Читать онлайн Город неба бесплатно
Как-то в одном хорошем училище учитель начинал урок с задания: «Господа, опишите розу стихами. Каждый описывал как мог, а ученик Пушкин особенно изящно – «Увяла роза, дитя зари…» и т. д., – но и те, чьи неуклюжие упражнения до нас не дошли, урок заучивали: роза становилась розой только в результате поэтического описания. Это относится не только к любимому цветку поэтов – от царя Соломона до Гертруды Стайн, но и ко всему на свете: к Бородинскому сражению, деду Мазаю, испытанным острякам, дороге приморского сада, к жизни как таковой. Известный афоризм мы вправе переиначить так: жизнь, не описанная поэтически, не стоит того, чтобы ее жить. Что очень хорошо понимает Катя Капович, написавшая:
- – не отрывая пера,
- опишу этот день и забуду.
Это конец одного стихотворения Кати Капович. В целом «Встреча в Иерусалиме» исполнено, как танец, где одно выразительное движение плавно («не отрывая пера») переходит в другое, пока не кончается неожиданным то ли прыжком, то ли просто падением. – «и забуду».
По поводу стихов этого поэта мне припоминается давний случай, когда в городе, где я родился и жил, гремела слава молодого Михаила Барышникова в «Жизели». Одному моему другу отказала в любви девушка, потому что на глубоко волновавший ее вопрос: «Почему Барышников во втором акте каждый раз падает в другом месте сцены?» – мой друг неострожно ответил: «А где его застанет конец музыки, там он и грохнется». Отвергнутый балетоманкой мой друг пошел завивать горе веревочкой и, надо же, той же ночью в ресторане неожиданно увидел Барышникова! Он подошел к танцору и попросил рассудить: прав он был или виноват. «Конечно вы правы, – сказал Барышников, – где меня застанет конец музыки, там я и грохаюсь». И добавил: «Только все дело в том, как грохнуться».
Все дело в том, как описывается жизни непрерывным пером. В этом смысле такие стихи, как, например, «Встреча в Иерусалиме» – образец поэтической дисциплины.
«Музыке не важен адресат», – пишет Катя Капович в другом стихотворении. Музыке важно лишь одно – чтобы ее исполняли не фальшивя. Но фальшивых нот читатель стихов Кати Капович не услышит. Читатель услышит сильный и красивый в лучших вещах, может быть, немного сбивчивый в экспериментальных, но всегда свой голос настоящего большого поэта.
Лев Лосев
Катя Капович
Город неба
В.Шаламов
- И, шагнув на шаткий мостик,
- Поклянемся только в том,
- Что ни зависти, ни злости,
- Мы на небо не возьмем.
Первая часть
«Когда под небом невесомые…»
- Когда под небом невесомые
- однажды жили мы с тобой,
- когда нам пели насекомые
- в плафонах зелени густой,
- тогда уже в часы вечерние
- мне стал являться странный звук,
- как бы листвы сердцебиение
- передавалось пальцам рук.
- В те дни, измученная мыслями,
- ещё не внятными уму,
- я поднималась и меж листьями
- брела в мерцающую тьму.
- За огородами капустными
- шли помидорные поля,
- и было и светло и грустно мне,
- и вся земля была моя.
«Я родилась, когда мне было три…»
- Я родилась, когда мне было три,
- нашедши краба под приморским камнем.
- Он мертвый был, смотрели изнутри
- его глаза с холодным пониманьем.
- Я думала, он снова оживет,
- и полила его водой из лейки,
- но панцирь, как спасательный жилет,
- оранжевым блеснув, померк навеки.
- Трусы в намокшей тине, вьется гнус,
- в песке моя остриженная репа.
- Я буду жить, и я не оглянусь
- туда, где он лежит и смотрит в небо.
«Училище напоминало ферму…»
- Училище напоминало ферму
- машинного доения голов.
- Ученики, переваривши термо —
- динамику, слонялись средь дворов.
- Однажды со стены пропал Лесков
- и появилось «Соколова – стерва».
- Потом в спортивный зал внесли рояль,
- учились танцевать на переменах,
- а после декабря там был февраль,
- и штукатурка сыпалась на стенах,
- когда они, согнутые в коленах,
- скакали, даже нервный Баштанарь.
- Танцуют Констандогло и Петров,
- танцуют в паре два Аркаши рыжих,
- танцуют все, выходят из углов,
- стеклом увеличительным их выжег
- на памяти моей Господь. Все ближе
- круги подмышек, музыка без слов.
- О чем же я железным соловьем?
- Они передо мной пройдут колонной,
- когда умру однажды целиком.
- Между козлом, канатом и бревном
- гори, гори, линолеум вощеный,
- качайся пыльный столб в луче косом.
«С кровати сползающий старый матрас…»
- С кровати сползающий старый матрас
- из детской больницы соврать мне не даст,
- где после уколов и чаю
- я «Трех мушкетеров» читаю.
- В больничной палате под номером три
- с карманным фонариком после зари,
- когда уже свет погасили.
- «Читай!» – остальные просили.
- Нас много, нас больше в палате одной,
- чем выдержать может больничный покой
- детей с гайморитом и горлом,
- готовых служить в мушкетерном.
- Да нету такого в природе полка,
- где два санитара стучат в дурака
- в ночном коридоре в подвале.
- Ну, ладно, на слове поймали!
- Зато в обороте понятие есть,
- и можно высокий забор перелезть,
- и высвистать верного друга,
- чтоб кеды принес и подпругу.
- Чтоб мы убежали навеки с тобой
- туда, где качается дым над трубой,
- и с ватой, с бинтами уроды
- уходят по черному ходу.
«За домом вырос сквер, где я сирень ломала…»
- За домом вырос сквер, где я сирень ломала:
- на кладбище ее в тот год осталось мало —
- там бабы с магалы все обломали, видно,
- и продали уже. Одновременно стыдно
- и сладко вспоминать жизнь, что прошла куда-то
- туда, где больше нет ни девочек, ни сада,
- ни мальчика в очках, и только я брожу.
- Душа моя, я знаю тут крылечко,
- где можно тихо сесть спиною к гаражу
- и выдохнуть колечко.
- К нам урка подходил стрельнуть на опохмел.
- Наш был ответ простой: а Мотыля ты знаешь?
- И он к тебе не лез и долго вбок глядел,
- туда, где в кладке не хватало клавиш.
- Мотыль в тот год учил, что если будут бить,
- бежать нельзя, бить в пах ногою,
- на помощь звать, «да-нет» не говорить.
- И белый свет в глазах не путать с чернотою.
«Благословившее нас ни на что…»
- Благословившее нас ни на что
- время с лицом человека в метро,
- чей силуэт реалистом – и то
- выставлен был бы за двери искусства —
- это вот время и есть адресат,
- внутренний карцер с названием «ад» —
- дом его, двери в котором скрипят,
- под потолком не светится люстра.
- Белая косточка, демон тоски,
- пишет тебе та, которой с доски
- вместе стирал ты простые ростки
- чисел и с древа познанья в субботник
- груши сшибал – да теперь там пустырь,
- мир изменился как вдоль, так и вширь,
- песню не свищет дежурный снегирь
- и уклоняется, как второгодник.
- Так подведем вековую черту:
- помнишь окраину в желтом цвету?
- Жили, росли, в неказистом пруду
- так по-собачьи и плыли полвека.
- И ничего не связует нас с ним,
- это не мы в шляпах легких, как дым,
- в длинных пальто, из широких штанин
- чек достаем дубликатом успеха.
- Вновь побредут по тропинке сырой
- сквозь тополей бесконечный конвой
- девочки – карие платья с тесьмой,
- мальчики, как голубые трамваи.
- На карнавале кружи их, наш век,
- пусть разольется серебряный смех,
- пусть не волнуется мама родная.
- Ибо кто знает, что будет потом.
- Свадьбы, постели, забвенье, дурдом,
- будто грядущее прет напролом
- и проступает сквозь детские лица.
- Боже, хранящий детей и зверей,
- дай им дойти в этот раз до дверей,
- не оступившись в одной из аллей,
- где этот ветер из листьев кружится.
Генералы песчаных карьеров
- В тот день с развалин Херсонеса
- все тропы к пристани вели,
- и малолетка, поэтесса,
- я тоже в море корабли
- считала на краю земли,
- и волны, салютуя, шли
- из Севастополя в Одессу,
- как гладиаторы в пыли.
- Географический кружок
- отпраздновал конец сезона.
- Тебя я вижу, мой дружок,
- в трусах входящим в море оно;
- ты удочку отводишь вбок,
- и, словно ветряной пропеллер,
- на солнце крутится «бычок».
- Ах, солнца красный поплавок,
- ах, счастья сирого глоток —
- такие вы на самом деле!
- В начальных числах сентября
- чернильной радугой заря
- на побережье красит воду.
- В час, как поднимут якоря,
- и отодвинется земля,
- мы поплывем по небосводу.
- И за кормою корабля
- три чайки бросятся из стаи,
- за волнорез нас провожая
- из детства в дальние края.
- Вода вокруг была кругла,
- и ржавый якорь в ржавой дверце
- густая тина облекла,
- как будто капилляры – сердце.
- Вокруг щемящесть бытия,
- и никуда уже не деться
- что мы на свете лишь друзья.
- Сейчас он скинет полотенце
- с глаз. И его увижу я.
- Мы с ним дружили тыщу лет.
- Прикинь, в смешных веснушках кожа,
- плюс глаз томящий полусвет,
- скорей на полутьму похожий —
- вот перечень его примет.
- Он вам знаком? И да, и нет.
- Мне тоже. Но любим до дрожи.
- Как описать любви лицо?
- На свете много есть полезной
- и важной дребедени, но
- я помню ночь в каюте тесной,
- как мы целуемся тайком
- меж двух темнот – морскою бездной
- и звездной бездною небесной
- под храп товарищей кругом.
- Нам стукнуло пятнадцать: страх
- и страсть играли с нами в жмурки,
- в запекшихся сухих губах
- держали мы свои окурки,
- и, чтоб не запоздрил кто,
- налили в банку из-под сока,
- пусть даже и не Veuve Clicquot, —
- а спирт, смешав с водой немного.
- Корабль качало тяжело.
- Поныне с ясностью тлетворной
- я помню, как меня рвало
- потом во тьме ночной уборной.
- Конец каникул. Глупый рок,
- напрасно руки потирая,
- вещает грустный эпилог,
- его не будет, обещаю.
- А будет счастье без конца,
- навеки без конца и края,
- когда лиманская коса
- найдет на каменные сваи,
- на якорь встанет наш корабль
- учитель прокричит над ухом.
- В иллюминатере – причал
- и голова немного кругом.
- Как нежен след от пятерни
- на заспанной щеке. Вот здесь-то
- на льду казенной простыни,
- песочного касаясь теста
- твоей веснушчатой спины,
- дай объяснюсь в любви. Все честно.
- Да, существует вечный свет.
- Да, существует в этом мире
- любовь – в пятнадцать юных лет,
- и в поздних пятьдесят четыре.
- И потому-то смерти нет.
- Нет смерти там, где ты влюблен
- и дух, какой бы ни был между —
- спиртной или небесный он —
- на койке сторожит одежду,
- и движет солнце в круге дня,
- и движет к суше волны с треском,
- и на песке открытым текстом
- выводит наши имена.
«На домоводстве шили мы трусы…»
- На домоводстве шили мы трусы,
- -когда училка выгнала из класса
- -меня за дверь, где он уже сидел
- -на грязном подоконнике и косо-
- на улицу смотрел. «Тебя за что?»-
- «Да ни за что. Я ей иголку в жопу-
- воткнула». И поехало, пошло.-
- «Немного грубо, но смешно». На том бы-
- закончить повесть краткую мою,-
- когда бы жизнь закончилась на этом.-
- В ней было много лишнего. Смотрю,-
- как снег своим бумажным сантиметром-
- пытается измерить по длине-
- зазор меж небом и крестом гранитным.-
- Сними очки и повернись ко мне-
- в прошедшем времени, в порядке алфавитном.
«Помню первую встречу, глаза голубые…»
- Помню первую встречу, глаза голубые,
- подготовку и «госы» последней весны,
- память тащит с собой все ужимки смешные
- между вздохом «спаси» и мольбой «сохрани».
- Как на пол утекало одно одеяло,
- как закат догорал и как с яблонь мело,
- как в кино «Не вечернюю» пели ромалы,
- от такой красоты становилось светло.
- Все гаданья кофейные сгущены в чашке,
- все слова зарифмованы с рифмою «пусть»,
- карты падают кверху последней рубашкой —
- в рай сравненьями светлый выкладывай путь.
- Помню лед коридорный, больничную тогу,
- там по кругу, по кругу, по кругу идет
- эстафетная палочка стафилококка,
- а как выйдешь – свободою горло дерет.
- Век глядела бы в старый колодец дворовый,
- где точильщик приходит утрами будить,
- и такою сермяжною правдой суровой
- пробирает от крика: «Ножи поточить!»
«По осени буду вдоль парка шагать…»
- По осени буду вдоль парка шагать,
- где голуби, листья, камены,
- а, если устану, я буду глотать
- пивную холодную пену.
- А если умру, то я буду в гробу
- лежать одиноко и честно,
- и лобное место в холодном саду
- займет тогда идол железный.
- И пусть он взметнет к золотым облакам
- трубу в той последней аллее,
- где я подносила бутылку к губам,
- сказать ничего не умея.
«Предместье. Коррозией осень…»
- Предместье. Коррозией осень
- накрыла строительный груз,
- всю технику поезд увозит
- в какую-то ржавую глушь.
- Строительный кран зависает
- один среди грязных канав
- и долго по стройке гуляет
- задумчивый, словно жираф.
- Как раньше на этом участке
- кипела рабочая жизнь,
- склонялись над сверлами каски,
- цветные салюты рвались.
- И только немая скотина
- глядела с печалью в очах
- на новую эту домину
- в строительных гордых лесах.
«Среднеазиатской темной ночью…»
- Среднеазиатской темной ночью
- по пути на озеро Балхаш
- посмотри на звездные отточья
- и запомни сказочный пейзаж.
- Там, покуда чайник закипает
- на чугунной газовой плите,
- пусть лукавый диктор загибает
- об ударном в общем-то труде.
- Про гектары хлопка в Казахстане —
- там и не валялся конь гнедой,
- юные валялись дарованья
- на кровати рядышком одной.
- Вы их накормите и оденьте
- в казахстанский хлопок, в белый лен,
- разбудите в городе Чимкенте
- под распевы уличных ворон.
- Как же хорошо, глаза продравши,
- помолчать на фоне трескотни
- о великом в общем-то пейзаже
- хлещущей по полю бороны.
«В любви ему тревожно объяснилась…»
- В любви ему тревожно объяснилась
- и лбом уткнулась в острое плечо,
- но только одинокую унылость
- почувствовала сердцем горячо.
- Я вышла в вечер с длинными огнями
- от мокрых фонарей в конце дождя
- и поняла, все кончено меж нами,
- вдоль опустевшей улицы бредя.
- Сырую тряпку отжимали тучи,
- сверчок звенел на сломанном шестке,
- и каждый звук мучительно трескуче
- такою болью отдавал в виске.
Полет
- Все станции назад сосчитаны в уме,
- все белые слоны и кольца на березах.
- Вдоль теплотрассных труб, проложенных в земле,
- навытяжку встает знакомый перекресток.
- Здесь был когда-то лес, теперь здесь перевес
- асфальтного шоссе с домами из бетона,
- что поездом стоят без перемены мест,
- занявши круговую оборону.
- Здесь жили-были мы, великие числом,
- здесь можно отыскать бетонную траншею,
- где школьниками мы снесли металлолом,
- где смастерил сосед нам из бумаги змея.
- Бумажный змей летел в седые небеса
- над грязным пустырем и лысым косогором,
- над магазином «Мясо, колбаса»,
- над детскою площадкой с мухомором.
- Когда я возвращусь, профессор всех наук,
- пересеку пустырь, пройдусь до старой школы —
- плевать, что тридцать лет все было недосуг
- приехать в городок бездумный и веселый.
- Все так же хорошо летит воздушный змей
- с фанерным костяком и длинною веревкой
- в седые небеса – все выше и смелей,
- что достигается бессменной тренировкой.
- И явное опять покрыто тайной тьмы,
- и средь небесной ямы дух перехватило.
- И воскресаем мы, ребята с магалы,
- и смешанный тот лес встает, как из могилы.
- И смешанный тот лес – живая пантомима —
- навстречу машет нам обрывками листвы.
«Душа моя, пойдем со мной…»
Памяти В.Ковенацкого
- Душа моя, пойдем со мной
- туда, где воздух заплеснелый
- так упоителен весной
- в апреле за метелью белой.
- Когда мы жили на земле
- в краю воскресных огородов,
- бродили там навеселе
- среди таких же сумасбродов.
- Зима была нам недлинна,
- снег отходил уже в апреле,
- и коротка была весна,
- пора туманного похмалья.
- Навоз и сено в три скирды
- там у рачитого соседа,
- попьешь колодезной воды,
- гуляй, каникульное лето.
- Однажды забрела я в дом,
- в котором жил забавный житель
- на пару со своим котом.
- Опишем странную обитель:
- стол, стул, кровать возле окна
- с горбатым согнутым торшером,
- горящим среди бела дня
- спиной к затянутым портьерам.
- Из серых досок книжный шкаф
- в углу казался грубоватым.
- Хозяин подал чай из трав,
- обвел всю обстановку взглядом:
- «Второго стула в доме нет!» —
- сказал и сел на край кровати,
- достал коробку сигарет,
- мурчащего кота погладил.
- Мы пили с ним из кружек чай
- с какой-то лабудою дикой,
- и тут как будто невзначай
- он с полки снял смешную книгу.
- Машинописные листы
- в зеленом твердом переплете.
- Он посмотрел из темноты:
- «Ну вот, – сказал, – потом прочтете.»
- Мы говорили о делах
- и о природе говорили,
- о летнем поле в ковылях,
- его животворящей силе.
- Обычный легкий разговор
- летал в той комнате приятно.
- Я вышла в сумерках во двор,
- брела дорогою обратно.
- Та книжица на сто страниц
- стихов – как это оказалось —
- поведала про много лиц
- и в тот же вечер прочиталась.
- Стихов в ней нету проходных,
- в ней отразилась вся эпоха
- в веселых строчках озорных,
- скупых от выдоха до вдоха.
- Средь современников чужак,
- вот так и должен жить писатель,
- бродить в некошеных полях,
- веселый травник, собиратель
- людей, пейзажей, света, тьмы,
- росы на башмаках и пыли —
- всего, чем жили в мире мы,
- когда на этом свете жили.
«Человек в процессе переучки…»
- Человек в процессе переучки
- смотрит телевизор черно-белый,
- он уверен, как собака в случке,
- в счастье без конца и без предела.
- У него работа и зарплата,
- отпуск в виде южного курорта,
- в белом телевизоре – эстрада,
- в черном телевизоре – погода.
- Он не рвет, не мечет свиньям бисер,
- женщина сошьет ему одежду
- с помощью машинки типа «Зингер»,
- пиджака с халатом вперемежку.
- Жертву домостроя и горячек,
- он ее сажает на колени,
- он ее не бросит, пусть не плачет
- о российских женщин положенье.
«Я из таких-сяких окраин…»
- Я из таких-сяких окраин,
- где каждый сам в себя запаян
- от молодых своих волос,
- от духа луковых хинкали,
- от навороченной морали —
- всей этой жизни под откос.
- Там человек выходит утром
- с таким спросонья взглядом мутным,
- как будто вышел в неглиже.
- Он блудным сыном век скитался,
- он чем-то у чужих питался,
- ловил мотор на вираже.
- Куда идет он в снежных мошках
- по холодку на тонких ножках,
- когда зима, как молоко.
- Куда идет с утра мужчина?
- Не спрашивай его причины,
- так просто пожалей его.
«Припомню длинный день в разгаре лета…»
- Припомню длинный день в разгаре лета,
- в центральный гастроном прошли печатно
- два юные, бессмертные поэта,
- а после долго топали обратно.
- Вдоль кладбища прошли, военкомата,
- прошли районом Розовой долины,
- они несли бутылки, как гранаты —
- устроим нашей юности смотрины.
- Там жили бедно, весело и славно,
- бюст Ленина торчал в саду, как кукиш,
- и, наливая на скамье в стаканы,
- ему мы говорили: «Третьим будешь?»
«Подобрать бы мне несколько слов…»
- Подобрать бы мне несколько слов
- к музыкальной строке воробьев,
- чтобы вышли веселые строки.
- Нагудеть бы под нос на ходу,
- пусть на радость они – не беду —
- напеваются мной по дороге.
- Я пойду и спою те слова,
- я сирени нарву возле рва,
- я приду к тебе в красном берете,
- от улыбки моей вспыхнешь, друг,
- на, возьми эту ветку из рук,
- посмотри, что за прелесть соцветья!
- Посмотри, я сложила строку
- про веселую жизнь на веку,
- где я слушала хор этот птичий,
- приходила в весеннем пальто,
- говорила извечно не то —
- уж таков у поэтов обычай.
«Мы встречались, целовались…»
- Мы встречались, целовались
- и с работы шли домой,
- и ни разу не признались
- той холодною зимой.
- Отвлечение стихами
- и циклонами зимы,
- и решили стать друзьями,
- и друзьями стали мы.
- И когда друзьями стали,
- так и ходим в поздний час,
- словно что-то потеряли,
- затоптали что-то в грязь.
1969 год
- Летом я влезла на крышу бани
- и попросила, чтоб все воскресли.
- Видела сверху, как шли цыгане,
- гнули гармошку и пели песни.
- Слазь, говорили, батян отлупит.
- Смолкли и мимо прошли по свету.
- Мама другую собаку купит,
- по водостоку на землю съеду.
«Помнишь: каменный дом на горе…»
- Помнишь: каменный дом на горе,
- «проходи» – у жасмина пароль,
- просыхает белье во дворе
- на веревках, протянутых вдоль.
- Просыхает сосед после дней
- беспробудного пьянства давно,
- как трава после долгих дождей.
- Вот такое мне крутят кино.
- Хулигана везет воронок,
- отплывает железный трамвай,
- шепчет грязный ручей-ручеек:
- никогда это не забывай.
Субботник
- Где малиновка спела, что вишня поспела,
- муравьиною кучей кипела работа,
- только очень одно самовольное тело
- не хотело работать до черного пота.
- Телу нравилась теплая с пылью землица,
- ему нравилось пялиться в пыльное лето
- и от общего счастья в тени уклониться
- с сигаретой и толстою книжкою Фета.
- Оно делало ручкой трудящимся людям
- и ложилось под деревом с книжкой в охапку,
- и лежало в траве, и гудело, как лютик,
- подложивши под голову серую шапку.
- Там такая свобода помстилась в отрезке,
- прозвенела над телом свобода такая,
- что стояла работа уже не по-детски,
- первозванною вишнею губы кровавя.
«В осеннем сквере музыканты…»
- В осеннем сквере музыканты
- пьют водку после похорон,
- молчат полдневные куранты,
- в траве лежит аккордеон.
- Вот так бы умереть, чтоб кто-то
- забацал музыку родне,
- а после из кармана штопор
- достал и выпил в тишине.
- Глядишь, и небо просветлело
- над колокольней городской,
- и можно снова по одной
- из чашечки бумажной, белой.
«Говорил мне один в пиджаке цвета пыли…»
- Говорил мне один в пиджаке цвета пыли,
- назидательно щурясь в худое досье
- под мигающей лампочкой в Нижнем Тагиле:
- «Почему же ты, сволочь, не хочешь, как все?»
- Потому, отвечала с тоскою во взгляде,
- что не нравится мне этой лампочки блеск,
- эти тени, которые стелятся сзади,
- эти стены казенные с краской, но без.
- Завтра выведут в снегом засыпанный дворик,
- доведут до вокзала, посадят в вагон,
- и рукой мне махнет отставной подполковник,
- оставаясь в краю мотыльковых погон.
- Буду ехать вдоль родины в общем вагоне,
- засыпать головой на трескучем окне,
- просыпаться в ночи головою в ладони,
- и приснится печальная родина мне.
Тагильская элегия
- Вы видали, как пьют огуречный лосьон
- на огромном морозе в единый присест?
- Сорок девять копеек зеленый флакон,
- алкоголь уже есть и закусочка есть.
- И когда выпивает его натощак
- на холодном ветру в темноте человек,
- он бутылку закручивает второпях
- и стыдливо глядит из-под сморщенных век.
- Человек молодой, но уже с сединой,
- что там твой оттопыривает карман?
- Можно память разбавить холодной водой,
- но нельзя разделить ее груз пополам.
- Огуречный лосьон темной ночью горит
- изумрудным огнем невозможных красот,
- посмотри, как загадочно в горло скользит
- огуречный лосьон, это – полный улет.
«Элементарно, дважды два, в соседнем доме окна желты…»
- Элементарно, дважды два, в соседнем доме окна желты,
- и – в путь, цитируй до конца, библиотекарская дочь!
- Проплыл оранжевый трамвай с зеленою водой по борту,
- чей номер стерся навсегда, с трамваем вместе скрылся в ночь.
- В сознанье стерся вкус стекла и запах полуфабриката,
- над левой бровью белый шрам от шайбы, сорванной с резьбы,
- другой трамвай пришел с утра, но и его свезла цитата,
- прошел химический снежок, элементарный ферум-три.
- И ты идешь на выдох-вдох с такой толпой до поворота,
- в такой подземный переход, где сроду заняты места.
- Элементарно, дважды два, а, если что дойдет сквозь годы,
- то ведь пожнется и оно серпом и молотом труда.
- И между ними – жизнь твоя, как перетертая землица,
- но перед тем, как в переплав попасть на полный оборот,
- поёт железная труба, чтоб мне на месте провалиться.
- Поет, ржавея на ветру. Ей вреден чистый кислород.
Город неба
- Объявили большой снегопад
- и на малый его заменили,
- а на деле просыпался град
- в тихом городе Нижнем Тагиле.
- Было в городе мало свобод,
- много пьяных, прекрасных поэтов,
- прожила я там жизнь наперед
- средь природы простых элементов.
- Был тот город ужасно мне мил,
- справа – фабрики, кладбище – слева,
- люди мельком: из мира – в тот мир,
- горожане из города неба.
- И, когда я в конце умерла,
- то я видела в раме фабричной,
- как слетела искра со сверла,
- и подумала: вот и отлично.
«Контрастные души, инъекции чистого холода…»
- Контрастные души, инъекции чистого холода —
- ничто нам с тобою не может на свете помочь,
- с деревьев летит паутинное бледное золото,
- в одном направлении с ним удаляешься прочь,
- прохожий, прохожий… Тебя за рукав я не дергаю,
- а мысленно так окликаю, как всякий поэт,
- сжигаемый мрачной догадкой и робкой тревогою
- о том, что проходит, а ты ему смотришь вослед.
- Скажи мне, прохожий, зачем только странным спасением,
- когда у дороги в глазах мир летит кувырком,
- мне слышится звук – меж отчаяньем и утешением,
- как в Чеховских лучших рассказах. О чем он, о чем?
«Возвращайся, возвращайся, возвращайся…»
- Возвращайся, возвращайся, возвращайся
- твердой памятью и жалостью назад
- на места пустого облачного счастья
- в проносящийся нарядный листопад.
- Возвращайся к телефонным желтым будкам,
- с беспорядочной любовью на земле
- прошепчи там имя длинное по буквам,
- нацарапанное двушкой на стекле.
- Там окно зажжется в утренней квартире
- в винограднике второго этажа.
- Возвращайся на места, где мы любили
- больше, чем любили нас, моя душа.
- Возвращайся в опустевшие аллеи
- посмотреть, как проплывают облака,
- потому что утро вечера мудрее
- и великое видней издалека.
«Вот и все, колени к подбородку…»
- Вот и все, колени к подбородку,
- Неужели это все?
- А ведь было раньше, рвали глотку,
- вечером шли пьяные в кино.
- Возле кинотеатра – ветр, тюльпаны,
- фильм смотрели «Пепел и алмаз»,
- эх, Цыбульский, по столу стаканы
- заскользили в двадцать пятый раз.
- Нынче черные очки надену,
- тоже в баре горькую возьму
- и, хоть не положено, наверно,
- тоже серной спичкой подожгу.
- Не поймут друзья-американцы —
- для чего весь этот марш-парад?
- Нет уж, пусть стаканчики, стаканцы
- по далекой родине стучат.
«Дежурною походкою пойдем…»
- Дежурною походкою пойдем
- январским нерасчищенным проспектом
- светящимся, сухим, морозным днем,
- когда слезится снег под резким ветром.
- В снегу маркизы глухо шелестят,
- стальные крыши лезвиями блещут,
- сквозь прорези решетки белый сад
- рябиновую дробь на клумбы мечет.
- Гуляют пароходы по реке,
- она у берегов совсем замерзла,
- блестят под солнцем ведра на песке
- и рыбаков натянутые блесны.
- Проходит стайка школьниц через путь,
- фонарик загорается начальный.
- Вот так душа проснется где-нибудь
- и вспомнит жизнь – такой пустяк случайный.
«Солнце, как уличный фокусник…»
- Солнце, как уличный фокусник,
- вынуло уличный градусник,
- день самый лучший, из благостных,
- снежный, в заторах автобусных.
- В булочных с хлебом подсушенным
- с булочником тихо вежливым,
- нынче на службу не нужно нам
- в этом снегу неразбуженном,
- будто за нитку подвешенном.
«Молодая женщина помыла…»
- Молодая женщина помыла
- в тазике на кухонном столе
- девочку куском цветного мыла,
- чуть сдвигая брови, как реле.
- Батарея начинала греться,
- пар дохнул на синее стекло,
- со стола сбежало полотенце
- и на стул отчетливо легло.
- На незанавешенные окна
- туча уронила, как на грудь,
- детскую снежинку. Вытри сопли,
- ничего дорогой не забудь.
«На холодной подножке вдвоем…»
- На холодной подножке вдвоем
- нам бы ехать с тобой, моё солнце,
- на замызганном двадцать шестом,
- чтоб стучали о рельсы колёса.
- Ехать, видеть чумную весну,
- все её переулки, заборы,
- продувные дворы поутру,
- золотые шатры до упора.
- Расцветут фонари на кольце,
- постовой погрозит нам из будки,
- мы меняемся мало в лице,
- постового мы шлем на три буквы.
- И в одном поклянемся легко,
- что ни грусти, ни страха, ни гнева —
- ничего, ничего, ничего —
- не возьмем мы с собою на небо.
- Только счастье и только любовь,
- только свет без конца и без края,
- только медленный гул голосов
- на сырой остановке трамвая.
«Избавились от крысы, что жила…»
- Избавились от крысы, что жила
- в оранжевом контейнере для стружек.
- Когда сквозь двор наутро я прошла,
- она лежала посредине лужи.
- Фонарь еще горел, шумел бамбук —
- там снова начинался дождик серый,
- чтоб в луже рисовать за кругом круг
- с упорством переростка-пионера.
- И лужа, что была ее прудом
- и зеркалом, в которое взирала,
- и где лежала мертвая потом,
- в то утро ничего не отражала.
- Уже, подруга, ты не будешь впредь
- делить углы двора, как биссектриса.
- Что тут сказать? Что ты страшна, как смерть?
- Что шерсть твоя от ветра серебрится?
«Где алкоголь больших количеств…»
- Где алкоголь больших количеств
- отечество нам заменял,
- пред жизнью, прожитой навычет,
- стоит мой друг. Он завязал.
- Он вшил победную торпеду,
- об этом написал стихи,
- и в них всё это, это, это,
- и мы ревем, как дураки.
- Возможно, невысоким стилем
- дано лишь время описать,
- над историческим утилем
- себя бессмыслицей занять.
- Вергилий вписывал в эклоги
- строения простых дворов,
- а вышли у него в итоге
- строения иных миров.
- Но эти тусклые пейзажи
- дороже всех богов подряд,
- вот так бы написать без фальши,
- чтобы растаял адресат.
«В переводе, кажется, Гелескула…»
- В переводе, кажется, Гелескула
- то стихотворение Галчинского,
- где он бродит посреди бараков
- и встречает Богоматерь пленных,
- говорит с ней о стихах блаженных
- в лагере далеком Альтенграбов.
- Говорят, он человек был скучный,
- не чурался с подлецами дружбой,
- послужил официальной власти,
- промелькнула жизнь, как в самотёке,
- выжили пронзительные строки,
- почитай их, если хочешь счастья.
- Видно так устроено все в мире,
- жизнь, и смерть, и дважды два четыре,
- был поэт в обычной жизни прост,
- хорошо он знал систему ада,
- по нему прошелся, как по саду,
- контрабандой музыку пронес.
«За этими стихами мрачными…»
- За этими стихами мрачными
- стоит отдельный человек,
- измученный судьбы подачками,
- а не какой-то имярек.
- За этими сухими строчками
- виднеется – прильни к глазку —
- проспект с домами шлакоблочными.
- Все улеглось в одну строку.
- По-молодости все мы – бражники, —
- хлебни безумия вина,
- а зрелость ищет рубль в бумажнике
- и по двору бредет одна.
- Там в детских деревянных лодочках
- плыть бы по листьям взапуски,
- а человек сидит на корточках,
- ища упавшие очки.
- И вспышкой памяти мгновенною
- колодец неба освещен,
- куда со всей этой вселенною
- все глубже улетает он.
Конец войны
- В комнате той, где обоев шуршащий пергамент,
- после зимы затяжной он пластинку поставит,
- и наведутся на резкость знакомые вещи,
- будто бы зрение стало мгновенней и резче.
- В эркерных окнах ленивое небо до края,
- длинной цепочкой летят самолетные стаи,
- в море ныряют солдатики где-то на Кипре,
- на Элизейских полях души тех, кто погибли.
- Сызнова миру весна раздает свои роли,
- пчёлы вернулись на бледные желтофиоли.
- Снова он слышит шаги и гудение мошек,
- шаркает скнова игла среди чёрных дорожек.
- Там тишина абсолютна, где после налета
- снова не лезет сирень ни в какие ворота,
- снова петляет река на безбрежье, бесснежье,
- и в облаках самолеты летят безмятежно.
- И в безмятежности падает свет на ограду,
- птицы свистят – ну так что еще, Господи, надо?
- Так замечательно тянутся эти квартеты,
- чьи-то шаги за окном, светлячок сигареты.
- Будто бы облагороженный новым убранством,
- мир снова будет таким безнадежно прекрасным,
- в церковь войдет пианист, крышку снимет он с клавиш:
- просто война раз – и вышла вдруг вся, понимаешь.
«Робинзон найдет другого Пятницу…»
- Робинзон найдет другого Пятницу
- из большого племени Зулу.
- Я уеду, а друзья останутся
- в некрасивом доме на углу.
- Слезы вкупе с леденцовой мятою
- и Кровавой Мэри на борту,
- помашу им крыльями помятыми, —
- всех благодарю за доброту.
- Долетит до Северной Америки
- с голубой полоской самолет
- в час, когда друзья придут к Москве-реке,
- где как раз вода ломает лед.
- Купола горят, покрыты золотом,
- Бог часы сверяет с талым льдом.
- До чего же сладостны уколы там
- памяти в предсердии пустом.
«Кузнечик пишущей машинки…»
- Кузнечик пишущей машинки,
- давай, товарищ, стрекочи,
- о нашей жизни без запинки
- рассказывай в густой ночи.
- Когда из сильного металла
- стальные молоточки бьют,
- то заполняются провалы
- на множество пустых минут.
- Перескажи по ходу дела,
- какая музыка была,
- подбрасывала и летела,
- какая там метла мела.
- Троллейбус банкою консервной
- большим проспектом дребезжал,
- и в общепите завтрак скверный
- социализм изображал.
- Пой по добру и по здорову
- прилет грачей сырой весной.
- И первого раскаты грома
- перед вертушкой в проходной.
- В обратном крутятся порядке
- ночные станции в уме.
- Вольноотпущенной по справке
- слоняться вечно по земле.
«Возвращаясь из Дома печати…»
- Возвращаясь из Дома печати,
- я свои забывала печали,
- проходила сквозь арку Победы,
- оставляла ненужные беды.
- Был там парк возле старой усадьбы,
- в нем густели столетние кроны,
- приезжали веселые свадьбы,
- перед церковью били поклоны.
- Поднимали стакан ветераны,
- в пиджаках пожилые мужчины
- и на скрипке играли цыгане
- посредине застоя, режима.
- Именины большие для сердца
- этот парк на краю небосвода,
- скрипка, пой, улыбайся, невеста,
- померещься, пустая свобода.
«У них есть деньги и права…»
- У них есть деньги и права,
- у них и нефть, и лес таежный.
- У нас – обычные слова,
- чтобы построить рай дотошный.
- И мы построили его
- под стать трехмерному по силе
- вот здесь совсем недалеко
- из лучших слов в любимом стиле.
- Быть может, утренний сарай
- наш легкий рай напоминает,
- а не возвышенный сераль, —
- зато в нем бабочки летают.
«На старой ферме вёдра молока…»
- На старой ферме вёдра молока,
- мычит корова, всё зовет теленка,
- и журавлей протяжная строка,
- а напрокат – казенная лодчонка.
- На глинистом размытом берегу
- склонилась ива прямо над волнами,
- и целый век я в сердце берегу,
- вожу вас за собой в оконной раме.
- Припоминаю скошенный навес
- и молдаванок очередь у кассы,
- и весь земной надрыв в глазах небес,
- какой ты был, такой ты и остался.
Чехов
- И не то чтоб его попросили,
- так с каких виноватых седин
- едет первый писатель России
- из Московии на Сахалин?
- Три недели на Волге и Каме
- в грязно-бурую воду глядел,
- разговаривал там с мужиками
- и о цензе серьезно радел.
- Там такой был народ твердолобый,
- не народ – человеческий сброд,
- весь закованный в лед и сугробы,
- за сырую понюшку убьет.
- Так зачем не в веселой Европе,
- а в тифозном бараке страны
- чистым золотом пишутся строки,
- странным отсветом озарены?
- А в Москве семь суббот на неделе,
- у Станкевича новый роман.
- Что поделаешь тут в самом деле?
- Доктор, доктор, печаль да туман.
- От всего, что в отчизне в ущербе,
- запахнуться в шинель и молчать
- и, шампанского выпив, «Ich Sterbe» —
- да и то по-немецки сказать.
«Нам надо пережить самих себя…»
- Нам надо пережить самих себя,
- свое унынье и безделье,
- начнется дождь и кончится, скользя
- с небес на землю.
- Ты подойдешь к дрожащему окну
- и сон засветишь,
- и жизнь свою возьмешь в ладонь одну,
- и обессмертишь.
- Спасешь от смерти тяжкий мир отцов,
- пропахший потом,
- и матери в твоем лице лицо
- в сорок четвертом.
- Так страшное через тебя пройдет
- насквозь, навылет.
- И врач в спецлаге к деду подойдет
- и пулю вынет.
«Стоя перед вкрадчивою бездной…»
- Стоя перед вкрадчивою бездной,
- говорил учитель в пору смут:
- посмотри на птиц небесных —
- вот они – не сеют и не жнут.
- Я смотрю на этот бестиарий
- сквозь густого времени раствор,
- вспоминаю левым полушарьем
- весь его естественный отбор.
- Если нам навязана свобода,
- если нам отмерена она,
- то такая вот полусвобода
- лично мне, дружище, не нужна.
- Белый-белый снег в холодном блюдце.
- Твой сырой окурок не погас.
- Вещи так на резкость наведутся —
- мало не покажется подчас.
- Снег лежит случайно, чуть картинно
- в блюдце и на крашеном столе.
- И невозмутимы, как лепнина,
- голуби в стекле.
«В город Дельфт возвратился Вермеер…»
- В город Дельфт возвратился Вермеер,
- поднялся на кривой виадук,
- что возник ниоткуда и вдруг,
- длинный взгляд раскрывая, как веер.
- Он надолго успел разглядеть
- и сложить в замыканье коротком
- голый берег с двойным подбородком
- и церквей золотушную медь.
- Когда солнце всходило вверх дном,
- он поставил мольберт на причале.
- Две молочницы в ведра сливали
- молоко в измеренье одном.
- А в другом открывалось окно,
- чтобы выпустить женское пенье
- и озвучить его полотно
- на века или так, на мгновенье.
«Неразделенная любовь…»
- Неразделенная любовь,
- счастливее ты разделенной,
- ты строишь город городов,
- абсиды, арки и колонны.
- В нем солнце, воздух и вода
- на вкус и цвет совсем другие,
- катает акведук моста
- такие облака живые.
- Под солнцем черепичных крыш,
- под музыку вокзальных клавиш
- там на перроне ты стоишь
- и тихо варежку кусаешь.
«Что говорит вода, стекая в ванне…»
- Что говорит вода, стекая в ванне,
- согретой отопленьем паровым?
- Что солнце в настоявшемся тумане
- за синим океаном мировым.
- Прозрачно-серых фонарей цепочка,
- заточка городских железных крыш,
- в гостиной дребезжит радиоточка,
- сосед поет в саду «шумел камыш».
- Встречает утро майскою прохладой
- и погружает всех в один туман,
- где тот не пьяный, но уже поддатый,
- больших дворов трагический смутьян.
- И догадайся тут поди в натуре,
- с зубною пастой щеря глупый рот,
- зачем эта вода дерет по шкуре,
- такую несуразицу несет.
«Зеркала серебряная плоскость…»
- Зеркала серебряная плоскость,
- свет, соединяющий в одно
- нос прыщавый, хмурый лоб подростка —
- остального видеть не дано.
- А потом ты все это смешаешь
- в лотерейном уличном котле,
- и шагнет из зеркала товарищ
- и пойдет товарищ по земле.
- То, глядишь, ракита, то рябина,
- то кусток заморский на пути,
- но болит вторая половина,
- где синеет надпись на груди.
- Там слова: «Люби меня, Алиса»
- выколол пророчески металл,
- и не суть, что этого Льюиса
- только в раннем детстве он читал.
«Продувная подсобка к заводу спиной…»
- Продувная подсобка к заводу спиной,
- в чьем окне по-простецки ты машешь метлой,
- упирается взглядом в большой продуктовый
- магазин с безголовой едой ледниковой.
- Рыба «хек», сорок восемь копеек кг.
- Пароход поднимается вверх по реке,
- на который не сесть, не уехать туда,
- где березовый лес и большая вода.
- Но зато, как уляжется длинная пыль
- (ты ее не буди в сентябре-октябре),
- там выходит директор и автомобиль
- он заводит в крысином дворе.
- И отсюда понятие правды у нас —
- не как общего дела на общих правах,
- а как свойства спины разгибаться на раз
- в этих голых дворах.
«Мне выпал черный понедельник…»
- Мне выпал черный понедельник,
- вторая буква каббалы,
- в строительных лесах осенних
- хрипенье электропилы.
- Под этот звук я и отчалю —
- вороны, пакля, светел путь,
- небритый, заспанный начальник
- с глазами белыми, как ртуть.
- Хрипи, пила, в лесах железных,
- участок посыпай трухой —
- я постою в дверях подъезда,
- ловя такси, махну рукой.
- А ведь могло быть по-другому,
- когда б суббота мне легла,
- и над дорогой невесомо
- другая музыка плыла.
«Когда, производственный план засунув в карман…»
- Когда, производственный план засунув в карман,
- начальник колхоза сказал нам: «Грузите без плана!» —
- я помню, как мягко осел виноградный туман
- в моей голове, понимавшей свободу туманно.
- Несла свои воды внизу Дубоссарская ГЭС,
- кричали, как чайки, тревожные куры в долине.
- Уже не проснуться в колхозе с названьем «Прогресс»,
- где мы виноград собирали и соки давили.
- Я вышла в тот день из барака, лежала роса
- и в поле, прозрачном насквозь, над чертою отрыва
- чернела до самого неба пустая лоза,
- лоза наклонялась от ветра, как строчка курсива.
«Внезапно спятил старый наш будильник…»
- Внезапно спятил старый наш будильник
- и по ночам заливисто поет,
- забыв, что в перекрученной пружине
- на самом деле кончился завод.
- Мне видится житуха в новостройках,
- в окне пустырь несвежей белизны,
- поодаль неразгаданным кроссвордом
- какое-то строенье без стены.
- Итак, тень фонаря бежит по кругу,
- январь, февраль, вприпрыжку март хромой.
- Мы так любили в этот год друг друга,
- что просочились в мир очередной.
- Там было холодно, слетали с циферблата
- бумажные вороны по гудку,
- на корточках курили два солдата,
- бутылка между ними на снегу.
- Легко принять за чистую монету
- и это вот движение руки,
- когда, отбросив наспех сигарету,
- сжимаешь пальцами мои виски.
- В другой зиме, в день встречи на перроне,
- где проводница в снег сливает чай,
- возьми мое лицо в свои ладони
- и больше никогда не отпускай.
«Если буду жива – не помру…»
- Если буду жива – не помру,
- то найдусь как свидетель
- подтвердить, что я шла по двору
- в чистом утреннем свете.
- Босиком, по колено в росе.
- Там еще были шпалы,
- поезд гнил об одном колесе,
- не пришедший к вокзалу.
- И тоски не скрывая своей,
- вор, сосед дядя Коля
- по-над крышей гонял голубей.
- Синим «вольному воля»
- было выколото на груди.
- А он, голый по пояс,
- ждал и ныне все ждет: загудит
- и пойдет его поезд.
«На фотографии одной…»
- На фотографии одной
- с официальным мрачным фоном
- и размалеванной фигней
- я отыщу тебя влюбленным.
- Фотограф зажигал софит,
- немолодой, чуть пьяный гений
- официальных учреждений,
- болтливо-праздничных орбит.
- А на невесте ткань бела,
- на узком пальчике – колечко.
- Какая музыка была,
- цветы, увядшие беспечно?
- Куда прошли сквозь мокрый двор,
- чью тачку заводил свидетель,
- так долго тарахтел мотор,
- вдогонку ей бросался сеттер.
- Там обернись из пустоты
- сквозь всю казенную унылость,
- чтобы увядшие цветы
- в руках от счастья распустились.
«В ту осень я работала у „Свеч“…»
- В ту осень я работала у «Свеч»
- в начальной школе для глухонемых,
- чьи голоса не связывались в речь,
- хотя и походили на язык.
- Но это был язык другой, чужой,
- неведомый учителям. Слова
- рождались в носоглотке неживой
- и в ней же усыхали, как трава.
- Я на доске писала алфавит,
- смотрела, как они читают вслух,
- как судорога лица их кривит.
- Но видно есть на свете детский Бог.
- И он их вел проторенным путем,
- зыбучими песками немоты
- туда, где осыпался Вавилон,
- чтоб азбукой набить пустые рты.
«Вытащивши стереоколонки…»
- Вытащивши стереоколонки
- из окна нетопленого дома,
- наш сосед-дальтоник в цвет зеленки
- выкрасил заборчик в два приема.
- Выкрасил крыльцо и дверь, уверен,
- что теперь красиво, сине-сине.
- Капает в асфальт густая зелень —
- цвет, сказать по правде, депрессивен.
- Депрессивен цвет, почти безумен,
- но практичен, в сущности, и вечен.
- Он бензином пятна на костюме
- оттирает. Дальтонизм не лечат.
- Белая бумажка на заборе,
- просыхает краска.
- Я пройду, а он стоит в дозоре
- в синем небе посреди участка.
«Державинская ласточка в застрехе…»
- Державинская ласточка в застрехе
- не вьет трудолюбивого гнезда,
- не рубится с дождем на лесосеке,
- не реет, где свисают провода.
- По-над прудом, где комары огромны
- и дождевой червяк в траве упруг,
- державинская ласточка, хоть лопни,
- в предгрозье не описывает круг.
- Остановилось время в лучшей оде
- и крылышко трёт крылышко легко,
- и мы с тобой совсем одни в природе,
- никто не понимает ничего.
Квартира номер 7
- Толстуха, что, с утра автомобиль
- свой заводя, будила весь наш дом,
- покончила с собой. На много миль
- несвежий снег лежит в окне пустом.
- У изголовья, в сумраке, когда
- вошла в ее квартиру, тлел торшер
- и сам себя же освещал с утра,
- не вмешиваясь в скучный интерьер.
- Впервые захотелось заглянуть
- в ее лицо и что-то рассмотреть
- попристальней, чем позволяет муть
- соседства и дает возможность смерть,
- особенно самоубийцы. Но
- насмешливо молчали все черты.
- Запомнился лишь стул без задних ног,
- приставленный к стене для простоты.
«На пустые дворы, где зима…»
- На пустые дворы, где зима,
- налипает отчаянье марта,
- как на белый квадратик письма
- налипает почтовая марка.
- Так уходит любовь в ночь весны,
- так смешно пожимает плечами,
- что о счастье узнать со спины
- можно только по силе молчанья.
- Но в молчании том уже все
- золотые частицы сюжета,
- что, включая окурки в стекле,
- март достанет потом из конверта.
«Что возьмем мы с собой, покидая страну…»
- Что возьмем мы с собой, покидая страну,
- то есть, на ПМЖ выезжая в другую,
- я вопрос этот с разных сторон рассмотрю,
- десять лет чемодан огромадный пакую.
- Есть у жителя скучных хрущевских домов
- удивительная, так подумать, причуда,
- эта комната столько вместила миров,
- странный бубен на стенке – напомни откуда.
- Африканских лесов рядом с ним арбалет,
- а напротив него – две египетских маски,
- и по комнате бродит безумный поэт,
- десять лет уже бродит, все ищет подсказки.
- Звуки бродят по комнате, а из углов,
- из портретов – глаза озабоченных предков,
- зеркала прячут черные стрелки усов,
- мир всегда состоит из деталей, оттенков.
- Из вопросов: «кто выведет вечером пса?».
- А цветы кто польет в эту пятницу? Пушкин?
- И как вывезти елку, что сложена вся
- из мечтаний… И дальше по комнате кружим.
«Свет на небе от лимонной корки…»
- Свет на небе от лимонной корки,
- жизнь бежит, сухой песочек в колбе,
- и плывут кораблики-моторки,
- а вокруг всё небеса-задворки.
- Отплывает наш кораблик белый,
- отплывает город от причала,
- становясь зеленоватой пеной,
- желтою полоской за плечами.
- Нас бросало на вине и водке,
- нас водило на слезах и пиве,
- нас сводило, как с груди наколки,
- но, похоже, мы уже приплыли.
- Это в сердце пламенный пропеллер,
- что ж ты голову, гордец, повесил,
- хочешь песен? Есть у нас и песен.
- Но от песен в мире только плесень.
«В далеких скучных снах…»
- В далеких скучных снах,
- где лаяли собаки от дождя
- на чужаков и так,
- бродила я и встретила тебя.
- Острижен был под ноль
- мой ангел и трагически хромал,
- струился алкоголь
- и в небо новостроек улетал.
- «Черемуху» орал
- соседский дурень, красный, как индюк.
- …Потом был интервал
- как приглашенье высказаться вслух.
- Какая дрянь, вскричали все и я
- со всеми дураками заодно.
- …Чтоб четче прозвучала тишина,
- сказал ты, это нам дано.
«В благодарность за мирное детство в районе Шанхай…»
- В благодарность за мирное детство в районе Шанхай
- и поныне окно дребезжит, и сосед Николай
- всё Серегу скликает «козла забивать во дворе».
- И поди объясни, почему этой мирной игре
- идиому такую пришил наш речистый народ?
- Жизнь пройдет, смерть пройдет, ничего не поймет
- бестолковый подросток, слоняясь по сонным дворам
- в богоданной дыре, все с анапестом путая ямб.
- Там какой-то Овидий о метаморфозах пропел,
- а с утра Пугачева, чтоб каждый заполнить пробел,
- глинобитных домишек оконный заполнить провал.
- «Я вернулась в свой город» кричала для двух «забивал».
«Я оттуда, откуда…»
- Я оттуда, откуда
- вечер теплый стоит,
- серых лампочек дутых
- ртуть по трубкам бежит.
- Где бегущий по шпалам
- серый поезд смешной,
- как бегущий по шкалам
- ртутный столбик такой.
- Отделенья милиций,
- министерства культур,
- куртки, узкие лица,
- в тамбуре перекур.
- Дым летит за вагоном,
- а навстречу дымок
- выдувает с поклоном
- очень длинный гудок.
Поезда
Памяти Н. Горбаневской
- Как провожают поезда
- и тех, кто в их окошках машет,
- так провожают только старших,
- переезжающих «туда».
- Туда, туда! Взвыл паровоз,
- дыхнул туманом и морозом
- и к синим безугольным звездам
- возвел две фары средь полос.
- Мы видим столик и стакан,
- и кубик сахарный, что долго
- не мог растаять, сразу горкой
- выносит всё на первый план.
Le voyage
- Восхитительное освещенье кругом
- разливается, бьет по глазам,
- вспоминается площадь, вокзал под мостом,
- глупой жизни базар и бедлам.
- Это притча о том, как грохочет стекло
- в подстаканнике на столе,
- как дрожит подстаканное серебро
- отражаясь в вагонном стекле.
- Поезд шел на Урал, кто-то песню тянул —
- я запомнила только припев,
- остывающий лес, догоняющий гул,
- череду станционных химер.
- Там химеры уродства, унынья, тоски
- рисовались в проемах дверных,
- продавались в лукошках коренья земли —
- выбирай из грехов, мол, земных.
- Окунай мою душу в огонь и во тьму,
- по тоннелям ночным проведи,
- на недолгой стоянке простую еду
- у священника освяти.
- Расскажу ему все: как течет по губе
- этот чай с сахарком и с дымком,
- и в купе украду подстаканник, он мне —
- сувенир в полушарье другом.
«Готово ли тело к труду?…»
- Готово ли тело к труду?
- Оно еще хочет к утру,
- доспать, слышь, свою ерунду —
- и я прижималась к бедру.
- К ребру твоему в темноте
- ребром прижималась внутри,
- хребтом приникала к тебе
- и труд посылала на три.
- И дальше, туда, где углом
- вставал над Шпалерною дым,
- я день посылала с рублем
- его трудовым.
Репейник
- В глухую пору увядания,
- когда дожди стучат в кювет,
- из всех цветов, что были ранее,
- тут ничего живого нет.
- Один репейник над дорогою
- стоит в зеркальной мостовой,
- где были разные и многие, —
- лишь он – убогий и кривой.
- И он средь пустоты и серости
- глядит на ржавый водосток,
- и даже покраснел от смелости
- красивый огненный цветок.
«Стоят с собакою, со штофом…»
- Стоят с собакою, со штофом
- возле метро ВДНХ,
- куда-то едут автостопом,
- везут одежды вороха.
- А возвращаешься в столицу —
- они опять возле метро
- с какой-нибудь фигней в петлице
- и с фиксою под серебро.
- Играет музыка в бумбоксе,
- сосед соседу говорит:
- «Я, Саня, пить недавно бросил».
- Хромает мимо инвалид.
- И возле сердца – профиль Цоя,
- который до сих пор поет.
- И вся Россия в этом вое,
- и пес вам лапу подает.
Зимнее утро
- В семь пятнадцать рассвет так похож на закат,
- мокрый снег полосою струится в окно,
- застучит из тумана дружок-автомат,
- автомат для газет звякнет медью о дно.
- На рассвете, где бешено мечется снег,
- это очень несложно, мой друг, проглядеть,
- проглядев, не заметить, понять, умерев,
- что в сырые газеты завернута смерть.
- Смерть завернута, друг, в голубые листки,
- настоящая смерть, смерть-война, не любовь,
- я газет не читаю, я прячусь в стихи,
- и, плохой гражданин, умираю в них вновь.
- И, плохой гражданин, каждый день я встаю,
- а встаю я, мой милый, ни свет ни заря,
- на вчерашнюю смерть свою дико смотрю,
- вспоминаю: убили совсем не меня.
«Раздельно губы произносят „ча-ча-ча“…»
- Раздельно губы произносят «ча-ча-ча»,
- мы взяли две бутылки первача,
- у моря черного толкалась дискотека,
- и это было тоже как вчера.
- Где вдоль полей нечёткая дорога,
- другая музыка у моря бьет с разбегу,
- считай по-нашему, мы выпили немного,
- ребята из советского двора.
«Над промзоной на Урале…»
Олегу Дозморову
- Над промзоной на Урале
- пролетали небеса,
- трубы, как валторны, распевали
- без конца.
- Хорошо быть в жизни пионеркой,
- пробовать все в самый первый раз,
- грустно старой быть и нервной,
- вспоминать все в сто десятый раз!
- В сто одиннадцатый раз божиться:
- нету лучше тех людей,
- чем в промзоне, в той больнице,
- где, вдыхая запах простыней,
- вижу: провезли кого-то в коме,
- пробую привстать и не могу,
- вертолетом на аэродроме
- лишь руками белыми машу.
- Белыми кричу вослед губами,
- вызывая у лежащих смех.
- И на всем Урале над дворами —
- снег, снег, снег.
- Пусть его и не было, дружище,
- просто санитар кольнул иглой,
- и душа скользнула в воздух нищий
- из окна больницы областной.
«По выходным в глухом местечке…»
- По выходным в глухом местечке
- соседний инвалидный дом
- автобусом вывозят к речке,
- заросшей пыльным камышом.
- И там они в своих колясках
- сидят в безлиственном лесу,
- как редкий ряд глухих согласных,
- пока их вновь не увезут.
- На старости я тоже тронусь
- умом и сяду у реки,
- чтоб в пустоту смотреть, готовясь
- к зиме, как эти старики.
- И выйдет радуга из тучи
- после осеннего дождя.
- И скажет санитар могучий:
- пора, родимая, пора.
«Первым умер спаниель Атос…»
- Первым умер спаниель Атос,
- ничего не объяснил домашним,
- что-то мирно проворчал под нос,
- помахал хвостом и стал вчерашним.
- Даже кошка в трауре была,
- ничего не ела две недели,
- мы щенка другого из села
- взяли в теплом месяце апреле.
- Птицы звонко умирали враз,
- рыбы молча вверх всплывали брюхом,
- где-то вместе там зверье сейчас,
- гулят, чешут лапою за ухом.
- Где-то ждут, мурчат и ловят блох
- там, в едином времени и месте.
- Если есть на свете детский бог,
- то погладь их, Господи, по шерсти.
Отъезд
- У подъезда такси просигналит
- на холодном проспекте, где львы,
- где в осеннюю хрупкую наледь
- запечатан гербарий листвы.
- И поедет машина вдоль сада,
- вдоль решетчатой тени оград,
- вдоль прогулочного променада
- с непременною ротой солдат.
- В голом зеркале заднего плана
- фонарей золотая строка,
- канцелярий, контор панорама,
- голубая, родная река.
- Много пива под шапкою пены,
- залпом выпито возле дверей,
- ночью бил сильный ключ Иппокрены,
- и поэтам трещал соловей.
- И напел, натрещал, дорогие,
- бесконечный полет вдоль земли
- за волнистые и кучевые,
- и далекую встречу вдали.
«Простые слова принимай на хранение…»
- Простые слова принимай на хранение,
- бумаги и авторские права,
- неоновых ярких витрин отражение,
- пробитую ленту машинки «Москва».
- От южных, шатающихся палисадников —
- до самого Черного моря потом,
- от наших курятников и виноградников —
- разлет тополиного пуха с пером.
- Столицу со всей бесконечной окраиной
- прими и подшей к деловому досье,
- сыграв на кирпичной и на белокаменной,
- на ржавой железной котельной трубе.
«Как жизнь проходит мимо-то…»
- Как жизнь проходит мимо-то
- Азорских островов,
- зато посуда вымыта
- в один из вечеров.
- И рядом честно-честно
- стоят перед окном
- нож для морковной резки,
- стаканы кверху дном.
- На маленькой сушилке
- всё это много лет,
- и белые снежинки
- слетаются на свет
«Я презираю важные мундиры…»
- Я презираю важные мундиры,
- речуги, флаги на краю могилы,
- светло припоминаю в этот час,
- как лучший друг, ничем не знаменитый,
- Андрей Краснов смешал бадью карбида
- и, спичку поднеся, сказал «атас».
- Он в школе мне носил портфель в четвертом,
- он белокурым был и страшно гордым,
- он до небес устроил фейерверк,
- сжег пальцы, брови, но, когда горело,
- он прикрывал меня предельно смело,
- как прикрывать он будет целый век.
- В наш век взрывоопасный кто поверит:
- еще цветы цветут и солнце светит —
- он спину мне прикроет без проблем,
- он сгинет навсегда в Афганистане,
- душа взлетит в большом аэроплане
- и с высоты покажет палец всем.
Памяти Н. Гумилева
- Когда за две недели до расстрела
- он в чайнике заваривал заварку,
- вдруг бабочка огонь перелетела:
- две белые, высокие махалки.
- Она порхала там неосторожно
- и в воздухе мелькала под плафоном,
- она вовсю кружила по окружной
- в предутреннем пространстве искривленном.
- Потом она присела и застыла,
- два крылышка сложила и устала,
- и тихою была, как гроб-могила,
- но в этом мире надпись написала.
- В холодном синем воздухе коморки,
- прекрасная, как Мёбиуса лента,
- что солнце поднимается с Востока,
- что счастье абсолютно, перманентно.
«На скамейку прилечь, завернуться в тужурку…»
- На скамейку прилечь, завернуться в тужурку,
- доведут тебя рельсы до Санкт-Петербурга.
- Там прохожие чтокают, узнавая по реплике,
- кто чужой, а кто свой. Там бордюры – поребрики.
- Там на набережной битюги ходят с лычками,
- над Невой долгий воздух усеян кавычками,
- а пойдешь – и прямеет дорога до Выборга,
- ледяные глаза по-над Ладогой выплакав.
«Как Джойс, что на рассвете века…»
- Как Джойс, что на рассвете века
- придумал Дублин крыш, дворов,
- так я, дитя и неумеха,
- придумала свой Кишинев.
- И виноград пополз по стенам,
- как сумасшедший альпинист,
- и грянул горбачевский Пленум,
- и перемены начались.
- Мир хижинам и низким хатам
- после годов холодной тьмы,
- и в мае, в восемьдесят пятом,
- отец выходит из тюрьмы.
- На нем костюм того фасона,
- в котором был он до всего:
- до криков вохровцев, до зоны.
- Я не придумала его.
«Пили кока-колу, лимонад…»
- Пили кока-колу, лимонад,
- на пустой катались карусели.
- Я уже не помню и сама,
- что там было впрямь на самом деле.
- Было лето иль стоял октябрь,
- а зимой там наряжали елку,
- покупали новый календарь
- или собирались только?
- Если б я по-новому жила,
- я бы лучше все запоминала,
- я бы закусила удила,
- я поверила бы, атеист усталый,
- в то, что есть какой-то приговор,
- пусть холодный, страшненький, но правый,
- а не просто неба разговор
- с черною канавой.
«Я ехала в печальный дом…»
- Я ехала в печальный дом,
- чтоб друга навестить,
- я думала о том, о сем,
- тянулась мыслей нить.
- Как просто взял он на себя
- и тихо нес в миру
- простое звание шута,
- подобно королю.
- Когда прямой надменный друг
- выходит в коридор,
- он посылает меня вслух,
- и так нормален взор.
- С такою каплей доброты
- глядите в нашу явь,
- вы, века взрослые шуты
- на детский мир забав.
«В пустом кирпично-каменном мешке…»
- В пустом кирпично-каменном мешке
- с утра болтают галки дворовые,
- в моем окне, в моем пустом окне —
- надтреснутые звуки духовые.
- Под тёмным, проржавевшим козырьком
- торжественно по всей глухой округе
- о чём, о чём, о чём
- заводят речь медлительные звуки?
- Над сонною невнятицей утра,
- над ясной равнодушною природой
- зачитывают перечень утрат,
- под это всё заносят гроб в ворота.
- Тут утренний спокойный тихий снег
- записан в Менделееву таблицу,
- под ним проходят десять человек
- плюс тот, кому так сладко утром спится.
- Надтреснуты, темны – какие есть,
- тут звуки надрывают перепонку,
- бессмертный, истрепавшийся оркестр
- разлуку репетирует неловко.
- Тут неизменна женщина в платке,
- и небо цвета серой мешковины,
- и хмурые, с ремнями на плече,
- не очень современные мужчины.
«Посыльный, посыльный, посыльный…»
- Посыльный, посыльный, посыльный,
- чего в своей сумке несешь
- по синей дороге, по синей
- сквозь ветер и солнечный дождь?
- Посыльный, неси нам скорее
- от Плиния добрую весть
- про синие горы Помпеи,
- про римскую доблесть честь.
- Читайте, читайте, читайте,
- какая в Помпее беда.
- Ни сестры, ни старшие братья —
- никто не вернется сюда.
- Погиб от Везувия Плиний,
- любимец толпы, сибарит.
- На синей дороге, на синей
- теперь небеса сторожит.
«Безропотно переживай…»
- Безропотно переживай
- свою беду, свои победы,
- как воду их переливай,
- и сердце сердцу исповедуй.
- В него вошло так много игл,
- как стрел в святого Себастьяна,
- как бранных слов в живой язык,
- и грешный наш, и окаянный.
- Но хоть сто лет вперед-назад,
- на том и строится свобода —
- на перебранке двух солдат
- у переправы возле брода.
«Слышишь, ветра свист надо всей вселенной…»
- Слышишь, ветра свист надо всей вселенной,
- пение в гребенку тростника,
- будто спичкой бьют в коробок фанерный,
- разбивают речь будто на слога.
- Лыжник бы натер в эту пору лыжи,
- потому что он дельный человек,
- конькобежец-друг с ржавчиною рыжей
- справился в момент. И из этих всех
- радостей земных только слух крылатый
- и родной словарь дали нам на жизнь,
- иней прохрустел, вышел зверь сохатый
- и увидел снег и услышал свист.
Слепой
- Всё зря и ничего не видя,
- идёт слепой на поводке,
- выстукивая тростью плиты,
- несёт продукты в рюкзаке.
- Лежит кирпич на тротуаре,
- стоит с сырым песком ведро,
- гнусавит нищий, «р» картавя,
- и грязью брызжет колесо…
- Слепой, слепой, смеются дети.
- Ах, что сказать? Ведь, вправду, злит
- вид тихой тросточки на свете,
- звук вечной музыки из плит.
За синий платочек
1
- Мы более с тобой не нытики,
- глядим на мир мы однозначнее,
- случайные картинки с выставки,
- другие девочки и мальчики.
- Уходят литерные длинные
- в пункт основного назначения,
- мы высморкались, слезы вытерли,
- жизнь прожили, прощу прощения.
2
- Когда мне про любовь к отечеству
- вошь заливает узколобая,
- я ненавижу человечество
- со всей отчаянною злобою.
- Я ненавижу его истины,
- его предательскую музыку,
- за существительные с «измами»,
- всю эту ряженую публику.
3
- Чекистские гуляют соколы,
- неонацисты с заморочками,
- куда жиды Россию продали,
- грузите арестантов бочками.
- Грузите память стеклотарою,
- пускай горит она сиренево
- за нашу юность окаянную,
- за Венедикта Ерофеева.
4
- За Гумилева и Поплавского,
- за розы, что не будут брошены,
- давай, губерния, рассказывай
- с просодией во рту некошеном.
- За то, что жить мы будем сызнова
- и языком чесать по-чёрному.
- А ты фильтруй базар бессмысленный,
- сказал в ответ поэт издёрганный.
5
- Твой синенький платочек вылинял
- за листопадо-снегопадами,
- но ты всё та же, взор и выговор,
- красива правдами-неправдами.
- Куда идешь ты, непутёвая,
- чуть выпившая и без пропуска,
- склоняясь вправо под обновою,
- как будто писанная прописью.
6
- Налево – дачный лес строительный,
- направо – лес почти что девственный,
- шмелей полет центростремительный,
- там городок, рекой отрезанный.
- Туда душа моя стремится
- за мыс печальный Меганом,
- дочь эмиграции колбасной,
- туда приду я с похорон.
7
- И видит бог, всё будет в точности
- исполненным такой же вечности,
- все подростковые неловкости,
- обледенелые конечности.
- Поле огромное, туманное,
- базар закрыт, есть бутербродная,
- под солнцем пруд, как каша манная,
- поговорим же, мама рОдная.
8
- Про Сахарова в Нижнем Новгороде,
- про руки, согнутые в локте,
- в Кремлёвском-жлобском после праздника,
- век воли не видать и равенства.
- Поговорим с тобой до полночи
- про всё ужасное, прекрасное,
- по-бабьи перемоем косточки,
- а было много, было разное.
9
- Вот так, доживши до полтинника,
- очнулась, где ни свет, ни тень,
- и встала, труп живой, в могильнике
- вслух обратилась, грозный оборотень.
- Обратно обратилась в слух,
- звала, и, пропади я пропадом,
- я слышала ответный звук,
- он сердцу говорил чего-то там.
«Черный глоток никотина…»
- Черный глоток никотина,
- нужен тебе, скотина?
- Ела бы мандарины,
- чистые витамины.
- Здравствуй навеки, воля,
- разума хладный Цельсий,
- облачком алкоголя,
- струйкою дыма взвейся.
- Тянет мольбу о хлебе
- в храме священник лысый,
- ласточка вьется в небе
- над неживой столицей.
- В скорых везут каретах
- тех, кто виной отравлен,
- тянет романс отпетых
- медленный хор с окраин.
- Всё пропоёт под курткой
- сердце в момент распада,
- белые самокрутки
- и мандаринов не надо.
«Километры проволоки колючей…»
- Километры проволоки колючей,
- той дремучей местности лед во рту,
- где в аду твой пашет разнорабочий,
- твой проситель четко горит в аду.
- Смотрит нечеловеческая природа
- сверху вниз на адские города,
- где с утра ведут убивать кого-то
- без вины, без следствия и суда.
- До седьмого, Господи, там колена
- в царстве вечных истин родной страны,
- что бушлата с номером не надену,
- извини мя, Господи, извини.
«Наконец-то, избрав президента…»
- Наконец-то, избрав президента,
- мы живем в идеальной стране,
- иностранные полуагенты
- повсеместно от дел в стороне.
- Не в кармане законную ксиву,
- а красивую фигу несем
- за простое родное спасибо,
- удобрение и чернозем.
«Ты не ложился в пыль в Афганистане…»
- Ты не ложился в пыль в Афганистане
- с разорванной на синий звон башкой,
- налево нефть не гнал в Азербайджане,
- обкуренный иранской анашой.
- Ты на родной пылающей границе
- с тяжелым автоматом не стоял,
- успел родиться, вправо уклониться,
- сойти с подножки на пустой вокзал.
- Но в месте, где перебегал ты шпалы,
- вытягивая кирзовый носок,
- над грязным снегом радуга дрожала
- то голубым, то красным поперек.
«Пусть будет улица пустая…»
- Пусть будет улица пустая,
- в прямом асфальте колея,
- когда сойдет навек с трамвая
- любовь нетрезвая моя.
- Поэт неизданных всех книжек,
- он слово важное берет,
- что в мире есть свобода свыше,
- что на работу не пойдет.
- Вытряхиваем все монеты,
- свободу знай да понимай —
- одна судьба, другой ведь нету,
- когда с трамвая на трамвай.
- И дальше ехать к Боре, к Оле,
- с бутылкой, с банкой «иваси».
- На свете только свет и воля,
- другой работы не проси.
«Ветер подул, ветер подул…»
- Ветер подул, ветер подул,
- вот и кончается месяц июль,
- с желтой акацией, с белой
- над головой очумелой.
- Ветер подул, всё унес в небеса,
- будет гроза, будет гроза,
- будет и кончится скоро,
- мчат по бульвару моторы.
- Счастье и горе идут налегке,
- что на уме, то и на языке,
- том, на котором сказалось:
- было, горело, промчалось
«За дровами утром едем – мать…»
- За дровами утром едем – мать,
- мой отец и я. Так детство снится,
- что бесцельно правду отличать
- от картин, налипших на ресницы!
- Заносило с ночи общий двор
- с синею укатанной тропою,
- пахло деревянною смолою.
- Родина так пахнет до сих пор.
- Белая река и темный лес
- рокируются в оконной раме.
- Собирались утром за дровами,
- жизнь прошла. Приехали, отец.
«Я уеду в тот северный город…»
- Я уеду в тот северный город
- у подножия белой горы,
- где прохожего поднятый ворот
- за дорогою прячут дворы.
- Там дома скалят зубы заборов,
- ударяет подковою дверь
- без ведения переговоров,
- и гуляет река, словно зверь.
- Разливается, рвется за сваи:
- мимо, мимо, чужой, проходи.
- А пройдешь, оглянешься – такая
- красота – холодеет в груди.
«Густых следов тропинка…»
- Густых следов тропинка,
- обледенелый двор.
- Он отмытарил ссылку,
- психушку перетер.
- Он – за серьезный повод,
- я – за слова мои,
- но, поравнявшись, ворот
- равно поднимем мы.
- Его возьмет оврагов
- обледенелый снег,
- а я пойду и гадов
- не позабуду тех.
Зимняя элегия
- Я помню серый двор в сырой зиме,
- там, где огней и света было мало,
- лишь муть контор да снег летел во тьме
- в моем окне, открытом как попало.
- В нём с высоты шестого этажа
- всё виделось совсем однообразным.
- Там не любила ничего, что я
- в нём видела. И даже снег был грязным.
- И взгляду открывалась пустота
- без смысла, без названия при этом.
- Без цели и значенья красота.
- И что поделать? Сделалась поэтом.