Читать онлайн Второй шанс бесплатно

Глава 1

– 911, что у вас случилось?

– Ребёнок в соседней квартире плачет вот уже несколько часов. На звонок в дверь никто не открывает. Думаю, что он новорождённый.

– Ну вот скажи мне, Ник, что происходит с нашим миром? Все словно с ума сошли. Ну если не готов ты становиться родителем, то зачем до этого доводить? Прояви ответственность что ли, позаботься о предохранении, в конце концов, а в крайнем случае сделай аборт, но ни за что не рожай, – управляя машиной, говорит мне Гэбриел, при этом продолжая смотреть исключительно на дорогу и прямо перед собой. Ехать не так уж и далеко, ведь при поступлении звонка в диспетчерскую мы оказались ближе всех остальных патрульных экипажей, курсирующих по городу, но время ответить у меня ещё есть. Как итог, я пожимаю плечами, прежде чем обратиться к своему не просто коллеге по службе в полиции и постоянному напарнику по дежурствам, но и лучшему другу ещё со времён совместной учёбы в полицейской академии пять лет назад:

– Будь добр, не суди, ладно? Мы же пока не знаем, что конкретно там случилось. Вдруг кому-то стало плохо, и он вообще без сознания, а рядом никого нет?

– Как тебе это удаётся? – бросив в мою сторону короткий и мимолётный вопросительный взгляд, после чего снова вернув всё своё внимание полосам дорожного движения, на полном серьёзе спрашивает меня Гэбриел, но я совершенно не понимаю, о чём идёт речь, и пребываю в полном недоумении относительно природы его вопроса. Такого прежде никогда не случалось. То ли сегодня я или даже мы оба встали не с той ноги, и, по крайней мере, я плохо соображаю, то ли до этого момента нам не доводилось вести столь сложные и вдумчивые разговоры. Скорее всего, дело точно так и обстоит.

– Что именно? О чём ты говоришь?

– Как после всех этих лет тебе удаётся оставаться таким наивным? Будто тебя и не было вместе со мной на местах преступлений, куда мы выезжали не иначе как вдвоём. Ну сам посуди.

И, недолго думая, я понимаю, что он прав. Бывший полицейский, которого среди ночи переехала уставшая после рабочей смены женщина, но, как выяснилось впоследствии, устранённый насильственным методом ещё до того и скинутый с дорожной развязки вниз из-за личного расследования прежде нераскрытого убийства, в ходе которого он почти подобрался к разгадке произошедшего. Девушка и парень, чьи смерти некоторое время принимали за убийство и самоубийство, пока не открылась ужасающая правда, что её отец был против их брака и хотел поговорить с ними обоими, но при этом зачем-то прихватил с собой пистолет и, случайно убив собственную дочь, выстрелил и в её жениха. Сотрудница службы опеки, которая лишь хотела заботиться о людях и детях, но в результате была убита матерью-наркоманкой, снова начавшей принимать, когда дала ей понять, что всё знает, и что если та не прекратит, то навсегда потеряет ребёнка.

И на самом деле это лишь малая толика того, что мы повидали за эти годы, а не совершенно полный перечень. Но каким-то образом, невзирая на то, что, возможно, это стоило бы сделать, тем самым последовав примеру многих более опытных сослуживцев, кто таким способом предохраняет себя от внутреннего выгорания и знает, что говорит, я не ожесточился. Я не делаю преждевременных выводов относительно той или иной ситуации, не выстраиваю дистанцию между собой и чужими бедами и не вырабатываю в себе сугубо равнодушный подход.

– Я не наивен. Просто и равнять всех под одну гребёнку вряд ли правильно и допустимо.

– Ну как по мне, так здесь всё очевидно. Ты ведь знаешь, что это не самый благополучный район? Наверняка эти двое просто загуляли и бросили своего ребёнка на произвол судьбы. И это в то время как многие люди годами о нём мечтают, но по какой бы то ни было причине у них ничего не выходит. Но больше меня удивляет не это, а то, что кто-то удосужился набрать трубку и позвонить. Сейчас мало кому есть дело до другого человека и его проблем.

– Ну хватит, Гейб. Давай просто поднимемся наверх и во всём разберёмся. Благо, что мы уже приехали.

– Слушай, сходи-ка ты один. Знаю, это не по правилам, но…

– Что но?

– Я всё ещё не очень хорошо себя чувствую. Ну ты понимаешь.

– Пить надо меньше накануне дежурства.

– Сколько можно повторять? Я просто отравился дурацкими суши.

– А что же Эвелин?

– У неё были другие, да и вообще она едва к ним притронулась.

– Ладно, оставайся здесь. Но будь на связи. Я возьму рацию.

Я поднимаюсь на третий этаж, и поскольку я всё-таки не склонен отрицать, что мы живём в ту эпоху, когда каждый человек преимущественно зациклен лишь на себе и ничего вокруг не замечает, меня несколько поражает и обнадёживает скопление переговаривающихся и шушукающихся людей у одной из квартир с правой стороны. Оно доказывает, что доброта всё-таки по-прежнему в ходу, а ещё служит более чем красноречивым ориентиром относительно направления, в котором мне необходимо двигаться. Но мы, в конце концов, не в цирке, и здесь абсолютно не на что смотреть.

– Так, все, пожалуйста, расходимся. Это дело полиции. Прошу вас, возвращайтесь в свои квартиры. Мы со всем разберёмся.

Возмущаясь и споря, толпа, тем не менее, удивительно легко редеет и рассасывается, и, оставшись в одиночестве в опустевшем коридоре, я скорее неосознанно, чем в надежде на успех нажимаю на дверную ручку. Но дверь внезапно открывается, и моя рука инстинктивным движением, превосходно отточенным за годы службы, выхватывает пистолет из набедренной кобуры.

– Гейб? Ты меня слышишь?

– Да, что такое?

– Дверь не заперта, и я вхожу. Будь готов вызвать неотложку.

– Понял. Будь осторожнее.

– Как всегда.

Я делаю шаг вовнутрь, согласно внутреннему регламенту и незыблемым правилам чётко и ясно говоря, кем являюсь, и упоминая жалобы соседей на плач ребёнка, как причину своего вторжения, но никакой реакции абсолютно не жду, ведь меня молниеносно охватывает буквально гробовая тишина. А ещё почти кромешная темнота из-за закрытых плотных занавесок, затхлый и удушливый ввиду того, что единственную комнату, сочетающую в себе и спальню, и кухню, очевидно давно не проветривали, воздух, и атмосфера нищеты и убожества. Здесь царит противный запах разбросанного повсюду мусора, испортившихся продуктов и грязных тарелок в такой же немытой мойке, и от всего этого в совокупности возникает неприятное ощущение остановившей свой ход жизни. Если где-то здесь и плакал ребёнок, то сейчас я его не слышу, и мне вовсе не хочется думать, почему. Не наблюдается у меня и желания проходить дальше, ведь вся эта квартира-студия вместе с ванной комнатой и прихожей настолько мала, что превосходно поместилась бы в моей гостиной, и ещё осталось бы место. Но деваться мне некуда, и я нервно сглатываю, чего раньше за собой никогда не наблюдал, прежде чем, максимально тихо ступая по деревянному покрытию, которое кажется минным полем, с каждым шагом начать приближаться к чуть белеющему во мраке матрацу, служащему кроватью. Поскольку ванная комната пуста, это единственное место, которое ещё может дать ответы на все вопросы, и мои глаза, уже привыкшие к скудному освещению, благополучно различают нечто такое, что заставляет меня опустить пистолет, всё это время удерживаемый мною двумя руками.

Женский силуэт, частично скрытый непривычно тёплым для начала лета одеялом без пододеяльника. Спутанные тёмные волосы, конкретный цвет которых не позволяет определить царящий сумрак, раскиданные по подушке без наволочки. Явно давно не мытое тело, по крайней мере, в части неопрятного лица со следами размазанной косметики и нуждающихся в увлажнении рук и шеи, не спрятанных ни под какими материями и кое-где покрытыми засохшими пятнами непонятного происхождения. И совсем ещё маленький человечек, которого я бы и не заметил, если бы его крохотные ручки не торчали из-под одеяла рядом с вздымающейся в такт уловленному мною дыханию правой грудью девушки. Я вполне допускаю мысль, что когда-то она была красива, привлекательна и молода, но сейчас она отвратительна и выглядит намного старше, чем, вероятно, является на самом деле, и это единственное заключение, которое я позволяю себе сделать о ней прежде, чем сосредотачиваюсь на малыше. Возможно, и ей тоже необходима помощь, и по совести решать это никак не мне, но я выделяю его, и всё то, о чём я говорил Гэбриелу ещё в машине, теперь кажется мне далёким и несущественным, и вообще сказанным не мною. Да, я был не так уж и неправ, но перед лицом открывшихся обстоятельств это фактически забыто, и сейчас я ощущаю лишь гнев, злость и ярость, ведь лучше вообще не появляться на свет, чем расти нежеланным ребёнком, до которого даже родной матери нет никакого дела. Я никогда не думал, что буду осуждать, но пока мои руки набираются смелости и готовятся коснуться ребёнка, чтобы проверить, жив ли он ещё или уже больше никогда не будет пахнуть детской присыпкой, смесями и молоком, именно этим я и занимаюсь. Я осуждаю и обвиняю, а уже в следующее мгновение вздрагиваю всем телом, когда, затрещав, о себе совершенно некстати напоминает рация. Чтобы достать её из переднего кармана брюк, мне приходится выпрямиться, и вызванное этим промедление заставляет Гэбриела повторить свой вопрос:

– Ты в порядке, Ник? Что там у тебя? Нашёл ребёнка?

– Да, нашёл. Ещё не успел проверить, дышит ли он, но в любом случае нам нужна скорая помощь. И хотя об этом пока ещё рано говорить, при необходимости придётся связаться со службой опеки.

– А родители?

– Не знаю, где отец, если он вообще есть, но мать здесь. Тут царит просто ад, поэтому, как только свяжешься с медиками, поднимайся-ка сюда. Ты мне нужен.

– Понял. Считай, что я уже иду.

– Отлично. Отбой связи, – договариваю я и только собираюсь снова наклониться к ребёнку, как посредством всего лишь вскользь брошенного взгляда мгновенно оцениваю изменившуюся ситуацию и то, что под сбитым вниз одеялом девушки больше нет. Всегда наблюдательный к деталям, отвлёкшись на переговоры, я словно оглох, но едва уловимое кряхтение со стороны матраца приводит меня в чувство, и, ощущая странное облегчение, будто там находится мой ребёнок, всё своё внимание я направляю на него, но тут на мою спину обрушивается удар. Не сильный, не лишающий сознания и не сопровождающийся хрустом костей, но, оборачиваясь, одновременно с этим я вооружаюсь снова. Но бита, а именно этот предмет девушка и держит в своих неожиданно воинственно настроенных руках, выбивает пистолет из моих ладоней, которыми я не успел ухватить его достаточно крепко, а когда она сама прижимает меня к первой попавшейся стене, частично перекрывая мне доступ воздуха, куда-то прочь отлетает и рация. Приставленная к шее бита невольно затрудняет дыхательный процесс, но это всего лишь девушка, и даже если бы её не оттащил от меня так удачно появившийся Гэбриел, я бы и сам с ней отлично справился.

Потому что уже чувствовал, как изменяет ей адреналин, полностью сходя на «нет», а его место вновь заполняет в действительности никуда не девшаяся слабость. Но всё равно, откашлявшись и сделав глубокий вдох полной грудью, первое, что я делаю, это благодарю своего друга. А потом всё-таки беру ребёнка на руки, грязного, в памперсе, который давно пора сменить, и голодного, ведь новые пятна, представшие моему взгляду на поношенной женской кофте ещё в пылу борьбы, в силу своего расположения могут быть только от молока. От молока, не данного младенцу и не сцеженного, и потому в прямом смысле вылившегося из более не справлявшихся с этой нагрузкой молочных желёз, но, тем не менее, этот беспомощный маленький комочек жив, и я прижимаю его к себе, накрывая единственной пелёнкой, оказавшейся в поле моего зрения. Полный решимости как можно скорее унести мальчика отсюда, я начинаю двигаться на выход, но, вырвавшись из рук, скорее всего, не особо и сдерживавшего её Гэбриела, эта девушка кидается ко мне, когда моё тело уже почти оказывается в дверном проёме:

– Нет, пожалуйста… Я умоляю вас, не забирайте его у меня, – бросаясь буквально в мои ноги, взывает она к моему сердцу со слезами на глазах, но всё это абсолютно бессмысленно и безнадёжно, и я не верю ни им, ни ей. Она не любит своего малыша, а я словно лишился самого главного органа, без которого невозможно существование всего остального организма, и, в поступающем из общего коридора свете глядя в оказавшиеся шоколадно-карими глаза, я не чувствую ничего, кроме глубокого омерзения. И её прикосновения, которые ощущаются даже без непосредственного контакта, и она сама мне невероятно противны, ведь если она не в состоянии заботиться даже о самой себе, как можно оставить и доверить ей ребёнка? В одночасье всё, в чём я был уверен на протяжении всех сознательных лет, перевернулось с ног на голову, и мне плевать, сколько же составляет её возраст, и что в её жизни пошло не так, и в результате каких именно событий она оказалась там, где сейчас находится. Мне не жаль, и сочувствие это последнее, что я испытываю, и хотя я знаю, что меня могут отстранить и наказать, я не останавливаю свою ногу, словно зажившую собственной жизнью, обрётшую отдельную от всего остального тела волю и отпихнувшую девушку прочь. Она предпринимает попытку подползти обратно, но вся столбенеет и застывает, когда, вибрируя, мой крик заставляет дрожать стены, потолок и окно:

– Нет, и думать об этом не смей. Не приближайся, – с этими словами я покидаю эти страшные четыре угла так быстро, будто за мной гонится дьявол, и даже ни разу не оборачиваюсь. Как я уже говорил ранее, здесь не на что смотреть, а она… Она виновата сама. Ей стоило цепляться за ребёнка и отстаивать его намного-намного раньше. Перед лицом судьбы, а никак не у оказавшегося в квартире лишь с благими намерениями незнакомца.

Глава 2

– Знаешь, ей нет ещё и девятнадцати.

– Кому? – не отрываясь от накопившейся бумажной работы, спрашиваю я у сидящего за соседним столом Гэбриела, в то время как за окнами нашего отдела уже смеркается, а он, я уверен, не сводит с меня своих не менее пристальных и изучающих, чем мои, глаз. Думаю, что у него и так уже есть за что меня упрекнуть, и поэтому и не смотрю на него, не желая, чтобы, если вдруг мой ответный взгляд окажется каким-то не таким, в эту копилку добавилось и что-то ещё. Лучше всего притвориться и изобразить колоссальную занятость в надежде, что всё остальное подождёт до следующего раза, но, конечно, Гэбриел не такой.

– Ты и сам прекрасно знаешь, кому, но если ты хочешь, чтобы я назвал конкретное имя, то…

– Нет, никаких имён, – перебиваю я его прежде, чем, запоздало сообразив, как странно и в высшей подозрительно это будет выглядеть, успеваю себя остановить. Слова вылетают изо рта, словно пуля, мгновенно и необратимо, будто со скоростью света, и я молча жду, когда Гэбриел сделает что-то такое, что не оставит мне много выбора, кроме как посмотреть на него. Он может ударить по ножке моего стула или и вовсе встряхнуть прикосновением мое напряжённое вот уже несколько часов тело, но ничего такого и близко не происходит. Кроме нас, здесь больше никого и нет, мы единственные задержались допоздна, и по идее никто не стал бы возражать против криков и громкого выяснения отношений, но всё, чего я удостаиваюсь, это по-прежнему тихий, осторожный и предельно спокойный голос:

– Что случилось в той квартире?

– Я же уже всё рассказал. Осталось лишь сформулировать и написать отчёт.

– Я спрашиваю не о том, что делал ты, и что сделала она, увидев постороннего тебя. Я всё это знаю и отлично помню. Но что произошло с тобой? Что стало с пунктом «не осуждай»? Ты вышел оттуда будто совсем другим человеком. И за весь прошедший с того мгновения день за исключением необходимого едва ли сказал хоть слово.

– Разве ты не хотел, чтобы я стал хотя бы чуточку более циничным?

– Если для тебя стать более циничным это начать пинать девушек ногами, то прости, но нет. Это совсем не то, чего бы мне хотелось.

– Так отчего же ты меня не остановил?

– Я от тебя такого просто не ожидал, Ник, а ты, наверное, и сам не осознаёшь, насколько быстро вылетел оттуда.

– Даже если и так, что же ты, по крайней мере, никому не доложил? Меня бы временно отстранили, и дело с концом.

– Я бы никогда так не поступил. Что бы там ни было, ты всё равно мой друг. Но больше так не делай, ладно? – просит меня Гэбриел, и в его звучащих твёрдо и убедительно словах я слышу не разочарование во мне, но неприятие и неодобрение так точно, и в этом он совсем не одинок. Мне и самому уже жутко вспоминать свои недавние прегрешения, и, если бы это было возможно, я бы никогда не допустил ситуацию, при которой пылающие и горячие эмоции обычного человека затмят холодный и рассудительный ум много чего повидавшего на своём веку полицейского, не сумевшего вовремя отключиться.

– Я и сам не знаю, что на меня нашло. Рассудок будто помутился, – по крайней мере, временно отказываясь от намерения сосредоточиться на различного рода распечатках и сводках, громко выдыхаю я, швыряя ручку на поверхность стола перед собой и в трущих движениях касаясь ладонями лица. Это как снять камень с души, ведь, оглядываясь назад, я действительно не понимаю, как докатился до такого. Как посмел повысить голос и заорать, как явно превысил все допустимые границы и должностные полномочия, как решил, что имею право применять физическую силу, и как в конечном итоге опустился до некоторого насилия по отношению к беззащитной, слабой и не способной постоять за свою безопасность девушке. Даже если отбросить в сторону тот факт, что даже с истинными злодеями я никогда не вёл себя столь резко, жёстко и грубо, родители точно не воспитывали меня так, чтобы я направлял эти однозначно отрицательные качества на женщин. А она ведь ею даже не является. Она всего лишь вчерашний подросток, и, кажется, я начинаю чувствовать себя поистине отвратительно.

– Ты всё равно мог бы не быть таким уж жестоким. Ну знаешь, не уносить ребёнка, а позволить ей держать его и быть с ним до приезда скорой.

– Какая теперь уж разница? Они всё равно вместе, и не похоже, что служба опеки его отберёт. Особенно учитывая тот факт, что ты туда так и не позвонил.

– Да пойми же ты, Ник, что она всё равно мать, и до этого дня в её адрес не поступало ни единой жалобы. Как-то же она справлялась.

– Вот именно, что как-то. А теперь перестала. Ты же видел всю ту грязь, хаос и бардак. Ни один ребёнок не заслуживает расти в таком убожестве. Ну что она может ему дать?

– Но есть и другие варианты. Просто надо всё хорошенько обдумать. И в любом случае все люди заслуживают второго шанса, и она не исключение, – отвечает Гэбриел, но, пока всё же неспособный вот так просто взять и согласиться с ним, в отрицании я качаю головой из стороны в сторону.

Это слишком идеально и совершенно, чтобы быть правдой. Красивая и сказочная теория не всегда применима на практике, и то, что соседи впервые позвонили куда надо и предоставили сведения о тяжёлой жизненной ситуации другого жителя, требующей вмешательства власть имущих, вовсе не означает, что эти самые обстоятельства возникли лишь в день соответствующего обращения. Любому, кто побывает в квартире, даже без тщательного осмотра и обследования всех помещений и поверхностей станет очевидно, что она доводилась до такого паршивого и плачевного состояния не одну неделю, если не месяц, поэтому о каких вторых шансах тут может идти речь?

Они имеют смысл только тогда, когда человек реально способен исправиться и действительно хочет измениться изнутри, ну а здесь всему виной не просто тяжёлое финансовое положение, но и то, что он уже давно банально сдался и опустил руки. Можно одолжить денег, взять на себя все расходы и помочь другому найти своё место в обществе и работу с достойной оплатой, но нельзя внушить желание заботиться о своём собственном ребёнке и лелеять родную кровь, благодаря которой продолжится твой род, и заставить испытывать любовь. Это эмоции и чувства, никак не связанные с материальной стороной и достатком, а значит, они либо есть, либо нет. Другого просто не дано, и в данной ситуации наиболее вероятен второй вариант. Отставим пока в сторону финансовый аспект, ведь грудное молоко совершенно бесплатно и доступно, и она… Она бы могла хотя бы кормить своего ребёнка и просто чаще его купать.

– Этот мальчик мог умереть прямо там, а она бы даже не пошевелилась.

– Но он же не умер. Врачи сказали, что с ним всё будет в порядке. С ними обоими.

– Ну, ещё не вечер. Не угробила сегодня, сделает это завтра. Особенно если его оставят с ней. Но это первое, чем я займусь с утра.

– Займёшься чем? Подашь официальную жалобу? Окончательно сломаешь девушку ещё до суда? Да что с тобой такое?

– Ничего. Просто стараюсь мыслить рационально.

– К чёрту всё. Я домой. Тебя подбросить? – выпрямляясь в полный рост и распределяя бумажник, телефон и ключи по карманам, спрашивает меня Гейб, вероятно, устав от нашего разговора и безуспешных попыток повлиять на моё сознание и предпочитая сбежать, но при этом всё равно предлагая себя в качестве водителя даже при наличии у меня собственной машины, но я качаю головой.

– Спасибо, но я ещё поработаю.

– Ну как знаешь. Тогда до завтра.

– Давай, пока. Передавай Эвелин привет, – говорят на прощание мои губы, и, думая, что Гейба уже и след простыл, я снова берусь за ручку, чтобы вернуться обратно к различного рода документации на столе перед собой, когда голос со стороны двери невольно заставляет меня поднять голову вверх:

– Ник?

– М-м?

– Прямо сейчас её ровесники решают, куда им поступать, и в каких высших учебных заведениях они вообще хотят учиться, а она еле-еле закончила школу. Они не только не столкнутся с её проблемами в самое ближайшее время, но и вообще никогда не окажутся вынужденными иметь с ними дело.

– Что ты пытаешься мне сказать?

– Этот ребёнок всё, что у неё есть. Все мы заслуживаем самого лучшего и хотим того же самого и для своих детей, но я бы не пережил, если бы у меня отняли последнего родного человечка.

– Что-нибудь ещё?

– Нет, это всё. Спокойной ночи, друг.

Именно на этой ноте я и остаюсь один, и по идее теперь уже ничто не способно помешать мне сделать пару-тройку дел перед отъездом домой, хотя, будучи одиноким, я ни к кому и не тороплюсь. Но все старания сосредоточиться кажутся заранее обречёнными на провал из-за обилия мыслей в голове и в конечном итоге терпят крах. Не сдержавшись, я так резко отбрасываю ручку прочь, что она разлетается на составные части прямо в воздухе. Будь ты неладен, чёртов Гэбриел.

******

– Вы ведь знаете, что часы посещений уже истекли? Приходите завтра.

– Я всего на минуту, и вот ещё… – без дальнейших предисловий просто показываю свой значок я, ведь он быстро решает все проблемы и помогает оказаться даже там, куда во внеурочное время кого попало ни за что не пустят. Когда родственникам ход заказан, утверждение стража порядка, даже если он, как сейчас и я, уже переоделся в гражданскую одежду, всё равно творит чудеса.

– Хорошо. Но мне всё равно нужно ваше имя.

– Николас Аллен.

– Палата номер двести три. Второй этаж, от лифта прямо по коридору. Я предупрежу дежурную медсестру. Она вас встретит.

– Отлично, спасибо, – на самом деле мне не особо и нужно сопровождение, но всё-таки это не моя территория, чтобы спорить и диктовать свои порядки. Поднявшись наверх, я позволяю проводить себя к нужной двери справа и терпеливо жду, когда сотрудница больницы в белой униформе, пользуясь моментом, проверит показатели на мониторах и внесёт новые данные в карточку пациента, прикреплённую в изножье высокой кровати с немного приподнятой спинкой. Я не настроен вести разговоры, да и вообще вряд ли осознаю, что здесь делаю, и уж точно не понимал, куда направляюсь, пока не заглушил автомобиль на стоянке близ входа в здание. Но, когда медсестра не то чтобы обращается ко мне, но прерывает молчание, я невольно весь обращаюсь в слух, ведь если кто-то и поддерживал связь с больницей и одновременно составлял досье, неминуемо погружаясь в чужое прошлое, то только Гэбриел, в то время как я просто взял и начисто отстранился. Теперь же меня охватывает некое жжение в груди, неприятное, раздражающее и скребущее душу, но одерживающее безусловный триумф, который я оказываюсь не в силах побороть.

– Она поступила к нам болезненно слабой, сильно обезвоженной и находившейся под действием почти избыточной дозы снотворного, но за минувшие часы нам удалось вывести эти вещества из её организма, нормализовать её давление и в целом здорово улучшить состояние организма. Что же касается ребёнка, то его жизни тоже ничего не угрожает, и он вполне способен питаться молоком матери, которым при необходимости она его и кормила. Последний раз пару часов назад перед тем, как принять душ и лечь спать. Таким образом, нет ни единого повода для беспокойства. Разве что только то, что…

– Только что?

– Только то, что у неё совсем никого нет, и пойти ей тоже некуда. Бедняжка.

– Вы это о чём? Её привезли из дома.

– Да разве же можно назвать домом то место, где ты находишься на птичьих правах? Полиция выяснила, что ту квартиру она лишь снимала и уже установила истинную хозяйку помещения, а она в свою очередь больше не желает её видеть. Из-за регулярной задержки оплаты, как я слышала. Сиротам в наше время приходится несладко. У вас есть пять минут, – с этими словами, вернув планшет для медицинских бумаг на отведённое ему место, медсестра покидает палату, притворяя за собой дверь, но я едва ли должным образом замечаю свершившийся факт.

Всё моё внимание отдано кроватке на колёсах по правую руку от основной постели, тщательно завёрнутому в голубую пелёнку мальчику, мирно спящему в прозрачном боксе и больше не являющемуся грязным и неопрятным, и тому человеку, который, в положении на спине повернув голову налево, напряжёнными руками с подсоединёнными к ним трубками и капельницами сильно сжимает одеяло, будучи неспособным успокоиться, расслабиться и отдохнуть даже во сне. В разговоре с Гэбриелом в вызывающей отторжение форме я выразил мысль о недопустимости имён, но немного опущенный взгляд сам зацепился за основные данные в карте, ещё когда медсестра даже не прикоснулась к ней, и теперь мои недостойные истинного мужчины жесты и порывы более не безымянны. Это не относится к ребёнку, но напрямую связано с шоколадно-карими глазами, сейчас скрытыми за периодически подрагивающими веками с пышным веером ресниц, абсолютно чистым телом в свежей больничной рубашке, на коже которого не видно ни одного пропущенного нелицеприятного пятнышка или косметического следа, и закручивающимися в локоны на кончиках вымытыми волосами цвета тёмного каштана. Я вижу молодость, наивную невинность, дурманящую опрятность и манящее очарование, но всё это лишь образ и картинка, в которых нет ничего настоящего, а не искусственного и реально имеющего место.

Под ними лишь скрыто истинное нутро, уродливое, гадкое и паршивое, в отличие от смысла, вложенного в значение райского и завораживающего уши имени, а то, что обретено и достигнуто посредством отзывчивости, великодушия, усилий, стараний, доброты и самопожертвования других людей, не сохранится надолго, а значит, это просто фантазия. Да, возможно, яркая, запоминающаяся, вполне способная свести с ума, будоражащая и ослепительная, но всё-таки кратковременная и в конечном итоге выкидывающая тебя исключительно в опустошающую и мрачную реальность, где привлекательность физической оболочки вовсе не символизирует красоту и внутреннего царства, которое вполне может быть пугающим, отвратительным и страшным. В моём же мире и так предостаточно темноты и иллюзий, и когда отведённые мне минуты берут и становятся прошлым, я не продлеваю этот странный момент одновременно прозрения и самобичевания, а просто выхожу за дверь. Завтра непростой день, и к нему необходимо тщательно подготовиться.

Глава 3

Сердце бьётся, как бешеное, и только и делает, что угрожает вылететь из груди, но, пусть и тяжело дыша, так я, по крайней мере, понимаю, что сегодня точно больше не усну. Не потому, что к шести часам утра, обозначившимся на электронных часах, частично разбавляющими темноту свечением своих зелёных цифр, уже полностью выспался и совершенно не хочу спать, а просто потому, что вовсе не желаю снова видеть кошмары. Я и так еле-еле заснул около двух часов ночи, и пусть уж лучше весь ещё только предстоящий мне на работе день я буду выглядеть, как зомби, чем сознательно заставлю себя опять погрузиться в мрачные и трагичные сновидения. Мне снились молящие о спасении новорождённые мальчики, не перестающие кричать, ведь для них это единственный способ быть услышанными, десятки таблеток, рассыпавшихся по полу, но подобранных максимально быстро и почти без промедления запитых стаканом воды, посреди холодной и лютой зимы прыгающая в воду девушка, буквально камнем уходящая ко дну из-за мгновенно намокшего и потяжелевшего пуховика, проблесковые маячки полицейских машин и ненужной кареты скорой помощи, утраты, слёзы и одно лишь горе.

Я проснулся весь в холодном поту, и, хотя с тех пор и минуло уже достаточно времени, а ритм моего дыхания постепенно стабилизируется и возвращается к нормальному, удивительно яркие и чёткие фрагменты до сих пор стоят перед моими глазами и в самое ближайшее время явно абсолютно никуда не собираются исчезать. Это выматывает и тревожит, ведь в них не было ничего даже отдалённо позитивного, светлого и радостного, но одновременно и толкает прочь из дома туда, где, вытесняя всё остальное, остаётся лишь работа, и уже к половине седьмого по совершенно пустым улицам я благополучно доезжаю до участка. В столь ранний час здесь не особо и людно, ведь максимальное количество служащих здесь традиционно бывает лишь днём, и формально моё дежурство ещё даже не началось, а я в свою очередь никогда не приезжал на работу настолько заранее, но внезапно ставшее важным дело не требует отлагательств. Глаза слегка слипаются, и некоторой части меня хочется лишь найти горизонтальную поверхность или просто опустить голову на стол, и плевать на кошмары, но, вооружившись кофе из автомата, я заставляю себя перестать даже думать об этом, отказываюсь от самого лёгкого пути и погружаюсь в чтение.

******

Просыпаюсь я от того, что кто-то яростно, но одновременно не слишком и грубо тормошит меня за правое плечо. С трудом приоткрыв глаза, я обнаруживаю, что моя голова покоится на досье, которое наверняка уже частично отпечаталось на моей правой щеке. Отделение заполнили сослуживцы и шум телефонных звонков, разговоров, перебираемых бумаг, щёлкающих автоматических ручек и другой офисной техники, а слева от моего стола стоит Гэбриел и пытается привести моё тело в чувство. Всё, что я помню, это то, как всего на секунду уткнулся лбом в деревянную столешницу, желая лишь немного передохнуть и осмыслить уже открывшиеся факты, прежде чем погрузиться в менее важные по сравнению с главным детали и подробности. Но, должно быть, обратно я так и не выпрямился и в какой-то момент просто отключился. Мне неведомо, когда точно это произошло, и сколько тогда было времени на часах, но то, что вернуться к прерванному сну мне ни при каком раскладе не светит, более чем просто очевидно. За окнами вовсю мерцает яркое летнее солнце, но если я что и усвоил за годы службы, так это то, что у преступников и злодеев нет ни коротких дней, ни выходных, ни отпусков. Поэтому, садясь прямо в рабочем кресле, я протягиваю руку за бутылкой, которую предлагает мне Гэбриел, и, лишь жадно проглотив всё её водное содержимое пересохшим горлом, начинаю включаться в работу:

– Который час?

– Ровно девять. Ты в порядке? Тебе не плохо?

– Нет, – тут же отрицая в корне неверное предположение, качаю головой я. Физически я совершенно здоров, даже если, возможно, немного и голоден, что легко разрешимо посещением общей столовой или автомата с едой по пути на выезд, а всё остальное не требует экстренного вмешательства. Да и вообще не от каждого недуга есть врачи. Не каждую болезнь можно вылечить, и далеко не каждого человека можно спасти, а в особенности от самого себя.

– Точно ничего не случилось? Ты здесь давно?

– Довольно-таки.

– Слушай, Ник. Тут такое дело. Я думаю, что тебе стоит поехать домой и денёк отдохнуть. Я без проблем тебя прикрою. Ну что скажешь?

– Я ценю твою заботу, и спасибо тебе за неё, но нет. Мне лучше здесь.

– Но я не видел тебя таким вымотанным и, не знаю, опустошённым что ли с тех пор, как…

– Не надо, Гейб, – не дожидаясь основательной и полноценной конкретики, перебиваю его я. Он не скажет мне ничего нового и чего-то такого, что вдруг станет для меня открытием, а мне и самому болезненно ясно, что вчерашние события влияют на мой рассудок сильнее, чем я готов признать, и пробуждают к жизни вещи, воспоминания и мысли, которые казались мне похороненными навсегда. Но это не значит, что у меня есть желание ворошить прошлое и снова видеть необоснованную жалость в чужих глазах, особенно учитывая тот факт, что о действительно самом трагичном и душераздирающем, по крайней мере, в моём понимании, я так никому и не рассказал. У каждой медали есть две стороны, но в данном случае о второй известно лишь мне одному, а, обнаружив её далеко не сразу и не зная, как заговорить о внезапно ставших моим достоянием фактах, я так и оставил их при себе. Возможно, в глубине души это и уничтожает меня, но и омрачать сохранившуюся светлую память об ушедшем человеке в глазах тех, кто его знал и, в отличие от меня, глубоко, преданно и истинно любил, в мои намерения не входит. – Я просто почти не спал. Но свежий воздух меня взбодрит.

– Ты уверен?

– Предельно. Куда надо ехать?

– Студенты с утра пораньше решили провести обряд посвящения, и, находясь в воде, один из них наткнулся на руку утонувшей девушки.

– Или же убитой, от которой таким образом просто избавились.

– Или так, да. Пока на место добираются криминалисты, судебно-медицинский эксперт, криминальный следователь и детективы, наша задача оцепить берег и подходы к нему и никого туда не пускать.

– Ну, тогда поехали.

– Ник?

– Я обещаю, я в порядке, – но в действительности это не совсем так, и я не только не спорю с Гэбриелом, когда он говорит, что сядет за руль, но и уже у ярко-жёлтой полицейской ленты, огораживающей всё-таки место преступления, а не банального несчастного случая, заговариваю с другом совсем не о сегодняшней жертве. С извлечением её тела из водоёма позади нас не всё так уж и просто, и, наверное, это ужасно, обсуждать жизнь и способы решения житейских проблем по-прежнему существующих людей, в то время как в двух шагах от тебя пытаются вытащить на поверхность уже лишённое души тело, но здесь можно помочь лишь поиском виновного и ответов, а вместе с этим и установлением справедливости, а напрямую ничего из этого к сфере моей деятельности не относится. Мы лишь патрульные, а за непосредственное расследование и раскрытие преступлений отвечают совершенно другие лица. Нашей же задачей является лишь обеспечение условий для того, чтобы они все могли спокойно выполнять свою работу на пресловутом месте преступления, где бы оно ни находилось, и если у нас всё под контролем, как сейчас, то общаться между собой вовсе не запрещено.

– Вчера ты сказал, что есть и другие варианты, и что нужно просто тщательно всё обдумать. Что ты имел в виду? – спрашиваю я, ведь, в конце концов, нужно что-то решать, без особых медицинских на то показаний в больнице никого не держат сильно долго, и, даже не успев реально погрузиться в эту историю, я и так знаю, что в этом плане дни девушки сочтены. Ходить вокруг да около банально некогда, да и незачем, ведь, хотя Гэбриел и промолчал, он не слепой и ясно видел, что именно я читал в кабинете и на чьём конкретно досье случайно забылся урванным поверхностным сном.

– Конечно, то, что кто-то должен проявить инициативу и позаботиться о ней, не разлучая её с ребёнком.

– Так вы с Эвелин размышляете об этом?

– Нет, ты что. Я и не думал, что из-за беременности она станет слегка стервозной и начнёт до такой степени ценить личное пространство, что временами становится жутко, но факт остаётся фактом, поэтому я даже и не заикался. Будь обстоятельства другими, пожалуйста, но сейчас совершенно неудачное время. Мы только снова разругаемся из-за того, что я в очередной раз не понимаю якобы очевидных вещей, а мне этого совсем не хочется.

– Так что теперь?

– Нужно купить автомобильное кресло.

– Я серьёзно, Гэбриел.

– И я. Без его наличия в машине новорождённых не выписывают. Эвелин уже давно требует от меня его купить, а я всё торможу.

– А если ребёнок не совсем только что появился на свет? Оно всё равно нужно, чтобы покинуть больницу?

– Ты что это, Ник? Я не подразумевал, что этим кем-то должен быть ты. Я имел в виду, что тебе необязательно подавать рапорт, а не то, что нужно тащить её к себе домой. То, что ты прочитал досье, ещё ничего не значит. За исключением основных сведений и деталей там полно белых пятен, о которых может поведать только она сама. Откуда тебе знать, что она, к примеру, не воровка? В совокупности всё это очень и очень рискованно, – да, чисто теоретически это, и правда, опасно для меня, моей работы и распланированного будущего, в котором я знаю, по крайней мере, то, чем буду заниматься и через десять лет, если к тому моменту меня, конечно, не застрелят. Мало того, что экстренный вызов зафиксирован в системе, и этот факт оттуда никак не стереть, так есть ещё и показания соседей, свидетельствующие о том, как долго плакал ребёнок, а дверь никто не открывал. На них, занесённые в протокол, следует отреагировать не иначе как обращением в службу опеки, поэтому да, мне однозначно много из-за чего может взять и серьёзно влететь. И не учитывать это просто преступно, но…

– Ты, конечно же, прав, и она действительно может оказаться кем душе угодно. Но у меня есть возможность… И деньги. Просто дело ведь не столько в них, – отвечаю я, но всё это чушь, ерунда и самая примитивная отговорка, какая только может быть. Всё начинается с намерения, и пусть я не уверен, что полностью отдаю себе отчёт в собственных же ожидаемых действиях и их вероятных последствиях, кого при всём при этом я пытаюсь обмануть? Глубоко в сердце оно уже всё решило за меня. А ещё если ты что-то можешь, то не позволяй себя ничему остановить и просто действуй. Другого тут банально не дано.

– Прежде всего, конечно, совсем не в них, но знаешь, я думаю, что ты справишься. Только начать всё равно придётся с детского кресла, – эти слова не лишены смысла, да и вообще Гэбриелу, готовящемуся стать отцом, куда лучше знать о том, что нужно ребёнку, и об обязательных правилах перевозки детей в автомобиле, но, в этот раз укладываясь в установленные часы посещения больных, я размышляю, что мы оба, возможно, поспешили. Поторопились тогда, когда в своём узком кругу фактически решили чужую судьбу, распорядились ею по своему усмотрению и сочли, что не встретим ни единого возражения. Прежде всего, это относится ко мне, ведь это я собираюсь сделать что-то конкретное, взяв на себя многогранную заботу о совершенно незнакомом человеке, которого видел всего лишь дважды в жизни, и его ребёнке, что автоматически усложняет и без того не лёгкую ситуацию, но кое-чего мы явно не учли.

Даже столкнувшись с финансовыми проблемами задолго до этого дня, как одна из множества, Кензи, чьё имя я узнал ещё вчера из медицинской карты, а полностью оно звучит, как Маккензи, совершенно свободна и вовсе не обязана покоряться незнакомцу и вверять ему свою жизнь только потому, что он так сказал. А ещё ей, возможно, и не настолько нужен ребёнок, чтобы сознательно оказаться в своеобразной клетке, и для неё предпочтительнее расставание с ним, чем продиктованная исключительно благими намерениями с моей стороны полнейшая зависимость от постороннего лица. Каждый волен выбирать, но в то же время лично ей я вряд ли предоставлю такую роскошь. По крайней мере, я думаю так до тех пор, пока не вхожу в нужную палату и ввиду отсутствия девушки в кровати не оказываюсь в положении застигнутого врасплох, когда, не удержавшись, подхожу ближе к боксу с ребёнком. Она бесшумно появляется из ванной комнаты позади и обнаруживает саму себя лишь сломленным, ранимым и дрожащим шёпотом из-за моей спины:

– Вы здесь, чтобы забрать его, ведь так? – так и не успев дотронуться до малыша, я тут же оборачиваюсь на голос и впервые вижу его обладательницу одновременно и ухоженной, и находящейся в сознании, а не спящей, как это было вчера. Даже с расстояния двух метров мне очевидно, что она вся, кажется, дрожит, то и дело перемещая взгляд между мною и ребёнком, но не предпринимая попыток подойти, и так я понимаю, что ей страшно. Не только за дитя позади моего тела, но и за саму себя. Из-за меня. По той простой причине, что я не вызываю доверия и лишь одним своим присутствием провоцирую внутри неё волну неконтролируемого панического страха, принуждающую стоять на месте и не совершать лишних движений.

Хватило всего одного крика, чтобы заставить её испытывать всё это, а сколько уйдёт времени на устранение такой реакции, и представить страшно. Так как я тогда вообще могу просто заговорить о насущном? Протянуть руку помощи? Предложить всё нужное и необходимое? Дать относительную уверенность в завтрашнем дне? Гарантировать стабильное ощущение безопасности? Открыть дверь своего дома? Да никак. Надо просто прыгнуть, и дело с концом. Именно это, глубоко вздохнув, в конечном итоге я и делаю. Отключив голову и ни о чём не думая. Оставляя это на потом. Откладывая до лучших времён.

– Я не стану сообщать о том, как вы жили и что делали со своим ребёнком, а точнее, чего вы для него не делали, но вы едете со мной. Неважно, завтра или в другой день. Просто тогда, когда вас выпишут. Не докладывая в службу опеки, я здорово рискую работой и карьерой, рискую этим ради вас, поэтому будьте так добры делать то, что я говорю. И не вздумайте бежать. Отныне я всё время буду на связи с больницей, и, если что, мне тут же сообщат. Какое-то время поживете у меня, пока мы не придумаем, что делать дальше.

– Но зачем? Зачем вы так поступаете? – всё тем же слабым и лишённым какой бы то ни было силы тоном спрашивает она, беспокойно теребя и перекатывая ткань хлопковой больничной сорочки в своих бледных и слишком тонких пальцах. Они трясутся так, словно на горизонте маячит казнь, и именно мне отведена роль карающего палача. Это зрелище почему-то сжимает желудок, и я буквально заставляю себя отвести от него свой взгляд, ведь ей вряд ли понравится, если, поддавшись обуревающим меня преимущественно отрицательным эмоциям, я вдруг сделаю что-то такое, что лишь усилит её кажущийся первобытным страх.

– Потому что могу, – просто отвечаю я. – И ещё кое-что.

– Да?

– Прекратите уже наконец дрожать. Это ужасно раздражает. Просто бесит, если честно.

Глава 4

– Прекратите уже наконец дрожать. Это ужасно раздражает. Просто бесит, если честно.

Знаю, говорить такое не самое лучшее решение, когда как минимум ты вроде бы хочешь, чтобы человек перестал испытывать страх лишь из-за одного твоего присутствия, а как максимум, чтобы и вовсе успокоился. Но, судя по языку её напуганного тела, Кензи явно в курсе того, что вызывает у меня лишь неприязнь, презрение, ярость и гнев, словно высосавшие из палаты весь кислород, а поэтому притворяться, что я её не ненавижу, нет совершенно никакой нужды. И, как итог, я не особо и пытаюсь замаскировать злобу под нечто иное, излучая яд и отравляющие воздух токсины, заставляющие Кензи дышать через раз, а потом стремительно прохожу мимо, будто она само воплощение дьявола на земле, и от неё лучше держаться подальше.

В принципе следующие полтора дня я это благополучно и делаю, оправдывая себя наступившими двумя днями выходных, потребностью отдохнуть, некоторыми делами как по дому, так и вне его стен, и отказываюсь от мысли ехать в больницу и третий день подряд, наплевав на то, что Кензи, возможно, уже знает, что кажущийся ей первым визит на самом деле таковым не являлся. Пожалуй, я звоню в учреждение гораздо чаще необходимого, чтобы раз за разом лишь убеждаться, что она не сбежала и по-прежнему находится в закреплённой за ней палате. Я веду себя так, как будто ей есть где скрыться, хотя это и не может быть дальше от реальности, чем уже есть, но у меня словно развилась паранойя, не подлежащая обузданию, или же мания всё контролировать, обостряющаяся с каждым часом, что я не вижу Кензи и не могу знать, что она делает и заботится ли надлежащим образом о своём ребёнке. Когда к концу первого своего выходного дня я узнаю, что завтра их можно забирать хоть с самого утра, меня охватывает некоторое облегчение. Теперь она хотя бы будет всегда на виду, и мне не придётся тратить львиную долю своего времени на звонки, донимающие других людей, отрывающие их от пациентов и не дающие им спокойно работать. Я прошу передать ей, чтобы она была готова к десяти часам и ждала меня внизу, и, бросив трубку после окончания разговора куда-то в светло-шоколадные диванные подушки, вновь оказываюсь связан с больницей уже лишь в физическом своём обличье, когда в оговорённое время ввиду отсутствия Кензи в холле первого этажа, где ей вообще-то и надлежало быть, вынужденно поднимаюсь наверх и вхожу в палату.

– По-моему, я внятно передал, чтобы вы ждали меня у входа на первом этаже, – без всякого приветствия и обходительности, едва оказавшись внутри, сразу же перехожу к делу я. Быть может, мне и надлежит испытывать стыд и угрызения совести из-за несоблюдения элементарных правил вежливости, но эти чувства спят, а я снова улавливаю то, что пребываю в явном бешенстве, и хлопнувшая за спиной дверь, которую я не придержал, лишь окончательно доводит меня до точки. – Что здесь не ясно?

Когда я только переступил через порог, Кензи склонялась над боксом со своим ребёнком и вроде бы улыбалась ему, но теперь, повернувшись ко мне лицом, тем не менее, смотрит лишь в пол и на свои заламываемые руки, утратив всякое расположение духа, и её голос отвратительно тих и вряд ли заслуженно виноват:

– Я уже собиралась спуститься, но оказалось, что на выписке не хватает подписи врача. Её вот-вот должны принести, – мне неведомо, где конкретно ей нашли севшее, как влитое, и словно сшитое специально для неё платье глубокого синего цвета, и откуда взялись и комбинезон с шапочкой на ребёнке, и хотя они оба, и правда, одеты и готовы к выходу, возможно, стоит быть повнимательнее и полагаться исключительно на себя. Например, побеспокоиться о бумагах лично и перепроверить всё необходимое буквально сразу, не отходя от поста медсестры, а не уйти, чтобы вникнуть лишь потом и тем самым заставлять меня ждать.

– Ладно. Я их потороплю, а ты бери ребёнка, иди вниз и жди меня там. Живо, – фактически приказываю я и с удовлетворением отмечаю, что мне не потребуется повторять. Не дожидаясь моих новых указаний и быстро беря своего сына на руки, Кензи проходит мимо меня в придерживаемую мною дверь и, игнорируя лифт, сразу же устремляется к лестнице. Что ж, это вполне здравое и разумное решение, учитывая, что его можно прождать не одну минуту, а я ясно сказал не задерживаться и оказаться внизу максимально скоро и быстро. Ну, по крайней мере, она покладиста и ничего не обсуждает дважды.

******

– Зачем вам это нужно? – привлечённый всхлипывающим и подавленным голосом с заднего сидения, отвлёкшись на всего секунду, я перевожу взгляд в зеркало заднего вида, но и её мне хватает, чтобы увидеть неподдельную влажность и слёзы в карих глазах. Всё это взаправду и по-настоящему, и, согласно тому, как меня воспитывали родители, по идее я уже должен угомониться, ведь если бы они видели меня сейчас, то их бы явно не обрадовало моё отношение к беззащитной девушке, но, сама того не подозревая, она лишь провоцирует худшее во мне. Это уже вылилось в тот факт, что я так и не удосужился купить детское кресло и перевожу находящегося на руках ребёнка в нарушение всех правил, а теперь ещё и не даю ей продолжить:

– Хватит плакать. Замолчи.

И так остаток пути мы проводим в гнетущем молчании. По прибытии домой я сразу же загоняю машину в гараж, чего раньше никогда до наступления темноты в принципе не делал, но у меня, как и у всех, есть соседи, которые зачастую бывают чрезмерно любопытны, а я не хочу, чтобы Кензи видели. Пожалуй, это ужасно, ведь в оказании помощи другому человеку нет ничего зазорного, постыдного и противозаконного, но для прогулок на свежем воздухе ей вполне будет достаточно заднего двора. Заглушив двигатель и убедившись, что автоматические въездные ворота плавно опустились вниз, только после этого я всё-таки выбираюсь из машины и открываю заднюю пассажирскую дверь, выпуская Кензи и невольно отмечая тот факт, что на её ребёнка езда в машине подействовала словно снотворное, так, что он не выдержал и заснул. Что ж, тем лучше, ведь я не питаю иллюзий, что он всегда будет таким тихим и молчаливым, поэтому совсем не возражаю, чтобы он как можно больше времени проводил именно в спящем состоянии. Не хотелось бы так сразу начать выявлять пределы своего терпения и границы собственной выдержки. Особенно при неуверенности в наличии должного иммунитета против детских слёз и криков.

– И прямо из гаража можно попасть сразу в дом?

– Да, и такое в наше время вовсе не редкость, – отвечаю я уже на ступеньках, ведущих к соответствующей двери, по ту сторону которой находится прихожая, но, чуть оглянувшись, замечаю, что по-прежнему с ребёнком на руках Кензи словно застыла в пространстве, и возвращаюсь обратно к ней. Мне хочется снова нагрубить, чтобы она отмерла и пошевеливалась, но сейчас это совершенно ни к месту. Разница в финансовом положении между людьми всегда была, есть и будет, и мало ли кто как живёт, Кензи вряд ли видела дома, совмещённые с гаражом, а у меня ещё и целых два машиноместа, и, должно быть, прямо сейчас она в настоящем ужасе. От того, каким огромным может оказаться дом, если уже гараж настолько просторный и светлый. Но всё на самом деле не так уж и смертельно. Всего-то три небольших комнаты, включая ту, где могут остановиться гости, и гостиную, стандартная кухня, одна ванная и прачечная. Возможно, придётся провести короткую экскурсию, но для начала надо увести их отсюда, ведь топливные выхлопы ни для кого не полезны. Ни для взрослых, ни уж тем более для детей. – Даже при наличии вентиляции воздух здесь невероятно далёк от чистого. Поэтому пойдём-ка внутрь. Я всё покажу.

Мы всё-таки заходим непосредственно в дом, и даже если Кензи и не сильно хочется проходить, деваться ей абсолютно некуда. Я слышу, как она скидывает балетки, прежде чем проследовать за мной через оформленную в серо-бледно-коричневых тонах гостиную на выполненную в диаметрально противоположных цветах ореховую кухню. Готовлю я не часто, но здесь есть всё необходимое, в том числе и заполненный продуктами холодильник вкупе с различной кухонной техникой. Включив чайник, я поворачиваюсь к обеденному столу в центре помещения, за которым на самом краешке мебельного гарнитура и примостилась Кензи. В её распоряжении фактически весь мягкий уголок, и ребёнка вполне можно было положить на диван, но она по-прежнему прижимает маленькое тельце к своей груди, периодически поглядывая на него, и выглядит настолько ранимой, уязвимой и не знающей, куда себя деть, что я, пожалуй, впервые заговариваю с ней без рычания и такого уж явного неодобрения:

– Как ты до такого докатилась? – в целом это обычный вопрос, но, даже ощутимо смягчившись, я не уверен, что она прочувствует это лично и вообще захочет отвечать, и в принципе её слова и не содержат в себе действительно никакого объяснения, и не делают ситуацию яснее.

– Разве у вас нет моего досье? – не поднимая глаз, душераздирающим почти шёпотом тихо спрашивает Кензи, и моё сердце словно сжимает чей-то сильный и могучий кулак, угрожая его не иначе как раздавить. Я люблю свою работу и не представляю себя занимающимся чем-то другим, но и в её словах есть резон. Мало кому нравится, если ты можешь узнать всю его подноготную даже без всякого на то разрешения, устно выданного непосредственно интересующим тебя человеком.

– Есть, но…

– Тогда вы всё знаете, – просто констатирует она, и это частично верно. Я действительно много знаю, в том числе и то, в чём она определённо не виновата. Она не имеет никакого отношения к тому, что её родители погибли в автокатастрофе по вине пьяного водителя, не справившегося с управлением и вылетевшего на полосу встречного движения, и никак не смогла бы этого изменить, потому что, будучи пятилетней девочкой, выжила в этой же самой аварии лишь чудом. И уж точно она не могла повлиять на то, что в отсутствие других родственников в лице бабушек и дедушек, которые взяли бы на себя опеку над ней, весьма предсказуемо попала в приют, а в последующие годы сменила около десятка опекунов, нигде не задерживаясь сильно надолго и тем самым снова и снова возвращаясь в списки детей, нуждающихся в семье и родителях. Но, согласно тому же самому досье, Кензи и по сей день находится под присмотром после того, как в возрасте семнадцати лет в очередной раз попала в новый дом, но если сейчас она со мной, а обнаружил я её в грязной, захламлённой и душной квартире, то очевидно, что в этой истории полным полно белых пятен. И, возможно, без недобросовестности некоторых сотрудников службы опеки здесь, увы, не обошлось.

– Какой чай ты больше любишь? Зелёный или чёрный? – чайник, щёлкнув, отключается, и, услышав характерный звук кипящей воды, я временно отклоняюсь от главной темы, чтобы приготовить напиток, а такие подробности кажутся мне очень и очень важными, поэтому ответные слова воспринимаются мною, как нечто противоестественное и из ряда вон выходящее.

– Я… Я не знаю.

– Но это же просто.

– Не для того, кто никогда не пробовал зелёный. Всегда был лишь чёрный, – слишком тихо признаётся Кензи, как будто ей стыдно, и всё, что она чувствует, это позор, в то время как я поворачиваюсь к ней спиной, чтобы разлить воду по чашкам. Меня затопляют горечь и обида, словно это мне никогда не доводилось знать разнообразия, но зато решение созревает максимально быстро, и в предназначенный ей бокал опускается пакетик именно с пока ещё незнакомым для неё вкусом.

– Тогда пришла пора это изменить. Вот, держи, – я ставлю перед Кензи высокий бокал, а сам сажусь слева от неё со своим чаем, но сомневаюсь, что в отличие от меня она сможет его пить, потому что даже при наличии свободной левой руки ею пользоваться вряд ли удобно, а правая обнимает ребёнка и придерживает его головку. Прямо сейчас и даже сегодня я не готов помогать ей с ним и взять на себя некоторые заботы о нём, чтобы она могла уделить какое-то время и самой себе. Но живой и дышащий свёрток без всяких проблем можно опустить на поверхность дивана между нами, и с ним ничего не произойдёт, потому что он в любом случае будет у нас на виду, о чём я и говорю Кензи вслух: – Послушай, ребёнок не пострадает, если совсем немного времени полежит вот здесь. Зато ты сможешь попить чай, пока он ещё не совсем остыл.

– Мне и так нормально, – в подтверждение своих слов она подтягивает бокал тонкими пальцами левой ладони ближе к себе и, просунув их в ручку, поднимает его вверх, поднося к своим губам, и, удовлетворившись этим, я возвращаюсь к ненадолго оставленной проблематике.

– Ты не права. Я знаю далеко не всё. Отнюдь. Согласно нашим данным, у тебя и сейчас есть опекуны.

– Мне уже восемнадцать. В большинстве штатов именно в этом возрасте и наступает совершеннолетие, и все эти детали уже перестают иметь значение. Опекуны больше не обязаны содержать вчерашнего ребёнка под своей крышей, а он в свою очередь также волен уйти из их дома в любой момент.

– Но мы в Нью-Йорке, и здесь нужно ждать до двадцати одного года.

– Я отлично это знаю, но мои последние опекуны выселили меня ещё до того, как мне исполнилось восемнадцать. Я не прожила с ними и года. На получаемые на меня деньги они и сняли мне ту квартиру, и на этом всё. Наверное, они и сейчас продолжают получать причитающиеся им выплаты. Но я выживала и без них. Я работала, пока могла. Вязала различные изделия на продажу. А потом меня ограбили. Как раз тогда, когда я только-только получила приличную оплату за свои услуги и возвращалась домой. Просто вырвали сумку из моих рук, и я ничего не смогла поделать. На тот момент у меня уже был Эйден, и, гуляя с ним, я частенько укладывала его на лавочку рядом с собой, как только он засыпал, а сама не теряла времени даром, доставала из сумки пряжу и продолжала начатую вещь. Так было и в тот день, поэтому, лишившись сумки, я утратила не только связь со своими клиентами, которые рассчитывали на меня, телефон и деньги, но и спицы с клубками. В полиции лишь развели руками, сказав, чтобы я не питала особой надежды на возвращение хоть чего-то из своего списка, а дома оставались лишь финансовые крохи, на которые я не могла позволить себе купить даже другие спицы и новую пряжу, не говоря уже о новом телефоне, и когда они вскоре закончились, я… Я, кажется, сдалась. Выдохлась и устала. А Эйден всё плакал и плакал, а мне хотелось спать, и… Не знаю… Я не знаю, сколько приняла таблеток. Даже не смотрела. Но и они всё никак не желали действовать. Простите, что ударила вас, – я словно побывал на исповеди, и, наверное, Кензи лишь испытывала потребность выговориться, оправдать себя и сделать хоть что-то, чтобы я перестал быть таким уж чёрствым и равнодушным, но добилась она гораздо большего.

Она не плачет, нет, но лишь глухой не услышал бы дрожь почти в каждом её слове, и только слепой не увидел бы, как подрагивает её верхняя губа от сочетания стресса, крайне нервозной обстановки и бередящих незажившие раны вопросов. Левая рука девушки то и дело крутит уже опустевший бокал, и я чувствую что-то похожее на вину, а ещё прихожу к осознанию своего собственного сна, и возникшие догадки меня совсем не радуют. Мне всё ещё не кажется, что её ребёнку не будет лучше без неё, но это не значит, что я желаю ей смерти, но ведь ею и могло всё закончиться. Больше ни к чему избыток успокаивающих веществ в организме, как правило, не приводит, и из-за совокупности всех этих факторов мне и становится несколько морально плохо. Совершенно не осознавая этого, Кензи могла покончить с собой, и вот тогда её ребёнок точно бы не выжил, и, исходя из этого, теперь у меня гораздо больше вопросов к её так называемым опекунам. Их моральные качества, так уж и быть, пусть остаются на их совести, но вот денежный поток надо будет как-то перекрыть.

– Ладно, я понял. Всё нормально. А теперь вставай. Я покажу тебе комнату.

– Правда? – с недоверием в голосе и теле поднимается она. Очевидно, что она ощущает себя, как во сне, оторванной от всего остального мира и не занимающей в нём какого-то конкретного места, и что ей ещё некоторое время будет казаться, что чары вот-вот возьмут и рассеются, а мыльный пузырь лопнет от любого неосторожного движения, но, возможно, у меня есть кое-что, что чуть понизит уровень испытываемого ею стресса.

– Да. И хотя я не до конца знаю, что нужно детям, и что потребуется в том числе и вам, а не только вашему ребёнку, но… В общем, вот… – мы как раз дошли до гостевой комнаты, и, открыв дверь, я показываю на кровать, укрытую фиолетовым покрывалом и с подушками ему в тон, где сейчас лежит пакет с несколькими парами носок, зубной щёткой, расчёской, халатом, пинетками, упаковкой памперсов и парой погремушек, – там разные мелочи первой необходимости, – вообще-то внутри ещё и документы, удостоверяющие личность, свидетельство о рождении ребёнка, а ещё просто ценные и памятные сердцу вещи вроде фотоальбома и некоторых украшений, которые я нашёл и забрал из квартиры, но я не уверен, что готов принимать слезливые и проникновенные благодарности, которые вполне могут последовать, если Кензи заглянет в пакет прямо при мне. – Посмотрите потом и, если что, скажите, что ещё нужно прямо сегодня. А вообще на днях съездим в торговый центр. Купим и вещи.

– Но у меня нет денег. Я не могу себе ничего позволить.

– Отдашь как-нибудь потом, когда станешь известной и богатой. Ещё и с процентами, – говорю я, чтобы разбавить довольно нервную и мрачную атмосферу, и, кажется, это приносит свои плоды, уменьшая сгущённость воздуха. – А сейчас я оставлю тебя одну. Располагайся и чувствуй себя, как дома. Но если захочешь есть или что-то ещё, то выходи. Я буду на кухне.

– Спасибо.

– Я Николас. Николас Аллен.

– Спасибо, Николас Аллен.

Глава 5

– Послушай, Кензи, – я впервые называю её по имени, и она чуть вздрагивает, сидя по правую руку от меня за обеденным столом, скорее от неожиданности, вызванной тем, как внезапно я прервал явно затянувшуюся тишину, чем от ощущения грозящей ей опасности. Именно отсутствие загнанного выражения на её опущенном лице и побуждает меня продолжить. – Я думаю, что мы начали совсем не с того.

Она поведала мне гораздо больше информации за один раз, чем я вообще рассчитывал от неё получить за столь короткий срок, полагая, что даже уже полученные сведения придётся вытягивать чуть ли не клешнями и по крупицам в течение не одной недели. В предшествующие этому моменту три часа она несколько раз выходила из своей комнаты, чтобы посетить ванную, иногда одна, но в основном с ребёнком, что сопровождалось шумом включаемой воды то в кране, то в душе. Но в остальное время её не было видно, а его слышно, и я начинаю склоняться к тому, что она не такая уж и плохая мать, когда не оказывается ограбленной и в результате событий, которые вполне можно отнести к несчастному случаю, не лишается последних средств к существованию и одновременно способов их заработать. Но этой самой матери нужно хорошо питаться, а давным-давно выпитый чай даже с натяжкой никак нельзя отнести к разряду еды. Когда на часах наступило время обеда, в половину второго я тихо постучался в её дверь, чтобы она поела хотя бы овощной салат, если вдруг ей нельзя, или она просто не любит имеющиеся у меня спагетти, но с той самой минуты мы нисколько не продвинулись. Да, физически Кензи, и правда, здесь, в то время как её Эйден спит в широкой кровати, обложенный подушками со всех сторон во избежание случайного падения вниз, но всё, что она делает, это перебирает ингредиенты вилкой вместо того, чтобы хотя бы попробовать их сочетание, и я понимаю, что ей неуютно. Наиболее вероятно, что снова из-за денег, из-за того, что не она покупала продукты и тем самым, как ей кажется, не заслужила есть приготовленную из них пищу, но это неправильно. В том смысле что так быть не должно. Она не должна так себя чувствовать. Мне это не по душе.

– О чём вы? – тихим вопросом задаётся она, глядя исключительно в свою наполненную тарелку, зажатая, напряжённая и скованная, как будто ей нельзя смотреть на меня. Я стараюсь пока не думать ни об этом, ни о том, как сделать так, чтобы, отвечая на какой бы то ни было вопрос или просто общаясь, она поднимала голову и не остерегалась находить мои глаза своими.

– Если тебе что-то не нравится или и вовсе запрещено употреблять в пищу, ты не должна бояться сказать мне об этом. Это нормально и естественно, что у всех разные вкусы, и в таком случае я приготовлю что-нибудь ещё или просто покажу, где что лежит, если ты хочешь пользоваться кухней самостоятельно, что тебе в моё отсутствие так и так придётся для себя делать, а при необходимости и помогу, но тебе непременно надо есть. Чтобы быть сильной и здоровой, ведь от этого зависит не только твоё самочувствие и благополучие. Ты меня понимаешь? И когда я сказал, чтобы ты чувствовала себя, как дома, именно это я и имел в виду. Тебе вовсе не нужно круглыми сутками сидеть в своей комнате. Что ты вообще там делала всё это время? Ну, за исключением очевидного?

– Не знаю…

– Кензи…

– Листала фотоальбом. Даже не верится, что вы его нашли. Я думала, что придётся восстанавливать документы, но больше всего сожалела вовсе не об их утрате. Даже не знаю, как вас благодарить.

– Не стоит, – лишь отвечаю я, потому что на её месте и мне было бы плевать на вероятные разного рода бюрократические проволочки, и единственное, о чём я в случае чего бы переживал, это также снимки родителей и совместные фотографии с ними. Без них так легко забыть, как выглядели родные тебе люди, а Эйден, как внук, этого даже не узнает. – Просто… В общем, ты можешь проводить время и в гостиной, и за просмотром телевизора, и за чтением книг из шкафа в ней. И холодильник тоже полностью в твоём распоряжении. Как и содержимое кухонных шкафчиков. Только не высовывайся лишний раз на улицу, – почему-то, говоря это, я отвожу глаза в сторону, в то время как взгляд Кензи ощутимо вонзается в меня, а её несколько раздражённый голос острой иголкой впивается в моё тело:

– Так это что, всё-таки плен? Ограничение моей свободы? Но я знаю свои права, – я не могу не понимать её явного возмущения и того, откуда у него растут корни, и знаю, что отчасти Кензи совершенно права, но у меня нет желания объясняться с соседями. Вообще-то всё происходящее дома касается только тех, кто в нём живёт, и, строго говоря, я не обязан ни перед кем отчитываться, но банальное любопытство никто не отменял, а с этой человеческой чертой так просто не сладить. Хотя бы один бесцеремонный, наглый и вмешивающийся совсем не в своё дело индивидуум непременно возьмёт да отыщется абсолютно в любом месте.

– Свои права, говоришь? – из меня вырывается неконтролируемый смех, и я почти дополняю его замечанием, что, быть может, она и знает, какие вещи гарантированы каждому человеку с самого его рождения, но явно позабыла про то, что существуют ещё и обязанности, несоблюдение ею которых и привело нас к данной ситуации. Но в самый последний момент по какой-то причине я проглатываю практически родившиеся и оформившиеся слова и заменяю их более зрелыми и обдуманными. – Нет, это не похищение и не плен, и не насильственное удержание. Это просто обычная человеческая просьба. Твоё появление вызовет много вопросов, на которые я не хочу отвечать, и возбудит повышенный интерес, с которым я также не желаю иметь совершенно ничего общего.

– Но я могу выходить хотя бы на задний двор? Эйдену нужны свежий воздух и солнце.

– Можешь находиться на террасе хоть целый день. Там есть стол и стулья, – киваю я, понимая, что ребёнку в любом случае непременно необходимы прогулки и пребывание вне дома, и что если я не готов к тому, чтобы о Кензи узнали особенно явно и скоро, то должен предложить ей иной вариант. Конечно, и единственная имеющаяся в наличии альтернатива не вот прямо-таки безупречна, ведь и участок частично просматривается из соседских окон, но и совсем заточить этих двоих в четырёх стенах ни в коем случае не выход и уж точно не принесёт пользы, как и не послужит ничему хорошему. – Просто ни с кем не общайся, а я в свою очередь постараюсь придумать для тебя адекватную легенду. И ещё… Чтобы о деньгах я больше даже не слышал. Отдашь всё, когда прославишься. И если тебе захочется о чём-то спросить или просто поговорить, то я… Я рядом, – последняя фраза явно не то, что я ожидал услышать сам от себя в тот момент, когда только входил в незапертую квартиру, но эти два слова кажутся правильными. Необходимыми ей. Даже если где-то у неё и есть друзья, о которых я ничего не знаю, сейчас поблизости их что-то не наблюдается.

– И никаких действительно условий и правил? Вроде того, что я должна что-то делать? Например, готовить или убирать?

– Конечно же, нет. Ты не служанка. Но я буду рад, если здесь останется так же чисто, как было и до тебя, – полушутя-полусерьёзно говорю я, и хотя Кензи и снова смотрит исключительно в свою тарелку и никуда больше, вилка, по крайней мере, уже несколько минут как перестала превращать аккуратно порезанные кусочки в пюре. Я вижу, как, восприняв мой юмор в совершенно верном ключе, уголки губ слегка приподнимаются в улыбке. Она несколько нерешительная и едва заметная, но, как по мне, это всё равно очевидный прогресс. Прогресс, который дополняется ещё и словами:

– А можно мне тогда ещё зелёного чая?

– Ну конечно, можно. Понравился?

– Да, очень. Думаю, теперь я знаю, что предпочитаю.

******

– Ну, как первый день? Удалось узнать что-то новое за рамками информации из досье?

Я рассказываю Гэбриелу об ограблении и всё то, что узнал о нерадивых и эгоистичных опекунах, поставивших во главу угла собственное обогащение за счёт и так много чего пережившего и исстрадавшегося подростка, а после задаюсь вопросом, об ответе на который вопреки некоторым стараниям не могу не думать:

– Есть идеи, как перекрыть им денежный кислород?

– Без сигнала в службу опеки, что девушка вот уже скоро как год выставлена ими вон?

– Да, именно.

– Скорее всего, никак. Но почему не сделать всё официально?

– Потому что на неё уже забили, а поскольку ей нет ещё и двадцати одного, боюсь, возвращение в эту систему неизбежно, но она, очевидно, несовершенна. Если наплевали один раз, то не за горами и второй подобный эпизод.

– Боишься?

– Ты понимаешь, что именно я имею в виду.

– Ну, тогда эти люди так и будут получать деньги. Но я не думаю, что сумма такая уж и значительная.

– Так-то да, но за два года набежит вполне приличная. Ничего не делать это не вариант.

– Есть у меня тут одна мысль, – говорит Гэбриел, и только я собираюсь спросить, что именно пришло ему в голову, как на моём столе раздаётся звонок телефона, как признак того, что у нас, вероятно, вызов. Потянувшись к аппарату, я поднимаю трубку.

– Аллен. Понимаю, но причём здесь мы? Ясно, уже выезжаем.

– И что у нас там? – спрашивает Гейб уже фактически в дверях, и отвечаю я ему также на ходу:

– Водителю такси стало плохо за рулём, и оно врезалось в другую машину.

– Но это же рядовое дорожно-транспортное происшествие.

– Оно бы было таковым, если бы не тот факт, что в багажнике личного автомобиля обнаружено тело с огнестрельным ранением в голову, а владелец машины утверждает, что и понятия не имеет, откуда оно там взялось.

– Круто. Ничего не скажешь.

– Знаешь, в такие моменты я даже рад, что мы всего лишь копы, а не детективы.

– И то правда.

– Насчёт того, что ты начал говорить. Попридержи-ка это у себя в голове до тех пор, пока не приедем на место.

Спустя час мы заканчиваем с опросом свидетелей, а именно пассажиров такси – молодой пары, находящейся в карете скорой помощи – счастливо отделавшихся исключительно испугом, парой-тройкой синяков и несущественными царапинами, и других очевидцев аварии, и Гэбриел находит меня у внешнего периметра зоны оцепления:

– Теперь-то я могу озвучить свой замысел?

– Дерзай, я весь само внимание.

– Нужно всё равно обратиться в службу опеки, и плевать, кто именно из их сотрудников недостаточно хорошо исполняет свои обязанности, ведь теперь это не особо и важно, и просто рассказать всё, как есть, а потом…

– И что потом?

– А потом поручительство. Что с отцом ребёнка?

– Не имею ни малейшего понятия.

– А друзья? Они у неё есть?

– Я не уверен. Она ни о чём из этого пока не говорила и даже не упоминала, а я и не спрашивал. На мой взгляд, ею и так уже было рассказано неожиданно много всего. Но я думаю, что она одиночка.

– Как и ты.

– Я не одинок. У меня есть ты.

– Да, но в остальном всё именно так и обстоит. И никаких преград я не наблюдаю.

– Каких ещё преград?

– Чтобы жениться. Ты разве не знал, что самыми лучшими поручителями воспринимаются именно мужья? С ними и опекуны не нужны.

– Ты что, рехнулся? Ударился головой?

– Просто подумай об этом. Многие люди по тем или иным причинам вступают в фиктивный брак. Через пару лет просто разведётесь, проблем-то, и каждый пойдёт своей дорогой.

– Своей дорогой? Это на тебя так грядущее отцовство влияет или что? – резко выпаливаю я, ведь всё это, и правда, уму непостижимо. Достаточно того, что мы живём под одной крышей, и что у нас вроде как уже складывается совместный быт, и что мы не враги, хотя и не друзья. Я надеюсь, мы сможем вполне мирно существовать и дальше и в некоторой степени стать близкими людьми, но брак это уже слишком. Даже временный и завязанный исключительно на пользе и выгоде лишь для одной стороны. Нет, нет и ещё раз нет. И не потому, что мне-то это уж точно ни к чему. А по той простой причине, что по моему субъективному опыту оформленные на бумаге сделки лишь всё портят. А брак в некотором роде и является контрактом. Но если вам и так хорошо, без всяких штампов и печатей, то зачем вся эта мишура?

Однажды мне было здорово и просто великолепно, и на волне сопутствующей эйфории я выстроил целый дом, отделав его так, как понравилось бы и ей, и воспользовавшись и тёплыми оттенками, а потом мы зачем-то решили, что надо непременно пожениться, и это стало началом конца. Мы так и не съехались, а отношения ощутимо разладились, но мы всё равно странно упёрлись в идею со свадьбой, и теперь, спустя время, я даже не знаю, что хуже и больнее. То, что она трагически погибла, или то, что, если бы не это, мы бы всё равно, скорее всего, поженились, тем самым превратив жизнь друг друга в нескончаемую пытку. Всё это уже поросло былью, но с тех пор я поставил крест на любого рода отношениях и, почти сразу с головой окунувшись сначала в окончание академии, а потом и в работу, так ещё и не вынырнул на действительно поверхность, чтобы полноценно вдохнуть чистый воздух. Возможно, я никогда и не сделаю этого. И уж точно я не сторонник письменных договорённостей. Устные лучше. Хотя бы потому, что от них проще отказаться, ведь ни у кого нет ни единого доказательства, что кто-то и кому-то что-то гарантировал и обещал. Даже если они и приводят к тому, что в доме, который ты строил для одной женщины, спустя почти шесть лет после её гибели поселяется совершенно другая, сделанные исключительно на словах зароки это то, что нужно.

– Рано или поздно тебе всё равно придётся пройти через это. С кем-то, кто станет тебе дороже всех остальных и вообще всем миром.

– Вовсе нет. С чего бы это вдруг? На каком, чёрт побери, основании?

– Ну ты же не собираешься всю оставшуюся жизнь провести в одиночестве. Когда-нибудь… Однажды всё сложится и получится, как надо. Чувства неизбежны. Ты можешь сколько угодно от них бежать, но так они тебя лишь быстрее настигнут. И Ник?

– М-м-м?

– Знаю, что надо либо хорошо, либо никак, но не все такие, как Алекс.

Глава 6

Знаю, что надо либо хорошо, либо никак, но не все такие, как Алекс. Может быть, со стороны и виднее, и мне стоит не иначе как прислушаться к Гэбриелу, но моя история такова, что, невольно и даже вряд ли осознавая это, женщина, на которой я мог бы быть сейчас женат, в некотором роде паразитировала на мне. Глубоко в душе я и хотел расстаться, оборвав все нездоровые отношения и покончив со всем, что нас ещё связывало, и не мог этого сделать, и в результате не любил ни себя, ни уж тем более Алекс. А теперь я пригрел у себя на груди новую змею. Змею, которая не выглядит опасной и ядовитой и за время моего отсутствия не только никак не навредила моему дому, и уж точно не сделала его внезапно грязным, но и приготовила ужин. Будучи голодным, я не был рад, думая о том, сколько пройдёт времени прежде, чем я что-нибудь соображу и смогу сесть за стол, а он встречает меня полностью накрытым, но сейчас ничто во мне не способно оценить даже сам жест, как таковой. Я знаю, что пожалею об этом очень и очень скоро, но, когда Кензи появляется в дверях, я, даже не видя её, но прекрасно слыша её приближающиеся за моей спиной осторожные шаги, выхожу из себя резко, жестоко, бессовестно и необратимо. Просто потому, что сдержанность не совсем мой конёк, и если уж эмоции выходят из-под моего контроля, то с недавних пор я автоматически становлюсь бессилен с ними совладать.

– Пошла вон, – я не узнаю собственный голос, настолько чужеродно он звучит. Мои руки, упёршиеся в столешницу разделочного стола, напряжены до такой степени, что даже в тусклом свете клонящегося к концу дня, поступающем из окна, я вижу побелевшие костяшки и благодарен хотя бы тому факту, что Кензи вроде бы умная. Потому что не переспрашивает, слушает и подчиняется, даже если не доверяет, и не лезет на рожон. Но, возможно, с выводами я всё-таки поспешил, потому что сегодня и сейчас она другая:

– Что-то случилось? У вас проблемы?

– Пожалуйста, просто иди к себе, – цежу сквозь зубы я, не молясь, но нуждаясь в том, чтобы она прекратила всё это и просто отступила. Я уже ударил её один раз, и тот момент был исключительно вопиющей, но всё же случайностью, которая не должна повториться. Второй же эпизод будет считаться уже закономерностью и, думаю, заставит её возжелать быть где угодно, лишь бы не под одной крышей со мной. А сейчас я никак не могу ручаться за себя на все сто процентов.

– Но я хотела…

– Иди к себе, я сказал! Что тут неясного? – оборачиваясь, повышаю на неё голос я. В ответ на это, пока я едва начинаю обдумывать содеянное, а она тем временем продолжает стоять без единого движения, лишь ошеломлённо и, кажется, разочарованно взирая на меня, в её комнате с криком просыпается ребёнок. Именно это и приводит её в чувство, побуждая развернуться и уйти.

Она исчезает с глаз долой, а я, разжимая сжатые кулаки, ругаю себя на чём свет стоит. Потому что вчера я чуть ли не предложил перейти ей на «ты», чтобы она стала обращаться ко мне совершенно неформально, что здорово бы всё окончательно упростило, а минуту назад она смотрела точно в мои глаза, даже если и не осознавала этого, но я всё и испортил. Мне бы хотелось думать, что она нарвалась сама, не услышав меня, как обычно, прямо сразу же, но попался здесь лишь я, потому как искреннее сожаление толкает меня на нечто невиданное и импульсивное. Стоимость возмещения ущерба зачастую превышает размер нанесённого вреда или, по крайней мере, сопоставима с ним и уроном от действий, совершённых в состоянии повышенной моральной возбудимости и в условиях аффекта. Но я не думаю об этом и на следующий же день вместо того, чтобы после окончания дежурства сразу же направиться домой, заезжаю в ещё работающий детский магазин. Гэбриел бы наверняка припомнил мне свои же слова о том, что чувства всегда найдут дорогу и пробьют себе путь, но я-то знаю, что приобретаю детскую кроватку отнюдь не из-за его романтической чуши счастливо женатого человека. Не потому, что ребёнок не может вечно спать в одной кровати с матерью, когда это чревато тем, что она может его задавить, или и вовсе падением с высоты. Просто если вчера Кензи и выходила из своей комнаты после моего эмоционального выброса и всплеска отрицательной энергии, то происходило это уже тогда, когда я ушёл к себе, а сегодня утром я и подавно её не видел, и это меня гложет. Так сильно, что, загнав машину в гараж и принеся детали мебели непосредственно к двери гостевой комнаты, я тут же стучусь в неё, и тот момент, когда это не проходит бесследно, ощущается, как заочное вознаграждение.

– Привет.

– Извините, но сегодня ужина не будет, – эта фраза заставляет меня поморщиться от явной обиды, содержащейся в ней, но я не должен этому удивляться, как и тому, что Кензи вновь на меня не смотрит. В конце концов, я причинил боль, а такие вещи никогда не проходят бесследно. Они всегда сказываются.

– Я здесь не за этим, Кензи, – отвечаю я, тщетно пытаясь рассмотреть хоть что-то во мраке позади её фигуры в халате. Я больше не думаю, что ребёнок в опасности. Не после того, как быстро и стремительно она вчера поспешила на его несчастный зов. Но, быть может, я хочу на него взглянуть. Подержать на руках. Позаботиться. Внести в воспитание свой вклад. Стоит ли говорить о том, в какое ужасное смятение я погружён? – Ты вообще не обязана мне готовить.

– Мне просто хотелось сделать для вас хоть что-то. Но это было ошибкой, и больше я её не повторю, – если принять во внимание явно не укрывшийся от неё тот факт, что я даже не притронулся к пище, потому как, мгновенно потеряв всякий аппетит, просто убрал всё в холодильник, то, конечно, с точки зрения Кензи ей кажется, что она перешла черту, но в действительности из нас двоих поступил несколько дурно и неправильно лишь я один. И теперь нуждаюсь в прощении? Но в таких вещах и в том, чтобы просить о нём, я явно не силён. Я никогда ни перед кем не извинялся, даже когда на определённом этапе своей жизни чувствовал себя действительно обязанным это сделать, а вместо этого просто сбежал, и понятия не имею, как вообще к этому подступиться, и что при этом надо говорить, чтобы произвести впечатление искреннего и истинно раскаивающегося человека.

– Я так не думаю. Ты не совершила ничего плохого.

– Просто скажите, что вам надо.

– Клянусь, ничего. Только собрать кроватку. Так будет комфортнее и лучше вам обоим. Я могу войти? Это не займёт много времени, – я ожидаю, что она посторонится и пропустит меня, ведь это исключительно ради её блага и в интересах и Эйдена в том числе, но к чему я оказываюсь не готов, так это к односложному ответу и трём буквам.

– Нет, – это словно пощёчина, хотя она не только не поднимала руку, но и, кажется, опустила голову ещё ниже, чтобы совсем спрятать от меня свои глаза, но мой последующий напор делает с ней что-то такое, из-за чего Кензи храбро выступает чуть вперёд, одновременно сосредотачивая свой взор на моём лице.

– Что нет?

– Нет это нет. Оно означает то, что сверх необходимого мне ничего не нужно.

– Но это необходимая вещь.

– Для чего? Чтобы я молчала и не задавала неудобных вопросов? Хотите меня купить? Да, я бедна, но я не продаюсь.

– Кензи.

– Вы сказали, что мы начали не с того, но вы и продолжаете не так.

– Я просто хочу, чтобы Эйдену было комфортно и уютно.

– Да бросьте. Вы и на меня-то едва смотрите, а его вообще толком в глаза не видели. Вам совершенно всё равно. Согласно вашим собственным словам, я не заложница, но без выхода из этого дома на главную улицу именно ею я и являюсь. Мы недостаточно знакомы, чтобы вы непременно должны были дать мне ключи от двери и позволить ту ситуацию, при которой я оказываюсь не только на заднем дворе, где вы решили меня прятать, но и предстаю перед глазами ваших явно респектабельных и нормальных соседей, но давайте не будем притворяться. То, о чем идёт речь, вы захотели лишь после того, как наговорили лишнего. Думаете, я настолько не образована, что не могу сложить одно с другим? Может быть, у меня были и не самые лучшие оценки, но я далеко не глупа. Я только не знаю, за что вы меня так ненавидите, – снова потупив взор и особенно сильно сжав руку вокруг дверного полотна, едва слышно вопрошает она. Мне кажется, что недоумение и непонимание моих действий и реакций можно буквально пощупать рукой и ощутить их физическую оболочку, будто эти чувства словно вещи, и она у них тоже есть. Но от того, что в действительности её нет, мне не становится легче, ведь слова Кензи совершенно справедливы. Она поняла всё абсолютно верно. Полноценно бок о бок мы ещё не провели вместе и дня, хотя она и находится здесь уже третьи сутки, но меня уже раскусили, проникли если и не в самую мою суть, но всё равно достаточно глубоко, и я виноват. Сильно.

– Я не…

– Я больше не хочу говорить. Пожалуйста, давайте закончим, – не дав договорить, перебивает меня она и почти сразу же закрывает дверь перед моим носом. Я судорожно пытаюсь понять не что мне теперь делать с кроваткой, а куда подевалась та кроткая и погружённая в себя Кензи, которую, давайте посмотрим правде в глаза, всё это время я лишь подавлял, топтал и всячески принижал?

Может ли быть так, что некоторые производящие впечатление жертв люди черпают из унизительных ситуаций исключительно силу и, обретя её, в самый неожиданный момент ставят тебя на место? Как бы то ни было, Кензи именно это и сделала. Восемнадцатилетняя девушка дала отпор мужчине на девять с небольшим лет старше неё, в рабочее время носящего при себе пистолет, дубинку, электрошокер и наручники, а единственным её оружием при этом было слово. Возможно, этот эпизод запомнится мне на всю оставшуюся жизнь.

******

– Ник? Ты хоть знаешь, который сейчас час?

– Одиннадцать. Прости, что так поздно, – шепчу я в трубку сонному Гэбриелу, рядом с которым отлично слышу также разбуженную находящуюся на шестом месяце беременности Эвелин. Из-за них мне становится реально стыдно и неприятно за самого себя, ведь они оба уже, очевидно, спали, пока мой наглый и в высшей степени эгоистичный звонок не вмешался в их благополучный и безмятежный мир.

– Да ничего. Только дай мне минуту, я выйду в другую комнату, – до меня доносится, как Гейб просит Эл спать дальше, стук прикрываемой двери, шум шагов, звуки дыхания и наконец возвращающийся к микрофону голос. – У тебя что-то случилось? Ты в порядке? У вас ничего не произошло?

– Нет, всё хорошо.

– Тогда что?

– Кажется, я облажался. Ещё вчера на самом деле. По-крупному.

– Но сегодня ты ничего не сказал.

– При свете дня я посчитал это не таким уж и значительным, и к тому же у меня всё равно был план, как всё исправить.

– Позволь, я угадаю. Он не сработал, ведь так?

– Именно.

– И это не может подождать до понедельника, когда мы снова встретимся на работе?

– Нет, думаю, что нет.

– Ну, тогда выкладывай, – тяжело вздыхает Гэбриел. Я чувствую себя благодарным за то, что он мой друг, и за то, что он вообще у меня есть, и выкладываю краткую версию последних произошедших со мной событий, не утаивая ни одной важной детали о том, как добра и великодушна была Кензи, и чем я ей отплатил. И как теперь она серьёзно обижена и не желает принимать мой дар, считай его платой за вовсе не нужное мне молчание, от которого меня лишь колотит и трясёт. Долгое время я жил в тишине и покое, и по идее именно за них я и должен цепляться, как умалишённый, но они резко стали мне противны, и теперь я хочу исключительно движения и жизненной искры.

– Я не собираюсь возвращать эту кроватку обратно в магазин, но и не хочу собирать её, если она нежеланна.

– Пойми, что дело не в кроватке, Ник, а в том, что всё гораздо-гораздо глубже, чем ты себе это представляешь. Если ты ещё сам не понял, то твои демоны снова пробудились, и на данный момент они контролируют тебя. А дальше в твоём распоряжении есть лишь два варианта. Либо ты изменяешь эту ситуацию и обретаешь над ними власть, либо, если тебе это не кажется возможным и осуществимым, рассказываешь про них девушке хотя бы в общих чертах. Чтобы в случае твоего очередного срыва она помнила, что лично с ней это вообще-то совершенно никак не связано. Не считаешь, что она заслуживает знать?

– Тебе стоило бы стать психотерапевтом.

– Ну тогда ты бы точно не смог обратиться ко мне среди ночи, и даже моя дневная консультация не была бы для тебя бесплатной.

– И то правда.

– Спокойной ночи, Ник.

– И тебе, – взаимно желаю я, но в трубке уже звучат гудки. Опуская телефон вниз в сжимающей его руке, я откидываю голову на стену огибающей заднюю часть дома террасы и, не веря в то, что вижу, снова и снова осматриваю свой собственный двор.

При необходимости я всегда кошу газон, но поскольку я часто не бываю дома, и в моё отсутствие поливать его некому, трава стала совершенно жёлтой и сухой. На улице вот уже несколько недель царит буквально удушающая без единого дождя жара, в прямом смысле выжигающая из травы все сочные зелёные и изумрудные оттенки. Но сейчас даже в абсолютно кромешной темноте я различаю почти до конца обновившийся покров, а это значит, что на протяжении этих двух дней Кензи более чем основательно заботилась о моём газоне. Скорее всего, достаточно обосновавшись здесь, она и обнаружила, как включить воду в форсунках, углублённых в грунт и зонально размещённых по всему участку с целью равномерного распределения живительной влаги, болезненно необходимой для травы, и теперь в отношении самого себя в моей голове обитают лишь сплошь нецензурные слова.

Лучше бы я сюда совсем не выходил. Ощущая глубинное недовольство, я бью левой рукой по поверхности, на которую опираюсь, когда через стекло в двери, ведущей на террасу, замечаю тёплый и яркий поток электричества, отбрасываемый на пол под моими ногами. Это только что включённая подсветка над разделочной зоной кухни. Вдохнув, я отыскиваю внутри себя мужество и смелость, которых, объективно говоря, мне вообще-то недостаёт, после чего, собравшись, возвращаюсь в дом, где обнаруживаю Кензи держащей в руках чайник и наливающей себе воду в стакан. При звуке моего появления, выражающемся в паре шагов и скрежете повёрнутой защёлки запертой на ночь двери, тело в халате нисколько не подскакивает, как будто его владелица знала или просто чувствовала, что я снаружи, и потому ни в коей мере и не испугалась. Но в то же время Кензи не производит единого движения, чтобы дать мне понять, что моё присутствие вовсе не секрет. И, возможно, именно отсутствие явной заинтересованности и толкает меня на невиданную доселе откровенность.

– Я тебя не ненавижу. Вернее, ненавижу не тебя. Ты просто попадаешься под руку.

– О, вот как? Думаете, я рада это слышать и быть грушей для битья? Впрочем, не стесняйтесь, продолжайте. Я всё равно здесь временное явление. Кого волнует, что я чувствую? – отвечает Кензи вопреки тому, что я и не надеялся на грядущий обмен репликами. Её слова полны сарказма, на который она не казалась мне способной, но я не зацикливаюсь на этом и говорю то, что вроде бы относительно сформулировал в своих мыслях.

– Конечно, я так не думаю. Но я не умею извиняться. Даже когда именно так и надо поступать. Я всего лишь хочу, чтобы ты кое-что узнала и поняла. Ты немного поведала о своём прошлом, хотя я и не настаивал, и ни к чему тебя не принуждал, и мне кажется, что ответить тебе тем же будет единственно правильной и справедливой вещью.

– И что же это?

– Ты мне кое-кого напоминаешь. Совсем не потому, что на неё похожа, но всё-таки это неконтролируемо.

– А почему бы вам не отыгрываться на ней?

– Потому что… Ну, потому что она не здесь, – после некоторого колебания несколько задыхающимся голосом, с размаху ударив по дверной ручке, позволяю себе признаться я, дав этим немного освобождающим словам сорваться с губ. Это даже близко не всё, а лишь вершина айсберга, но и она уже сковывает душу и тело арктическим льдом. О пережитом я никогда прежде ещё ни с кем не говорил, все, кто был должен, а именно Гэбриел, Эвелин и обе наши семьи просто знали каждую деталь, ну, за исключением одной, всплывшей гораздо позже, из сухого и почти не содержащего эмоций моего унылого и отчаянно-подавленного повествования. Подавляющую их массу в тот момент я словно отключил и заблокировал, и таким образом Кензи первая, с кем мне придётся действительно затронуть эту тему без существующих в режиме реального времени на то оснований, пусть и только частично.

– Но она должна была быть здесь, ведь так? Пустующее второе машиноместо в гараже предназначалось ей?

– Да и да.

– Может быть, это и бесцеремонно, но она вас бросила?

– Бросила через смерть, – подтверждаю я, ведь, как бы жестоко, чудовищно и кошмарно это не звучало, это в некотором роде тоже можно отнести к способу разрыва с человеком. В какой-то степени эгоистичному, безусловно болезненному для тех, кто остаётся в живых, но зато окончательному. Ничего неоспоримее такого варианта просто не существует.

– Мои… – начинает Кензи предсказуемую фразу, которую в своё время я слышал десятки раз, пока мне просто кивали или даже пожимали мою руку, но не заканчивает свою мысль, потому что я предостерегающе качаю головой.

– Не надо. Я не заслуживаю ни жалости, ни сочувствий. Ничего из этого. Её родители и сёстры да, но никак не я.

– Но почему вы так говорите? Ведь вы любили, а значит, достойны того, чтобы вам сопереживали.

– Нет, нисколько не достоин. Потому что убил её.

Глава 7

– Нет, нисколько не достоин. Потому что убил её, – подобного рода новости всегда пугают любого, кто их слышит, и вызывают у него страх за свою жизнь, а заложенный природой инстинкт самосохранения призывает собирать всё самое ценное, а сразу же после бежать и спасаться. Я не могу сказать, что после такого моего заявления Кензи просто спокойно пьёт воду, ведь из-за завязавшегося между нами разговора она так и не сделала ни единого глотка из отставленного в сторону стакана, но и с криками она явно не торопится никуда скрываться. Она словно знает меня и прекрасно понимает, что это лишь фигура речи, и что в действительности в этом смысле я никого в жизни и пальцем не тронул.

Не все копы без греха, но на мне крови нет. И Алекс я тоже не трогал. Она всё сделала сама. Когда годами принимала все необходимые лекарства и ни разу не отступала от рецепта, назначений и графика употребления препаратов, а потом вдруг решила, что любовь это панацея от всего, что только может быть, в том числе и от существующего психического нездоровья. Тайно покончив с медикаментозной заботой о себе, она утратила над собой всякий контроль и в декабре месяце ушла под ледяную воду прямо в зимней одежде, и на поверхности уже больше не появилась. Живой в последний раз её видели лишь проезжавшие в тот момент по мосту водители, а поскольку звонила она мне чаще, чем кому-либо ещё, и мой контакт находился в самом верху списка исходящих вызовов, узнав всё от своих коллег, я приехал на место как раз к моменту извлечения тела из воды и опознал в нём Алекс без всяких сложностей и сомнений. Но уже после проведения судебно-медицинской экспертизы узнал, что это не была она.

Нет, по внешним признакам всё, разумеется, сходилось, но в организме не содержалось ни единого следа веществ, которые бы непременно обнаружились, если бы только Алекс не перестала принимать содержащие их пилюли. Она часто говорила, что ей просто нужны я и моя любовь, а не лекарства, но мне и в голову не приходило, чем чреваты подобные изречения. И её родителям и старшим сёстрам явно тоже, а я и не желал, чтобы их память что-то очернило, и совершил подкуп, воспользовавшись исключительно выгодами длительного знакомства, а не денежным эквивалентом, чтобы болезненная информация не просочилась в официальные сведения и таким образом уж точно никак не стала бы им известна. Я многое утаил, но не жалею о своей лжи. Правда не всегда лучший выход. В идеале мы должны быть честными и откровенными, но кому это нужно, если в конечном итоге всё закончится лишь разочарованием, неприятным прозрением, ужасной истиной, которую вообще-то проглядел не я один, и новой болью? Человека всё равно не вернуть, а всё остальное в большинстве своём вторично. Потому-то они никогда и не узнают. Достаточно того, что я в курсе и могу ненавидеть Алекс за всех тех, кто её и по сей день исключительно любит, скучает, тоскует и нуждается. Я не принадлежу к их числу, но лично им зла никогда не желал и не желаю. Только поэтому и защищаю, и оберегаю. От реальности, в которой они были слепы не менее моего.

– Не думаю, что это истинно так, – тем временем, поёжившись и обняв себя руками, справедливо замечает Кензи, и, немного поразмыслив, я расцениваю этот жест, как острое и пробирающее до костей неприятие моих суждений. – Вряд ли вы делали что-то преступное и дурное. Просто, теряя близких, люди автоматически начинают перебирать в памяти последние совместно проведённые мгновения и лихорадочно думать, что они сделали не так, и что можно было бы изменить, и винить себя только за то, что не стало не их, а кого-то другого, но это путь в никуда.

– А ты?

– Нет, – в отрицании из стороны в сторону качает головой Кензи. – Я была пятилетним ребёнком, который лишь задавался вопросом, где его мама и папа. И в сознательном возрасте тоже нет. Неважно, как сильно ты стараешься не забывать, образы всё равно стираются из памяти. Фотографии помогают, но ненадолго.

– Но всё-таки лучше их иметь, чем навсегда лишиться, ведь так?

– Да, бесспорно.

– Даже если в одно время воспоминания погружают нас в печаль, в другое те же самые вещи способны вызвать улыбку?

– Именно так.

– И ты ни разу не думала о том, как было бы славно всё уничтожить?

– Определённо нет. Теперь, когда я сама… ну, мама, которой не у кого спросить совета о том, как всё делать правильно, и потому приходится полагаться лишь на себя, этот фотоальбом всё, что у меня осталось, – с силой в голосе, когда-то изменившей мне по части сохранения эмоциональных реликвий, отвечает Кензи. На секунду, всего на одну лишь секунду меня прознает желание всё вернуть, переместиться в тот момент, когда я бросил зажжённую спичку в металлический бак, и потушить её, не доведя задуманное до конца, но пепел уже давно развеян по ветру и воздуху. Его не собрать, не сложить воедино в давно утраченные и сгоревшие фото и не восстановить из него целостные картинки. Картинки, которые лишь и дальше отравляли бы мне жизнь, не избавься я от них в ставшем заключительным приступе эмоциональной нестабильности.

– Ну, время уже позднее. Нам обоим лучше лечь спать. И да, завтра поедем в торговый центр. И я соберу кроватку. Ты можешь ею не пользоваться, но остальное не обсуждается.

– Это звучит как компромисс.

– Думаю, это он и есть. Спокойной ночи, Кензи.

– Спокойной ночи, Николас.

******

– Тебе на второй этаж. Эскалатор за твоей спиной ведёт только наверх, а соответственно вниз можно спуститься…

– По эскалатору позади вас.

– Верно. И самое главное. Вот, держи. Это моя кредитка, – говорю я Кензи в холле первого этажа огромного торгового-развлекательного центра. Здесь есть и кинотеатр, и несколько кофеен, ресторанов и заведений быстрого питания, и даже детская площадка, но мы тут не для этого, а для приобретения вещей. Стоя у фонтана, я рассказываю ей, как подняться на второй этаж, где располагаются соответствующие магазины, и как потом вернуться обратно. – Помнишь код, который я называл тебе в машине?

– Да, помню. Но вы ведь мало меня знаете. Что, если я… ну, воровка? Уйду и не вернусь?

– В этом нет совершенно никакого смысла. Даже если вычесть тот факт, что тебе некуда идти, а это, как ни крути, всё-таки правда, там не так уж и много средств, и к тому же все безналичные операции и расчёты, где бы они ни проводились, можно легко отследить.

– А особенно вам, в полиции.

– Точно. Поэтому бери всё, что понравится и покажется нужным.

– Ладно. Но я сохраню все чеки.

– Да пожалуйста. А теперь меняемся.

– В каком смысле меняемся? – непонимающе спрашивает Кензи, и на её лице проявляется недоумённое выражение, лишь сильнее заставляющее меня нервничать и колебаться.

Но сомнениям тут не место, и поскольку я не иду с ней, то могу хотя бы сделать так, чтобы в процессе выбора её ничто не отвлекало, а применительно к нашей ситуации это означает то, что я должен взять ребёнка и провести с ним как минимум час в ожидании Кензи. Но, скорее всего, это займёт и большее количество времени, а я никогда не имел дел даже с маленькими детьми, не говоря уже о новорождённых. Сама мысль о том, чтобы взять его на руки, рискуя ошибиться и навредить… ну, она страшна. Это не точка на снимке с ультразвука, слишком маленькая, чтобы быть действительно ребёнком, и едва заметная среди зернистости остального изображения, это уже реальный человечек, но не могу же я в самом деле избегать его бесконечно долго. Достаточно долго для того, чтобы дождаться, когда он немного подрастёт, Кензи определится, как ей снова устроиться, и они съедут. Значит, рано или поздно мне придётся все признать. Признать то, что он есть, живёт со мной под одной крышей и никуда в ближайшее время не исчезнет, и начать относиться к нему по-человечески. Так, как если бы он был моим сыном. А от своего ребёнка я бы ни за что не отвернулся. Я бы заботился о нём наравне с его матерью.

– Ты берёшь кредитку, а я Эйдена. Нет никакой необходимости всюду носить его с собой. Будь уверена, я за ним присмотрю, и всё будет хорошо.

– Но я не знаю. Мне…

– Не доверяешь?

– Просто мне неудобно.

– Это ты зря. Всё нормально.

– А вы уверены?

– Полностью, – не позволяя себе углубиться в собственные же мысли, тут же отвечаю я, потому что знаю, что если промедлю, то поверну назад и вообще забуду, что предлагал то, что она услышала. Но я не из тех, кто добровольно зарывает голову в песок, лишь бы не принимать сложных решений и не поступать по законам совести.

– Ну тогда… – вокруг нас туда-сюда постоянно перемещаются люди, спешащие по своим делам, но я вижу только Кензи в единственном существующем у неё платье, что уже пора исправлять, делающую шаг вперёд, или исключительно Эйдена, или их обоих, когда она передаёт мне ребёнка. Я не знаю, кто из нас двоих взволнован больше. Она, потому что отдаёт своего малыша мужчине, который всего-то неделю назад проявил агрессию в её адрес с применением некоторой физической силы, и временно оставляет его у него на попечении? Или всё-таки я, потому что у меня нет совершенно никакого опыта, и я плохо представляю себе, как буду успокаивать Эйдена, если он вдруг проснётся, проголодается или станет мокрым, а Кензи к тому моменту ещё не освободится? У неё даже нет телефона, по которому при необходимости я смогу её вызвать, но спящий мальчик, кажется, слишком скоро оказывается на моих руках, и обо всём остальном я просто перестаю думать. Он совсем не тяжёлый и приятно ощущается прижатым к моей грудной клетке с головкой, покоящейся на сгибе левого локтя, аккуратным носиком, отбрасывающими тени на нежную кожу лица ресницами, кулачками около животика и ножками, упирающимися в мою правую руку. Как можно крепче я прижимаю бесценный груз к себе, когда, чуть отступая, Кензи опускает свои опустевшие руки вниз. – Всё хорошо?

– Да, нормально.

– Он проспит ещё как минимум час, но к тому моменту я уже вернусь, – мы выехали из дома сразу после того, как в половине первого Эйден заснул, но, собрав достаточное количество пробок, добрались до торгового центра только к двум часам дня. Поскольку с точки зрения сна младенца время на покупки у неё поджимает, я совершенно сознательно говорю ей не спешить:

– Ты знаешь, не торопись. Тут вокруг много двигающихся предметов. Уверен, что найду, чем его увлечь. Теми же водными струями, например.

– Откуда вам это известно?

– Известно что?

– То, что Эйден начинает наблюдать за перемещающимися объектами.

– Ничего такого мне неизвестно. Просто предположил. Но зато теперь я точно знаю, что в случае чего сможет помочь. Когда закончишь, встретимся на этом самом месте. Только не теряйся, ладно? Старайся запоминать, куда идёшь и где и в какую сторону сворачиваешь, чтобы в случае затруднений просто вернуться обратным путём. Но и к указателям тоже время от времени присматривайся.

– Хорошо, – выглядя слегка нервозной и напряжённой, Кензи, тем не менее, всё-таки уходит, и я остаюсь наедине с её ребёнком. Она вряд ли полноценно социализирована, и, быть может, это и не самая лучшая моя идея, позволить ей ходить по незнакомому месту одной и рисковать тем, что она заблудится в коридорах, а обратиться за помощью наотрез побоится, но нужно же с чего-то начинать. Я не всегда буду в её жизни и некоторой её частью, пусть и всецело навязанной, но до той поры в моих силах сделать всё от меня зависящее, чтобы она познала окружающий мир хотя бы в мелочах. Научилась контактировать с людьми, расплачиваться на кассе и ориентироваться в пространстве и стала более подкованной в таких вот вещах.

В то же самое время мне вряд ли стоило снисходить до первого во всех смыслах контакта с ребёнком в общественном месте, учитывая то, что до этого дня я и в глаза его едва ли видел, и особенно отсутствие матери в шаговой доступности и средств связи с ней, но зато так мне некуда отступать. Ни здесь, потому что я взял на себя ответственность и не позволю ничему с ним случиться, и в случае, если, проснувшись, он вдруг испугается незнакомого человека и новых запахов, мне всё равно потребуется как-то выкручиваться. Ни дома тоже, потому что и в его стенах желание растить этого малыша, даже если в течение сугубо короткого и крайне непродолжительного времени, уже всколыхнулось во мне. А то, что просыпается в душе, подчас оказывается невероятно трудно усыпить. Что ж, видимо, придётся приобрести и карусель. Да, карусель на кроватку и сотовый телефон.

Глава 8

– Доброе утро, Николас.

Я ещё не совсем проснулся и поэтому чуть вздрагиваю, когда на кухне появляется Кензи, уже вполне бодрая и активная, невзирая на девять часов утра, но относительно быстро прихожу в себя и вскоре отвечаю:

– Доброе утро и тебе, – в дни дежурств в это время я уже нахожусь на боевом посту в полной готовности ко всему, что принесёт новый день, или уже даже на вызовах, но в выходные, зачастую и без будильника просыпаясь ровно в те же мгновения, в которые он поднимает меня с кровати для выполнения работы, я словно засыпаю прямо на ходу, и такая вроде как жизнерадостность мне не сильно по душе. Голова не болит, тело не ломит, ноги от усталости не отваливаются, и физически я совершенно здоров, но моё сознание ещё несколько замутнено. В связи с этим тишина будет очень даже кстати, и, хотя я и знаю, что это совсем невежливо, поколебавшись и тщетно попытавшись заставить себя молчать, спустя несколько мгновений я о ней и прошу: – Но не могла бы ты, пожалуйста, больше ничего пока не говорить? Хотя бы минутку?

– О… Мы вас разбудили, да? – сочувственно и явно виновато тихо спрашивает Кензи, но ей абсолютно не за что себя порицать. Если бы не ребёнок, она бы вряд ли вставала строго по часам и то и дело просыпалась среди ночи в ответ на детское кряхтение и иногда плач, которые периодически сквозь разделяющую наши комнаты стену слышу и я. С тем, что для него это единственный способ на что-то пожаловаться, нужно просто смириться, и, вздыхая, я просто поворачиваюсь к ней лицом. Я вижу, как Эйден прислушивается к нашим голосам и поворачивает свою головку в сторону того или иного звука, и прикасаюсь к его животику там, где на купленном вчера сером комбинезоне красуется милая мордочка панды:

– Да всё нормально. Мне и самому уже не спалось. Привет, приятель. Ты-то хоть выспался? – маленький ротик принимает форму, как мне кажется, улыбки или чего-то на неё похожего, потому что я не уверен, в каком возрасте новорождённые действительно начинают улыбаться, а не просто выглядеть так, будто им весело, и их что-то забавляет. Но я думаю, что если бы Эйден уже мог говорить, он бы ответил мне всецело положительно. – Буду считать, что это «да».

– Я пекла себе оладьи на завтрак, и в холодильнике ещё осталось тесто. Хотите, сделаю и вам?

– Ты не обязана.

– Я знаю, но мне бы хотелось. На самом деле это даже мелочь. По сравнению со всем тем, что делаете вы.

– Ну если тебя не затруднит, то… – однажды через это мы уже проходили, через чистосердечный и искренний жест доброй воли, проявление которого я на корню загубил, но ни сейчас, ни впредь это больше не повторится. Я был бы страшным глупцом, если бы не извлёк уроков и ничего не осознал, но нужно быть умнее, великодушнее и добрее. Становиться всё лучше и лучше с каждым днём. Лучше себя прежнего. Лучше своей вчерашней версии.

– Нисколько. Только отнесу Эйдена.

– В этом нет необходимости. В том смысле, что я возьму его. Если ты, конечно, не против.

– Совсем нет, – в этот раз Кензи передаёт мне ребёнка без всякого колебания, простоя и нервного состояния, и, принимая его также без единого признака стресса, я сажусь за стол. Она подаёт мне столовые приборы с банкой клубничного джема и ставит передо мной чашку ароматного и ещё горячего кофе, один лишь запах которого уже порядочно пробуждает меня. Пусть обычно я и пью исключительно чай, на самом деле ударная доза кофеина это как раз то, что мне сейчас необходимо, чтобы окончательно начать функционировать, обрести концентрацию и суметь сосредоточиться на различного рода вещах, в том числе и на том, что у меня спрашивают, и о чём со мной говорят. Да взять хотя бы Эйдена. После первого же глотка он кажется мне ещё чудеснее и теплее, чем был до того, и даже его несколько напуганное вздрагивание в ответ на внезапно возникший звук шипения масла при соприкосновении теста и разогретой поверхности сковороды выглядит в моих глазах не иначе, как милым. – И ещё не могли бы вы сказать мне, где тут поблизости магазин?

– Тебе что-то нужно?

– У нас закончились яблоки, – говорит Кензи, и я наблюдаю за перемещениями девушки по кухне, вижу соответствующие движения и замечаю их последовательность, но думаю лишь о прозвучавших словах. У нас закончились яблоки. Друг другу мы скорее никто, ну, максимум хорошие знакомые, чем друзья, но фрукты, и правда, отсутствуют у нас обоих. Не только у меня ввиду того, что это мой дом, но и у неё, потому что совместный быт есть совместный быт. Я разделяю его с ней. Всё моё вроде и её?

– Я схожу за ними сам. Необходимо что-нибудь ещё?

– Мне составить список?

– Было бы неплохо. Я съезжу в продуктовый в течение дня.

– Тогда я подумаю и всё запишу.

– Отлично. Ручки и блокнот можешь найти в верхнем шкафчике около телефона, – говорю я, указывая на стену рядом с дверью на задний двор, где и висит упомянутый аппарат, на что Кензи отвечает кивком головы, и мне становится ясно, что я могу и привыкнуть к этому.

К тому, что кто-то готовит мне завтраки и ужины, вроде как проявляет заботу так, как только может, и как позволяют существующие обстоятельства, скрашивает, по сути, одиночество и просто находится рядом. Но мне во что бы то ни стало нужно сохранять голову максимально холодной, а рассудок чистым, потому что это не навсегда, и во избежание неприятных эмоциональных последствий вроде банальной грусти просто от того, что что-то закончилось, я не должен забывать об этом.

******

У неё красивый почерк. Не слишком крупный, но и не слишком мелкий. Аккуратный и изящный. Без единой орфографической ошибки. Я бы сказал, что почти каллиграфический, как будто она ходила на специальные курсы и была прилежной и усердной ученицей. Идеальный для того, чтобы, хоть я и вижу его впервые, без всяких затруднений прочесть составленный и пронумерованный Кензи перечень, каждые пункты которого начинаются со следующей клеточки. Я прохожусь по нему, мысленно отмечая уже взятые продукты, и выявляю, что мне осталось найти лишь вафли и печенье, которые вообще-то ем лишь я, но отсутствие которых она, должно быть, заметила. Тут же из соседнего ряда до меня доносятся голоса. Знакомые мне, они принадлежат двум пожилым женщинам, которые, так уж сложилось, обе являются моими соседками соответственно справа и слева и в отличие от меня живут в высоких двухэтажных домах. У одной из них есть муж, и, как мне представляется, этот факт не должен оставлять сильно много времени на то, чтобы быть чрезмерно любопытной и следить за теми, кто живёт в непосредственной близости от тебя, проявляя маниакальную и никому не нужную в данной ситуации бдительность. Но вопреки тому, что я думаю, эта дама, судя по всему, является самой наибольшей сплетницей в нашем районе, ведь именно за её слова изначально и цепляется мой разум, пока речь идёт явно обо мне:

– А ты видела новых людей? У нашего с тобой соседа? Молодую девушку с ребёнком? На вид такая юная, что я даже не уверена, что ей уже есть восемнадцать. Никуда не выходит, кроме как на задний двор, так я как-то заглянула через забор, а она даже не поздоровалась, хотя, точно тебе говорю, определённо меня заметила.

– А мне он казался таким порядочным и ведь в полиции работает, но, вероятно, заделал девочке ребёнка, а женится не хочет. Вот она и приехала к нему. А что толку? Он и дома-то почти не бывает. Да и вообще насильно мил не будешь, – ответные фразы я также отлично различаю, и первое, о чём я задумываюсь сразу же после, это то, как меня вообще угораздило выбраться за покупками именно сейчас.

Ни часом раньше, ни часом позже, а лишь в нынешний отрезок времени, когда в дополнение ко всему прочему эти две дамы ещё и находятся в том самом кондитерском отделе, в который нужно завернуть и мне. Всё как будто назло, но, в конце концов, разве это я должен стыдиться и оправдываться? Это не моя вина, и это не у меня проблемы с воспитанием, раз кто-то посторонний не только лезет туда, куда его не просят и не звали, но и делает собственные в корне неверные выводы. В своих же глазах я абсолютно чист и совершаю исключительно благой поступок, и это им, а никак не мне надлежит испытывать угрызения совести. Хотя бы из-за этого, что они переходят всякие этические, нравственные и моральные границы. А что дальше?

Дружно станем перелазить через чужие ограждения, а не просто подставлять стремянки, лестницы или табуретки, чтобы выяснить, что происходит по другую их сторону? И не гнушаться этого даже с учётом собственного почти преклонного возраста, некоего кодекса чести, который уже должен бы был сто раз сложиться, и того, что у вас в соседях числится вовсе не проходимец с улицы? Просто браво. Но молчать не в моих правилах, и сознательно громко я появляюсь в нужном мне проходе, но в остальном не подаю и вида, что слышал что-то совершенно неуместное и неподобающее.

– Здравствуйте. Можно я вас немного потесню?

– Здравствуйте, Николас.

– Да, конечно, – в некотором ошеломлении, словно почти потеряв дар речи, мои, оказывается, не такие уж и милые и учтивые соседки просто чуть отступают в сторону. Беспрепятственно взяв по упаковке вафель и печенья и добавив их к остальному содержимому тележки, я уже начинаю движение к кассам, когда внезапно передумываю и поворачиваю назад, всё-таки не справившись с желанием, чтобы кое-кто почувствовал себя неловко и испытал все несуществующие прелести этого неуютного ощущения.

– Знаете, не то чтобы это ваше дело, но против моей воли ко мне никто не приезжал и своего присутствия не навязывал. А когда в следующий раз будете думать о том, как мало времени провожу я дома, то вспомните о том, что это не моя прихоть, хотя зачем, вы же и так не забыли, что я полицейский. Ну тогда я напомню или доведу до вашего сведения, если вдруг вы не знаете, что проникновение на частную территорию без ордера незаконно. Это так, на всякий случай, если в следующий раз вы слишком сильно перегнётесь через забор и окажетесь на чужом участке. И ещё. Прежде чем сокрушаться по поводу чьей-либо невежливости, сначала посмотрите на себя и задайтесь вопросом, насколько допустимо то, что делаете вы, нарушая личное пространство того или иного человека и не давая ему даже дома чувствовать себя свободным в совершении тех или иных действий. Вряд ли вам было бы приятно, если бы ваш двор и вас самих изучили бы вдоль и поперёк даже без пересечения границы ваших владений. А теперь разрешите идти. Меня ждут жена и ребёнок, – я и сам не знаю, зачем лгу, под конец говоря то, что не является правдой, но выражение лиц этих сплетниц определённо стоит того. Они это заслужили, тот выговор, что получили, и теперь мне кажется, что после сегодняшней нашей встречи, которая оставила их несколько задетыми и униженными и наверняка основательно задержится в их памяти, никому из них даже в голову больше не придёт возвышаться над заборами и уж тем более осуществлять переход от всего лишь мыслей к реальным действиям.

Даже если несоответствующая действительности информация пойдёт дальше и затронет и другие многочисленные уши, мне фактически плевать. Да, благодаря ей я вылечу из реестра безответственных гуляк так же быстро, как и незаслуженно в него попал, и с точки зрения имиджа в глазах окружающих и общественного мнения это хорошо и полезно. Но я не мировая знаменитость, являющаяся примером для поклонников, и не видный политический деятельность, занимающий высокий пост, которым никак нельзя разочаровывать простых людей, если только они не хотят лишиться всего, что имеют. Мне не всё равно, что обо мне думают и говорят, но это работает только в отношении тех, чьё мнение мне истинно важно. Я прислушиваюсь к друзьям и родителям, хотя и не подчиняюсь им и не всегда в точности претворяю их советы в жизнь, но всё остальное и вовсе посторонний шум. Я и так проявил сдержанность, а ведь далеко не каждый на моём месте смог бы похвастаться терпимым и толерантным подходом и продемонстрировать свои наилучшие качества, когда в его адрес наговорили предостаточно нелицеприятных и порочащих честь и достоинство вещей. Для многих людей это даже стало бы поводом обратиться с иском в суд и требовать возмещения морального вреда за распространение унизительной и лживой клеветы, и никто не смог бы им отказать, а вот ответчику пришлось бы очень и очень несладко.

Что же касается Кензи, то, если вникнуть, всё получается так, что я не особо и слукавил. Я не указывал на конкретную принадлежность находящихся у меня дома людей, а Эйден ведь, и правда, чей-то ребёнок, да и Кензи когда-нибудь да станет чьей-либо женой, так что всё честно. Пусть у неё сейчас и не самый лучший период в жизни, и полоса скорее серая, чем белая, но в этом нет ничего непоправимого и необратимого. Не вечно же ей быть одинокой и неопределившейся. Когда-нибудь всё непременно наладится и образуется, и с получением образования, и с поиском работы, и с личной сферой, и даже с ребёнком найдётся тот, кто полюбит не только её, но и его и воспитает мальчика, как своего родного сына. Сам того не осознавая, я сотворил неплохую легенду и прикрытие, как и обещал. Но, поддавшись ощущению, что оно вряд ли будет оценено сугубо положительно, по приезду домой, заходя с пакетами на кухню, я умалчиваю о распределении ролей, вызванном магазинным столкновением, благоразумно оставляя эти лишённые всякого смысла сведения при себе, да и о нём рассказываю лишь ничтожную малость.

– Встретил соседок. Одна из них тебя видела, – говорю я Кензи, пока мы разбираем продукты и раскладываем их по местам, в то время как у Эйдена продолжается дневной сон, надеюсь, в кроватке и под одеялом, в чём я пока, впрочем, не очень и уверен, но даю себе зарок в скором времени всё прояснить. – Её явно возмутило, что ты с ней не поздоровалась. Догадываешься, при каких обстоятельствах?

– Думаю, представляю, и меня в свою очередь возмутила её голова над вашим забором, так что… Даже если забыть про то, что вы сказали ни с кем не говорить, извиняться я не собираюсь. Я серьёзно. Это выглядело жутко, – Кензи частично скрывается за дверцей холодильника, убирая в него молоко, сметану и творог, а первая мысль, что приходит в мою голову на основании её ответа, эта та, согласно которой я узнаю свою девочку.

Я не раз слышал, как Гэбриел говорил что-то подобное Эвелин, когда, соглашаясь с его точкой зрения по какому бы то ни было вопросу, она пользовалась обычно свойственными лишь ему выражениями, тем самым доказывая, как много состоящие в отношениях люди перенимают друг от друга, но в моей ситуации эта фраза вряд ли адекватна и объяснима. Да, на её месте я бы тоже не стал просить прощения, но здесь нет никакой моей девочки. Почти до самого конца для меня ею была лишь Алекс, но из-за неё я сильно сомневаюсь, что ещё когда-нибудь в жизни отнесусь к кому-либо именно так.

Глава 9

– Эй, Николас, тебя шеф искал. Я сказал, что вы на выезде, а он велел, чтобы ты пулей дул к нему в кабинет, как только вернёшься в отделение.

– Спасибо, Дженсен, – мы с Гэбриелом только-только входим в участок, как навстречу нам словно из ниоткуда выскакивает коллега, а потом также быстро пропадает из виду. Лично для меня его слова не предвещают ничего хорошего. Не нужно быть гением, чтобы сложить два плюс два и всё доподлинно понять, но Гейб всё равно вставляет свои два слова:

– Это звучит совсем не хорошо. Даже мне уже страшно. Что ты натворил? – спрашивает он, но прежде, чем я успеваю ответить что-либо конкретное или даже просто высказать собственные догадки, голос начальника, словно гром, заполняет всё помещение. Оказываясь в эпицентре нежелательного внимания, я с трудом удерживаюсь от того, чтобы прикрыть уши руками:

– Аллен! Какого чёрта ты всё ещё здесь, а не в моём кабинете? Разве я неясно выразился?

– Я как раз собирался, – это звучит как детский лепет не выучившего уроки и не сделавшего домашнее задание школьника, в гробовом молчании понуро застывшего у доски, но пока мне на самом деле больше нечего сказать.

– Живо! Тебе же нет нужды вставать, Холл. Ты мне не нужен.

– Да, сэр, – кивает Гэбриел, опускаясь обратно на стул и шепча мне тихое «удачи». Уже оказавшись на ковре перед своим непосредственным начальником, даже не заглядывая внутрь, я совершенно безошибочно узнаю папку, которую он бросает на горизонтальную поверхность передо мной. Его необычайно злые и угрюмые эмоции напрягают сам воздух в помещении. Шеф представал передо мной таким и раньше, но прежде эти чувства ни разу за пять лет службы ещё не были направлены в мой адрес, и теперь мне истинно не по себе.

– Как ты думаешь, это что?

– Это мой отчёт, сэр. По поводу вызова, имевшего место быть двадцать третьего июня, – нервно сглотнув, отвечаю я, уже зная, о чём конкретно пойдёт речь, и про кого мы будем говорить, и ощущая скорое наступление возмездия за свои благие намерения. Думая исключительно о том, как лучше для Кензи и её ребёнка, я совершил достаточно недопустимых вещей и потерял всякую бдительность, и, возможно, всё это чревато не просто временными неприятностями, которые спишут мне, не глядя, после выяснения всех скрытых фактов, но и крахом всей карьеры. Я только надеюсь, что до этого не дойдёт. Быть может, это единственное, что мне остаётся делать. Только верить, молиться и думать, что же предпринять, чтобы вернуть утраченный контроль, пока всё окончательно не затрещало по швам и не развалилось. Но размышлять нужно быстро.

– И ты считаешь его полноценным и отражающим все детали дела?

– Никак нет, мистер Свенсон, – с обезоруживающей честностью признаюсь я, не собираясь лгать, увиливать и отрицать реальное положение вещей, ведь если я тут, то одно лишь это уже свидетельствует о том, что ему доступна вся картина целиком. Оспаривать это, не имея железных доказательств в подтверждение своей ложной версии, с моей стороны было бы величайшей глупостью и тем поступком, который лишь всё разрушит и усугубит.

– Правильно, никак нет. Потому что в противном случае мне бы не пришлось столкнуться с той ситуацией, в которой ко мне приходят сотрудники из службы опеки и ищут свою подопечную в связи с обращением из больницы, в то время как это именно мои подчинённые видели девушку первыми и прежде остальных должны были забить тревогу по поводу того, в каких условиях жил и находился её новорождённый ребёнок. Ты хоть представляешь, каким идиотом, не ведающим, что творится буквально у него под носом, я себя чувствовал? – это, безусловно, риторический вопрос, и, понимая, что на него нет нужды отвечать, я просто смотрю вниз на свои ботинки и пол, когда распахивающаяся позади без всякого стука дверь заставляет меня обернуться и являет нам Гэбриела.

– Это я, сэр.

– Что ты, Холл?

– Это я пожалел ту девушку и уговорил Николаса ничего не предпринимать.

– Всё было совсем не так, мистер Свенсон, – качаю головой я, выступая вперёд. Мне приятно и радостно, что Гейб не смог сидеть где-то снаружи и дальше и ворвался сюда, хотя его и не приглашали, чтобы, подобно истинному другу, каковым он и является, защитить меня и поддержать, но мы не в детском саду и даже не в школе. Это я впервые влип, и сразу же так по-крупному, но в том заключались исключительно мой выбор и моё решение. Я способен постоять за себя без перекладывания ответственности на других, чем бы в итоге всё это не закончилось, и выставляю Гэбриела за дверь, несмотря на его яростные и резкие протесты. – Но я готов всё рассказать.

– Тогда приступай.

******

– Прежде, чем мы пойдём дальше, позволь я подытожу. Значит, ты забрал их к себе и сказал девушке ни в чём не нуждаться, и, как итог, полностью её содержишь, но она всерьёз намерена собирать чеки, чтобы в один прекрасный день вернуть тебе всё, кто к тому моменту задолжает? А её последние опекуны наверняка живут вполне себе припеваючи, выставив её вон около года назад, но провернув всё так, что и спустя всё это время государственные деньги продолжают поступать в их карман? Я всё правильно понял? Ничего не упустил?

– Нет, сэр, ничего. Всё так.

– Ну, тогда всё просто. Мы возвращаем девушку на попечение службы опеки, туда, где она вообще-то и должна быть, доводим до их сведения ту информацию, которой они не обладают, и тем самым перенаправляем эту проблему в те органы и организации, в чьи полномочия и входит её решение. И на этом всё. Всё возвращается на круги своя. В первую очередь, для тебя, Николас. Ты молодец, что взял на себя ответственность и заботился о ней все эти дни, но закон есть закон, и, если мы не будем его исполнять, как тогда сможем заставить подчиняться ему обычных людей?

– Так мы должны следовать правилам?

– Такова жизнь, Николас.

– Ну, я с этим не согласен. Я следую правилам столько, сколько себя помню, и готов мириться с этим на работе, но вся эта ситуация возникла из-за того, что кое-кто халатно отнёсся к своим обязанностям и не убедился, что его подопечный в порядке и безопасности. А его в это время просто прогнали, и, если бы она не родила и не оказалась в затруднительном положении с ребёнком на руках, поверьте, и сейчас бы по-прежнему никому не было до них никакого дела. А тут все ни с того ни с сего забегали, но после драки кулаками не машут. Кензи я не оправдываю и не защищаю, но ей я, по крайней мере, сопереживаю, в отличие от тех, кто непонятно за что получает свою зарплату.

– Значит, Кензи? – в одночасье ставшим каким-то странным голосом спрашивает меня шеф, в кресле на колёсиках пододвинувшись ближе к своему рабочему столу, и, нахмурившись, водрузив на него свои соединённые пальцами руки, переводит свой пристальный взгляд на моё лицо. Если честно, я ничего не понимаю и совсем не ведаю, что всё это должно значить, и на что мне тут явно намекают, но бросаю все попытки догадаться даже без хотя бы минутного размышления. Кажется, что ответ лежит буквально на поверхности, и что нужно лишь протянуть руку и коснуться его, но и эта малость прямо сейчас оказывается мне совсем не по силам.

– Да, её зовут Кензи, а что такое?

– Я спрошу прямо и только раз и, поверь, прекрасно пойму, если ответ окажется неверным.

– Спросите что?

– Скажи мне честно, ты с ней спишь? Она что, предложила тебе себя, чтобы ты предоставил ей свой кров и не стал ничего докладывать службе опеки? – а вот теперь всё встаёт на свои места. Некоторое время назад всё-таки получив разрешение сесть, теперь я резко выпрямляюсь в полный рост и, вскакивая, ощущаю стремительно заполняющий меня гнев. Обо мне ещё никогда не думали так дурно. Ни разу не упрекали в том, что я могу воспользоваться чужой уязвимостью и психологически слабым состоянием, чтобы что? Совершать насилие над личностью? Подавлять остатки воли?

– Что? Чёрт побери, конечно, нет. Ничего такого она не делала, и меня вы тоже явно с кем-то перепутали, – почти ору я, и меня не сдерживает даже то, что здесь повсюду тонкие стены, а в кабинете начальника одна из них, та, что с дверью, ещё и стеклянная, и кто угодно может увидеть идущий внутри на повышенных тонах разговор.

– Я должен был задать этот вопрос и увидеть, как ты отреагируешь.

– Зачем? Разве недостаточно того, что вы знаете меня далеко не первый год?

– Но зато теперь я твёрдо убеждён, что ты не делал ничего дурного.

– Потому что я взбесился? Что ж, здорово оказаться реабилитированным. Но это не значит, что мне приятно слышать подобные вопросы и быть тем, кому они задаются. Теперь-то вы, по крайней мере, довольны?

– Нет, и даже близко. Потому что вся эта ситуация в целом далека от идеальной. Ты думаешь, что никто не знает, как ты изменился после того трагического происшествия? Но, кроме тебя, никто не слеп. Да, я в курсе, через что ты прошёл прежде, чем, выпустившись из академии, оказаться в моём отделении, и не похоже, что за минувшие годы у тебя хотя бы раз возникали хоть какие-то отношения. Скорее всего, их и вовсе не было, и вот в чём вопрос. Ты вообще ещё видишь в женщинах то, кем они являются? Вторую половинку, с которой можно создать семью?

– Это совсем не ваше дело, – в резкой форме отвечаю я, как могу, отмахиваясь от того эффекта, что произвели попавшие точно в яблочко слова. Я не вижу того, что доступно другим, нормальным людям, и уже давно. Всё это не для меня. Если где-то и есть человек, предначертанный мне свыше, при условии, что им не была Алекс, я более чем уверен, что, встретив его на улице или ещё где-нибудь, просто пройду мимо, даже ничего не почувствовав. Утопично? Да всё так и есть, и падать ниже просто некуда. – Я делаю свою работу безупречно, и это всё, что должно вас волновать. Никак не моя личная жизнь.

– Но этот эпизод показывает, что недостаточно хорошо! Поэтому сдай свой значок и пистолет.

– Что?! Я уволен?

– Нет, пока всего лишь отстранён. И хотя у меня совершенно нет никакого желания, чтобы с этой девчонкой ты проводил гораздо больше времени, чем на работе, до этого ты довёл меня сам. Проветри голову, Николас. Тебе это необходимо. И не испорти себе жизнь, а ещё не жди извинений. Потому что их не будет.

– Да и плевать, – это небезопасно и чревато шальным выстрелом, но, почти швыряя оружие на стол, я вряд ли думаю об этом всерьёз. Бросив в его сторону и прохладное рабочее удостоверение, в импульсивных чувствах и состоянии некоторого аффекта я уже подумываю о том, чтобы сбежать отсюда ко всем чертям, когда понимаю, что так дело не пойдёт, и разворачиваюсь обратно. На уме лишь бессовестные и наглые просьбы, но это не останавливает меня, и я говорю то, что в высшей степени наглядно демонстрирует моё неравнодушие и желание проявить заботу о ближнем. – Но мне нужно кое-что другое.

– И что же это?

– Я не допущу, чтобы её забрали в никуда.

– Как ни странно, это я уже и сам понял. Но что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Всё, что необходимо и продиктовано правилами. За исключением разве что одной вещи. Я не против того, чтобы официально её опекуны перестали таковыми быть, и мне даже не нужно пособие, те средства, которые им продолжали всё это время незаслуженно выплачивать, в том смысле, что Кензи на них не претендует, но я готов за неё поручиться, чтобы ей не пришлось рисковать оказаться разлучённой со своим ребёнком. Должны же, ну я не знаю, быть у вас хоть какие-то связи…

– Предположим, только лишь предположим, что они есть. Но тебе-то всё это зачем?

– Чтобы, скажем так, стать лучше. На весомую причину тянет?

– Я посмотрю, что можно сделать, но, Николас?

– Да?

– Всем не помочь, и каждого не спасти. Это никому не дано. Просто чтобы ты знал.

– Я знаю.

– Но ты ведь понимаешь, что до прояснения всех обстоятельств дела я, и правда, вынужден тебя сместить?

– Справедливо, шеф, – единственное, что говорю я в ответ, ведь во всех отношениях это действительно закономерно и заслуженно. Под каким бы углом я не видел всю историю целиком, правила непреложны, и даже если прямо сейчас мне хочется послать их куда подальше, я тоже, как и все остальные, обязан им следовать и подчиняться. Они довлеют и над нашим шефом, так что всё правильно.

– Но прежде, чем ты уйдёшь, изложи мне всё сказанное и в письменном виде, а потом вали на все четыре стороны. И чтобы до пятого числа я тебя здесь не видел. Проведи эти дни с семьёй. Можешь считать, что это приказ.

Кивнув, я выхожу из кабинета и почти тут же попадаю под перекрёстный огонь Гэбриела. По направлению к столу меня провожают и другие взгляды, но не всё так критично и жутко, как могло бы быть, и, если подумать, я легко отделался. Подумаешь, несколько незапланированных выходных дней. В преддверии Дня независимости это даже к лучшему, ведь в последний раз мы с родителями виделись ещё до всей этой истории с Кензи, когда отмечали мой День рождения, а с тех пор у меня столько всего произошло и продолжает происходить, что наверняка уйдёт не один час на то, чтобы всё им рассказать. Но едва эта мысль приходит мне в голову, как я понимаю, что не смогу сказать им ни единого правдивого слова. Они просто не поймут, а значит, нужна сжатая и сокращённая версия, объясняющая, кто такая Кензи, и почему я вообще привёз её с собой. Почему-то тот вариант, в котором они с ребёнком остаются у меня дома, в то время как я уезжаю к родителям, провожу время в своё удовольствие и, возможно, даже остаюсь у них на всю ночь, я даже не беру в расчёт. Но я подумаю об этом позже, а пока надо заполнить новый отчёт, и чем скорее, тем лучше, чтобы лишний раз не попадаться на глаза ещё не совсем отошедшему от устроенной мною нервотрёпки шефу. Особенно учитывая тот факт, что продолжение ей однозначно гарантировано.

– Так что стряслось? – сложив руки на груди, садится на край моего стола Гейб, чуть ли не заглядывая в пока ещё чистый лист бумаги, лежащий передо мной. Но быть ему таковым осталось недолго, ведь моя ручка уже начинает скользить по белой поверхности, выводя мало продуманные, но чёткие и понятные слова. А ясность и аргументированность в нашем деле прежде всего. Даже в оформлении документов они играют далеко не последнюю роль. – Что ты там пишешь?

– Помнишь, ты говорил, что мне необязательно заявлять в службу опеки и подавать рапорт?

– Так в этом и заключается проблема?

– Да. Из больницы всё равно обо всем доложили.

– И Свенсон узнал много нового.

– А я ещё и состряпал недостоверный отчёт о том вызове, опустив многие детали.

– И что теперь?

– И теперь я отстранён. Как минимум до пятого числа. А может быть, и дольше. Если до тех пор ничего не урегулируется.

– А что должно урегулироваться?

– Всё это.

– А чего ты вообще хочешь?

– Я знаю лишь то, что не хочу, чтобы она провалилась в небытие, как когда-то Алекс, – впервые за долгое время я произношу её имя вслух, и это кардинально отличается от тех мгновений, когда оно просто всплывало в моих мыслях. Она умерла больше пяти лет назад, а я по-прежнему прилично далёк от того, чтобы, вспоминая о ней, не испытывать болезненных ощущений и не терзаться от некоторого чувства вины. Когда же это уже наконец кончится, и я стану свободным? Или это будет продолжаться вечно и всегда? До тех самых пор, пока я жив?

– Так это спасение утопающей?

– Выходит, что, пожалуй, так. Тогда я не справился, но сейчас это не повторится. Ты был прав, мои демоны не дают мне покоя, и, с одной стороны, исчезнет Кензи, наверное, исчезнут и они, но откуда тогда ощущение, что всё будет с точностью до наоборот? Пресловутая и странная уверенность, что если её заберут, то я лишь сойду с ума, гадая, где они, что с ней, и не разлучили ли их вообще против воли?

– Ты меня пугаешь, Ник.

– Я и сам в себе иногда вызываю это чувство. Ну да ладно. Мне здесь больше нечего делать.

– И куда ты сейчас?

– Домой. Куда же ещё?

– Обещаешь?

– Клянусь.

– Я всё равно за тебя волнуюсь.

– Или за Кензи?

– А мне стоит за неё переживать?