Читать онлайн Боевые потери бесплатно

Исполнитель приказов

Хьюи Ньютон, активист BLM, возвращался с собрания центральной ячейки движения. Времена изменились – и изменились как-то сразу, буквально за несколько паршивых месяцев прошлой осени и зимы. К власти в стране пришли белые ортодоксы, сторонники праведного пути политического обновления, правого крыла партии новых консерваторов. Если раньше Хьюи и его товарищи спокойно устраивали многотысячные митинги, выступали в средствах массовой информации, меняли мир к лучшему, делая одного цвета с их кожей, вставляя всем этим жирненьким белым богатеям хороший фитиль в их сраные дырки, то теперь вечеринка закончилась, и закончилась она невиданной вспышкой благословенных последней поправкой к конституции репрессий.

Но Хью со своими друзьями сдаваться не собирался, открыто выступая за вооружённое сопротивление власти фашиствующих консерваторов, распространяя в сети воззвания и ролики, разоблачавшие лицемерие нынешней администрации белого дома. Ньютон и остальные много не понимали и действовали по накатанной, как они привыкли, а, между тем, занавес опустился, и за ним на сцене истории разыгрывали совсем иной спектакль, кардинально отличный от того, к которому привыкло чёрное население самой свободной страны мира. В расовой политике власти, продолжая декларировать одинаковые права для всех, вернулись на двести лет назад. Формально законодательство изменили незначительно, но в тени этих законов, как ядовитые поганки, выросли многочисленные частные компании, торгующие чёрным мясом. Была включена в работу секретная система всеобщей оценки социальной значимости, все люди получили индексы полезности. И если у белого населения индексы носили рекомендательный характер оценки личности, то цветных ставили к стенке прямой возможности использования их в качестве «добровольных помощников бизнеса», а в реальности – рабов.

Дешёвая рабочая сила, трудящаяся практически за еду, послужила тем основанием, на котором ушлый капитал выстроил здание промышленного чуда, небывалого увеличения производительности труда. На африканском континенте, в условиях экономического роста, при активной поддержке заокеанского олигархата возникло новое политическое явление – конгломерация государств, управляемая риотом промышленников и финансистов, – Билиндия. Построены заводы, фабрики, плантации – на полную катушку запущено производство дешёвых и качественных товаров. Африка стала мировой мастерской, цехом, выпускающим необходимую в быту продукцию, а юг США вернул себе былое промышленное могущество.

Хьюи оставалось пройти пол квартала, и он бы был дома. Его машина внезапно позавчера забарахлила, пришлось отвезти её в ремонт. Не такая вроде и старая – всего пять лет от роду, – но он, как и большинство американцев, не привык следить за автомобилем; купив его три года назад, он всего два раза доливал масло, а больше ничего не делал. Закономерный результат – поломка. Поломка его Шевроле для него обернулась не просто головной болью, а стала роковым стечением обстоятельств. Ньютон давно был на примете у руководителей компании «Белый Рассвет», сотрудники отдела вербовки давно взяли его на карандаш, но государственная система не давала добро на его основательную проработку, она отсчитывала единицы, исходя из изменения их индекса, и как только индекс Хьюи повысился, то система выписала ордер на его практическое ознакомление с судьбоносной поправкой о правах граждан с не белым цветом кожи, о которой он раньше мог лишь теоретизировать на собраниях их ячейки с братьями.

Звёзды сошлись – машина в сервисе, Ньютон возвращается вечером один, улицы гетто пустынны. Хью завернул за угол огороженного железной сеткой пустыря, и ему преградил путь, въехав прямо на тротуар, грузовик с фургоном цвета хаки. С боку фургона откинулся люк, ставший лестницей, по которой бодро сбежали к Хьюи пятеро накаченных обломов в солнцезащитных очках, и одетых в форму компании «Белый Рассвет» – пятнистый, пиксельный камуфляж, армейские ботинки, тактические бейсболки, – в бронниках, и вооружённые футуристическими автоматами булл-пап.

Хьюи не был робкого десятка: любой, кто выжил в гетто, мог за себя постоять. Прибавьте к уличному опыту противостояния навыки неплохого боксёра, природное упрямство и на выходе получите сопротивление. Он прыгнул вперёд и угостил спускавшегося первым охотника хлёстким свингом, пришедшимся тому в висок. Колени охотника подломились, но ему всё же удалось сойти на бордюр; остальные его товарищи зашли с флангом, и Хьюи, не успев понять, как дальше действовать, получил усыпляющий дротик в мягкое место. В голове зашумело, он было дёрнулся вперёд, сам не понимая, что делает, как оказался в мягкой ловушке сети, накинутой на него сзади. Как его волокли в грузовик, он не помнил – отключился.

Хьюи Ньютон сидел в самой настоящей клетке – клетке для диких зверей. Вместе с ним томились за решёткой ещё трое – тоже чёрные, запуганные и забитые. Отлов производили по квотам, и только тех, кто имел индекс, но эти трое никак не походили на бунтарей. Если честно, то таких негров Хьюи давно не видел. Их перевозили куда-то (скорее всего на юг) в товарном поезде: был слышен характерный ритмичный стук колёс, вагон не раскачивался, шёл ровно, поезд ехал с одной скоростью, без ускорений.

– Ты бы сел на место, санни, – сказал кто-то за спиной Ньютона.

Хьюи повернулся, чтобы посмотреть, кто это голос подал. Судя по тону, с ним заговорил пожилой мужчина, сидевший опустив тронутую на висках сединой голову.

– Я свободный человек, сэр. Я делаю то, что хочу. И вы тоже свободный человек, – говорил Ньютон не задираясь, мягко, будто втолковывал детям простые, но незнакомые (или, в их случае, подзабытые?) истины.

– Да отойди ты от решётки, ниггер, – злым шепотом потребовал сидящий справа от пожилого молодой парень с дредами. Он тоже не поднимал глаз от пола – наклонил голову, длинные руки свесил между ног и шевелил губами так, будто прожёвывал про себя слова, не осмеливаясь их громко высказать вслух.

– О! Забудь это слово, брат. Так нас называют тупоголовые свиньи. Не давай им повод для радости. Брат!

– Вилли, у нас тут герой объявился. – Охранник, заметив в клетке необычную активность, поднялся со своего места в конце вагона и пошёл посмотреть, а тут такое – целая полемика. Разговаривать при перевозке к месту работы строго воспрещалось. Ситуация требовала немедленной реакции, вот он и позвал другого охранника – Вилли, который сидел в противоположном конце вагона и пялился в телефон, что тоже, кстати, начальством не приветствовалось.

– А, ха-ха, черножопый выкаблучивается? – Вилли подтянулся к приятелю и охранники вместе стали осматривать, как диковинное чудо, негра, вздумавшего кочевряжиться.

– Эй, ты, как там тебя! – обратился первый охранник к Хьюи. – Отойди назад и сядь. Разговаривать запрещено.

– Я буду делать то, что считаю нужным. По какому праву меня тут держат? – Ньютон ни на шаг не отошёл от решётки и, вообще, не собирался выполнять никакие команды этих белых недоносков, он не пёс. Они его не сломают, никто его не сломает.

– Бад, ему что, ничего не объяснили? – спросил своего напарника по дежурству Вилли.

– Его к поезду привезли в смирительном мешке, без сознания, беспокойный пассажир.

– Слышь, ниггер…

– Не смейте так со мной разговаривать! – рявкнул во всю силу лёгких Ньютон.

– Не делай этого, чувак, – послышалось за спиной Хьюи – доброхот в дредах давал ему совет, последний.

– Вечно нам приходиться работу делать за этих городских хлыщей, – покачивая головой, сказал Бад, доставая из кобуры пистолет.

– Вам меня не запугать! – заявил, гордо приосанившись, Хьюи. Он и вправду не думал, что его могут пристрелить – глупо. Непонятно, на что рассчитывают эти свиньи.

Ньютон ошибся в своих рассуждениях – Бад выстрелил. В его руке затрещало, полыхнуло синим и Хьюи задохнулся – его грудь схватила колючая перчатка судороги. Пистолет в руке охранника оказался дистанционным электрошокером. За Хьюи последовала очередь других временных постояльцев клетки – им тоже вломили по разряду, после чего охранники зашли в клетку и отбили четырёх негров в состояние хороших сочных чёрных бифштексов. Особенно досталось на долю Хьюи – его пинали и сильнее, и дольше. Уродовать не стали, лишь популярно объяснили действием, какое поведение в их поезде не приветствуется.

После того как поезд прибыл по месту назначения, всех его вынужденных пассажиров, предварительно заковав в кандалы, выгнали на перрон. Выстроили в линию перед поездом. Всего таких же, как Хьюи, вместе с ним приехало около пятидесяти курчавых парней и ни одной девушки. Перед строем одетых в одинаковые синие робы «добровольных помощников» прохаживался белый низенький толстячок в дорогом чёрном костюме за пару тысяч баксов. Он то и дело поправлял очки, сползающие ему на красный кончик мясистого носа, платком утирал пот – солнце жарило немилосердно, – щурился, придирчиво оглядывал вновь прибывших. Управляющий менеджер, Бил Тодд, компании заказчика принимал товар. Когда все необходимые формальности были соблюдены, менеджер произнёс небольшую речь:

– Временная повинность – это не приговор… это ваша судьба. Такие добровольные помощники, как вы, важное звено в цепи достижения благополучия нашего общества. Вы работаете – вам платят, как вы того заслуживаете, и вы должны быть рады, что приносите пользу. Не думайте, что вас привезли на курорт, вы будете работать – тяжело, иногда вам захочется послать всё к чёрту – не делайте этой роковой ошибки. Компания справедлива и каждому воздаёт по заслугам. Не дай вам бог покинуть рабочее место без разрешения мастера. Теперь вы часть семьи и обязаны слушаться старших. Забудьте о том, что было у вас в прошлом, с этой минуты у вас начинается новая жизнь.

После такого напутствия помощников погрузили в грузовики и повезли на фабрику, точнее, в бараки, где каждому выделили маленькую открытую взорам охраны келью, койку, личные предметы гигиены и карточки на питание. На следующий день новичков повели в цеха, на стажировку.

Хьюи не спал всю ночь перед своим первым рабочем днём на новом месте. К утру он принял решение. Когда все по свистку надсмотрщиков, которых здесь называли режимниками, выстроились около своих келей, он остался лежать на койке. Неповиновение Хьюи заметили, разговаривать, выяснять, что произошло режимники не стали – впятером скрутили и уволокли. Остальные помощники покорно пошли трудиться на благо большинства.

– Таких, как ты, здесь я повидал немало, – говорил лежащему на спине, на голом бетонном полу, связанному Хьюи, начальник производства Тайлер Уильямс – лысеющий, голубоглазый блондин, с тяжёлым подбородком и открытым взглядом, спортивный и широкоплечий. Хьюи притащили в какую-то квадратную постройку рядом с забором, окутанным колючей проволокой, гудящей, как ЛЭП, от тока. – Не спеши становиться дураком. Оттуда пути назад нет. Мы тебе даём шанс остаться самим собой, пускай и таким, какой ты есть. Может, я бы тебя и сразу закатал в закрытый цех, да наше законодательство не позволяет – только после второго предупреждения. Не одумаешься, станешь лучшим работником года – это я тебе гарантирую.

– Я не буду делать то, что не буду. Я человек. Я не сдамся, я не буду работать.

– Фу-у. Будешь. Куда тебе деваться-то? Как все будешь точить, собирать или паять. Мы, видишь ли, здесь производим электроприводы, водородные движки и солнечные батареи. Три направления производства, пятнадцать специализированных цехов и один закрытый, шестнадцатый, самый большой, для таких передовиков как ты. Работы много, мы завалены заказами на два года вперёд. У нас каждый человек на счету. Неужели ты думаешь, что мы допустим, чтобы какой-то уличный негр подавал плохой пример? Нет, конечно нет. Или ты, добровольно пройдя обучение, встанешь к станку и будешь трудиться упорно, или ты попадёшь в яму, но потом всё равно будешь работать – это я тебе гарантирую, Хьюи.

– Вам меня не заставить. Я свободный человек!

– Ты подонок, подонок из дурного сна о ужасном прошлом нашей, благословенной богом страны.

– Откуда вы только взялись? Мы же со всеми вами покончили. – Хьюи вытягивал шею, чтобы взглянуть внимательнее на своего врага. Очень уж мешала ему вести диалог на равных с этим расистом верёвка, сковывавшая его движения. – Вылезли из всех щелей, как тараканы, обманом пришли к власти, и теперь угнетает мой народ. Не выйдет, вам ничего назад не вернуть. Тот, кто однажды сделал глоток свободы, не будет вам лизать сапоги. Вас сметёт народная воля – в канаву, закопает живьём в землю, и креста не поставят.

– Не сметёт. Народ на нашей стороне. Чёрное население развращено такими активистами как ты, ты же просто чёрный расист и тебе не нужно равноправие, тебе нужна власть над белыми, их деньги, их дома, их работа, но работать ты не хочешь, а хочешь только получать. Мы перевоспитаем афроамериканцев, сделаем из них полноценных членов общества. Начнём с самых маленьких – с детей, – а если родители будут против, то мы их отправим на исполнение временной повинности… до конца жизни.

– Не умеете вы никого перевоспитывать. Создавать гетто, да травить людей наркотой – это вам удаётся лучше всего.

– Скажешь, что никогда не употреблял?

– Нет. С дерьмом я дела не имею. Ненавижу вас – тех, кто травит моих братьев и сестёр.

– Ладно, хватит. Дай мне повод, прошу тебя, всего лишь малюсенький повод и… Эй, Вилмер! – позвал Уильямс. На его призыв явился громила под два метра ростом, с физиономией дегенерата, и с такими руками и ногами, что впору ему работать ими как отбойным молотком. – Забирай этого ниггера.

– В яму, шеф?

– Конечно, в яму. Куда же ещё.

– Так точно, сэр, – Вилмер козырнул.

Хьюи сидел в железной яме, под открытым небом, уже третий день. Жара: за день солнце раскаляло стенки ямы чуть ли не до красна, и ночью железо не остывало, а лишь покрывалось каким-то маслянистым выпотом, пахнувшим бензином, и прилипало к коже. Жажда Хьюи мучила постоянно: той воды, что ему давали утром – всего полпинты, на два глотка, – не хватало и на то, чтобы губы смочить. И кормили его сухим кукурузным хлебом и солёной рыбой. Но его тюремщикам, режимникам, показались его пассивные муки недостаточными, и его каждый день, перед вечерней поверкой, вытаскивали из ямы, вешали на распорки щита и секли перед строем добровольных чернокожих помощников. На пятые сутки Ньютон не выдержал – если бы он и дальше продолжил выказывать упрямство (а он мог), то просто бы в скором времени скончался от обезвоживания и побоев, – на ежедневно задаваемый ему утром, перед завтраком, вопрос – будет ли он работать? – он ответил утвердительно.

Из ямы Ньютон препроводили прямо в цех, приставили к мастеру на обучение, и даже не позаботились о том, чтобы накормить, как следует, и обработать его загноившиеся раны и ожоги. Но Хьюи и не думал сдаваться, он схитрил, чтобы выиграть время и подготовить почву для сопротивления. Вкалывать на белого дядюшку расиста он и не думал. Обучение он прошёл, здоровье поправил, а дальше его направили в цех сборки, на конвейер – и вот здесь он развернулся. Если, проходя обучение, он обменивался мыслями с такими же как и он бесправными заключёнными, грамотно подводя их к решению, то, оказавшись у ленты транспортёра, вечером, вернувшись после смены в барак, стал вести более откровенные разговоры, агитируя на тихое неповиновение, саботаж.

– Что ты так волнуешься, Фрэнсис? – говорил Хьюи. – Тебе и делать-то ничего не надо. Просто ставь детали чуть не так, как того требует инструкция. И не рви себе жопу, не лезь в передовики, всё равно, кроме дополнительной тарелки фасолевого супа, больше ничего не получишь. Мы все здесь работаем за еду. Ты не заметил?

В этот раз разговаривали около общего холодильника со льдом трое, как, впрочем, почти всегда, потому что, когда собирались больше трёх, набегали режимники, реагировали на опережение, и требовали разойтись. Ньютон вёл агитацию с каждым по отдельности, либо, как сегодня, когда предстояло убедить сомневающегося, брал себе на поддержку своего убеждённого сторонника.

– Паёк дают тоже разный – в зависимости от выработки, – ответил Фрэнсис Холл.

– Да брось ты. Тебе нужны их вонючие подачки? Они тебя, нас, здесь выжимают до суха, зарабатывают миллионы, а тебе кусок кукурузного початка в зубы – и будь доволен, не вякай. Мы здесь даже не в тюрьме – оттуда хотя бы выйти можно. Они в нас людей не видят, мы для них рабы, тупые ниггеры. А мы люди.

– Я согласен с Хьюи, – сказал Джейден Вуд, чернокожий парнишка, раньше бывший членом одной крутой преступной группировки, контролировавшей гетто его родного Чикаго. Молодой, но жизнью битый, нахватавший себе полный рот золотых зубов, Джейден занимал активную жизненную позицию – против белых, и одним из первых встал на сторону Ньютона. – Нечего, нам им деньги помогать делать. Если пока нельзя добиться свободы, то можно делать вид, что работаешь. Я этим скаутским лагерем сыт по горло. Я бы им всем вены вскрыл, особенно режимникам, гниды е*анные.

– В яме оказаться не боитесь? – спросил Фрэнсис. – Не думаю, чтобы тебе там очень понравилось, – сказал он, обращаясь к Хьюи.

– Ничего не докажут. Если большинство станет не работать, а изображать работу, то ничего никому не сделают. Ну проведут расследование, может быть, ну и определят, что учили нас плохо. А так и определят, если будете отвечать так, как я вас учил. Фрэнсис, ты же не раб?

– Нет.

– Да, ты человек. Ты свободный человек, и у ты можешь выбирать. Не подчиняйся – выбирай!

За месяц неугомонный Хьюи, затаив в сердце злобу, пылая праведным гневом, сколотил команду единомышленников, приступивших к выполнению его плана по поэтапному снижению производительности труда и качества выпускаемых товаров. Почти половина барака, в котором жил Ньютон, теперь филонила на работе, штампуя брак, всё больше прохлаждаясь, а не потея. Некоторые потеряли в пайке, но не так чтобы очень, но ведь и вкалывать они перестали, энергии поприбавилось. Такое райское житьё продолжалось с месяц. Хьюи уже лелеял в мечтах развитие событий, которое должно было привести к открытому противостоянию с администрацией фабрики, и уже назначил день общего тайного собрания своих сообщников, когда его прямо в разгар рабочего дня сняли с конвейера и отвели к Тайлеру Уильямсу, у которого в кабинете его ждал мастер участка Чел Броненен и управляющий менеджер, мозгляк Бил Тодд. Ждали они его не просто так, а сидели за столом, поставленным на приступок – своеобразную сцену, – облачённые в судейские мантии. Уильямс – по середине, Тодд – слева, Броненен – справа.

Четыре режимника контролировали поведение Хьюи, стояли от него так близко, что дышали ему в уши. Неприятное впечатление, тягостное. Ньютон, нежданно-негаданно, с небес мечты о свободе попал на грешную землю суда. Он сразу понял, что это его собирались судить, а не кого-то там ещё. Он слышал о таких судилищах, устраиваемых начальником производства и его подручными, которые получили от государства специальные лицензии на полномочия судей над добровольными помощниками. Слышал, но не задумывался, не боялся.

– Ньютон Хьюи, – встав из-за стола, торжественно начал Тодд, – ты обвиняешся в нарушении распорядка…

– Эй, что за дерьмо здесь происходит! – закричал, не сумев сдержаться, Хьюи.

– Молчать! – Уильямс вскочил с места, глаза его метали молнии, рот перекосило. – Молчать, когда зачитывают обвинение!

Одновременно с полетевшими в сторону Ньютона слюнями судьи-начальника, чернокожего бунтаря сзади крепко схватили под локти два режимника, вывернули их, и заставили опуститься на колени. Ньютон хотел встать, но на него навалились все четверо: на запястьях и лодыжках щёлкнули стальные челюсти наручников.

– Продолжайте, мистер Тодд.

– Итак, я продолжаю… нарушении распорядка, да. Также, Ньютон Хьюи, ты обвиняешся в сговоре с целью намеренного причинения ущерба репутации компании путём выпуска некачественной продукции. Ты обвиняешся в подготовке забастовки и покушения на нашего начальника производства, мистера Уильямса.

– Ложь! Я не готовил никакого покушения! Ложь! Ты лжец, Тодд. Ложь!

– Заткните ему хавальник, ребята, – в этот раз довольно спокойно, прищурившись, сказал Уильямс.

Ньютон получил резиновый ожог почек: режимники накидали ему ударов дубинками по пояснице, после чего завалили; один надсмотрщик сел Хьюи на грудь, другой зафиксировал голову, а два оставшихся разжали зубы и засунули ему в рот вонючую резиновую грушу.

– Вот так. Теперь ты сможешь лучше понять свою вину. – Судья Уильямс казался довольным. – Позовите свидетеля, – обратился он к режимникам.

Говорить Хьюи больше не мог, но он могу думать, мысли в его голове летали с потрясающей скоростью, сталкивались, рассыпались на отдельные слова и снова объединялись в суждения и предположения: – «Свидетель? Так, значит, меня предали! Кто же эта сука, которая меня заложила? Нет, не может быть, чтобы это была правда. Так просто. Они и мы: никто из наших не пошёл бы на сотрудничество с этой белой сволочью. Но свидетель, свидетель! Кто им может быть… Если только… Да, никого другого, кроме Фрэнсиса, и быть не может. Это он не хотел становиться свободным, это он старался хорошо работать за большую пайку, это он трусил, лебезил. Ах ты ублюдок, Холл. Не жить тебе, не жить».

Открылась дверь, свидетель зашёл, как прокрался, даже его шаги звучали почтительно – выказывали почтение высокому суду. Хьюи очень хотелось посмотреть в глаза Холла, но он не мог повернуть голову – ему мешали режимники, по-прежнему удерживающие его в коленопреклонённом положении.

– Джейден Вуд, подойди ближе, – попросил Тодд.

«Как? Так это не Холл? Вуд? Вуд! Как же так?» – Хьюи ошибся и был растерян, но всё ещё пока не верил, и только когда Джейден вышёл из слепой зоны и встал сбоку от него, приблизившись к столу судей, тогда, только тогда он понял, не принял, не смирился, а понял, и ужас обуял его душу. Выхода нет, всё кончено. Если Джейден предал, то кому вообще можно верить! Чёрное пожирает чёрное? Не важно, зачем он сделал, важно, что смог. Хьюи остался один, и с тоской, первый раз в трудной жизни активиста BLM, понял, что дело всей его жизни обречено на неминуемый провал, если его предают самые близкие, самые лучшие.

– Повтори твои показания суду, – потребовал Уильямс.

– Ньютон собирался поднять на фабрике восстание, и намеревался убить вас, сэр.

Хьюи замычал, его жилы на шее вздулись, немой крик рвался наружу, мускулы дёргала трясучка, он так разошёлся, что и всем четверым охранникам его было трудно удерживать на месте. Была бы его воля, он бы голыми кулаками расколотил гнилой орех черепа продажного мудака.

– И какие он предпринимал действия, чтобы добиться этих гнусных целей? – поинтересовался всю дорогу до этого молчавший мастер Броненен.

– Он агитировал нас делать брак, прочищал мозги братьям насчёт е*аного равноправия, права на выбор, и прочего дерьма.

– Не выражайся в суде, Вуд, следи за своим языком, – сделал замечание бывшему гангста Уильямс.

– Да, сэр. Извините.

– Продолжай.

– Он угрозами заставлял братьев работать плохо. Тех, кто смел возражать, он силой заставлял.

Джейден врал осознанно, а может быть, говорил то, что ему приказали. За всё время своего заключения на фабрике Ньютон никого и пальцем не тронул, хотя, особенно в первые недели, чёрные братья вели себя откровенно по тюремному (привычка), по-скотски, устраивали разборки, сажали зёрна насилия в унавоженную ненавистью почву фашистского порядка. Ньютон с корнем вырвал первые ростки, объяснив братьям, что так их пытаются контролировать белые, дал людям надежду. А если кто и грешил мордобоем, так это был сам Вуд, который, не стесняясь, раздавал тумаки сомневающимся и боявшимся. Того же Фрэнсиса он один раз хорошо приложил, да так, что тот три дня с шишкой на лбу ходил.

– Ньютон всех нас заставил бояться, ему никто не смел возражать.

– Хорошо. Ты поступил правильно, сообщив нам о преступлениях Ньютона. Он будет наказан, а ты получишь награду. Можешь идти. – Уильямс отпустил предателя с улыбкой.

– Да, сэр, благодарю вас, для меня честь приносить пользу нашему великому обществу, – ответил Вуд, и тоже позволил себе подобострастно улыбнуться. Он развернулся и тихо вышел, ему только поклона не хватало, а так – самый настоящий преданный слуга своего господина, своих новых белых господ. Да, каждый приспосабливается к ситуации как может, и Вуд не был исключением: помимо него, ещё трое негров донесли на своего неформального лидера, выдав все планы чёрных братьев до последней закорючки, но суд вполне удовлетворился показаниями Джейдена, этого было достаточно, чтобы отправить Ньютона в шестнадцатый цех.

– По-моему, дело настолько ясное, что нам не имеет смысла удаляться на заседание. Примем решение здесь? – предложил Уильямс своим коллегам.

Два судьи выразили согласие со своим председателем кивками, тогда Уильямс что-то отметил у себя на листке, дал по очереди прочитать Тодду и Броненну, после чего они поставили свои подписи под приговором. Уильямс встал и торжественно потребовал:

– Ньютон, встань и выслушай приговор как подобает. – Хьюи подняли. К этому моменту он несколько успокоился. После того как предатель ушёл, на него напала апатия, не то чтобы ему стало всё равно, но все размышления о дальнейших своих ответных действиях он отложил на потом. – Ты объявляешься виновным по всем пунктам предъявленного тебе обвинения и приговариваешся к пожизненному исполнению приказов. Сейчас тебя отведут в шестнадцатый цех и приведут приговор в исполнение… Я же тебе говорил: дай мне хотя бы маленький повод, – уже обычным голосом добавил Уильямс, припомнив свой первый разговор с Хьюи.

Прошёл месяц. Ньютон стоял у конвейера и работал со скоростью, и точностью сборочного автомата: он соединял три детали в блок, и отправлял его дальше, ничего его не отвлекало от работы, ни одна мысль не тревожила придавленный программой приказов разум. На его шее сидел толстый ошейник, состоящий из трёх частей: заднего, затылочного обода, двух кирпичиков, сжимающих шею с боков, и гибкой перемычки, плотно прилегающей к горлу, – это устройство и называлось «Исполнитель приказов». От «Исполнителя приказов» шли капилляры электродов, проложенные под кожей прямо к тем областям мозга, которые отвечали за послушание и обучение (за послушание – в первую очередь). «Исполнитель приказов» круглые сутки транслировал в сознание Хьюи нехитрую программу, заставляющую его работать пятнадцать часов в день, всего с двумя пятнадцатиминутными перерывами на еду и отправление естественных потребностей, а в остальное время ни думать ни о чём другом, кроме как о сне и еде. Больше поработаешь – больше съешь, крепче будешь спать. Вместе с Ньютоном в закрытом цеху работали ещё около ста самых ранее отъявленных бунтарей, свободолюбивых непокорных представителей чёрной расы, а теперь окольцованных ИП, самых ценных производителей прибавочной стоимости, лучших рабочих фабрики. Их и Хьюи больше не тревожили проблемы большого мира, они не чувствовали, что к ним как-то не так относятся, ущемляют в правах, они были счастливы, они исполняли приказы.

Спирали

Володька Клюев поделился со мной своей добычей. Все знали, что Володька увлекается тихой охотой – недели не проходило в летний сезон, чтобы он не отправился в лес, в какое-нибудь одному ему известное место за грибами. Ему везло, почти всегда он возвращался с полной корзинкой, а то и с двумя. Его жена, Света, уже видеть эти грибы не могла, ни говоря уже о том, чтобы готовить, вот и приходилось Володьке самому чистить, варить, жарить, закрывать банки, но он ни сколько не расстраивался, ему было по кайфу не только собирать, но и готовить грибы. Но вот беда – места в их трёхкомнатной квартире стало не хватать под многочисленные закрутки грибных солений, маринадов, ожерелья сухих грибов; приходилось делиться частью собранного с друзьями. Может быть, наш Володька и не стал бы по собственной инициативе проявлять подобную щедрость, но жена, устроив парочку фееричных скандалов (и это добрая, безотказная Света! Да, довёл её Володька до ручки, ничего не скажешь), настояла. До меня Володька добрался с корзинкой в последнюю очередь. Хотя я и был его лучшим другом, но со мной он себя вёл как-то странно, если дело касалось чего-то материального. Например, он мне никогда не одалживал денег, хотя от безденежья не страдал, работал в престижной иностранной фирме менеджером по ключевым клиентам, зарабатывал дай боже, а вот другим – пожалуйста, любым проходимцам суживал немалые суммы, а потом страдал, когда они отказывались платить. С подарками тоже самое: дарил мне на праздники разную чепуху, на вроде магнитиков на холодильник, и в ресторанах высчитывал всё до копейки, чтобы счёт поделить равно заказанному каждым из нас по отдельности. Не знаю, не такой уж он был скупердяй, просто меня он, скорее всего, воспринимал как неудачника, от которого ничего хорошего не жди, ведь я-то работал простым охранником на стройке. Получил высшее образование, а работает охранником – конечно, неудачник, а кто же ещё? И с женой мне не повезло дважды – два раза женился и два раза разводился со скандалом, чуть ли не с поножовщиной: характер у меня вспыльчивый, не люблю, когда мне врут или пытаются манипулировать.

В общем, Клюев ко мне заявился под вечер воскресенья, шестнадцатого октября. Звонок в дверь – я открыл, а он там стоит, смешной такой: маленький, в очках этих своих на пол лица, и так серьёзно смотрит. Я знал, что он вчера ездил закрывать основной грибной сезон (так-то он до конца ноября мог в лес ходить, но трофеи приносил уже так себе, слабенькие, надо сказать, трофеи, никудышные), а сегодня заявился – зачем? А затем, что он принёс мне полный пакет каких-то фиолетовых, крепеньких на вид грибков. Поздоровались, я его, естественно, к себе пригласил, но он отказался, сказал, что спешит:

– Я на минуточку, Света дома ждёт. Пришёл с тобой поделиться. Вот, держи, – говорит Володька и протягивает мне пакет с грибами.

– Ой, зачем так много? Здесь килограмма три, наверное.

– Бери, бери, Миша. Они ужарятся.

– А что это за грибы?

– Паутинник фиолетовый, очень редкий гриб, – объяснил Володька.

– Цвет у него… необычный. А он съедобный? – Я в грибах мало что понимаю, поэтому засомневался.

– Обижаешь, Миша. Что же я друга поганками буду угощать?

– Прости, прости, ты же знаешь, что я, кроме подберёзовика, никаких других грибов не знаю.

– Ну вот и познакомишься.

– А как его готовить?

– Да как хочешь, но я бы советовал – сразу жарить. Помоешь и на сковородку, соли, перца, лука добавишь, заправишь сметаной – во! Объедение. Деликатес. О!

– Что, Света самому не разрешает лакомиться?

Володька тяжко вздохнул и ответил:

– И не говори. Не понимает ничего.

– Ладно, тогда, может, останешься, вместе пожарим. У меня полбутылки со вчерашнего осталось.

– Не, я домой, не стоит её провоцировать. Ну, я пошёл.

– Ага, ну давай, до скорого.

– Привет.

– Спасибо, Володя.

– Да не на чем. Приятного аппетита.

И Володька ушёл, оставив меня с пакетом каких-то паутинников на руках. Деликатес? Сейчас поглядим, какой это деликатес (О!). Готовить мне, на ночь глядя, совсем не хотелось, но и оставлять грибы на потом – тоже. Я себя знаю: если сегодня не пожарю, то так они у меня в холодильники до следующих выходных и проваляются. Меня после работы на телевизор-то с трудом хватает, а вы говорите «грибы». Стухнут ещё – вот обидно будет, и перед Володькой неудобно.

Короче, пожарил я их с луком и сметаной, как друг посоветовал, и не пожалел. Действительно, поначалу они возвышались над бортами моей самой вместительной сковородки настоящим мини Эверестом, но потом усохли, и в конце жарки от них осталось как раз на одну порцию. С луком я промахнулся, рассчитывал его количество, отталкиваясь от количества сырых грибов, а их жаренных получилось вот сколько. Не грибы с луком, а лук с грибами. Но ничего, и так сойдёт, под водочку. Не скажу, что эти фиолетовые паутинники самые вкусные грибы на света – по мне так шампиньоны куда лучше, – но нормально, а после второй рюмахи так вообще замечательно. Схомячил я за один присест Володькин деликатес и завалился спать. А сковороду не помыл – не забыл, а просто лень: разморило меня после двухсот грамм, а завтра на работу…

В четверг я вернулся домой как обычно, около восьми вечера. В квартире пахло, попахивало. Не знаю, такой тонкий, как волосок, раздражающий запашок. Описать сложно: что-то молочное, безвозвратно протухшее, остро-кислое. Мой нос очень чуток на такие дела, первым бьёт тревогу; некоторым ничего, а я забежал к ним в гости и уже чую, что где-то у них в доме вонять начинает. Но сейчас это не у них, а у меня что-то сдохло и выделяло в воздух свои токсины – так мне, по крайней мере, казалось. Я, раздевшись, обследовал квартиру, совал свой нос во все углы, отодвигал кровати и кресла, но ничего не нашёл, пока не зашёл на кухню. Здесь запах чуть усилился, не так чтобы очень, но то, что эпицентр близко, понять можно.

Я нашёл! Пахло паховой слизью трупа от сковородки, на которой я жарил грибы и забыл помыть. Подняв её с пола, я поставил сковороду на плиту. Мне почему-то не хотелось снимать крышку и смотреть, что там, но, конечно же, пришлось. Действуя инстинктивно осторожно, взялся за ручку крышки и потянул – сначала медленно, а потом не выдержал и резко дёрнул крышку вверх и сторону… В лицо пахнуло тёплым кефирным смрадом, аж глаза заслезились. В сковородке, на чёрно-фиолетовой полупрозрачной подложке, росли бело-жёлые пирамидки, кулёчки; они поднимались спиральками, постепенно увеличиваясь в размерах, отодвигаясь от бортиков сковороды, где их росло совсем мало, и до центра, где наблюдалось их скопление – целая горная гряда. Ну наросло! Вот что значит не мыть посуду вовремя. Плесень? Наверняка, хотя и очень уж причудливая у неё форма. Я палец протянул, чтобы зачем-то (зачем, ну зачем?) потрогать одну из пирамидок, центральную. Но дотронуться так и не сумел, это спиральная пирамидка до меня дотронулась: когда я уж было прикоснулся, белый кулёчек дёрнулся и прям клюнул меня в подушечку пальца. Сука, тяпнуло, неприятно как, как шершень укусил. Руку я отдёрнул, посмотрел на палец, но никаких следов укуса – или чего там, не знаю – не обнаружил. Кожа сохранила девственность, ни крови, ни дырочки – вообще ничего.

Пока подташнивать не начало, я, разозлившись, отвернул горячий кран и под струю кипятка подставил сковородку с обидевшей меня субстанцией. Мной овладело мстительное чувство, я с удовольствием наблюдал, как вода сдирает шматки пленки вместе с пирамидками и смывает их навсегда в тьму ануса слива. Через минуту всё было кончено. Сковородку я ещё тщательно вымыл, присыпав химией, тёр железной мочалкой так, что странно, что не протёр дырку. Фу-у. Ну надо же гадость какая, и как быстро расплодилась. Урок мне будет.

В середине ночи меня разбудили явно лишние в моей квартире звуки. Рыгали – на кухни рыгали по-настоящему, сильно, безудерженно, так, словно ко мне в дом залезли бомжи и решили воспользоваться случаем прочистить горло в тепле. Вскочив с постели я, шлёпая голыми пятками по ламиниту, побежал разбираться. Включил на кухни свет – никого. Ну? И тут опять как рыгнёт! Рыгнуло и забулькало… из раковины. Наклоняюсь, чтобы рассмотреть. Что-то там в темноте стока неспокойно, мельтешит что-то там, ёрзает. Я едва успел увернуться, как из стока вылетели нити белых соплей. Кран горячей воды я вывернул до упора, вода, исходя паром, ударила по соплям, обдавая их жаром, заставляя их сморщиться и убраться обратно в дырку, их породившую. «Тирет»! Скорее туда ещё «Тирета» налить. Под сливом, в тумбочке, у меня всегда стояла пара бутылок с «Тиретом», так, не случай засора, дом-то старый, ну и трубы соответственно. Ни одну, а все две бутылки «Тирета» я опустошил, вылив в слив.

После «Тирета» раковина успокоилась ненадолго, через минуту моего настороженного ожидания, во влажном нутре стальной кишки трубы заурчало, забухтело. Стало раковину потряхивать, будто кто-то колотил и тряс её изнутри, из трубы. На несколько секунду всё стихло, а потом – я своим глазам не поверил – из дыры, разбрызгивая тяжёлые капли чистящего средства, вылезло целое белое дерево с ветвистом голой кроной, забралось до самого потолка. Выбрался этот куст-мутант и дрожит мелкой дрожью, от которой раковина ходуном ходит и у меня поджилки трясутся, – дрожит и капли слизи от него летят. Я убрался из кухни от греха подальше и дверь закрыл.

Ну и что делать?.. Я позвонил в полицию. Ну, а куда?

– Алло. Здравствуйте. – Мне на другом конце что-то ответили, представились, что ли, неважно, мне бы правильно объяснить, что я от них хочу, что мне надо-то от них, что у меня такого случилось, что мне нужна их помощь. – У меня тут такое дело… В общем, на кухне, из раковины выбралось нечто… м-м…

– На кухне? – переспросил мужской, и, как мне показалось, молодой голос.

– Ну да. Понимаете, оно кухню раскачивает, – «боже, что я несу». – То есть, нет, оно всё вокруг заплевало, это же опасно, так?

– У вас засор? И вы боитесь затопить соседей?

– Да нет, оно…

– Обратитесь в свою управляющую компанию, в аварийную службу – там вам обязательно помогут.

– Но…

– Если вы не знаете телефон, то скажите свой адрес, я по базе пробью.

– Нет, спасибо, я знаю. Только… – Что – только? Настаивать дальше – это означало не только поставить себя в глупое положение, но и рисковать тем, что обвинят в хулиганстве, а то и санитаров вызовут. – Нет, ладно, спасибо.

Я положил трубку и последовал совету дежурного полицейского – а что делать-то было? – и вызвал аварийку, но теперь действовал умнее – не стал им рассказывать про нечто, прописавшееся в моей раковине, а сказал, что засор, что вода идёт через слив, что кухню заливает. Не думал я, что аварийка мне как-то поможет, но ведь хоть кому-то я должен был это показать, а там и решение можно вместе найти. Примчался ко мне мастер довольно быстро – через десять минут, которые показались мне десятью столетиями.

– Ну что тут у вас? – с порога заявил хмурый, пожилой уже мужик, седой, с помятым лицом страдающего хронической бессонницей, мастер в синем замызганном комбинезоне, с сумкой, набитой инструментами, в руках.

– Там, на кухне. – Я не стал ничего объяснять, пусть сам увидит.

Не снимая ботинок, мастер потопал на кухню. Я, испугавшись, спохватившись, предупредил его спину:

– Вы там осторожнее, а то…

– А? Да, да, не беспокойтесь.

Мастер открыл дверь, перешагнул порог и застыл.

– Так… Это что такое? – увидел мастер моё кухонное чудо и оторопел.

– Я бы и сам хотел знать, что это такое, – сказал я; на кухню следом за мастером я не стал заходить, опасался. – Говорю же, осторожнее.

– Вы что, туда сами это засунули?

– Что вы? Нет, конечно. – Получилось так, что я соврал, и сам это понял, только когда сказал. Да, я ведь туда слил из сковородки то, чем бы это не было. Дерево – последствия моего поступка.

Хотя я и опасался заходить на кухню, но любопытство победило, и я заглянул, взглянул на раковину. Дерево уменьшилось в размерах, наполовину убравшись в слив, спряталось – наружу осталась торчать одна подрагивающая верхушка.

– Сейчас посмотрим, – сказал мастер и полез в раковину.

Ещё раз предупредить я не успел, крик «Осторожно!» застрял у меня на полпути из лёгких к гортани. Стоило мастеру приблизиться и начать наклоняться к раковине, как белое дерево выскочило полностью наружу и схватило его как большая рука с множеством пальцев, облапив своими скользкими подвижными гибкими ветками. Мастера порвали, сжали с неимоверной силой и дёрнули, он и закричать не успел, как его растерзанное тело было отброшено и хлопнулось мокрой тряпкой на мой обеденный стол, залив всю кухню кровищей, бьющей из мяса фонтанами.

Дверь я захлопнул, да ещё и стулом подпёр. Позвонил в скорую – приехали тоже быстро: ночью дороги свободны и вызовов, наверное, меньше. Симпатичная врачиха, блондинка лет тридцати, небольшого росточка, но плотная, фигуристая, как я люблю, зыркнула на меня своими зелёными, беспокойными глазами, поправила короткую причёску и последовала со мной на кухню. Увидев тело, лежащее на столе, она спросила:

– В полицию звонили?

– Да, то есть, нет. Первый раз звонил – они не приехали, пришлось сантехника вызывать.

– Что? – не поняла меня врачиха.

– Ну это сантехник, мастер, который пришёл ко мне, чтобы с этим помочь, – сказал я и указал на раковину.

– Понятно. – Врачиха как-то безучастно посмотрела на снова наполовину спрятавшееся дерево, и хотела подойти к телу, когда я её за руку задержал. Она на меня так зыркнула, будто я псих и собираюсь сделать с ней тоже, что и с бедным сантехником.

– Доктор, вы, пожалуйста, осторожнее, – поспешил объяснить я. – Оно кусается.

– Уберите руки, – потребовала она – я подчинился.

Врачиха приблизилась к телу и, не ставя свою сумку на залитый кровью пол, и вообще опасаясь к чему-либо присосаться, вынесла свой вердикт:

– Мёртв.

Неожиданно для меня врачиха споткнулась на ровном месте, присела и охнула. Её за лодыжку схватило дерево, выбралось по-тихому из раковины, протянуло две ветки, через край их перекинуло и, как змея, подползло, схватило.

– Ай, ай, ай! Что это?! Ай!

Я среагировал, не стал ждать, когда на моих глазах какая-то дрянь из водопровода завалит такую красотку. Схватив врачиху под обе руки, потянул. Ступни скользили в крови, врачиха голосила, а я упрямо вырывал её из рук белой смерти и победил – дрянь её отпустила, забрав себе её сапожок. Когда врачиха оказалась в коридоре и в относительной безопасности, я увидел, что кожа с ноги спущена чулком, открыв мокрые мышцы и блестящие сухожилья. Она сидела широко раскрыв глаза, не мигая, хватая ртом воздух. Шок. Я помог ей встать и добраться до лестничной площадки, там она, немного прейдя в себя, позвонила водиле, а тот, примчавшись за ней, и ничего не поняв из её сбивчивых объяснений, кроме того, что это не я её так, наконец вызвал полицию.

Свершилось чудо(!), и два здоровых кабана в форме зашли ко мне в квартиру. Полицейские, хмурые, как ноябрьское небо перед снегопадом, вели себя настороженно, поглядывали на меня с затаённой угрозой, так мне казалось, искали повод, чтобы кинуть мордой в пол. В моём доме труп, а другого человека ранили (врачиху, предварительно наложив ей повязку, забрал с собой водила скорой помощи – не знаю встретили ли они полицейских, но, по-видимому, всё же да, раз ребята меня в наручники сразу не заковали), и веду я себя нервно – выгляжу психом.

На кухню патрульные стражи порядка заходить не стали – заглянули через стекло закрытой двери, и тот, что был постарше и пожирнее, со словами: «Ой, ё, в рот мне ноги», – покосившись на меня и предупредив, чтобы я оставался в квартире (а куда я мог сбежать? В окно, что ли, от безнадёги выброситься?), увёл за собой своего напарника на лестничную площадку. Я тоже не удержался и заглянул посмотреть что там твориться, в моей кухне. Дерево снова выперло, протянуло ветви к трупу, оплело его, как корнями-паразитами, и дрожало мелкой дрожью, вибрировало. Наверное, не мне одному, но и полицейскому, показалось, что оно насыщается, сосёт кровь.

Уж не знаю, что делали там, на площадке, полицейские – скорее всего, звонили куда-то, 20 минут бубнили, – но в квартиру они так и не вернулись, зато ко мне в гости заявились весьма примечательные товарищи – космонавты, как я их про себя окрестил. Пятеро типов (ещё, как минимум, трое остались вместе с полицейскими снаружи – я их видел, когда их приятели ко мне, в мои однокомнатные хоромы ввалились, через приоткрытую дверь), одетых в золотые защитные костюмы, на голове – шлемы в виде вёдер, забрала затемнённые до такой степени, что черт лица не разобрать, за плечами – какие-то баллоны, на поясе – набор инструментов необычного вида. Один, который шёл впереди, в руках держал хромированную телескопическую железную палку с раздвоенным кончиком – щуп. На левом плече космонавты носили нашивку: чёрное круглое поле с жёлтой прерывистой зигзагообразной окантовкой, внутри которого помещался красный череп без нижней челюсти, а под ним светились зелёным какие-то знаки и аббревиатура – «ОББИ РХБЗ».

Меня оттеснили в комнату, так что за процессом я мог наблюдать, выглядывая из неё, прячась за широкими золотыми спинами героев. Стекло двери, ведущей на кухню, когда космонавт с щупом её приоткрыл, показало мне отражение раковины – я увидел, что дерево снова, оставив в покое труп сантехника, убралось в слив, наружу торчала лишь белая фига. Фига вибрировала, мне даже показалась, что её бил озноб, как с холода. Смелый космонавт вытянул по направлении к раковине руку и подцепил щупом фигу. Реакция последовала сразу: стоило щупу коснуться фиги, как она раздулась и плюнула клубком белых нитей, попавших прямо на шлем космонавта. Потом отдельные нити между собой скрутились в щупальце и, легко оторвав космонавта от пола, дёрнули к раковине. Тело стукнулось о край мойки, космонавт упёрся руками-ногами, и тогда фига, молниеносно расцветая в дерево, стала таскать его, вертеть, кидать, крушить им, как дубиной, мою кухню. Остальные космонавты пришли в страшное возбуждение, стали друг друга толкать, пока вперёд всех не вытолкали «добровольца». Он со спины снял какую-то штуку – трубу с утолщением на конце, – от которой к его баллонам тянулся шланг и, прямо впрыгнув на кухню, опустившись на одно колено, направил сопло раструба на пакостное древо. Что-то щёлкнуло и труба в руках космонавта ожила, выпустив струю синего пламени. Огнемёт! Совсем они обалдели, сжечь мою квартирку захотели. Я было рванулся вперёд, но меня бесцеремонно толкнули в грудь, удержав от необдуманных сокращений.

Дерево, окутавшись густым дымом, отпустило безвольной куклой упавшего разведчика и раскачивалось как на ураганном ветру, постепенно скукоживаясь, облетая хлопьями пепла, уменьшаясь в размерах. Я слышал приглушённые шлемами голоса космонавтов, они между собой переговаривались по внутренней связи. И вот, пока огнемётчик удерживал дерево в раковине, раздувая пожар, к космонавтам присоединились ещё двое их товарищей, принесших с собой любопытное приспособление – обруч на длинной ручке, затянутый прозрачной мембранной, и с плоской круглой крышкой, задвижкой, снизу, пока прижатой к ручке.

Удерживая вдвоём ручку приспособления космонавты, сменив на боевом посту огнемётчика, накинули обруч на слив; дерево, к тому времени ужавшееся до пучка петрушки, оказалось под колпаком. Потом зашумело, как будто включили пылесос, и мембрана стала надуваться в пузырь, в который стало втягивать из трубы слива белую, буйно мечущуюся внутри него массу. Захваченная в плен масса бесновалась, пробовала растягивать пузырь, но порвать не могла. Когда последние нити оказались внутри пузыря, крышка, щёлкнув, встала на место, закрыв ловушку. Неизвестная агрессивная мерзость попалась. Масса, не сдавалась, скручивалась в спирали, билась о затвердевшие стенки пузыря, а освободиться не могла.

Пузырь ловушки унесли, огонь затушили (от кухни моей мало что осталось), а меня попросили поехать вместе с космонавтами на обследование – настоятельно попросили, так что я отказаться не мог, – добровольно-принудительное. Когда я в сопровождении трёх космонавтов спустился вниз и вышел на улицу, то увидел, что рядом с подъездом припарковались два чёрных фургона – бронированных грузовика на базе Камаза – с тонированными стёклами, с метками красных треугольников на бортах. Меня отвели в левый. Там я обнаружил раненную врачиху, она лежала на носилках, под капельницей, с закрытыми глазами, казалась спящей. Возможно, ей специально усыпили, дали опиоидное снотворное, чтобы снять боль. Да, еще её накрыли прозрачной плёнкой с клапаном в районе рта. Плёнка выходила из планок, нарощенных на носилках, и герметично закрывала врачиху, надёжно отделяя её от внешней среды.

В кузове грузовика оказалась оборудована целая лаборатория. Та часть, в которую поместили меня и врачиху, служила для полевого госпиталя – здесь стояли шкафы с медикаментами, был хирургический стол, два кресла, на вроде тех, которые стоят в кабинетах зубных врачей или гинекологов, блестели сталью и мигали лампочками какие-то хитрые приборы. Дальше, следующий отсек кузова занимало что-то вроде центра управления – там сидели за пультами, перед экранами, космонавты. И был ещё один отсек, самый дальний, я видел лишь ведущую в него закрытую железную дверь, выкрашенную в зелёный болотный цвет.

Меня обследовал доктор – должно быть доктор, а кто же ещё это мог быть? – хотя он не снимал свой скафандр, и я не видел его лица, но через внешний микрофон слышал его голос – спокойный, доброжелательный голос доктора Айболита. Меня, признаться, его тёплый баритон нисколько не успокаивал, настораживал, будто кто-то хитрый и злой, прячущийся за маской доброго доктора, притворялся, чтобы забрать себе мои органы. Чушь. Это потому что я его глаз не видел. Неприятно, когда тебя щупает кто-то, кто лица не имеет. Пока мы ехали, он провёл обследование на скорую руку.

– Как вы себя чувствуете? – спросил для затравки врач, проверяя мне пульс.

Я видел своё отражение в тёмном зеркале его забрала, и мне было как-то не по себе, как будто это я сам у себя считаю пульс, и сам же себя не своим голосом спрашиваю.

– Нормально.

– Угу. Что болит?

– У меня? Ничего, ничего не болит.

– Так, хорошо. Сейчас померим ваше давление, снимем электрокардиограмму.

Доктор усадил меня в кресло, облепил датчиками, сам уселся за столик, уставился в экран ноутбука. Показания моего организма он снял за какую-то минуту, после чего повернулся ко мне и сказал:

– Так. А теперь возьмём у вас на анализ кровь.

– Что не так? – я забеспокоился. Зачем ему моя кровь?

– Не беспокойтесь. Это стандартная процедура в вашей ситуации.

– В какой ситуации?

– В ситуации контакта с объектом, представляющим биологическую опасность.

– Но я с ним не контактировал. Не прикасался к нему.

– Не важно. На вас могли попасть споры, или он выделял токсины при дыхании. Есть множество способов загрязнения. Лучше обнаружить проблему раньше, чем потом пытаться её купировать, когда она вырастит в болезнь, да?

– Ну да. Скажите, я что, заражён?

– Успокойтесь, пожалуйста. Ваши показатели в норме. Вот возьмём кровь, проведём анализы, тогда и узнаем. Но думаю, ничего страшного.

Куда меня привезли я не знал. Ехали мы часа полтора, после чего меня вывели из фургона, и я оказался в ангаре что ли. В любом случае, закрытое помещение. Грузовик пришвартовался к пандусу, и я с сопровождающими меня двумя космонавтами вышел наружу, а за нами выкатили телёжку с врачихой. Мы прошли до конца пандуса и встали перед воротами высотой в два человеческих роста. На правой створкой замигал синяя лампа и ворота открылись. Бункер какой-то. Ну Володька, ну грибник долбанный, угостил, называется, это из-за него я здесь. Пускай бы сам свой сраный паутинник лопал, урод очкастый. Я злился на приятеля, хотя и понимал, что он, по большому счёту, в моих бедах не виноват, но, обвиняя его, оскорбляя, мне становилось немного легче.

Меня повели в левую сторону, по левому коридору, а тележку с зеленоглазой докторшей покатили вправо. Миновав КПП – будка с охранником, вооружённым автоматом, в броннике и каске, турникет и прозрачные автоматические двери, открывшиеся после того, как мои сопровождающие вставили в щель их приёмника электронный ключ, – мы двинулись дальше. Коридор петлял и не имел острых углов поворотов, а если заворачивал, то делал это плавно, скругляя углы. Коридор был хорошо освещён, имел множество ответвлений, но ни одной двери. В конце путешествия нас ждал ещё один КПП, а за ним лифт. Лифт меня унёс на пять этажей под землю, а всего их было семь, о чём я узнал посчитав количество безымянных кнопок на панели управления.

Планировка пятого этажа была классической – коридоры, прямые углы поворотов, двери. Меня отвели в крыло карантинного госпиталя – так мне объяснили один из сопровождающих меня космонавтов, после того как утомлённый и немного взволнованный всеми этими переходами, секретами, я настойчиво попросил объяснить, куда меня ведут. На входе в карантин меня встретил уже не КПП, а пост старшей сестры, хотя он мало чем отличался от стеклянных будок, в которых потели в своей броне охранники. Ну хоть она, сестра, была не в защитном комбинезоне ядерного пожарника – только её лицо защищала прозрачная маска от возможной заразы, которую могли притащить сюда её друзья вместе с теми, кого предстояло обследовать, но не от моих взоров. Довольно милая, хотя и сердитая на вид девушка, как и полагается, в белом халатике и шапочке. Она поздоровалась и с космонавтами, и со мной. Правда, не улыбнулась, но на меня посмотрела внимательно и сказала:

– Семнадцатая палата. Михаил, доктор к вам придёт через час, отдыхайте.

– Угу. Какое уж тут… – Не до отдыха мне, милая, на нервах я, извёлся весь, еле ноги передвигаю, а знаю, что глаза не смогу сомкнуть, пока не узнаю про свои анализы и что там дальше будет.

Через две минуты я уже сидел на койке, у себя в палате. Холодильник, кондиционер, отдельный санузел, телевизор. Всё белое: стены, пол, потолок, бельё, холодильник, встроенные в стену электронные часы над дверью. Перебор. Я вообще белый цвет недолюбливаю, а тут его, как специально, прямо накачали в комнату до натужной рези в глазах.

Вроде бы всё есть, а как-то в палате пустовато. Это, наверное, от того, что она отдана мне одному в распоряжения. Да и вообще, мне кажется, что в этом карантине я один нахожусь. Покуда меня провожали до моей палаты, то все те палаты, которые мы проходили, стояли с открытыми дверьми и в них никого, и свет не горел – он горел только в семнадцатой, встречая меня издалека, высовываясь в коридор жёлтой ладонью в полумрак коридора. В этом крыле пятого этажа освещение было не таким ярким, а приглушённым, и лампочки горели через одну. Экономили они, что ли? Не знаю, но настроение создавалось определённое – тихое, бунтовать не хотелось, а хотелось подчиняться и угождать. Тьфу. Какие странные мысли лезут в голову. Кстати, я сразу не заметил – на двери в мою палату, да и на всех прочих, был глазок. Ага, как в тюрьме. То есть, меня могли закрыть (хотя фактически и так лишили свободы передвижения) и контролировать. Приходил бы раз в час надзиратель и подсматривал, что я там, тут, делаю. От таких мыслей я аж вспотел, сильно. А может не от этого? Не знаю. Мне вдруг очень сильно захотелось спать, клонило в дрёму. Но ведь ко мне должен прийти доктор. Надо бы его дождаться. Может, скажет что-нибудь хорошее и отпустит. А? В ушах шумело, и я сам не заметил как прилёг и отключился – отключился так быстро, словно лампочку моего сознания даже не вывернули, а разбили. Бах! – и темнота.

Не знаю, сколько я продрых, когда я проснулся, то на часах синим светилось: 2:00. Что это – два часа дня или два часа дня. Всё же мне казалось, что – ночи. Значит, без малого, я проспал почти двадцать часов. Ничего себе, молодец. Но чувствовал я себя странно. Бодро – да, спокойно – нет. Меня прямо таки распирало, внутри меня всё горело, я хотел пить. Легко слетев с накрахмаленных, похрустывающих простыней, как сухой лист с дерева – таким я себя чувствовал невесомым, – я кинулся к холодильнику. Внутри меня ждало удовлетворение моего вожделения… правда, временное. Минералка – две бутыли по литру, сок апельсиновый – два пакета, газировка – три бутылки – всё это изобилие влаги я вылакал, влил себя за один присест. Пока пил, чувствовал как жажда отпускает, а прекратил – она вернулась назад и показалось, что вернулась сильнее и жарче.

Я вытер ладонью обильно проступившей на лбу пот. Под моими пальцами упруго что-то спружинило. Обследовав, ощупав ещё раз лицо, я обнаружил, что под кожей у меня перекатываются маленькие желваки. Их было много, очень много. Такие же подкожные образования, катышки, обнаружил на предплечьях, на пояснице и паху. Мне бы испугаться, но мне как-то стало всё безразлично, единственное, что я хотел – так это пить. И ещё что-то мне надо было срочно сделать. Но вот что? Запах! Точно, этот знакомый запах, он поможет мне найти, поможет напиться. Да, напиться. Меня лихорадит, подёргивает от возбуждения, от вожделения. Я знаю, что надо делать, я знаю, куда надо идти.

Дверь заперта, меня закрыли. Я взялся за ручку и потянул – сначала легко – нет, заперто, тогда я поднажал, раздался хруст. В моих руках, пальцах, столько скопилось силы, что казалось я могу сдёрнуть дверь с петель, выломать вместе с коробкой… я придержал себе, не хотел, чтобы на шум пришли, поэтому я увеличивал усилие постепенно – и замок не сдюжил, язычок, разворотив паз, выскочил, и дверь, крякнув, щёлкнув, перестала быть мне помехой.

Не доходя десяти метров до поста медицинской сестры, я опустился на четвереньки и таким образом пробежал вплотную к будке, где сидел страж в белом халатике. Завернув на первом повороте, я встал на ноги. Мне нужно было в противоположное крыло этажа, там… А что там? Я не мог внятно ответить себе на этот вопрос, просто знал, что мне туда, и ни о чём другом я думать был не в состоянии. Вместо мыслей – одно огромное желание красного цвета. Чем ближе я был к цели, тем сильнее я становился.

Я пришёл в тупик. С виду – обычная стена, глухая, без намёка на дверь, но я знал, что это бутафория, за этой стеной продолжение. И я видел, что там, в комнатке сидят трое – три солдата, три цепных пса, натасканных на мясо нарушителей периметра. Для меня солдаты выглядели малиновыми силуэтами, зависшими в серой мгле. Они знали, что я пришёл, но не спешили поднимать тревогу, потому что для них я стал их офицером, командиром – лейтенантом Беловым. Я посмотрел туда, где под потолком, в углу, была спрятана камера скрытого видеонаблюдения. От меня не требовалось больше ничего – просто посмотреть в камеру. Часть стены, слева от меня, поднялась, образовав узкий проход.

Войдя внутрь, я сразу ударил. Один солдат стоял прямо у дверного проёма, вытянувшись по стойке смирно, вот его-то я и ударил – в горло. Он наклонил голову вперёд, словно собирался икнуть, а потом, облив меня кровью, хлынувшей изо рта, упал нам колени. Двух его товарищей по оружию я тоже забил до смерти. Они не сопротивлялись, не пробовали защищаться, а безропотно принимали от меня удары, пока не падали, чтобы уже не подняться. Закончив, я весь был перепачкан чужой кровью, моя одежда намокла, волосы свалялись, а кожа неприятно зудела.

Из коморки охраны я вышел через другую дверь, прошёл по короткому коридору и вошёл в помещение, где одну из стен заменяло панорамное окно. Около окна, за пультом сидел какой-то человек в белом халате и элегантных очках (не то что у Володьки) в тонкой оправе. Услышав, что кто-то вошёл, он обернулся и отреагировал для меня неожиданным образом:

– Михаил?.. Что вы здесь делаете? – Этот тип (доктор? учёный?) меня знал. Откуда? – Вы почему свою палату покинули? – строго он спросил меня, и тогда я понял, что это, вероятно, тот доктор, чьё посещение, обещанное мне медсестрой, я проспал.

Я подошёл к нему, и, пока он не успел встать, засадил кулаком сверху по голове. Доктор сразу потерял ко мне весь интерес, он ко всему потерял интерес, – череп доктора не выдержал. Я слышал, как кость треснула, и видел, как его глаза показали синеватые белки, когда он безвольно завалился на спинку кресла. Вот теперь я мог спокойно посмотреть в окно.

Там, в том другом ярко освещённом помещении, моё внимание привлекло нечто весьма любопытное. Собственно, там, кроме этой штуки, которая устроилась солнечной кляксой на противоположной стене, ничего и не было. Хотя вру: там, на полу валялся в луже крови армейский ботинок. Ага, туда-то мне и надо.

Дверь я открыл электронным ключом, взятым мной у доктора, и вошёл в свет. Белая клякса, словно замешанная на тесте, широко распласталась на стене – в виде солнца. Внутри этого, чем бы оно ни было, чавкало, бурлило, и из косичек, в которые закручивалась масса, среагировав на моё появление, сплелось лицо – без глаз, с большим полуоткрытым ртом и плоским носом без ноздрей. Я сделал шаг и наткнулся на ботинок. Опустив свои глаза, я обнаружил, что ботинок полный – из него торчит обрубок – часть голени. Увидев кусок человека, в моём мозгу вызрела картина: к пятну осторожно подходит космонавт, для того чтобы взять пробу, в руках у него уже знакомый мне щуп, и не успевает он протянуть его к кляксе, как в ней открывается дыра (рот), и оттуда вылетает язык, похожий на язык хамелеона. Язык приклеил космонавта и отправил его за щеку солнцу – и нету солдатика, один башмак остался.

Мне совсем не страшно, я не боюсь, подхожу к кляксе, протягиваю руки, открываю рот. Вот и конец моей жажде. В меня через рот входит, влезает, вваливается, вползает то, чья часть уже живёт во мне, плодится и размножается, требует объединения с матерью, союза, моего симбиоза с ним, с ними. Меня не остановят замки и охрана, не повредят пули и огонь. Я ухожу – оно свободно.

Когда кончается дружба

Мы сделали это! Не вериться, что всё уже закончилось. Я ничего не помню, не помню как это было, только сухой берёзовый лист у бордюра, жёлтый с чёрными прожилками, он неподвижен, лежит под углом, прислонившись к шероховатой поверхности, залезая острым краешком в щербинку серого бетона. Листику всё безразлично, для него всё кончено, а для меня нет, для меня этот берёзовый листик вырастает в целую вселенную, заполняет меня, вытесняя мысли, чувства, мечты. Наваждение разрушают громкие хлопки, что-то монотонно вспыхивает от меня слева – раз, два, три, четыре… Запах, такой тяжёлый, но не неприятный, так, должно быть, пахнет опасность. Запах и стук в ушах. Что же это так стучит? Сердце? Я больше ничего не слышу, лишь этот стук, а потом перед глазами опять появляется сухой берёзовый лист…

Я приехал к Боре под вечер, в десятом часу, когда он точно был дома, нагрянул без предупреждения, поставил перед фактом. Мы с Костей Торпедой подъехали к его дому, припарковались, и я позвонил.

– Боря, привет, бродяга!

– Здорова.

– Как в том анекдоте: дело есть.

– Какое? – Боря спросил легко, без напряжения в голосе, никакого подвоха от меня не ожидая.

– А вот ты выйди на улицу, я тебе всё объясню.

– На улицу? Это ещё зачем?

– Выходи, давай, я тебя около подъезда жду.

– Под грибком, на детской площадке, как всегда… Опять твои шутки.

– Слушай, мне не до шуток. Я тебя действительно жду. Специально к тебя приехал.

– А чего же ты не позвонил? – недовольно спросил Боря. По моему голосу он понял, что я не шучу, а значит, и вправду его жду – к чему бы это? Напрягаться Боря не любил. Дома с ним сейчас жена, ребёнок, и никаких гостей он не ждал. Наверняка думал, что я его сейчас к выпивке начну склонять.

– Значит так надо было.

– Это надолго?

– Хватит ныть. Потом мне спасибо ещё скажешь.

– Ну да, держу карман шире.

– Вот и держи. Всё, давай, – я отключился.

Через пять минут мой дружок появился, выперся из дома в зелёном спортивном костюме и шерстяной куртке с капюшоном. На дворе конец сентября, по ночам температура к нулю подбиралась, более чем прохладно, вот он и утеплился на всякий случай, но куртку застёгивать не стал, видно, рассчитывал на короткий разговор. Ну ничего, сейчас я его обрадую. Я, выйдя из машины, поспешил ему на встречу. Я шёл и улыбался, а Боря поглядывал на меня с подозрением, ещё не хмурился, но уже был на подходе. Поручкавшись с ним, я предложил Боре пройти на детскую площадку, под пресловутый грибок, где нам никто не помешает спокойно поговорить. Не перед подъездом же торчать на виду у его соседей.

– Ну, чего прикатил-то? Чего так припекло-то? – поинтересовался Боря.

– Нам нужно кое-что спрятать. Понимаешь, это серьёзно.

– Понимаю, раз ты ко мне на ночь глядя заявился. А кому это – нам?

– Мне и моим партийным товарищам.

– О-о, не. Влас, ты же знаешь, как я к твоим психам отношусь.

– Да не спеши. Не запросто так.

– Приключения на жопу?

– Спокойно послушай и останешься доволен.

– Угу, «доволен»…

– Так, у нас с собой, в машине, пятьдесят миллионов рублей. – На самом деле у нас в багажнике лежали двести миллионов в трёх сумках. Не знаю, почему я сказал только про пятьдесят, возможно, что пугать величиной суммы его не хотел. – Ты можешь их пока у себя подержать?

– Пятьдесят лямов? Твою мать, ну вы даёте.

– Недолго. Пока всё не уляжется.

– «Не уляжется»? Так вас что, ищут?

– Нет, конкретно нас, – слово «нас» я выделил голосом, сделав на нём акцент, – не ищут. Ищут кого-то. Но если повяжут, то деньги должны остаться, чтобы мы ими смогли потом воспользоваться.

– Партия?

– Конечно, чего ты спрашиваешь.

– М-да, – Боря попытался изобразить у себя на лице этакое задумчивое выражение.

– Ладно, не ссы. Твои труды будут оплачены.

– Сколько? – моментально отреагировал на предложение вознаграждения Боря. И глазки заблестели – входил во вкус роли подпольного банкира красных экстремистов.

– Полтора ляма.

– Полтора? – протянул Боря. По нему было видно, что он обрадовался, но, как природный торгаш, решил прощупать почву. – И только-то? Я думал, ты предложишь кусок посолидней.

– Не наглей. – Я знал, что деньги ему очень нужны – кредиты, долги, – так что привередничать долго он не будет. – Деньги общественные. Такса утверждена на общем голосовании.

– Сколько времени мне надо будет их у себя держать?

– Может, на три дня. Может, на неделю, а может, на три недели. Как пойдёт, но думаю, что этак дней пять. Ну что, по рукам?

– По рукам. Только вот куда я их дену? Что жене-то сказать?

– С ума сошёл? Ничего не надо твоей Рите говорить. А деньги мы в твоём подвале спрячем. Ведь у тебя же есть там своя комнатка.

– Ок. Ну что, я тогда пойду, сбегаю за ключами.

– Давай, давай, а мы сейчас подойдём.

Боря уже направился к подъезду, когда я его окликнул, кое-что важное вспомнив:

– Эй! Подожди.

– Ну что ещё?

– Слушай, прежде чем мы деньги к тебе занесём, напиши нам расписку.

– Это зачем ещё?

Расписка нам была нужна, чтобы у Бори не возникло дурных мыслей, чтобы он нас не вздумал выдать. Ну так прямо о том, что в нём сомневаются, я не сказал, а объясни по-другому:

– Это требование партии. Пятьсот тысяч мы тебе сразу отдадим, а миллион, когда деньги будем забирать, хорошо?

Боре, конечно же, не хотелось давать никаких расписок в получении ворованных денег, о происхождении которых он догадывался, но полтора ляма на дороге не валяются, и он, скрипя сердцем, согласился написать расписку. Жадность победила страх. Боря деньги любил больше всего на свете, хотя и никогда в этом не признавался. Не понравился мне его взгляд, не по себе мне стало, как он посмотрел на меня, когда Торпеда, открыв багажник, вытащил оттуда три спортивных сумки, набитых пачками радужных купюр. Но, может быть, так он отреагировал, увидев Костю, от одного его бравого вида пещерного человека у кого угодно под ложечкой похолодеет, – парень под два метра ростом, с гирями кулаков, с круглой головой котлом, и с лицом первобытного охотника, вышедшего с дубиной на мамонта. Если его не трогать, он парень смирный, но если разозлить, то лучше сразу бежать, прятаться где-нибудь в тайге, но и там – гарантии спастись нет – может найти. Осколок ледникового периода бандитских разборок. Нет, он не участвовал, слишком мал был, но родись он лет на пятнадцать раньше, то о нём точно бы фильм сняли с названием на вроде «Железный Бык», или «Мясорубка». Но! Ещё ничего не потеряно, может и снимут, но только это будет не криминальный боевик, а революционный.

Сев в машину, Боря быстренько накатал расписку (последние его сомнения рассеялись при виде пачки пятитысячных купюр, что я положил перед ним на переднюю панель салона) и, отдав её мне, а взамен получив пятьсот кусков, побежал за ключами от подвала. Когда мы вошли в подъезд с сумками, он уже замок открыл и включил свет. Вместе мы спустились в подвал. В ЖК «Озёрном», где обитал Егор, все дома были в четыре этажа высотой, а подвальное пространство под домами были поделено между жильцами, каждому досталось по ячейке от восьми до двенадцати квадратных метров. Боре принадлежали подвальные хоромы в десять квадратов, охраняемые навесным амбарным замком. Деревянную дверь комнатки он заменил на железную (об этом я знал – он мне сам рассказывал), и оборудовал там себе что-то вроде мастерской. Он вообще был рукастый парень, любил разные такие штуки мастерить, например, предметы мебели – кровати, стулья, шкафчики, – увлекался скорняжным делом – шил на заказ разные сумки, кошельки, ремни, – и у него неплохо получалось, в общем, зарабатывал как мог.

В комнатке стоял простой деревянный стол, сколоченный самим Борей, и используемый им под верстак, старый двухстворчатый шкаф (его Боря на какой-то помойке подобрал), пара стульев, кресло, ящики с инструментами, а за шкафом спряталась гордость Бори – его самогонный аппарат. Спартанская обстановка.

Когда мы зашли, Боря закрыл дверь изнутри на щеколду. Я и Торпеда поставили сумки. Осмотревшись, я сказал Боре:

– Значит так… Боря, мы сейчас при тебе деньги пересчитаем, чтобы потом никаких вопросов не было. Понял?

– Каких вопросов?

– Наших – к тебе, и твоих – к нам. Ок?

– Считайте, дело ваше, – Боря пожал плечами.

Вдвоём с Торпедой мы ещё раз пересчитали пачки (у себя на базе мы, конечно, их уже пересчитывали), пока считали, я посматривал на Борю, и чем больше я в него вглядывался, тем меньше мне его вид нравился.

– Здесь 400 пачек, Боря, – сказал я. – Не вздумай хитрить, если хотя бы одна пачка пропадёт, тебе худо будет. – Не хотел я вот так с другом разговаривать, возможно, я вообще зря его напрягал. А с другой стороны, он от наших дел страшно далёк, никто его у нас не знает, и никто на него не подумает, что он банкир; этот подвальчик – самое надёжное место.

– Мца. Пугаешь? – скосив глаза и причмокнув губами, спросил Боря.

– Нет, не думай так, брат. Предостерегаю от необдуманных поступков. Я люблю тебя и твою семью. Ты же знаешь, у меня никого нет, и к твоему ребёнку я отношусь как к своему, и жена у тебя замечательная. Мне бы не хотелось, чтобы с тобой или, что ещё хуже, с ними что-нибудь случилось.

– Моя семья? Ты обалдел! – Боря разозлился, поменялся на глазах, не хило так напрягся – это-то мне и было нужно.

– Слушай, не буду врать, я ни тебе, ни твоей семье ничего такого плохого сделать не смогу. Не способен на такие вещи, извините. – Я говорил правду, не дорос я до абсолюта человека воли, не мог быть безжалостным уе*аном. – Но это я, а есть ещё они, – кивком головы я показал на монструозного Костю, специального такого с собой взял, чтобы уж напугать так напугать наверняка. – Моим партийным товарищам всё равно – и так, и так, если поймают, пожизненное, – при этих словах что-то в глазах Бори дёрнулось. Ага, значит, пробирает! – Да, пожизненное. Они и глазом не моргнут… Деньги нам нужны на дело перманентной революции, а не на глупости всякие ваши. Мы строим партию нового толка, боремся за чистое, счастливое будущее для нашего народа богоносца и не потерпим обмана.

Во время моего воодушевлённого монолога Торпеда, скрестив руки на груди, стоял неподвижно у двери, как боевой киборг, ни один мускул не дрогнул. Молоток, нравится мне, как он держался, в любых пограничных ситуациях на него можно было положиться – если надо, прикроет, если надо, вытащит на себе. Костя, не мигая, смотрел на Борю, и Боря чувствовал его взгляд, физически ощущал его свинцовую тяжесть – тяжесть груза, который, если что не так, могли привязать к ногам предателя и… в речку.

– И Бориска, – я знал, что он терпеть не может, когда к нему так обращались, поэтому и усугубил, – не вздумай хитрить, и вытаскивать из пачек банкноты, – предупредил я на всякий случай, – всё равно узнаем. – Я похлопал себя по карману куртки, где лежала расписка Бори. – Прошу тебя, – немного слезливости в голосе не помешает, – не рискуй. Мы тебе и так хорошо за хранение заплатили. Такой процент дали, как банки за обналичку берут. – Считал Боря плохо – это ещё слабо сказано, как он институт окончил, удивляюсь, он и в школе с трудом в столбик складывал. Я-то ему сказал про 50 миллионов, а тут 200, а от 50 полтора миллиона его комиссии – это как раз 3%. Такой себе обман, детский.

В общем, распрощавшись с Борей, мы ушли. Оставили ему такие бабки и уехали. Через день я позвонил ему, чтобы поинтересоваться, как оно там. Всё было ок – друг доволен и ждал нас, ну не нас, а премиальный лям, конечно. В дальнейшем я звонил ему ещё два раза, а на восьмой день мы – я и Торпеда – к нему заявились: приехали, когда стемнело, припарковались на том же месте. В этот раз Боря нас встречал на улице, я ему позвонил заранее, и он нас ждал под козырьком подъезда – прятался от дождика. Вышли из машины, поздоровались по-деловому – обниматься не стали как какие-нибудь мафиози – и прошли сразу в подвал.

Боря открыл дверь в каморку мастерской, включил свет. Я увидел, что наши сумки стоят на верстаке, значит, он сюда уже спускался, всё подготовил. Торпеда встал на часах, у двери, которую он в этот раз сам запер на задвижку. Бориска вёл себя спокойно, вообще не нервничал, не то что в прошлый раз, в конце нашей встречи, когда я его чуть до белого каления не довёл. Хорошо, значит, у нас всё хорошо.

Расстегнув молнии всех трёх сумок, я начал пересчитывать пачки с деньгами. Должно быть, как мы помним, 400…

– Ты е*анулся!? – выкрикнул я Боре в лицо.

Он, отшатнувшись, сделал удивлённое лицо.

– Что? – спросил Боря, да так, что нельзя было не поверить в его искренность и непричастность.

– Торпеда, 385 пачек, а не 400. Я два раза пересчитал, – обратился, как пожаловался, я партийному боевику.

– Я не брал, – Борис развёл руками, мол, я ни причём.

– Где 15 пачек, дурак? – я был очень зол – и на себя тоже, – но больше на этого балбеса. Ну надо же, удружил.

– Я же говорю, не брал, – Боря упрямился, нахмурился и весь сжался, того и гляди, сейчас залает. Знаю я эту манеру Бори: когда на косяке его ловишь, то он начинает хамить, орать и вообще вести себя позорно.

БАМ! Торпеда не дал Боре развить тему презумпции своей невиновности, зарядил ему в пузо с ноги. Борис брык – и сбит с ног, а Костя налетел на него и начал мутузить, нанося удары своими могучими говнодавами сорок пятого размера.

– По лицу не бей! – предупредил я Торпеду.

Воспитание насилием, пожалуй, самый эффективный способ, чтобы внушить человеку, что он не прав: исправить нельзя, а поведение скорректировать можно.

– Свяжи его, – требую я от Торпеды. – Где бабки, Боря?

– Шкура, – сквозь зубы роняет Торпеда.

– Нет у меня, нет, – Боря мотает головой, он закусил удила, отказывается признавать очевидное. Вот до чего любовь к деньгам человека довела. Всего-то каких-то 7,5 лямов и так себя вести. Не понимаю.

– Ну ты совсем… мозгов у тебя нет совсем. – Я и раньше своего друга гением не считал, но не конченный же он дебил, должен понимать. – Тебя же убьют.

– Не убьёте! – восклицает Боря и это уже похоже на истерику, хотя, может, он и прав – нам деньги нужны, а не его труп – мне-то уж точно его смерть ни к чему.

– Ты что же, хочешь, чтобы тебе все кости переломали? Предупреждаю, будет очень больно.

– Я письмо написал, – предупредил связанный, лежащий на бетонном полу человек, которого я больше не узнаю. Я его как первый раз в жизни вижу, настолько он мне сейчас кажется незнакомым, чужим. – Тронете меня, оно к ментам попадёт.

БАМ! БАМ! БАМ! – Торпеда бьёт Борю по рёбрам титановыми мысками ботинок. Пинает с оттягом, со знанием дела. Зря Боря про полицию заикнулся.

– Ну ты и идиот, слабоумный, честное слово, – не прекращал я удивляться. – Никто из наших со дня экса дома не живёт, и я, между прочим, тоже. Ты о своей семье-то подумал? Их же на твоих глаза кончат – и жену, и дочку. – Ну здесь, я немного преувеличил, может, и не на глазах, может, ребёнка трогать не будут.

– Да не брал я ваших сраных денег! – вопил Боря. Ну вот что у человека в голове: то ментами грозит, а то «не брал». Шоу шизофреников и Боря в нём главная звезда. Жадина.

– Не брал, конечно… Торпеда, заткни ему хавальник, – попросил я.

Торпеда прошёл в угол, к ящику с яблоками, из которых Боря гнал бражку, выбрал плод среднего размера и, вернувшись к пленному, грубо запихнул ему яблоко в рот, перевернул на живот.

– Давай, – командую я, и Костя, не понаслышке знакомый с тем, как нужно вести допрос, вытащив нож с узким тонким лезвием, колит Егора в правую ягодицу.

Друга моего корёжит, глаза на лоб, он мычит. Я знаю как это больно – мне два года назад абсцесс с обезболиванием вырезали, так и то было тошно, – жду, когда Борю отпустит, и спрашиваю:

– Где деньги?

Боря мотает головой… Вот упрямый.

– Продолжай, Костя. Подождём… возьми зажигалку, – даю хороший, на мой взгляд, в такой ситуации совет.

Чирк – появился мотылёк рыжего огонька, такой маленький, беззащитный. Беззащитный-то он беззащитный, а кусачий. Торпеда поднёс зажигалку к ладони Бори. Боря задёргался, как рыба на раскалённой сковородке, – неприятно смотреть. Друг-обманщик так извивается, что Торпеде приходиться попотеть, чтобы его удержать на месте и продолжить жарить. В подвале распространяется запах палёного: густой, душный смрад.

– Твоей семье пи*дец! – заорал я в ухо Боре.

У Боре краснеет лицо от натуги – он кивает – быстро, быстро, словно в припадке, я вынимаю кляп. Он, хватанув воздух открытым ртом, задыхаясь, начинает говорить:

– Это я взял деньги, твари… да, да… да!

– Я знаю. Где они, Борь?

– Я их… – Боря всё никак не может надышаться – у него хронический насморк, знаете ли, – в банк отнёс.

– Так, развяжи его, – обращаюсь я к Торпеде. – Боря, надень перчатки. Костя, забинтуй ему жопу.

– Чем? – удивляется Торпеда.

– Да платком носовым, хотя бы. Вытри ему кровь, вот, – я подаю Торпеде свой платок. – Где сберкнижка у тебя? Дома? – спрашиваю у Бори.

– Да, – отвечает Боря. Он встал, весь скособочился на левую сторону, пока Торпеда ему платок в штаны засовывал, и баюкает обожжённую руку. Тихо постанывает.

– Мы идём к тебе. Там ты переоденешься, возьмёшь книжку, паспорт, и мы едем в банк. Понял? Пошли.

Не понравилось мне как Боря шёл, хромал.

– Перестань хромать. Твоя жена ничего не должна заподозрить, иначе… Наш Костя шутить не любит.

Угроза, прозвучавшая в моём голосе, подействовала – Боря почти перестал хромать и морщиться. Поднявшись из подвала в подъезд, Егор, кое-что вспомнив, предупредил:

– Банк уже не работает. Поздно.

– Понял. Костя, посмотри за ним, я сейчас.

Выйдя из подъезда я сделал звонок, вернувшись обратно объяснил Боре:

– Через сорок минут к вам в гости прибудет группа неравнодушных товарищей. Она посторожит твою семью, пока мы за деньгами будем ездить.

– Зачем? – встревожился Боря.

– Если вздумаешь нас сдать, твоей семье не сдобровать. Я им должен буду через каждые полчаса звонить, понял? Двигай давай и не забывай улыбаться, твоя Рита привыкла к тому, что муж у неё клоун. – Боря посмотрел на меня мутным взором, но ничего не сказал. Себе дороже со всякими психами спорить.

Заходим в квартиру, нас на пороге встретила Рита. Я представил ей Торпеду, как Костю, естественно. Из детской слышно музыку и голос дочки Бори – Тамары, уже поздно, ребёнок не спит, беситься. Боря, сняв ботинки, прошёл к себе в комнату, я увязался за ним. Пока Боря возился, пришла Рита.

– Эй, куда это ты собираешься? – Она не довольна, ей не нравиться, что муж куда-то намылился на ночь глядя, да ещё вместе со мной, о котором у неё давно сформировалось мнение как о похотливом сатире, который ни одну юбку не пропустит – это сам Боря постарался, язык у него без костей.

– Да так… Нам в одно место надо съездить. Я быстро.

– Ночью?

– Надо, правда, надо.

– Нет, ты никуда не поедешь. – Ну началось, – подумал я.

– Рит, я поеду, действительно надо, понимаешь?

Каким бы убедительным ни старается быть Борис, я прихожу ему на помощь:

– Всё ок. Боря тебе подарок привезёт, Рита, довольна останешься, обещаю. Подарок с шестью нулями.

– Да? – Рита, посмотрев на меня с недоверием, обернулась к Боре и посоветовала: – Ты хоть перчатки сними.

– Некогда, потом, потом, всё потом, – ответил Боря, засовывая себе паспорт во внутренний карман куртки. – Я скоро, я ещё позвоню.

Распрощавшись с Ритой, мы вышли на улицу. Пока идём к машине, говорю, чуть ли не утешаю Борю:

– Сам виноват. Не стоило тебе нас обманывать. Боря, я же тебя предупреждал. Или ты что, думал, что пропажи 7,5 миллионов никто не заметит, или заморачиваться не станет? Немного больше, немного меньше – так? Да мы за эти бумажки жизнями рисковали.

Боря упорно молчал, на мою проповедь никак не реагировал. Пусть, осёл упрямый. Обиделся. В машину сели, Торпеда, сделав круг по двору, отвёз нас за дом и там припарковался, чтобы жена Бори нас не засекла. Сидим, ждём пока приедут товарищи из группы партийного контроля – мои друзья революционеры, а по мнению Бори – отморозки.

– Вы же ничего моей семье не сделаете? – спросил Боря. Сидел-сидел и выдал.

И такое меня зло взяло, когда я услышал этот тупой Борин вопрос, что, обернувшись, ударил его в нос. Боря схватился за нос и дико на меня посмотрел, как на умалишённого.

– Ты что? – Торпеда не понял меня: вроде как сам говорил лица не трогать, а сам жахнул.

– Не сдержался. Вывел он меня, Костя. Ничего с твоей семьёй не будет, – успокоил я Борю, – если все деньги отдашь.

Вскоре подъехали партийцы на «Ниве», Костя посигналил им фарами, они встали за нами.

– Ключи от квартиры давай, – потребовал я от Бори.

Он, продолжая закрывать разбитый нос левой ладонью, – так и сидел, пока мы дожидались группы, – правой рукой пошарил у себя в кармане и, ни слова не говоря, протянул мне забренчавшую связку. Из «Нивы» вышли четверо высокорослых мордоворотов, одетых во всё чёрное, – специально попросил у командира, чтобы пострашнее прислал, чтобы при взгляде на них кровь в жилах стыла, – я вылез из салона, достал из багажника сумки с деньгами и отправился к ним. Разговор у меня с партийными боевиками вышел коротким: я ещё раз объяснил ситуацию, проинструктировал о дальнейших действиях, отдал им деньги и ключи, – всё. Ребята опытные, понимают с полуслова. Вернувшись обратно, забравшись в салон, обратился к Боре:

– Видел этих дуболомов? Если они не получат от нас вовремя контрольный звонок, то и минуты думать не будут, а сразу пойдут к тебе в гости. Рука не дрогнет. Ву компрёне, камрад? – Боря не ответил, но по его глазкам вижу, что до него наконец дошло – дошло наконец! – Ну вот и хорошо. Поехали.

До банка мы домчали за полчаса. Припарковались на стоянке. До открытия банка оставалось ждать шесть часов.

– Борь, позвони жене, предупреди, что задерживаешься, – сказал я.

– Что я ей скажу? – Ну вот заговорил – прогресс, – а то взял моду обижаться. Ну получил в морду, так за дело же! Пытки, видите ли, его так не расстроили, как мой удар в нос. Нельзя быть таким гондоном, друг, нельзя.

– Скажи, что машина у нас сломалась.

– Она скандалить начнёт.

– Ничего страшно. Пускай орёт, зато целой останется.

Борис сделал так, как я ему сказал, выслушал массу нелицеприятных эпитетов в свой адрес, на провокации не поддался, не подхватил эстафету скандала, закончил разговор спокойно, намекнув на возможность годичного заработка за несколько часов работы. Рита поворчала для порядка ещё немного и вроде бы успокоилась, хотя кто её знает – она всегда была немного того, с прибабахом. Деньги она тоже любила, может, не так как её муж, но не отказываться же – одна надежда на это. А потом она беспокоилась, что он со мной на блядки поехал, но выходило так, что она ошибалась.

– Она про деньги не знает? – спросил я Борю, заранее зная ответ на свой вопрос. Боря не такой простак, чтобы Рите про украденные им у нас деньги рассказывать. Он самолично решил себя подстраховать на случай плохих времён, но только вот они наступили быстрее, чем он ждал.

– А? А-а, нет, не знает.

– Ясно. Решил себя любимого одного побаловать, – подколол я Борю, хотел немного расслабить, но юмора в моих словах он не уловил, отвернулся, в окошко уставился.

Все эти шесть часов ожидания на стоянке, я через равные промежутки отзванивался контролёрам – успокаивал нервы Боре, выполнял часть своего договора. Когда банк открылся, я и Боря пошли за деньгами, а Торпеда остался в машине.

– Такой суммы сейчас в банке нет, – сказала нам девушка операционный кассир, хлопая накладными ресницами. Что же ты, любушка, здесь такая модная делаешь-то? Деваха мне понравилась: крашенная блонди, синеглазая, кожа белая, как сметана, и гладкая.

– А как же нам быть? Нам деньги сегодня нужны, – объяснил я.

– Такую сумму заказывать надо заранее. Зайдите после двух.

– Хорошо. Мы подождём.

Пришлось Боре ещё раз звонить Рите, выдумывать чего-то (он не очень-то и заморачивался, повторял одно, что задерживается, что не надо беспокоится, что всё нормально), объяснять, но, видно, стоило всё же мне ему что-нибудь подсказать более вразумительное для жены, а так она не успокоилась и ещё раз десять звонила. Пока он изворачивался под присмотром Торпеды, я сходил за шаурмой и крепким двойным кофе. Подкрепив силы, мы, открыв в машине окна, грелись на солнышке, дышали осеннем, напоённым запахом прели воздухом, маялись душой, скучали. Впасть в анабиоз нам не давали Ритины звонки: вопли в трубку лично мне были отчётливо слышны, значит, и Торпеда их слышал. Бодрит, знаете ли. Боря каждый раз брал трубку, терпеливо слушал, терпеливо объяснял: «Нет. Всё хорошо, да, я знаю, что сегодня суббота и мы должны на дачу ехать», – в трубке взлетал реактивный самолёт – это Рита объясняла, кто есть на самом деле её муж, дав ей выговориться Боря продолжал: «Поедем, не волнуйся. Немного опоздаем. Ну и что, что твоя мама нас ждёт? Не страшно», – мобильник Бори взорвался криком, он даже его от уха отнял. «Ладно, дорогая, мне пора. К нам подошли. Я перезвоню. Всё, всё, попозже, давай», – каждый раз говорил Боря напоследок, перед тем как отключиться. Он никогда не перезванивал жене, хотя и обещал, но ничего, проходило двадцать-тридцать минут и Рита звонила сама – всё начиналось по новой – так замыкался круг. Не знаю, как он терпел, но к двум часам голова у меня стала, наверное, формой напоминать куб.

В половине третьего мы наконец получили деньги. Вышли с Борей из банка, сели в тачку. Я пересчитал отданные мне им деньги – всё точно – восемь лямов. Семь с половиной, которые он украл, и пятьсот тысяч, которые он получил за услуги.

– Ну, всё в порядке, – говорю я и выдыхаю. На душе полегчало. На половом гвозде я вертел такие приключения.

Я позвонил контролёрам и дал им отбой, сказал, чтобы уезжали.

– Ты свободен, Боря, проваливай.

– А мои деньги? – Во даёт! Совести нету у человека.

– Какие деньги, родной? Просрал ты своё счастье. За что тебе платить-то? За вот этот геморрой, что ты нам устроил? Иди отсюда быстренько и скажи спасибо, что жив остался.

Понятное дело, «спасибо» мне Боря не сказал, вместо благодарности он нас заложил. Слил он нас, наверняка, анонимно, чтобы самому в историю не попасть. Нет, я уверен, что это он настучал. Через два дня после событий той ночи ко мне домой пришли полицейские, а ещё через сутки и ко всем остальным заявились блюстители из органов. Никого из наших не взяли – мы все, как я Боре и говорил, давно жили на конспиративных квартирах, вели подпольный образ жизни, – но в общероссийский розыск нас объявили, что, конечно, значительно отдаляло нас от достижения главной цели партии. Нехорошо Боря поступил, нехорошо. Придётся нам с тобой ещё раз встретиться. Видит бог, не хотел я этого. Жди и дрожи.

Чудо

Меня пригласил к себе, в деревню, отдохнуть мой друг – Всеволод Мышев. Я согласился с радостью: во первых, в отпуске не был два года, во-вторых, со Всеволодом мы дружим со школы и он не перестаёт меня удивлять, интересный человек, самобытный, с необычным взглядом на жизнь. Раньше Сева никогда меня не приглашал к себе в деревню, а сейчас пригласил – может, скучно ему стало, а может, решил меня порадовать – ведь он знал, что я последние годы почти не отдыхаю, и общаться мы стали гораздо реже. Годы-то идут, их не догонишь, а одежды дружбы изнашиваются, хочется вернуть остроту восприятия, обмануть время.

Всеволод позвонил мне утром в понедельник, а в пятницу, в полдень, я уже выехал – договорился на работе с начальником (он у нас нормальный, всё понимает). Деревня Севы – Верхняя Залихань – располагалась под Белгородом, ехать часов восемь, на закате я должен был быть на месте. Около девяти вечера я приехал к переправе через реку. Мост здесь строили, но срок его сдачи – следующий июль, то есть, ждать ровно год. Но я не волновался – как меня и предупреждал Сева, между правым левым берегом ходил паром.

Я притормозил, съехал на обочину и встал в очередь на переправу. Передо мной остывали старые «Жигули» шестой модели, стояли несколько сельчан и конная подвода. Учитывая величину самого парома, нас всех должны были перевезти за один раз. Выйдя из своего «Мицубиси L 200» поразмяться, я спустился к реке, туда, где стояли бетонные опоры будущего моста. Пока паром был на середине реки, плыл на тот берег, у меня оставалось две четверти часа, чтобы насладиться чудесным чистым воздухом без примесей и полюбоваться пейзажем. Солнце, сменив оранжевый кафтан на красную распашонку, опускалось к синей линии горизонта, окрашивая воду в цвет венозной крови. Лес на том берегу потемнел, нахлебался тенями, строго смотрел с противоположного крутого берега, оберегая свои тайны. Под моими подошвами хрустел светлый песок узкой полосы пляжа, я подошёл к самой границе воды, в лицо пахнуло сыростью и запахом ила. Мне надо было туда – миновать на пароме реку и по дороге, в горочку, через лес к Верней Залихани.

– Милок, а милок, помоги, не откажи бабушке, – сзади меня раздался поскрипывающий, причмокивающий голос.

Я, обернувшись, обнаружил стоявшую в трёх шагах от меня бабку – чуть сгорбленную, с белым платком на голове и кривой клюкой в руке, в темном платьице. Лицо вроде не старое, даже румяное, но у глаз глубокие лучики морщин и коричневый от загара лоб – весь в крупных складках. А глаза у старушки были круглые, светлые, неправдоподобно прозрачные. Двоякое впечатление. И откуда она взялась, подобралась так тихо, что я и не услышал?

– Что вам?

– Да вот, пойдём, покажу. Пойдём вон туда, – и клюкой тычет немного вправо от моей машины.

Я, кивнув, иду следом за быстро семенящий впереди старушкой, стараюсь не отставать, а то уж больно она резво взяла со старта в карьер, не ожидал. Идти пришлось недолго. Миновав пригорок, старушка привела меня на мест… к гробу. Да, к гробу, который стоял в тени холма, загораживаемый им от солнца и любопытных взоров.

– Это что? – удивился я.

– Ну что же ты сам не видишь? Гроб.

– Да вижу я, что гроб. Я не понимаю зачем…

– Понимаю. Не бойся. Тебя же Данилой зовут?

Вот теперь я совсем потерялся – а откуда бабка моё имя-то знает? Спросила и в глаза заглядывает, смотрит пристально, не мигая.

– Ну да, Данилой. А откуда вы…

– Знаю, знаю. Ты же к Мышевым едешь, на тот берег?

– Еду, – буркнул я.

– Я им покойничка везу. Беда у них приключилась – брат матери Всеволода умер, а забрать было некому, вот как бывает. Ему быстрее надо на ту сторону перебраться, до заката. – Что? Как? Я ничего не понимаю, и потом, что за странное выражение «покойничка им везу», не покойника, а покойничка, и везу… На чём везёт-то, на горбу своём, что ли? Гроб на горбу.

– Не понял. А кому надо перебраться-то?

– Как – кому? Да дядьке Всеволода – вот он, в гробу лежит.

– А-а, – протянул я, хотя по-прежнему ничего не понимал. – Так что же вы от меня хотите?

– Возьми его с собой, отвези домой к Мышевым, а уж они о нём позаботятся.

– Ну хорошо. Только почему Сева сам-то за ним не приехал?

– Не знаю, милок, ничего не знаю. Спаси тебя бог… Подгоняй машину, что ли.

Пришлось просить людей, стоявших в ожидании парома, помочь мне гроб погрузить в кузов. Мужики оказались отзывчивыми и с охотой согласились. Пока гроб поднимали, ставили в кузов, бабка куда-то делась, а когда закончили появилась вновь – с перекинутым через плечо мешком и корзинкой в руке. В мешке оказались какие-то вещи, нога бычка, четыре круглых каравая чёрного хлеба, а в корзинке лежали куриные яйца – не знаю, наверное, с сотню штук. Попросила меня продукты и вещи передать матери Всеволода. И как она всё одна дотащила эта волшебная бабка? Когда добровольные помощники ушли, корзинку она поставила в ногах покойника, около гроба, справа, мешок положила слева, предварительно вытащив из него хлеб. Хлеб она попросила меня положить прямо на гроб, туда, где у покойника должна быть голова под крышкой.

– Это ещё зачем? – возмутился я. В самом деле, что за цирк?

– Ты, милок, не серчай. Порядок такой. Так его нужно домой, так. Понял?

– Так хлеб с гроба съедет, упадёт.

– Не упадёт.

– Ну как не упадёт? Мне в горку ехать, да по ухабам. Обязательно…

Бабка меня перебила:

– Не переживай, тебе это не касается. Хлеб он и есть хлеб, ничего с ним не случиться.

– Ну как знаете, – сказал я залезая в кабину. Паром уже причалил и люди стали на него грузиться.

– С богом, милок, – сказала бабка и как будто перекрестила, но как-то странно, наискосок, что ли, или наоборот, в общем, криво это у неё вышло.

– А вы разве со мной не поедете?

– Мне в церковь, ты езжай, езжай, ещё встретимся.

Я дал маленького газа и поехал. Уже на пароме, когда он от берега отчалил, я подумал про бабку: а кто она, собственно, такая? Кто она Мышевым? Я ведь даже её имени не спросил. Да, чудесно мой отдых начинается, ничего не скажешь. Я сразу достал мобильник и набрал номер Севы, что следовало сделать сразу же после странной просьбы волшебной бабки, но связи не было, я прибывал вне зоны доступа.

В деревню я приехал, когда молоко дня скисло в сиреневые густые сливки сумерок. Несколько десятков домов были раскиданы по пологой возвышенности, почти во всех окошках горел свет, кое-где из труб струился белый дымок, сладко пахло фруктами и сеном. Я посмотрел вдаль и увидел ещё несколько таких деревень-светлячков, присевших на окрестные холмы. Благодатный плодородный край, и Верхняя Залихань такая своеобразная заводь – конец долгого пути, – создавалось впечатление, что здесь случайному путнику в ночлеге не откажут. Уютное, тихое место. Если бы не покойник в багажнике, я бы сейчас ловил кайф, а так оставалось сожалеть об упущенных возможностях.

Ориентируясь на присланную метку Севой, мягко подкатил к его дому: я вообще всю дорогу старался вести машину мягко, опасался за гроб. Дом большой (квадратов сто – не меньше), деревянный, одноэтажный, тёмный от времени, крыша крыта железом, вокруг яблоньки, груши, сливы. Около калитки стоял Всеволод и его худая, даже тощая мать – это у них семейное, и Сева тоже всегда отличался излишней худобой зека. И как это они угадали, что я именно в эту минуту подъеду? Или совпадение? Да нет, они кого-то ждали, а кого, если не меня. Я притормозил, развернулся багажником к дому. Вылез из салона, поздоровался:

– Привет, Сев, – пожал ему руку. – Здравствуйте, Марина Николаевна, – поприветствовал маму Всеволода. – Я тут, у переправы встретил…

– Знаем, знаем, Данила, – предупредила мои объяснения Марина Николаевна, за что я ей, признаться, благодарен – не знал с чего начинать. – Поможешь Севе занести гроб в дом.

– Да, да, конечно.

М-да, вид у них был грустный, откровенно похоронный, а другого и быть не могло. Я передал им вещи, продукты, которые мне бабка всучила, кстати, она оказалась права – хлеба каким-то чудом удержались на крышке гроба. С гробом пришлось помучиться: во-первых – неудобно, во-вторых – тяжело. Наконец мы внесли его в дом и поставили на стол в центральной комнате дома – она же гостиная, она же кухня.

– Даня, ты понимаешь, извини, что так получилось, – после того как мы справились с гробом, начал сбивчиво объяснять Сева. – Дядя умер, ну что тут поделаешь. Сердечный приступ.

– Да ты что, я понимаю. Мне, наверное, неудобно у вас оставаться теперь, так я завтра уеду.

– Нет-нет, ты что. Оставаясь, отдыхай, мы же договаривались, я тебя приглашал. Нет, не обижай.

– Ну а как же тогда?

– Нет, ты останешься. То же мне придумал… Только вот, Даня, поможешь с похоронами?

– Конечно. Какие могут быть разговоры? Сделаю всё, что скажешь.

– Благодарю. Пойдём я тебе твою комнату покажу.

Среди ночи меня подняли с постели. Я, когда Сева меня привёл в маленькую комнату, где пахло сыростью, а форточка, не говоря уже о самих окнах, отродясь не открывалась, отказавшись от ужина, разделся и сразу лёг. Усталость давала о себе знать, пригибая голову к подушке. Есть мне с дороги никогда не хотелось, а вот спать – да – это я любил. Процесс восстановления сил был прерван на середине: меня кто-то тормошил за плечо, крепко впившись в него пальцами. Продрав глаза, вижу, что надо мной склонился Сева. Свет он не зажигал, но и луны,заглядывающий через ажурную белую занавеску, мне оказалось достаточно, чтобы его признать. Ну да, лицо его казалось не совсем реальным – в глазницах собралась тьма, рот провалился, а кожа слабо светилась, но это был мой друг, никаких сомнений. Едва я продрал глаза, как он мне заявил:

– Пошли.

– Куда, Сева, куда – пошли?

– Могилу рыть.

– Подожди… – я пытался спросонья сосредоточиться, сообразить, что он от меня хочет. – Какую могилу?

– Ты обещал.

– Я, я обещал?

– Да. Помочь с похоронами.

– А, ну да… А почему сейчас-то, ночью почему?

– Так надо… Ну ты идёшь?

«Тьфу. Да ну на. Что происходит-то? Ну уж если обещал, то… конечно, ерунда какая», – думаю я и встаю. Быстро одеваюсь и следую за Севой, который ведёт меня в гостиную, подводит к столу, на котором гроб стоит, но уже открытый. В горбу лежит худой, жилистый мужчина в костюме, с жёлтым лицом и длинным носом, впалыми щеками и коротко и как-то неаккуратно, клочками, остриженными чёрными, блестящими, прилизанными волосами. Каким бы истощённым мертвец не выглядел, а нести его гроб из машины до дома было одним мучением. Кости у него из чугуна отлиты, что ли? Из скрещенных на груди покойника руках торчит свечка, красным пёрышком пламени скупо освещающая помещение. Около стола, на табуретке, сидела мать Севы. Пока мой друг готовил гроб к переноске, хлопотал, Марина Николаевна не проронила ни слова, ни кинула ни одного взгляда на меня или куда-то ещё – как сидела с опущенной головой, так и продолжала сидеть доже тогда, когда мы, кряхтя от натуги, стали гроб выносить из дома. Сева шёл впереди, я – за ним, а между нами, у нас на плечах покоился гроб, я водрузил его себя на левое плечо и правый угол изголовья придерживал левой рукой, Сева, соответственно, подпирал правый угол гроба в ногах покойника, а левый придерживал.

Спустились с крыльца, и Сева, почему-то, прямо к калитке не пошёл, а завернул налево и направил наш тандем за угол дома. Я, конечно, удивился, но не о чём расспрашивать его не стал, берёг силы. Мы прошли насквозь задний двор, через ещё одну калитку вышли к огороду, миновали и его, подошли к заросшему бурьяном небольшому пустырю. Около двух высоченных красавцев тополей, мирно шуршащих серебряной листвой, Сева остановился.

– Стоп, – скомандовал Сева. Мы опустили гроб на землю. Фу-у, наконец.

– Что, здесь? – Мало сказать, что я был удивлён, я просто ничего, вообще ничего не понимал.

– Да.

– Но это странно.

– Что – странно?

– Да всё! Почему, например, не на кладбище? На кладбище – это же так… ну везде… так люди делают. – Подобрать слова точно описывающие ситуацию мне было трудно, и трудно понятно почему.

– В этих местах так принято. Давай копать. До рассвета успеть надо.

Ну и объяснение, ничего себе! Как это «в этих местах так принято»? В каких это «местах»? Не, да ну их на хрен всех вместе с их долбанными правилами.

– Рассвета!? – чуть ли не крикнул я.

Разозлила меня эта ситуация, но копать я всё же начал. За полтора часа мы на пару с другом отрыли в податливой жирной земле могилку, неглубокую, метра на полтора. Сева сказал, что этого вполне хватит. Хватит так хватит. Опустили гроб (тоже помучились) и закопали. Натрудившись до седьмого пота, я на дрожащих ногах отправился обратно в дом, спать, а Сева около могилы задержался уж не знаю для чего, да мне и безразлично было.

Утром, после того как Марина Николаевна накормила меня сытным деревенским завтраком – жирные блины на закваске, сметана, в которой ложка стоит, яичница с салом, творог с мёдом, овощной салат с пахучим подслнечным маслом, – Сева попросил меня съездить в местный райцентр за продуктами на поминки. А пока я буду ездить, они дом приберут и людей позовут.

На обратной дороге из города, около парома, когда я остановился и ждал переправы, я опять встретил старушку, ту самую, которая меня мертвецом облагодетельствовала. А я-то и забыл про неё у Мышевых спросить – совсем из головы вылетело, – кто она такая; кто она им приходится. Старушка подошла к машине и, поздоровавшись, обратилась ко мне:

– Спаси тебя Христос. Не откажи мне, слабой немощной женщине, помоги ещё раз.

– Опять? Ну что у вас там опять приключилось?

– Пойдём, милок, сам увидишь.

От неприятного предчувствия у меня сердце захолонуло, сжало в паху. Отвела меня бабка за тот же пригорок, что и в прошлый раз, а там, в тенёчке, прямо в пыли… лежит тело, завёрнутое в саван. Приехали. Я присмотрелся и мне стало совсем худо: всё тело замотано в белые тряпки, а лицо открыто, и это лицо точь-в-точь как у того, которого мы ночью под тополями закопали.

– Вот видишь, несчастье-то какое приключилось, – стала объяснять бабка.

– С кем? – угрюмо спросил я.

– Вижу, что узнал ты покойника, но только это не он.

– Как это? – Что вообще за чушь она городит?

– Это его брат. Близнец. Такая у них, значит, судьба – помереть в один день. Один – утром, другой – поздно вечером. С теми, кто одинаков с лица, такое часто случается. Отвези ты его, бога ради, к брату.

– А почему без гроба?

– Так денег на гроб нет, касатик.

Я покивал головой, а сам отошёл в сторону, чтобы позвонить Севе, но телефон опять не работал, пропадал в зоне отсутствия сети. Вернувшись, я посмотрел на бабку: старушка блаженно улыбалась и показывала глазами на покойника, мол, давай начинай, чего медлишь?

– Знаете что, бабушка, а не поискать ли вам кого другого, а? – Не хотелось мне совсем с этим связываться и так второй день отпуска шёл насмарку, пускай сами Мышевы со своими мёртвыми родственниками разбираются.

– Зачем другого, милок? Ты же к ним едешь. А покойнику жарко, нельзя ему на солнце долго лежать, дух пойдёт. Возьми, век благодарить тебя будем, сделай милость.

Жалостливо просила бабуся, и, как ни прискорбно было это признать, она была права. Кто везёт, на том и едут. Она здесь до завтрашних петухов проторчать может, и никто не поможет, не согласиться к себе в машину покойника сажать – кому охота? – а у меня багажник открытый.

– Ладно. Возьму, – я согласился. Не хотел, а пришлось.

Без гроба ворочать, как деревянного, окоченевшего покойника оказалось сподручнее, с его погрузкой, на этот раз, я управился самостоятельно. Не успел я тело брезентом прикрыть, как бабка мне под нос кирзовые сапоги суёт и кулёк с конфетами:

– Возьми, сестре их отдашь. Понял?

– Понял, что ничего не понял.

– А?

– Давайте, говорю.

– Конфеты-то возьми. Вот. Это «последка», её на поминках надо кушать. Передать не забудь, а сам не ешь.

– Да хорошо, хорошо. Не собираюсь я вашу последку есть.

У-у, надоела мне эта бабка, надоела. Как только пришёл паром, я по газам, окутал бабулю облаком пыли и вперёд. Встречала семья Мышевых меня по традиции около калитки, встречала хмуро. Стоило мне развернуться, Сева подорвался к кузову, стал расстёгивать, а мать его, такая же измождённая, худая, как покойник, стояла молча, смотрела исподлобья, потом подошла, взяла сапоги и конфеты и ушла в дом. С покойником мы корячились без её присмотра. Поминок Мышевы в этот день справлять не стали, не знаю почему. Может, совместить хотели, хотя… или… да чёрт их знает.

Ночью, около двух, Сева меня разбудил опять. Повторилась та же история: Сева предложил мне снова идти закапывать покойника, хоронить второго его дядю.

– Да что у вас тут происходит? – одеваясь, возмущался я.

– Похороны, – сказал Сева, сказал так, что выходило будто я непроходимый тупица. И немного подумав добавил: – Извини, друг, вот такое горе у нас, – и вздохнул.

– Да ну… – я только рукой махнул.

Второго мертвеца мы прикопали рядом с первым. Хоронить его мне было намного легче, привык, наверное. Скажу только, что засыпать покойника закутанного в саван – морально труднее, чем гроб, того и гляди, глаза откроет, выпрыгнет из могилы или ещё какой фортель выкинет. Прям наваждение. Землю кидаю, а сам стараюсь не смотреть туда, работаю лопатой, как землеройная машина.

Закончив, я уже хотел идти обратно, досыпать, когда меня Сева остановил:

– Погоди… Надо в село на том берегу съездить, в Богоявленское, батюшку пригласить. Сможешь?

«Опять он меня усылает. Это я удачно заехал отдохнуть. Выдумал про батюшку какого-то. Зачем?»

– Он что, священник?

– В некотором роде, – ответил непонятное Сева.

– В смысле?

– Он батюшка, но без церкви. Понял, нет?

– Нет. Я тут вообще ничего не понимаю… у вас.

– Ну неважно, – проговорил раздражённо Сева. – Ну, съездишь, нет? Очень, друг, надо. Прошу тебя, как человек прошу! – сказал и заколотило его, вот-вот в падучей забьётся. И так это быстро случилось, без перехода, – вот он спокойный, а вот он уже жилы внутренней натугой истерики рвёт.

«Ну вот это вот совсем не к чему. Чего голосить-то? Да с таким надрывом ещё». Смотреть на Севу стало страшно, как он над могилой трясся. Я согласился съездить, передать батюшки приглашение (только не знаю, на что я его приглашал). А как же иначе? Меня же друг просил, да ещё как просил-то – нервно и убедительно – убедительно до мурашек ужаса, побежавших по спине от копчика до затылка.

Батюшка жил в большой двухэтажной избе на краю села, звали его Григорий Васильевич. Открыл мне дверь сам. Низенький мужчина средних лет, волосы серые, сваленные, еле плешь прикрывающие, с редкой бородкой, свисающей нечёсаной мочалкой на грудь, с толстой богатырской шеей борца тяжеловеса, грудью бочкой, кривыми ногами, длинными руками, с редкими да гнилыми зубами и глазами филина. То ещё восьмое чудо света.

– Здравствуйте, Григорий Васильевич.

– Бог в помощь, – крякнул батюшка. – Зачем пришёл? – вопрос его прозвучал грубовато.

– Меня к вам послали Мышевы, из Верхней Залихани, у них…

– Знаю, – перебил меня противный батюшка. – Передай им, что буду, – сказал и захлопнул перед моим носом дверь. Гостеприимно, ничего не скажешь.

Подъезжаю к переправе, а мне прямо под колёса кидается бабка – та самая. Едва успел затормозить. Открыв окно, я, чуть не обматерив её, заорал:

– Что же ты, бабушка, творишь!? Смерти ищешь?! Посадить меня хочешь?!

Она в слёзы и ко мне, встала около двери и давай кланяться мне.

– Помоги ты мне еще раз, ради Христа, добрый человек. Помоги в последний раз, перевези на ту сторону моего третьего сыночка.

«Сыночка? Ах вот кто она такая. Мать… Перевезти третьего?»

Внутренне ужасаясь, я иду за бабкой (получается, что бабушкой Севы). На обочине дороги, прямо в пыли лежит третий покойник и даже без савана. Одет он в старый коричневый костюм, какого-то чудного, старинного фасона. Но главное лицо – лицо у него то же самое, что и у тех остальных. Три трупа – три близнеца.

– Фу, нет, увольте меня от этих дел. Я вам Харон, что ли?

Бабка заплакала громче, запричитала, слезы по её щекам покатились размером с ягоды чёрной смородины. Жалостливо она плакала, выла в голос. Бухнулась передо мной на колени и поползла, протягивая свои обвитые венами, скрюченные артритом руки к моим ботинкам.

В общем, неудобно было оказываться, я согласился, хотя и ругал себя, мысленно, на чём свет стоит. К покойнику в нагрузку я получил ворох какой-то скверно пахнущей тухлым лесом ветоши и сумку с яблоками – мелкие, побитые, явно падалка.

Ну подъехал я к дому друга. Мышевы меня ждут. Показал я Севе покойника, объяснил ему всё и про бабку, и про батюшку, а он посмотрел на меня этак неприязненно и нагло так спрашивает:

– Ты что, один приехал?

– Конечно. Ты что, меня не слушаешь? Я же твою бабушку встретил и вот, – я показал на его мёртвого дядю.

– Она мне не бабушка!!! – крикнул гаубичным выстрелом Сева.

– Да ты что орёшь-то? – возмутился я.

Мать Севы, увидев, что я привёз вместе с покойником, то что мне бабка в нагрузку всучила – ветошь, полугнилые яблочки, – сказала, как кипятком обожгла:

– Ты что же это привёз? Мы тебя кормим, крышу на головой дали, а ты? Где нормальные гостинцы, где? Где как у людей принято, где? Много ты себе позволять стал, парень!

– …Вы с ума сошли? Какая крыша? – я, конечно же, растерялся от такого несправедливого обвинения. Ну что это, в самом деле? Я им в похоронщики не нанимался. Горб себе каждую ночь ломаю, машину свою в катафалк, можно сказать, переделал, а меня куском хлеба попрекают. Да идите вы! – Знаете что, если я вам не угодил, то я сейчас же уезжаю. И не надо на меня орать, за постой и еду я вам заплачу, не сомневайтесь. – Само собой, я обиделся.

Сева, поняв, смекнув, что палку они с мамой перегнули, сказал:

– Погоди.

– Ну что?

Видно, что ему неудобно, но пересилив себя, Сева продолжил:

– Погоди, не уезжай. – И матери сказал: – Мама, ты не горячись, иди в дом, я сейчас. – Марина Николаевна, закусив губу, забрав ветошь и яблоки, ушла, но я слышал, как она себе под нос бормотала: «Я ему покажу, ишь какой быстрый. Что привёз-то? Гниль одну». – Слушай, – Сева снова обратился ко мне, – извини мать. Видишь, она не в себе. Да и я тоже… Не серчай, друг, оставайся. Переночуй хотя бы эту ночь, ну куда ты сейчас поедешь, уже девятый час. А завтра решай, никто тебя не гонит, одолжение сделаешь, если останешься.

Хотел я отказать, да не смог. Досадно. Как же я так… мямля. И вот теперь, ночью, (я даже не ложился спать, а если бы лёг, то всё равно бы не заснул – меня трясло всего и мысли в голову лезли разные), я под подмышки нёс покойника, закостеневшего, прямого, как палено, – неприятное ощущение, когда касаешься мёртвой плоти – пускай и через ткань. И голова мёртвого дяди мне макушкой в низ живота упиралась, мокро холодила. И тут меня прорвало, сам от себя не ожидал. Третью ночь не сплю, и днём с мёртвыми тоже вожусь. Выбесила меня, наконец, простота семейки Мышевых. Стоило мне ощутить своим телом покойника, я взбунтовался – не стал помогать Севе, а обратно на стол его родственника (или кто он там ему, не знаю) положил.

– Ты что? – удивился Сева.

– Нет. Не пойду. Хватит с меня.

А Сева посмотрел на меня внимательно и выдал странное, но мне уже знакомое:

– Как тебе не стыдно, ведь мы для тебя столько сделали.

– Вы? Для меня?.. Опупел? – Уж если говорить о том, кто для кого что сделал, то это я Севу два раза на работу пристраивал, а не наоборот, да и сейчас…

Немного разрядвишись, выпустив пар, я пошёл к себе, начал собираться в дорогу. За мной следом в комнату зашёл Сева.

– Ты куда? – спросил он.

– В Москву.

– Погоди.

– Нет. Годил уже.

– Ты же мне обещал с похоронами помочь.

– Нет.

– Стой! – Сева встал в дверях, перегородив мне путь.

– Отойди, – с угрозой сказал я, и он, посмотрев на меня, поняв, что я не шучу, отошёл в сторону.

Я шёл по дому, а он бежал за мной и униженно (и я уверен, что лицемерно) уговаривал – не уговорил. Я вышел из дома и – к машине. Открыл калитку – в спину мне несутся упрёки, угрозы, просьбы, – сделал шаг… и тут свет померк – мне на голову накинули мешок, повалили с ног и потащили…

Страшно болела челюсть и тело было как не родное. С трудом открыв глаза я обнаружил себя сидящим за столом, связанным, крепко примотанным к стулу. Перед глазами плыло, двоилось. Приморгавшись, я стал различать отдельные предметы. Верхний свет в доме не горел, хотя, судя по всему, на дворе забавлялась своей властью ночь, гостиная освещалась свечами. За столом сидели, помимо меня, Мышевы: мать – напротив меня, её сын – по правую руку от меня; во главе стола двое – батюшка в золотой рясе, а рядом с ним бабушка Севы, которая не бабушка. В огне свечей все их лица казались словно сшитые из пергамента, не живые и не мёртвые, а потусторонние, такие, будто в чьи-то старые портреты силы тьмы вдохнули подобие жизни.

На столе стояли столовые приборы, лежали продукты – четыре круглых хлеба, много яиц, жаренная телячья нога, яблочки, конфеты, и стояли три стеклянных кувшина, наполненных какой-то бурой бурдой, – словом, всё то, что бабка через меня Мышевым передавала. А посередине стола, вытянувшись во всю его длину, ждало начало извращённой трапезы главное блюдо поминальной, ночной тризны – тело обнажённого трупа дяди Севы – не знаю уж кого по счёту. При пристальном взгляде становилось понятно, что мертвец разрезан на куски, а потом соединён в целое, как жаренный гусь, – места разрезов выглядели чёрными волосками на фоне жёлтой кожи.

– Вот видишь, что натворил, неразумный, – пробасил батюшка, заметив, что я очнулся. – Начинай, матушка, тризну, начинай, голубушка.

Бабка встала – Мышевы сидели тихо, как мышки, глаза опустили и на покойника смотрели, – поклонилась на четыре стороны и зачистила:

– Боженька, боженька, глазом посмотри, да возьми то, что земля не взяла. Приобщи к благодати, благослови на защиту, разреши оскоромиться, разреши жизнь нашу продлить, да смерть отсрочить.

Я хотел перебить бабку, крикнуть, чтобы меня развязали, рот даже раскрыл, но не смог выдавить из себя и звука: мой язык лежал дохлой гусеницей, а нёба, щёки и гортань словно вяжущими заморозками схватило.

– Ну, приступим, – строго так, насупив брови, провозгласил поганый батюшка-обротень.

Бабушка прикрикнула на Мышевых:

– Ну, милые, дайте угоститься, да гостя вашего не забудьте, не обижайте.

Марина Николаевна и Сева, не поднимая глаз, встали из-за стола и пошли угождать. Сначала наполнили тарелку батюшки, положив ему телятинки, яичек, краюху хлеба, а сверху, в глиняную тарелку, придавив всю еду, водрузили кисть правой руки покойника. Бабушке, Сева положил два яйца, два куска чёрного хлеба, часть живота мертвеца с пупком, вырезанную кульком и насыпал «последок» – батончиков карамелек. На мою долю достались порченные, вяловатые яблочки и грудинка дяди Севы, вынутая из мёртвого тела со стороны сердца, – в открывшуюся дыру я видел внутренности. На разрезе мясо, лежащее в моей тарелке, отливало зелёным перламутром.

– А теперь, рОдные мои, – начал батюшка, – приобщимся к нашему всевидящему одноглазому богу.

Когда он закончил, все посмотрели на меня, а Сева, привстав со своего места, нарезал мне зелёного мяса с потным салом, наколол на вилку здоровенный ломоть и поднёс его к моему рту. Меня передёрнуло от отвращения, я отвернулся.

– Не валяй дурака, люди ждут, – шёпотом проговорил Сева. – Ты сам виноват, что не помог мне третьего похоронить. Теперь жри его, а не то он сожрёт тебя и нас всех впридачу.

– Ешь, Даниил, – сказал батюшка, сказал так, будто не предлагал акт осквернительного каннибализма, а разрешал мне его.

– Ешь, милок, ешь. Умилостиви нашего бога, а мы тебе поможем. Тебе нужно, – присоединилась к увещеваниям батюшки бабушка.

– Ешь! – потребовала Марина Николаевны и обожгла косым взглядом.

– Ну, куда деваться. Давай жуй, друг, – тыча мне в губы мертвечину, воняющую сладкой гнилью, заявил Сева.

Уже после слов батюшки мой рот наполнился слюной, меня затошнило, но когда Сева мне вторично предложил офоршмачиться, я как бы непроизвольно зевнул, и кусок трупной грудинки въехал в меня, как труп в печь крематория. Хрум… хрум, хрум, хрум – и я заработал челюстями. Не хотел, ужасался, а молотил, преодолевая тошноту, чавкал, по подбородку тёк мутный коричневый горький сок, а я жевал, глотал и не мог остановиться. Вслед за мной к трапезе преступили и все остальные. Мы поедали мертвеца, вместе исправляли мою ошибку, ускоренно набивали животы так, чтобы к рассвету от третьего покойника не осталось и крошки, и нам удалось – одноглазый бог принял нашу жертву – чуда страшного воскрешения так и не произошло.

Второй шанс

Второго шанса не будет, – так я думал всё свою сознательную жизнь, но оказалось, что моя истина – это моя истина, и она не про всех, а только про меня. Оборону перед нашим участком фронта держали американцы из ЧВК «Белая Роса» и нацики из украинского карбатальона «Шершень». Здесь наша добровольческая бригада вела особо тяжёлые бои, несла потери и под нажимом превосходящих сил противника медленно ползла назад, на восток.

Нас было три друга, три брата, три идеологических солдата нашего Русского Мира. Вместе боролись с заразой гнилой чумы предательского либерализма в мирное время, а когда началась война, вместе пошли добровольцами на фронт, записавшись в добровольческую бригаду Прохора Маслова «Жизнь». Два месяца боёв – два месяца отступления. Запад всей мощью совей военной машины навалился на нас, используя в качестве тарана формирования украинских националистов и отмороженных наёмников, со всего чёрного света прилетевших на запах русской крови, как трупные мухи – на мясо.

Половину нашей бригады выкосило под корень: кто пропал без вести, уйдя в разведку за линию фронта, кто погиб в контрактах и рейдах. Опытных разведчиков у нас не осталось. Командиры бригады не знали ни сил противника, ни его точного местоположения, ни его замыслов, а без этих данных мы были обречены на гибель. Враг готовил масштабное наступление – это было ясно, – но вот где он готовил удар? – это предстояло выяснить, чтобы подготовить ему достойную встречу. Срочно требовалось раздобыть данные о противнике, а лучше – захватить языка из старших офицеров. Пришлось нашему прославленному командиру, Маслову, кинуть клич. Пойти в разведку откликнулось одиннадцать человек, из которых сформировали три группы: две – по четыре человека, и одна (наша) – три бойца. Я с друзьями моими знали на что шли. Дима Барсуков наш интеллектуал, с двумя высшими образованиями, оставивший, ради победы над нечестью, дома семью – жену, двоих ребятишек, старушку мать, – боец хоть и не опытный, но злой, сильный духом, поэтому мою инициативу поддержал, присоединился ко мне, вызвался в добровольцы. Саша Пришвин, наш силач, пулемётчик, отслуживший срочную в ВМС, в разведку пошёл легко, не то чтобы с радостью, но от нас отставать не хотел, хоть и боялся – я по глазам видел, но это ничего, бояться на войне – это нормально, это обыкновенно. Встречались мне на фронте разные, бывали и храбрецы, которые не боялись нечего, но таких можно было по пальцам одной руки перечесть, в большинстве своём боялись все, сама жизнь в постоянном напряжении, в постоянном ожидании пули, осколка, крови и боли, научила их преодолевать себя. Мы пока как новички, обстрелянные, но всё же не ветераны, с преодолением справлялись с трудом. Я вот, например, за восемь недель, с конца июля по конец сентября, потерял двенадцать килограмм, и не потому что кормили плохо, а из-за постоянного, непреходящего страха, поэтому-то я, Степан Боровик, и в разведку пойти вызвался, чтобы страх свой задавить, приучить, обуздать и поехать на нём, как на огненном коне, хоть в пекло, хоть в рай.

Линию фронта мы миновали успешно, прошли как нож масло, на адреналине двинули вперёд, в тыл амеров, а там, в одном придорожном леске мы угодили в ловушку. Нас обложили со всех сторон и при желании могли ликвидировать за несколько секунд, но, дав пару очередей, обозначив наше положение, предложили сдаться. Вести бой, отстреливаться, не видя противника, мы, конечно, могли, но на долго бы нас не хватило. Умереть всегда успеем. Мы сдались. Знай, что будет дальше, я бы лучше себя подорвал гранатой.

Пленили нас бандеровцы из когорты оголтелых – уголовники и мразь, не знающая пощады к пленным и раненным, испытывающая особое удовльствие от мучений жертвы, – карбат «Украина». Не солдаты – подонки. Наверняка среди них нашлись бы и те, кто от мук русских солдат себе в штаны кончал. Пока нас два часа везли в кузове бронированного грузовика нас так обработали, что когда мы прибыли на их базу, покинуть кузов мы самостоятельно не могли. За ноги нас выволокли и потащили куда-то. Я только успел увидеть кусок хмурого, грязного, серого неба, как пред глазами мелькнула кирпичная кладка и острый электрический свет ударил по зрачкам. Я зажмурился, мне что-то сказал на суржике кто-то из тащивших меня сволочей, а потом ударил сапогом в висок. Я отключился.

В закутке каменного мешка нашей камеры не было ничего, кроме золы и песка у противоположной железной двери-стенки. Ни туалета, ни крана, ничего. Мы для них не люди – москальское мясо, а они для нас – рогатые свиньи. Хорошо, что нас, всех троих, держали вместе, мы хоть как-то могли друг друга приободрить. На целые сутки нас враги оставили в покое. Не забыли – нет, они нас мариновали в собственном страхе за своё будущее, как мясо для шашлыка в уксусе. Лично мне разговаривать не хотелось, а вот Саша не выдержал, решил отвлечь себя от чёрных мыслей беседой.

– Слышь, Стёпа?

– Что?

– Как думаешь, нас пытать будут?

– Да.

– Так мы же ничего такого не знаем.

– С паршивой овцы хоть шерсти клок. Судя по тому, как нас сюда везли, им на твои знания плевать, они удовльствие от другого получают.

– Блять. Лучше бы расстреляли… Я боли боюсь.

– А кто её, родимой, не боится. Думай про предстоящее тебе как о неизбежной проверке.

– Да, проверке… Не хочу.

– Братцы, извините, но я больше не могу терпеть, – вклинился в разговор Дима. До этого он сидел, сжавшись в комок, морщился, и вот не утерпел.

– Что, Дима, что ты не можешь терпеть?

– Я в туалет хочу.

– Так постучи им, может, отведут, – предложил Саша.

– Не думаю, но попробовать можно, – сказал я. – Поспроси их.

Дима, подойдя к двери постучал, ему не ответили, тогда он постучал сильнее и из-за двери донеслось:

– Руки тебе переломать, чи що?

– Мне в туалет надо.

– Будешь шуметь, пристрелю, сука, – пообещали из-за двери и послышались шаги – наш надзиратель, или кто он там, ушёл.

– Ребята, что делать? – обратился к нам Дима.

– Да вон пластиковая бутылка, давай в неё, – Саша показал пальцем на помятую, грязную пятилитровую бутылку, лежавшую в углу, где валялся всякий мусор.

– Мне по-большому надо, – объяснил Дима.

– Ну что делать, делай в золе ямку и туда, – решил я. – Давай делай свои дела, мы отвернёмся.

В дальнейшем мы все так делали, а мочились в бутылку.

На первый допрос нас гнали пинками шестеро охранников бандеровцев, а мы бодро хромали, опухшие и разбитые ещё со вчера, повинуясь окрику и сапогу. Одетые в натовскую форму, с автоматами иностранного производства, с засученными рукавами, на предплечья татуировки нацистского и сатанинского содержания – немецкие кресты, профиль Бендеры у двоих, анфас Гитлера – у троих, три шестёрки, черти, ножи и незнакомые мне призывы на латинице и аббревиатуры.

Затолкали нас в ярко освещённую комнату, где нас ждали три палача, в резиновых фартуках, перчатках, хирургических масках. Меня усадили в зубоврачебное кресло, обездвижили пластиковыми наручниками – обечайками, а Диму с Сашей уложили на столы, предназначенные для хирургических операций, перетянули ремнями. Хорошо оборудованная камера пыток – вот где мы оказались. На выкрашенных белой краской стенах, видимо для устрашения, развесили цепи, топоры, тесаки; около стеклянных шкафов, заполненных банками с химикатами, стояли тележки с подносами, на которых лежали, сверкая хромом, инструменты экстремального болепричинения – щипцы, скальпели, свёрла, какие-то невообразимые расширители, иглы.

Кресло моё стояло в левой стороне камеры, а два стола, к которым привязали моих товарищей, – с правой стороны. Для начала нас крепко избили. Тот, кто достался мне, зажал в кулаке что-то продолговатое, железное и, ни о чём не спрашивая, принялся ссадить по рёбрам. Насобачился палач на своей работе, бил так, что в глазах темнело, каждый удар прорезал до позвоночника, особенно меня потряс первый, который он ввинтил мне в правый бок – не успел я напрячь мускулы, а он выстрелил, так вмазал, что я подумал, он меня ножом в печень. И хочется из себя боль выкашлять, но и дышать-то больно, а не то что кашлять. Глаза на лоб, слёзы брызжут, сквозь сжатые зубы текут слюни. Палач бьёт меня сосредоточённо, выбивая стоны, а слышу я короткие сдавленные вскрики – это мои товарищи, их тоже обрабатывают, размягчают для допроса.

Отбив орочье мясо (нас они, чудаки, орками называли), нам стали задавать стандартные вопросы: «Имена? Название части? Расположение? Состав? Расположение штаба? Вооружение?». Это не шутки, от наших ответов зависели жизни наших товарищей – это я хорошо понимал, назови я, например, где находится штаб, так по нему сразу же ракетой вдарят, поэтому я молчал, харкал кровью, терпел побои и молчал. Дима и Саша тоже не подкачали, держались, своих не сдали. Два часа, два века, допроса прошли, и нас отвели в камеру, а напоследок один из палачей, старший из них, пообещал:

– Будете и дальше молчать на органы пустим.

Оказалось, что в первый раз не пытали, а гладили – предварительные ласки. Вечером нас погнали в пыточную опять – но теперь нас сопровождали не шестеро, а всего двое, а значит, и пинали нас в три раза меньше. Ну здесь с нами уж церемониться не стали, в ход пошли инструменты. Я не видел, что там демоны вытворяли с Димой и Сашей – они были закрыты от меня спинами их мучителей, – я только видел, как их ноги дёргаются, да и мне, если честно, было уже не до чего, когда меня, для начала, взбодрили током. Оголённые провода прямо от розетки да мне на руки, на ноги, на грудь, в пах. Электричество меня хватало, грызло, выжигало все мысли, заменяло собой мир. Меня так резко забирала в себя искра, что я откусил себе кончик языка… Отпустило. Сквозь шум в ушах, сквозь треск и вой, я услышал:

– Говорить будешь, мразь?

Это мне, это я «мразь». Я открыл рот, надул слюнявый пузырь и отрицательно покачал головой. Игры с током для меня закончились, началась пытка сталью. Мой палач с лицом безумного арлекина – свою маску он снял, чтобы дышать было легче, тяжелая это работа – людей пытать, – подкатил к креслу тележку, взял длинную иглу на пластмассовой ручке и, показав её мне, приблизив к самым глазам так, что я за своё зрение испугался, вонзил мне её в колено – попал куда-то в сустав. Крика я сдержать не мог, это такая острая стреляющая боль, что если молчать, то разрыв сердца обеспечен. Садист впихнул мне иглу в сочленение хрящей и не спешил вынимать, а поворачивал её, елозил, расшатывал сустав. Я так вопил и раскачивал кресло, что казалось вот-вот и вырву его с железным корнем из бетонного поля – и не вырвал, вырвало меня – вонючей горечью, чёрной желчью.

– Говори, сука е*аная, твоё имя? Какая часть, часть какая? Где твой штаб? – орал мне палач в ухо, надрывался и продолжал колоть.

Потом мне что-то вкололи и стало совсем нехорошо: накатывало асфальтовым катком на сознание, плющило, выдавливало душевный ливер, так невозможно, что если бы были свободны руки, то сразу в петлю. Мне продолжали задавать одни и те же вопросы, но не мои ответы их интересовали, а мои муки – нормальные люди таким паскудным ремеслом заниматься не станут. Снимали с кресла меня бандеровцы вдвоём – мой палач позвал охранника, – стоять на ногах я не мог, и никакие пинки не могли меня заставить идти до камеры своим ходом. Я был как варёный, и вот когда меня отстёгивали с кресла, а потом стаскивали, вот тут и выпал мне шанс. Я, когда меня пытались первый раз вздёрнуть, поставить на ноги, приподнялся и завалился вперёд и на бок, попал пятернёй в тележку, ну и упал лицом вперёд. Мне никак нельзя было терять сознание, потеряй я его и всё – неизбежная мучительная смерть. Пришлось терпеть то, что терпеть было невозможно, мной вытерли весь коридор от пыточной и до камеры. И только когда меня кинули в душную тесноту тюрьмы, я отключился. Своего я добился.

Моего пробуждения ждали плохие новости – ребята не выдержали пытки. Саша и Дима рассказали всё, о чём знали. Первым пытки огнём не выдержал Саша, а за ним, последовав его примеру, заговорил и Дима.

– Плохо, парни, – сказал я, когда узнал о их слабости.

– А ты, что же, ничего не сказал? – спросил Саша.

– Пока ничего, эхе-хе, – я, кряхтя, встал – левая нога почти не гнулась, колено опухло. – Я ведь ни какой-то там герой бесстрашный, просто помнил, что мои слова могут убить… убить наших, русских мужиков, понимаете?

– Да они дислокацию, наверняка, уже сменили, – предположил Дима. Смотреть на него было страшно: лицо синее, опухло, глаза щёлочки, на трех пальцах правой руки не хватает ногтей, а мясо сочится розово-прозрачной сукровицей.

– А если не сменили? Двое суток прошло всего. Может быть, они нас ждут ещё.

– Ну это навряд ли. Мы на связь-то не выходили, – сказал Дима.

– Нас уже списали, – поддакнул Саша.

– У-у, парни, так мы далеко зайдём. – Если сейчас их не одёрнуть, то, действительно, договориться они могут до чего угодно, свою слабость оправдывая, а от неё, этой слабости проклятой, до предательства всего один шаг. – Думаю, кончат нас при любом раскладе. Пытать будут пока не сдохнем; что им не расскажи, всё будет мало. Пленные им сейчас ни к чему, они наступают, до Москвы 200 километров, если только в подручные к ним не пойти.

– Ты что, с ума сошёл? – возмутился Дима.

– Да, друг, ты уж чего-то не того, – обиженно, как малый ребёнок, проканючил Саша.

Вот этого мне было и нужно, они маленько разозлились, теперь готовы слушать.

– Значит так, братья, обо всём этом мы поговорим позже, когда выберемся отсюда, а то что мы можем сбежать, я не сомневаюсь.

– Что?

– Как?

– Спокойно. Слушайте…

Третий раз нас повели на допрос, должно быть, под утро. И когда эти палачи отдыхали-то сами? Непонятно. Хотя, судя по зрачкам того, кто меня пытал, у него не просто не все дома, он увлекался наркотическими стимуляторами. В этот раз в пыточную нас вёл всего один сонный бандеровец, совсем молодой, видно, его ветераны наградили повинностью вести нас на пытку из воспитательных соображений. Он злился, что ему не дали покемарить как следует, и отыгрывался на нас, тыча прикладом между лопаток, по затылкам, отвешивая пинки. Мы старались, не тормозили, чуть ли не бегом бежали к нашей боли, но не из-за его ударов, а скорее из предвкушения.

Нас привязали: меня к креслу, ребят к столам. Палачи загремели инструментами, стало неуютно, пробил озноб. Лучше смерть. Я знаю, были люди, которые терпели пытки неделями, – глыбы, а не люди, до них нам как до луны – тянуться можно – достать нельзя. Когда палачи, вооружившись щипцами и свёрлами, пошли на нас, прозвучал неестественно высокий крик:

– Стойте! Не надо этого, всё расскажу, спрашивайте, – это Саша не выдержал.

Палачи дружно заржали. И мой садист, и больной на голову мастер заплечных дел, занятый Димой, обернулись, чтобы посмотреть на Сашу, а тот широко распахнув глаза и открыв рот, смотрел на них, переводя взгляд с одного на другого, и ждал их ответа. Второй раз мне здесь повезло, Саша своими криками отвлёк внимание палачей на себя, но главное – мой отвернулся. Мне одного мгновения хватило, я всё заранее продумал, права на ошибку у меня не было, второго такого шанса нам не выпадет.

В прошлый раз, когда меня из кресла вынимали, я сумел прихватить с собой скальпель – обычный медицинский острейший инструмент потрошения людей. Падая я засунул его себе за пояс, успел, а сейчас он колол мне запястье, прячась в рукаве. Когда демон обернулся, чтоб посмотреть на потекшего клятого москаля, я вынул скальпель, сжал его пальцами, изловчился, вывернув запястье, и полоснул по обечайке – полоснул раз, другой, коротко дёрнул – и одна рука свободна. Обечайку наручника на левой руке я полоснул с размахом, не рассчитал немного на радостях, вместе с пластиком порезал и себя.

Меня услышали, ну, то есть, не меня, а что-то мой демон уловил краем уха, какое-то шевеление, и пока два других, наклонясь к Диме, спрашивали: «А ты?», – он поворачивался (мне казалось, что поворачивается он как в замедленной съёмке) в сторону кресла. Закончить манёвр я ему не дал, сам не знаю откуда у меня взялась такая прыть – с большого страха, должно быть, – я в один прыжок преодолев три метра, вонзил скальпель демону под ухо и дёрнул вниз и наискосок, к кадыку. Палач ойкнул, схватился за шею и начал оседать, а я услышал, как Дима ответил на вопрос своих мучителей: «Да. Я тоже всё расскажу».

Я поломился в атаку, летел кабаном, но никаких тележек и столиков не сбивал – лишний шум мог меня выдать, привлечь внимание охраны. Меня выручила внезапность моего нападения. Ближайшего ко мне кровавого укроурода я, ударив два раза скальпелем по глазам ослепил, а когда его руки взлетели к лицу, полоснул по горлу – он закашлялся, захрипел, пошёл боком и угодил плечом в стеклянную дверь шкафа – раздался звон – плохо, надо спешить. Последнему извергу я стал наносить беспорядочные удары в область лица, а когда он заревел, повалил его, хотел ударить в горло, но скальпель из моих окровавленных, скользких рук выскользнул.

Здоровым оказался этот демон, он ворочался подо мной, силясь меня сбросить, подняться, и, не переставая, орал. И я как-то сразу перестал паниковать, разжал хватку и позволил ему перевернуться и встать на карачки, вот тогда я накрыл его сверху, сцепил ноги в замок на его талии, просунул предплечье под подбородок, другую руку наложил на его макушку и начал медленно наращивать давление на его горло. Я не спешил, а то бы силы меня оставили и всех бы нас убили – эта мысль про смерть мою и моих друзей – одна единственная билась острым пульсом надежды в моих висках.

Когда через минуту демон стал вялым, как член импотента, я разжал замок, подобрал скальпель и вскрыл ему горло, а потом вернулся к тому, что разбил шкаф, который копошился в стеклянных осколках, и добил и его. Моего же палача добивать не пришлось, он и без моей помощи отдал душу пеклу, козлина, свинья рогатая.

Сашу и Диму я освободил сразу, хотя меня качало, и я боялся упасть в обморок – так я вымотался на убийствах. Как всё нами было задумано, так всё и произошло. Поразительно, что не сорвалось, и всё срослось. Но это был ещё далеко не конец, нам предстояло выбраться из тюрьмы, а силой мы этого сделать не могли, только хитрость нам могла помочь. Во-первых, мы их раздели – раздели палачей, подлых убийц, тварей сатаны. Все трое – офицеры: два лейтенанта и один капитан. Чем больше зверства, тем выше звание. На их расписные тушки я и смотреть-то не хотел, хотя одну татуировку запомнил. У одного из них, у того, кто пытал Сашу, по животу аркой шла надпись: «Всех убить, всё отнять», – не смогло это всех убить, само подохло. Пришлось нам одеваться в их вонючие потные шмотки. Приятным сюрпризом оказалось то, что двое из троих имели при себе личное оружие – пистолеты: у одного – «СZ 82», у другого – «Форт-17». У капитана я в кармане нашёл ключи от автомобиля и сто баксов – на всякий случай, оставил себе. Взяли мы ножи, которых в пыточной было с полдюжины, на любой вкус – хочешь режь так пленных москалей проклятых, а хочешь эдак. Ну теперь мы, по крайней мере, вооружены и за так свою жизнь не отдадим. Ещё я нашёл спортивную сумку и напихал в неё всяких медикаментов – обезболивающих, антисептиков, бинтов, а антибиотиков я не нашёл. У них здесь, помимо средств разрушения личности, была целая аптечка для лечения, наверное, чтобы дольше поддерживать жизнь мучеников, и на их долю выпало больше боли, а себе они могли бы забрать больше удовольствие от чужого страдания.

За железной дверью стоял часовой, тот самый зелёный нацик, что прикладом нам путь показывал. Он, конечно, слышал шум, крики, но значения им не придал – и не такие вопли, порой, из пыточной доносились. Его надо было обезвредить, иначе никак не пройти. Мы распределили роли. Я распахнул дверь, Дима прошёл в ноги часовому, а Саша зажал ему рот и навалился всеми своими сто тридцатью килограммами. Вместе мы затащили офонаревшего защитника самостийности в пыточную, и там я его быстренько зарезал. Он даже не мучился, наверное, только удивился и – брык – откинул копыта. Жаль мне его молодости не было – он сам сделал свой выбор, но и ненависти, как к палачам, я к нему не испытывал, бедный обманутый дурачок.

Теперь у нас, в придачу к пистолетам и ножам, был АКМ и четыре запасные обоймы к нему. И нам надо было решить разыгрывать ли спектакль с пленным – один из нас мог играть роль пленного, а другие стали бы его конвойными – или рискнуть – пойти почти напролом. Решили не заниматься клоунадой, чтобы у всех под рукой были стволы, если нас раскроют – а нас действительно легко могли раскрыть (наши рожы сияли синим и красным, мы дружно хромали, как ни стараясь держаться прямо), – поэтому вариант с конвойными мы отвергли. Оправившись, приведя себя в относительный порядок, мы вышли из камеры пыток и пошли по коридору в направлении к выходу, которое казалось нам верным. На часах, которые я снял с палача, стрелки показывали половину шестого утра, надеюсь, нам будет в помощь раннее утро, всё же мы находились глубоко в тылу, а не на передовой.

Мы угадали правильно: два раза повернув, поднявшись по лестнице из полуподвального помещения тюрьмы наверх, мы вышли к посту охраны. Здесь горел свет, на столе дымилась чашка с кофе, но никого не было. Видно, парни отлучились по какой-то надобности. Хорошо, нам не пришлось стрелять и будить всю честную разудалую пиратскую жовто-блакитную братию. Если бы этот объект, на который нас привезли, принадлежал НАТО, мы бы так дёшево не отделались. Ещё пять шагов, следы от турникета, – дыры в бетонном полу, – и мы подошли к открытой двери, остановились. Я выглянул, посмотрел. Внутренний двор, высокий бетонный забор, сверху накручена колючая проволока, слева – закрытые железные ворота, прямо напротив двери, около забора стоят три броневика «Козак», на крышах – пулемётные турели, но самих пулемётов нет. Жестами показываю ребятам, что нам надо идти к бронетранспортёрам.

Вышли из здания тюрьмы на свежий воздух – это потрясающе, даже сквозь волнение, от которого сердце не бьётся, а колотиться отбойным молотком, такое ощущение освобождения, жизни, эйфории, что все болячки перестали болеть – обезболивание иллюзией свободы.

Третий «Козак» оказался не заперт, мы все втроём влезли в кабину. В принципе, мы все умели водить, но лучший водитель из нас – Дима Барсуков. Завелась бронированная махина с полуоборота. Заурчал мотор.

– Дима, не спеши, выворачивай спокойно, – посоветовал я.

Но он в моих советах не нуждался, вёл машину плавно, уверенно. Подкатили к воротам, из бетонной будки выглянул солдат, я ему помахал рукой, жестами показав, мол, давай открывай, спешим, что, не видишь? Солдат, разглядев наши погоны, кивнул и скрылся в будке. Створки ворот, вздрогнув, стали открываться. По лицу Димы было видно, как ему хочется нажать на педаль газа, но он сдержался, дождался, когда ворота открылись, и медленно выкатился за пределы объекта. Наверное, это всё-таки была не тюрьма в классическом понимании этого слова, а какой-то объект карбатальона «Украина», может, место дислокации, база, короче говоря, объект.

Проехав по грунтовке километра три, проложенной сквозь лес, и выбравшись на асфальтированную дорогу, Дима включил бортовой навигатор – мы определили наше местоположение. До наших примерно километров триста. Развернулись и поехали.

– Машину надо бросать, – сказал я.

– Ты что, шутишь? – Саша удивился.

– Думаю у нас в запасе не больше часа, потом наш побег обнаружат и, конечно, пропажу броневика тоже. Найти нас труда не составит, да и на блок-посту могут остановить.

– Ты прав, – согласился со мной Дима. – Что же делать?

– Сворачивать с дороги, замаскировать автомобиль, а дальше пешком. Ножками, да ночью, да вдоль дорог, по лесу до наших.

Со мной согласились. Через пятнадцать километров Дима съехал с трассы, проехал по разбитой дождями глиняной колее вглубь леска и свернул прямо в чашу. Удалось проехать по лесу метров сто, не больше, пришлось припарковаться на полянке, в низинке. Из броневика мы забрали всё, что могло пригодиться в пути: две пустые двухлитровые пластиковые бутылки – для воды – и одну полную, а четвёртую бутылку наполнили бензином; зажигалку, сигареты, жвачку, бечёвку, аптечку, сапёрную лопатку, ну и ещё кое-что по мелочи.

Мы, как могли, отошли от броневика подальше и устроили себе в лесу дневную лёжку. Оставалась надеяться, что броневик так быстро не найдут, а следовательно, и на наш след не выйдут. С броневиком дело обстояло так: в мозгах врага укоренилась мысль, что мы все те, кто им противостоит, непроходимые идиоты, а значит, следуя их заблуждению, мы попытаемся на захваченном бронетранспортёре прорваться к своим, вот тут-то нас и схватят. Хрен вам в дышло!

После наступления темноты, мы пошли. Держась от дороги на расстоянии 300-400 метров, мы, ориентируясь на редкие огни трассы, шли по лесу вперёд. Не знаю как другие, но я, по началу, дёргался от любого хоть сколько-нибудь громкого звука. Скрипнут тормоза, прозвучит автомобильный гудок – меня бросало в дрожь, и я сильнее сжимал рукоятку автомата. Как посветлело, мы выбрали место, нашли подходящее, уйдя в глубь леса, – высокие заросли каких-то кустов, а в их центре небольшое свободное пространство, – и устроились на отдых. Проспали мы до полудня. Спать дольше нам не позволил голод. Мы не ели больше двух дней. Следовало хоть что-нибудь закинуть в желудок. К тому же на улице был не май месяц, температура всё чаще опускалась до нуля, наши тела атаковал холод, который выгребал из нас последние калории. У меня ныли рёбра, нестерпимо болело колено, а у Саши загноилась рана на груди, Дима тоже страдал рёбрами, но дела у него обстояли хуже, чем у меня, видимо, несколько из них оказались сломаны. Сашу перевязали, налили на рану хлоргексидина и перекиси, Диме тоже пальцы обработали, а мне перебинтовали колено.

– Жрать хочется, – сказал Саша, потянувшись к бутылке с водой.

– Не стоит, Саша, – я остановил его. – У нас и так воды осталось пол-литра, надо найти источник и наполнить бутылки, иначе к чувству голода прибавиться ещё и жажда. Вода даёт лишь на короткое время иллюзию сытости, иллюзию.

– Ну и что теперь делать? Жрать нечего, пить нельзя. – Я хорошо понимал Сашу, его габариты требовали поддержки, он мучился голодом сильнее нас с Димой. Дима так тот вообще, из-за своей худобы, мог продержаться дольше всех. Худым еды надо меньше.

– Пойдём воду искать, – предложил Дима. – Заодно поищем грибов, ягод.

– Ягоды навряд ли найдём, сошли, а вот грибы пожалуй, – согласился я с ним. – Далеко уходить отсюда не стоит, прочешем окрестности.

За два часа поисков нам удалось отыскать болотце, из которого мы набрали воды, и на его берегу мы нашли грибы – два старых подберёзовика, трухлявых, червивых, но больших, и семейку еловых рыжиков. Водой мы наполнили ведро и хорошенько прокипятили, пить сырую болотную воду мы не решились. Над костерком мы повесили прутики с нанизанными на них грибами. Через двадцать минут наш обед был готов. Грибы здорово уменьшились в объёме; когда собирали, казалось достаточно, чтобы приглушить трёх здоровых мужиков, а как пожарили, то и одному мало. Не гнушаясь отсутствием соли, мы метанули махом три грибных прутика, только песок на зубах хрустел.

Следующие четыре дня мы кое-как перебивались на грибной диете. Установился определённый распорядок: днём мы искали грибы, съедобные растения, спали, а ночью шли. Саше один раз удалось нас побаловать, разбавить грибную диету, он ёжика поймал. Мне симпатичного зверька было жалко, но есть его я не отказался. Саша его поймал, Саша же его и убил, а Дима, закатав в глину, запёк на углях. К своему стыду признаюсь, что вкуснее мяса я не ел.

На пятые сутки мы вышли к реке. Выше по течению стоял мост – туда нам было нельзя, там, наверняка, находился блокпост, – а мы спустились ниже. Время до восхода ещё оставалось, я голосовал за немедленную переправу, не имело никакого смысла ждать ещё целый день, всё равно теплее не станет. Ребята нехотя согласились с моим мнением. Мы с трудом, помогая друг другу, разделись. У нас болело всё, что только могло болеть, пытки и путь через лес совсем доконали наши тела. Мы на куски разваливались от усталости, а предстояло ещё триста метров плыть по осенней, ледяной воде. Лишившись одежды, я быстро замёрз, зубы застучали бит, а кожа покрылась пупырышками. Моё колено практически перестало гнуться, но в воде оно мне мешать не будет, главное – преодолеть себя и войти в воду. Саша помог мне скрутить вещи в компактный тюк: сам я не умел так ловко, как он, складывать и скрючивать. Выглядел он плохо, я, случайно до него дотронувшись, понял, что у него жар, он ещё вчера жаловался на ломоту в костях, воспаление из его раны на груди расползалось, повышая температуру – сейчас у него температура точно поднялась выше 38 градусов. Речная вода на пользу Саше не пойдёт. Пожалуй, у Димы шансов переплыть больше, чем у нас двоих вместе взятых. Его сломанный нос и отсутствие ногтей на пальцах правой руки – не в счёт, вот только рёбра, но в воде ему легче будет. Нам требовались, в срочном порядке, антибиотики и жаропонижающие, те медикаменты, которые я набрал в пыточной могли отсрочить наступления кризиса, но не предупредить его. Я не хотел лишаться ноги, которой грозила гангрена, а Саша вообще мог откинуться на тот свет.

Я шёл первым в речку. По совету Димы мы привязали к спине пустые пластиковые бутылки, чтобы сподручнее было плыть, этакий импровизированный спасательный круг. Ступни онемели, их будто оттяпали, я сделал шаг и онемение поднялось выше, к икрам. Да, зря я отказался от предложения одного моего товарища. Прошлой осенью он – звали его Слава – предлагал в моржи записаться. Вот записался бы тогда, теперь бы так не страдал. Ладно, надо разом, ну, давай, Степан, и… Сделав два широких шага я пузом плюхнулся в воду. Схватило, как в пыточной, когда током пытали, но сразу отпустило, и кожа загорелась чистым огнём, даже приятно стало, и колено перестало дёргать. Грёб правой, а левую – с вещами и оружием – держал над головой. Сделав несколько гребков, услышал всплеск, чуть погодя – другой. Ребята в воду вошли. Хорошо. На середине реки меня стало сносить в сторону, а сил-то уже и так мало осталось, то и дело воду глотал, тянуло вниз. Тонул, я натурально тонул, и бутылка на спине не спасала, но пока держался на воле и на том, что гнал от себя чёрные мысли. Меня догнал Дима – он среди нас лучше всех плавал, у него даже какой-то юношеский разряд был, – глянув на меня, он предложил:

– Давай помогу.

Ну как он мне поможет, ведь и он вещи одной рукой над головой удерживал.

– Бери мои вещи, а сам за плечо хватайся.

Это Дима хорошо придумал, передав ему свой куль, я как ожил.

– Хватайся, чего ты?

– Не, плыви, я сам, мне легче уже… фр-рр… плыви.

Здесь появился и Саша. Вот кому следовало мои вещи отдать, силы у него побольше, чем у Димы, но сейчас и ему самому приходилось туго. С температурой не до подвигов. Кое-как доплыли, выползли на противоположный берег гораздо ниже, чем в воду заходили. Всё-таки снесло нас здорово.

Отдышавшись, я сказал:

– Благодарю, Дима. Утоп бы без тебя. Спасибо.

– Ничего. Даже хорошо, что вода такая холодная. Меня как-то всего взбодрило, не устал вообще.

– Да? – Саша тяжело поднимался с песка, покачиваясь словно пьяный. – А мне, парни, совсем худо. Грудь болит, вижу плохо.

Одевшись, я подошёл к Саше, положил ему руку на плечо.

– Что, так плохо? Идти сможешь?

– Смогу.

Поднявшись на высокий берег, мы очутились на околице деревни.

– Надо бы зайти к кому-нибудь.

– Зачем? – удивился Дима.

– Выдать могут, – сказал Саша.

– Могут. Люди разные, во время войны из них всякое говно лезет. Но мы на своей земле, должны нам свои помочь, не могут не помочь.

– Испугаются, они, как и мы, на оккупированной территории, – выразил сомнение Дима.

– Может и испугаются. Но нам лекарства нужны. Посмотри, Саша плох совсем, да и у меня нога опухла, иду еле-еле. С едой беда, мы же не белки, чтобы одними грибами питаться. Несёт всех. Рискнём?

Ничего другого нам не оставалось как рисковать, мои товарищи это тоже прекрасно понимали, поэтому мы пошли в деревню. Выбрали крайний, отдельно стоящий дом. Дом плохенький, мазанка, вокруг садик и на задах – огород. Собаки хозяева не держали, поэтому будить их предстояло нам самим. Мы зашли на крыльцо, и я тихонько постучал в дверь. Стучать пришлось довольно долго. Я старался не шуметь, поэтому не барабанил, а интеллигентно постукивал. Не хватило, деревенские жители спали крепко. Дима, устав ждать, подошёл к окошку и костяшками пальцев несколько раз легко ударил. Наконец в мазанке зажёгся свет, в окошко выглянул бородатый лик пожилого хозяина. Не знаю, что он там смог во тьме рассмотреть, но дверь пошёл открывать.

Застучали засовы, заскрипели петли и вот он, хозяин, – мужик лет пятидесяти-шестидесяти – стоит на пороге с непокрытой лохматой, седоватой головой, накинув на плечу овчинный полушубок.

– Здравствуйте, – я поздоровался. Саша и Дима промолчали – зря, и им бы стоило проявить вежливость, а то так и напугать со сна человека можно. Да с такими рожами, как у нас, и днём на нас смотреть страшно.

– Ну, здравствуйте.

– Вы нас извините, нельзя ли у вас попросить хлеба немного и воды.

– Русские? – спросил мужик.

– Да.

– А почему форма на вас ихняя? – Мужик заметил знаки отличия карбатальона.

– Так получилось. Выбора у нас не было, понимаешь?

– Ясно… Сбежали? Линия фронта-то от нас километров двести.

– Гриша, кто там? – раздался из глубины дома женский голос.

– Спи, мать, это ко мне! – крикнул в ответ дед Гриша. – Да, уж больно вид у вас потрёпанный, жалкий. Видно, что не бандеровцы.

– Нам бы ещё таблеток каких. Аспирин, антибиотики – есть?

– Да уж как ни быть, кое-что найдётся, – мужик продолжал в нас внимательно всматриваться, словно ждал чего-то. Ах да, понятно, чего он ждал.

– Вы не беспокойтесь, мы заплатим.

– Что у вас есть-то? – Гриша с сомнением покачал головой.

– Вот, – достав сто долларов, я показал зелёную бумажку прижимистому мужику.

– Хм. Подожди. – Мужик закрыл перед нашим носом дверь, вернулся в дом.

Через несколько секунд раздались голоса. Нам слышно было плохо, ясно, что хозяева спорили. Женщина даже два раз прикрикнула, потом громко всхлипнула и замолчала, а деревенский мужик Гриша что-то сердито ей напоследок сказал и затопал к нам. Вынес нам он круглый каравай чёрного хлеба, пять луковиц, пакет картошки, кусок копчёной грудинки, таблетки и два пузырька тёмного стекла.

Я отдал деньги деду Грише, посмотрел лекарства. Три пласта таблеток ампицилина тригидрата, аспирин, анальгин; в пузырьках – спиртовой раствор левомицитина.

– Благодарю, – немного же он дал за наши баксы. – Соли ещё дадите? И воды налейте, пожалуйста, вот в эти бутылки, хорошо?

– Давай, – мужик взял наши бутылки и унёс их в дом.

Пришел назад Гриша, принёс соли кулёк граммов двести – и на том спасибо – и бутылки с водой. Во всех вода, а в одной какая-то коричневая жидкость.

– Это что? – спросил я, показав на бутылку с неизвестной нам жидкостью.

– Узвар. Вам полезно будет. Яблоки, шиповник, груши, травки. Пейте.

– Хорошо. Спасибо. Так говоришь, что до наших километров двести?

– Не меньше, если по прямой идти. Но вы смотрите, здесь их патрули повсюду, русские ДРГ ловят.

– Ну, мы пошли, всего вам хорошего, – я довольно тепло попрощался с хозяином, даже улыбнулся, зла на его скупость я не держал: времена наступили смутные, а ему ещё жить надо, жену кормить, а скоро зима. А вот Дима и Саша опять промолчали. Ну так это теперь не так важно, когда сделка состоялась.

До рассвета мы успели пройти ещё километров пять. На еду сразу не набросились, терпели, ждали привала. Найдя подходящее место, разложили продукты, подкрепились. Съели немного, хотя очень хотелось смолотить всё, берегли еду, когда ещё нам так подфартит. Я предложил все продукты порезать на порции, исходя из ожидаемых дней пути и количества приёмов пищи в день, а ели мы один-два раза в день. Подкрепив силы, мы перешли к медицинским процедурам – закинулись таблетками, Сашу заново перебинтовали – ох и не понравилась мне его грудь, алая с черными точками, а саму рану богрово-чёрными губами наружу вывернуло, – наложили смоченную раствором левомицитина повязку. Дима тоже съел за компанию с нами 3 таблетки анальгина. Впервые за пять дней мы заснули спокойно. Проспали мы часов семь, дольше отдыхать не дал нам холод.

До заката мы просидели в лёжке, потом двинулись в путь. Продуктов хватило на четыре дня, а на шестой мы вошли в полосу боевых действий. Вдалеке погрохатывало, ночью небо краснело, как от стыда, подсвеченное взрывами и пожарами, днём невыносимо несло жирной нефтяной гарью, круто пахло железом.

Переходили мы линию фронта ночью и не знали, что мы её переходим. Слева шёл серьёзный бой – слышалось тарахтение станковых пулемётом, беспрерывная трещотка автоматных очередей, работали танки, и ещё что-то периодически страшно визжало и ухало – надо думать, что какой-то новый вид иностранного РСЗО утюжил позиции русских войск. Два раза мы чуть не натолкнулись на группы противника, тайно перемещающихся на запасные позиции, но пронесло. В первый раз мы просто залегли и дождались, когда враг пройдёт мимо, а во второй раз нас выручила атака нашего вертолётного звена, они промазали, накрыли соседней участок леса, но идущие прямо на нас захватчики, повернули назад, а мы, пересидев налёт, двинули напрямки. Страх нас отпустил из своих колючих варежек, я – уверен, что и ребята – был убеждён, что теперь с нами ничего плохого случиться не может. Нас не убьют – мы вернёмся к своим.

Нас задержали, когда мы перебирались через ручей. Пара очередей на головами и руки в гору. Наши разведчики засекли по прибору ночного виденья идущих со стороны противника троих, приняли нас за вражеское ДРГ и решили захватить в плен. Я так обрадовался, что не обратил никакого внимания на то, что нас для начала знакомства хорошенько отпиз*ошили. Всё-таки форма-то на нас была с чужого плеча. Я, лёжа на земле, прикрывая голову руками от ударов армейских ботинок, попросил разведчиков:

– Бёйте, братушки, бейте! Но только быстрее, и отведите нас к командиру.

– Какие мы тебе «братушки», гнида?! – ответили мне и стали бить по новой.

Но, в конце концов, все на свете имеет свой конец и мы, как офицеры проклятого карбатальона «Украина», оказались в полевом замаскированном командном пункте, откуда, выслушав наш рассказ, кадровый полковник – извините, не знаю его фамилии – отправил нас с конвоем в прифронтовой отдел ФСБ. Там с нами быстро разобрались: двух допросов оказалось достаточно, чтобы чекисты убедились в том, что мы им говорим правду. Они сделали запрос в бригаду «Жизнь», послали наши фото на опознание, сверили показания с оперативной обстановкой, и, получив ответ от самого Маслова о нашей принадлежности к его подразделению, отправили нас в госпиталь на лечение. А лечить у нас было чего. У Саши нагноение с груди перешло на брюшную полость, перестал совсем видеть один глаз; у Димы оказались сломаны не только рёбра и нос, но и ключица; ну а у меня колено и трещина в черепе.

Через неделю и я, и Саша с Димой почувствовали себя лучше. Нас медсёстры стали отпускать гулять в парк, разбитый около больницы. Вот во время одной из такой прогулки, когда мы на обратном пути по сложившейся традиции сели на лавочку отдохнуть, я завёл разговор – разговор, о котором много думал и который должен был рано или поздно состояться. Я не мог с ними не поговорить о том, что произошло с нами в плену. Тогда, когда мы шли к линии фронта, к нашим, ребята и сами пару раз поднимали вопрос о том, что же с нами случилось, о проявленной вынужденной пытками слабости, но я прерывал такие разговоры, ни к чему они в пути, а теперь настало время расставить все точки над «и».

– Не всякому дано выдержать, я понимаю, – начал я издалека. Запахнув куртку, я обнял себе за плечи, ребята, хрустя гравием, сели рядом на лавочку. Они тоже почувствовали приближение неизбежного. Лужи затянул ледок, иней побелил бордюры, земля смёрзлась, покрылась коркой. Деревья в парке стояли голые, бесприютные; небо, серое, простуженное, – безнадёжность. Зима будет бесснежной. – Не хочу себе и вам врать, жалеть, как ни назови, а то, что вы рассказали врагу – предательство.