Читать онлайн Адвокат революции бесплатно
© Филатов Н. А., 2017
© ООО «Страта», 2017
* * *
Мужество – это когда заранее знаешь, что ты проиграл, и все-таки берешься за дело и наперекор всему на свете идешь до конца. Побеждаешь очень редко, но иногда все-таки побеждаешь… Только то, что мы были сметены за сто лет до того, как начали, еще не причина, чтобы не попытаться победить.
Харпер Ли. Убить пересмешника
Пролог
Вологодская ссылка, 1902 год
Русское правительство не имеет никакого нравственного влияния, никакой опоры в народе; вот почему Россия порождает столько революционеров; вот почему даже такой факт, как цареубийство, вызывает в огромной части населения радость и сочувствие!
Из письма Исполкома «Народной воли» императору Александру III
Глубокой осенью на русском севере темнеет рано. Электрического освещения в Вологде еще не было, и потому на столе у начальника губернского жандармского управления уже который час горела керосиновая лампа. Мягкий свет этой лампы отражался в серебряном подстаканнике, в аксельбантах хозяина кабинета, в больших пуговицах и в погонах на кителе – а также в массивном, с орлами и пушками, приборе для письменных принадлежностей, который когда-то вручили ему сослуживцы при выходе из полка конной гвардии.
В те моменты, когда полковник Маньковский позволял себе откинуться на спинку кресла, пятно света выхватывало из полумрака парадный портрет Николая II, висевший напротив окна. лицо у государя-императора становилось при этом умное и усталое – такое, что даже могло показаться, будто давно уже он ничего хорошего не ожидает ни от верноподданных своих, ни от собственного недалекого будущего.
Полковник придвинул к себе очередной лист бумаги, исписанный аккуратным, старательным почерком:
Согласно словесному приказанию имею честь дополнительно донести вашему высокоблагородию о будто бы существующей колонии в г. Вологде неблагонадежных лиц.
В г. Вологде постоянно проживают 27 человек политических гласноподнадзорных, и 2 человека за студенческие беспорядки, и 26 человек политических негласноподнадзорных. Все эти лица имеют свой круг знакомств, но, согласно постоянному жандармскому наблюдении, эти лица большими группами сборищ не делают и, как видно из разговора прислуги означенных лиц и официальных, чтений вредного направления против правительства не бывает.
А. Богданова в числе поднадзорных нет, а ранее состоявший под негласным надзором Дмитрий Семенов-Богданов (помощник управляющего государственными имуществами) и жена его Анна Богданова с разрешения губернатора читают по воскресным дням в публичной народной бесплатной читальне. Читальня учреждена обществом «Помощь» с разрешения министра, для наблюдения за чтением постоянно посылаются в читальню жандармские унтер-офицеры, но никогда не замечали чтения вредного направления.
Врач Александр Малиновский, дворянин Анатолий Луначарский и бывший студент Николай Бердяев в своих квартирах никаких противоправительственных чтений не читают, но нередко бывают у негласноподнадзорного помощника присяжного поверенного Владимира Жданова, но и в квартире у названного лица никаких чтений вредного направления не замечали.
Вахмистр[1] Калагастов
– Александр Григорьевич, это какой такой Жданов? Не тот ли, которого…
– Так точно, ваше высокоблагородие. Этот самый и есть.
В Вологодском губернском жандармском управлении к вахмистру Калагастову почти все обращались по имени и отчеству. Эта исключительная для нижних чинов привилегия принадлежала ему в силу почтенного возраста и такой продолжительной выслуги лет, что представить ее было решительно невозможно. Некоторые офицеры при случае позволяли себе даже интересоваться у Александра Григорьевича, не знавал ли он лично кого-либо из наполеоновских гренадер, оказавшихся в здешних краях после Отечественной войны. На шутки подобного рода старый вахмистр не обижался и отвечал, что плененных французов, конечно же, не застал, но вот ссыльных участников польского мятежа помнит великолепно. Самолюбивый, скажем, был народ, горячий, с гонором, однако заведенный порядок вещей уважал, понимал, кто есть власть и какие пределы кому дозволяются!
«Не то что в нынешние времена», – добавлял Калагастов обычно, приглаживая седые, расчесанные по сторонам бакенбарды, обрамлявшие его вечно красную, будто распаренную, физиономию.
– Да, прескверный тогда анекдот с этим Ждановым приключился, – вздохнул полковник.
Как известно, после того как его сиятельство граф Муравьев, исполнявший дела вологодского губернатора, запретил ссыльным лицам встречать и провожать на вокзале и пристани своих товарищей, чинами полиции был произведен ряд преследований по отношению к ослушникам этого распоряжения. А спустя еще некоторое время его сиятельство изволили посетить театральное представление. Все-таки не Петербург – развлечений не так уж много. Да и то сказать…
В антракте граф зашел в театральный буфет, где уже находился присяжный поверенный Жданов в компании двоих ссыльных, неких Бориса Савинкова и Павла Щеголева, и велел принести себе бутылку шампанского. Жданов в ответ попросил подать ему три бутылки шампанского. Его сиятельство усмотрел в этом некую демонстрацию и немедленно, в крайней степени раздражения, отправился прямиком из театра в Дворянский клуб.
Спектакль вскоре закончился, и в тот же клуб – вполне вероятно, и не рассчитывая вовсе опять столкнуться с его сиятельством, – направился присяжный поверенный Жданов. Как член этого клуба он ввел в качестве гостей также обоих своих приятелей.
Ссыльный Савинков пришел в биллиардную комнату и, видя, что стол уже занят, записал себя на доске кандидатом. В этот момент в биллиардную вернулся граф Муравьев, но, заметив там Савинкова, возмущенный, бросил игру. И направился в буфет клуба, где потребовал себе порцию наваги. Однако в буфете графу, как назло, сообщили, что последняя порция наваги отдана сидящему по соседству господину, который оказался… ссыльным Щеголевым. Тут его сиятельство окончательно убедил себя, что политические ссыльные между собой сговорились его всячески преследовать, и посчитал за лучшее оставить клуб.
На другой же день из канцелярии губернатора был направлен запрос в администрацию Дворянского клуба: на каком основании ссыльные лица у них вообще появляются? Пришло также предписание об исключения из числа членов клуба присяжного поверенного Жданова.
Предписание это должно было рассматриваться на общем клубном собрании, назначенном администрацией через неделю. Но его сиятельство не изволили дожидаться и своими правами просто-напросто закрыли Дворянский клуб. Предводитель дворянства отправился с жалобой в Петербург, а стараниями газетчиков история эта приобрела нежелательную огласку, так сказать, сатирического характера, натворив много шума не только в губернии, но и далеко за ее пределами.
– Давайте, Александр Григорьевич, что вы там еще принесли…
Вахмистр сделал два шага к письменному столу и положил перед начальником управления несколько папок с казенным двуглавым орлом. При этом на сапогах Калагастова мелодично звякнули кавалерийские шпоры, а свет керосиновой лампы скользнул по мундиру, украшенному большой медалью «За усердие».
– Жданов Владимир Анатольевич, тридцати трех лет, из дворян Рязанской губернии. Отец – мировой посредник, мать – помещица. Братья, сестры… так, особые приметы… – полковник перевернул лист. – Состоит в браке, дети…
Согласно учетному формуляру и справке из Департамента, которые имелись в личном деле, после окончания гимназии в Рязани господин Жданов поступил на юридический факультет Московского университета. Продолжил образование на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета, опять возвратился в Московский университет, где окончил весь курс дисциплин. А вот экзамены и диссертацию на кандидата прав защитил отчего-то в Юрьеве[2]. Даже тема диссертации имелась: «Система наказаний в русском праве XVII века и в законодательстве Петра великого».
Любопытно…
Да, вот! Член студенческих революционных кружков, вступил в партию «Народного права». Арестован в ноябре девяносто пятого года, сразу по получении юридического диплома, и выслан в Вологодскую губернию. Сначала устроился столоначальником в управе города Грязовца, затем помощником присяжного поверенного при окружном суде, а с нынешнего апреля – присяжный поверенный в Вологде. Ни в чем предосудительном замечен не был. Однако, по сообщениям агентуры, поддерживает весьма тесные отношения с кругом лиц из числа политических ссыльных самого разного толка. В настоящее время находится под негласным надзором полиции…
Полковник отложил в сторону папку с делом, лежавшую сверху, и открыл следующую:
– Луначарский Анатолий Васильевич, двадцати шести лет…
В секретном отношении, адресованном полицмейстеру, указывалось, что «…начальник Киевского губернского жандармского управления от 12 сего января за № 183 сообщил о разрешении им состоящему под особым надзором полиции в селе Полотняный Завод Калужской губернии дворянину Анатолию Васильевичу Луначарскому переехать на жительство в г. Вологду».
Вследствие этого вологодскому полицеймейстеру было предписано учредить за Луначарским, как только он прибудет в Вологду, особый надзор.
Пролистав еще несколько документов, полковник остановился на копии письма из Министерства юстиции на имя его превосходительства министра внутренних дел Плеве: «Государь император по всеподданнейшему докладу моему обстоятельств дела о дворянине Анатолии Луначарском, обвиняемом в государственном преступлении, в 15 день мая 1902 года высочайше повелеть соизволил разрешить настоящее дознание административным порядком с тем, чтобы выслать Анатолия Луначарского под гласный надзор полиции в Вятскую губернию на два года…».
Никуда, впрочем, дальше Вологды ссыльный так и не выехал. Как следовало из дальнейшей переписки между министерствами, «на основании высочайшего повеления, дворянин Анатолий Луначарский, проживавший в с. Кувшинове Вологодской губ., подлежал за противоправительственную пропаганду среди рабочих высылке под гласный надзор полиции в вятскую губернию сроком на два года. Но ввиду предоставленного медицинского свидетельства заведующего Вологодской лечебницей для душевнобольных о том, что названное лицо, страдающее тяжелой формой неврастении, нуждается в постоянном и внимательном наблюдении со стороны врача-специалиста, ему было разрешено временное пребывание в Вологодской губернии. В ноябре с. г. Луначарский, указывая, что здоровье его все еще не поправилось, обратился с ходатайством о разрешении ему остаться в Вологодской губ. до истечения определенного ему срока надзора полиции…».
Начальник губернского управления тяжело вздохнул и пробежался взглядом по строчкам агентурного сообщения, аккуратно подшитого в самом конце дела: «Поведения неодобрительного. Ведет знакомство со всеми поднадзорными и покровительствует им. В бытность в г. Вологде был замечен в тесном общении с рабочими Вологодского казенного винного склада, которые под влиянием его, Луначарского, начали вести себя неспокойно».
Хозяин кабинета поднял глаза на жандармского вахмистра:
– Вы тут пишете, что господа поднадзорные на квартире у Жданова ничего против правительства не читают и ни о чем предосудительном не говорят…
– Так точно, ваше высокоблагородие! – старый служака старательно вытаращил глаза и подобрал живот, как он это делал обычно, если чувствовал в поведении или в голосе начальства хотя бы намек на неудовольствие.
– А о чем же они между собой говорят, Александр Григорьевич?
– Со слов домашней прислуги, ваше высокоблагородие, по большей части они про деньги разговаривают.
– Про деньги? – приподнял брови полковник Маньковский.
– Про капиталы, – уточнил Калагастов. – Прислуга сама видела, что у них даже книга такая имеется. Какой-то немец написал.
– Маркс?
– Не могу знать, ваше высокоблагородие.
– Господи, прости меня, грешного… – полковник истово перекрестился на икону, висевшую в красном углу кабинета, чтобы только не выругаться.
Нет, скажите на милость, ну каково? С кем прикажете государственные устои самодержавия оберегать? С полуграмотными городовыми, с вечными пьяницами филерами или с чинами жандармского управления, которые даже про «Капитал» Карла Маркса не слышали никогда?
– Ладно, ступайте, Александр Григорьевич. И велите там принести мне сегодняшние городские газеты. И чаю горячего.
– Как обычно, ваше высокоблагородие?
– Как обычно, – подтвердил полковник.
Начал он с официальных и респектабельных «Вологодских губернских ведомостей». Потом просмотрел «Вологодский листок объявлений» и напоследок внимательно, от первой до последней полосы, изучил свежий выпуск «Северного края», который придерживался так называемого либерально-демократического направления. Оттого что газеты пришлось читать при скупом желтом свете керосиновой лампы, у Николая Петровича под конец даже заболели глаза.
Встав из кресла, начальник жандармского управления подошел к окну и дотронулся до прохладного края шелковой шторы. За окном кабинета царили густые недобрые сумерки.
«Надо же, – подумал он, – электрического освещения в городе нет, а свобода печати – пожалуйте!»
Полковнику Маньковскому совсем недавно исполнилось шестьдесят лет, и ни во внешности, ни в судьбе его не было ничего примечательного. Происходил он из небогатой семьи, с отличием окончил юнкерское училище и попал служить в конную гвардию. Немного повоевал на Балканах, получил даже Анну за храбрость[3], но через какое-то время вынужден был оставить полк по причине стесненного материального положения.
В Отдельный корпус жандармов Николай Петрович попал, можно сказать, по протекции – годом раньше туда перевелся его старший товарищ, штаб-ротмистр, неудачно свалившийся с лошади на маневрах и признанный непригодным для гвардейской кавалерии.
Как оказалось, переходя на новое поприще, офицеры-жандармы формально числились на военной службе, однако обратного пути в полк для них уже не было. Тем не менее они почти никогда не снимали знаки своих кадетских корпусов, юнкерских училищ и бывших полков…
– Николай Петрович?
– Слушаю вас, – обернулся полковник.
– К вам господин Брянчанинов, – доложил дежурный офицер, звякнув кавалерийскими шпорами.
– Который?
– Писатель. – Произнося это, дежурный позволил себе едва заметную улыбку.
– Пусть подождет, – распорядился начальник жандармского управления. – Он ведь курит, по-моему? Предложите ему, ну, допустим, сигару… или еще что-нибудь…
Вообще-то за годы службы на русском севере Николай Петрович успел полюбить Вологду. Очень тихий, уютный и богобоязненный город с живописными набережными и неисчислимым многообразием храмов, церквей и часовен…
Больше века назад по указу Правительствующего сената здешние власти приняли постановление о сооружении каменных мостовых и о запрещении устройства мостовых бревенчатых. Каждому въезжающему в Вологду предписывалось платить специальный мостовой налог – либо деньгами, либо камнями для замощения улиц.
Улицы эти, как правило, были немноголюдны. В центре города, на Кирилловской, Гостинодворской или Московской, днем еще наблюдались определенные признаки человеческого движения и общественной жизни, однако на окраинах царила тишина, особенно зимой. Обыкновенными были здесь переулки – покрытые грязью, кривые и темные, на которых в распутье запросто могла застрять телега или пролетка. Расшатанные деревянные мостки, перекинутые вдоль домов, обывательский скот и утки, плавающие в лужах, разросшихся после дождей…
Впрочем, славился город по праву обилием зелени в летнюю пору, великим множеством садов, бульваров и аллей, а также уютными особняками в старом стиле, с высокими окнами, мезонином и колоннами, покрашенными в белый цвет. И особенно хороша была Вологда, когда еще только собирался пойти июньский дождь – теплый, парной, туманный, от которого густо темнели березы.
По всеобщему мнению, вологжане от бойких соседей из Ярославля или Архангельска отличались спокойствием, рассудительностью и миролюбием. Чиновники средней руки пили горькую по домам, музицировали или играли в карты. Мелкие лавочники и приказчики вечерами сидели в трактирах, гарнизонные офицеры ухаживали за барышнями и стреляли на пикниках по бутылкам. Фабричный люд тоже, наверное, находил для себя какие-то развлечения – но по этому поводу вологодские обыватели знали не много, да и не слишком-то интересовались.
Если бы еще не ссыльные, не политические…
Здешний край видел их многие тысячи, не считая тех, кто направлялся этапом в уездные северные города и Архангельск. Или, наоборот, возвращался из ссылки. В количественном отношении их присутствие могло сравниться только с бескрайними сибирскими просторами, поэтому не случайно вологодскую губернию так и называли: «подстоличной», «придворной» Сибирью.
Вологодская ссылка имела какие-то свои, складывавшиеся столетиями, писаные и неписаные традиции, правила поведения, обычаи. Однако в последние несколько лет буквально на глазах офицеров жандармского управления вокруг политических ссыльных образовался дух какого-то прямо-таки безмерного либерализма и вседозволенности! Что уж там говорить, если в земстве, особенно среди служащих земской губернской управы, считается признаком хорошего тона всячески покровительствовать поднадзорным и ссыльным. А задает тон такому непозволительному поведению не кто иной, как председатель губернской земской управы господин Кудрявый, который и сам состоит под негласным надзором полиции. Стремление разного рода неблагонадежных лиц попасть в Вологду, как вполне достоверно было известно полковнику, объяснялось легкостью верного заработка в местной губернской земской управе при поддержке вышеупомянутого председателя ее Кудрявого. Дошло до того, что, принимая на службу исключительно противников существующего государственного устройства, Кудрявый сделал почти невозможным доступ туда лиц, не скомпрометированных в политическом отношении!
Ввиду этого местные ссыльные находили возможность вполне игнорировать распоряжения губернской власти. Не желая подчиняться обязательным требованиям надзирающих органов, лица эти были высылаемы из Вологды в отдаленные уезды. Но на практике, едва отъехав сорок верст от города, они, наподобие упомянутого сегодня господина Луначарского, фиктивно заболевали и получали в земской больнице свидетельство от врача, который, по его же словам, не имел возможности поступить иначе, рискуя потерять место…
В сущности, ненормальный режим касательно политических ссыльных установился еще в бытность старого губернатора. Оказывая всевозможные послабления, его превосходительство даже изъявлял пожелание некоторым чинам губернской администрации и полиции ни в чем не стеснять ссыльных. Все просьбы последних о переводе из дальних уездов в Вологду исполнялись без отказа, ввиду чего в городе обосновалось почти взрывоопасное количество неблагонадежного элемента. Более того, частые отдельные требования, поступавшие в адрес полковника из других жандармских управлений, с достаточной очевидностью указывали на непрерывную тайную связь между местными ссыльными и их единомышленниками в других городах…
Николай Петрович отошел от окна и вернулся к столу. Взял секретное донесение престарелого вахмистра. Господи, с кем работать приходится…
Неужели так трудно было заглянуть в картотеку жандармского управления, чтобы понять, что загадочный «А. Богданов», который так интересует Департамент, и врач по фамилии Малиновский – это одно и то же лицо?
Часть первая
Глава первая
Санкт-Петербург, 1905 год
- Христос, Христос! Слепит нас жизни мгла.
- Ты нам открыл все небо, ночь рассеяв,
- Но храм опять во власти фарисеев.
- Мессии нет – Иудам нет числа…
- Мы жить хотим! Над нами ночь висит.
- О, неужель вновь нужно искупленье,
- И только крест нам возвестит спасенье?..
- Христос, Христос! Но все кругом молчит.
Иван Каляев, террорист
Подошедшая к столику барышня была очень юной и даже, пожалуй, красивой. Бледность ее кожи оттеняли большие глаза и иссиня-черные волосы, аккуратно уложенные в bouffant[4], в точности как на модных гравюрах известного иллюстратора Чарльза Гибсона. Очень строгое темное платье с белым кружевным воротничком; из украшений одна только брошь – хоть и недорогая, но очень приличная…
– Вы – присяжный поверенный Жданов?
Совершенно верно, сударыня, – Владимир Анатольевич приподнялся со стула. – Чем могу служить?
– Вы – подлец и мерзавец!
– Простите, сударыня?
– Только недостойный человек способен защищать от правосудия грязных насильников, убийц и погромщиков!
Несколько долгих, бесконечно томительных мгновений прекрасная барышня простояла, не двигаясь, в ожидании, очевидно, какой-то реакции. Не дождавшись, она еще раз смерила Владимира Анатольевича уничижительным взглядом и направилась обратно, к своему столику, за которым ее поджидала компания единомышленников.
Компания эта, из четырех человек, встретила героиню аплодисментами.
Громче всех бил в ладоши высокий прыщавый юнец в студенческой тужурке. Не отставал от него также тип с большим носом, у которого из-под расстегнутых пуговиц косоворотки выбивалась наружу густая кавказская поросль. Другой их приятель, тщедушный и лысоватый, в пенсне, тоже хлопал – однако чуть-чуть осторожнее, с некоторой оглядкой на официантов. Вместе с мужчинами, едва ли не в одну силу с ними, аплодировала своей подруге еще одна особа дамского пола – совершенно невыразительное создание с круглым лицом засидевшейся в девках поповны.
– Прикажете-с вызвать городового? – склонился над ухом Владимира Анатольевича возникший, как из-под земли, распорядитель.
Обычно знаменитая кондитерская Кочкурова на итальянской улице, куда присяжный поверенный Жданов привел на завтрак своего приятеля, весьма дорожила своей репутацией, обслуживала только приличную публику и никаких нарушений порядка по отношению к посетителям не допускала.
– Не надо, голубчик. Пустое… – Владимир Анатольевич сделал жест, будто бы отгоняя от себя насекомое. После чего посмотрел на встревоженное лицо гостя, Виктора Андреевича Кудрявого, приехавшего в Петербург из Вологды по делам земства:
– Да вы кушайте, кушайте, Виктор Андреевич. Здесь прекрасно готовят суфле!
– Благодарствуйте… – усмехнулся Кудрявый. – Интересно, я вижу, в столице живется.
– Хорошо хоть по физиономии не размахнулась. Или еще чего похуже…
– Похуже?
Виктор Андреевич был на десять лет старше своего приятеля, однако выглядел ему вполне ровесником. Происходил Кудрявый из старинного дворянского рода, окончил когда-то юридический факультет Петербургского университета, но карьеры не сделал – в скором времени его выслали за антиправительственную деятельность в город Грязовец Вологодской губернии. По окончании срока решил на берега Невы не возвращаться, много работал на ниве общественности, избран был председателем сначала уездной, а потом и губернской земской управы…
С молодым ссыльным Ждановым он сошелся на почве решительного совпадения взглядов на отечественную юриспруденцию и на ее роль в будущем переустройстве России. И поэтому, именно благодаря покровительству Виктора Андреевича, молодой юрист был зачислен сначала столоначальником в управе Грязовца, затем стал помощником присяжного поверенного при Вологодском окружном суде, а под самый конец ссылки – присяжным поверенным.
Виктор Андреевич, имевший в губернии благодаря своей деятельности широчайший круг разнообразных знакомств, оказал молодому коллеге-юристу поддержку на первых судебных процессах, в которых тот принял участие – в Великом Устюге, Тотьме, Кадникове, Вологде и Грязовце. Однако после того как отбывший свой срок наказания Жданов с позволения полицейского департамента окончательно перебрался из северных краев в Первопрестольную, чтобы вступить в число присяжных поверенных округа Московской судебной палаты, они больше так и не встречались.
Впрочем, приятели с той поры состояли между собой в переписке и уговорились встретиться, когда оба окажутся в Санкт-Петербурге…
– А вы как себе думали, любезный мой Виктор Андреевич? Вон, того же Крушевана, к примеру, вообще ножом порезали. Едва не до смерти.
– Какого Крушевана? – не понял земский председатель.
– Редактора газеты «Бессарабец». Из-за которого, собственно, все и началось…
– Видите ли, дорогой Владимир Анатольевич, – Кудрявый посмотрел на собеседника, стараясь подобрать необходимые слова, – вследствие прямого запрета правительства в нашей прессе, как известно, почти не писали про судебный процесс по делу о Кишиневском погроме. Обвинительный акт в России так и не был опубликован, напечатали его только за границей, по-моему, в Штутгарте…
– Да, приказано было конфисковать даже брошюры с проповедями православных иерархов, Иоанна Кронштадтского и епископа Житомирского Антония, которые обратились к пастве с осуждением погромщиков.
– Вот именно. Поэтому все, что я знаю, почерпнуто из нелегальной литературы и из иностранных газет, которые в Вологду к нам попадают нечасто и нерегулярно. Но когда я услышал, что вы приняли на себя по этому делу защиту некоторых активных погромщиков… – Виктор Андреевич отложил нож и вилку. – Не обижайтесь на меня, право слово, но такого поступка от вас – именно от вас, Владимир Анатольевич! – никто не ожидал.
Присяжный поверенный Жданов пожал плечами:
– Меня назначили.
Государственная ангажированность присяжных поверенных обеспечивалась в России не только присягой, в которой они обязывались сохранять верность государю императору, но и порядком комплектования адвокатуры. Состав присяжных поверенных контролировался Судебной палатой округа, при которой создавался Совет присяжных поверенных, чья деятельность также была поднадзорна Судебной палате. Совет, помимо прочего, рассматривал вопросы приема и отчисления, а также устанавливал очередность «хождения по делам лиц, пользующихся на суде правом бедности» и по делам о преступлениях, совершенных несовершеннолетними лицами, независимо от желания самих несовершеннолетних, а также их родителей или попечителей. Таким образом, формальное отсутствие административных отношений между адвокатом и государственной властью в реальности компенсировалось дисциплинарной практикой Совета присяжных поверенных.
– Но вы ведь могли уклониться?
– Да, в сущности, мог. Но не захотел.
– Простите великодушно, Владимир Анатольевич, однако я вас не понимаю.
Прыщавый студент за дальним столиком произнес что-то, видимо, в высшей степени остроумное и язвительное. Что-то такое, из-за чего вся компания молодежи громко расхохоталась, не переставая при этом разглядывать Жданова и его собеседника.
– Хорошо, – почти шепотом произнес присяжный поверенный, заглянув на дно пустой кофейной чашки. – Хорошо. Давайте я вам расскажу, как было дело?
– Я не настаиваю. Если это вам по какой-то причине неловко…
– То, что случилось в Кишиневе, по природе своей противно человеческому естеству. И тем не менее. Как известно, за два месяца до погрома в Дубоссарах сначала исчез, а потом был найден убитым четырнадцатилетний подросток. Ежедневная кишиневская газета «Бессарабец», возглавляемая неким господином Крушеваном, сразу же стала печатать и перепечатывать разного рода слухи и версии, будто это ритуальное убийство, совершенное евреями. Например, сообщалось, что труп якобы найден был с зашитыми глазами, ушами и ртом, с надрезами на венах и следами от веревок на руках. Или было написано, что один из убийц, ортодоксальный иудей, уже пойман и рассказал о деталях преступления… – Владимир Анатольевич жестом поманил официанта, показав ему на пустую кофейную чашку.
Виктор Андреевич молча слушал рассказ приятеля.
Настоящие преступники, родственники мальчика, зарезавшие его из-за наследства, были найдены позднее. Но еще до того, по требованию следователя, почти сразу установившего отсутствие ритуального характера убийства, газете «Бессарабец» пришлось опубликовать официальное опровержение напечатанных ранее домыслов. Приводились там и результаты вскрытия, показавшего, что подросток погиб от множественных колотых ран, а не от кровопотери, и подтвердившего отсутствие надрезов, швов на глазах и тому подобное. Опровержение помогло прояснить обстановку, но не успокоило население – многие обыватели посчитали его попыткой скрыть правду. Более того, агентами охранки был запущен по городу слух, будто царь лично издал секретный указ, разрешающий грабить и избивать евреев в течение трех дней после Пасхи. А за неделю до праздника в общественных местах города появились и листовки такого же содержания.
Присяжный поверенный дождался, пока официант отойдет от стола, и продолжил:
– И вот в воскресенье днем из толпы, собравшейся на площади, полетели первые камни в прилегающие еврейские дома, началось разорение лавок и магазинов…
– А что же городские власти?
– Полиция сразу арестовала шестьдесят человек. На улицы вывели воинские патрули из гарнизона, так что к вечеру все затихло, и ночь прошла спокойно. Но вот на следующий день началось нечто страшное… – Владимир Анатольевич сделал большой глоток кофе. – только представьте себе! До половины четвертого пополудни озверевшие толпы с окраин практически безнаказанно врывались в дома, убивали, насиловали, поджигали. Потом только солдатам раздали патроны и разрешили стрелять в негодяев. Погром подавили буквально за считанные минуты. Но к этому времени уже погибли сорок девять человек, почти шестьсот было ранено и покалечено, пожар уничтожил треть всех кишиневских домовладений…
– Цифры можно считать достоверными?
– По суду прошло сорок два трупа, из которых еврейского населения – тридцать восемь. У всех убитых найдены были повреждения, причиненные тяжелыми тупыми орудиями: дубинами, камнями, лопатами, у некоторых же острым топором. Многие из несчастных, которые остались в живых, были тяжело изувечены, женщин зверски насиловали на глазах у мужей…
– Огнестрельные раны? – над чем-то задумался председатель земской управы.
– Нет, таковых предварительным следствием обнаружено не было. Хотя в обвинительном акте указывалось, что евреи якобы стреляли в погромщиков из револьверов и ружей.
– И никого из них не привлекли к суду?
– Ни единого человека. Потому что это такой же бред прокуратуры, как и утверждение, что некие лица плескали в погромщиков из окон концентрированной серной кислотой.
– А сколько же всего народу проходило по делу? – поинтересовался Виктор Андреевич.
– Поначалу – свыше восьмисот человек, но суду оказалось предано меньше. Почти две с половиной сотни были освобождены от следствия и суда по недоказанности обвинения, многие получили судебные решения за мелкое хулиганство. В сущности, подследственных с серьезными обвинениями привлекли всего около сотни, однако из них только тридцать шесть обвинялись в убийствах и насилиях.
– А по окончательному приговору – сколько из них осуждено?
– Осуждены к тюрьме и каторге двадцать пять человек, остальные оправданы.
– Включая, насколько я слышал, и вашего подзащитного?
– Совершенно верно, – вздохнул присяжный поверенный. За дальним столиком все та же компания передовой молодежи принялась самозабвенно, на весь зал кондитерской, торговаться с официантом по поводу счета за чай и пирожные.
– На чем вы строили защиту, Владимир Анатольевич? – скорее из вежливости, чем из профессионального интереса, спросил земский деятель, в прошлом юрист.
– Не важно, – поморщился Жданов. – Намного важнее, милейший мой Виктор Андреевич, что уже в ходе судебного следствия появились вполне обоснованные подозрения, будто погром в Кишиневе был подготовлен и организован непосредственно Охранным отделением в лице ротмистра барона Левендаля. В ином случае отчего это будущие активные погромщики вдруг заволновались и как по команде стали собираться вместе? Неужели стихийно, и никто им заранее не указал ни времени, ни места, ни цели сбора? Во всяком случае, все это явно готовилось заранее, изо дня в день, на виду у губернатора, у жандармов, у местной полиции…
Кажется, молодежь все же наскребла по карманам какую-то мелочь и заплатила по счету. Во всяком случае обе девицы в сопровождении своих кавалеров вышли из-за стола, чтобы гордо проследовать к выходу. Остающихся в зале посетителей, включая Жданова и его собеседника, они не удостоили даже прощального взгляда.
Присяжный поверенный между тем продолжал:
– Адвокаты, участвовавшие в судебном процессе, не согласились ни с выводами и содержанием обвинительного акта, ни с решением суда. Они считали, что основные подстрекатели и участники погрома так и не были привлечены к суду, а количество осужденных не соответствовало масштабам преступления. Они требовали назвать виновниками погрома высокопоставленных царских чиновников, которые либо бездействовали, либо открыто помогали погромщикам. Потому что такая дьявольская затея, как погром, никогда не имела бы места, если бы она не была задумана в Департаменте полиции и не выполнялась по приказу оттуда.
– Ну, на это при нашем самодержавном режиме надеяться просто наивно, – покачал головой Виктор Андреевич.
– В конце концов из всех чиновников от должности отказался только губернатор. И, конечно же, господин прокурор нашел все обвинения против жандарма Левендаля несостоятельными, а про явного провокатора Крушевана и вовсе не вспомнил! Защита потерпевших пыталась сослаться, к примеру, на текст письма министра внутренних дел Плеве к кишиневскому губернатору. Но правительство только и нашлось, что отмахнуться лаконичным небрежным опровержением. Да и то лишь на девятый день после сенсационной публикации этого письма в «Таймс». А вместо следствия о распространении «заведомой фальшивки», которого следовало бы ожидать, и привлечения виновных в клевете к ответственности, просто выслало английского корреспондента за границу. Но, по моему мнению, это и не суть важно – писал что-то Плеве или не писал. Он вполне мог все, что требовалось, и по телефону сообщить. Вон, даже в обвинительном акте сказано было: «По телефону вызывали военные наряды».
– Значит, и вы все-таки допускаете, что к организации погрома было прямо причастно правительство?
– Нет, пожалуй. – Прежде чем ответить на этот вопрос, Владимир Анатольевич выдержал довольно длительную паузу. – Во всяком случае в ходе судебного следствия этому не было обнаружено прямых доказательств. Поэтому я лично полагаю, что речь должна идти скорее о наступившем параличе существующей власти, о ее политическом безволии. О постыдной недееспособности самодержавия защитить своих подданных. Вины правительства вполне достаточно уже и в том, что оно не справилось вовремя.
– Ну, мой друг, вам, конечно, должно быть виднее.
Жданов сразу почувствовал некоторое отчуждение в голосе собеседника и поторопился продолжить:
Знаете, дорогой мой Виктор Андреевич, я ведь ничуть не жалею, что принял участие в этом процессе. Я столько понял для себя про наше российское правосудие, я познакомился с такими адвокатами… Гольдштейн, Зарудный, Кальманович, сам Карабчевский, Сахаров – это же выдающиеся судебные ораторы, цвет адвокатского сословия, люди высочайшей профессиональной культуры. Это подлинные защитники правды и справедливости! Как вы сами, наверное, понимаете, они натолкнулись на такие трудности со стороны суда, которые лишали их почти всякой возможности свободно и по совести защищать интересы своих клиентов. Но, тем не менее, эти люди выстояли до конца, и никто не осмелится упрекнуть их в обратном…
* * *
Всего несколько дней назад по Неве прошел последний, запоздалый лед из ладожского озера.
«Минута, когда заключенный увидит затворившуюся за ним дверь, производит на человека глубокое впечатление, каков бы он ни был – получил ли воспитание или погружен во мрак невежества, виновен или невиновен, обвиняемый ли он и подследственный или уже обвиненный. Это уединение, вид этих стен, гробовое молчание – смущает и поражает ужасом. Если заключенный энергичен, если он обладает сильной душой и хорошо закален, то он сопротивляется и спустя немного просит книг, занятий, работы…»
Владимир Анатольевич поправил поднятый воротник пальто и перевернул страницу.
«…Если заключенный – существо слабое, малодушное, то он повинуется, но незаметно делается молчаливым, печальным, угрюмым; скоро он начинает отказываться от пищи и, если он не может ничем заняться, то остается неподвижным долгие часы на своем табурете, сложив руки на столе и устремив на него неподвижный взор. Смотря по степени его умственного развития, смотря по его привычкам, образу его жизни и нравственной конструкции, мономания принимает в нем форму эротическую или религиозную, веселую или печальную. Все это заставляет нас принять следующее положение: келейное содержание содействует более частому развитию сумасшествия».
Присяжный поверенный Жданов закрыл книгу, достал из портсигара папиросу, после чего попытался прикурить. Удалось это ему не сразу – сырой ветер с Ладоги погасил подряд несколько спичек, пока, наконец, Владимир Анатольевич не выпустил изо рта первую порцию ароматного дыма.
Мощные башни крепости, выстроенной в самом истоке Невы, видны были издалека. И еще лучше с пристани виден был водораздел между Ладожским озером и вытекающей из него рекой, которую остров и крепость делили на два мощных, не замерзающих даже зимой рукава.
– Ну, и где же обещанная переправа, любезнейший? – недовольно поинтересовался Жданов.
– Не извольте беспокоиться, ваше благородие. В скором времени будет, – заверил его полицейский урядник, дежуривший весь этот день на берегу. – Папироской не угостите?
– Прошу, прошу, любезный… Угощайтесь.
Про Шлиссельбургскую крепостную тюрьму с достоверностью мало что было известно. Да и те небогатые сведения, которые можно было почерпнуть из трудов по истории и художественных произведений, относились ко временам, удаленным от нынешних на вполне безопасное для царского правительство расстояние.
За свою многовековую историю крепость много раз переходила из рук в руки, однако с возведением Петропавловской цитадели и со значительным удалением северо-западных границ империи ее военное значение постепенно утратилось. Зато старинный замок стал идеальным местом для того, чтобы российские самодержцы могли надежно упрятать в нем врага или соперника, и в это же время держать его под рукой. В свой черед в Шлиссельбурге находились в заточении царевна Мария Алексеевна, дочь царя Алексея Михайловича, и Евдокия Федоровна Лопухина, первая жена Петра I. При Бироне в государевой тюрьме пытали и казнили четвертованием князей Долгоруких, при Елизавете Петровне здесь были заточены раскольники, а потом и сам Бирон с семейством, и, наконец, совершенно безвинный, несчастный государь Иоанн Антонович.
После событий на Сенатской площади так называемый Секретный дом шлиссельбургского замка стал местом заточения декабристов – Ивана Пущина, Вильгельма Кюхельбекера, братьев Бестужевых, Александра Поджио и других. Три года провел здесь кумир бунтующей молодежи Михаил Бакунин, много больше – участники польских восстаний. Однако уже в 1869 году все содержавшиеся в крепости политические заключенные были вывезены и распределены по центральным тюрьмам России. Шлиссельбург превратился в военно-исправительные арестантские роты, а еще через десять лет – в дисциплинарный батальон.
А в начале восьмидесятых решено было вновь вернуть Шлиссельбургу утраченный статус. Взойдя на престол после смерти отца, убитого террористами, император Александр III распорядился построить в Шлиссельбурге Новую тюрьму со строжайшим режимом, закрытую для какого-либо посещения. Это узилище, ставшее местом заключения особо важных политических преступников, стали сравнивать с Сахалином, о котором тогда говорилось: «Кругом море, а посередине горе». Здесь казнили народовольцев, убивших Александра II, и участников первого, неудачного, покушения на Александра III…
– Вон, идет, ваше благородие… видите? Вон, идет…
– Да, вижу, вижу…
Приглядевшись в том направлении, куда указывал урядник, Владимир Анатольевич не без труда разглядел нечто вроде парового баркаса, показавшегося из-за большой круглой Головиной башни, будто врезавшейся в Неву.
Открыв портфель, присяжный поверенный убрал в него книгу, которую перед этим читал.
Из нелегальной литературы, которая время от времени проходила через руки Владимира Анатольевича, можно было узнать, что условия тюремного содержания в Шлиссельбурге постоянно менялись – в зависимости от настроений, которые господствовали в правительстве в тот или иной момент. Однако всякий раз эти условия оставались такими, что не надо было никаких пыток в духе испанской инквизиции. Камеры были выкрашены в черный цвет, а предметы мебели – в темно-зеленый. Окна, закрытые решеткой из дюймовых полос железа, почти не пропускали дневного света через матовые стекла, и нельзя было бросить через них взгляд на волю. В камере неизменно царила такая сырость, что белье, несколько дней пролежавшее в ней, полностью покрывалось плесенью. Ни книг, ни письменных принадлежностей узникам крепости не давали, койка в камере даже у больных открывалась только ночью, днем спать запрещалось не только на полу, но даже сидя за столом. Все без исключения заключенные страдали самыми разнообразными заболеваниями; общим уделом были туберкулез, ревматизм и цинга, неизбежная при постоянном недоедании. Однако самым страшным было повальное безумие, которое в той или иной степени, в той или иной форме овладевало заключенными. И сколько доведенных до сумасшествия было замуровано в этих камерах! Одна из характерных особенностей Шлиссельбурга в том и заключалась, что здоровых и больных держали вместе. Лиц, «нарушающих тишину и порядок», вместо лечения били смертным боем – для того, в первую очередь, чтобы, глядя на сумасшедших, здоровые люди предвидели свою ужасающую судьбу. За нарушение тюремного режима заключенных могли поместить в карцер «с содержанием на хлебе и воде, с наложением оков», применить розги, лишить матраца на койке, обеда, ужина или чая. Личные данные заключенных держались в тайне и не выносились за стены крепости. Даже память об этих несчастных должна была умереть. В рапортах запрещалось упоминать фамилии и имена узников, которые фигурировали только под номерами, и лишь комендант крепости знал, кто есть кто. Сами же заключенные представления не имели о том, что происходит в мире за тюремными стенами. Прибавьте к этому однообразную отвратительную пищу и невозможность общаться с кем-либо – неудивительно, что многие узники подчас добровольно выбирали смерть…
Спустя час с небольшим Владимир Анатольевич уже высаживался на острове. Небольшая пристань, как две капли воды похожая на ту, с которой он только что покинул невский берег, встретила его почти у самой стены тюремного замка. В сопровождении местного стражника присяжный поверенный проследовал к прямоугольной Государевой башне, которая, как оказалось, имела определенную особенность. В отличие от большинства средневековых замков, куда можно попасть с перекидного моста напрямик, проход внутрь этой башни был развернут под углом в девяносто градусов – чтобы штурмующие не имели возможности пользоваться тараном.
…Так называемая Новая тюрьма на острове представляла собой двухэтажное здание, в котором оборудовали сорок одиночных камер. В качестве образца был взят проект американских мест заключения – коридор проходил сквозь оба этажа, а вдоль верхних камер по периметру тянулись галереи для круглосуточного надзора. Однако мест для узников здесь периодически не хватало, и часть из них стали размещать в переоборудованных помещениях гарнизонной казармы, которые именовались «нумерами». При этом камеры старинного «секретного дома», ставшего теперь Старой тюрьмой, использовались как карцер – и сюда же переводили из Новой тюрьмы заключенных, лишившихся рассудка. Здесь также проводили свои последние дни особо опасные государственные преступники, приговоренные к смертной казни.
– Портфельчик не изволите открыть?
– Да, конечно. Пожалуйста.
Защита обвиняемых по уголовным делам никогда не считалась в Российской империи занятием прибыльным или престижным. Взять хотя бы необходимые посещения арестантов: за последние годы присяжный поверенный Жданов столько раз побывал с этой целью в «казенных домах», что суровые правила, заведенные здесь, уже начали для него превращаться в привычку и почти не вызывали более внутреннего протеста против нарушения личных прав.
– Ничего недозволенного?
– Вот, пожалуйста, немецкое перо, чернила, бумаги по делу…
– Это что? – тюремный служащий наметанным взглядом выделил из содержимого адвокатского портфеля небольшой плотный сверток.
– Это курительный табак, совсем немного… конфеты… он любит, знаете ли…
– Не положено.
– Но, быть может, в порядке исключения… – Ни малейшей надежды на то, что из уговоров получится толк, у Владимира Анатольевича не было.
– Не положено! – повторил неумолимый сотрудник тюремного ведомства, однако вслед за этим указал на подоконник:
– Оставьте здесь. Я доложу по команде. Чем черт не шутит, могут потом разрешить…
– Спасибо. Я готов. – Сердясь на самого себя и одновременно испытывая какое-то неясное смущение, Владимир Анатольевич щелкнул замками портфеля.
– Тогда пойдемте, милостивый государь. – тюремщик встал и отстегнул от пояса тяжелую звонкую связку ключей. – Нет, не туда – вот в эту дверь, по лестнице. Да подождите вы, сейчас открою!
…Одиночная камера, в которой содержался приговоренный к повешению за террор социалист-революционер Каляев, имела одну сажень[5] в ширину и две сажени в длину. На удивление чистые белые стены с темной широкой полосой внизу подпирали белый же потолок. На значительной высоте находилось окно, замазанное темной краской и зарешеченное изнутри дюймовыми железными полосами. Возле окна стоял зеленый столик крохотных размеров с принадлежностями для письма, при нем того же цвета табурет и стул. У стены – обыкновенная деревянная лежанка с тощим матрацем, покрытым серым больничным одеялом, а в углу, возле двери, – классическая параша. Солнце, кажется, никогда не заглядывало сюда, и все в камере было насквозь и навечно пропитано сыростью.
– Приветствую, иван!
– Владимир! Здравствуй, друг мой дорогой, здравствуй, здравствуй…
Едва успела захлопнуться за тюремщиком кованая корабельным железом дверь, особо опасный государственный преступник и его адвокат заключили друг друга в объятия – после чего трижды, по обычаю, расцеловались. Ни для кого, включая следователя и агентов охранного отделения, не являлось секретом, что присяжный поверенный Жданов хорошо знал своего подзащитного еще по Вологодской ссылке, куда тот приезжал из Ярославля в гости к Борису Савинкову.
– Как добрался? Как чувствуешь себя? Как здоровье?
Владимир Анатольевич даже не сразу нашел, что ответить:
– Да все благополучно – вот, доехал…
Иван Каляев, двадцати восьми лет от роду, за время пребывания в тюрьме практически не изменился – такой же худой и бледный, как и на воле, с немного оттопыренными ушами и с пронзительным взглядом больших, чуть навыкате, глаз.
– Веришь ли? Я действительно нахожусь на волне радости, что задуманное совершил, и жду смерти без унизительного страха. На днях меня повесят. И по ночам я сплю, а ты сам знаешь, что спокойный сон возможен только при исполнении желания – человек перестает спать, когда нет ответа и когда он бессилен что-то изменить. Может быть, сейчас я самый счастливый человек на свете…
Следовало бы признать, что Боевая организация социалистов-революционеров очень тщательно выбирала объекты для своих террористических актов. В первую очередь устранялись прагматики и профессионалы, способные своими действиями если и не спасти правящий режим, то отсрочить на долгие годы падение самодержавия. По этой причине эсерами были убиты министры Боголепов, Сипягин, Плеве, за которыми в начале 1905 года в мир иной должен был последовать генерал-губернатор Москвы великий князь Сергей Александрович.
Боевики нового поколения считались в революционной среде прямыми продолжателями дела народовольцев. Они даже заимствовали у них формы и методы исполнения терактов – хотя за четверть века технологии убийства стали значительно совершеннее. Появились и пулеметы, которые вполне можно было установить на безопасном расстоянии, и разрывные гранаты армейского образца, однако эсеры оставили прежний, самый рискованный способ ручного метания самодельных бомб.
Сознательно избранный ими, этот способ практически не оставлял шансов выжить самому метальщику и превращал террористический акт в нечто вроде жертвоприношения, искупления собственной смертью греха человекоубийства.
«Убивший да убьет себя!» – провозглашала новая заповедь боевиков.
Второго февраля 1905 года в Большом театре должен был состояться спектакль в пользу склада Красного Креста, находившегося под покровительством великой княгини Елизаветы Федоровны. Великий князь не мог не посетить театра в этот вечер, на который и было назначено приведение в исполнение приговора, который вынесла Сергею Александровичу партия социалистов-революционеров.
Террористка Дора Бриллиант, остановившаяся в гостинице «Славянский базар» на Никольской, еще днем приготовила бомбы – одна из них предназначалась Каляеву, известному членам Боевой организации под конспиративными кличками Поэт и Янек. Было неясно, в котором часу великий князь поедет в театр, поэтому решили ждать его от начала спектакля, то есть приблизительно с восьми часов пополудни.
В семь часов на Никольскую пришел Борис Савинков, встретился с Дорой и забрал у нее обе бомбы. В условленном месте Иван Каляев забрал у Савинкова свою бомбу и занял позицию на Воскресенской площади, возле здания московской городской Думы. От Никольских ворот Кремля великому князю было только два пути в Большой театр, на одном из которых дежурил Каляев, а на другом, в проезде Александровского сада, – боевик Куликовский. Оба метателя были одеты крестьянами – в поддевках, картузах и высоких сапогах; бомбы их были завернуты в ситцевые платки. Стоял сильный мороз, подымалась февральская вьюга, однако Иван терпеливо ждал на пустынной и темной площади. В начале девятого часа от Никольских ворот показалась карета великого князя – Каляев тотчас же отличил ее по ярким белым огням фонарей. Карета свернула на Воскресенскую площадь, и в темноте боевику показалось, что он узнает кучера Рудинкина, всегда возившего именно великого князя. Тогда, не колеблясь, он бросился наперерез и уже поднял руку, чтобы метнуть смертельный снаряд… в карете, кроме великого князя Сергея, он неожиданно увидал великую княгиню и детей великого князя Павла – Марию и Дмитрия. Террорист опустил бомбу и отошел.
