Читать онлайн Ламашту бесплатно

0.

Пролог

Стигма зевнул сладко и широко, проморгался от наплывшей на глаза мути и бросил взгляд на наручные часы: без четверти семь. Он немного повозился на пассажирском кресле, сел полубоком, затем снова прямо. Никак не получалось устроиться по-человечески – проклятые печати, впаянные в позвоночник, как всегда безумно мешали. Ещё и похмелье это… Знал бы, что вызовут в такую рань, хотя бы не пил с вечера.

Жена успешно защитила диссертацию – отмечали. Посидели скромно, в тесном дружеском кругу: сестра жены со своим супругом, пара коллег из университета, соседка и по совместительству их нянька и домработница – вот и вся компания. Детей на ночь отвезли к бабушке, на обратном пути взяли мясо и ящик пива, а затем устроили славное барбекю. И выпил-то он ведь совсем немного, буквально пару бутылок, а поди ж ты. Голова свинцовая. Видимо, возраст берёт свое. В двадцать такие перфомансы остаются безнаказанными, в тридцать всё не так бодро, но ещё вполне терпимо, а вот в сорок уже и не хочется тусоваться всю ночь напролет, пить и плясать без удержу. Кровать пониже, горшок поближе… Эх, и когда он успел стать настоящим дедом? Вот и окна запотели: Стигма рукавом теплой фланелевой рубахи в крупную клетку вытер перед собой лобовое, а затем и боковое окно.

Граф, стиснув руль до хруста оплетки, покосился на него недовольно и ткнул кнопку обогрева стёкол. Как всегда острый, пропитанный напускной серьезностью. Но сегодня взъерошенный, как воробей, немного от этого трогательный и тоже явно невыспавшийся. Мальчишка, по-взрослому хмурящий брови, не вылезающий из дорогущих деловых костюмов, старающийся быть злым, брутальным и саркастичным. А на деле всё равно всего лишь мальчишка.

Давя очередной зевок, Стигма ответил Графу тёплым взглядом и мягко улыбнулся.

– Мне Калина с собой дëнер завернула. Правда, вчерашний, но… Будешь? – он зашуршал бумажным крафтовым пакетом. – Она сама готовила.

– Нет, спасибо, – тряхнул головой Граф, убирая с глаз излишне отросшую тёмную чёлку.

– Во-от он, красавчик. – Стигма вынул пергаментный свёрток, осторожно раскрыл его и протянул напарнику. – Кусай.

– Да сказал же, не бу…

Булка ткнулась прямо в губы, марая их соусом из белого турецкого йогурта.

– Ешь давай, точно знаю, что опять нежрамши с утра. Эх, молодо-зелено. Гастрита что ли не боишься? – по-отечески пожурил его Стигма.

– Я за рулём так-то!.. – возмущённо заверещал Граф, облизнулся, скривился, но все-таки сдался и откусил небольшой кусочек хрустящей хлебной корки.

– Ещё давай. Кусай, кусай больше! Мясо цепляй! Вот, молодец! – свободной рукой Стигма потянулся к плоской сумке, лежащей на коленях Графа.

Тот вздрогнул и резко перехватил его запястье.

– Я просто хотел платок взять, – Стигма, вытянув палец, указал на торчащую из кармана сумки салфетку. – Испачкал тебя.

Граф что-то недовольно промычал в ответ, с трудом пережевывая слишком большой кусок дëнера, и строго погрозил ему пальцем.

1.

1.

Семь часов – время для утренней службы. Однако вместо возвышенных хоралов и прозрачного колокольного звона воздух оглашал рев сирен. Территорию вокруг консерваторского костëла уже оцепили, по периметру выставили патрульных. Студентов – беспокойно гудящую пёструю стайку – полицейские держали на почтительном расстоянии, не давая просочится в скверик, разбитый вокруг храма.

Стигма ковырял в зубах спичкой и с интересом разглядывал молодых людей. Он выбрался из машины минут десять назад и теперь, прислонившись спиной к пассажирской двери, ждал, когда Граф закончит телефонный разговор.

Многие студенты держали в руках чехлы и футляры, в основном чёрные, но встречались и пёстрые, расцвеченные стикерами. Скрипки, гитары, духовые. Смуглый парень в рыхлом сером свитере опирался аж на контрабас, судя по размеру кейса. Стигма в музыке ничегошеньки не понимал, но младшая дочь уже год дважды в неделю осваивала с репетитором фагот, а до этого играла на блокфлейте, и отец был самым благодарным её слушателем. Честно говоря, даже если бы малышка Марин гудела для него на пылесосной трубе, он всё равно бы с упоением наслаждался её домашними концертами. Горящие глаза, очаровательное, до розовых щек, смущение. Но при этом безудержное желание поделиться и показать себя – и это было по-настоящему бесценным.

Стылый апрельский воздух отлично прояснял мутную голову, но, кажется, Стигма уже вполне надышался. И вдобавок неплохо так продрог. Он настойчиво постучал по крыше чёрной Шкоды – рука осталась влажной от осевшей на автомобиле росы. Дверь с водительской стороны наконец распахнулась.

– …и я тебя. Да, сегодня приеду. Давай. – Граф, вылез из машины, чмокнул динамик телефона и, наконец, сунул его в карман.

– Чего?! Опять с Кирой помирились? – Стигма сложил руки на груди и нахмурился.

– Ага. – Граф отряхнул серое пальто от крошек и закинул на плечо сумку-планшет. – Ну что, пойдём?

– Постой. Серьезно?

– И что? – было брошено уже с вызовом.

– Ох, приятель… – покачал головой Стигма. – Любишь ты на грабли наступать. Это уже какой раз? Пятый?

– Слушай, давай не сейчас, а? – Граф раздраженно хлопнул дверью. – А лучше вообще никогда. Мне уже двадцать восемь. Сам разгребусь со своей личной жизнью.

– Помяни мои слова: она снова тебя кинет. Зачем ты тратишь на неё время?

– Хорош уже! Мы работать приехали, или что?

– Работать… – тяжко вздохнул Стигма и расстроено помотал головой.

– Вот и давай! – Граф захлопал себя по карманам пальто. – Да где ж она… А, вот, – он вытащил чёрную светонепроницаемую маску для глаз на тугой резинке и кинул её Стигме, – надевай.

– Ого, даже так, – удивился тот. – А пижамку случайно не прихватил с собой?

– Обойдешься. Следователь предупредил, , что вся веселуха видна уже на подходе.

– Веселуха… – Стигма послушно натянул маску. – Это трагедия, а не веселуха.

Граф ему даже завидовал в какой-то мере. Стигме не нужно было смотреть на тошнотворное уродство смерти, он не обязан был вникать в детали дела и вообще касаться его. Во-первых, он сам не хотел, на что имел полное право. Напарник всегда сводил к минимуму давление на собственную психику, что было здраво, ибо сам Граф после всего увиденного нет-нет, да ловил внезапные панические атаки. А во-вторых, даже по рабочей инструкции экстре, коим и являлся Стигма, полагался перед делом душевный покой.

Граф взял его под локоть и повёл по мощеной дорожке, петляющей меж распускающихся осин.

***

Стройная колокольня костëла, увенчанная золотым крестом, одиноко возвышалась над окружающим сквером. Храм был возведен при музыкальной академии, ей и принадлежал.   Сама консерватория также была хорошо видна отсюда, а точнее, ее стеклянный купол, похожий на гигантскую птичью клетку. Он был украшен множеством бронзовых скульптур и увит медными плющами и лавром. На вершину этой сверкающей башни был помещен обнаженный Орфей, торжественно вознесший лиру над головой.

Костёл же, небольшой и скромный, был сложен из блекло-желтого кирпича, местами замшелого и потемневшего от времени. Скромное убранства ещё сильнее подчерквало восхитительную красоту окна-розы, чей витраж даже в это хмурое утро сиял яркими прозрачными красками.

– Оу…

– Что? – Стигма напрягся и замедлил шаг.

– Ну… в целом ничего. Труп и труп, – сглотнул Граф, придавая дрогнувшему голосу уверенности. – Там ещё криминалисты работают. Времени на подготовку у нас вагон.

Граф, стараясь не смотреть на широкие ступени костëла – насмотрится ещё – быстро протащил Стигму мимо них прямиком к наспех установленному под старой осиной квадрату медицинской ширмы. Там их уже ждали. Молодая курчавая медсестричка с тоненькой папкой в руках обернулась, лучезарно улыбаясь, и… Тут же испуганно вскрикнула, обронив бумаги на влажную траву.

– И вам утро доброе, сударыня, – вежливо поклонился Стигма, кажется уже привыкший к такой реакции на своё появление. Ему даже видеть не надо было, чтобы понять – девчонка перепугалась его.

Медсестра торопливо извинилась, вновь попыталась улыбнуться – вышло неестественно и вымученно – и кинулась собирать разлетевшиеся листы. Новенькая? Вон как её аж перекосило. Видно, никогда раньше не работала с экстрами, не видела их в живую. Неопытность, граничащая с халатностью.

Тупая курица.

Граф поднял чистый бланк медицинского осмотра, упавший ему под ноги. За друга было обидно. Пусть Стигма и не показывал этого, но Граф прекрасно знал, что страх, косые взгляды и гадливость окружающих расстраивали его.

"Покажите мне экстру с симпатичной мордой, и я скажу, что с этого ракурса просто не видна его жабья задница".

Расхожая поговорка в профессиональных кругах, спорить с которой было сложно.

Откуда же будешь красавцем, если тебя ещё до рождения прокляла собственная мать, или же повезло быть зачатым в час затмения? А может твой дед был чёрным колдуном, или пра-пра-десять-раз-пра-бабка нагрешила с инкубом? В экстры других и не брали. Кровь должна быть чёрной, опороченной. Отсюда и лишние руки-ноги, уродливые, кривые и горбатые тела, густая шерсть по всей тушке. Да, ëбушки-воробушки, чего только Граф не навидался за шесть лет службы!

Стигму эта участь также не миновала. Высокий, крепкий и плотно сбитый, со здоровенными ручищами, мощными покатыми плечами и толстой бычьей шеей, он пугал окружающих лицом, буквально стекшим с черепа и сросшимся подбородком с ключицами. Мясистая нижняя губа, вечно блестящая от слюны, была сильно оттопырена и вывернута. Стигма частенько проходил по ней языком или промакивал платком.

– Возьмите, пожалуйста. – Граф протянул бланк медсестричке.

– Спасибо…

Глаз не поднимает, руки дрожат.

Бесит всё больше.

– Меня зовут Граф. Ключник. – Он поднял левую руку и продемонстрировал девушке кольцо: фалангу среднего пальца охватывал металлический «икс», уходящий лапками прямо под кожу. На пересечении лучей, утопленный в круглый каст, тлел крохотный багровый уголёк. От камушка в воздух поднималась сизая завитушка дыма. – А это мой напарник, Стигма. Соответственно, экстра.

Тот скривил губы в улыбке и шутливо помахал медвежьей лапищей.

– Оч…ень хорошо, – проблеяла та. – Про-оцедура стандартная: перед сессией я проведу короткий опрос, затем общий осмотр…

– Клянусь говорить правду и только правду! – гаркнул Стигма. Голос у него, конечно, был тоже не слава богу. Хриплый настолько, что хотелось откашляться.

– Спа-спасибо… – Медсестра уткнулась в намокшие бумаги, навострив карандаш. – Господин Стигма, как вы оцениваете ваше общее самочувствие? Кх-хм… Были ли у вас в последнее время галлюцинации, голоса в голове, кошмары, боли непонятной природы?

– Ничего из перечисленного. В целом, чувствую себя очень даже неплохо. Честно признаться – я вчера выпил немного. С утра подташнивало, но сейчас, вроде, уже проветрился.

– Хорошо, – сделала себе быструю пометку девушка. – Не думаю, что это на что-то повлияет…

– Простите, я могу снять маску?

– Да, можешь, тут ширма. – Граф потянулся к напарнику и сам стянул с того повязку.

А вот глаза у Стигмы были волшебными. Большие, янтарные, по-детски распахнутые и чертовки красивые. Будто стеклышки облизанной карамели в лучах солнца. Они всегда смотрели на людей с кротостью и бархатной нежностью, влюбляли, притягивали и околдовывали. Причём, последнее в буквальном смысле.

Медсестра не стала исключением. Девушка удивлённо замерла, не в состоянии отвести взгляд. Даже дышать перестала. А затем… опустила напряжённые плечи и расплылась в самой своей искренней и тёплой улыбке.

Граф фыркнул. Гребаное колдунство! Впрочем, и слава Ктулху.

Дальше все пошло как по маслу. Медсестра задала нужные вопросы, измерила давление, температуру, проверила координацию и рефлексы. Очень скоро она подписала бланк с результатами и допуск к дальнейшей сессии. Граф аккуратно сложил бумажку пополам и сунул во внутренний карман пальто. Она будет нужна ему для отчета.

За ширму заглянул детектив Сикорский – рыжий, приземистый, со взглядом закипающего быка и вечной морщиной между сведенных бровей.

– Криминалисты все. Просим экстру.

– Идём, – кивнул ему Граф. – Я сказал идём! – Он повысил голос, обращаясь к воркующему с медсестрой Стигме. Тот как раз рассказывал о семейной вылазке в горы на прошлых выходных, в красках описывая розовую пену буйно цветущего багульника.

– …но, как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Рекомендую однозначно! Оно того ещё как стоит!

– Вы так вкусно рассказываете, что я готова прямо сейчас всё бросить и рвануть любоваться цветами! Спасибо вам огромное. Удачной вам сессии!

– И вам спасибо, Рута! – Стигма осторожно, как будто боясь сломать, пожал её узкую ладошку, а затем обернулся к Графу. – Я готов.

***

Они вышли из-за ширмы, взявшись за руки. Стигма держался молодцом, но Граф чувствовал, как дрожат его пальцы.

– Не переживай, пройдет – даже не заметишь, – попытался он приободрить напарника.

– Да мне-то чего переживать? – сглотнул Стигма. – Я всё равно ничего не вспомню потом. Ты лучше сам будь осторожнее. Я в прошлый раз тебе палец сломал.

– Издержки профессии. – Граф хлопнул его по плечу. – Всё, стой. Пришли.

– Кто сегодня?

– Зачем ты постоянно спрашиваешь?

Стигма привычно облизнул нижнюю отвислую губу, помолчал немного.

– Это сложно объяснить. Из уважения, наверное.

– Но ей уже точно всё равно.

– Мне не всё равно. Её родным тоже. – Стигма потянул Графа за рукав. – Так кто она?

– Девушка. Совсем молодая. Не старше двадцати, я думаю…

Она лежала на истертых ступенях костëла. Изящная, миниатюрная. На животе, головой к низу лестницы, раскинув руки, как распятая. Хрупкая спина, острые лопатки в вырезе не по погоде лёгкого коктейльного платья. На тонких ногах со спущенными чулками всего одна туфля на высокой шпильке. Почерневшая от гематом шея безобразно вывернута – ярко подведенные остекленевшие глаза обращены к хмурому небу. Из приоткрытого рта по щеке тянулась запекшаяся кровь. Багровая дорожка терялась в волосах, струящихся золотым водопадом по влажному камню.

Жутко. Сюрреалистично. Красиво.

Стигма с горечью покачал головой.

– Значит, какой-то негодяй посмел отнять у неё целую огромную жизнь. Посчитал, что в праве.

– Молодость всегда жаль, – тихо ответил Граф.

– Она заслуживает хотя бы справедливости. Бедное дитя. Давай начнем.

– Погоди, кое-кто опаздывает. – Граф огляделся. Полицейские, до того как муравьи ползающие вокруг костëла, теперь отошли на почтительное расстояние. Никто не хотел смотреть на то, что последует дальше, и лишь немногие из них осмеливались бросать через плечо любопытные взгляды. – А, нет! Все, нашелся.

По дорожке практически бежал мужчина. Худой, лохматый, в потертой кожаной косухе поверх чёрной рубахи с белым воротничком. Драные обтягивающие джинсы, ремень с цепью, болтающейся до колен – святой отец на ходу пытался запихать её в карман. За собой он тащил здоровенный чемодан на колесиках, гремящих по камню.

– Уф… Успел! Тобиаш Новак! С трапа сойти не успел – уже вызов.

– Добро пожаловать во Вранов. Утро, стало быть, началось не с кофе? – Граф крепко пожал ему руку.

Священник устало улыбнулся. Он источал флюиды дружелюбного и безобидного бассет-хаунда с грустными воспаленными глазами.

– Это точно. Не с кофе. – Тобиаш покосился на покойницу и торопливо перекрестился свободной рукой. – Ну, что? Я готов. Начнёте, а я подключусь по надобности?

– Ох… Вперед, – тяжело вздохнул Стигма и начал расстегивать одежду.

Граф принял из его рук рубашку, затем футболку. Стигма поежился от холода, по крепким плечам побежали мурашки. Он похлопал себя по щекам, медленно втянул воздух через мясистый широкий нос.

– Давай.

Сунув тряпки Тобиашу, Граф перво наперво включил запись на диктофоне, который сунул в нагрудный карман пиджака, затем подошёл к Стигме сзади.  Тот опустил голову и плечи, ссутулился, округляя спину и выставляя шесть амулетов, врощенных в позвоночник с шеи до поясницы. Каждый своей формы и металла, с начертанными тонкими бороздками кругами и символами – сигиллами. Под амулетами протянулась белая ниточка шрама, тонкого и давно зажившего. След от операции. Каждый экстра переносил эту совершенно беспощадную процедуру, когда его родной позвоночник заменяется на стальной, с шестью ложами под печати. Граф мягко прошёлся пальцами по каждой из них, любуясь и вместе с тем здороваясь. Холодные и надёжные. Произведения искусства: Анхор, Амакор, Амидес, Теодинеас, Анитор, Адонай и… Соломон. Самый верхний, вживленный чуть выше седьмого позвонка, медный и круглый. Главная из печатей, нерушимый замок, несущий на себе сигиллу в виде шестиконечной звезды.

– Снимаю Анхор. – Граф прижал уголёк кольца к нижней печати – серебряному восьмиугольнику, от которого тут же повалил густой чёрный дым с хлопьями сажи. Щелчок – и печать оказалась у него в руках – в позвоночнике экстры осталось только углубление, отделанное медицинской сталью. Граф быстро сунул амулет в карман и настороженно поднял глаза на Стигму.

– Всё нормально, – с трудом прохрипел он и махнул дрожащей рукой. – Продолжай… – его сотряс тяжёлый кашель. Вместе с влажной мокротой на землю посыпалась сверкающая аметистовая крошка.

– Амакор. – Граф посмотрел на Тобиаша, как будто ища одобрения. Священник пнул чемодан подальше и достал из рукава резной затертый розарий с тонким серебристым крестом. Затем кивнул.

Золотой Амакор с семью короткими лучами зашипел от соприкосновения с кольцом, металл пошел сверкающими пузырями. Вновь раздался еле слышный щелчок, тяжёлая звезда, лязгнув, упала на плитку. Граф подхватил ее и осмотрел. Стоило угольку оторваться от амулета, как рисунок на нем тут же восстановился, будто и не плавился секунду назад. Он отправил звезду в карман к Анхору и стянул со Стигмы ставшую ненужной маску.

– Ламашту! – требовательно позвал Граф. – Ай, ш-ш-ш… – Он помахал рукой с кольцом – раскалившийся уголек засиял ярко-алым.

По земле поползли клочья густого тумана. Граф брезгливо переступил с ноги на ногу, пытаясь стряхнуть его с начищенных туфель. Естественно, тщетно. Он вдохнул влажную мглу, отдающую дымом и молоком. Туман медленно заволок сквер, размыв очертания колокольни, деревьев, укрыв происходящее на ступенях костëла от чужих глаз.

Мгла пахла невообразимой древностью, молитвой на мёртвом языке, чадящими в лучах закатного солнца благовониями, кровью, стекающей по алтарю из пористого песчаника, солью и медью, дышала жаром пустыни – затягивающая, затягивающая, затягивающая мгла…

Тобиаш сжал розарий до побелевших костяшек, приблизился на пару шагов.

– Эй, Ключник!..

– Всё нормально. Я к её проделкам привычен, – Граф обошёл Стигму и заглянул ему в лицо. – Здравствуй, Ламашту.

– Здравствуй, damu, – голос прозвучал хором медных духовых. Всех и одновременно, гудящих наперебой. Пока одни уже заканчивали свою песню, другие только начинали её звонким эхом.

На Графа смотрели глаза, выточенные словно из алмаза. Они полнились радужными переливами, сверкали каждой своей гранью, сияя изнутри светом холодным  и чистым. Ламашту, а это без сомнения был больше не Стигма, выпрямилась, уперла руки в бока, с силой несколько раз топнула пятками, при этом широко расставив ноги. Она вывернула голову вбок, вздернула горделиво нос. Поза её стала картинной, будто с грубо тесанного барельефа. Ламашту рисовалась. Она любила, когда ею восхищаются, поклоняются ей. И боятся. Граф не отказывал демонице в этом. У многих Ключников с их подопечными были сложные отношения, полные насилия и ненависти. Но не у них, нет. У них с этой допотопной тварью было все по любви, насколько это возможно. Правда, непонятно, кто чаще был сверху. По инструкции Граф. По факту Ламашту.

Вот и сейчас он медленно опустился перед ней на одно колено, не отрывая взгляда от скошенного на него искристого глаза, и дотронулся сначала до одного носка увесистого военного ботинка, а затем и до другого.

– “Я дам тебе платьев, елея для тела, я дам тебе мяса в пропитанье и в пищу, накормлю я тебя хлебом, достойным богини, вином напою, достойным царицы”, – практически пропел Граф.

Ламашту чуть улыбнулась.

– Но в жены себе меня не возьмешь ты?

– А согласилась бы?

– Damu! – она расхохоталась скрежетом металла о металл. – Если бы ты меня не смешил, я бы давно зажарила тебя в быке Фаларида.

– Воруешь идеи у греков? – Граф, на поднимаясь с колен, запустил руку в свою сумку.

– Вся ваша цивилизация стоит на плечах моего народа. Мы вас породили.

– Ну конечно, – он достал пластиковый пакет с зип-застежкой. – Все уже было придумано шумерами.

– Sag-gig-ga, – поправила его Ламашту с укором.

– Как скажешь, – Граф расстегнул пакет и вытащил из него бескровное человеческое ухо. Слишком маленькое, чтобы принадлежать взрослому.

– Сука!.. – невнятно квакнул Тобиаш, спешно зажимая себе рот ладонью.

– Погляди-ка, – Ламашту чуть согнула колени, уперлась в них руками, широко расставив локти. Все ее движения были размашистыми и слишком стремительными для внушительных габаритов Стигмы. Как будто фильм на быстрой перемотке. Профиль ее приблизился к графскому лицу, – и правда пришел с дарами.

– Знаю, ты такое любишь, – он протянул ухо демонице. Та схватила его зубами, довольно фыркнула и, быстро прожевав хрустящий хрящ, проглотила. – Я прошу тебя о малом. Мне нужно всего-то три ответа. Смиренно умоляю, – Граф склонил голову, чувствуя затылком пряный жар, идущий от Ламашту.

Конечно, он мог просто приказать, ведь у него была власть над тварью – он знал ее истинное имя. Но не дай бог ей заиметь такое же знание о нем. Ключникам имена не положены – слишком большой риск. Так можно было и души лишиться. С такой перспективой даже смерть ни в какое сравнение не шла.

Damnatio memoriae – проклятие памяти. Процедура печальная, но необходимая.  Когда Ключник заступал на службу, имя его уничтожалось, вымарывалось из памяти всех родственников, знакомых, когда-либо встреченных, после чего новоиспеченному укротителю демонов присваивалось имя ложное. Обычно произвольное, из готового списка.

Туман коснулся шеи Графа, оставляя на волосах россыпь капель и запуская по телу волну мурашек.

– Позволяю тебе спрашивать, – Ламашту отстранилась. Путь к сердцу этого демона без сомнения лежал через желудок.

Граф встал, наконец.

– Ты чуешь смерть? Расскажи мне: как это было сделано?

Ламашту принюхалась, будто псина.

– Сдаётся мне, Кацпер, – гаркнула вдруг она густым мужицким басом, – что князь Богория не друг нам. Никому веры нет, брат мой! На тебя одного уповаю! Кацпер?.. – свист металла, короткий вскрик, полный боли. – Ка-цпер!.. Пре… да… тель…

Граф растерянно посмотрел на оторопевшего Тобиаша.

– Как будто она промахнулась годиков на триста-четыреста, – пожал плечами священник.

– Ламашту! – прервал предсмертный стон Граф. – Я спрашиваю, как была убита эта женщина, – он указал на лежащую на ступенях.

Демоница тут же изменилась в лице, сквасилась, словно сейчас заплачет. На этот раз она воскликнула голосом высоким и девичьим:

– Скотина, ненавижу тебя! Предатель! Лжец! Будь ты проклят, Ян! – из алмазных глаз градом хлынули слезы. – Ты обещал мне! Обещал! Ты не имеешь права меня о таком просить! Я устала, черт, я так устала! Я всё расскажу, пусть она знает!.. – мгновение – и Ламашту перекосило от ужаса. Она задышала громко и сбивчиво. – Помогите! Помо!.. – в горле её чавкнуло, демоница страшно захрипела, закрутила головой.

Граф знал, что сейчас он слышит последние мгновения угасающей жизни.

Девушка умирала долго и мучительно. То затихала, то снова начинала сдавленно стонать и мокро сипеть. Её душили, а она то отрывисто мяукала, как несчастный котенок, когда хватка убийцы чуть ослабевала, то нечеловечески хрипло взвизгивала, булькая и задыхаясь. Нет, от людей такие звуки в обычной жизни услышать невозможно. Полным животного ужаса голосом она то молила о пощаде, то звала мать.

Граф дотронулся до собственной шеи, ослабил узел галстука. Воздуха стало не хватать, а горло сдавило тошнотворным спазмом. Краем глаза он взглянул на священника. Тот плакал. Сжимал у груди розарий, теребил его пальцами, а слезы катились по его лицу, падая на чёрную рубашку. Граф впитывал леденящие звуки, ясно осознавая, что они ещё очень долго будут преследовать его во снах. Одно дело – видеть труп. Уже безжизненную оболочку, результат насилия. Да, ужасно, но все же оно воспринимается больше как материал, ключ к поимке мудочеллы, который это совершил. Совсем другое – в реальном времени слушать, как убивают человека и… быть неспособным что-либо изменить.

Наконец Ламашту заскулила еле слышно и затихла. Лицо её вновь стало непроницаемо-спокойным.

– Хо-хорошо, – Граф потер переносицу, собирая себя, разбившегося вдребезги после всего услышанного, в более-менее оформленную кучку. – Я понял. Теперь второй вопрос. Зачем?

Ламашту тяжеленными шагами протопала к покойнице, склонилась над ней, разглядывая лицо с тонкими чертами:

– Это месть, damu. А ещё яростный голод зверя, вырвавшегося, наконец, на волю, – тонкая нить слюны протянулась от толстой губы до желтоватой девичьей щеки. Челюсть демоницы заходила ходуном. – Голод…

Зарычав, она вдруг до хруста вцепилась зубами в нос покойницы.

– Фу, стой! Брось! – Граф кинулся к Ламашту, схватил за плечи, пытаясь оттащить.

– Exorcizamus te, omnis immundus spiritus, omnis satanica potestas, – протянул Тобиаш нараспев, – omnis incursio infernalis adversarii!.. – голос священника заставил демоницу крупно вздрогнуть всем телом, а потом с визгом повалиться на ступени Ключнику под ноги.

Соломон не давал демону покинуть тело жертвы, но экзорцизм выцарапывал его беспощадно и грубо, через все печати, причиняя невыносимые страдания.

– Заткни  его! – тварь выгнуло дугой, она забилась о шершавые камни.

– Стойте! – рявкнул Граф, падая на колени и прижимая голову Стигмы к своей груди. – Вы навредите экстре!

Тобиаш осекся, закрыл глаза. А затем еле слышно затянул сопроводительную молитву.

Ламашту зарычала, будто раненая львица.

– Ну извини, – Граф с укором посмотрел в её драгоценные глаза. – Но тебе нельзя вот так обгладывать людей. Даже мёртвых.

– Однажды я сожру и тебя, damu! – с желчной обидой проревела демоница. – Я доберусь до тебя! Я начну с пальцев! Я буду рвать тебя по кускам!

– Вот и кончилась любовь, да? Тогда давай без расшаркиваний. Мой третий вопрос, самый главный. Кто. Это. Сделал? – Граф сам удивился, насколько холодно  и ровно прозвучал его голос.

Ламашту зашипела, как змея, ощерила крупные желтоватые зубы Стигмы.

– Я не прошу, – Ключник отстранил её от себя. – Я   п р и к а з ы в а ю   тебе говорить.

– Он! – взвизгнула демоница. – Он! Тот, кто вынырнул из тени, тот, кто жаждет власти и славы, кто несет отмщения! Тот, кто презрел Бога, кто идёт против него! – она оглушительно расхохоталась, вспугивая  с деревьев стаю грачей. Птицы чёрным облаком заметались по небу, тревожно галдя.

– Имя! – Граф встряхнул Ламашту за плечи. – На кой хрен ты нагоняешь мне туману? Дай мне что-то конкретное!

– В следующий раз принеси мне свой кусок, damu! Иначе я ничего не скажу!

Что-то с силой садануло его по плечу. Граф вскрикнул от боли, и тут же получил скользящий удар по спине.

– Что за?.. – он опустил глаза и увидел на ступенях исходящего кровавой пеной грача. Птица била крыльями в предсмертной агонии. С глухим шлепком рядом с ней упала еще одна, и еще. Дождь из черных перьев и хриплых криков накрыл сквер. Граф слышал вопли полицейских в тумане, мельком увидел, как Тобиаш пытается закрыть голову своим чемоданом.

– Сука!.. – Ключик рывком развернул Ламашту к себе спиной и, выхватив Амакор из кармана, вставил его в ложе. Ещё один щелчок – и Анхор тоже оказался на месте. Стигма дернулся и, откинувшись назад, врезался затылком в плечо напарника.

– Ну, вот и все, – Граф закрыл глаза экстры трясущейся рукой. – Ты как?

– Эм… – Стигма аккуратно потрогал чужие пальцы на своем лице. – Все целые?

– Сегодня все, – хохотнул Граф, чувствуя, как на горящем болью плече наливается пульсирующий синяк. – Отче, вы живы?

– Мой розарий, черт… – Тобиаш на коленях шарил руками в траве. – Уронил.

2.

Глава 2

Погода с утра была переменчивой. То беспощадно хлестал дождь, то выглядывало солнце. Тогда асфальт начинал парить, воздух становился влажным и душным, и хотелось скинуть верхнюю одежду, но стылый ветер тут же пробирал до костей. Тепло было обманчивым – апрель во всей своей красе.

К вечеру мало что изменилось. Может, только стало еще противнее из-за того, что солнце уже так не припекало. Граф достал из кармана косухи салфетку и высморкался. Рано, рано он перелез в это клепаное недоразумение! Черная грубо выделанная кожа ничерта не грела, а наоборот, только накалялась на холоде. Из-за этого с самого утра как здоровая собака – с мокрым леденющим носом.

Граф чихнул в ворот мешковатого свитера.

– Будь здоров, – отозвался детектив Сикорский, распахивая перед ним тяжеленную резную дверь с медными кольцами-ручками.

– Спасибо, – Граф еще раз швыркнул в салфетку и  вошел в здание консерватории. Он ожидал тепла, но в просторном холле академии было так же невыносимо зябко, как и на улице. Только что ветер не кусал за уши и нос.

– Она была пианисткой, – тихо продолжил свой рассказ Сикорский. Детектив понизил голос, и чтобы услышать его, Графу пришлось нагнуться к невысокому коллеге. – Очень хорошей. Вроде как наград куча, учеба на зависть всем.

– Еще раз: как ее звали?

– Божена Возняк. Приехала из Морыни четыре года назад, поступила в академию. В одиночестве снимала квартирку у станции, никого к себе не водила, пьянок-гулянок не закатывала. За все время ни одного мужика замечено не было. Мы об этом первым делом соседей расспросили. Они о ней только хорошее говорят: и приветливая, и красавица-умница, и вообще…

– Красавица-умница… – Граф вздохнул. В памяти всплыли предсмертные хрипы и крики девушки. Наверное, видеть такое было бы совершенно невыносимо, раз от одних звуков у него подкашивались колени. Граф тряхнул головой, выныривая из этой мерзкой трясины, и огляделся.

Дворец. Первая ассоциация, которая пришла ему в голову. Огромное, буквально улетающее ввысь помещение, наполненное лепниной, витражами, колоннами и портретами серьезных на вид мужей. Холл дышал лощеной и роскошной старостью, опьяняюще пах гортензией, большие вазы с которой были расставлены вдоль стен, был вылюблен и вылизан. Прямо напротив входа, сразу трех высоких распашных дверей, расположилась широкая, устланная алым ковром лестница с фигурными балясинами и широкими перилами из темного, жирно лакированного дерева.  Она вела к просторной площадке, на которой был установлен мраморный юноша, едва прикрытый ниспадающими тканями. Скульптура была высокой и глянцево-белоснежной. Далее лестница раздваивалась в разные стороны, переходя в открытые балкончики с балюстрадой. Освещалось все это великолепие огромной хрустальной люстрой – мерцающая капля затапливала окружающее пространство ярким теплым светом. Несмотря на вечернее время, людей было много: туда-сюда сновали студенты с инструментами и книгами в руках, групка по всей видимости преподавателей о чем-то тихо переговаривалась, устроившись на диванчике в неглубоком алькове. Откуда-то с верхних этажей доносилась пестрая музыка. В общем потоке звуков особо проступало фортепиано, страдающее высоким переливчатым голосом.

– О, вот он, наш крендель, – Сикорский легонько пихнул Графа плечом.

– А?

– Ну, ректор же, – детектив кивнул головой в сторону лестницы.

По ней, под руку со смущенной девушкой в вечернем платье, спускался видный седовласый мужчина в отлично пошитом фраке. Граф бы, правда, никогда не выбрал для костюма такую ткань – попугаечно-зеленый богатый бархат, украшенный на плечах шитьем и бисером – но шестизначная цена в глаза бросалась сразу. Прямая осанка, неторопливые размеренные движения. Он мягко поглаживал девичьи пальцы на своем локте ухоженной рукой с длинными ногтями и увесистым золотым перстнем – голова единорога в россыпи крупных рубинов.

Графу он уже не нравился.

– Стоян Каминский? – обратился к нему Сикорский вечно надтреснутым голосом.

– Господа? – зычно пророкотал ректор и, остановившись на последней ступени, сверху вниз надменно оглядел нарушителей своего покоя.

– Мы из полиции, – детектив и глазом не повел – дешевый пафос его явно не впечатлил. Пусть Сикорский и не доставал Графу до плеча, но более брутального и нахрапистого мужика он еще не встречал. – Детектив Миколай Сикорский и мой коллега. Граф.

– Майн год! – наигранно удивился Каминский. – Неужто Ключник?

Он, тут же забыв про девицу, которая, как будто была просто аксессуаром для эффектного появления, шагнул вперёд и бесцеремонно подцепил руку Графа.

– И точно! – он оглядел кольцо-ключ. Сейчас багровый уголёк был плотно закрыт прозрачным полукруглым колпачком. – Какая прелестная вещица! Не раскроете тайну: что за артефакт?

Граф резко выдернул свою руку из чужих влажных пальцев.

– Небесный огонь Содома, – холодно ответил он. Что за дебильная проверка личных границ?

Ректор окинул его оценивающим взглядом и удовлетворенно хмыкнул каким-то своим умозаключениям.

– Диковинка, однако, – потеряв интерес к Графу, он переключился на Сикорского. – Рад знакомству. Хотя, конечно, такой повод… Между тем, – встрепенулся он, – моя супруга. Одетт, – Каминский наконец вспомнил про свою спутницу, одиноко мявшуюся у лестницы.

– Мадам, – Граф чуть ухмыльнулся и слегка склонил голову.

Девушка ответила ему неуверенной улыбкой. Напуганная и красивая, как тропическая птичка. Сколько у них с мужем лет разницы? Двадцать, или даже тридцать?

– Вы хотели поговорить, – ректор понизил голос. – Я так понимаю, о госпоже Возняк?

– Всё верно.

– Ужасная трагедия… – Каминский горько вздохнул. – Пройдемте в мой кабинет, детектив. Тут шумновато. А вы, – он обратился к Графу, – можете пока насладиться концертом моего собственного сочинения. Кичиться не буду, но он действительно весьма неплох. В Малом зале сейчас выступает академический оркестр, в котором солировала наша несчастная Божена. Студенты устроили благотворительный концерт  в пользу её родителей. Вот вверх по лестнице и налево, – он пренебрежительно махнул рукой и двинулся прочь. Сикорский и Одетт пошагали за ним.

Граф скрипнул зубами, а затем медленно, считая до десяти, выдохнул.

***

Музыка уже била по мозгам, но чем выше Граф поднимался по лестнице, тем больше инструментов он мог различить. Винегрет звуков и полный бардак, стократ отражённый от стен. На лестничной площадке он подвис у скульптуры юноши, разглядывая восхитительно исполненные пышные кудри, ресницы, трещинки на губах, венки и морщинки длиннопалых рук, складки ткани на бедрах. Детали, детали… Скульптор, чертяка, знал свое дело. На ощупь мрамор, кажущийся почти что живым,  был гладкий и ледяной.

Граф нырнул в коридор со сводчатым потолком, после оказался в небольшой зале, тускло освещенной настенными бра, из которой вела распахнутая стеклянная дверь. Переступив ее порог, он оказался в окутанном приятным полумраком концертном зале, забитом до отказа. Затылки, затылки над спинками синих кресел, мужские, женские – все лица были обращены на сцену. Граф пристроился на крайнее сиденье в заднем ряду, вытащил было из кармана телефон, чтобы полистать какую-нибудь новостную ленту, но музыка вдруг полностью стихла. Дирижер, молодая девушка в черном костюме мужского кроя, замерла в напряженной позе с откинутой назад головой. Тоненькая палочка в ее неподвижных пальцах острием поймала блик софита. Весь оркестр, сплошь облаченный в черное, как завороженный следил за ней, не смея шевельнуться или даже вздохнуть без команды. Изящный взмах руки, серебристый росчерк палочки в воздухе – и музыка лавиной накрыла зрителей, понеслась быстрым галопом. Снова внезапная остановка, оркестр будто в яму ухнул, а после новый ослепительный взрыв звуков. Все по велению руки русоволосой бестии, с жаром жестикулирующей за приподнятой над уровнем сцены кафедрой.

Граф следил за ее движениями, то резкими, безжалостно рассекающими воздух, то плавными и нежными, не отрывая глаз. Ей бы вместо палочки шпагу… Вот это представление было бы. Но как же она хороша, охваченная этой своей обжигающей страстью, полностью растворенная в музыке!

– Ой, ну кривляка… – буркнул мужчина, сидящий рядом с Графом.

– Что, простите?

– Говорю, она так машет этой своей спицей, что вот-вот выколет скрипачу глаз!

Вступил рояль. За ним сидел пожилой мужчина с пышными усами, явно выделяющийся на фона остальных музыкантов – то были сплошь молодые студенты. Несмотря на возраст, пальцы пианиста летали над черно-белыми клавишами с невообразимой легкостью. Рядом с ним на тонком пюпитре стояло фото лучезарно улыбающейся златовласой блондинки с черной траурной лентой на уголке.

– Костюм еще этот нацепила… Нет же платье надеть. Все девчонки ведь в платьях. А эта в штанах, – не унимался мужчина.

Граф с упреком взглянул на него, лысеющего, какого-то всего помятого и несвежего, с кислой миной на лице.

– Вы про дирижера? Но она хороша, вы не правы, – сказал он ему в самое ухо.

– Да что вы говорите? – проворчал критикан. – Палкой махать – не на скрипке играть. Даже не бряцать на этом… как его…. треугольнике. Пшик!

– Я, конечно, в музыке полный профан, но похоже, что у девушки талант. Так она отдается.

– Талант, хех, – мужчина надменно посмотрел на Графа. – Не говорите ерунды. Для этого, – он комично помахал руками в воздухе, а затем скрестил их на груди, – вы думаете талант нужен? Я говорил ей, что музыкант – это не профессия, а баловство. Не послушала меня. Лучше же все знает. Вот и посмотрим, где она с этим будет лет через пять-десять.

– А вы, простите… – протянул Граф, переводя взгляд со случайного собеседника на сцену.

– Я отец этой… дирижерки.

– Оу…

Будто пощечина. Отец, значит?

– Что ж, у вас прелестная дочь, – Граф, ядовито улыбнувшись, встал, одернул безразмерный свитер и к чертям вышел из зала, пока не врезал этому мудаку. Хотелось, если честно, очень сильно.

“Дурная порода, дворняга”. Это самое мягкое, чем его обласкивал отец в свое время. Впрочем, а что изменилось?

3.

Граф сидел на постаменте в ногах мраморного юноши, когда после пятиминутного взрыва аплодисментов в холл потянулись люди. Мрачные и тихие, некоторые из них улыбались сквозь слезы и переговаривались вполголоса, не спеша расходиться. Вскоре к ним присоединились и музыканты. Их встретили новыми авациями.

Молодые оркестранты выражали свои эмоции куда ярче: рыдали в голос, обнимались кучками, пели. Граф скучающе смотрел на них, как на рыбок в аквариуме, когда мимо него прошла та самая девушка-дирижер, за перфомансом которой он с удовольствием наблюдал получасом ранее.

– Очень эффектное выступление! – успел сказать Граф ей в спину.

Девушка обернулась удивленно и немного испуганно.

– Вы… так думаете? – робко поинтересовалась она, подходя чуть ближе.

– Я вас уверяю. Вы были просто блистательны. Давид, – Граф протянул руку, брякнув первое пришедшее в голову имя.

– Петра, – она на удивление крепко ответила на рукопожатие и устало присела рядом на каменную тумбу. – Каждый раз переживаю, выходя на сцену. Я оркестром дирижирую только второй год, как в консерваторию поступила.

– А до этого? Играли на чём-то?

– Нет, нет, – Петра покачала головой. – Тоже дирижировала. Но хором, – она устало вздохнула. – Это… был тяжёлый концерт. Во всех смыслах.

– Божена была чудесным человеком. Я до сих пор не могу поверить…

– Откуда вы знали её? – Петра с интересом взглянула Графу в глаза, но быстро смутилась и потупилась.

– Жил по соседству, прямо над ней. Засыпал под фортепиано, просыпался под него же. Это было чем-то таким волшебным.

– Хороший вы сосед, однако… Это… для меня просто шок. Я… я не знаю, что сказать, как это всё осмыслить. Мы все напуганы, если честно, – она откинулась затылком на ногу статуи и закрыла глаза. По её щеке пробежала одинокая слезинка, теряясь в чёрном хлопке воротника.

– Это да… – Граф украдкой взглянул на Петру: таких обычно называют серыми мышками. Неброский макияж, худое лицо с острым вздернутым носиком, темная родинка на подбородке. Её прямые русые волосы были убраны в жиденький хвостик на затылке, челка, подстриженная каскадом, взмокла и растрепалась за время выступления. Он такую на улице и не заметил бы. Но как же сильно эта самая мышка, сидящая рядом с ним, отличалась от стихии, бушевавшей на сцене! Как будто два разных человека в одном теле.

Из толпы оркестрантов вынырнула темноволосая девушка с аккуратным каре. Она подошла к Петре и тихонько тронула её за плечо.

– Мы решили обратиться в Министерство образования. Каминский не имеет права лишать нас честно выигранного гранта.

– М-м-м… – Петра взглянула на неё одним глазом. – А кто предложил?

– Игнас, – брюнетка, подобрав ниспадающий подол платья, присела перед подругой на корточки. Кажется, она играла на скрипке… Или это был альт?

– И почему я не удивлена? – сонно пробубнила Петра.

– Ты с нами?

– А куда я денусь?

– Дело, кажется, серьезное, – задумчиво заметил Граф, – раз студенты готовы грызться аж с ректором.

Брюнетка метнула на него колючий взгляд. Глаза у неё были почти что бесцветные и от того острые, а брови по-чертячьи забавно топорщились. Граф широко и обезоруживающе улыбнулся.

– Давид, это Эвика, – представила ее Петра, – Эвика, это Давид.

– Мадам, – мурлыкнул Граф, приподнимая невидимую шляпу.

Эвика тоненько хихикнула, но потом снова напустила на себя суровый воинственный вид.

– Мы выиграли заграничные гастроли. Наш оркестр, в смысле выйграл, на международном фестивале. "Виват", слышал о таком? А теперь из-за гибели Божены Каминский не отпускает нас в турне! Да ну, в смысле? Ну, это же бред! – Эвика аж зарделась от досады.

– Бред, – согласился Граф.

– Петра, мы решили написать открытое письмо… – начал было внезапно выросший за спиной Эвики парень, но девушка его перебила.

– Я уже рассказала ей, Игнас, она в деле.

Невысокий, пухленький и рыхловатый, будто сдобная булка, он пригладил и без того зализанные донельзя гелем светлые волосы и беспокойно оглянулся.

– Слушай, Ви, – обратилась Петра к Эвике, – может быть, ты… ну, Каминского для начала просто  п о п р о с и ш ь, – последнее слово она проговорила четко и с нажимом.

– Дурацкая идея… Он не согласится.

– Ну… Оно смотря  к а к  ты его попросишь…

Эвика опасливо покосилась на Графа.

– Давай позже, окей?

– Петра, – вставился Игнас, по-прежнему чем-то встревоженный. – Тебя, кажется, твой отец ищет. Вон он, – парень указал пальцем на правый балкончик.

И правда, по нему, вглядываясь в лица, пробирался тот самый критикан, все так же нахмуренный и кислый.

– Мне нужно вещи забрать… – всполошилась Петра. – оставила их… В аудитории, да, – она подскочила с постамента и, торопливо откланявшись, быстро убежала вверх по лестнице в противоположном от отца направлении.

Игнас, чуть помявшись, буквально через минуту направился туда же.

– Он у нее то еще говно, – доверительно понизив голос, сообщила Эвика.

– Отец?

– Угу, – девушка заняла место Петры, но придвинулась куда ближе, и торопливо зашептала, глядя Графу в глаза: – Я тебе точно говорю: этот хрен не просто жуткий тип, а еще и убийца.

Граф удивленно приподнял брови и нагнулся, практически касаясь кончика ее носа своим.

– И кого же этот убийца… убил? – прошептал он.

– Свою жену… – Эвика стушевалась от такой близости, но не отстранилась. Щеки ее зарумянились с новой силой.

– Да ты что?

– Мама Петры пропала, когда та была еще ребенком. То ли десять ей было, то ли двенадцать.

– А с чего ты взяла, что это он ее того?

– Ты его видел вообще? Психопат какой-то. Сколько я Петру знаю – ни разу не сказал про дочь доброго слова. Все через скандал, все! Ты не представляешь, каких ей сил стоило выучиться музыке и поступить сюда! Папаша-то был категорически против. Он и запирал ее, и бил, ноты рвал, инструменты сжигал. Но это прямо ее, понимаешь? Призвание, что ли. Он не смог ее сломать. А еще он Петру в монашки хотел отдать, прикинь?

У Графа вырвался некрасивый смешок.

– Да не ржи ты! – Эвика с улыбкой пихнула его в плечо. – Я серьезно!

– Прости, – девушка попала прямо по только-только начинающему желтеть синяку. Граф коротко охнул от неожиданности и накрыл ушиб рукой, пряча боль за улыбкой. – Если правда, то такое себе.

– Ага, правда. Устроил ей курс молодой монашки, блин. Таскал по монастырям, воскресным школам. Дома как в казарме у них было, только с распятиями и молитвами. А знаешь, в чем самый прикол?

– Предельно заинтригован, – нахмурился Граф, изображая напряженное сосредоточение.

– Сам-то он не особо верующий! А? Ба-дум-тас-с! – она выдала дробь по невидимым барабанам. – Я ж говорю. Шиз. А про мать Петры… Он вообще запрещает говорить о ней. Уничтожил все ее фотки, повыкидывал вещи. Как будто и не было человека.

– Больше похоже на то, что дамочка укатила в закат с любовником, а муженек психанул, не?

Эвика обиженно надула щеки.

– Ладно, ладно, – сдался Граф, примирительно поднимая ладони, – он убийца. Я понял. А вы давно знакомы, как я погляжу?

– Ну да. В одну музыкалку ходили.

– А Божену ты знала? – он  как будто невзначай поправил сползшую с девичьего плеча тонкую лямочку платья.

– Ну… только по оркестру. Она звездой была, куда деваться, – прозвучало немного ядовито.

Интересно.

– Мне показалось, или ты ее не особо любила?

– И что? – Эвика с вызовом выставила остренький подбородок.

– И ничего, – Граф, тепло улыбнувшись, легонько щелкнул ее по носу.

Девушка хихикнула и потешно сморщилась.

– Я не скажу, что ей завидовала, но… – она задумчиво пожевала губу, – пожалуй, что да. Ой, да камон! Конечно я ей завидовала. Божена была выше на голову всех нас как музыкант. Зазнавалась только дофига. И постоянно отиралась вокруг Каминского. Он с больши-им удовольствием взял ее под крыло, – снова этот яд в голосе и брезгливая гримаска на лице.

– Так, значит? А мог Каминский… эм… А кто такой, этот Каминский? – вовремя спохватился Граф. Он же всего лишь сосед!

– Да ректор наш. Он же концерт открывал. Такой… В зеленом сутенерском пиджаке.

– А, ну да, помню.

– Ну вот. Стоян Каминский. Эх… – она вздохнула тоскливо и томно одновременно. Стоян Каминский…

– Тот еще павлин как по мне, – фыркнул Граф вполне искренне.

– Да нет, он классный. В смысле, прекрасный композитор, да, гениальный, – Эвика заметно помрачнела и, сухо откашлявшись, отодвинулась от Графа. Как-то нервно она поправила подол, закрыв кокетливо выглядывающую из разреза ножку. – Ты знал, что он входит в сто лучших композиторов современности, м? – Граф отрицательно помотал головой. – Конечно, эксцентричный слегка… Ну, как слегка, – девушка громко, но невесело рассмеялась. Точно также, как и Граф минутой ранее, когда она ткнула ему в синяк. – Он ради прикола держит в консерватории демона. Это, по-моему, мега-эксцентрично.

– Чего?.. – Граф поперхнулся воздухом.

– Ну, инфа не для всех… Бли-и-ин, наверное, зря я тут языком чешу, а, – Эвика судорожно заправила длинную челку за ухо.

– Это же незаконно!

– У Стояна такие связи везде, что для него не проблема решить этот вопрос. В прошлую субботу он с мэром в гольф играл. А в воскресенье ужинал с самим Сэром. Так что да. У нашей консерватории есть вот такой вот оригинальный маскот.

– С Сэром, значит… – вот так неожиданность. Конечно, если иметь в знакомых Великого Магистра всех Ключников, можно и не такую адскую хрень у себя прописать. – И где же этот демон, а?

– Слушай, Давид, извини. Я просто болтушка, – Эвика поднялась и, не глядя на Графа, слегка поклонилась. – Мне наверное пора, но если ты хочешь, мы можем… ну, созвониться как-нибудь. Ты клевый, да….

Граф записал себе ее номер и, мило попрощавшись, остался с мраморным прелестником наедине.

Демон. Здесь, в этих стенах.

Ну нихрена себе. Это было так же глупо, как притащить изголодавшегося тираннозавра в наморднике на детский утренник. Каминский был самонадеянным придурком, раз так поступил.

Вытащив из кармана телефон, Граф быстро налистал нужный контакт и нажал на вызов.

– Привет пап, – горло сдавило, он откашлялся и продолжил неуверенно, – ты… вы заняты?.. Да нет, не долго. Просто вопрос один. Можно?.. Спасибо. В Музыкальной академии действительно держат демона? Да? И вы в курсе?.. Звучит скверно, нет? – Граф нервно застучал пяткой по паркету. – Но… да, но мне кажется… Да, Сэр. Я понял, Сэр. С вашего личного дозволения. Не смею туда лезть, Сэр. Спасибо большо…

Звонок сбросили. Граф отправил телефон обратно в карман, подумал немного, не прекращая трясти ногой, а затем зубами скрутил колпачок с кольца. Ограненный уголек вспыхнул ярче, задымил тоненькой сизой струйкой.

Было велено забить. Все официально, Сэр в курсе. Но почему тогда так неспокойно? Граф встал и побрел вверх по лестнице, не отводя глаз от кольца.

4.

Налево? Нет, камушек в кольце еле заметно померк. Значит не на лево, значит прямо. И наверх. Сияние уголька стало немного ярче. Да.

Граф уже минут пятнадцать петлял по запутанным полутемным коридорам консерватории изредка натыкаясь на людей. Из некоторых классов доносилась музыка: скрипки, фортепиано, какие-то духовые – видимо, тренировались студенты, но в целом было тихо и пусто. За окнами окончательно стемнело, время близилось к восьми вечера.

Кольцо привело Графа ко входу в купольную башню. Там он поднялся по каменной винтовой лестнице и уперся по итогу головой в запертый на врезной замок увесистый люк.

Уголек горел так, что палец жгло. Демон был совсем рядом. Причем, на тварь, по всем правилам запертую в экстре шестью печатями, Небесный огонь Содома никак не реагировал. А это могло означать только одно – демон консерватории пребывал здесь в первозданном инфернальном состоянии. Но это ж какую клетку в таком случае нужно соорудить, чтобы суметь сдержать его? Граф несколько раз поддел люк плечом, но тот, естественно, не поддался.

Граф огляделся. Ему нужно было что-то острое. Этому трюку он научился еще в университете – полезный, но не совсем законный, впрочем как и любая магия крови,  с помощью которого будучи студентом, он учинил не одну шалость. Балясины рассохлись от старости, и Графу удалось отодрать колкую щепку. Он с силой надавил на нее подушечкой большого пальца, из которой тут же брызнула кровь. Прямо поверх места, куда был врезан замок, Граф очертил алым круг, вписал в него несколько символов, фигур и линий. Раненый палец он прижал к середине сигилы, поелозил им, чтобы было больнее, а затем собрал это ощущение и мысленно послал в кровавые узоры.

Долго ждать не пришлось. Что-то небольшое со свистом пробило оконное стекло, оставив в нём идеально круглое оплавленное отверстие. Белый то пропадающий, то вновь проявляющийся рваный лоскуток с округлой головой закружился вокруг Графа, затем приземлился на его руку, прополз ко всё ещё прижатому к замочной скважине большому пальцу. Лярва распахнула крохотную беззубую пасть и жирно облизала окровавленный ноготь. Тварюшка низшего порядка, мелкая паразитка, питающаяся негативными эмоциями и болью была в целом безобидна. Максимум после встречи с ней могла разболеться голова. Студенты из будущих Ключников уже давненько сумели подобрать сочетание геометрии и символов для приманивания этих потешных штуковин, и быстро сообразили, в каком качестве их можно использовать.

Фьють! Еще одна дырк в стекле. Фьють, фьють, фьють! Вокруг Графа порхал уже целый десяток таких сущностей, привлеченных его кровью и болью. Они садились ему на плечи, путались темных волосах, облизывали сигилу, громко причмокивая. Граф уцепил одну из лярв за край драной юбочки и оторвал от своей руки. Тварюшка заверещал, потянулась, быстро завибрировала в попытке освободиться. Всё мельче и мельче, пока и без того нечёткой силуэт не размылся ещё сильнее. Граф прицелился в скважину и разжал пальцы. Фьють! Во всё стороны брызнул раскалённый металл. Часть крохотных капель попала на свитер, оставляя в нём дырочки с чёрными спекшимися краями. Вместо замка в люке осталась проплавленная дыра.

– Есть!

Граф смазал ладонью сигилу и брезгливо стряхнул с себя приставучих лярв. Лоскуточки кинулись врассыпную, либо проделывая в окнах новые отверстия, либо врезаясь с писком в каменные стены и распадаясь в пар.

Люк оказался даже тяжелее, чем он думал. Еле как, уперевшись спиной, Граф сумел поднять его и с чудовищным лязгом откинуть.

Под куполом царила мгла. Сквозь запыленные стекла просачивался желтоватый свет уличных фонарей, рассыпанных созвездиями под стенами консерватории. Трепетал синеватый огонёк чадящей лампадки, подвешенной под самым потолком, протягивал по полу дрожащие тени. Граф медленно, не сводя глаз с представшей перед ним картины, поднялся выше.

Середину помещения укрывал полукруглый купол из стекла. Толстые стенки с потеками, пузырями воздуха и недоплавившимся кое-где песком напоминали древние аптечные склянки. Они были мутноватыми и неровными, картинка находящегося позади них текла, плясала, причудливо преломлялся свет, рассыпающийся на искры и радужные всполохи. Весь пол был расчерчен кольцами разного диаметра, расходящимися от центра, будто круги по воде от брошенного камня. Линии были выполнены из впаянных в камень металлов разных оттенков: медь, серебро, золото, свинец, латунь. Круги между ними полнились символами, сочетаниями цифр, текстами проклятий и молитв одновременно. Прямо к ногам Графа тянулась симметричная сетка с сефиротами, и тут же ее окружала ажурная арабская вязь с крестами, пентаклями и даже рунами.  Узоры и слова огибали сверкающие драгоценные камни и наполовину погруженные в пол запаянные пузырьки с различными жидкостями и порошками. По контуру помещения, в самом большом кольце, представляющем из себя желоб шириной в полметра, серебрилась медленно текущая вода.

Таких сигил Граф никогда в жизни не видел. Какой-то винегрет, бред сумасшедшего, безумное сочетание несочетаемого и… одновременно с тем чертовски гармоничное и изящное полотно, гениально составленное и реализованное. Это кем нужно быть, чтобы суметь заставить все это работать? Сложность подобных расчетов не укладывалась у Графа в голове. Сикстинская капелла, бетховенская симфония номер пять, мраморный Давид Микеланджело, Джоконда в конце концов – Граф бы легко поставил в один ряд с ними эту великолепную печать.

Вспарывая тишину, протянулась тонкая печальная нота. Граф вздрогнул. Нота оборвалась, повисла эхом в воздухе. За ней прозвучала вторая, закончившаяся раздраженным скрипом. За стеклом Граф различил сгорбленный силуэт. Кто-то сидел на полу спиной к нему, темный, огромный и косматый.

Мурашки ливанули от кончиков пальцев по всему телу, не связанные с холодом или страхом. Совершенно противоестественные, колкие и непроходящие. Стало тяжело дышать. Графу пришлось ссутулиться – он не мог больше стоять ровно, сам воздух сделался тяжелее свинца, давя на плечи. Первобытные, всегда правые инстинкты завизжали о том, что нужно бежать, сердце дико заколотилось о рёбра, в ушах зазвенело.

Снова как будто от боли истерично взвыла струна. Граф сделал шаг к стеклянной перегородке. Существо за ней насторожились, а затем поднялось на ноги и медленно обернулось. Вполовину выше Графа, оно взглянуло на него сверху вниз белыми глазами, окружёнными короткой, но густой щетиной ресниц. Корона с острыми зубцами, усыпанная дымчатыми халцедонами и битым стеклом, венчала его конскую голову с грязно-серым рогом во лбу. На плечи, покрытые чёрной шерстью, ниспадала лоснящаяся грива той же масти. Тварь имела мужское тело, жилистое и тонкое, опутанное рельефом пульсирующих вен. Кое-как оно втиснулось в красное бальное платье с пышной юбкой в пол, украшенное розами, кружевом, и то не полностью – расшнурованный корсет был разодран и натянут только до солнечного сплетения. В когтистой лапе демон сжимал исцарапанную старую скрипку с единственной струной.

На груди, поверх растрепанного декольте, ровным желтым светом сияла сигилла, отчасти повторяющая рисунок на Соломоне – шестиконечную звезду в окружении символов. Однако, это не был нерушимый замок. “Вещь замкнутая в себе” – расшифровал с удивлением Граф значение печати. Сосуд и тьма, наполняющая его – “кли и хóшех”. Демон стал сам себе тюрьмой, не способный развоплотится из инфернальной плоти в духа, чтобы покинуть физический план существования.

Графа качнуло, да так, что он упал на прозрачную стену, разделяющую его с тварью. Он больно саданулся щекой о ледяное стекло и осел на пол – как будто из него все силы разом вытянули. Демон с интересом склонил голову вбок и, присев на корточки, приблизил вытянутую морду к стеклу.

– Назови мне свое имя, – выдохнул он без звука, одним только воздухом.

– Щас-с, – Граф поморщился от подступившей дурноты, тряхнул головой, пытаясь отогнать ее. – Давай спляшу еще, че нет?

Демон фыркнул – стекло рядом с его мордой запотело. Граф поднял глаза и исподлобья уставился в блеклые лошадиные бельма.

– Ты Амдусиас. Я прочел твое имя в печати. Ваше высочество, великий герцог ада. Как же Каминский сумел запихнуть тебя сюда? – последнее он сказал тихо, скорее себе.

Честно говоря, демона в инфернальной форме он видел впервые. Смотреть ему в глаза было невыносимо, но Граф смотрел. "Страх есть не что иное, как лишение помощи от рассудка"– так говорил Соломон. Дух бесплотный – орудие. А Ключник – тот, кто это орудие подчиняет и властвует над ним. Что будет, если мечник начнёт бояться меча?

Амдусиас кивнул увесистой башкой.

– Не говоришь… Знаешь, что нельзя, – слова его слышались как касания ушной раковины ветром – шелест, шуршание. – Clavis.

– Он самый.

– Меня пленили твои братья, не тот слизень, о котором ты сказал. Он ничто. Пыль. Смрадный ломоть похоти и тщеславия, – когти прошлись по скрипке, оставляя на мутном лаке глубокие царапины.

– Настолько он плох, что  т ы  его осуждаешь?

– Выпади мне сожрать его душу – я бы побрезговало. Выпотрошило бы только, – Амдусиас встал и, шурша подолами,  закружил по своей тесной темнице. – Я даже завидую тем немощным обрубкам, коих и демонами-то не назвать. Вы запираете их в уродцах и используете как грязный скот. Хоть какие-то развлечения. А я изнемогаю здесь от бессилия.

– Я не встречал еще таких болтливых демонов, – Граф немного отполз назад, чувствуя, как становится легче дышать.

– Мне скучно, я радо любой беседе! – голос демона на расстоянии стал еле различимым, так что Графу пришлось прислушиваться.

– Расскажи мне в таком случае о Каминском?

– Зачем ты спрашиваешь меня о нем? – Амдусиас остановился и с любопытством скосил белый глаз на Графа.

– Значит, есть повод.

– Есть повод, говоришь… Послушай, Clavis, а давай услуга за услугу?

– Договор? Совсем сдурел?

Демон снова приблизился к стеклу, растягивая пасть с крупными желтоватыми зубами в безобразном подобии улыбки.

– Твоя душа мне не нужна. Лишь  сущая мелочь. А я поведаю тебе все, что знаю.

– Глаз попросишь?

– Нет, что ты! Просто щелкни по стеклу.

Граф посмотрел на него с недоверием.

– Щелкнуть?

– Да, – Амдусиас упер скрипку в плечо. – Знал бы ты, как я давно не слышало музыки… И я готово за эту единственную ноту, поведать тебе все, что знаю! Ну, не смотри на меня так. Я не настолько глупо, чтобы пытаться обмануть Ключника.

Щёлкнуть по стеклу. Щёлкнуть. В голове у Графа завертелись шестерёнки, пытаясь обнаружить подвох.

Небо над консерваторией расчертила ослепительная молния. Оглушительно рявкнул гром, заставляя купол звенеть. По стёклам застучали крупные капли, зазмеились струи воды, размывая сияющий внизу город в акварельный набросок.

Стекло, должно быть, заворожено, и Амдусиас не может к нему прикоснуться. Демон выжидающе смотрел на Графа свысока, воздев длинный острый коготь над скрипичной струной. Платье и вороная грива колыхались на несуществующем ветру.

Граф нащупал в кармане куртки монетку, оставшуюся от сдачи за утренний капучино в кофейне, и щелчком запустил ее в купол.

Металл бздынькнул о стекло, то зазвенело хрустально и мелодично. Амдусиас с наслаждением выдохнул, прикрыл глаза и повторил звук на скрипке. Любовно, едва слышно. Затем чуть громче.

– Что ты можешь сказать мне о Каминском? – Граф, ожидающий чего угодно, перебрался на четвереньках ближе к люку.

Амдусиас медленно опустил инструмент и приоткрыл веки, продолжая блаженно улыбаться.

– Он лжец. Он жаждет славы и признания, но в нём нет ничего. Пустое место. Сегодня давали концерт. Ты слышал его?

– Слышал, – кивнул Граф.

– Его написало я. Всю его музыку написало я, – Амдусиас горделиво вскинул тяжёлую голову, раздувая огромные ноздри. – Я то, кто правило руками Баха, то, кто рождало музыку в голове у Моцарта, кто по ночам пело Бетховену. Я пальцы Рахманинова и смычок Паганини!

Он снова вскинул скрипку на плечо. Чёрная сабля когтя лязгнула по струне, а затем полилась музыка.

Одна струна. Всего одна струна. Но Граф замер, открыв рот и внимая. Звуки то кружили и выли как зимняя метель, то грели, будто весеннее солнце. Из пошлого разврата, от которого становилось горячо в паху, они без малейшей паузы взмывали до святой чистоты, рисовали пейзажи, птиц, звон ручья, смех, и тут же звенели клинками и ревели погибшими войнами с кровавой пеной на губах. Это были даже не слуховые ощущения. Граф внимал всем своим существом, чувствовал и понимал кожей. Это была исповедь падшего ангела, его тоска и память о рае, его стон и кипящая ненависть к Богу. Граф понятия не имел, откуда это сложилось в голове, но музыка летела всё выше, выше, захватывала его, несла яростным ураганом и гладила по плечам, точно родная мать.

Амдусиас оборвал мелодию так резко, что Граф вскрикнул от неожиданности и разочарования. Хрустальный замок рухнул перед ним, разлетелся на мелкие осколки.

– Что… это было? – прошептал Граф. Воцарившаяся тишина ощущалась, как кощунство.

– Ты слышал эту музыку первым из всех смертных. И останешься единственным. Это – моё истинное имя, впрочем, недопетое до конца.

Морок, мучительный морок… И как выбить его из башки? Граф тряхнул волосами, попытался встать, но ватные ноги подкосились.

– Каминский… – прошелестел Амдусиас, – блудливый старый пес. Он приводил в мою темницу дев, чтобы впечатлить. Сколько их было? Даже и не упомню.

– Божена… – еле выдавил из себя Граф. Язык плохо слушался, во рту появилась горечь и мерзкий металлический привкус.

– Бо… – демон запнулся, зашипел, брезгливо передернул плечами. – Да, и такая была. Влюблённая в эту грязь дурочка, носящая под сердцем его ублюдка.

– Она была… кхм… беременна от него? – Граф подался вперёд. Глаза его загорелись.

– Была?

– Её убили…

– Ах, вон оно что. Это он сделал?

– Я не знаю, – честно признался Граф, вспоминая слова Ламашту. "Тот кто презрел Бога, тот, кто жаждет власти и славы. Несёт отмщение". – И как Каминский к этому… кхм… отнёсся? К ребёнку?

– А как бессердечное чудовище могло к этому отнестись?..  – Амдусиас устало опустился на пол.

– Ненавидишь… кхм… его? – Граф ещё ближе придвинулся к люку.

Демон сипло рассмеялся.

– Но он того не стоит. Я знаю, что когда падут оковы, я убью его. Этого достаточно. О, – Амдусиас склонил голову на бок, – ты бледен, Ключник. Белее снега. Что случилось? Почему ты дрожишь?

И Граф поймал себя на том, что его действительно трясёт. Аж зубы стучат.

– Я… – он снова попытался встать – опять неудачно. Это не могла быть демоническая аура, нет.  – Что со мной?

– Ты не приметил? – с деланным беспокойством пророкотал Амдусиас. – Видишь это кольцо в полу? – он указал когтем на сверкающую по окружности помещения жидкость. – О, Clavis. Это ртуть.

Граф раскашлялся. Больно и хрипло.

– Черт!.. – сплюнул он. – Черт!

– Тут её в воздухе столько, что можно отжимать из твоей одежды, – демон сипло и с удовольствием рассмеялся.

Граф перекинул непослушные ноги через край люка и мешком свалился на лестницу. Он поднялся, хватаясь за перила, с трудом стащился по ступеням. В спину ему всё это время долетали обрывки шелестящего смеха и той самой ноты, которую он выбил четвертаком из купольного стекла.

Виски пульсировали жгучей болью. Граф, оперевшись о стену брёл по тёмному коридору, когда услышал приглушенные голоса и тихий смех за одной из приоткрытых дверей. Не то, чтобы Графу было до этого дело, но проходя мимо в стеклянной вставке он разглядел Петру и Игнаса. Девушка сидела на преподавательском столе и обнимала целующего ей шею юношу, обхватив его бёдра ногами. Тот беспорядочно шарил руками под рубашкой Петры, наваливался всё сильнее, а она довольно хихикала и ерошила его до того прилизанные светлые волосы.

Когда Граф спускался по лестнице, он столкнулся с отцом Петры. Тот летел вверх, красный и злющий, как черт. "Кажется, быть скандалу"– вскользь подумал Граф и, проводив мужчину мутным взглядом, опустился на ступени. Непослушными пальцами вытащил из кармана телефон – идти больше не было сил. К горлу подступала удушающая тошнота, а мир перед глазами темнел с каждой минутой всё сильнее. Каким-то чудом Граф натыкал номер Сикорского и, задыхаясь, прошептал в трубку:

– Микки, мне нужна помощь…

5.

Тихо, даже как-то убаюкивающе, гудел насос аппарата, по пульсирующим в такт сердечному ритму трубкам бежала кровь. Граф лежал на больничной койке, невесомо поглаживая кончиками пальца катетер, уходящий под ключицу. Он смотрел в белоснежный потолок усталыми глазами, ждал, пока очередная утомительная трехчасовая процедура, наконец, закончится, и можно будет поспать.

В сон непреодолимо тянуло все трое суток, пока Граф валялся в стационаре. Ему всё время было тоскливо, хотелось просто закрыть глаза и открыть их во время выписки. От запаха лекарств, хлорки и собственного немытого тела уже воротило, телевизор бесил, впрочем как и всегда. Больница могла предложить только один TV-канал, по которому целый день крутили новости, тупые ток-шоу, а по вечерам старые грошовые боевики. Шумная помойка, но заняться больше было совершенно нечем! Поговорить в одиночной палане не с кем. Читать? Перед глазами до сих пор все плыло и прыгало. Граф названивал Кире, которой постоянно было некогда, а ему названивала мама, хлюпала в трубку носом, жалела его и сюсюкала, как мальчишку.

Граф повернул голову и посмотрел на соседнюю койку. Там, прикрытая по пояс белоснежной простыней, на животе лежала девушка. Она дремала. Обнажённая спина с пятью из шести оставшимися печатями мерно поднималась и опускалась. На лице спящей читалась безмятежность, даже рот с капелькой слюны на уголке был приоткрыт, однако один её глаз, расцвеченный пушистыми разводами плесени, был широко распахнут и безотрывно прожигал Графа на протяжении всей процедуры. Демону дали слишком мало свободы, и Граф знал, что тварь ужасно зла из-за этого.

Из свисающей с кровати руки экстры торчала прозрачная трубка, такая же входила в яремную вену. По первой грязная кровь Графа входила в её тело, по второй же, очищенная от всех ядов, выходила и возвращалась обратно к Ключнику. Один кровоток на двоих, подгоняемый насосом стоящего между коек аппарата. Тот сверкал лампочками, пиликал и выводил на экран непонятные Графу цифры и буквенные обозначения.

Рядом с девушкой на кресле, которое дальновидно притащил в палату медбрат, сидела нога на ногу Ключница. Женщина средних лет с безупречным платиновым каре, в строгом бежевом жакете, юбке-карандаше и лаконичных лакированных лодочках под цвет костюма. Она со скукой пялилась в телефон, поигрывая серебряным восьмиугольником Анхора. Время от времени, Ключница начинала обкусывать тонкие губы с остатками нюдового мата, отрывая зубами полупрозрачные лоскутики обветренной кожи. В какой-то момент она отвлеклась от экрана и встретилась глазами с Графом.

– Всё окей? – Ключница дежурно улыбнулась.

Граф кивнул.

– Давно работаете? – спросил он полушепотом, чтобы не разбудить посапывающую экстру.

Вопрос был глупым. Женщин в Ключники стали принимать лет десять как, наверное. До этого членами древнего Ордена могли стать только мужчины. Традицию было решено прервать, дабы улучшить имидж братства. Консервативный Сэр долго бесился по этому поводу, но политика есть политика. Графу же во время семейного воскресного ужина Великий Магистр поведал, что это ненадолго. Потешат либералов и вернут все на круги своя. Зато с этим решением в Орден хлынули новые финансы. Значит, эта Ключница не могла работать дольше трех-четырех лет. Даже если бы она подалась в ремесло сразу, как это стало возможным, примерно шесть лет съела бы учеба в университете. Конечно Граф догадывался, что причиной такого вопиющего изменения в многовековом укладе была далеко не погоня за толерантностью. А простой и безжалостный кадровый голод. Даже сейчас Ключников категорически не хватало, из-за чего на одного члена братства могло приходится до трех экстр. Такое раньше считалось недопустимым, ведь нарушалась тонкая и практически интимная связь напарников, а таинство укрощения демона превращалось в раздражающую рутину.

– А вы?

– Шесть лет уже. Граф, – представился он и бледно улыбнулся. – Я бы пожал вам руку, коллега, но увы.

– Да, я вас знаю. Вы ж сын Магистра, – Ключница от души зевнула, прикрыв рот. – Простите, просто атмосфера тут, конечно…  А мы с Солей, – она подбородком указала на экстру, – с ночной смены, и сразу к вам.

– Прощаю, – Граф еле подавил ответный зевок. А вот он эту мадам не знал. И представляться она, кажется не собиралась. Лукаво улыбалась, пролистывая ленту в своём телефоне, и все. – А зачем же вы спрашиваете о моём стаже, если узнали меня?

– А вы думаете, я настолько слежу за вашей биографией?

Телефон под боком Графа зажужал, заверещал стандартный рингтон. Экстра недовольно замычала сквозь сон, попыталась повернуться на бок, но Ключница мягко удержала её за плечи:

– Chut, reste tranquille. On n'a pas encore fini, – ласково зашептала она на французском.

– Excusez-moi, un instant, – Граф торопливо свайпнул по экрану. – Oui, allô? Ой, в смысле, да, алло. Я слушаю.

– Здоров, мужик, – прохрипел в трубку Сикорский. Он куда-то спешил: Граф слышал его сбитое дыхание, торопливые тяжёлые шаги и гомон голосов на фоне. – Ты оклемался уже, нет?

– А что случилось?

– …детектив Сикорский, да. Пропустите, – отведя трубку от лица, Миколай заговорил с кем-то другим. – Ограждение перенесите, людям работать негде! Дятлы, блин… Извини, я тут. У нас труп. И Ключников свободных нет. Сможешь подскочить?

Граф приподнялся на локтях.

– А куда?

– А прямо к консерватории, – и, кажется, Сикорский прямо воочию увидел, что у Графа распахнулся от удивления рот, так как тут же добавил: – Угу. Я сам охренел.

– Я… буду. Буду, конечно! Мне где-то минут сорок надо… – Граф засуетился, ощупывая катетер, оглядываясь по сторонам. – Что за труп?

– Девушка. Студентка. Я, конечно, не криминалист, но чтобы понять, что её придушили, экспертом быть не нужно. Оставили тело прямо под окнами.

– Простите, – Граф обратился к Ключнице, сквасившей недовольную мину от того, что он своим трепом таки разбудил экстру – та натирала кулаками глаза и протяжно зевала. – Вы не могли бы позвать медсестру или врача? Мне срочно надо по работе!..

Сикорский на кого-то выругался, зашуршал бумагами.

– Опознали погибшую? Да? Ну, уже что-то. Как?.. По буквам. Ци-ран-ке-вич? Записал, ага.

Граф отлепил от груди пластырь, держащий катетер и вытянул из вены серую резиновую трубочку – из неё тонкой струйкой прыснула кровь.

– Вы что, с ума сошли? – воскликнула Ключница, подлетела к нему и пережала пополам прозрачную трубку аппарата с циркулирющей по ней кровью. – Врача!

Экстра испуганно вздрогнула, приподнялась на кровати, что-то картаво заверещала высоким голосом. Хлопнула дверь, в процедурный кабинет влетела обеспокоенная медсестра и замерла на пороге, пытаясь понять, что происходит. Граф тем временем поставил босые ноги на пол и встал, сделал пару шагов, оценивая собственные силы. Качало, как на палубе в шторм, но идти было можно.

– У тебя что там происходит? – послышался голос детектива из телефона, оставшегося на подушке. Граф схватил его и прижал к уху:

– Да, нормально всё. Стигме звонить? – он отмахнулся от медсестры, с квадратными глазами пытающейся уложить его обратно на кровать, выдернул иглу из вены на сгибе руки и сунул её вместе с полной крови трубкой женщине.

– Я отправлю за ним. Ты главное себя довези.

На выходе из больницы Граф, щурясь в телефон в попытках найти номер такси – очки в суматохе он оставил в палате – не заметил идущего навстречу мужчину и буквально налетел на него. И если бы тот не схватил Графа за локти и не удержал на месте, он бы точно навернулся навзничь на бетон.

– Тобиаш! – Граф искренне обрадовался внезапной встречи.

– А мне Стигма сказал, что вас только через пару дней выпишут, – удивился священник, обеспокоенно оглядывая Графа. – Я как раз хотел вас навестить. Вы бледны. Куда вы так спешите?

– Вы на машине? – Граф скомкал рукава его бордово-красного джемпера и с надеждой посмотрел в серые глаза, безмятежные, как у индийской священной коровы.

– На такси, вообще-то… А в чем дело?

– Вот на этом? – Граф заглянул ему через плечо, увидел белоснежную машину с шашечками на крыше, а потом махнул рукой, привлекая к себе внимание. – Стой!

Вскоре, уже сидя в салоне и нервно отстукивая каблуком по резиновому коврику, Граф нашёл у себя в телефоне номер Эвики, который девушка записала для него. Был шанс, что она в курсе происходящего. После пяти глухих гудков, раздался щелчок – трубку сняли.

– Эви, привет! – Граф попытался говорить весело и беззаботно. – Это Давид, помнишь меня?

На том конце провода кто-то всхлипнул и тоненько заскулил.

– Эви? – Граф нахмурился. Тобиаш, сидящий рядом с ним на заднем сидении с тревогой заглянул ему в лицо.

– Это Петра… – прогундосила девушка и снова шмыгнула носом.

– О. Привет? А Эвика где? Прости, она мне оставила этот номер как свой…

– Это её номер, – прошептала Петра.

– Да? А можно мне её? Она рядом?

Телефон отдалился. Петра, приглушенная расстоянием, тяжело зарыдала, что-то невнятно причитая.

– Петра! – рявкнул Граф в трубку, заставляя таксиста обернуться, а Тобиаша вздрогнуть. – Петра, возьми телефон нормально! Что случилось?!

Зашуршало. Хныканье стало ближе.

– Эвика… она…

– Где ты?

– В консерватории…

– Что с Эвикой? – Граф начинал злиться, одновременно с тем живот его скрутило от мерзкой тревоги.

Петра взвыла, сжимая трубку до треска.

– Она мертва?

– Да!

Граф откинулся на сиденье, закрыв лицо ладонью.

– Твою ж… Петра. Ты меня слышишь? Ты знаешь, что случилось?

– Нет, я не… – девушка снова заплакала, на этот раз жалобно, как котенок. – Мы с Эви договорились встретиться в двенадцатой аудитории, хотели дуэт поиграть… Я её ждала, долго ждала… Задремала, наверное. Меня Каминский разбудил, ворвался в кабинет, сказал, чтобы я не выходила пока. О, боже, Эви!..

Она снова что-то неразборчиво забормотала, не переставая задыхаться от слез.

– Петра! Камински велел тебе не выходить из аудитории. Что дальше? – Граф чуть приоткрыл окно, впуская в салон свежий воздух – его начало подташнивать. Таксист вёл небрежно, залетая в повороты как ошпаренный.

– Там полиция подъехала, мигалки, сирена. Я в окно посмотрела и увидела… её…

Телефон в руке Графа загудел. Он посмотрел на экран – Сикорский.

– Петра, не отключался. Я сейчас, – Граф переключился между звонками. – Да, Микки!

– Всё, отбой! Мы нашли Ключника!

Тобиаш коснулся Графского колена, привлекая к себе внимание.

– Это детектив? – спросил он полушепотом. Что происходит?

Граф отмахнулся от него раздражённо.

– Я уже в пути.

– Вот и разворачивай обратно. Ты почему не сказал, что ещё в больнице? Педаль обратно, лечись давай.

– Да-да, тебя понял, – Граф снова вернулся к Петре.

Гулкие шаги, отражённые эхом, глубокий мужской голос и отвечающий ему тоненький девичий. Граф вслушался, пытаясь разобрать слова, но безуспешно.

– Каминский… – прошипел он сквозь зубы, признав тягучий и низкий тон ректора. – Старый черт… Петра! – снова позвал Граф, стараясь привлечь к себе внимание.

Хлопнула дверь. Телефон зашелестел, будто его вынули из кармана. Послышался гул машин, звон троллейбусов, шум ветра.

– Алло, – севшим голосом отозвалась Петра.

– Это был Каминский?

– Да. Он вывел меня через чёрный вход и отправил домой. Господи… – она снова начала расклеиваться.

– Откуда у тебя телефон Эвики?

– А?.. – девушка икнув от растерянности, остановилась. – Не знаю… Когда Каминский разбудил меня, телефон лежал рядом. Я задремала прямо за столом. Я даже не задумалась…

– Петра, скажи мне, – Граф возбужденно подался вперед, – у Эвики были какие-то отношения с вашим ректором?

– Что?.. Нет! – голос её сорвался. Она закашлялась.

– А теперь честно. Максимально честно, – последнее Граф проговорил со сталью в голосе. – Эвика встречалась в Каминским?

– Это не моя тайна!

– Да не твоя. Теперь следственная. Я знаю, что он был любовником Божены. Каминский спал с Эвикой?

– Она… она была влюблена в него, да, – сдалась Петра. – Они встречались с ним до того, как появилась Божена. А сейчас вроде как он опять к ней… А… – она замялась. – Зачем ты спрашиваешь, Давид? Зачем тебе это знать? Ах! – девушка на несколько мгновений перестала дышать. – Да быть не может! Ты думаешь, это он?..

– Ничего пока не думаю, – Граф снова устроился на подголовнике и прикрыл глаза, пытаясь усмирить очередной приступ головокружения.

– О, нет, – выдохнула Петра испуганно и обреченно одновременно.

И тут же рядом с ней зазвенел раздражением мужской голос.

– Какого чёрта?! Вечно ты куда-то влипаешь! Почему я должен бросать все свои дела, срываться и нестись за тобой, роняя дерьмо на асфальт? И благо, я недалеко был, не через полгорода бежать пришлось! Повезло! Забирай нахрен документы из своей шарашкиной конторки и сиди дома, раз не можешь жить без приключений! Я устал от тебя!

– Ай!.. – неловкий перестук каблуков, шуршание. – Пап, пусти, мне больно!

– Шевели ногами! Нет, почему я… Я! Должен вечно разгребать за тобой? Раз за разом, раз за разом! Мне ректор ваш позвонил, сказал, мол, забирайте дочь! Тут полицией вся площадь забита! Что это за… шарашкина конторка, в которой вот так, средь бела дня убивают людей! Забирай документы! Сто раз говорил! Забирай!

Под непрекращающийся поток ругательств, тычков и айканей, хлопнула дверь машины, сипло затарахтел двигатель. Петра неуверенно отбрехивалась, а потом в какой-то момент просто сбросила звонок.

Граф отнял телефон от уха и с удивлением посмотрел на него.

– Черт! – он хлопнул себя по колену, обтянутому вытертой джинсой.

– Что случилось? – снова взбудоражено спросил Тобиаш.

– Не дай бог у нас вырисовывается серия.

Граф склонился над телом, лежащим на носилках возле машины медицинской службы, оглядел бескровное лицо, длинную шею, чёрную от синяков.

Вокруг было неспокойно, впрочем, как и всегда на месте преступления. Сновали полицейские, медики, в пределах слышимости матерился на кого-то Сикорский, бегающий последние минуты с кипой заполняемых им протоколов. В окнах консерватории белели десятки лиц, все направленные сейчас на юную мёртвую скрипачку.

Графа затопило чувство жалости. Он совсем недавно сидел рядом с ней, прижавшись своим бедром к тёплому девичьему, разговаривал и шутил, заглядывал в светлые глаза. И Эвика была такой… живой. Граф осторожно убрал травинку, запутавшуюся в тёмных волосах, при этом случайно дотронулся до лба кончиком пальца и вздрогнул от этого прикосновения. Тот бы ещё как будто тёплым. Он опустился совсем низко, разглядывая отпечатки пальцев, кровоподтеками проступившие на посиневшее коже шеи. Душил кто-то сильный, цепкий. Совершенно безжалостно, так, что гортань сломалась и продавилась.

Тобиаш, всё это время переминающийся рядом с ноги на ногу, печально вздохнул, перекрестился и, опустив глаза в землю, одними губами завёл молитву.

Граф заметил вдруг что-то меж мелких зубов Эвики, белеющих из-под вздернутой пухлой губы. Он нахмурился.

– Смотрите, – обратился он к Тобиашу, указывая на рот девушки. – Тут что-то есть.

Священник, вынырнув из чтения, приблизился и, нахмурившись, пригляделся.

– Действительно… – кивнул он с озадаченным видом.

– Микки! – обратил на себя внимание Граф проходящего мимо детектива. – Пни кого-нибудь из криминалистов, пусть подойдут.

Сикорский, дожевывающй кончик несчастного карандаша, кивнул и скрылся за ближайшим деревом.

– Микки? – вздернул брови Тобиаш.

– М? – Граф оторвался от изучения синяков на шее Эвики и посмотрел на него. – Ну да.

– Интересно, а если я к нему так обращусь, он мне врежет?

– Не сомневаюсь в этом, – ухмыльнулся Граф краешком губы. – Но я его уже сто лет знаю, так что…

Через какое-то время Сикорский подошёл к ним сам, недовольно хмуря рыжие брови.

– Короче, нет экспертов. Свинтили уже.

– Мне б такую работу, а, – фыркнул Граф.

– Ну, кто на что учился, – развёл руками детектив. – Всё через жопу! Кто че хочет, то и делает. Хотят приходят, хотят уходят. А кто, спрашивается, разрешал?.. Ладно, чего нашли тут, рассказывайте.

– Посмотри, – Граф указал на девушку. – У неё что-то во рту.

Сикорский наклонился над покойницей.

– Бумага что ли какая-то… – он вытащил из кармана потертой армейской куртки пару латексных перчаток, натянул их, затем пальцами сжал челюсть девушки, приоткрывая рот. – Точно, смотри-ка! – детектив аккуратно достал скомканный лист, мокрый от слюны и водянистых кровавых потеков.

Граф кинул взгляд на Тобиаша: сколько он видел священников, все были натурами тонкими, бледнеющими при виде крови или покойника в принципе. Но не этот. Этот держался молодцом. Напротив, Тобиаш с интересом уставился на бумажку, несмотря на то, откуда её только что извлекли.

Сикорский осторожно, чтобы не порвать и не повредить листок, развернул его.

– “Литургия Святого Иоанна Златоуста, номер один”. Так… “После возглашения “Благословенно царство и проч.”, Пэ. И. Чайковский”, – прочитал он. – Н-да…

– Интересно, это её ноты? – Граф задумчиво почесал подбородок.

– Она пела в хоре? – вклинился Тобиаш.

– Нет, – Граф повернулся к нему. – Она скрипачка.

– Тогда не её. Произведение-то хоровое. А капелла.

– Ваша тема, да, святой отец? – хохотнул Сикорский, шурша мятым пластиковым пакетом для вещдоков – туда он убрал листок.

– Не совсем. Это православная литургия. Я просто музыку люблю.

– Так и не скажешь по вам, что духовную, – детектив скользнул взглядом по его татуировкам – рукава  яркого джемпера были закатаны до локтей, а по обнаженным предплечьям вились языки пламени вперемешку с цветами и колючей проволокой. – Да какого?.. – вдруг фыркнул Сикорский глядя за плечо Графу. – Кто пропустил сюда журнашлюх? Эй, патрульный! Работать будем, или как?

Граф обернулся и встретился взглядом с то ли крадущейся, то ли втянувшей голову от рева Сикорского молодой курчавой журналисткой. Та прижимала к груди микрофон с ярко-красной двойкой. За ней расслабленно следовал оператор с камерой на плече.

– Пресса! – гаркнул он. – Имеем право.

Девушка часто закивала, пялясь зашуганной мышью, и выставила перед собой, будто оберег, бейдж-удостоверение.

– Вы ограждение видели? – нахмурился Граф. – Это место преступления. Осмотр не окончен! А если вы своими копытами какие важные улики затопчите, м?

– Невозможно работать, – устало сплюнул Сикорский. – Дебилы, бл…

– Я попрошу без оскорблений! – оператор высунулся из-за камеры и сурово взглянул на детектива.

– Прокомментируете произошедшее? – несмело попросила журналистка и ткнула микрофоном в Графа.

Ключник небрежно оттолкнул его.

– Не прокомментирую. Сейчас же покиньте место преступ…

– Господа, господа! – зычный оклик заставил журналистов обернуться. По мощеной дорожке спешил Каминский. Он свернул с неё, длинными ногами неловко переступил низенькую живую изгородь и, срезав прямо по ухоженному газону, подлетел к карете скорой.

Сегодня он был одет в менее помпезную полиэстеровую тройку, однако снова выглядел по-дурацки: затейливые узоры глубокого винного цвета переплетались с вычурным золотом. Граф аж зубами скрипнул, до чего ему образ ректора напомнил то ли старый югославский ковер, то ли безвкусную штору.

– Какая нелепая случайность! – Каминский властно положил руку на плечо журналистке и развернул ее к себе. – Однако, скажите: помешает ли… – он покосился на черный мешок с трупом, мгновение назад застегнутый Сикорским, – это печальное событие нашим планам? Не помешает же?

Девушка похлопала растерянными глазами.

– Да тут материал покруче весеннего бала, – хохотнул оператор, опуская камеру. – Уж без обид.

– Бала? – Граф скрестил на груди руки. – Вот и замечательно. Забирайте тогда, господин ректор,  господ журналистов, и отчаливайте. А нам ещё дела делать.

– А вы бы, знаете, – Каминский взглянул в ответ надменно и брезгливо, как он умел, – могли бы работать и побыстрее. Я расчитывал, что к приходу журалистов вы уже все… приберете. Моей консерватории такая слава, знаете ли, не пойдёт на пользу, особенно, – он перевёл взгляд на журналистов и голос его стал громче и тверже, – накануне такого важного мероприятия.

– Приберем? – Граф не поверил своим ушам. – Приберем?!

Сикорский оказался рядом в тот же миг. Он схватил Графа под локоть и потянул на себя:

– Всё, хватит. Успокойся.

Граф стряхнул его руку и, набычившись, двинулся к ректору.

– Вы соображаете, что несёте? Это же человек! Это Эвика! Ее, черт возьми, придушили прямо у вас под окнами! Приберемся?!

– Граф, нет, – Сикорский снова уцепился за его локоть, дёрнул теперь сильнее и настойчивее.

– Я в курсе, – раздражённо выплюнул Каминский. – И хочу как раз, чтобы её скорее увезли. Если вы думаете, что я не шокирован или не напуган… – ректор одернул себя и покосился на оператора, который снимал всю заварушку с самого начала. – В общем, пошевеливайтесь, – он закрыл рукой объектив камеры. – Всё достаточно. Я дам официальный комментарий позже, когда у меня будет больше информации. Сейчас вам лучше проследовать за мной.

– Козёл… – прорычал себе под нос Граф, но Каминский, кажется, всё же услышал.

– Извините? – ректор обернулся.

– Козёл! – громче рявкнул Граф. – Ты думаешь, я не докажу, что это ты? Ты думаешь, я не знаю?

Каминский развернулся к нему, сжав кулаки.

– Да как вы!..

– Она тоже была от тебя беременна, да? Как и Божена?

– Граф, твою мать! – Сикорский ткнул ему в бок тяжёлым кулаком так, что тот поперхнулся воздухом, затем прошипел в ухо. – Если ты не заткнешься прямо сейчас, я тебе челюсть сломаю…

– Клевета!.. Ты пожалеешь, – угрожающе потряс в воздухе пальцем побагровевший от гнева Каминский и широко зашагал прочь, увлекая за собой журналистов. – Щенок!..

Сикорский так сжал локоть Графа, что тот скрипнул зубами, но… промолчал. Кажется, про челюсть детектив не шутил.

6.

– …от анонимного источника стало известно,