

– Как-нибудь… Вы только не расстраивайтесь!

– Да я-то здесь причем?! Это ваша работа! Это вы должны себе локти кусать.

– Я кусаю…

– Что на вас нашло? К чему вам эти небрежные, корявые, жирные, жуткие линии? А, делайте, как хотите!

Я разодрала в клочки югославский журнал, в котором и нашла замечательно необычную подачу, мне так понравился тонкий, мелкий рисунок и жирные линии по контуру… Хорошо хоть, только дом запорола.

Я его соскоблю.

Возьму острую бритвочку и соскоблю миллиметр за миллиметром. Чему-то же я научилась за эти два с половиной года?

– Так, Шустова, что у вас? – спросил Виктор Васильевич. Он сел и полистал пояснительную записку. – Впечатляет! Большая редкость, когда работа начинается с пояснительной записки, с которой и должна начинаться! И про список литературы не забыли. Молодец, Шустова! Все в записке представили. Пятистенок вот вижу, шестистенок, дом двойной, тройной, дом кошелем, дом брусом. Но как вы используете эти знания в проекте? На вашем планшете означенных домов я не вижу.

– Это пояснительная записка Прохора, Виктор Васильевич. У него вы все избы видели – в «Музее под открытым небом».

– Да, у него реальный проект. А у вас, Зина, что?

– У меня тоже реальный. Вот здесь у меня, посмотрите, на вершине холма – свечечки, дальше от них спускаются гусенички-шестиэтажки, а ниже горошинки коттеджей рассыпаны.

Виктор Васильевич хмыкнул:

– Гусенички! Горошинки! – Но воздержался от комментариев, спросил: – Герман Иванович согласен с таким решением?

– Разумеется.

– Тогда молчу.

Кислушка громко проговорила:

– И правильно! А то не знаем, кого слушать.

– Это невозможно, – захныкали девочки, – сдача на носу, а у нас все не так!

– Да! – возмутилась Кислушка. – Один про образ твердит, другой…

– А вы всех слушайте и составляйте свое мнение! – Виктор Васильевич пересел к ней. – Ну, и где ваши дома? Куда вы их запрятали? Слабенькое решеньице. Кого могут удивить эти «био-структуры»? Да вы обиделись? Правду принимать надо.

Кислушка, оправившись от неожиданного налета, предложила язвительно:

– Вот вы и нарисуйте сами, как надо, а я поучусь!

– Здрасьте, а вы-то на что? Вы работайте, а я подскажу, где плохо, а где хорошо, а рисовать за вас я не буду.

– Слушайте, что вам от меня надо?

Виктор Васильевич с широкой улыбкой откинулся на спинку стула.

– Ну и постановочка вопроса. Можно подумать, я пристаю к вам где-нибудь на улице. Но вы, милочка, не в моем вкусе.

– Я вам не Милочка, так меня называют только друзья! – она походила на кошку, нагонявшую своим видом страх, но все-таки осторожно отступающую.

Она потом, как водится, отыгралась на нас.

Вытерев слезы, нарисовав реснички, она с вызовом оглядела меня, потом Славку. Перевела глаза на Прохора.

– У меня к тебе вопрос, как к старосте группы. Дмитриев отсутствовал четыре дня, однако ты ему не проставил «энки».

– Да ладно, – отмахнулся Прохор. – Домой человек съездил.

– Почему ты его покрываешь? Так ты распустишь группу – все начнут ездить, когда вздумается.

– Ты не начнешь, городская, дома живешь.

– А ты общежитский. И это второй вопрос: что делается у вас в общежитии?

– Приходи в гости, узнаешь.

– Того, что я знаю, достаточно. Я, как комсорг и член комитета, не могу больше молчать! У Дмитриева невеста в Таллине, а он состоит в аморальных отношениях с Давыдовой!

– И все-то ты знаешь, – усмехнулся Прохор.

– И о твоем поведении мы тоже поговорим! – пообещала Кислушка. – На наших глазах происходит моральное падение двух комсомольцев, а ты их покрываешь! Если комсомолец собрался жениться, то как он может…

– Так ведь еще не женился!

– Ну и моральный кодекс у вас! А понятие верности существует для вас или нет?! Раз он сделал свой выбор, пусть оставит Давыдову в покое!

– А какое тебе дело до ее покоя?

– Не кричи! И не воображай, что вы живете на необитаемом острове! Вы живете в коллективе и должны считаться с его мнением!

– А он с нашим?

– В данном случае двух мнений быть не может! Или они расстаются, или мы принимаем меры!

Славка дурашливо сморщился:

– Какие меры, Кислушка! Мы переутомились, пойдем, пожуем что-нибудь!

– Я, как комсорг нашей группы…

– …с превеликой охотой трахнулась, – гоготнула Зина. – Да не с кем.

Кислушка с такой силой, как Шустова, решила не связываться, и, обозленная, что на этот раз не удалось улучшить мир, едко хихикнула:

– Это у вас на деревне так говорят?

– Нет, больше делают, чем треплются.

– Ладно, девочки, побазарили и будя, – решил Прохор. – Пошли есть, а то лекция скоро.

Мы побежали в общагу, сварили макароны без ничего (два дня оставалось до стипы) и понеслись на шестой этаж.

Аудитория залита ровным холодным неоновым светом, лекция об архитектуре Италии нас не вдохновляет. Италия далеко, там тепло и зимы не бывает, а здесь с вечера до утра – ночь, день не наступает.

Мы с нетерпением ждали приезда Бабурова, знаменитого градостроителя из Москвы. Но приехал его заместитель – Косицкий. Преподаватели и студенты собрались на шестом этаже. В наступившей тишине я снова вспомнил про свою музыкальную шкатулку, сцепил руки на животе, тискал его и заклинал хоть на этот раз не подвести! Я с умным видом пялился на доску, где висели фотографии городов, от напряжения ничего не видел, очки запотели. Я приготовился к прыжку, но тут Владимир Григорьевич встал – лекция закончилась!

В последующие дни Косицкий прочел нам цикл лекций по ковровой застройке (готовил по ней докторскую диссертацию). Побывал у нас на курсовом проектировании, указал, что реки должны быть шире и шире к устью, а то может быть размыв берегов. И все. Он выставил на прощание бутылку вина «бычья кровь». Мы его проводили, как он выразился, по протоколу.

В комнате темно, холодно, тихо. Напротив архив, а перед ним сугроб. Идет снег, но все еще видно: ЛЮБ!..ЛЮ. Значит, все на самом деле есть.

Простыни сырые, отопление не работало, и верблюжьи одеяла не согревали.

Из кранов текла ледяная вода, и мы «закалялись как сталь».

В институтском подъезде толклись пьяницы.

Возле аудитории стоял наш знакомый дядька – хотел продать нам старинные ходики. Наша знакомая старушка заверяла, что ни за что не расстанется с ходиками, и сетовала, какой у нее сын непутевый, все готов распродать, лучше бы работать пошел и позаботился о старой матери. Дядька сердился: плоха та мать, которая не прокормит сына до пенсии!

Мы поставили чайник, перекусили.

Славка выгреб из карманов всю мелочь, пересчитал, сказал, что сейчас, и ушел. Каждую пятницу в это время он уходит на почту звонить. Ее зовут Вайда. Она любит Славку, море и Таллин, а в Лабытнанге полярная ночь.

Я соскоблила жирные линии, страшного ничего нет, от них и следа не осталось. Дом был готов. Я взялась за генплан. Он был зарисован до черноты. Я выбрала из всех завитушек три крупные пузыря. Они могли перетекать один в другой очень плавно, если бы мне удалось найти соединения между ними. Я стала искать, выводила какие-то линии, они цеплялись друг за друга, и получались «паучки». «Паучок-пузырь-паучок». Целое «ожерелье».

Пришел Виктор Васильевич. Спросил: «А где Гера?» Мы сказали, не знаем. «Однако», – сказал Виктор Васильевич и выразительно постучал по часам. Нас разобрало веселье, потому что точно так же по часам стучал Десятов, потому что точно так же, как и Десятов, Виктор Васильевич вел перекличку по журналу, точно так же носил важный портфель, выставлял вперед живот и был копией Десятова, только не полной, а половинной.

Зина Шустова взобралась на стул, завернулась в шаль и грозно пропела:

– Уж Пол-Десятова, а Ге-е-ермана все нет!

– Полседьмого, а не полдесятого, проверьте ваши часы, – Пол-Десятого постучал по циферблату, и мы покатились от смеха.

Дверь приоткрылась, послышалось загадочное шуршание, что-то упало, кто-то чертыхнулся.

Вошел Гера Иванович с огромной коробкой и целлофановыми пакетиками. Он смущенно улыбался.

– Новый год все-таки…

Вопя и приплясывая, мы накрыли стол, с грохотом придвинули стулья, открыли шампанское. Я вдруг с удивлением поняла, что самое страшное, чего я столько времени ждала, чего боялась, отчего, думала, просто умру, уже произошло, а я не умерла и вот – живу… Э-э-эх, топись, эх, топись в огороде баня! Эх, женись, эх, женись, мой миленок Ваня! Мы высыпали на улицу, шел снег, ехала телега, с лошадью… С самой настоящей лошадью! А можно прокатиться? Давай, молодежь, налетай! И мы повалились на телегу, протрите шары, это сани. Не может быть, самые настоящие сани? А клячка и ухом не повела, трусила себе потихоньку, по проспекту, через Плотинку, к площади Пятого года, а там – елка! Мы вспомнили про свою несчастную елочку, мы ее в умывалке от коменданта спрятали, побежали назад, ворвались в общежитие, а комендант уже там! Пришел, чтобы поймать нас с поличным, а елки – нет! Он обошел все комнаты, а елки нет! Хотел напоследок заглянуть в женскую умывалку, но тут уж мы подняли такой крик, что он поспешно убрался. Мы закрыли входные двери, осторожно извлекли нашу елочку из умывалки, хохоча и обсуждая во всех подробностях ее злоключения, донесли бедную до нашей комнаты, а она между шкафов не пролазит, пришлось двигать шкафы и собирать охапками одежду. Наконец поставили елочку посередине, чей-то чулок из шкафа так и остался в ветках, свисал загадочно, и Прохор уже что-то пел про него, а мы навешивали на елочку сушки, фантики, бантики, шарфики. И тут объявился Славка.

– Я голову потерял. Верни мне мою голову, Давыдова.

– Вот она. Передайте, пожалуйста, Славке.

– Осторожнее, все-таки это моя голова!

Я проснулся в ужасе – опоздал! Сегодня сдача, финиш, а я опоздал! Схватил будильник, потряс его, почему не зазвонил? Вгляделся в стрелки, они показывали нечто невероятное, нащупал очки, будильник выскользнул из рук, разбился, и я оказался совершенно без времени, вне всякого времени!

Дальше мне невероятно повезло – каким-то образом я умудрился собраться, добежать до остановки и тут же прыгнуть в трамвай, который оказался именно тем и не примерз к рельсам, а довез меня до института, и еще пять минут я мчался к подъезду, взбегал по лестнице и влетал в аудиторию.

Просмотр назначен на одиннадцать, а в аудитории – полный хаос, планшеты, бумажки, кальки и… никого! Абсолютная тишина.

Я понесся на кафедру.

– Герман Иванович, – волнуясь, сказала Роза Устиновна, – у нас ЧП!

Забыли выключить чайник, сгорела проводка. Подрались с жильцами. У кого-то лопнул планшет! Тушь пролилась на генплан…

– Они спали.

– Как – спали? – Я обнял свой голодный живот, только пикни!

– Коллективно. В учебной аудитории.

– Коллективно?

– Я пришла к восьми, открыла кафедру, пошла в аудиторию. Меня удивило, что она была открыта. Я… – Роза Устиновна прижала пальцы к горлу, не в состоянии говорить. – …Включила свет. Они лежали на полу. Я спросила: «Что вы здесь делаете?» Знаете, что они мне ответили? «Проект!»

Роза Устиновна взяла себя в руки.

– Я попросила Давыдову составить список всех здесь присутствующих. Она дерзко ответила, что я и так всех вижу. Еще не хватало, чтобы я ходила между столами и по головам их считала!

Мы готовились к самому худшему. Мы запихивали в себя булочки с кремом и пытались запить их кофе. Прохор допытывался, кто из нас не закрыл дверь на ключ? Ну и достанется же нам, сказал он. Вас-то еще просто пожурят, а мне достанется, как старосте группы. Кто знает, что Десятову в голову взбредет. Что там ему Роза наплела. Еще влепят выговор, да с занесением в личное дело!

– Ну, бляха-муха! – сказал он.

– Брось ты, она тебя не видела… – Зина захохотала. – Слушайте, ну и умора! Роза свет включила, Прохор сел и, еще ничего не соображая спросонок, тут же нырнул под стол! Вернее, вот в такую узкую щель между столами! Это же надо умудриться!

Мы прыснули, припоминая в подробностях, как нас Роза накрыла.