Читать онлайн Октябрь бесплатно

China Mieville

OCTOBER

Copyright © China Miеville 2017

© Мовчан А., Федюшин В., Белякова Т., перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Посвящается Гурру

«……………………

………………………»

Н. Г. Чернышевский, «Что делать?»

Введение

В разгар Первой мировой войны, когда растерзанная Европа истекала кровью, одно из американских издательств выпустило получившую широкую известность книгу Александра Корнилова «Современная российская история». Корнилов, либеральный ученый и общественный деятель, завершил свой труд в 1890 году, но специально для этого издания на английском языке, увидевшего свет в 1917 году, его переводчик, Александр Каун, актуализировал текст. Завершающий абзац книги в переводе Кауна начинается с грозного предостережения: «Не нужно быть пророком, чтобы предсказать, что существующему порядку вещей предстоит исчезнуть».

И этот порядок действительно исчез – как и было предсказано. В этот бурный, удивительный по насыщенности историческими событиями год Россия была потрясена и сокрушена даже не одним, а сразу двумя восстаниями, двумя сумбурными политическими переворотами, двумя государственными трансформациями. Сначала, в феврале, было свергнуто самодержавное правление, державшееся почти полтысячелетия. Затем, в октябре, произошли события с гораздо более важными последствиями, крайне трагическими и сильно повлиявшими на дальнейшее развитие мира.

Период с февраля по октябрь 1917 года представлял собой непрерывную борьбу за власть, в эти месяцы сжималась пружина истории. До сих пор не стихают споры насчет того, что же тогда произошло и как оценивать произошедшее. Февральская и прежде всего Октябрьская революции уже давно стали призмами, сквозь которые рассматривается любая политическая борьба за свободу.

Уже стало традицией, сочиняя произведение на историческую тему, отрекаться от химерической «объективности», интерес к коей ни один автор не хочет или не способен поддерживать. Я следую этой традиции. Если же я ее нарушил, то, надеюсь, пусть догматически, пусть слепо, я все же остался ее сторонником. В этой книге есть злодеи и герои. Не пытаясь выглядеть беспристрастным, я старался быть честным – и рассчитываю, что для читателей с различными политическими взглядами мой рассказ окажется полезным.

О русской революции написано много, и многие из этих произведений просто превосходны. Хотя моя книга основана на документальных материалах, она не претендует на роль исчерпывающего научного исследования. Это, скорее, краткое введение для тех, кто интересуется увлекательными историческими сюжетами, кто жаждет оказаться во власти ритмов революции. По сути, это художественное произведение. 1917 год представляет собой захватывающий роман, он полон исторических событий, надежд, предательств, невероятных совпадений, войн и интриг. Он соткан из мужества, трусости и глупости, из фарса, безрассудства и человеческих трагедий, из непомерных амбиций и эпохальных перемен, из ослепительного света, стали и теней, из дорог и поездов.

В самой «русскости» словно уже есть что-то опьяняющее тех, кто думает о России. Снова и снова споры об историческом пути страны (особенно между теми, кто не является русским по национальности, но иногда и между самими русскими) сворачивают к сентиментальному традиционализму, к неизъяснимой Русской Душе, этой «вещи-в-себе». Бесконечно печальная, непостижимая, многострадальная Россия-матушка… Как пишет Вирджиния Вулф в своем фантастическом романе «Орландо», здесь «закаты медлят… не ошарашивает вас своей внезапностью рассвет, и фраза часто остается незавершенной из-за сомнений говорящего в том, как бы ее лучше закруглить»[1].

Это не дело. Вряд ли могут быть сомнения в том, что у России – свой, особый исторический путь, что этим можно объяснить русскую революцию (правда, поверхностно). Пусть так; но нужно учитывать эти особенности, не забывая о главном: о всемирно-исторических причинах и последствиях политического переворота, произошедшего в России.

Поэт Осип Мандельштам в стихотворении, посвященном событиям 1917 года, говорит о «сумерках свободы». Сумерки предвещают наступление ночи, но есть и предрассветные сумерки. В этой связи переводчик Борис Дралюк задавался вопросом: что́ Мандельштам предлагает восславить, «угасающий свет свободы или ее первый слабый проблеск»?

Вероятно, правильнее вести речь не о медлящих закатах и рассветах, не ошарашивающих своей внезапностью, а о сумерках. Нам всем знакомо сумеречное состояние, и мы еще будем погружаться в него. Сумерки бывают не только в России.

Да, это русская революция, но она имела и имеет отношение не только к России. Она вполне может стать общим достоянием. И коль скоро ее фразы остаются незавершенными, от нас зависит, как лучше их закруглить.

Замечание о датах

Для исследователя русской революции в буквальном смысле «порвалась дней связующая нить»[2]. До 1918 года в России использовался юлианский календарь, который отставал на тринадцать дней от современного григорианского. Поскольку действующие лица этой книги использовали именно юлианский календарь, пользуюсь им и я. В некоторых работах можно прочитать, что Зимний дворец был взят 7–8 ноября 1917 года. Однако те, кто его брал, делали это 25–26 октября по своему календарю, и именно слово «Октябрь» перестало быть просто названием месяца, превратившись в лозунг. Поэтому, что бы ни утверждал григорианский календарь, эта книга – об Октябре.

Глава 1

Предыстория событий 1917 года

Человек стоит на продуваемом ветром острове, глядя в небо. Он плотно сложен, силен и чрезвычайно высок, порывы майского ветра треплют на нем добротную одежду. Он не обращает внимания на плеск Невы, на кустарник и зелень прибрежной топи. С его плеча свисает ружье, над ним парит орел. Человек с восторгом всматривается в даль.

Петр Великий, всесильный правитель России, как зачарованный долгое время наблюдает за орлом. Он восхищен его полетом.

Наконец он резко поворачивается и втыкает во влажную землю штык. Он проводит клинком сквозь грязь и корни, вырезая сначала одну, а затем вторую длинную полосу дерна. Он отряхивает их от земли и перетаскивает, пачкаясь в грязи, на то место, над которым парит орел. Там он выкладывает из полос дерна крест и кричит во все горло: «Здесь будет город заложен!» Так в 1703 году на Заячьем острове в Финском заливе, на земле, отвоеванной у Швеции в Северной войне, царь повелел построить большой город, названный в честь его святого покровителя, городом святого Петра, Санкт-Петербургом.

И этого никогда не было. Ничего такого царь не делал.

Эта история – стойкий миф о том, что Федор Достоевский назвал «самым отвлеченным и умышленным городом на всем земном шаре». Но хотя Петр Первый и не присутствовал на месте основания Санкт-Петербурга в день закладки, тот был построен в соответствии с его мечтой, вопреки логике и здравому смыслу, на кишащем комарами берегу балтийского залива, в зоне затопления, которая весь год продувается штормовыми ветрами, а зимой сковывается жестокими морозами.

Сначала царь руководил строительством Петропавловской крепости, обширным сооружением в виде звезды, которое покрыло небольшой остров, чтобы при необходимости отразить ответное нападение шведов, так никогда и не состоявшееся. Затем Петр Первый распорядился построить у стен крепости в соответствии с последними проектами большой порт. Это станет его «окном в Европу».

Петр Первый был фантазером, и весьма жестким при этом. Он являлся современно мыслящим деятелем, презрительно относившимся к елейной «славянской замшелости» России. И если древняя Москва представляла собой живописный хаотичный клубок улиц в псевдовизантийском стиле, то в отношении Санкт-Петербурга Петр Первый указал, что он должен быть построен рационально, по прямым линиям, с изящными очертаниями грандиозного масштаба, широкими горизонтами, каналами, пересекающими проспекты города, с многочисленными величественными дворцами в классицистском стиле или сдержанном барочном – это был решительный отход от традиций и архитектуры куполов-луковок. По этому новому образу и подобию Петр Первый был намерен перестроить всю Россию.

Царь нанял иностранных архитекторов, велел внедрить европейский стиль, настоял на том, чтобы при строительстве был использован камень. Он в приказном порядке заселил свой город, распорядившись о переезде купцов и дворян в зарождавшуюся метрополию. Первые годы по недостроенным улицам Санкт-Петербурга по ночам бродили волки.

Улицы города были проложены, болота осушены, колоннады на бывшей трясине возведены тяжким принудительным трудом. Десятки тысяч крепостных и каторжников были под конвоем согнаны на земли, определенные Петром к застройке. Они закладывали фундаменты зданий в непролазной грязи и умирали в огромных количествах. Под городом осталось лежать сто тысяч трупов. Санкт-Петербург станет известен как «город на костях».

В 1712 году в качестве решительного шага против презираемого московского прошлого Петр сделал Санкт-Петербург столицей России. В течение следующих двух столетий с небольшим именно здесь будут происходить наиболее важные политические события. Москва, Рига, Екатеринбург и все остальные города и обширные губернии Российской империи также будут играть заметную роль, и их историей нельзя пренебрегать, однако именно Санкт-Петербург станет горнилом обеих революций. История 1917 года с ее долгой предысторией – это прежде всего история его улиц.

* * *

Россия, где слились европейские и восточнославянские традиции, в течение длительного времени формировалась на отвале, который, по словам одного из главных героев 1917 года Льва Троцкого, оставили «западные варвары, поселившиеся на развалинах римской культуры. На протяжении веков князья и цари торговали и вели войны с кочевниками восточных степей, монголами и Византией. В шестнадцатом веке великий князь Московский Иван IV, прозванный впоследствии Грозным, завоевав территории на востоке и на севере, стал «царем всея Руси», правителем громадного и весьма разношерстного царства. Он сплотил Московское государство под властью безжалостного самодержавия. Несмотря на лютые методы правления, здесь периодически вспыхивали бунты и мятежи – они всегда вспыхивают. Некоторые (например, Пугачевское восстание казаков и примкнувших к ним крестьян в восемнадцатом веке) являлись движением народных масс. Сопровождавшиеся большой кровью волнения кроваво же подавлялись.

После того как Иван Грозный отошел к праотцам, началась династическая свистопляска. Она продолжалась до тех пор, пока бояре и православное духовенство не избрали в 1613 году на царство Михаила Романова, положив тем самым начало династии, правившей до 1917 года. В указанном столетии положение мужика, русского крестьянина, было определено жесткой системой феодального крепостничества. Крепостные прикреплялись к имению (поместью), владелец которого (помещик) обладал практически безграничной властью над своими крестьянами. Крепостных часто передавали, и при этом их личное имущество, а также их семьи могли оставаться у первоначального владельца.

Это был суровый и весьма живучий институт. Крепостное право сохранялось в России и в XIX веке, когда Европа уже отказалась от него. Историй невероятных притеснений крестьян не счесть. «Модернисты», западники, считали крепостное право позорным тормозом прогресса, а их оппоненты из числа «славянофилов» осуждали этот институт как западное изобретение. Они сходились в том, что с крепостничеством следует покончить.

Наконец в 1861 году Александр II, «царь-освободитель», снял с крепостных зависимость от землевладельцев, отменив крепостное право; крестьяне перестали быть собственностью. Несмотря на то что реформаторы в России очень плохо относились к жестокому обращению с крепостными, отнюдь не добросердечие сподвигло их на этот шаг. Решающим фактором стала обеспокоенность волной крестьянских выступлений и бунтов, и именно острота ситуации способствовала принятию соответствующего решения.

Сельское хозяйство и промышленность находились в застое. Крымская война 1853–1856 годов с Британией и Францией выявила отставание России во многих областях, военное поражение унизило страну. Стала очевидной насущная необходимость модернизации и либерализации Российской империи. Именно по этой причине возникли «великие реформы» Александра II, которые означали радикальные трансформации в армии, системах образования и правосудия, ослабление цензуры, передачу части власти органам местного самоуправления. Но ключевым элементом «великих реформ» была отмена крепостного права.

Однако освобождение крестьян носило весьма ограниченный характер. Выходящие из крепостной зависимости крестьяне получали не всю ту землю, где раньше работали, а лишь надел, за который они должны были отбывать барщину либо платить абсурдный оброк. Надел средней величины был слишком мал для пропитания крестьянской семьи (поэтому крестьяне постоянно голодали), и его размеры сокращались по мере роста населения. Крестьяне по-прежнему оставались ущемленными в правах. Теперь они были привязаны к деревенской общине, миру, однако нищета вынуждала их к сезонному труду на различных строительных работах, в горнорудном деле, в промышленности и в торговле, как на законных основаниях, так и нелегально. Они пополняли небольшой, но постоянно растущий рабочий класс страны.

Не одни цари мечтают о процветающих царствах. Как и все угнетенные народные массы России, русские крестьяне представляли себе утопические страны, где можно отдохнуть от непосильного труда. В народных преданиях рассказывалось о легендарной стране свободы Беловодье, о невидимом граде Китеже, погрузившемся в воды озера Светлояр. Иногда озадаченные исследователи принимались за конкретные поиски тех или иных волшебных земель, но крестьяне предпочитали прибегать к иным методам: в конце девятнадцатого века по всей России прокатилась волна крестьянских выступлений.

Под влиянием инакомыслящих писателей (таких, как Александр Герцен, Михаил Бакунин, язвительный Николай Чернышевский) сформировалось движение народников, радетелей за народ. В таких обществах народников, как, например, «Земля и воля», состояли в основном люди из нового слоя просветителей с мессианским мироощущением – это были представители интеллигенции, где все увеличивалась доля простолюдинов.

«Человек будущего в России – мужик», – утверждал Александр Герцен в начале 1850-х годов. Историческое развитие страны шло медленно, либеральное движение было слабым, и народники не обращали внимания на города, думая о крестьянской революции. В российской крестьянской общине они видели зачаток, основу аграрного социализма. Мечтая воплотить в жизнь свои надежды, тысячи молодых радикалов шли «в народ», чтобы учиться у крестьянства, трудиться вместе с ним, повышать сознательность этого темного класса.

Немного горького юмора: когда народников в массовом порядке арестовывали, зачастую это происходило по просьбе самих же крестьян.

Один из деятелей народничества, Андрей Желябов, сделал следующий вывод: «История движется ужасно тихо, надо ее подтолкнуть». Другие народники также были убеждены в необходимости ускорить ход истории, для чего считали возможным прибегнуть к насильственным методам.

В 1878 году Вера Засулич, радикально настроенная молодая студентка из обедневшей дворянской семьи, серьезно ранила из револьвера петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова, которого многие российские интеллигенты ненавидели за то, что он приказал выпороть не проявившего к нему должного почтения заключенного. Суд присяжных нанес неожиданный удар режиму, оправдав Засулич, которая после своего освобождения бежала в Швейцарию.

В следующем году в результате раскола общества «Земля и воля» появилась новая организация – «Народная воля», уже более боевая. Входившие в нее ячейки верили в необходимость революционного насилия и были готовы действовать соответствующим образом. В 1881 году после нескольких неудачных попыток они добились желанной цели.

В первое воскресенье марта, когда царь Александр II направлялся в Санкт-Петербургскую академию верховой езды, молодой член «Народной воли» Николай Рысаков бросил в бронированную царскую карету бомбу, завернутую в платок. Раздался оглушительный взрыв. Среди криков раненых зевак царская карета дернулась и остановилась. Александр II, пошатываясь, вышел; вокруг царил хаос. Пока он раздумывал, что ему делать, товарищ Рысакова, Игнатий Гриневский, выступил вперед и бросил вторую бомбу, крикнув при этом: «Еще слишком рано благодарить бога!»

Прогремел еще один мощный взрыв. «Среди снега, мусора и крови, – вспоминал впоследствии кто-то из царской свиты, – виднелись остатки изорванной одежды, эполет, сабель и кровавые куски человеческого мяса». «Царя-освободителя» разорвало.

Для радикалов это была пиррова победа. Новый царь, Александр III, более консервативный и не менее авторитарный, чем его отец, развязал жестокие репрессии. Он разгромил «Народную волю», казнив множество ее членов, реорганизовал политическую полицию, пресловутую охранку, известную своими жесткими методами. В условиях наступившей реакции проходили организованные беспорядки, известные как «еврейские погромы». Евреи в России представляли собой угнетенное меньшинство, с которым обращались с крайней жестокостью. Они были серьезно поражены в правах. Так, им разрешалось проживать только в пределах черты оседлости на Украине, в Польше, на западе российской части империи и в некоторых других районах (хотя допускались и некоторые исключения). Евреи уже давно по традиции являлись «козлами отпущения» при возникновении в стране кризисных обстоятельств (в общем-то, они и являлись таковыми всякий раз). Теперь те, кто обвинял их во всем подряд, обвинили их в смерти царя.

Народники, оказавшись в сложной ситуации, решили ответить новыми террористическими акциями. В марте 1887 года полиция Санкт-Петербурга смогла выявить подготовку покушения на Александра III. Были повешены пять зачинщиков из числа студентов, в том числе сын инспектора народных училищ в Поволжье, яркий, преданный революционному делу молодой человек, звавшийся Александр Ульянов.

В 1901 году, через семь лет после смерти (по естественным причинам) жестокого и властного Александра III и восшествия на трон его сына и верного продолжателя Николая II, произошло слияние нескольких народнических организаций в рамках немарксистской аграрной социалистической платформы (хотя некоторые из этих организаций считали себя марксистскими), основанной на тезисе об особом пути развития России и сосредоточенной на крестьянском вопросе. Новая структура стала называться Партия социалистов-революционеров, или эсеров. Вновь созданная партия сохранила установку на насильственную борьбу. Спустя время вооруженное крыло эсеров, их боевая организация не колеблясь продолжила акции, которые даже сторонники эсеров называли «террористическими».

По злой иронии одного из руководителей эсеров, незаурядного партийного лидера Евно Азефа, который несколько лет руководил деятельностью БО, через десяток лет разоблачили как тайного агента охранки, что стало сокрушительным ударом по боевой организации. Спустя несколько лет, в переломные моменты революционного 1917 года, другие два руководителя эсеров, Екатерина Брешко-Брешковская и Виктор Чернов (главный теоретик партии), станут заметными фигурами среди самозабвенных сторонников порядка – режима Временного правительства.

* * *

В последние годы девятнадцатого века в России были выделены существенные средства на развитие инфраструктуры и промышленности, в том числе на реализацию масштабной программы строительства железных дорог. Многочисленные строительные бригады прокладывали железнодорожные пути через всю страну, объединяя обширные пространства империи. Создавалась, в частности, Транссибирская железнодорожная магистраль. «Со времени появления Великой Китайской стены мир еще не видел строительства подобного масштаба», – не скрывал своего восхищения сэр Генри Норман, британский свидетель строек. Николай II считал создание этого транзитного маршрута между Европой и Восточной Азией своим «священным долгом».

Стремительно росла численность городского населения России. Отмечался приток иностранного капитала в страну. В районе Санкт-Петербурга, Москвы, на украинском Донбассе возникали крупные предприятия. Тысячи рабочих стремились выжить, трудясь в нечеловеческих условиях на заводах и фабриках при полном безразличии к ним владельцев предприятий, и первые робкие шаги делало рабочее движение. В 1883 году молодой Георгий Плеханов, позднее основной теоретик социализма в России, вместе с легендарной Верой Засулич (покушавшейся на жизнь Ф. Ф. Трепова) основал в Женеве первую российскую марксистскую организацию, «Освобождение труда».

Вслед за этим в России появилось множество кружков, в которых читалась революционная литература, агитационных ячеек, собраний различных единомышленников, протестовавших против безжалостного мира капитала, его эксплуататорской сущности, против подчинения всего прибыли. Будущее, к которому стремились марксисты (коммунизм), их противникам представлялось таким же абсурдом, как, к примеру, созданная воображением крестьян сказочная страна Беловодье. Согласно марксистской идеологии, в будущем не станет места частной собственности и связанному с ней насилию, эксплуатации и отчуждению, современные технологии сократят время и интенсивность человеческого труда, будут созданы все условия для расцвета человечества. По утверждению Карла Маркса, «при коммунизме… начинается развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы». Вот чего хотят марксисты.

Марксисты представляли собой компанию эмигрантов, ученых и рабочих, грешников, связанных семейными, дружескими и интеллектуальными, политическими узами и постоянно полемизирующих. Они сплелись в клубок противоречий, каждый знал каждого.

В 1895 году в Москве, Киеве, Екатеринославе, Иваново-Вознесенске и Санкт-Петербурге была создана политическая организация «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». В столице России основателями этой организации явились молодые марксисты Юлий Цедербаум и его друг Владимир Ульянов, брат Александра Ульянова, студента-народника, казненного восемь лет назад. В то время было принято брать политические псевдонимы, поэтому Цедербаум, младший из двух, с тощей фигурой, жидкой бородкой и в пенсне, назвался Мартовым. Владимир Ульянов, бойкий, преждевременно лысеющий молодой человек с запоминающимся прищуром, стал известен как Ленин.

Мартову, русскому еврею, родившемуся в Константинополе, в то время было двадцать два года. По выражению одного из коллег по левому лагерю, это был «довольно очаровательный представитель богемы… со склонностями завсегдатая кафе, безразличный к комфорту, постоянно спорящий и слегка эксцентричный». Слабый и постоянно кашляющий, весьма подвижный, разговорчивый, но безнадежный как оратор, впрочем, как и организатор, хоть и способный произвести сильное впечатление, Мартов в первые времена рабочего движения представлял собой образчик рассеянного, погруженного в свои мысли интеллектуала. Однако мысли, в которые он был погружен, заслуживали всяческого уважения. И хотя его действия пока не простирались дальше межфракционных сражений, типичных для формирующихся политических движений, он был известен даже среди идеологических противников своей честностью и искренностью. Многие его уважали. И даже любили.

Что же касается Ленина, то все, кто его встречал, были буквально зачарованы им. Кажется, ни о ком не писали так много, как о нем: из подобных книг можно составить библиотеку. Его с легкостью мифологизируют, боготворят, демонизируют. Для своих врагов он хладнокровный виновник массовых убийств, для сторонников – богоподобный гений; для товарищей и друзей – застенчивый, смешливый любитель детей и кошек. Склонный к выстраиванию четких фраз и использованию несколько неуклюжих метафор, он был скорее автором доступных текстов, чем искрометным художником слова. Однако его работы и выступления завораживают, даже пронзают своей поразительной плотностью и сосредоточенностью. На протяжении всей жизни Ленина его противники и соратники будут резко критиковать его за суровость избранных методов политической борьбы, бескомпромиссность и жесткость на грани безжалостности. При этом все сойдутся во мнении, что он обладал удивительной силой воли. Ленинская страсть и самопожертвование выделялись даже на фоне тех, кто посвятил жизнь политическим идеям, готовясь умереть за них.

Его отличали прежде всего обостренное чутье на политический момент и способность всегда находить выход. Луначарский отмечал, что «Ленин имеет в себе черты гениального оппортунизма, то есть такого оппортунизма, который считается с особым моментом и умеет использовать его в целях общей всегда революционной линии».

Нельзя утверждать, что Ленин никогда не ошибался. Он, однако, обладал развитым чувством того, когда и где следует подтолкнуть события, как именно и с какой силой это сделать.

В 1898 году, на следующий год после ссылки Ленина в Сибирь за революционную деятельность, марксисты объединились в Российскую социал-демократическую рабочую партию (РСДРП). В течение нескольких лет, несмотря на ссылку, Мартов и Ленин оставались близкими товарищами и друзьями. Совершенно разные по характерам (что предполагало неизбежные ссоры), они тем не менее дополняли друг друга и симпатизировали один другому. Это была пара марксистских вундеркиндов.

От Карла Маркса, какими бы ни были их различия с ним по другим положениям, идеологи РСДРП переняли установку видеть в истории череду последовательных фаз, необходимо идущих одна за другой. Такие концепции могут существенно варьироваться в деталях – Карл Маркс сам выступал против превращения своего «исторического очерка» о возникновении капитализма в историко-философскую теорию о всеобщем пути, по которому обречены идти все народы; он заявил, что это было бы для него «слишком почетно и стыдно одновременно». Тем не менее среди большинства марксистов в конце девятнадцатого века не вызывало споров то, что социализм, следующий после капитализма этап на пути к коммунизму, может возникнуть только из буржуазного порядка с его особыми политическими свободами и рабочим классом, которому предстоит взять власть в свои руки. Отсюда следовало, что самодержавная Россия, где преобладало крестьянское население, а рабочий класс был весьма незначительным (и в основном состоял из крестьян только что от сохи), где процветало помещичье землевладение и самодержавие, еще не созрела для социализма. Как выразился Плеханов, в российском крестьянском тесте было еще недостаточно пролетарских дрожжей, чтобы приготовить пирог социализма.

Память о крепостном праве еще жила. Буквально в нескольких километрах от городов крестьяне продолжали жить в средневековом убожестве. Зимой они держали животных в избах, и те претендовали на место у печи. Стоял запах пота, табака и гари. Какие бы улучшения в стране ни происходили, многие крестьяне по-прежнему ходили босиком по грязным улицам, и уборными им служили ямы. Все дела, относившиеся к пользованию землей, решались на беспорядочных общинных сходах исключительно путем перекрикивания друг друга. Нарушителей общепринятых обычаев заглушали криками и шумом, зачастую их прилюдно позорили, а иногда и забивали до смерти.

Но было кое-что и похуже.

Согласно восторженным декламациям Карла Маркса и Фридриха Энгельса в «Манифесте Коммунистической партии», именно «буржуазия сыграла в истории чрезвычайно революционную роль. Она… разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы» и, сосредоточив пролетариат на крупных предприятиях, создала тем самым «своих собственных могильщиков». Однако в России буржуазия не являлась ни безжалостной, ни революционной. Она не разрывала никаких пут. В программном документе РСДРП было записано: «Чем дальше на восток Европы, тем в политическом отношении слабее, трусливее и подлее становится буржуазия и тем большие культурные, политические задачи выпадают на долю пролетариата».

Автор этих слов, Петр Струве, вскоре повернет вправо. В России такие (так называемые легальные) марксисты часто через марксистскую идеологию окольным путем шли в либералы; их внимание плавно перемещалось с нужд рабочего класса к необходимости «модернизации» капитализма (чего трусливая российская буржуазия никак не могла осуществить). Еще одной «ересью» являлся «экономизм», согласно которому рабочие должны сосредоточиться на профсоюзной деятельности, предоставив право заниматься политикой либералам, борющимся за их права. Ортодоксальные марксисты осудили упомянутые еретические расхождения с их идеологией, расценив их как направленные на подрыв социалистической борьбы. Тем не менее «легальные» марксисты и сторонники «экономизма», невзирая на очевидную неэффективность их концепций, сосредоточились на рассмотрении текущих ключевых вопросов. И столкнулись с головоломкой для левых: как вообще может существовать социалистическое движение в незрелой стране со слабым и маргинальным капитализмом, многочисленным отсталым крестьянством и монархическим режимом, который не имеет совести претерпеть буржуазную революцию?

* * *

В конце девятнадцатого века империя особенно активно стала утолять свою страсть к расширению. Колониально-верноподданнические настроения в стране проявлялись в безусловной поддержке языка и культуры правящих российских элит и наступлении на права меньшинств. Ряды националистов и левых пополнялись коренными народами и народностями: литовцев, поляков, финнов, грузин, армян, евреев. Социалистическое движение в Российской империи всегда являлось многонациональным, полиэтническим, вобрав непропорционально большую долю представителей различных меньшинств.

Начиная с 1894 года вавилонским столпотворением империи правил Николай Романов. В юности Николай II стоически переносил издевательства своего отца. Вступив на престол, он отличался учтивостью, был предан своему долгу – больше о нем было нечего сказать. «Его лицо, – неохотно сообщает один чиновник, – невыразительно». Для него было характерно не наличие черт, а их отсутствие: отсутствие выражения на лице, воображения, интеллекта, проницательности, напористости, решительности, душевных порывов. К этому описанию можно добавить еще то, что он производил впечатление «постороннего», брошенного на произвол судьбы и плывущего, куда не несет история. Он был образованной пустышкой, заполненной предрассудками своего окружения (среди которых следует отметить и антисемитизм, допускавший еврейские погромы и направленный, в частности, против жидов-революционеров). Испытывая отвращение к каким-либо переменам, он был беззаветно предан идее самодержавия. При произнесении слова «интеллигенция» его лицо искажалось, словно он был вынужден произнести слово «сифилис».

Его супруга, Александра Федоровна, внучка английской королевы Виктории, была крайне непопулярна в российском обществе. В какой-то степени это объяснялось шовинизмом (в конце концов, она была немкой, а между двумя странами в тот период нарастала напряженность), но такая ситуация сложилась также в результате ее безрассудных интриг и явного презрения к русскому народу. Французский посол в России Морис Палеолог кратко описал ее следующим образом: «Душевное беспокойство, постоянная грусть, неясная тоска, смены возбуждения и уныния, навязчивая мысль о невидимом и потустороннем, суеверное легковерие».

У Романовых было четыре дочери и сын Алексей, больной гемофилией. Они были дружной, любящей семьей. Принимая во внимание упорное стремление царя и царицы не видеть дальше своего носа, они были обречены.

* * *

С 1890 по 1914 год масштабы рабочего движения в России существенно выросли, само движение окрепло. Для борьбы с ним власти прибегали к совершенно бездарным методам. Так, например, в городах растущее народное недовольство пытались сдержать путем создания легальных профсоюзов, рабочих обществ, подконтрольных полиции. Чтобы обеспечить идее хоть какую-то привлекательность, общества эти должны были действительно решать насущные проблемы рабочих, а их организаторы должны были, по выражению историка-марксиста Михаила Покровского, являться «хоть каким-то подобием революционных агитаторов». Требования, которые предъявляли эти общества власти, являлись лишь слабым эхом рабочих призывов, но и в слабых отголосках можно было разобрать идеи, последствия применения которых нельзя предвидеть.

В 1902 году забастовка, организованная подобным профсоюзом в Одессе, охватила весь город. На следующий год аналогичные массовые акции протеста распространились по всему югу России, и отнюдь не все они контролировались марионеточными структурами, созданными властями. Забастовки распространились с бакинских нефтяных месторождений по всему Кавказу. Искры восстания разгорались в Киеве, в той же Одессе, в других городах. К этому времени забастовщики стали выдвигать не только экономические, но и политические требования.

Во время этого неуклонного ускорения развития событий, в 1903 году, сильные мира российских марксистов в количестве пятидесяти одного человека в самый разгар принципиально важной встречи перенесли ее из кишащего грызунами брюссельского амбара в Лондон. Там, в тех закусочных и кафе, где не толпились члены рыболовных клубов, в течение трех недель вели споры делегаты II съезда РСДРП.

Именно на двадцать втором заседании этого съезда между его делегатами разверзлась пропасть, произошел раскол, знаменательный не только по своей глубине, но и по кажущейся тривиальности причины. На рассмотрение участников съезда был вынесен вопрос: кто может считаться членом партии, «всякий, принимающий ее программу, поддерживающий партию материальными средствами и оказывающий ей регулярное личное содействие под руководством одной из ее организаций», или «принимающий личное участие в одной из партийных организаций». Мартов выступал за принятие первой формулировки. Ленин настаивал на второй.

Отношения между ними уже охладились некоторое время назад. На этот раз после энергичных дебатов победил Мартов: за его формулировку проголосовали 28 делегатов, против – 23 делегата. Однако разногласия между участниками съезда возникли и по другим вопросам, и к тому времени, когда стал рассматриваться вопрос об органах партийного руководства, съезд покинули представители Бунда (Всеобщего еврейского рабочего союза в Литве, Польше и России) и марксисты-«экономисты». Мартов потерял восемь своих сторонников. В результате сторонники Ленина получили большинство на выборах в ЦК партии. С этого момента раскола российских марксистов на две основные фракции последователей Ленина стали называть большевиками, а их оппонентов, последователей Мартова, – меньшевиками.

Причины раскола были гораздо глубже, чем разногласия по поводу условий членства в партии. Уже во время съезда Ленин называл своих сторонников «твердыми», а противников – «мягкими», и различие между партийными фракциями марксистов впредь сохранится в целом именно по указанному принципу: большевиков будут считать «твердыми», бескомпромиссными левыми, а меньшевиков – более умеренными, «мягкими» (хотя это не исключало возможного диапазона мнений у каждой стороны и неизбежной эволюции этих мнений). В основе же спора о партийном членстве – в духе мудреной моды того времени, порой непонятной даже Ленину, – лежал различный подход к политической сознательности, методам ведения агитации, определению рабочего класса, в конечном счете к истории и российскому капитализму. Спустя четырнадцать лет эти разногласия обозначатся предельно четко, когда проблемы централизованного партийного управления рабочим классом выйдут на первый план.

В то время реакция со стороны Мартова последовала быстро: решения съезда в Лондоне были отменены, а Ленин в конце 1903 года был выведен из редакции партийного издания «Искра». Однако многие активисты РСДРП, зная о расколе в партии по вопросу членства, считали его полным абсурдом. При этом некоторые просто игнорировали его. «Не знаю уж, – писал один рабочий Ленину, – неужели этот вопрос так важен?» По мере развития событий меньшевики с большевиками то укрепляли свое условное единство, то отказывались от него. Большинство членов партии вплоть до 1917 года считали себя просто «социал-демократами». Но и в семнадцатом Ленину потребовалось время, чтобы убедить себя: пути назад уже нет.

Россия смотрела на Восток, вдаваясь в Азию, цепляясь за Туркестан и Памир, и также за Корею. Продолжая при сотрудничестве с Китаем строить Транссибирскую железную дорогу, страна повышала риск конфликта с Японией, у которой были аналогичные экспансионистские планы. «Чтобы удержать революцию, – говорил министр внутренних дел России В. П. Плеве, – нам нужна маленькая победоносная война». Что могло быть лучше для шовинистов, чем «низшая раса», такая, например, как японцы, которых сам царь Николай II называл «обезьянами»?

Началась Русско-японская война 1904 года.

Императорский режим, обманывая сам себя, был настроен на легкую победу. Однако его армия была слабо обучена, плохо вооружена – и, как результат, была в августе 1904 года разгромлена при Ляояне, в январе 1905-го – в Порт-Артуре, в феврале 1905-го – при Мукдене, а в мае 1905-го – в Цусимском сражении. К осени 1904 года даже боязливая либеральная оппозиция подняла голос протеста. После поражения при Ляояне журнал «Освобождение», который шесть месяцев назад восклицал: «Да здравствует армия!», осудил военный экспансионизм. Через местные органы самоуправления, земства, либералы организовали банкетную кампанию – щедрые ужины, которые завершались критическими пожеланиями реформировать существующую систему власти. Это было пассивно-агрессивным проявлением политической активности. На следующий год антирежимная оппозиция активизировалась настолько, что Николай II был вынужден пойти на уступки. Однако волна антирежимных выступлений продолжалась вне зависимости от деятельности либералов и охватила как крестьянство, так и рабочий класс.

В Санкт-Петербурге одно из полицейских «социалистических обществ», «Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга», возглавлял бывший священник при тюремной церкви пересыльной тюрьмы Георгий Гапон, весьма неординарная личность. По выражению Надежды Крупской, большевички, жены Ленина, этот человек с суровыми чертами лица «по натуре был не революционером, а хитрым священником… готовым на любые компромиссы». Отец Гапон тем не менее был настоятелем сиротского приюта, пропагандируя толстовские идеи о необходимости заботы о бедных. Его теологические теории и проекты – религиозно-этические, пронизанные мистикой и реформистскими настроениями одновременно, – были хаотичными, но искренними.

В конце 1904 года были уволены четверо рабочих крупного Путиловского металлургического и машиностроительного завода, на котором работало более 12 000 человек. На собраниях в поддержку уволенных, организованных их товарищами по работе, ошеломленный отец Гапон обнаружил листовки, призывавшие к свержению царя. Он порвал их, поскольку подобные призывы не входили в его задачу. Наряду с этим петицию рабочих, призывающую к восстановлению уволенных, он дополнил требованиями повысить заработную плату, улучшить условия труда, ввести восьмичасовой рабочий день. Левые радикалы добавили в петицию также требования, выходившие за рамки экономических требований: это были требования свободы собраний и печати, отделения церкви от государства, прекращения Русско-японской войны, созыва Учредительного собрания.

3 января 1905 года была объявлена всеобщая забастовка. Очень скоро на улицы вышло от 100 000 до 150 000 человек.

Наступило воскресенье, 9 января, в морозной предрассветной мгле собрались демонстранты. Многочисленная группа рабочих направилась из Выборгского района к роскошной резиденции монарха – к находящемуся в самом центре города Зимнему дворцу, чьи окна выходили на место слияния Невы и Малой Невы, на собор Петропавловской крепости и Ростральные колонны на стрелке Васильевского острова.

Реки были скованы льдом. Демонстранты спустились на лед с северного берега Невы. Десятки тысяч рабочих вместе с семьями, дрожавшими от холода в своих обносках, начали шествие, неся иконы и кресты и распевая псалмы. Во главе их шел отец Гапон в церковном облачении с петицией к царю. «Государь!» – обращались к царю авторы петиции, умоляя своего «отца» Николая II (и перемешивая лесть с радикальными требованиями) дать им «правду и защиту» от «капиталистов», «грабителей русского народа».

Власти могли бы без труда справиться с подобным выступлением оппозиции, однако они предпочли прибегнуть к жестоким и неоправданным мерам. Тысячи солдат были развернуты в готовности на невском льду.

Когда демонстранты приблизились, их атаковали казаки с саблями наголо. Многие в замешательстве разбежались. Перед оставшимися стояли царские войска. Демонстранты не желали расходиться. Тогда солдаты подняли на изготовку ружья и открыли огонь. Одновременно налетели казаки, принявшиеся избивать людей нагайками. От крови стал таять лед. Обезумевшие люди кричали, метались и падали.

Когда кровавая бойня завершилась, на снегу остались лежать 1500 погибших. Этот день вошел в историю под названием Кровавого воскресенья.

Влияние этих событий на общественное мнение и на историю было огромным. В тот день мировоззрение отца Гапона полностью изменилось. По словам Надежды Крупской, «обвеянный дыханием революции» Георгий Гапон кричал в толпе выживших демонстрантов: «У нас больше нет царя!»

* * *

Тот день ускорил революцию. Новости о Кровавом воскресенье стремительно распространились по железной дороге, помчались по российским просторам в поездах, везде вызывая ярость и гнев.

По всей Российской империи прокатились стачки. Они охватили новые профессии: служащих, горничных, извозчиков. Последовали новые стычки с властями и новые смерти: около 500 человек погибло в Польше в Лодзи, около девяносто – в Варшаве. В июне вспыхнуло восстание на броненосце «Князь Потемкин-Таврический»; причиной стало возмущение матросов тем, что их кормили испорченным мясом. В ноябре выступления народных масс происходили также в Кронштадте и Севастополе.

Царский режим отчаянно боролся с революционными настроениями. Он пытался сочетать уступки с репрессиями. Надвигавшаяся революция не только порождала жестокие репрессии со стороны властей, но и разбудила традиционный садизм крайне правых сил, чуть ли не санкционированный царским режимом.

Два года назад, в 1903 году, бессарабский город Кишинев был свидетелем первого в двадцатом веке еврейского погрома. В течение тридцати шести часов банды мародеров при полном попустительстве полиции и с благословения православных епископов устраивали кровавую бойню. Евреев, взрослых и детей, подвергали пыткам, насиловали, калечили, убивали. Одному ребенку отрезали язык. Убийцы вспарывали своим жертвам животы и запихивали туда перья. Погиб сорок один человек, почти 500 было ранено. Как заметил один из журналистов, большинство граждан, не относящихся к евреям, не выразили в этой связи «ни сожаления, ни раскаяния».

Признавая страдания кишиневских евреев, многие при этом утверждали, что те сопротивлялись недостаточно активно. Этот «позор покорности» вызвал критический анализ деятельности еврейской общины среди еврейских радикалов. Теперь, в апреле 1905 года, когда украинские евреи Житомира ожидали очередного погрома, они были готовы на сей раз дать достойный ответ: «Мы покажем, что Житомир – не Кишинев». И когда евреи действительно оказали убийцам ожесточенное сопротивление (тем самым удалось сократить материальный ущерб и число человеческих смертей), это вдохновило еврейскую организацию Бунд выступить с заявлением: «времена Кишинева безвозвратно канули в прошлое».

Но Бунд, к большому сожалению, ошибся, и последовавшие ужасные события не преминули это продемонстрировать.

Еврейский погром в Житомире был организован черносотенцами. «Черные сотни» – различные протофашистские крайне правые объединения, возникшие в ходе событий 1905 года как реакция на революцию. Как правило, они использовали некоторые популистские лозунги, такие как перераспределение земли, защита монархии и самодержавного царя (Николай II являлся почетным членом некоторых черносотенных объединений). Наряду с этим их отличительной чертой была звериная ненависть к национальным меньшинствам, к «нерусским», и особенно к евреям. Они набирали банды уличных головорезов и имели множество высокопоставленных сторонников, среди которых можно, к примеру, упомянуть депутатов Государственной думы Александра Дубровина и Владимира Пуришкевича. Дубровин возглавлял массовую черносотенную организацию «Союз русского народа», являлся сторонником экстремистских насильственных методов и расистской идеологии, бросил врачебную практику ради борьбы с мерзостью либерализма. Владимир Митрофанович Пуришкевич был заместителем председателя «Союза русского народа». Он являлся яркой личностью, отличался бесстрашием и эксцентричностью на грани психического расстройства. Еврейский писатель Шолом-Алейхем характеризовал его как «жестокого злодея» и «самодовольного индюка». Владимир Пуришкевич искренне верил в самодержавие, дарованное России свыше. Некоторые черносотенцы, например члены секты «иоаннитов», приправляли свою расовую ненависть исступленной религиозностью, направляя православный энтузиазм против «христоубийц» и обращая безумные идеи о кровожадных евреях, иконы, эсхатологию и мистицизм на службу своим безнравственным целям.

В октябре черносотенцы совершили массовое убийство в многонациональной Одессе, погибло более 400 евреев. В Томске погромщики заблокировали все входы и выходы в доме, где проходило собрание, подожгли его и, ликуя, живьем сожгли десятки жертв, подливая в огонь бензин. Свидетелем этого злодейства стал подросток Наум Габо, которому удалось спастись. Несколько лет спустя, будучи уже взрослым и став к тому времени ведущим скульптором своего поколения, он напишет: «Не знаю, могу ли я передать словами весь тот ужас, который охватил меня и овладел моей душой».

Этот разгул черносотенцев продолжался еще многие годы.

Пока реакционные силы продолжали творить свои кровавые дела, царь колебался, пытаясь найти компромисс. В августе 1905 года Николай II учредил Государственную думу как «законосовещательный» орган. Но запутанное положение о выборах в Государственную думу отдавало предпочтение крупным собственникам, народные массы остались недовольны таким шагом. Портсмутский договор завершил Русско-японскую войну на достаточно мягких для России (с учетом обстоятельств) условиях. Тем не менее авторитет государства за рубежом и в самой стране, среди всех классов и сословий, упал.

У оппозиции было множество разных поводов, в том числе весьма странного характера, для проявления своего недовольства режимом. В октябре 1905 года возникший в Москве конфликт по вопросу пунктуации ознаменовал завершение этого года, насыщенного революционными событиями.

Московские печатники получали оплату за каждую литеру. Теперь же рабочие издательского дома Сытина потребовали платы и за знаки препинания. Малопонятное со стороны, это типографское восстание вызвало волну симпатии, проявившейся в организации забастовок поддержки, в которых приняли участие пекари и железнодорожники, служащие некоторых финансовых учреждений. Танцоры Имперского балета отказывались выступать. Закрывались заводы и магазины, стояли трамваи, юристы отказывались вести дела, присяжные заседатели – выслушивать дела. Поезда на железных дорогах замерли, железнодорожное сообщение в стране остановилось. В Маньчжурии застряли крупные (до миллиона человек) войсковые силы. Забастовщики требовали пенсий, достойной оплаты труда, проведения свободных выборов, амнистии политзаключенных и создания представительного органа в лице Учредительного собрания.

13 октября по инициативе меньшевиков в Санкт-Петербургском практическом технологическом институте состоялась встреча около сорока представителей рабочих, эсеров, меньшевиков и большевиков. Рабочие были избраны при норме представительства один депутат от 500 человек. На этом собрании был сформирован Петербургский Совет рабочих депутатов.

В течение трех месяцев (пока массовые аресты не положили этому конец) Петербургский Совет распространил свое влияние в народных массах, существенно укрепил позиции за счет привлечения в свои ряды множества активистов, заявил права на широкие полномочия. Он устанавливал сроки забастовок, контролировал телеграфную связь, рассматривал общественные петиции, выступал с публичными призывами. Одним из его руководителей был молодой революционер Лев Бронштейн, известный в истории как Лев Троцкий.

Льва Троцкого трудно любить, но невозможно не восхищаться им. Он был одновременно харизматичным и жестким, ярким и навязчивым, требовательным и упрямым. Он мог быть неотразимым, а мог становиться холодным и даже жестоким. Лев Давидович Бронштейн был пятым ребенком (из восьми) в обеспеченной еврейской семье, которая не отличалась строгой религиозностью и проживала на одном из хуторов Херсонской губернии (ныне Украина). К семнадцати годам он стал революционером, какое-то время увлекался идеями народников, после чего обратился к марксизму, несколько лет провел в тюрьме. Вымышленную фамилию «Троцкий» он взял в 1902 году по имени старшего надзирателя одесской тюрьмы, где отбывал срок. Лев Троцкий настолько горячо поддерживал Ленина, что его прозвали «ленинской дубинкой», однако на бурном II съезде РСДРП летом 1903 года он примкнул к меньшевикам, с которыми, впрочем, вскоре порвал. В течение этих «внефракционных» лет он неоднократно вел с Лениным раздраженную полемику по разным вопросам.

Почти все марксисты в то время считали, что Россия пока еще не была готова к социализму. Они были согласны с тем, что русская революция может (и должна) быть по своему характеру исключительно демократической и буржуазной, но (и это крайне важно) может стать катализатором для социалистической революции в более развитых странах Европы. Меньшевики в целом придерживались концепции об активной руководящей роли российской буржуазии (как указывала теория) в либеральной революции. Таким образом, вплоть до подавления революционных сил в 1905 году они выступали против участия в любом правительстве, которое могло сформироваться в результате революции. Большевики же, наоборот, утверждали, что с учетом трусливого характера либералов рабочий класс должен сам руководить революцией и в тесном союзе с крестьянством (а не с либералами) взять власть в свои руки, обеспечив, по выражению Ленина, «революционно-демократическую диктатуру пролетариата и крестьянства».

В свою очередь, Лев Троцкий, который уже прославился как выдающийся и дерзкий теоретик революционного движения, вскоре выработает предельно четкую позицию по различным аспектам этих вопросов, сформулирует идеи, которые станут его наследием (и с которыми многие не будут согласны). Сейчас же он был активно вовлечен в деятельность Петербургского Совета, являясь участником и свидетелем работы этого нового, особого, находящегося в постоянной боевой готовности органа управления.

В деревнях революция 1905 года проявилась сначала главным образом в незаконной и бессистемной деятельности, такой как рубка государственного или помещичьего леса, а также в забастовках сельскохозяйственных рабочих. Однако уже в конце июля под Москвой состоялось совещание крестьянских делегатов и революционных элементов, которые объявили себя Учредительным собранием Всероссийского крестьянского союза. Они потребовали отмены частной собственности на землю и передачи земли в «общественную собственность».

17 октября царь, все еще не оправившийся от последних социально-политических потрясений, с большой неохотой издал «Высочайший Манифест об усовершенствовании государственного порядка», назначив опытного и расчетливого консерватора графа Сергея Витте председателем Комитета министров. Идя на уступки русскому либерализму, Николай II уступил Государственной думе законодательные полномочия и предоставил ограниченное избирательное право городским рабочим мужского пола. В том же месяце состоялся учредительный съезд Конституционно-демократической партии (кадетов).

Относясь к числу либеральных партий, кадеты выступали за гражданские права, всеобщее избирательное право для мужского населения, определенную степень автономии для национальных меньшинств, умеренную земельную реформу и реформу в сфере труда. Своими корнями партия уходила в одну из версий радикального (точнее, якобы радикального) либерализма, хотя эта тенденция быстро улетучилась по мере отступления революции. К концу 1906 года двусмысленные принципы республиканского правления кадетов трансформируются в поддержку конституционной монархии. 100 тысяч членов этой партии являлись, как правило, представителями среднего класса. Председатель партии Павел Николаевич Милюков был выдающимся историком.

В поддержку октябрьского манифеста была сформирована еще одна новая партия, составлявшая по численности примерно пятую часть партии кадетов – партия октябристов («Союз 17 октября»), в которую вошли консервативные либералы, в основном из числа земле владельцев, осторожных коммерсантов и представителей финансовых кругов. Они выступали в поддержку некоторых умеренных реформ, но были против всеобщего избирательного права как угрозы монархии и своему положению.

Революционные настроения получили новый импульс, когда в начале ноября состоялся второй, более радикальный Всероссийский съезд крестьянского союза. В губерниях центра России (Тамбовской, Курской, Воронежской), на Волге, в Самаре, Симбирске и Саратове, под Киевом, в Чернигове и в Подолье крестьянские толпы нападали на помещичьи усадьбы, часто сжигали их, грабили поместья. Революционные идеи, как электричество, распространялись по всем направлениям. Советы создавались в Москве, Саратове, Самаре, Костроме, Одессе, Баку, Красноярске. В декабре 1905 года Новороссийский совет сместил губернатора и какое-то время управлял городом.

Начавшаяся в Москве 7 декабря всеобщая забастовка переросла в городское восстание, поддержанное эсерами и большевиками (последние пошли на этот шаг скорее из сострадательной солидарности, чем хоть в какой-то степени веря в вероятность его успеха). Несколько дней московские пригороды находились в руках восставших. Рабочие перегородили улицы баррикадами, вспыхнули городские бои.

Известия о том, что из Санкт-Петербурга были переброшены верные режиму гвардейцы Семеновского полка, придали сил казакам, драгунам и правительственным войскам, действовавшим в городе. В районе Пресни были подвергнуты артиллерийскому обстрелу фабричные дружины, сформированные из рабочих текстильных мануфактур. Погибло около 250 восставших. С ними погибла и революция.

Январь 1906 года, согласно леденящему душу выражению Виктора Сержа, был «месяцем расстрельных команд». Страну накрыла волна организованных властями еврейских погромов. По сведениям Американского еврейского комитета, собранные им ошеломляющие доказательства свидетельствовали о том, что эти акты насилия унесли около 4000 жизней.

Однако революционное сопротивление, включая убийства представителей власти, продолжалось. В феврале 1906 года на железнодорожной станции города Борисоглебска 22-летняя Мария Спиридонова, член партии эсеров, стреляла в местного начальника охранного отделения, отличившегося жестокостью при подавлении крестьянских выступлений. Ей был вынесен смертный приговор, который заменили каторжными работами в Сибири. На каждой остановке по пути на каторгу Мария Спиридонова обращалась к толпам сочувствовавших ей. Даже либеральная пресса, которая не особенно жаловала партию эсеров, публиковала письма Марии Спиридоновой, в которых та рассказывала о том, как с ней жестоко обращались после покушения на жизнь полицейского. Эти публикации сделали ее знаменитой.

Карательные акции властей, которые были призваны восстановить позиции царского режима, распространились по всей стране, и моральный дух радикалов был на время подорван. К моменту, когда восстание наконец было полностью подавлено, погибло 15 000 человек, в основном из числа революционеров, 79 000 человек были брошены в тюрьмы или же сосланы на каторгу. Петр Столыпин, губернатор Саратовской губернии, печально прославился тем, что для подавления революционных выступлений часто прибегал к виселице. Петля после этого стала называться «столыпинским галстуком».

Один из лозунгов рабочего класса гласил: «Лучше пасть в борьбе, чем жить рабами».

Жестокое подавление революции 1905 года и последовавшие за этим репрессии похоронили все наивные надежды на добрую волю режима, все остатки веры в царя, а для радикалов – любые расчеты на сотрудничество с имущими классами и либеральной интеллигенцией. Для большинства этой части населения России октябрьский манифест оказался вполне достаточным для того, чтобы оправдать свою капитуляцию, и рабочий класс осознал, что теперь в своей борьбе он одинок. Для самых «сознательных» представителей рабочего класса (небольшой, но постоянно растущей группы рабочих-интеллектуалов, мастеров-самоучек и общественных активистов) понимание этого факта явилось предметом классовой гордости. Они испытывали острое стремление к знаниям и культуре, отличались дисциплинированностью и сознательностью, нетерпимостью к буржуазии. Отныне от «низов» можно было услышать все крепнувшие призывы не только к улучшению их экономического положения, но и к уважению их достоинства. Эта новая система приоритетов проявилась, в частности, в одной из солдатских песен того времени:

Солдаты и рабочие требовали уважительного обращения к себе, на «вы», а не на «ты», которое власти обычно использовали при общении с ними.

В этой непростой и многогранной политической культуре гордость и стыд угнетенных классов были неразделимы. С одной стороны, рабочий Путиловского завода мог в ярости распекать своего сына, когда тот «позволил» избить себя офицерам за добрые слова в адрес большевиков. «Рабочий не должен терпеть оплеух от буржуазии, – кричал он. – Надо было ответить: «Ты ударил меня? Так вот тебе за это!» С другой стороны, один из рабочих активистов, Шаповалов, признавался, что испытывал отвращение к своим собственным попыткам пригнуться, чтобы не встретиться взглядом со своим хозяином. «Во мне словно жило два человека: тот, кто ради борьбы за лучшее будущее для рабочих не боялся сидеть в [тюрьме] Петропавловской крепости и быть сосланным в сибирскую ссылку, и другой, кто еще не полностью освободился от чувства зависимости и даже страха».

Борясь с подобными «рабскими чувствами», Шаповалов испытывал безумную гордость: «Я стал ненавидеть капитализм и своего хозяина… еще больше».

В марте 1906 года состоялось первое заседание с такой неохотой обещанной царем Государственной думы. К этому времени, однако, царское правительство почувствовало себя достаточно сильным, чтобы подрезать пока еще неокрепшие крылья парламента. После того как партия кадетов, социал-демократы (то есть марксисты) и народники в лице социалистов-революционеров, имевшие большинство в парламенте, совместно приняли программу аграрной реформы (а это было неприемлемо для режима), 21 июля 1906 года Государственная дума была распущена.

Нападения радикальных элементов на государственных чиновников продолжились, но теперь на них следовала незамедлительная жесткая реакция властей. Крестьян судили военно-полевые суды, чтобы приговоры были смертными. Царь заменил на посту премьер-министра способного графа Витте безжалостным Столыпиным, который без колебаний казнил противников режима. В июне 1907 года Столыпин в категоричной форме досрочно распустил Вторую Государственную думу, арестовал депутатов социал-демократической фракции и добился изменения избирательного закона, значительно сузив круг избирателей и одновременно предоставив избирательные льготы состоятельным лицам, а также сократив представительство в парламенте национальных меньшинств. Именно по этой новой системе в 1907 году будет избираться Третья Государственная дума, а в 1912 году – Четвертая.

Пытаясь внести какие-либо изменения в систему сельского хозяйства, царский режим принял решение покончить с «миром», крестьянской общиной, и создать слой мелких землевладельцев. Столыпин предоставил крестьянам право приобретать собственные земельные участки. Прогресс в этом направлении шел достаточно медленно; тем не менее к 1914 году (то есть спустя три года после убийства самого Столыпина) около 40 процентов крестьян вышли из «мира». Однако только некоторые из них смогли стать мелкими землевладельцами. Самые бедные были вынуждены продать свои крошечные наделы и превратиться в сельскохозяйственных рабочих или же уехать в город. Столыпин жестоко подавлял крестьянские выступления, что заставило эсеров несколько переориентироваться в своей деятельности на работу в городах.

Однако и там возможности для революционеров постоянно сокращались. В 1907–1908 годах по всей стране прошла новая волна репрессий. Стачечное движение пошло на убыль. Революционеры были вынуждены эмигрировать, влача за границей жалкое существование и чувствуя себя побежденными. К 1910 году численность РСДРП сократилась со 100 000 до нескольких тысяч человек. Ленин, проживая сначала в Женеве, а затем в Париже, пытался сохранять какой-то оптимизм, стремясь интерпретировать любые незначительные события (экономический спад, активизацию радикальной прессы) как «переломный момент». Но даже в его душе нарастало уныние. «Наша вторая эмиграция, – вспоминала Надежда Крупская, – была куда тяжелее первой».

В рядах большевиков находилась масса информаторов. Количество преданных делу революционеров резко падало. Они бедствовали. Борцы с царским режимом были вынуждены искать любую работу, чтобы выжить. Надежда Крупская вспоминала: «Один товарищ пытался стать полировщиком». «Пытался»… Звучит горько. Среди диаспоры левых были распространены настроения отчаяния, психические заболевания, самоубийства. В Париже в 1910 году большевик Пригара, оголодавший, сошедший с ума ветеран Московского восстания, сражавшийся на баррикадах, посетил Ленина и Крупскую. Его глаза были словно остекленевшими, голос звенел. Он «принялся взволнованно и бессвязно рассказывать о колесницах, наполненных початками кукурузы, и красивых девушках, стоявших в этих колесницах». Как будто ему привиделся крестьянский рай. Вскоре Пригара ушел к своему граду Китежу. Товарищи не смогли спасти его: он привязал камни к своим ногам и к шее и утонул в Сене.

Российская империя вступила в двадцатый век великой, заспанной, полной противоречий державой. Она простиралась от Арктики до Черного моря, от Польши до Тихого океана. Ее население насчитывало 126 миллионов славян, тюрок и бесчисленное множество других национальностей, загнанных в империю различными способами. В городах действовали современные промышленные предприятия, оборудованные за счет импорта из Европы, при этом четыре пятых населения составляли крестьяне, привязанные к земле унизительными, почти феодальными методами. Работы таких художников-провидцев, как Велимир Хлебников (самопровозглашенный «Король времени»), Наталья Гончарова, Владимир Маяковский, Ольга Розанова, странная красавица русского авангарда, едва освещали край, где большинство было безграмотным. В стране жило множество иудаистов, мусульман, спиритуалистов, буддистов и вольнодумцев, а в сердце империи Православная церковь несла в народ свою мрачную и изощренную мораль, против которой восставали и различные секты, и национальные меньшинства, и сексуальные отщепенцы, и радикалы.

В произведениях «1905 год» и «Итоги и перспективы», написанных Львом Троцким вскоре после неудавшейся революции, а также на протяжении всей своей жизни он разрабатывал особую концепцию, согласно которой история представляет собой «сближение различных этапов пути, сочетание отдельных стадий, амальгаму архаичных форм с наиболее современными». По его утверждению, капитализм является международной системой, а история, эта взаимосвязь культур и государств, никогда не прибирает за собой.

Троцкий пришел к следующему заключению: «Отсталая страна ассимилирует материальные и идейные завоевания передовых стран. Но это не значит, что она рабски следует за ними, воспроизводя все этапы их прошлого… Вынужденная тянуться за передовыми странами, отстала страна… усваивает готовое раньше положенных сроков, перепрыгивая через ряд промежуточных этапов… [хотя при этом она] нередко снижает заимствуемые ею извне готовые достижения путем приспособления их к своей более примитивной культуре… Из универсального закона неравномерности вытекает другой закон, который… можно назвать законом комбинированного развития».

Теория «неравномерного и комбинированного развития» предполагала возможность скачка, пропуска различных исторических этапов; то есть допускалось, что самодержавный режим может быть низложен без посредника в виде буржуазного правления. Перефразируя термин, позаимствованный у Карла Маркса и Фридриха Энгельса, Лев Троцкий взывает к «перманентной революции». Он не был единственным из левых, кто использовал этот термин (в частности, он опирался на работы весьма неординарного белорусского марксиста Александра Гельфанда, Парвуса, а также работы других марксистских теоретиков, разрабатывавших аналогичные концепции), однако стал самым известным; кроме того, он осуществил важную разработку соответствующей концепции.

По утверждению Троцкого, в такой отсталой стране, как Россия, где буржуазия слаба, она неспособна совершить буржуазную революцию, которая обеспечила бы рабочему классу достижение своих целей. Но разве может рабочий класс отказаться от своих требований? Он обеспечит себе победу, разрушив капиталистическую собственность и выйдя за рамки «буржуазных» достижений. Лев Троцкий в то время был не единственным марксистом, который считал, что, если рабочий класс находится у руля «перманентной революции», она должна выйти за рамки капитализма, однако он не усматривал в этом потенциальной катастрофы, как многие другие, и относился к такой перспективе с большим энтузиазмом. Для Троцкого, как и для большинства русских марксистов, международный аспект представлялся крайне важным. «Без прямой государственной поддержки европейского пролетариата, – писал он сразу же после событий 1905 года, – рабочий класс России не сможет удержаться у власти и превратить свое временное господство в длительную социалистическую диктатуру».

В мрачные дни после поражения революции 1905 года некоторые меньшевики стали допускать возможную необходимость участия партии «против своей воли» в работе правительства и без всякого оптимизма оценивали партийные перспективы в том случае, если не возникнет никаких новых исторических факторов. Они продолжали считать, что рабочий класс должен объединиться с либеральной буржуазией, за коей все еще признавали ключевую роль, и выискивали подходящих буржуазных радикалов, которые (по выражению одного из лидеров меньшевиков Александра Мартынова), даже если и будут «субъективно» против революции, но «объективно, сами не желая того», послужат делу революции. Занимая более левые позиции, большевики вместо этого выступали за «демократическую диктатуру рабочих и крестьян». Обе стороны расценивали «прогрессивную» буржуазно-демократическую революцию как весьма желательную, но почти недостижимую долгосрочную цель. Таким образом, большинство воспринимало «перманентную революцию» Троцкого как скандальное чудачество.

В мае 1912 года рабочие крупных, финансировавшихся англичанами приисков Ленского золотопромышленного товарищества под Иркутском, которые находились фактически на положении крепостных и жили в грязных, переполненных бараках, вышли на забастовку. Они требовали увеличения зарплаты, увольнения ненавидимых ими служащих администрации приисков и (вновь проявилась увязка экономических и политических требований) восьмичасового рабочего дня. На пути шествия забастовщиков были развернуты войска. Руководство золотопромышленного товарищества потребовало принятия мер. Войска открыли огонь. Погибло около 270 рабочих Ленских золотых приисков. Эти события стали называться Ленским расстрелом.

В Москве и Санкт-Петербурге прошли крупные стачки в знак поддержки рабочих Ленских золотых приисков и осуждения расправы над мирным шествием. Стало вновь набирать силу стачечное движение. В 1914 году в столице состоялась всеобщая стачка, масштабы которой поставили под вопрос возможность мобилизации накануне (как все понимали) приближавшейся войны, неизбежной в связи с острыми конфликтами между великими державами.

Многие общественно-политические деятели России осознавали, что царский режим был не в состоянии вести войну или пережить ее неминуемые последствия. В феврале 1914 года в своей знаменитой «Записке» консервативный государственный деятель, бывший министр внутренних дел России Петр Дурново предостерег царя, что при неблагоприятном для России течении войны в стране начнется революция. Однако его мнение было проигнорировано. В российской элите соперничали друг с другом прогерманская и антигерманская фракции, однако обращенные на восток интересы России, ее союз с Францией и экономические связи с ней обусловили выступление России против Германии. С определенной неохотой, после обмена срочными, вежливыми телеграммами между «Ники» и «Вилли» (императором России Николаем II и императором Германии Вильгельмом II), в которых они оба пытались предостеречь друг друга от военных шагов, вскоре после начала (15 июля 1914 года) военных действий в Европе Николай II вверг Россию в войну.

После этого в России наблюдалась обычная в подобных ситуациях волна патриотизма и верноподданнических чувств, сплочение легковерных, отчаявшихся и политически несостоятельных. «Все, – сообщала поэтесса Зинаида Гиппиус, – посходили с ума». Демонстранты громили немецкие магазины. В Санкт-Петербурге толпа взобралась на крышу немецкого посольства и сбросила вниз две огромные скульптуры лошадей, которые, грохнувшись на землю, превратились в изувеченные бронзовые крупы. Русские, имевшие несчастье получить при рождении немецкие имена, бросились менять их. В августе 1914 года имя столицы «Петербург» изменили на более славянское «Петроград»; в семиотическом протесте против подобного идиотизма местные большевики сохранили название «Петербургский комитет».

К северо-востоку от центра города в Таврическом дворце с большим куполом 26 июля 1914 года депутаты Государственной думы проголосовали за выделение военных кредитов, за государственные займы для финансирования предстоявшей резни. Либералы вновь дали забывчивому режиму торжественное обещание обеспечить модернизацию страны, в проведении которой заключался их смысл существования. «Мы ничего не требуем, – жеманно улыбался лидер кадетов Павел Милюков, – и не навязываем никаких условий».

Не только правые выстраивались в шеренгу для выражения поддержки войны. Популярная среди крестьянства фракция «трудовиков» (умеренной левой организации «Трудовая группа», связанной с эсерами) предписывала крестьянам и рабочим, по выражению глашатая этой фракции, яркого адвоката Александра Керенского, «защитить нашу страну, а затем освободить ее». Знаменитый анархист князь Петр Кропоткин лично поддерживал ведение боевых действий. Эсеры разделились по данному вопросу: хотя многие партийные активисты, в том числе Виктор Чернов, выступали против войны, значительная часть партийной интеллигенции (в том числе легендарная Екатерина Брешко-Брешковская, называемая «бабушкой революции») поддержала военные усилия России. Никто из марксистов не остался в стороне от этого вопроса. Абсурд, но почтенный Георгий Плеханов говорил Анжелике Балабановой, одному из лидеров итальянских социалистов: «Если бы я не был стар и болен, то пошел бы в армию. Мне доставило бы огромное удовольствие поднять на штык ваших немецких товарищей».

По всей Европе марксистские партии, входившие в международное объединение социалистических рабочих партий, известное как Второй интернационал (или Социалистический интернационал), отказались от своих прежних обещаний и присоединились к военной активности своих правительств. Эти шаги шокировали и разочаровали немногочисленных верных интернационалистов. Узнав о голосовании сильной Социал-демократической партии Германии в поддержку правительства, Ленин какое-то время отчаянно надеялся на то, что эти сведения – подлог. Известная польско-немецкая революционерка Роза Люксембург в этой связи даже думала о самоубийстве.

В Государственной думе только большевики и меньшевики выступили против войны. За эту демонстрацию своих принципов многие из них будут сосланы в Сибирь. Когда Георгий Плеханов на Лозаннской конференции выступил в поддержку «справедливой оборонительной войны» России, ему противостоял бледный от ярости Ленин, который не стал называть его товарищем и пожимать ему руку. Ленин безжалостно изругал своего прежнего соратника, обрушившись на него с грубыми нападками.

Россия провела мобилизацию быстрее, чем ожидала Германия. В августе 1914 года она вторглась в Восточную Пруссию, оказывая содействие Франции на первом этапе. Однако русская армия, хотя и прошла некоторое реформирование после 1904 года, все еще находилась в тяжелом состоянии. Российское высшее командование было совершенно не готово к ведению современной войны. В эпоху быстроходных боевых машин его приверженность девятнадцатого века имела результатом громадные потери среди личного состава. С учетом проблем с материально-техническим обеспечением войск, некомпетентности командования, сохранившейся практики телесных наказаний и высоких людских потерь из-за ожесточенного характера боевых действий военные усилия России подрывались массовой сдачей солдат в плен, их неповиновения и дезертирства.

Весной 1915 года началось немецкое наступление. Россия потеряла значительную часть своей территории, почти миллион человек было пленено, более 1 400 000 – убито. Масштабы катастрофы поражали. В конечном счете война будет стоить России от двух до трех миллионов жизней, а возможно, и больше.

В сентябре 1915 года в крошечной швейцарской деревне Циммервальд состоялась международная конференция левых социалистов, настроенных против войны. В ней участвовало всего тридцать восемь делегатов, в том числе большевики, интернационалисты-меньшевики и эсеры.

Даже во время этой конференции правые меньшевики и эсеры в Париже сотрудничали с редакцией журнала «Призыв», которая выступала против так называемых «пораженцев». «Революция в России назревает, – писал на страницах первого номера журнала правый эсер Илья Фондаминский, – но она будет скорее национальная, чем интернациональная, скорее демократическая, чем социальная, и скорее провоенная, чем пацифистская». Интеллектуалы из числа правых эсеров отошли от народнического видения революции (предполагался аграрный социализм, что-то среднее между либерализмом и коллективизмом) и стали тяготеть к шовинистической версии буржуазной революции, за которую выступали их коллеги из числа правых меньшевиков.

Объединенные в своем противостоянии социал-шовинизму своих бывших (а в некоторых случаях и нынешних) товарищей, делегаты конференции в Циммервальде разделились по вопросу о том, насколько резко следует порвать с ними. Восемь делегатов, включая Ленина и его коллегу и ближайшего помощника, эхолерика Григория Зиновьева, были намерены порвать с оскандалившимся Вторым интернационалом. Однако большинство меньшевиков, принявших участие в работе Циммервальдской конференции, отвергли это предложение.

Большинство делегатов выступили против призывов Ленина к революционной мобилизации пролетариата против войны, расценив их как попытку расколоть Второй интернационал (именно так и было). Более того, некоторые присутствовавшие придерживались мнения, что, осуждая народный патриотизм, Ленин одновременно ставит под угрозу любого, кто выступает с соответствующими призывами. В конечном итоге на конференции был достигнут компромисс: делегаты приняли манифест в антивоенном духе. Чтобы обеспечить видимость единства участников форума, Ленин и его сторонники подписали данный документ, хотя и без энтузиазма и какого-либо удовлетворения.

В короткой работе «Империализм как высшая стадия капитализма», которая была написана в 1916 году, Ленин представил современную эпоху как эпоху монополистического капитализма, связанного с государством, и эпоху капитала, паразитирующего на колониях. Расценивая войну как инструмент системы, он выступал против любых отклонений от антивоенных настроений. Ленин был против морализаторского пацифизма, не говоря уже о «оборончестве», согласно которому экспансионизм осуждался, а вот «оборона» своей страны считалась законной. Вместо этого он, как широко известно, поддерживал «революционное пораженчество», под которым понималась социалистическая пропаганда поражения своей собственной страны в империалистической войне.

Даже радикально настроенный Троцкий был противником такой формулировки. По его словам, он не мог «согласиться с мнением о том… что поражение России являлось бы «меньшим злом». Он считал это «попустительством» патриотизму, поддержкой «врага».

Одна из причин, по которым призыв Ленина вызвал такое потрясение, заключалась в том, что зачастую было не совсем ясно, шла речь о поражении своего государства от другой державы или же всех империалистических держав от рабочих. Хотя второй вариант – международное восстание – пользовался явным предпочтением у Ленина в качестве конечной цели, порой он намекал на то, что первый вариант также вполне приемлем. В этой двусмысленности был элемент театральности. Доводя до сознания аудитории идею о «пораженчестве», Ленин намеревался укрепить мнение о том, что большевики больше, чем любые другие политические течения, категорически и без каких-либо оговорок выступали против войны.

Военная мобилизация истощила трудовые ресурсы сельского хозяйства и промышленности России. Армии едва хватало боеприпасов, снаряжения, продовольствия. Росла инфляция, что крайне негативно сказывалось на рабочих и городском среднем сословии. Настроение общества стало меняться. Уже летом 1915 года в Костроме, Иваново-Вознесенске, Москве прошли забастовки и вспыхнули беспорядки в связи с нехваткой продовольствия. Либеральная оппозиция образовала в Государственной думе и Государственном совете так называемый Прогрессивный блок, потребовав прав для национальных меньшинств, амнистии политических заключенных, расширения прав профсоюзов и так далее. Прогрессивный блок крайне негативно относился к некомпетентности правящей элиты и был категорически против силовых методов снизу.

Стачечное движение то убывало, то вновь нарастало, отражая социальное напряжение и степень отчаяния в обществе. Среди хаоса потока беженцев из захваченных немецкими войсками городов тысячи беспризорников наводнили города, объединились в импровизированные сообщества, которые селились в различных руинах, занимались воровством, попрошайничеством, проституцией, всем чем только можно. В последующие годы их число существенно возрастет. В их среде процветала подпольная спекуляция, царили настроения отчаяния, распущенность нравов, пьянство, кокаиномания. Это были симптомы мощной катастрофы. Москва оказалась во власти увлечения новым типом танго, дрейфующим в мрачную сторону: модными стали пантомимы, изображавшие убийство, ухарские представления кровавой бойни. Один профессиональный танцевальный дуэт представлял зрителям «Танго смерти», выступая в традиционных вечерних нарядах, при этом лицо и голова танцора были раскрашены под череп.

За десять лет до начала войны, когда царь и царица искали, чем бы помочь своему больному сыну, они познакомились с необщительным, необразованным, эгоистичным сибирским голодранцем, самозваным «святым», который, как оказалось, мог сочетанием обаяния, народных средств и удачи облегчить страдания молодого Алексея. Распутин (так звали этого «святого»), «безумный старец», который не был ни безумным, ни старцем, оказался при дворе – где и надолго остался.

Распутин был человеком грубым, но харизматичным. По всей видимости, он являлся «хлыстом», членом одной из многих запрещенных в России сект, и, безусловно, умел излучать боговдохновенную силу, что было одним из методов этой секты. Он представляет себя рупором старой, простой, монархической России и одновременно провидцем, пророком, целителем. Царь Николай терпел его, царица же Александра боготворила.

Ходили слухи об оргиях Распутина. Он, конечно, был пьяницей и бахвалом, и вне зависимости от того, насколько были верны многочисленные истории о его сексуальных победах, он пользовался удивительным успехом среди дворян, обращаясь со своими богатыми покровителями (особенно женщинами) с предельным похабством. Он наслаждался своей властью, и во время войны эта власть возросла. При поддержке царицы Александры Распутин, руководствуясь своими прихотями, оказывал влияние на отношение правительства к различным вопросам.

При дворе даже среди тех, кто ранее терпимо относился к этому мужику-выскочке, росло раздражение им. Любители покопаться в чужом грязном белье делали бизнес на публикациях порнографических карикатур на экстравагантного бородатого псевдостарца (якобы «святого»), занимавшегося с царицей сомнительными делишками. Царь не осуждал «нашего друга» (так называла Распутина царица). Александра Федоровна передала мужу совет Распутина, который в своих «видениях» усмотрел знаки, говорившие в пользу продолжения военных действий. Она также дала Николаю II расческу Распутина, чтобы тот, причесываясь перед встречей с министрами, мог впитывать в себя мудрость Распутина и руководствоваться ею – и царь подчинился. Она посылала супругу крошки от кусков хлеба Распутина – и тот их ел.

Николай II уже исчерпал терпение современно мысливших общественно-политических деятелей, повернувшись спиной к скромной либеральной программе реформ. Теперь, в августе 1915 года, он настоял на том, чтобы полностью командовать армией. Хотя реальные решения принимались начальником штаба Верховного главнокомандующего, способным генералом Михаилом Алексеевым, отсутствие царя в столице означало сосредоточие значительной власти в руках ненавидимой российским обществом царицы – то есть Распутина.

При участии Николая II царица приступила к осуществлению того, что ультраправый депутат Владимир Пуришкевич назвал «министерской чехардой». Суть данных мероприятий заключалась в назначении на видные государственные должности то авантюристов, то некомпетентных лиц, то вообще полных ничтожеств. В российском обществе стремительно росло влияние либералов и трезвомыслящих правых.

По мере роста ненависти к Распутину уважение к Николаю II в высшем обществе резко падало.

Именно на этом фоне лидер кадетов Павел Николаевич Милюков выступил в Таврическом дворце на заседании Четвертой Государственной думы с исторической обличительной речью. В нарушение всех правил этикета и благоразумия он обвинил (открыто назвав по именам) царицу и Бориса Штюрмера, последнего назначенца царицы на пост премьер-министра, в целом ряде правительственных провалов. В ходе своего выступления Павел Милюков рефреном повторял вопрос: «Что это, глупость или измена?»

Его слова прозвучали по всей России. Он не сказал ничего нового, но он сказал это.

К этому времени никто уже не сомневался в том, что «существующему порядку вещей предстоит исчезнуть». В январе 1917 года генерал Александр Крымов, выехав с фронта, встретился в доме колоритного консервативного политика Михаила Родзянко, лидера партии «Союз 17 октября», преданного монархиста и наряду с этим непримиримого врага Распутина, с депутатами Государственной думы, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию и настроения недовольства в российском обществе. По его утверждению, армия согласится и даже будет приветствовать смену режима, смещение нынешнего царя.

Николай II получал одно предостережение за другим о необходимости изменить политический курс, чтобы выжить. В частности, британский посол в нарушение протокола настоял на встрече с царем и предупредил его, что тот находится накануне «революции и катастрофы».

У британского посла сложилось впечатление, что в бесстрастных, безмятежных глазах царя ничего не дрогнуло. Взгляд самодержца по-прежнему ничего не выражал.

* * *

К декабрю 1916 года, за месяц до начала года революционных потрясений, аристократические круги плели различные заговоры во имя национального обновления; 16 декабря созрел очередной из них. Заручившись поддержкой высокопоставленных представителей двора, в том числе ярого черносотенца и монархиста Владимира Пуришкевича, князь Феликс Юсупов уговорил Распутина посетить его дворец на Мойке, якобы для встречи с его женой. Пока на граммофоне неоднократно проигрывалась песня «Янки-Дудл», Распутин отдыхал в своих характерных одеяниях в полутемном арочном подвале, угощаясь пирожными с цианистым калием и отравленной мадерой, которые ему предложил хозяин.

Яд, однако, не возымел действия. Заговорщики принялись шепотом лихорадочно совещаться. Феликс Юсупов был в панике. Он вернулся в подвал к своему гостю и, пытаясь создать благоприятную для убийства ситуацию, пригласил Распутина осмотреть старинный итальянский крест, исполненный из горного хрусталя и серебра, который находился на комоде. Когда Распутин, перекрестившись, благоговейно наклонился, чтобы рассмотреть реликвию, Юсупов достал пистолет и выстрелил в него.

Явно затянувшаяся сцена убийства продолжилась. Распутин пошатнулся и протянул руку, чтобы схватить испуганного убийцу. Юсупов с трудом вырвался и выскочил позвать на помощь своего сообщника Владимира Пуришкевича. Когда они оба вернулись, то обнаружили, что Распутин исчез. Ничего не соображая от паники, они выбежали на улицу и увидели, что Распутин бредет в петербургской ночи по толстому слою снега и, задыхаясь, повторяет имя Юсупова.

– Я все расскажу императрице! – хрипел Распутин, шатаясь из стороны в сторону. Пуришкевич выхватил у Феликса Юсупова оружие и произвел еще несколько выстрелов. Фигура перед ними покачнулась и упала. Пуришкевич пробрался через сугробы к лежавшему ничком и дергавшемуся на снегу человеку и пнул его по голове. Юсупов присоединился к нему, в исступлении нанося удары тростью. Снег заглушал их. Юсупов выкрикнул свое собственное имя, эхом повторив последние звуки умиравшей жертвы.

С колотившимися сердцами они обмотали тело Распутина цепями, в темноте привезли его на Малую Мойку, подтащили к краю моста и сбросили в черную воду полыньи.

Однако один из убийц потерял на мосту свой ботинок, где полиция нашла его. Когда три дня спустя власти выудили из воды обезображенное тело Распутина, появились слухи о том, что нижняя сторона льдины рядом с полыньей была исцарапана, поскольку Распутин с неистовой силой пытался выбраться из реки.

Люди стекались к месту гибели так называемого безумного старца, набирали в бутыли воду, словно это какой-то эликсир.

Царица предалась праведному горю. Правые были в восторге, надеясь, что Александра окажется в психиатрической лечебнице и что Николай II после этого чудесным образом обретет решимость, которой у него никогда не было. Однако Распутин, хотя его фигура и была крайне колоритна, явился всего лишь симптомом болезни. Его убийство не было дворцовым переворотом. Это вообще не было каким-либо переворотом.

Существовавшему в России режиму положит конец не ужасная смерть участника дворцового спектакля, слишком дикая даже для больного воображения, не смертельная обида русских либералов и не возмущение монархистов неадекватным монархом.

А вот что.

Глава 2

Февраль: радостные слезы

Шел третий год войны. Ранним морозным утром невероятно холодной зимы еще стояла непроглядная мгла. Но в Петрограде, как и повсюду в бесчисленных городах России, в этот предрассветный час люди уже выходили на улицы и выстраивались в очереди за хлебом. Они стояли на холоде, стараясь хоть немного согреться, в надежде добыть хлеба. Однако получить его удавалось далеко не всегда. Уже были введены хлебные пайки, но из-за перебоев с топливом пекарни не могли выпечь достаточно хлеба, даже имея необходимые для этого продукты. Голодные люди часами ждали, стоя в длинных очередях. Они переминались с ноги на ногу, менялись местами, негромко переговаривались. И эти очереди становились стихийными митингами, на которых подспудно вызревало народное недовольство. Кроме того, хлеба часто не выдавали, и взбешенные напрасным ожиданием толпы голодных людей начинали тогда рыскать по округе в поисках хоть какой-нибудь пищи, швырять камни в витрины магазинов, колотить в двери домов.

Разговоры о политике звучали не только по-русски, но и на идише, польском, латышском, финском, на немецком (да, даже на нем) и на многих других языках – в Петрограде проживали люди различных национальностей. Центр города был для состоятельных жителей, а на окраинах селились рабочие. За годы войны их стало уже около 400 000 человек, среди них было достаточно большое число пролетариев, которые имели некоторое образование, по крайней мере сравнительно с пролетарским населением других городов. Кроме того, Петроград был городом, где было расквартировано большое количество военных. Только резервистов в Петрограде находилось 160 000 человек. Дисциплина в их рядах была и так слабой, а в той обстановке она становилась хуже день ото дня.

В январе царское правительство приказало командующему военным округом генералу Сергею Хабалову подавлять любые беспорядки в Петрограде. Для этого в его распоряжении было 12 000 человек из числа военных, полиции и казаков. Генерал Хабалов приказал на случай уличных столкновений установить пулеметные точки в стратегически важных местах города. Агенты охранки активизировали слежку, в том числе и за деморализованными представителями левых сил, многие руководители которых в то время находились в ссылке.

9 января, в двенадцатую годовщину Кровавого воскресенья, несмотря на репрессии, 150 тысяч петроградских рабочих вышли на демонстрацию. Это была для многих из них первая политическая акция со времен Кровавого воскресенья, в память о коем они и вышли на улицы. По сообщениям полиции, выставленные в оцепление солдаты радостными выкриками поддерживали демонстрантов с красными знаменами – это был первый знак будущего перехода солдат на сторону протестующих, на который пока немногие обратили внимание. С этого дня петроградский пролетариат вновь и вновь выходил на демонстрации и устраивал забастовки.

Каждый момент политической конфронтации рождал свой миф, каждый был по-своему пафосным и гротескным. Можно безо всякого преувеличения сказать, что с 1905 года значительно возросла сознательность пролетариата. Стихийные забастовки и другие акции протеста были реакцией рабочих – яростным возмущением экономическим принуждением, неприятием войны. Лишь незначительная часть, пролетарские активисты, выступала за права для своего класса.

Самые крупные акции протеста проходили, конечно, в столице, но и в других городах рабочие выходили на демонстрации и устраивали забастовки. В менее радикально настроенной Москве, где пролетарии были организованы хуже, а больше влияния имел средний класс, прекратили работу более 30 000 рабочих. То там, то здесь забастовки продолжались весь февраль, поэтому активисты рабочего движения находились под постоянной угрозой ареста. 26 января в Петрограде были арестованы за «революционную деятельность» одиннадцать представителей учрежденного промышленниками официального органа – Центрального комитета военной промышленности, призванного восполнить отсутствие со стороны правительства какой-либо координации деятельности промышленности.

Активизировались находившиеся в ссылке в Швейцарии Ленин и Крупская. В своем обращении к молодежи в Народном доме Цюриха Ленин категорически утверждал, что революция в России может стать детонатором, «прологом грядущей европейской революции»; что, несмотря на «гробовую тишину», в которой пребывала в то время Европа, она была «чревата революцией». «Мы, старики, – добавил он меланхолично, – может быть, не доживем до решающих битв грядущей» – европейской, социалистической – «революции».

К 14 февраля бастовали более 100 000 работников шестидесяти фабрик Петрограда. В Таврическом дворце началось очередное заседание «совещательной» Четвертой Государственной думы. Выступавшие сразу же обрушились с критикой на царское правительство по поводу нехватки продовольствия. Проявляя открытое неповиновение полиции, сотни радикально настроенных студентов прошли демонстрацией по фешенебельному, полному модных магазинов Невскому проспекту, через самый центр города. Студеный воздух звенел от революционных песен, которые громко пели молодые демонстранты.

Через четыре дня рабочие Путиловского металлургического завода начали сидячую забастовку с требованием повысить их ничтожную заработную плату на пятьдесят процентов. Спустя трое суток забастовщики были уволены. Но эта мера наказания не смогла устрашить их товарищей, и вскоре забастовал уже весь огромный Путиловский завод.

22 февраля царь уехал из столицы в Могилев, в унылый провинциальный город в трехстах километрах к востоку от Петрограда. Там размещалась Ставка, высший штаб Вооруженных сил. В тот самый день, когда руководство Путиловского завода решило продемонстрировать свою силу, на заводе был объявлен локаут. Закрыв перед рабочими ворота своего предприятия, его владельцы тем самым отправили на улицы 30 000 воинственно настроенных рабочих. Это произошло накануне недавно введенного левыми праздника, Международного женского дня.

23 февраля по всей империи проходили торжественные мероприятия, посвященные этому дню, звучали требования предоставить женщинам равные права, превозносились их заслуги перед обществом. Радикально настроенные ораторы выступили с речами на фабриках Петрограда, говоря о положении женщин, о несправедливости войны, о скудных зарплатах при невероятной дороговизне. Но выступавшие и не предполагали, к чему приведут все эти усилия.

По мере окончания праздничных митингов на фабриках женщины стали массово покидать свои рабочие места, выходили на демонстрации с главным требованием – обеспечить народ хлебом. Демонстрантки прошли маршем по самым воинственно настроенным районам города – Выборгской стороне, Литейному, Рождественскому проспектам, выкрикивая призывы присоединяться собравшимся во дворах жилых домов, заполнив людской волной широкие улицы. А народ все прибывал и прибывал. На фабрики и заводы были отправлены представители, призывавшие мужчин присоединиться к демонстрациям. Шпик охранки сообщал:

«Около часа дня рабочие Выборгской стороны толпами повалили на улицы с криками: «Хлеба!» – и стали… неуправляемыми, … прихватывали по пути своих товарищей, которые оставались на своих рабочих местах, останавливали трамваи… Бастующих преследовала полиция и военные… их разгоняли в одном месте, но они тут же собирались в других».

В общем, по отзывам недовольных полицейских, протестующие были «исключительно упрямы».

«Долго еще будем мы молча терпеть это, лишь время от времени вымещая нашу тлеющую ярость на мелких лавочниках? – говорилось в листовке, выпущенной одной немногочисленной революционной группой, Межрайонным комитетом, межрайонцами. – В конце концов, они не виноваты в страданиях людей, они страдают и сами. Виновато правительство!»

Внезапно, безо всякой подготовки, почти 90 000 человек вышли с яростными протестами на улицы Петрограда. И теперь их требования были не только о хлебе, но и о прекращении войны. А также об отмене ненавистной монархии.

Ночь не принесла спокойствия. На следующий день поднялась новая волна протестов. Почти половина пролетариата города вышла на улицы. Они шли колоннами под красными знаменами, скандируя новый лозунг: «К Невскому!».

Новая столица была тщательно спланирована ее архитекторами. Юг Васильевского острова, левый берег Невы, вплоть до ее протоки, Фонтанки, занимали роскошные здания. Квартал Мариинского театра, впечатляющие Казанский и Исаакиевский соборы, дворцы знати и обширные кварталы, где селились представители среднего класса, различных видов деятельности и профессий, и, конечно, сам Невский проспект. Вокруг находились районы недавних переселенцев. К ним относились дальняя часть Васильевского острова, Выборгская сторона и Охта на правом берегу Невы, на левом – Александро-Невский, Московский районы и Нарвская застава. Здесь селились рабочие, было много крестьян, выходцев из аграрных областей России. Они жили в покосившихся кирпичных бараках, в убогих деревянных лачугах между шумными фабриками.

Городской бедноте приходилось вторгаться в центр города, чтобы заставить услышать свои протесты. Так они поступили в 1905 году. Так они сделали и теперь.

Петроградская полиция перекрыла мосты. Но небесная канцелярия проявила солидарность с беднотой, организовав суровую морозную зиму. Вдоль улиц стояли высокие сугробы, а Нева была скована льдом. Демонстранты тысячами переходили на другой берег по льду.

В своей телеграмме британскому правительству посол Джордж Бьюкенен не придал этим беспорядкам большого значения, он пренебрежительно написал, что не случилось «ничего серьезного». Почти никто в то время еще не понимал, что происходит и к чему это приведет.

Взобравшись по берегу реки, демонстранты оказались в другой, более благополучной и состоятельной части города и начали пробираться мимо величественных зданий к центру. Полиция настороженно наблюдала за ними. Обстановка накалялась.

Сначала нерешительно – то один, то другой, потом все уверенней, уже целыми толпами, демонстранты начали швырять палки, камни и осколки льда, по которому они только что перешли Неву, в ненавистных полицейских, в просторечии – «фараонов».

К рядовым солдатам демонстранты, наоборот, относились миролюбиво. Они собрались огромными толпами у казарм и госпиталей. Там они вступали в разговоры с любопытствующими и дружески настроенными солдатами.

Бо́льшая часть солдат Петрограда была призывниками, проходящими строевую подготовку новобранцами или скучающими, ожесточенными, недисциплинированными, деморализованными резервистами. В их рядах были также раненые или больные, эвакуированные с фронта.

А. Ф. Ильин-Женевский уже был убежденным большевиком, когда на поле боя получил отравление газами, а в результате контузии временно потерял память. Находясь на больничной койке под опекой медсестер, он наблюдал за политическим пробуждением раненых, за «стремительно революционизирующейся армией». «После всех кровавых ужасов войны люди, оказавшиеся в мирной тишине госпиталей, невольно начинали задумываться над тем, что стало причиной всего этого кровопролития и жертв». И он заметил, что подобные размышления переходили в «ненависть и ярость». Было хорошо известно, что раненые особенно ожесточенно относятся ко всему, связанному с военной жизнью, и в этом печальном факте нет ничего удивительного.

А что же двенадцатитысячное «надежное» войско, на которое возлагали свои надежды правители города?

А как насчет безжалостных казаков? Никогда не знавшие крепостничества казаки, говорившие на русском или украинском языках, они селились обособленными общинами на Дону. Эти общины изначально придерживались самоуправления, хоть и грубовато-военизированного толка. К девятнадцатому веку сложилось традиционное представление о казаках как о независимой, уважаемой и полной чувства собственного достоинства социальной группе, имеющей собственные обычаи и традиции, как об отдельном народе внутри русской нации, о коннице, которая временами вела оседлый образ жизни. Они были живыми символами России и традиционными исполнителями царских репрессий – двенадцать лет назад много было на снегу крови, пролитой их плетками и шашками.

Но казаки никогда не были монолитным сообществом. У них также имелись межклассовые различия. И многие из них устали и от войны, и от того, как их на этой войне использовали.

На Невском проспекте толпа демонстрантов уперлась в отряд конных казаков с блестевшими на солнце шашками. Наступил момент ужасающей нерешительности. Казалось, этот миг долго тянулся в звенящей ледяной тишине. Внезапно казаки развернулись и ускакали, оставив демонстрантов в радостном недоумении.

Другие демонстранты на Знаменской площади приветственно окликнули еще один отряд казацкой конницы, и на этот раз всадники улыбнулись в ответ демонстрантам вместо того, чтобы разгонять толпу. Когда в толпе раздались аплодисменты в адрес казаков, как возмущенно докладывала полиция, казаки раскланивались, сидя в седле.

В Таврическом дворце уже несколько часов продолжались антиправительственные выступления депутатов Государственной думы. Они требовали, чтобы царь учредил министерство, которое находилось бы в непосредственном подчинении у Госдумы. Александр Керенский, хорошо известный представитель левых сил, трудовик, во многом заработавший известность благодаря многочисленным статьям, посвященным Ленскому расстрелу, с такой беспощадностью клеймил правительство, что царица была глубоко возмущена, узнав об этом, и в ярости писала мужу: Керенского нужно повесить. Наступил вечер, стало еще холоднее. На бурлящих улицах звучали революционные песни. Увидев, как рабочие с фабрики «Промет» шагали колонной под предводительством женщины, казачий офицер высмеял их за это: мол, идут за какой-то бабой, за ведьмой. Агриппина Круглова, большевичка, о которой шла речь, выкрикнула в ответ, что она свободная работница, жена и сестра солдат на фронте. Получив такую отповедь, целившиеся в нее казаки опустили свои ружья.

Две с половиной тысячи рабочих с Выборгской стороны, проходивших колонной по узкому Сампсониевскому проспекту, в ужасе остановились перед казацким кордоном. Их командиры с угрожающими лицами взялись за вожжи, пришпорили своих коней и с шашками наголо громко приказывали своим отрядам следовать за ними. На этот раз казаки подчинились, вызвав в толпе еще больший ужас.

Однако рядовые казаки выполнили приказ с абсолютной точностью. Как всадники на тренировке по верховой езде, они медленно и элегантно двигались строем друг за другом, их кони ступали по грязи аккуратно, высоко поднимая ноги. Проехав через всю толпу, никого не задев и не разогнав, казаки подмигнули ошеломленным рабочим.

Существует такой вид саботажа на производстве, как «итальянская забастовка»: медленное выполнение работы из-за преувеличенно точного следования инструкциям. Все распоряжения исполняются буквально, и тем самым подрывается их истинный смысл. В тот холодный вечер казаки не воспротивились приказу, но провели «итальянскую» кавалерийскую атаку.

Командиры были в ярости. Они отдали казакам приказ перекрыть улицу. И вновь отряд дисциплинированно подчинился. С виртуозным искусством они выстроили своих коней живым заслоном. Их кони стояли поперек улицы, в морозном воздухе от их дыхания струился легкий пар. И вновь в самой дисциплинированности отряда был протест. Им было приказано стоять смирно, именно так они и делали. Они стояли недвижимо, когда самые смелые демонстранты отважились подойти поближе. Казаки продолжали стоять не шелохнувшись, когда демонстранты подошли вплотную и с удивлением поняли, что недвижимость коней и всадников – это безмолвный сигнал проходить, не боясь. И тогда рабочие стали продвигаться вперед сквозь кордон, подныривая под животами неподвижных лошадей.

Это был изумительный и редкий пример того, как обученные реакционным правительством войска с большим изяществом применили полученные навыки против этого же правительства.

На следующий день, двадцать пятого февраля, забастовку объявили двести сорок тысяч человек. Они требовали хлеба, прекращения войны и отречения царя. Остановились трамваи, не вышли ежедневные газеты. Не открылись магазины и лавочки. Среди их владельцев было много тех, кто сочувствовал протестующим и устал от некомпетентности властей. Теперь в толпе среди рабочих можно было увидеть более состоятельных, хорошо одетых людей.

Напряжение нарастало с обеих сторон. Коренастый конь массивного и уродливого бронзового памятника Александру III со склоненной головой теперь выглядел так, будто стеснялся, что несет такого тирана. В этот день неподалеку от этого монумента конная полиция открыла огонь по приближающейся толпе. Но на этот раз, ошеломив демонстрантов не менее, чем их противников, наблюдавшие за всем происходящим казаки тоже начали стрелять, только не в рабочих, а в полицию.

На Знаменской площади полицейские безжалостно обрушились на демонстрантов с нагайками. Те сначала просто уворачивались от свистевших над головами плетей. Потом дрогнули и побежали туда, где в напряженном ожидании стоял отряд казаков, пока не принимая ничью сторону. Протестующие стали молить казаков о помощи.

Произошла небольшая заминка. Затем казаки двинулись.

На мгновение обе стороны замерли в нерешительности. Вдруг над головами стоящих пронесся вздох облегчения, взметнулся фонтан крови, и толпа, радостно крича, стала с воодушевлением качать на руках казака. Оказывается, он зарубил офицера полиции.

В тот день погибло еще несколько человек. В Гостином дворе войска открыли по демонстрантам огонь и убили троих, десять человек было ранено. Толпы протестующих начали громить полицейские участки по всему городу. Они забрасывали их камнями, вламывались внутрь и захватывали там оружие. Многие полицейские, опасаясь за жизнь, переодевались в гражданскую одежду.

В коридорах власти наконец появилось ощущение (пока еще неясное), что происходит что-то серьезное.

Первым позывом властей, как всегда, было подавить протесты. Когда над городом сгустились сумерки и закружила вьюга, генерал Хабалов получил от царя телеграмму: «Повелеваю вам прекратить с завтрашнего дня всякие беспорядки на улицах, недопустимые в то время, когда отечество ведет тяжелую войну с Германией». Как будто в другое время он счел бы их допустимыми. В тот день, когда войска по приказу властей стреляли в демонстрантов, правящая верхушка была в панике, в гневе, полная мстительности, она прибегла к неоправданной жестокости. Отныне именно так она и будет поступать в ответ на неповиновение толпы. И саму войну, «Вторую Отечественную», власти стали использовать как еще одно средство устрашения. По приказу генерала Хабалова все, кто в течение трех дней не вернется на свои рабочие места, будут отправлены на фронт, станут пушечным мясом.

Наряды полиции в ту ночь провели несколько облав. Около 100 подозреваемых в организации беспорядков были арестованы, в том числе пять членов петербургского комитета большевиков. Однако не революционеры были инициаторами протестов. Даже сейчас они лишь изо всех сил старались поспевать за народными массами. И аресты революционеров, конечно, не помогли остановить эту лавину.

«В городе царит спокойствие», – телеграфировала царица своему супругу с деланым оптимизмом в воскресенье, 26 февраля. Но лишь только солнце озарило широкую ленту Невы, сверкающую льдом между набережными, рабочие снова стали переходить по льду на другую сторону реки. На сей раз, однако, на улицах было полно полицейских.

И далеко не всегда в тот день призывы демонстрантов не стрелять бывали услышаны.

Пролилось много крови. В морозном воздухе гулко звучал стрекот пулеметов и ружейные выстрелы, их перекрывали людские крики и топот множества ног. Спасаясь от уличных столкновений с полицией и войсками, люди бросались врассыпную и метались между соборов и дворцов. Солдаты в то воскресенье снова и снова выполняли приказы своих командиров и стреляли по толпе, но при этом то и дело происходили «неполадки» с оружием, промедления, намеренные промахи. О каждом случае такой скрытой солидарности сразу же становилось известно благодаря слухам, которые распространялись с невероятной скоростью.

Не все в тот день складывалось в пользу властей. С утра рабочие стали стекаться к казармам Павловского полка. Они отчаянно просили солдат о помощи, кричали им, что отряд новобранцев их полка стрелял в демонстрантов. Солдаты не вышли к ним (во всяком случае, не сразу). Их сдерживала привычка уважать приказы и подчиняться им. Но в полку все же начался долгий митинг. Солдаты громко спорили, перекрикивая грохот перестрелки и уличных стычек. Взволнованные и напуганные происходящим в городе выступавшие обсуждали, как им следует поступать. В шесть часов вечера четвертая рота Павловского полка направилась наконец на Невский проспект. Павловцы собирались пристыдить своих однополчан, стрелявших в толпу. Навстречу им выехал отряд конной полиции. У павловцев вскипела в жилах кровь, им стало стыдно за свою прежнюю нерешительность.

Они не отступили, а стали отстреливаться. Один человек был убит. Когда павловцы возвращались в свои казармы, зачинщики были арестованы. Их отвели через Неву в знаменитую Петропавловскую крепость с длинными низкими стенами и торчащим, как острый шип, шпилем.

В то воскресенье погибло сорок человек. Их гибель подорвала моральный дух протестующих. Даже на Выборгской стороне, воинственно настроенном северном районе Петрограда, местные большевики подумывали о прекращении забастовки. Самодержавное правительство, в свою очередь, прекратило вяло протекавшие переговоры с главой Государственной думы Михаилом Родзянко и объявило о роспуске Думы, к которой испытывало презрение.

Родзянко телеграфировал царю: «Положение серьезное». Его предупреждение полетело по проводам вдоль линий железной дороги, через всю страну в Могилев. «В столице анархия. Правительство парализовано. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».

Николай II ничего не ответил.

На следующее утро Михаил Родзянко предпринял еще одну попытку. «Ситуация усугубляется. Необходимо принять срочные меры, поскольку завтра будет уже поздно. Пришел последний час, когда решается судьба Отечества и династии».

В штабе верховного командования граф Владимир Фредерикс, министр Императорского двора Российской империи при Николае II, вежливо ждал, пока его хозяин прочитает телеграмму, которая, извиваясь, выползала из аппарата. «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, – сказал наконец царь, – на который я ему не буду даже отвечать».

Убийства, происходившие в столице в течение предыдущего дня, тяжким грузом легли на совесть некоторых солдат, которые получили приказы стрелять по толпе. Отряд новобранцев Волынского полка, как и Павловского, стрелял в демонстрантов, а затем всю ночь в казарме солдаты отряда обсуждали произошедшее и горько корили себя за то, что послушались приказа. Солдаты обратились к своему командиру, капитану Лашкевичу, и заявили ему, что начинают мятеж, чтобы искупить свою вину, а стрелять по бастующим впредь не будут.

Капитан Лашкевич в ответ зачитал царский приказ о восстановлении порядка и велел солдатам выполнять его. Раньше это, может быть, на них и повлияло бы, заставило подчиниться, однако теперь было воспринято ими как явная провокация. Началась потасовка, раздались крики, возник переполох. Кто-то из солдат направил на офицера винтовку. Есть даже предположение, что сам Лашкевич в панике схватился за свое оружие, но случайно направил его на себя. Как бы там ни было, внезапно раздался выстрел. Капитан упал замертво на глазах у изумленных солдат.

Смерть командира положила конец и сомнениям солдат.

Волынцы склонили к участию в мятеже солдат Литовского и Преображенского полков, чьи казармы находились поблизости. Офицеры Московского полка изо всех сил пытались удержать командование своей части, но силы были слишком неравны, мятежных солдат было значительно больше, они подавили сопротивление офицеров и направились на Выборгскую сторону. Теперь уже солдаты хотели брататься с рабочими.

Под свинцово-серым небом Петрограда на улицах города стали собираться разъяренные толпы народа.

Ошеломленный генерал Хабалов попытался мобилизовать шесть рот, сохранивших верность властям. Кроме того, оставались верны властям и некоторые отдельные офицеры и солдаты, а также стихийно собравшиеся воинские группы. Они пытались противостоять с оружием в руках набиравшему обороты мятежу. Но в массе своей войска отказывались подавлять беспорядки, какова бы ни была причина такого решения: по политическим убеждениям или из трусости, из-за крайней усталости или вследствие непонимания цели такого приказа. Те солдаты, которые не стали присоединяться к рабочим, возглавляемым оказавшимися у власти по воле случая и благодаря своим способностям лидерами, просто исчезли, разошлись кто куда. По свидетельству очевидцев тех событий, «растворились» даже те подразделения, которые до последнего времени, казалось, сохраняли верность правительству.

Толпы рабочих и солдат врывались в правительственные здания, опустошали арсеналы полиции. Захваченное там оружие они обращали против полицейских, преследуя и убивая их повсюду. Они жгли полицейские участки, превращая в пепел все полицейские архивы, стреляли в любого «фараона», которого только встречали, в том числе и в полицейских снайперов, которые прятались на крышах и лишь временами выглядывали, чтобы прицелиться. Восставшие обыскивали церкви в поисках тайных складов оружия, солдаты и рабочие вместе обшаривали храмы в напряженном и почтительном молчании. Они брали приступом тюрьмы, открывали настежь ворота и освобождали сбитых с толку заключенных. Они подожгли здание Окружного суда и стояли, любуясь на разгоревшееся пламя, будто отмечался какой-то новый зимний праздник. Не встречая никакого противодействия, ниспровергатели увлеченно и беспорядочно крушили все, что напоминало о прежней власти.

Слухи об их действиях разошлись далеко за пределами Петрограда. Так, в Москве представители органов власти попытались, но не смогли заглушить распространение новостей о нарастающих беспорядках в столице. Информация об этом просочилась и во второй город страны. Московские рабочие стали покидать свои рабочие места, некоторые просто уходили домой, другие шли в центр города в поисках новостей и каких-либо руководящих указаний.

27 февраля после полудня царь, как обычно, невозмутимо продолжил обсуждение намеченных военных действий со своими военными, обретающимися в Ставке. Его спокойствие разделяли и другие. Военный министр Михаил Беляев телеграфировал царю, сообщая ему с непередаваемой беспечностью, что в некоторых военных подразделениях Петрограда произошло несколько незначительных нарушений, что с этим сейчас разбираются и что вскоре все успокоится.

Между тем на улицах восставшего города в толпах стояли бок о бок представители политических течений всех мастей, от эсеров до озлобленных кадетов, и они вовсе не были спокойны. Их объединяла уверенность в том, что перемены необходимы и неотвратимы. Они находились уже в новом городе, в момент рождения нового порядка, в «кровавый понедельник». Старая власть умирала, а новая еще не оформилась.

Под темнеющим небом, под звуки бьющихся оконных стекол, в зыбком свете пожаров бесцельно сновали люди, группами и поодиночке. Были среди них и рабочие, и только что освобожденные преступники, и радикально настроенные политагитаторы, и солдаты, и шайки хулиганов, и шпионы, и пьяницы. Все они были вооружены тем, что смогли раздобыть. Вот кто-то одетый в шинель размахивает офицерской саблей и незаряженным револьвером. Вот молоденький парнишка хвалится кухонным ножом в руках. Вот студент, опоясанный пулеметными лентами, держит винтовки в обеих руках. Вот человек несет наперевес ломик, как пику.

Многотысячная толпа скопилась на Шпалерной улице, направляясь к распростертым каменным крыльям Таврического дворца, месту заседания Государственной думы. Какой бы слабой, разобщенной и недальновидной ни была Госдума, для многих в создавшейся ситуации она оставалась единственным легитимным органом власти. Было тем более прискорбно, что сама Госдума даже сейчас не хотела идти против воли государя, несмотря на его указ о ее роспуске.

В соответствии с этим распоряжением думцы закрыли свое официальное заседание, проявив трусливую верность – или верноподданническую трусость. Они покорно покинули зал заседаний, беспрекословно выполняя царский указ. Затем они переместились немного дальше по высоким коридорам дворца и собрались в другом зале, организовав, таким образом, новое заседание уже в качестве частных лиц. Стремясь найти какой-нибудь выход из сложившейся ситуации, этот остаток Государственной думы принял решение остаться в Петрограде и попытаться установить контроль над городом. Принимавшие участие в этом заседании создали Совет для избрания Временного комитета из числа представителей всех фракций Госдумы, за исключением крайне правых и большевиков.

Однако еще до избрания Совета очередную попытку нарушить упрямую царскую безмятежность сделал Родзянко, на этот раз вместе с братом Николая II, великим князем Михаилом Александровичем. Родзянко выразил твердую уверенность, что лишь переход к конституционной монархии сможет утихомирить страну, а великий князь, в принципе, был не против принять бразды правления в таком государстве.

Они вновь попытались донести до царя, что ситуация становится все более катастрофичной. Никого не удивило, очевидно, что Николай II ответил на это с холодной вежливостью, что он и сам в состоянии разобраться с делами в своей стране.

С поистине титаническим упорством царь отказывался смотреть на вещи реально, в то время как в его столице ширилось восстание, полиция дезертировала, войска поднимали мятежи, а правительственные чиновники и даже собственный брат умоляли его сделать хоть что-нибудь. Вскоре после обращения Михаила Родзянко и великого князя Михаила Александровича настал черед премьер-министра, который в смятении умолял царя освободить его от должности. Николай II сухо проинформировал князя Голицына, что изменений в кабинете министров производить не собирается, и вновь потребовал принять «энергичные меры» для подавления беспорядков.

С достоинством и уверенностью в своей правоте царь продолжал держаться за кормило власти, устремив взгляд вдаль, но ведомый им корабль-государство уже затягивало течением в смертельный водоворот.

* * *

Временный комитет Думы, состоявший из двенадцати человек, но вскоре увеличенный на еще одного члена, полностью именовавшийся нелепым названием «Временный комитет членов Государственной думы для водворения порядка в столице и для сношения с лицами и учреждениями», начал свою работу с пяти часов вечера. Его политика преимущественно строилась на основе политических позиций кадетов и представителей Прогрессивного блока. Временный комитет вменил себе в обязанность восстановить в Петрограде порядок и установить отношения с общественными организациями и учреждениями. И сделать это предполагалось неясно какими средствами, но безотлагательно. Комитет понимал тем не менее, что обладает весьма скромными возможностями и ограниченным влиянием на общественные массы во время всеобщего восстания. Для увеличения своей значимости в глазах восставших Временный комитет привлек в свои ряды двух левых депутатов, более радикальных, чем Прогрессивный блок. Это были лидер меньшевиков Н. С. Чхеидзе и Керенский, нервозный, вспыльчивый трудовик, адвокат, который вызывал у царицы ярость.

В семь часов вечера депутат от партии кадетов Мартин Ичас созвал сто пятьдесят депутатов на совещание для создания комиссий и решения прежде всего вопроса о военной силе. Очень скоро в Таврический дворец, минуя все происходившие в городе беспорядки, подошел первый резервный пехотный полк в полном составе, в количестве 12 000 солдат и 200 офицеров. Там они принесли присягу на верность Государственной думе, точнее, ее Временному комитету. Под влиянием вдохновенного озарения, на которое он в те дни был еще способен, Александр Керенский отдал нескольким воинским частям приказы взять под контроль стратегически важные объекты: охранку, жандармерию, главные железнодорожные станции.

Пока все это происходило, среди восставших на улицах стала формироваться другая власть. Некоторые из повстанцев вспоминали те органы самоуправления, которые возникли в 1905 году, советы. Активисты и уличные агитаторы в листовках и неистовыми выкриками из толпы уже начали призывать к тому, чтобы вновь учреждать подобные органы.

В то самое время, когда Государственная дума создавала Временный комитет, в другом зале обширного Таврического дворца собралась иная группа заседающих.

Среди тех, кто недавно оказался освобожден из тюрьмы восставшими толпами, были меньшевики из Центрального комитета военной промышленности Кузьма Гвоздев и Борис Богданов. Сразу же после освобождения они пробрались сквозь царивший в Петрограде хаос и вместе со своими коллегами по партийной фракции устроили во Дворце совместное заседание с думскими депутатами от эсеров, меньшевиков, трудовиков и примкнувших фракций, в том числе и с самим Александром Керенским.

В тот день, пробегая по широкому Литейному мосту над скованной льдом Невой на южную сторону, Кузьма Гвоздев увидел, что навстречу ему бежит другой человек. Посреди моста, между украшающих его русалок, он лицом к лицу столкнулся с Владимиром Залежским, одним из лидеров большевиков, который также только что был освобожден из заключения и стремительно двигался в противоположном от центра города направлении на Выборгскую сторону. Меньшевик шел прямо к коридорам власти, большевик – в рабочие районы. Так, во всяком случае, рассказывают, а была ли на самом деле та встреча на мосту или нет, неизвестно.

Импровизированное собрание в Таврическом дворце, созванное Кузьмой Гвоздевым, Борисом Богдановым и их коллегами, объявило себя Временным исполнительным комитетом Совета рабочих депутатов. Они сразу же отправили на заводы и в военные части города распоряжение провести в тот же вечер выборы депутатов в Советы. На торопливых, стихийных митингах (поскольку, конечно, не было времени более тщательно провести предвыборную подготовку) на заводах и фабриках были выбраны представители для участия в заседаниях Советов. За считаные часы среди одетых во фраки обычных представителей русского дворянства и интеллигенции, составлявших Государственную думу, появились менее типичные посетители. Коридоры Таврического дворца, стоявшего среди ухоженных садовых аллей, начали заполнять потрепанные, изможденные солдаты и рабочие.

В тот вечер тайное заседание интеллигентов-социалистов и поспешно делегированных рабочих и солдат происходило в зале номер двенадцать на левой стороне дворца. Среди присутствовавших был Георгий Хрусталев-Носарь, бывший председатель Совета 1905 года, Юрий Стеклов, занимавший позицию, близкую к левым меньшевикам, Хенрих Эрлих, лидер еврейской партии Бунд, а также решительный местный лидер большевиков, слесарь Александр Шляпников. Рабочие и солдаты в волнении переговаривались друг с другом. Их выбирали в соответствии с импровизированными правилами в то время, как большинство рабочих были поглощены ведением восстания и не имели ни времени, ни желания участвовать в выборе делегатов. Когда Александр Шляпников, улучив момент, позвонил активистам-большевикам, призывая их присоединиться к нему, они не обратили на него никакого внимания. Они тоже были полностью сосредоточены на работе в массах, на улицах, а не на том, что происходило в этих стенах. Кроме всего прочего, они с большой подозрительностью относились к этому только что созданному органу власти, детищу социалистов более правого толка.

В девять часов вечера адвокат-социалист Николай Соколов потребовал прекратить незаконное собрание. В зале тогда, предположительно, находилось примерно двести пятьдесят человек, из них только человек около пятидесяти, как прикинул Соколов опытным взглядом, имели право голоса, остальные были просто наблюдателями. Такое мнение Соколова основывалось как на его личном знакомстве с присутствующими, так и на знании официальных процедур.

Заседание неоднократно прерывалось, когда в зал, громко хлопая дверьми, врывались все новые и новые люди, под рев и аплодисменты заседавших возбужденно передавая сообщения солдат, что та или эта рота перешла на сторону восставших. В зале находились представители рядовых солдат и рабочих.

Так по предложению своего предварительного Временного исполнительного комитета родился Совет рабочих и солдатских депутатов.

За стенами дворца, на улицах, освобожденных от ненавистной царской полиции, рабочие продолжали захватывать правительственные склады оружия, чтобы оборонять заводы и устанавливать свой порядок. Они собирались в группы, часто вооруженные, в основном это была молодежь – озлобленная, радикально настроенная, по большей части политически малограмотная. Организовать их, скоординировать их действия советская власть считала своей самой насущной задачей в ту свою первую ночь. Сделать это предполагалось, создав отряды рабочей милиции для установления и поддержания порядка. Кроме того, она учредила продовольственную комиссию, которая должна была наладить поставки продуктов питания. Вскоре после этого советская власть отдала указание возобновить выпуск некоторых газет. При всей отгороженности Совета стенами дворца в ту полную хаоса ночь от рабочих и солдат на улицах города, при всей опосредованности первых решений Совет, раздавая подобные директивы и предпринимая такие шаги, все-таки имел связь с массами, в отличие от Государственной думы и ее Временного комитета.

Но Совету был необходим Президиум. Собрание перешло к голосованию за меньшевика Чхеидзе в качестве председателя, а также заместителей председателя Матвея Скобелева и Керенского. Как и Чхеидзе, Керенский был знаковой фигурой среди социал-демократов. Еще несколькими часами ранее ему предложили стать членом Временного комитета Государственной думы. В отличие от Чхеидзе, Керенский после выборов в Совет выступил с непривычно формальной речью и покинул заседание.

В отсутствие Керенского Совет учредил Исполнительный комитет как связующее звено между Президиумом и полным составом Совета. Впоследствии именно этот комитет будет осуществлять руководство Советом, формировать его политику и принимать основные решения. Самые главные противоречия и разногласия в стране с этого момента будут решаться именно на этом уровне.

Члены Президиума Чхеидзе, Скобелев и Керенский автоматически были включены в Исполнительный комитет. Кроме них в Исполком вошли четыре члена Секретариата Президиума. Восемь остальных членов исполкома были избраны. Меньшевики были в нем преобладающей партией, их было в общей сложности шестеро. Однако в тот вечер на короткое время две трети из пятнадцати мест в Исполкоме были заняты если не радикальными левыми, то сторонниками интернационалистского, антивоенного крыла социалистических партий, большевиками и другими сообществами и организациями. Однако, увязнув в спорах и сомнениях о том, каким должен быть Совет, какую позицию они должны занять по отношению к нему, а также какую позицию должен занять Совет по отношению к политической власти и новому правительству, они не смогли извлечь никаких преимуществ из этого недолгого пребывания в большинстве.

Буквально на следующий день они это большинство утратят в результате ошибочных действий большевика Шляпникова. Он остался недоволен, что на руководящих должностях в Исполнительном комитете оказалось мало большевиков, и предложил добавить туда по представителю от каждой социалистической партии. Его предложение было принято, но вместе с его товарищами-большевиками и Константином Юреневым от межрайонцев в комитет попали и социал-демократы, и трудовики, и эсеры, и бундовцы, и меньшевики. Таким образом, в комитете стало гораздо больше правых или умеренных социалистов.

Пока же, оставив Совет, продолжавший препираться и торговаться, Керенский во всю прыть помчался назад через весь огромный дворец в противоположное, правое крыло. Он стремился туда, где проходило заседание другого нового комитета, членом которого он тоже был, Временного комитета Государственной думы.

Поздно ночью преследуемый восставшими генерал Хабалов, у которого из войск осталось не больше 2000 человек, пробравшись по ставшему небезопасным Петрограду, просил для них и для себя убежища в Зимнем дворце и его окрестностях. Однако брат царя прогнал их без всяких церемоний, заставив переместиться в расположенное напротив здание Адмиралтейства. Там они и заночевали.

У тех, кто находился в Ставке в Могилеве, тоже стало наконец появляться смутное подозрение, что дела идут не совсем так, как следует. Николай II приказал генералу Иванову вернуться для восстановления порядка в столицу с ударным отрядом георгиевских кавалеров. Тем не менее ни царь, ни один из его советников так и не предприняли никаких мер по передислокации войск с ближайшего к Петрограду фронта. Сам генерал Иванов готовился к своему новому поручению с неуместной мечтательностью и тоской по дому, отправив адъютанта покупать подарки для всех своих друзей в Петрограде.

Восстание распространялось волнами по всей стране.

Ближе всего находился Кронштадт, один из форпостов вооруженных сил страны. Кронштадт был военно-морской базой Петрограда и городом-крепостью, в котором проживало 50 000 человек. Это были военно-морские экипажи, солдаты и молодые матросы, некоторое количество торговцев и рабочих. Все они находились за высокими крепостными стенами неприступных батарей и фортов на крошечном острове Котлин в Финском заливе. Офицеры Кронштадта славились своей жестокостью, граничащей с садизмом. Всего лишь семь лет назад несколько сотен матросов были казнены после подавленного мятежа, и память об этом была еще свежа.

Теперь матросы узнали о восстании. Им виден был дым пожарищ и слышна стрельба в Петрограде. Они немедленно приняли решение присоединиться к восставшим.

Поздно вечером 27 февраля в огромном Мариинском дворце, расположенном на Исаакиевской площади напротив собора, прошло последнее заседание кабинета министров царской России. К тому моменту город окончательно перешел в руки восставших. Министры признали этот свершившийся факт, подписав прошение об отставке, чем и окончили свое бесславное правление. Но это уже была лишь пустая формальность.

Александр Керенский, прекрасный оратор, имевший большое влияние среди представителей левых сил, энергичный и честолюбивый человек, который в то время был чуть старше тридцати пяти, стал незаменимым членом Временного комитета Государственной думы. Он руководил объединением военнослужащих и подчинением их Временному комитету, устанавливая таким образом своего рода порядок в городе. Он лично разъезжал по воинским частям Петрограда и выступал перед солдатами, объявляя им о создании в Государственной думе революционного штаба и убеждая взбудораженных восставших солдат, что Госдума теперь за них.

Жребий брошен. Столкнувшийся с анархией и устрашенный ее возможными последствиями Временный комитет, несмотря на то что многие его члены испытывали и нерешительность, и преданность царю, понимал, что ему придется взять на себя управление страной. Комитет опубликовал заявление о том, что «он берет в свои руки восстановление государственного и общественного порядка и создание правительства, соответствующего чаяниям народа».

Родзянко был одним из тех членов Временного комитета, который в этот решающий момент испытывал весьма противоречивые чувства. Однако остроумный и язвительный Василий Шульгин, консервативно настроенный член комитета, четко и кратко, без сантиментов, обрисовал ситуацию. «Если мы не возьмем власть, – сказал он, – то ее возьмут другие, те, которые уже избрали на фабриках нескольких негодяев».

Он, конечно, намекал на заседавший по соседству комитет, который тоже ставил перед собой задачу урегулировать ситуацию в городе и был готов взять власть в свои руки – Совет рабочих и солдатских депутатов. Началось время, когда одновременно существовали эти две конфликтующие между собой, накладывающиеся друг на друга политические и социальные силы, два мировоззрения.

Тишину залов и коридоров Таврического дворца, который всегда был цитаделью чиновничьего бюрократизма, порой нарушала лишь неловко оброненная на пол докладная записка. Здесь всегда царили опрятность и порядок. Теперь Таврический превратился в военный лагерь. В главном Круглом зале лежал труп солдата. Сотни его живых товарищей расположились на постой в коридорах дворца, сидели на корточках у самодельных печей, пили чай, курили и терли уставшие глаза, чтобы решительно посмотреть в лицо контр революции, которой тут все так боялись. Коридоры дворца провоняли потом, грязью и порохом. Кабинеты превратились в замусоренные склады провизии и оружия. Один конференц-зал был завален награбленными мешками с ячменем. Сверху на эти мешки была брошена истекавшая кровью мертвая свинья.

Отличавшийся брезгливостью Родзянко, как вспоминал его коллега, депутат Станкевич, протискивался мимо кучки взлохмаченных солдат, «сохраняя величественное достоинство, но с выражением глубокого страдания, застывшим на его бледном лице». Он старательно огибал расставленный вдоль стен хлам и наваленный на скрещении коридоров мусор. В своих мемуарах Шульгин откровенно высказал все, что он думал. Народные массы, которые свергли царскую власть и теперь имели наглость делить с ним это роскошное рабочее место, были для него «тупыми, грубыми, бесовскими».

«Пулеметов! – мечтал он. – Пулеметов – вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе».

Такими настроениями были пронизаны впредь отношения между думским комитетом Василия Шульгина и Советом, который был избран этими неотесанными обитателями коридоров и им подобными. Сложилось так называемое двоевластие, хоть это название скорее вводит в заблуждение.

Почти так же быстро, как и депутаты Государственной думы, Совет создал свою Военную комиссию, которая отдавала приказы стихийно собравшимся в отряды солдатам Петрограда, чтобы подготовить их к предстоящим столкновениям с верными царю подразделениями. Но 28 февраля, в два часа ночи, Михаил Родзянко и октябрист, член Военной комиссии думского комитета полковник Борис Энгельгардт направились по коридорам дворца к месту заседания Совета, чтобы объявить ему о том, что его Военная комиссия обязана подчиняться думской.

Многие члены Совета были возмущены подобными притязаниями. Их также серьезно обеспокоило требование передать власть представителям буржуазии. Именно во время этого напряженного противостояния там вновь появился Керенский.

Он был, безусловно, своим человеком в обоих лагерях, он был в своей стихии. Керенский вошел туда, напряженный, но уверенный в себе. Он мгновенно завладел вниманием всех присутствующих. В своей пылкой речи, обращенной к членам Совета, он убеждал их согласиться на участие в этой коалиции, заверяя, что гарантирует, что представители восставшего народа будут осуществлять надзор за Комиссией Государственной думы.

И его доводы нашли отклик в сердцах слушателей. Дело в том, что большинство членов только что сформированной комиссии Совета понимали и чувствовали, что история пока еще не принадлежит им. Именно поэтому они допускали и воспринимали как должное наличие некоторых необходимых ограничений, своеобразного «тормозного механизма» для своей роли, своей власти. Это было пока лишь зачатком их странной политики самоограничения, получившей в дальнейшем свое развитие.

В ранние часы 28 февраля Комитет Совета разослал листовки следующего содержания:

«Временный комитет Государственной думы при помощи Военной комиссии организует армию и назначает начальников ее частей. Не желая мешать борьбе со старой силой, Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов не рекомендует солдатам отказываться от сохранения прочной организации и подчинения распоряжениям Военной комиссии и назначенных ею начальников».

«Не желая мешать борьбе со старой властью» – в этом проявилась нерешительность сторонников социализма, согласно которому альянс с буржуазией стратегически необходим и при всей непредсказуемости развития событий они все же должны были пройти определенные стадии. Сторонники социализма были уверены, что сначала к власти должна прийти буржуазия, и поэтому препятствовали слишком энергичному установлению власти социалистов в не готовой к социализму стране.

Мастерски завуалировав свое историческое беспокойство запутанным двойным отрицанием «не рекомендует солдатам отказываться от сохранения прочной организации», Военная комиссия Совета была, таким образом, поглощена думской комиссией. Получив поддержку представителей народных масс, именно думская комиссия отдавала приказы восставшим солдатам вернуться в свои гарнизоны и вновь подчиниться своим офицерам.

В предрассветной темноте, окутанные папиросным дымом, измученные члены Временного комитета Госдумы продолжали решать неотложные вопросы государственного управления. Оказавшись втянутыми по воле истории в тайное противодействие царскому режиму и лично монарху, они поневоле стали революционным правительством. Комитет в срочном порядке издал распоряжения о назначении комиссаров на вакантные должности руководителей различных министерств.

Временному комитету стало известно о том, какие приказы отдал царь генералу Иванову. Он считал своим долгом не допустить в столицу его войска, получившие приказ подавить революцию. Также нельзя было допустить, чтобы Николай II вернулся в Царское Село в окрестностях Петербурга, где жила семья государя и куда монарх уже направлялся, желая воссоединиться с женой и детьми.

В 3.20 Военная комиссия стала спешно брать под свой контроль все вокзалы Петрограда и все линии железной дороги, по которым шел поток людей и грузов, оружия, топлива и продовольствия, информации, слухов и политической агитации. Железная дорога была кровеносной системой новой власти.

* * *

Наступило двадцать восьмое февраля. День, как сказал Лев Троцкий, «восторгов, объятий, радостных слез». Солнце взошло уже над другим Петербургом.

Стрельба еще не совсем стихла. То там, то здесь еще раздавались отрывистые звуки выстрелов. Именно в этот последний день, в день поражения защитников старого режима, произошли жестокие погромы и другие бесчинства.

Последние форпосты прежней власти остались в здании Главного штаба, в Адмиралтействе, в огромном и великолепном Зимнем дворце, охраняемом сборищем пустоглазых статуй на крыше. В отеле «Астория» укрылись высокопоставленные военные со своими семьями, за их безопасность отвечали сохранившие верность солдаты. Когда на улицах стали собираться ликующие толпы, среди них прошел слух, что в отеле находятся снайперы. Первой реакцией толпы было замешательство. Потом бурная радость победителей сменилась на такую же буйную ярость. В толпе закричали, что кто-то стрелял из окон. Было ли это так на самом деле? Вскоре это было уже не важно, ничего уже нельзя было поделать – революционные солдаты начали палить по окнам и стенам отеля. В это время их товарищи ворвались в позолоченный вестибюль отеля и открыли там огонь, а верные прежнему режиму солдаты стали отстреливаться в ответ.

Перестрелка шла долго, это было впечатляющее и ужасное зрелище: шквал выстрелов, пули рикошетили от стен, взметая куски штукатурки и щепки, осколки позолоты; остро пахло порохом, на расшитых золотом мундирах проступала кровь. Когда дым наконец рассеялся, оказалось, что в перестрелке убито несколько десятков офицеров.

Военная комиссия взяла под свой контроль Центральную телефонную станцию, Главпочтамт и Центральный телеграф. Член Государственной думы большевик Александр Бубликов во главе отряда из пятидесяти солдат направился в Министерство транспорта. Он арестовал всех, кто там находился, включая бывшего министра путей сообщения Эдуарда Кригер-Войновского, и держал под арестом до тех пор, пока они не присягнули на верность Временному комитету Государственной думы. После этого Бубликов отправил телеграфом на все железнодорожные станции России сообщение о том, что произошла революция. Весть об этом разлетелась по проводам электрическими сигналами телеграфного шифра. В своем послании он призвал всех железнодорожников переходить на сторону революции с «удвоенной энергией».

На самом деле Временный комитет не располагал той властью, о которой рассказывал в своей телеграмме Бубликов. Его послание было насквозь театральным, и оно произвело мощное воздействие на аудиторию. Весть о революции распространяла и саму революцию, пусть и с запозданием на несколько дней долетев до самых дальних уголков обширной территории страны.

Самые маленькие группы и собрания активно строили планы на будущее страны. Латыши, финны, поляки и другие народности как на своей национальной территории, так и за ее пределами обсуждали новые формы политической структуры России. В Москве, втором после Петрограда по масштабам и значимости политическом и культурном центре страны, эти обсуждения велись особенно интенсивно. Революция, которая началась там позже, чем в столице, казалось, стремительно наверстывала упущенное. Объявленная накануне всеобщая забастовка, так практически и не начавшаяся в первый день, теперь охватила весь город. Рабочие врывались в полицейские участки, захватывали имевшееся там оружие и арестовывали офицеров полиции. Толпы восставших брали приступом тюрьмы и освобождали заключенных.

«Было бы не совсем верно называть это массовым гипнозом, – писал в своих мемуарах Эдуард Дунэ, который в 1917 году был московским подростком, связанным с радикально настроенными революционерами. – Настроение толпы передавалось от одного к другому как электрический импульс, как неожиданный смех, спонтанное проявление радости или гнева». Он был уверен, что большинство москвичей «тем утром еще молились за здравие императорской семьи, а теперь они кричали: «Долой царя!» – и не скрывали своего радостного презрения к нему».

На Яузском мосту полиция стойко удерживала огромную массу людей, пытавшихся прорваться сквозь полицейский кордон. Рабочий-металлург по фамилии Астахов прокричал полицейским, чтобы они отступили. Но офицер полиции, вспылив, в ответ выстрелил в рабочего и убил его. Так появился один из первых героев-мучеников Февральской революции, которых в целом оказалось поразительно мало.

Разъяренная толпа прорвала полицейский кордон, швырнув в Яузу офицера, который стрелял в рабочего, и продолжала двигаться к центру города. Там москвичи собрались на демонстрацию в честь установления нового режима. «Старый режим в Москве поистине пал сам собою, – писал предприниматель Павел Бурышкин, кадет, – и никто его не защищал и не пытался этого и делать».

Но и в праздновании новой свободы была классовая дифференциация. В магазине Хокера в тот вечер раскупили весь красный ситец на ленты. «У состоятельных, хорошо одетых людей ленты и банты были размером со столовую салфетку, – писал Эдуард Дунэ, – и другие люди говорили им: «Почему вы так скупы? Поделитесь с нами. Теперь у нас равенство и братство».

В Петрограде Временный комитет Государственной думы приказал арестовать бывших министров и других высокопоставленных руководителей. Этот «приказ» был, по сути, своеобразным обращением к революционным массам. Им часто и не нужно было устраивать облавы на представителей прежней власти, которые боялись нового режима, но все же считали, что будут в большей безопасности под арестом у вновь назначенных руководителей, чем в руках грубой уличной толпы, творящей самосуд. Царские министры, такие, как ненавистный Александр Протопопов, бывший министр внутренних дел, направились к Таврическому дворцу, торопясь сдаться под арест. Офицеры полиции выстроились в очередь под стенами дворца, умоляя заключить их под стражу.

И поскольку Временный комитет Государственной думы еще в первые часы двадцать восьмого февраля временно взял на себя властные полномочия, когда Петроград еще не полностью перешел под его руководство, то все новые и новые заводы и воинские части проводили собрания и голосовали за своих представителей в Петроградский Совет, орган управления, который стал к тому времени формулировать свои планы и требования.

Новые делегаты в подавляющем большинстве были от групп умеренных социалистов, менее десяти процентов голосов досталось большевикам, самому революционному, максималистскому крылу эсеров и небольшой, но воинственно настроенной группе – межрайонцам.

Крайне левые межрайонцы были недавно сформировавшейся радикальной группой. Ее образовали Константин Юренев, большевики Елена Адамович и А. М. Новоселов, меньшевик Николай Егоров и другие революционеры, испытывавшие глубокое разочарование в связи с углублявшимся расколом в русском марксизме. Они смогли наладить взаимопонимание и принять в свои ряды представителей пролетариата и интеллигенции, в том числе Юрия Ларина, Моисея Урицкого, Давида Рязанова, Анатолия Луначарского и даже самого Льва Троцкого.

Анатолий Луначарский был свободомыслящим, эрудированным человеком, блестящим критиком, писателем и оратором. Это был очень деликатный человек, его любили за тонкость чувств и яркость интеллекта, он долгое время был противником механистической ортодоксии, критикуя за нее Плеханова и меньшевиков. Вместо этого он отстаивал этический, эстетический марксизм, проповедовал даже «богостроительство», атеистическую религию безбожия, обожествление самого человечества. За это и за другие прегрешения против марксистской теории Анатолия Луначарского ранее критиковал Ленин. Но к 1917 году Анатолий Луначарский и его товарищи были практически внешней фракцией большевиков.

Партийное единство для межрайонцев вскоре перестало иметь первостепенную важность по сравнению с ключевым вопросом о войне. К «оборончеству» они относились крайне негативно. Константин Юренев с гордостью вспоминал, что наряду с другими яркими и независимыми мыслителями из числа революционеров межрайонцы были единственной группой, которая издавала «листовки на самых ранних этапах революции». Еще двадцать седьмого февраля агитаторы-межрайонцы призвали рабочих голосовать за делегатов в Совет, по поводу которого они испытывали большее воодушевление, чем большевики на тот момент.

Механизмы выбора делегатов были составлены наспех, поэтому делегаты от солдат в скором времени оказались переизбраны. Для тех из них, кто все еще испытывал головокружение от свободы, Совет был родной организацией: несмотря на вмешательство Керенского, многие солдаты не доверяли Временному комитету Государственной думы, поскольку он выступал в поддержку офицеров, против которых они подняли мятеж.

В самом Временном комитете, вынужденно принявшем властные функции, не было единства относительно того, к чему следовало стремиться. Среди его членов были и те, кто еще надеялся на установление конституционной монархии, и те, кому история дала недвусмысленно понять, что такая возможность стала нереальной, какой бы желанной она ни казалась когда-то, равно как и те, кто не только понимал, что республика необходима, но и желал ее установления всей душой.

А вот в Кронштадте двадцать восьмое февраля не было днем восторга и радостных слез. В этом небольшом, расположенном на острове городке этот день стал днем революции.

Солдаты третьего пехотного полка кронштадтской крепости покинули свои казармы на Павловской улице под звуки «Марсельезы», которую играл полковой оркестр. За ними последовали солдаты-новобранцы из торпедо-минного отряда. По пути они застрелили офицера. Затем к ним присоединились матросы Первого Балтийского флота, затем гарнизон крепости, затем новые матросы. Мятеж подняли экипажи учебных кораблей в окованной железом гавани. «Не нахожу возможным принять меры к усмирению с тем составом, который имеется в гарнизоне, – кратко доложил своему начальству командующий гарнизоном вице-адмирал Курош, – так как не могу поручиться ни за одну часть».

Солдаты ходили демонстрациями по улицам и по главной Якорной площади. Со штыками наперевес они рассредоточились по всему обширному гарнизону и казармам, повторяя путь, который проделали ранее казненные кронштадтские мятежники. Нескольких уважаемых офицеров солдаты взяли под свою защиту, остальных притащили на площадь, бросили в канаву и там, в грязи, застрелили. Всего было казнено около пятидесяти офицеров. Многим удалось бежать, либо они были брошены в застенки Кронштадтской тюрьмы.

Матросы не знали, что они отстают на один день от большой земли, что они присоединяются к уже свершившейся революции. Они были уверены, что вслед за этим выступлением на них обрушится удар верных царскому режиму войск, и их жестокость была, конечно же, проявлением мести. Наряду с этим она также была вызвана острой потребностью и насущной необходимостью успеть сделать что-то, прежде чем произойдет это наводящее ужас сражение, классовая война. Восстановить дисциплину теперь уже не смог бы ни один офицер.

«Это не бунт, товарищ адмирал! – выкрикнул в этот день один из матросов. – Это революция!»

В сентябре 1916 года генерал-губернатор Кронштадта адмирал Вирен сообщил своему руководству, что «достаточно одного толчка из Петрограда, и Кронштадт… выступит против меня, офицерства, правительства, кого хотите. Крепость – форменный пороховой заряд, в котором догорает фитиль». Не прошло и полгода, как в глухой ночной час на рубеже между февралем и мартом адмирала Вирена вытащили из дома в одной рубашке.

Он выпрямился и проревел знакомый приказ: «Смирно!» На этот раз матросы и солдаты лишь рассмеялись.

Они погнали его, дрожащего, в одном нижнем белье по морскому ветру, на Якорную площадь. Там ему велели посмотреть на великий памятник адмиралу Макарову, на постаменте которого был выбит его девиз: «Помни войну». Адмирал Вирен отказался повиноваться. Тогда кронштадтские матросы закололи его штыками – но тот погиб, глядя им прямо в глаза.

Царь провел последний день февраля, колеся по рельсам по замерзшей России. Он путешествовал в роскоши, его поезд был дворцом на колесах. Вагоны с позолоченными интерьерами в стиле барокко, вагон-кухня, спальня, обставленная изысканным гарнитуром филигранной работы, роскошный кабинет карельской березы с обивкой из коричневой кожи, вишнево-красный ковер ехали и ехали, чуть покачиваясь, среди застывших от мороза окрестностей до самой темноты. Ночью поезд прибыл на станцию Малая Вишера, в какой-то сотне миль от Петербурга. Но телеграмма Бубликова сделала свое дело: вдоль линии железной дороги на станции стояли революционные войска.

Железнодорожные власти получили распоряжения Временного комитета перевести поезд на другой путь, попытаться вернуть царя по железной дороге, направить его, если получится, в Петроград, где его ожидали те, кто его сверг. По железной дороге ему можно было вернуться назад. Николай II и его свита, настороженные той путаной информацией об обстановке, которую они получили на станции, поспешно изменили свои планы. Торопливо постукивая на стрелках, царский поезд быстро выехал со станции и направился не в Царское Село, а в штаб Северного фронта в старинном русском городе Пскове. Николай надеялся, что оттуда, может быть, ему удастся найти путь в какое-то более подходящее место и, возможно, даже обрести поддержку со стороны каких-нибудь верных ему воинских частей.

Однако тот, кого уже фактически свергли, слишком поздно направлялся в ночную тьму искать поддержки.

Глава 3

Март: «постольку-поскольку…»

Глубокой ночью, когда февраль уже кончился, после переговоров по телеграфу с председателем Временного комитета Государственной думы Родзянко о ситуации в столице начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Алексеев отправил телеграмму генерал-адъютанту Иванову. Он приказал ему не продвигаться с войсками к городу, как планировалось ранее, поскольку «в Петрограде восстановлен полный мир».

Это совершенно не соответствовало истинному положению дел. Однако генерал Алексеев и думский комитет сделали данное заявление, исходя из необходимости воспрепятствовать шагам по подавлению восстания, обреченным на провал. Таким образом, вызревал заговор против Романовых.

1 марта Исполком Петросовета вновь собрался в Таврическом дворце в 11 часов утра на непростое заседание, чтобы обсудить вопрос о власти. Некоторые из депутатов из числа правых высказывались за сотрудничество с думским комитетом. Согласно их исторической и политической теории необходимость передачи власти Временному правительству не подлежала сомнению. Однако левое меньшинство Исполкома (три большевика, два эсера из крайне левого крыла партии и один межрайонец) призвали создать вместо этого «временное революционное правительство» без депутатов Государственной думы. Это весьма напоминало ленинскую довоенную позицию: тогда в то время, как меньшевики настаивали на необходимости для пролетариата и марксистов воздерживаться от сотрудничества с (неизбежным) буржуазным правительством, Ленин, напротив, выступал за временное революционное правительство под руководством пролетариата как оптимальное средство обеспечения (опять-таки, неизбежной) буржуазно-демократической революции.

По сути дела, несмотря на прозвучавший призыв со стороны меньшинства Исполкома Петросовета, большевики как партия не были едины в своем подходе как к самому Петросовету (некоторые из большевистских активистов по-прежнему были к нему настроены скептически), так и к вопросам о государственной власти. В тот день, когда левый Выборгский районный комитет большевиков агитировал на бурливших улицах за «временное революционное правительство», Центральный Комитет большевистской партии пытался обуздать эти недисциплинированные действия.

Исполком Петросовета выделил лишь один час для обсуждения и принятия решения относительно формы послереволюционной власти. Это было смехотворное ограничение: обсуждение продлилось гораздо дольше. Под сводами большого зала Таврического дворца сотни делегатов Петросовета, собравшихся на его заседание, ждали решения Исполкома. Нетерпение росло, гул в зале нарастал. После полудня Исполком поручил меньшевику Скобелеву обратиться к депутатам Петросовета с просьбой выделить дополнительное время для принятия необходимого решения.

Однако стоило ему только начать свою речь, как его резко прервали. Двери в зал распахнулись, и внутрь ввалилась толпа солдат. Пришедшие бурно выражали свое недовольство, а члены Исполкома наконец обрели дар речи и присоединились к собравшимся.

Как оказалось, выражавшие недовольство солдаты пришли спросить у Петросовета: как им следует ответить на требование председателя Временного комитета Государственной думы Родзянко разоружиться? Как им надо поступить с офицерами, против которых солдаты настроены настолько агрессивно, что готовы расправиться с ними? И должны ли они подчиняться Петросовету – или же думскому комитету?

Крики толпы в зале не оставили никаких сомнений в том, что ни о каком разоружении не могло быть и речи. Однозначно.

Решение о роспуске Военной комиссии Петросовета путем ее слияния с аналогичным органом Временного комитета Государственной думы, однако, вызвало острые споры. Представители левых громко возмущались, характеризуя подобный шаг как предательство. Защищая решение от имени Исполкома, Николай Соколов, бывший большевик, аргументировал необходимость его принятия военным опытом и «исторической ролью» буржуазии.

Прозвучавшие аргументы возымели действие, и стороны постепенно стали приходить к взаимному согласию. «Контрреволюционным» офицерам доверять нельзя, однако командование со стороны умеренных офицеров вполне приемлемо – хотя только на поле боя. В ходе завязавшейся дискуссии один из солдат Преображенского полка рассказал, как он со своими товарищами избрали полковой комитет.

Выборные офицеры. Эта идея понравилась и получила поддержку.

Наконец Петросовет подготовил проект резолюции. В нем была подчеркнута важная роль солдатских комитетов. В этой связи было предложено ввести в войсковых частях демократию Советов солдатских депутатов в сочетании с поддержанием солдатами воинской дисциплины при исполнении ими своих служебных обязанностей. Участники заседания заявили, что солдаты должны направить своих представителей в Военную комиссию Временного комитета Государственной думы и подчиняться ее распоряжениям «за исключением тех случаев, когда они противоречат приказам и постановлениям Совета рабочих и солдатских депутатов».

В этом вопросе, при согласовании которого было выдвинуто весьма необычное условие, тесно переплелись – но не смешались – радикализм и готовность к примирению и согласию.

Вновь проявив решительность, солдаты выдвинули ультиматум главе Военной комиссии Временного комитета Государственной думы полковнику Энгельгардту. Они потребовали, чтобы он отдал приказ о выборах (как он позже вспоминал) «младших офицеров». Однако возглавлявший Временный комитет Государственной думы Родзянко от имени думского комитета немедленно отклонил это «левацкое» требование, предоставив полковнику Энгельгардту возможность изыскивать способы утихомирить разъяренных солдат.

Однако перетягивание каната еще не было завершено: в тот же вечер, заручившись поддержкой Петросовета, солдаты вновь обратились в Военную комиссию думского комитета, потребовав от полковника Энгельгардта, чтобы им было предоставлено право совместно с Временным комитетом Государственной думы выработать правила руководства войсками. Когда он отверг эту очередную инициативу, солдаты ушли, не скрывая своего возмущения.

«Тем лучше! – воскликнул один из них. – Тогда мы сами напишем их!»

В 6 часов вечера переполненный Исполком Петросовета (в него вошли также новые представители от солдат, большевики, меньшевики, эсеры, независимые делегаты и один кадет) возобновил прения о власти. Умеренные делегаты вновь призвали к активному сотрудничеству с думским комитетом. Однако, как вспоминал Николай Суханов, независимый делегат из числа интеллигентов, близкий к левому крылу меньшевиков, преобладало мнение о том, что задача Петросовета заключалась, скорее, в том, чтобы заставить либеральную буржуазию взять власть. Согласно концепции меньшевиков, либеральная буржуазия в конечном итоге являлась необходимым фактором неизбежной (и неизбежно буржуазной) революции. И чрезмерно жесткие условия для достижения компромисса, безусловно, могли отпугнуть робкого буржуа-либерала от выполнения своей исторической роли.

Руководствуясь данной концепцией, Исполком Петросовета выработал девять условий своей поддержки Временного правительства:

1) амнистия для политических и религиозных заключенных;

2) свобода слова, печати и забастовок;

3) создание демократической республики путем всеобщих, справедливых, прямых выборов (к участию допускалось только мужское население) путем тайного голосования;

4) подготовка к созыву Учредительного собрания как этап формирования постоянного правительства;

5) замена полиции народной милицией;

6) выборы в местные административные органы в соответствии с третьим пунктом;

7) ликвидация сословных, религиозных и национальных ограничений;

8) самоуправление в армии, включая выборы офицеров;

9) запрет на вывод из Петрограда или разоружение революционных воинских частей.

Принципиальным моментом являлось то, что, подтверждая возложенную на себя роль надзорного органа, Исполнительный комитет проголосовал также (тринадцать против восьми) за то, чтобы его члены не входили в состав Временного правительства, которое должен был сформировать думский комитет.

Это были достаточно умеренные требования. Левые представители вели себя в основном спокойно. Главным источником хаоса являлись большевики, которые никак не могли определиться относительно того, как бы им вновь продемонстрировать свой главный отличительный признак: последовательное неприятие либерализма.

Наиболее радикальными пунктами в предложенном списке были те, которые касались армии. Они были внесены по требованию солдатских депутатов, рассерженных неуступчивостью полковника Энгельгардта. И пока не отошедших от гнева.

Измученный Исполком делегировал к солдатам своих представителей, чтобы помочь тем сформулировать свои особые требования. Все сгрудились в небольшой комнатке, Соколов сгорбился над неосвещенным столом, записывая солдатские требования (для чего еще было необходимо перевести их на юридический язык). Спустя полчаса на свет появилось то, что Лев Троцкий позже назовет «хартией вольностей революционной армии» и «единственным достойным документом Февральской революции». Этот документ был создан не Исполкомом Петросовета, а самими солдатами. Это был Приказ № 1.

Он состоял из семи пунктов:

1) создание в воинских частях выборных солдатских комитетов;

2) избрание солдатских депутатов в Петросовет;

3) подчинение солдат в политических действиях Петросовету;

4) подчинение солдат Военной комиссии Временного комитета Государственной думы – за исключением тех случаев (вновь, так как это особенно важно), когда они противоречат приказам и постановлениям Совета;

5) передача всего оружия в распоряжение и под контроль солдатских комитетов;

6) обеспечение воинской дисциплины во время службы при соблюдении полных гражданских прав в другое время;

7) отмена титулования офицеров и использования офицерами уничижительных выражений в отношении нижних чинов.

Приказ № 1 отдавал приоритет во власти над войсками Петросовету, а не думскому комитету, а также предоставлял в полное распоряжение Петросовета оружие Петроградского гарнизона. Тем не менее Исполком Петросовета с его странной мешаниной из схоластического марксизма и политической нерешительности не желал, чтобы ему была таким образом дарована власть.

Однако, как бы там ни было, была ли здесь проявлена нерешительность или осторожность, Приказ № 1, по существу, явился серьезным ударом по традиционной системе власти командного состава – и он останется символом этой перемены.

В последних двух пунктах Приказа № 1 шла речь об обеспечении солдатской чести, их человеческого достоинства, то есть о том, чего наиболее радикально настроенные рабочие добивались с 1905 года. Солдаты русской армии до февраля 1917 года все еще подвергались ужасным унижениям. Они не могли читать книги или газеты, относившиеся к каким-либо политическим обществам, без разрешения посещать лекции или спектакли. Они не могли вне службы носить гражданскую одежду. Они не могли питаться в ресторанах или ездить на трамваях. А офицеры, в свою очередь, обращались к ним, используя унизительные прозвища. Таким образом, это была борьба против унизительной фамильярности, проявление классовой враждебности к соответствующим грамматическим формам.

Солдаты, как и рабочие, требовали, чтобы к ним обращались уважительно: «гражданин». Это слово теперь стало использоваться весьма широко, словно, по выражению поэта Михаила Кузмина, «грамматика его впервые выдумала».

Революция и ее язык очаровали его, ему принадлежат следующие строки: «Жесткая наждачная бумага отполировала все наши слова».

Генерал-адъютант Иванов прибыл с ударными частями в Царское Село, где царица, одетая в форму медсестры, ухаживала за больными корью детьми, с опозданием. Царица опасалась, что появление генерал-адъютанта Иванова может обострить политическую ситуацию, однако его миссия, по существу, на этом была уже завершена: от начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала Алексеева пришло указание прекратить дальнейшее продвижение.

Незадолго до восьми вечера царь Николай II прибыл в Псков. Председатель Временного комитета Государственной думы Родзянко обещал также приехать туда, чтобы встретиться с ним, однако теперь он вместо этого лишь передал свои извинения. Он готовился к переговорам между думским комитетом и Петросоветом, что явилось для Николая II полной неожиданностью.

Гарнизоном старинного города Пскова командовал генерал-адъютант Рузский. На встречу царя генерал-адъютант опоздал, выглядел издерганным, был резок и обут в резиновые сапоги. Такое возмутительное пренебрежение принятым церемониалом было на грани неприличия. Царь, однако, воздержался от каких-либо замечаний. Он позволил генерал-адъютанту свободно изложить свое мнение и попросил дать оценку ситуации.

«Прежние способы, – осторожно высказался Рузский, – уже изжили себя».

«Возможно, – предположил он, – царь мог бы принять такую форму власти, как «монархическая власть наряду с управлением правительственным аппаратом»?»

Конституционная монархия? Этот явный намек словно привел Николая II в состояние озарения, которое напомнило ему о его предназначении. Он пробормотал, что для него это «непостижимо». Чтобы согласиться на что-то подобное, ему следует переродиться.

В 11.30 вечера, когда Петросовет и думский комитет были готовы провести в Петрограде встречу, Николай II получил телеграмму, которую генерал Алексеев направил ему несколько часов назад, отзывая с фронта войска.

«Невозможно, – прочитал Николай II, – просить армию оставаться спокойной и вести боевые действия, когда в тылу происходит революция».

Генерал Алексеев просил царя назначить кабинет национального согласия, умоляя его для этого подписать проект манифеста, который в срочном порядке подготовили члены думского комитета и поддержкой которого они заручились – в том числе, со стороны двоюродного брата царя, великого князя Сергея Михайловича.

Для царя это было жестоким ударом от преданного генерала Алексеева. Он задумался. Наконец он вызвал генерал-адъютанта Рузского и велел ему передать Родзянко и генералу Алексееву свое согласие на то, чтобы Государственная дума сформировала правительство. Затем он телеграфировал генерал-адъютанту Иванову, отменив свой прежний приказ и распорядившись, чтобы тот не выдвигался к Петрограду.

К тому времени это указание, как и тот, кто его отдал, было уже излишним.

В полночь 1 марта члены Петросовета Николай Суханов, Николай Чхеидзе, Юрий Стеклов и Николай Соколов перешли из одного конца Таврического дворца на другой. Дело заключалось в том, что у Суханова возникла идея, которую нельзя было назвать ни совершенно законной, ни совершенно незаконной. Они должны были встретиться со своими думскими коллегами, чтобы обсудить условия поддержки Петросоветом захвата власти Государственной думой.

Суханов, примыкавший к левому крылу меньшевиков, был умным, желчным, язвительным человеком. У него была удивительная способность оказываться свидетелем и участником важнейших событий этого исторического года. По его воспоминаниям, эта ночь изобиловала яркими эпизодами.

Под высоким потолком зала заседаний Государственной думы все было засыпано грязными окурками и бутылками и наполнено запахом недоеденной пищи, который заставлял сглатывать слюну проголодавшихся социалистов. Присутствовали десять депутатов Государственной думы, в том числе Павел Милюков, Родзянко и Георгий Львов. Присутствовал также Керенский, формально являвшийся членом Петросовета. Он вел себя непривычно тихо. Родзянко был мрачен и постоянно пил газированную воду. Самыми активными были Милюков, кадет (выступал от имени думского комитета) и Суханов (выступал от имени Петросовета).

Противоборствующие стороны оценили расстановку сил. В отношении двух основных политических вопросов – войны и перераспределения земли – они разделились. Этих проблем, таким образом, они решили избегать. Поэтому те, кто остался в стороне (кадеты и социалисты – при этом последние не были склонны отговаривать первых от попыток захвата власти), были приятно удивлены тем, как гладко протекал процесс переговоров.

Англофил Милюков, хотя и был согласен с тем, что Николай II должен уйти, мечтал сохранить институт монархии. Можно ли было уговорить царя (размышлял он) отречься от престола в пользу своего сына при регентстве младшего брата Николая II, великого князя Михаила Александровича? Словно вспомнив про присутствовавших в зале левых сторонников республиканского строя, Милюков поспешил охарактеризовать эту пару как «больного ребенка… и полного глупца». Эта идея, по мнению Николая Чхеидзе, была нереалистична, а также неприемлема.

Было решено, что проблемные вопросы должны подождать до созыва Учредительного собрания, поэтому данный вопрос также был отложен. Участники переговоров договорились также отказаться от рассмотрения третьего пункта (из девяти) из списка Петросовета – о «демократической республике».

Чтобы на ближайшее время избежать неприятностей, Милюков, презрительно скривив рот, согласился не поднимать вопрос о выводе из города революционных войск. Он, однако, не мог смириться с принципом выбора офицеров. Для кадетов и правых это означало бы уничтожение армии. А как быть с Приказом № 1? Войска будут подчиняться правительству лишь до тех пор, пока его распоряжения не будут противоречить указаниям Петросовета? Эта идея казалась просто ужасной.

На этом этапе вмешался депутат Государственной думы Шульгин. Он никогда не был таким дипломатом, как Милюков. Если Петросовет располагает той властью, которая предусматривается данным приказом, холодно высказался он, то ему следовало бы немедленно арестовать думский комитет и самому создать правительство.

На самом деле, полные смятения социалисты сейчас меньше всего хотели бы брать в свои руки власть.

В этот момент переговоры были прерваны появлением возбужденной группы армейских офицеров, которые отозвали в сторону Шульгина.

У каждой революции есть свои загадки. К одной из них относится и это, словно тщательно выверенное по времени, появление офицеров. Их личности так и остались неизвестными, равно как то, что именно они сказали Шульгину. Но кем бы они ни были, они намекнули депутату Государственной думы, что той ночью исполнение пресловутого Приказа № 1 может обернуться кровопролитием. А возможно, даже массовым убийством офицеров.

Как бы там ни было, эта попытка заступничества за офицерский состав оказалась крайне важной. Вернувшись в зал переговоров, Шульгин согласился с тем, что Петросовет может не отменять Приказа № 1, – но ему следовало издать новый, который бы смягчил первый.

У думского комитета были свои требования. Он, в частности, настаивал на том, чтобы Исполком Петросовета восстановил дисциплину в войсках и должные отношения между солдатами и офицерами. Хотя признание данного факта и претило консерваторам, тем не менее им было ясно, что только Исполком Петросовета мог это сделать. Кроме того, Исполкому предстояло подтвердить легитимность Временного правительства, согласованного с думским комитетом.

Милюков приготовился отчаянно сражаться за выполнение этих требований – и он был приятно удивлен готовностью представителей Петросовета (точнее говоря, страстным желанием) согласиться с ними.

Было 3 часа ночи 2 марта, когда встреча завершилась. Тем не менее не все могли позволить себе отправиться спать: у некоторых были еще другие неотложные дела.

Вскоре после этого с Варшавского вокзала Петрограда, освещая себе путь в ночи, отправился странный короткий поезд всего лишь с двумя вагонами. Не считая охраны, он вез Шульгина и Александра Гучкова, консервативного октябриста – для того, чтобы изменить ход истории. Два правых политика взяли на себя неприятную задачу: они по доброй воле согласились встретиться с царем, чтобы попытаться убедить его отречься от престола.

На каждой станции по маршруту их движения платформу и их поезд пытались взять штурмом толпы солдат и гражданских, которые, невзирая на холод, воодушевленные революционными настроениями, отчаянно желая знать, что происходит в стране, постоянно вели ожесточенные споры. В Луге и Гатчине революционные солдаты встретили пассажиров с энтузиазмом: как представителям Государственной думы (так и, по мнению многих, самой революции), Гучкову и Шульгину пришлось выступать, не ограничиваясь кратким приветствием.

Забрезжило утро, затем наступил день, а взвинченные депутаты Государственной думы готовились к выполнению своей миссии – не зная, что это уже было излишне.

Одной из причин, по которой царь решил отправиться в Псков, являлось то, что оттуда была телеграфная связь со столицей. На узле связи в глубине Таврического дворца стоял телеграфный аппарат Хьюза. Изобретенный более полувека назад, он представлял собой сложную путаницу из латунных колесиков, проволоки и дерева, его черно-белая клавиатура имитировала клавиши фортепиано. На таких аппаратах при вращении печатающего барабана виртуозные операторы «набирали» тексты сообщений, и на другом конце связи появлялась длинная лента слов.

Россия являла собой обширную империю проводов, тянувшихся главным образом через почтовые отделения и вдоль железных дорог. По ним передавались новости о последних событиях и мнения разных источников, всевозможные сведения, слухи о расхождениях во мнениях, распоряжения и приказы, которые вносили путаницу и ясность, разносимые стаккато ключей и продырявленными лентами, и каждая сторона одновременно с другой надиктовывала свою формулировку обученным телеграфистам, сгорбившимся за своей клавиатурой.

В 3 часа 30 минут ночи, вскоре после ухода Гучкова и Шульгина, Родзянко связался по телеграфу с Псковом. На другом конце через своего телеграфиста совершенно осоловелый генерал-адъютант Рузский передал хорошие новости о том, что Николай II (который в тот момент, сидя в императорском поезде, печально делал записи в дневнике) наконец-то согласился создать ответственное правительство.

«Очевидно, – отвечал Родзянко, – что Его Величество и Вы не отдаете себе отчета, что здесь происходит».

Потрясенный, генерал-адъютант Рузский вновь и вновь, слово за словом, перечитывал невероятную информацию от Родзянко. Возможность была упущена. Время для создания каких бы то ни было министерств истекло.

В 5 часов утра, когда у Родзянко полным ходом шла эта знаменательная телеграфная переписка, Милюков встречался с адвокатом Соколовым и независимым представителей левых сил Сухановым из Петросовета, чтобы юридически закрепить сотрудничество двух сторон.

Павел Милюков позже будет бахвалиться, что составленная в результате этой встречи декларация, призывавшая к восстановлению порядка, была «практически идентична тому, что [он, Милюков] … произносил, обращаясь к солдатам с трибуны полковых казарм. И это было обнародовано от имени Петросовета!» В тексте декларации не упоминался принцип выборности офицеров. Исполком Петросовета не должен был также вмешиваться в формирование нового правительства. Временный комитет Государственной думы предложил министерские посты двум членам Петросовета, к которым он уже обращался с такой инициативой, – это были Чхеидзе и Керенский. Петросовет, в принципе, уже отказался от какой-либо роли в будущем правительстве.

Вскоре он самым радикальным образом изменит данное решение.

Затянувшаяся телеграфная переписка между Михаилом Родзянко и генерал-адъютантом Рузским продолжалась. В то время было вполне обычным делом, что информация, передаваемая по телеграфу, становилась известна и другим сторонам, имевшим доступ к линии связи. Как результат, злополучные сведения распространялись стремительно. В 6 часов утра один из их получателей, исполняющий должность начальника штаба Северного фронта генерал Данилов, приказал телеграфистам направить эти сведения в Могилев, генерал-адъютанту Алексееву.

Алексеев мгновенно осознал все масштабы того, о чем он прочел. В 8.30 утра он велел царской обслуге в Пскове разбудить царя и передать ему содержание беседы между Родзянко и Рузским.

«Сейчас не до этикета!» – настаивал он. Однако с ним не согласились. Его холодно проинформировали о том, что царь спит.

Генерал-адъютант Алексеев знал, что для того, чтобы заставить Николая II понять происходящее и смириться с неизбежным, ему надо будет представить мнение армии, одного из тех немногочисленных институтов, которые пользовались уважением царя. С учетом этого обстоятельства начальник штаба Ставки направил командующим фронтов и флотов на рассмотрение имевшийся в его распоряжении «гремучий» текст упомянутой беседы – с просьбой прислать свои рекомендации царю.

Только после 10 часов утра нерасторопный генерал-адъютант Рузский смог наконец довести до царя содержание своей беседы с Михаилом Родзянко. Он передал ему телеграфный текст. Царь прочитал его. Закончив читать, он долго смотрел в потолок. Затем пробормотал, что он родился испытать горе.

Генерал-адъютант Рузский, бледный и ошарашенный, вслух зачитал циркуляр начальника штаба Ставки генералитету. Данный шаг было сложно истолковать превратно. Царю следовало отречься от престола.

Николай II молчал.

Генерал-адъютант Рузский ждал. Царь наконец поднялся. Ему явилось откровение. Царь объявил, что идет завтракать.

Где-то в 1400 милях отсюда, в Цюрихе, Ленин перелистнул газету «Нойе цюрхер цайтунг» и принялся читать вторую страницу. Там вкратце сообщалось о революции в Петрограде. Ленин тоже задумался, широко раскрыв глаза.

В то утро Павел Милюков приехал в огромный Екатерининский зал Таврического дворца объявить собравшейся там революционной толпе о составе Временного правительства. Когда он перечислил его, собравшиеся принялись издеваться над незнакомыми им именами и демонстрировать отвращение к тем, кого они знали.

Однако было одно имя, которое вызвало аплодисменты – это был министр юстиции от популярных в народе эсеров Керенский (именно так отрекомендовался он сам). И это – несмотря на то, что Исполнительный комитет Петроградского Совета согласился с тем, что его члены не войдут в состав кабинета министров.

Павел Милюков проявил особую находчивость. Он выдвинул несколько революционных лозунгов, направленных исключительно на то, чтобы завоевать симпатии скептически настроенной аудитории, отличавшейся скептицизмом. Когда из зала раздался крик: «Кто вас выбрал?» – он незамедлительно ответил: «Нас выбрала русская революция!» Был тем не менее один момент, который он никак не мог «продать»: продолжение царской династии. Когда он объявил об «историческом» отречении Николая II (на которое, конечно же, сам Николай II еще не согласился), возбужденная толпа буквально взревела.

Отречение царя было, безусловно, бедствием для многих в стране. В то время как Милюков отчаянно спорил с революционерами, на другом конце города 10-летняя Зинаида Шаховская и ее одноклассницы собрались в Смольном институте благородных девиц. Зинаида Шаховская была смущена: в молитвах учениц старших классов были пропущены обычные пожелания здоровья царю и его семье. Теперь она спотыкалась о незнакомые выражения, поставленные на замену, будучи не уверена, как произнести: «Помолимся за Временное правительство». Девушка замолчала и заплакала. Изумленная Зинаида смотрела, как учителя тоже вытаскивали свои носовые платки, плача, и как то же самое делали все девочки вокруг нее. Она сама не понимала, что же она оплакивает.

В коридорах Таврического дворца такие рыдания не звучали. Во дворце стало известно, что солдаты принялись грабить дома состоятельных людей и арестовывать тех, кого считали сторонниками монархии. Неуступчивость Николая II угрожала стабильности страны.

Рабочие толпились в коридорах, обсуждая только что услышанное заявление Павла Милюкова, выискивали представителей Петросовета, требуя от них ответа, верно ли, что монархия все еще сохранялась. И совершенно четко давая понять, что если это так, то задача еще не решена.

В тот же день Петроградский Совет собрался обсудить то, о чем его Исполнительный комитет договорился с думским комитетом. Однако вскоре после начала в 2 часа дня бурного пленарного заседания оно было прервано всеобщим возбуждением. Керенский! Размашисто шагая, он появился в зале и, перекрикивая всех, попросил предоставить ему слово. Председательствовавший Николай Чхеидзе колебался, но собравшиеся делегаты потребовали удовлетворить эту просьбу.

Керенский поднялся на трибуну и поставленным голосом обратился к толпе.

«Товарищи, – спросил он, – доверяете ли вы мне?»

Толпа криками подтвердила, что доверяет ему.

«Я говорю, товарищи, от глубины моего сердца! – продолжал он дрожащим голосом. – И если потребуется доказать это, если вы не доверяете мне, тогда я готов умереть!»

И толпа вновь с воодушевлением откликнулась на его театральную речь.

Керенский сообщил присутствовавшим, что он только что получил приглашение занять пост министра юстиции во Временном правительстве и что он должен был дать ответ в течение пяти минут. У него не было времени проконсультироваться с Петросоветом, он был вынужден воспользоваться представившейся ему возможностью – и согласился. И теперь он пришел, чтобы просить у своих товарищей одобрения.

Как с сарказмом заметил историк Цуёши Хасегава, это были чрезвычайно длинные пять минут: Керенский действительно получил такое приглашение, однако еще накануне, вчера, а сегодня утром дал свое согласие.

Керенский воскликнул, что его первым поступком на посту министра будет амнистия всех политических заключенных (в действительности этот шаг был ранее уже согласован Исполнительным комитетом Петросовета со своими думскими коллегами). Новоиспеченный министр юстиции заявил, что, не имея формально мандата Петросовета на должность в правительстве, он из чувства уважения, конечно же, покинул свой пост заместителя председателя Петросовета. Однако! Он готов (при условии, что его товарищи и те народные массы, которые представлены депутатами, будут согласны с этим) вновь занять его. Выбор был только за ними.

Взрыв оваций. Всеобщий бурный восторг. Депутаты, ликуя, подтвердили, что ему действительно следовало вновь занять пост заместителя председателя Петросовета.

Вскоре после этого эмоционального выступления Керенский ушел – слишком быстро для того, чтобы его сбитые с толку, обманутые коллеги по Исполкому Петросовета успели причинить ему какие-либо неприятности. Он проницательно рассчитывал на их нежелание ввязываться в драку. За счет этого эффектного (и бесчестного) театрального трюка он смог постфактум обойти прямое нарушение обязательств Исполкома Петросовета не входить в состав правительства – и наряду с этим обеспечил поддержку своей должности в правительстве со стороны депутатов Петросовета.

Теперь, когда были выпущены из тюрем многие боевики так называемого Русского бюро Петербургского комитета большевиков, созданного Александром Шляпниковым в 1915 году и недавно восстановленного им (несмотря на деятельность полицейских шпионов), указанное бюро начало функционировать как некий суррогат ЦК большевистской партии. Первоначально – в составе трех членов: Шляпникова, Вячеслава Молотова и Петра Залуцкого, – пока большинство официальных членов ЦК (в том числе Ленин, Зиновьев, Сталин, Каменев и другие) находилось за границей или же в Сибири.

Русское бюро безотлагательно представило в Петросовете резолюцию, в которой объявлялось, что новое Временное правительство являлось «представителем правой буржуазии и крупных землевладельцев» и, таким образом, было неспособно решать задачи революции. В резолюции вновь содержался (несколько туманный) призыв сформировать «временное революционное правительство». Какие-либо конкретные предложения отсутствовали.

Несмотря на такие радикальные заявления со стороны некоторых большевиков (в первую очередь из состава партийной ячейки Выборгской стороны Петрограда), когда состоялось голосование по вопросу о передаче власти никем не избранному, а назначенному Временному правительству, из сорока большевиков на заседании Петросовета против проголосовало только пятнадцать. Это прекрасно иллюстрирует ту политическую неразбериху, которая в первые бурные дни революционных событий 1917 года царила на левом фланге революции, всю степень колебаний и умеренности в рядах революционеров.

2 марта 1917 года, 2 часа 30 минут дня. Царь расхаживал по платформе псковского вокзала. На почтительном расстоянии от него, находясь в тревожном ожидании, держалась царская свита из числа дворян и лизоблюдов.

Николай II, обернувшись к ним, велел пригласить к нему генералов Рузского, Саввича и Данилова. Он указал, чтобы они принесли все телеграммы от командующих фронтами.

Он принял генералов в своем поезде. В то время как царь беспокойно ходил взад-вперед, великий князь Николай Николаевич «коленопреклоненно» молил его отречься от короны. Все командующие фронтами назвали Временное правительство «разбойной кучкой людей», которые предательски воспользовались удобным моментом для достижения своих преступных целей, но наряду с этим признали, что столкнулись с уже свершившимся фактом.

Царь призвал присутствовавших генералов также свободно высказать свое мнение. Они заявили, что он должен уйти. По мнению генерала Данилова, другого варианта не было. Генерал Саввич, запинаясь и с трудом выдавливая из себя слова, согласился с ним.

Царь остановился у стола и отвернулся, чтобы посмотреть в окно. На улице был зимний пейзаж. Николай II долго молчал. Затем скривился.

«Я решился, – произнес наконец он, повернувшись. – Я отказываюсь от престола в пользу моего сына».

Царь перекрестился. Перекрестились и все остальные.

«Благодарю за верную службу, – сказал Николай II. – Верю, что так же вы будете служить и моему сыну». Затем он отпустил всех, чтобы составить необходимые телеграммы генерал-адъютанту Алексееву и председателю Государственной думы Родзянко.

Граф Фредерикс поспешил в вагон, чтобы рассказать новость царской свите. Все были потрясены. Некоторые стали плакать. Адмирал Нилов решил, что во всем следует винить генерала Рузского, и поклялся казнить его. Дворцовый комендант Воейков и полковник Нарышкин бросились к телеграфному аппарату, чтобы остановить его, и потребовали вернуть отправленные Николаем II телеграммы. Но было уже слишком поздно: генерал Рузский сообщил им, что они опоздали.

Вообще-то он лукавил. Он уже послал телеграмму царя генерал-адъютанту Алексееву, и, получив ее, тот немедленно поручил подготовить манифест об отречении. Однако когда генерал Рузский узнал, что представители Государственной думы Гучков и Шульгин выехали в Псков, он оставил у себя телеграмму Николая II, предназначенную Родзянко. Похоже, он хотел передать ее им лично.

Пока его приживальщики вели арьергардные бои, царь обратился к личному врачу по поводу здоровья своего сына. Тот прямо ответил ему, что молодой Алексей, который был болен гемофилией и на которого теперь возлагалось бремя царствования, вряд ли проживет долго.

Рузский велел, чтобы Гучкова и Шульгина без промедления доставили к нему. Однако когда в 9 часов вечера они наконец добрались до Пскова, привезя с собой акт отречения (который Шульгин самостоятельно составил в пути), царская свита, завершая свои дни в свойственных ей интригах, доставила их прямо к императорскому поезду, без уведомления генерала Рузского. Там началось последнее действие унылой комедии дома Романовых.

Гучков принялся объяснять Николаю II, какой угрозе сейчас подвергалась Россия. Чуть ли не запугивая царя, он заявил, что осталась единственная мера, которая может спасти положение. В это время появился генерал Рузский, который был поражен, увидев приезжих, пытавшихся убедить молчавшего царя сделать то, на что он уже согласился.

Генерал прервал Гучкова, выпалив в него всю необходимую информацию (и ошеломив ею обоих депутатов), и вручил Николаю подписанную им, но пока еще не отправленную телеграмму для Родзянко. А затем он дрогнул, увидев, как царь сложил ее и рассеянно отложил в сторону. Что бы это могло значить?

«Я еще утром, размышляя, был готов отречься от престола в пользу своего сына во имя блага, спокойствия и спасения России, – сказал царь (и сердце у генерала Рузского дрогнуло). – Но теперь, переосмысливая ситуацию, я сознаю, что, учитывая его болезнь, я должен отречься и за себя, и за сына, поскольку не могу согласиться на разлуку с ним».

И, к недоумению всех присутствующих, он назвал своим преемником брата, великого князя Михаила Александровича.

Шульгин и Гучков с трудом поверили в то, что они услышали. Затем они пришли в себя. «Ваше Величество, – сказал Гучков, – в Вас заговорило отеческое чувство, и политике тут не место, так что мы ничего против Вашего предложения возразить не можем».

Однако они должны были настоять на подписании акта об отречении. Смутившись при виде документа, профессионально составленного генералом Алексеевым в Ставке, Шульгин отказался от своего бессвязного черновика. В предложенном тексте были продуманы все детали: «Не желая расставаться с любимым Сыном Нашим, Мы передаем наследие Наше Брату Нашему, Великому князю Михаилу Александровичу». Было помечено, что Акт об отречении был составлен несколькими часами ранее – чтобы не создалось впечатление, что Николай действовал под давлением думского комитета. Как и было на самом деле. В 11.40 вечера царь подписал его – и перестал быть царем.

В час дня 3 марта поезд Николая Романова выехал из Пскова к Могилеву.

Бывший самодержец поведал в своем дневнике, что он терзается «мрачными чувствами»: это был один из редких для него проблесков внутреннего мира.

Гучков и Шульгин бросились назад, в Петроград, где известие о решении Николая вызвало среди их коллег массу интриг. Когда их поезд на рассвете прибыл в столицу, они смогли сами убедиться в антимонархических настроениях среди народа.

Вокзал был переполнен солдатами, которые жаждали новостей. Они окружили депутатов Госдумы, требуя, чтобы те выступили с речью. Вперед вышел Шульгин. Он эмоционально зачитал отречение Николая II. Однако когда он закончил свою речь словами: «Да здравствует император Михаил II!», – на лицах у людей появились лишь легкие улыбки. По горькой иронии судьбы лишь после этого его вызвали на телефонный узел связи вокзала, и лидер кадетской партии осторожный Милюков обратился к нему с настоятельной просьбой не делать пока никаких конкретных публичных заявлений (которое он только что сделал).

Между тем Гучков также пытался вызвать в народных массах энтузиазм – на митинге воинственно настроенных железнодорожников. Когда он сообщил им, что власть передана великому князю Михаилу Александровичу, реакция была настолько враждебной, что кто-то из ораторов стал даже требовать его ареста, и депутат Госдумы смог ускользнуть лишь благодаря помощи посочувствовавшего ему солдата.

Шульгин и Гучков промчались на машине по городу к дому номер 12 на улице Миллионной, где в роскошных апартаментах проживала жена великого князя, княгиня Путятина. Там, в 9.15 утра, брат Николая II встретился с измученными членами Временного правительства и сформировавшего его думского комитета.

К этому времени только Милюков, напоминая окружающим о Великой России, о мужестве и патриотизме, все еще настаивал на сохранении монархии. Учитывая мятежные настроения в Петрограде, большинство других участников встречи были против вступления великого князя на престол. Когда появились Шульгин и Гучков, их рассказы о настроениях народных масс на вокзале придали аргументам скептиков больше веса. Как заявил великому князю Керенский, если тот коронуется, то «нельзя ручаться за жизнь Вашего Высочества».

В то утро, когда в Царском Селе Александре Федоровне, одетой в форму медсестры, сообщили об отречении ее мужа, и она, плача, молилась о том, чтобы «две змеи», «Дума и революционеры», отгрызли друг другу головы, ее деверь обсуждал с первой змеей, как лучше победить вторую.

Около часа дня, после долгих бесед и длительного уединения для личного самоанализа, великий князь Михаил Александрович вернулся к своим незваным гостям. Он спросил у Михаила Родзянко и князя Георгия Львова, еще одного представителя партии кадетов, могли ли они поручиться за его безопасность, если бы он стал царем.

Они ответили отказом.

«В этих обстоятельствах, – сказал он, – я не могу принять престола».

Керенский вскочил со стула и выкрикнул: «Ваше Высочество! Вы совершаете благородный поступок!» Остальные участники встречи оцепенели.

Было время обеда; династия Романовых завершила свое существование.

В то утро вся пресса, в том числе новая советская газета «Известия», сообщила о новом Временном правительстве, сформированном на основе восьми пунктов, согласованных между Петросоветом и Временным комитетом Государственной думы. «Известия» призвали поддержать его «постольку, поскольку созданное правительство идет по линии осуществления намеченных задач и выполнения [своих] обязательств».

Формулировка «постольку-поскольку», как и «за исключением случаев…» ранее, явилась ключевым выражением для понимания возникшего вскоре двоевластия и его противоречий.

* * *

Здесь, в дыму гнусного дьявольского шабаша,

Нахлынула новая волна массового воодушевления. 4 марта, к полному восторгу широких слоев населения, пресса обнародовала новости об отречении Николая II и об отказе великого князя Михаила Александровича от престола. В этот день газета партии социалистов-революционеров (эсеров) «Дело народа» сообщила своим читателям, что им лгали, утверждая, что сказки не сбываются, поскольку они стали свидетелями того, как сбылась одна из них.

Когда-то (продолжала газета) «жил-был огромный старый дракон», который пожирал лучших и храбрейших граждан «в мороке безумия и власти». Но появился доблестный герой, коллективный герой. «Наш герой, – восклицала газета «Дело народа», – это народ!»

Наступил новый, постдраконовский мир. Начался шквал масштабных, немыслимых в прежние, скудные времена реформ. Временное правительство упразднило ненавистное полицейское управление. Теперь больше не было «фараонов». Временное правительство уволило всех губернаторов. Проявляя осторожность, оно изучало, на какие уступки можно пойти и каких договоренностей можно достичь с различными областями и национальными меньшинствами бывшей империи. Спустя считаные дни после революции депутаты Государственной думы из числа мусульман сформировали группу, призвавшую собраться 1 мая для обсуждения вопроса о самоопределении. 4 марта украинские революционеры, националисты, социал-демократы и радикалы создали в Киеве Центральную раду (Центральный совет). 6 марта Временное правительство восстановило автономию Финляндии (выступив, однако, против ее полной самостоятельности) и ее конституцию – после тринадцати лет прямого управления. Одновременно оно объявило, что предстоящее Учредительное собрание примет окончательное решение по вопросу взаимоотношений (такая отсрочка была желательна, чтобы избежать различных политических осложнений). 16 марта новая власть предоставила независимость Польше, хотя та была оккупирована вражескими державами, – это был чисто символический жест.

Первоначально социалисты Петросовета пытались обеспечить контроль над Временным правительством. «Члены Временного правительства! – призывал меньшевистский печатный орган «Рабочая газета». – Пролетариат и армия ждут от вас немедленных распоряжений по упрочению революции и демократизации России». Роль народных масс в тот период заключалась в том, чтобы предложить либералу не только поддержку, но и послушание, правда, не безоговорочное. «Наша поддержка зависит от ваших действий». Это была поддержка правительства «постольку-поскольку». Как будто это намерение могло отличаться последовательностью.

Именно в этом духе был составлен второй официальный документ Исполкома Петросовета от 5 марта. Это был Приказ № 2, который, как и было обещано думскому комитету, смягчил формулировки Приказа № 1.

Военный и морской министр Временного правительства Александр Гучков добивался от Петросовета безоговорочных гарантий того, что Приказ № 1 распространялся только на войска в тылу. Фактически Приказ № 2 был также весьма неоднозначным по указанному вопросу. Он предусматривал, что даже в Петрограде солдатские комитеты не могли вмешиваться в служебные вопросы. Солдаты были «обязаны подчиняться всем распоряжениям военных властей, относящимся до военной службы». Наряду с этим Исполком не отказался от принципа избрания офицеров.

На следующий день Исполком Петросовета согласился создать во всех полках должности своих комиссаров, которые обеспечивали бы связь между солдатами и Петросоветом и осуществляли бы контроль за отношениями правительства с армией. Но с учетом уже сложившихся отношений правительства с армией и собственных отношений Петросовета с войсками, закрепленных в таких документах, как Приказ № 2 (двусмысленных, уклончивых, шарахающихся от компромиссов к убеждению), параметры власти комиссаров в войсках не всегда будут достаточно четкими.

Крайне левая оппозиция Временному правительству (с учетом разнообразия своего классового состава и склонности поддержать принцип необходимости продолжения войны в качестве «оборончества») первоначально не была единодушной даже среди большевиков. 3 марта Петербургский комитет большевистской партии утвердил резолюцию, которую позднее ведущие партийные функционеры назовут «полуменьшевистской»: он заявил, что не противодействует власти Временного правительства «постольку, поскольку действия его соответствуют интересам… народа». Такой примиренческий подход вскоре столкнется с решительным отпором.

Отрезанный в Цюрихе от внешнего мира, Ленин спешно собирал информацию о родине, где он за последние пятнадцать лет провел всего лишь несколько месяцев. 3 марта он изложил свою политическую позицию большевичке Александре Коллонтай, которая была способна неожиданным и блестящим образом найти решение по целому ряду вопросов, в том числе (что было хорошо известно) по проблемам сексуальной морали. Ее отношение к данному аспекту возмутило даже многих ее товарищей по партии.

«Первый этап первой… революции, – писал ей Ленин, – не будет… последним». И к этому предсказанию он добавил: «Конечно, мы останемся против защиты отечества».

Это не было данностью: многие из левых, в том числе бывшие «пораженцы», усмотрели в создании демократического правительства, в котором преобладали социалисты, коренное изменение характера вой ны. Они больше не будут выступать против защиты России. Для Ленина же, напротив, революционное пораженчество являлось составной частью его борьбы с империализмом. А поскольку Россия, как он считал, была империалистической, то ее новое правительство не могло изменить его (Ленина) возражений против войны, которую оно вело. Его идеи носили жесткий характер, но он был в этом отнюдь не одинок среди большевиков: 7 марта Русское бюро ЦК большевистской партии (ее левое крыло) в том же духе заявило о том, что продолжает выступать за «пораженчество» на том основании, что «война империалистическая и осталась таковой». 4 марта Ленин начал публиковать свои идеи в ряде тезисов, написанных совместно с Григорием Зиновьевым, членом большевистской партии после ее раскола в 1903 году, «старым большевиком» (как называли таких функционеров) и одним из своих ближайших соратников.

Ленин страстно желал вернуться домой, хотя не был уверен, как его там встретят. Он придумывал различные сумасбродные варианты, каким образом можно было бы пересечь зону военных действий, проехать через Швецию в Россию: среди них фигурировал и тайный полет на аэроплане, и с фальшивыми документами на имя глухонемого, чтобы случайно не выдать себя во время разговора. Составляя все эти схемы, он по мере этого оттачивал свою политическую позицию.

6 марта он телеграфировал в Петроград в адрес ЦК партии: «Наша тактика: полное недоверие, никакой поддержки новому правительству, Керенского особенно подозреваем [по странному совпадению, тот был сыном директора школы, в которой раньше учился Ленин], вооружение пролетариата – единственная гарантия; немедленные выборы в Петроградскую [городскую] думу; никакого сближения с другими партиями».

В период с 7 по 12 марта, через неделю после отречения царя, Ленин изложил свою позицию в ряде документов, которые станут известны как «Письма из далека». Они имели хождение в Швейцарии, но он хотел, чтобы они стали известны в России, среди петроградских большевиков, чтобы были опубликованы в газете «Правда», которая недавно вновь стала выходить.

В Осло его товарищ по революционной борьбе Александра Коллонтай очень хотела услышать от него, как же надо действовать. «Мы должны получить направление для нашей партии, – писала она в своем дневнике. – Мы должны немедленно провести резкую грань между нами и Временным правительством вместе с «оборонцами»… Я жду директив от Владимира Ильича». Как только Ленин закончил первое из своих «Писем из далека», в котором излагалась его непримиримая точка зрения, он сразу же направил его ей. Оно было получено 15 марта, и Александра Коллонтай, «в восторге… от его идей», отправилась в долгое путешествие по Швеции и Финляндии – в Россию.

Ленин был не единственным из эмигрантов, кто хотел вернуться. Мартов, который в то время находился в Париже, придумал план, несколько менее эксцентричный, чем любой из ленинских, хотя в определенном смысле более рискованный. Через швейцарских посредников Мартов предложил русским эмигрантам обратиться к правительству Германии с просьбой о безопасном проезде по ее территории – в обмен на освобождение немецких и австрийских интернированных лиц в России. Вскоре это предложение реализуется в легендарный «пломбированный вагон».

Из Могилева Николай II с непреклонным чувством собственного достоинства направлял запросы. Он запрашивал у Временного правительства разрешения присоединиться к своей семье в Царском Селе (пока его дети не поправятся), а затем покинуть страну. Премьер-министр князь Львов уточнял у британцев возможность предоставления убежища.

Однако Петросовет и народ хотели, чтобы Романовы были преданы суду. Временное правительство капитулировало перед народной яростью. 8 марта в 3 часа дня на железнодорожную станцию Могилев прибыли четыре представителя правительства, которые были встречены большой восторженной толпой. Николай II в это время ждал в своем императорском поезде. Он повиновался приехавшим без сопротивления. «Царь, мертвенно-бледный, – писал один из свидетелей этой сцены, – поздоровался, по привычке потеребил усы и вернулся в свой поезд, чтобы его под конвоем доставили в Царское Село, где его супруга уже находилась под арестом. Его свита молча стояла на платформе в то время, как поезд покидал станцию».

Некоторые из многочисленных зрителей горячо приветствовали новых комиссаров революционного правительства. Другие печально взирали на свергнутого правителя.

Все было пронизано мятежным духом. Прежняя машина остановилась. Временное правительство загонит императорский поезд в Петергоф, чтобы там, в тупике, сбить с него все украшения. Вскоре можно было увидеть модернистскую картину: качавшегося под порывами ветра, испустившего последний вздох двуглавого имперского орла, подвешенного за две вытянутые шеи. Низложенное самодержавие, униженное варварским модернизмом.

9 марта Соединенные Штаты стали первой державой, благословившей своим признанием Временное правительство. За ними вскоре последовали Британия, Франция и Италия. Такая легализация новой власти не в полной мере учитывала существовавшую реальность. В день признания Временного правительства Соединенными Штатами Гучков поделился своими горькими чувствами с генералом Алексеевым, который теперь, против своей воли, был Верховным главнокомандующим. Он пожаловался, что «Временное правительство не располагает какой-либо реальной властью, и его распоряжения осуществляются лишь в тех размерах, кои допускает Совет рабочих и солдатских депутатов, который располагает важнейшими элементами реальной власти, так как войска, железные дороги, почта и телеграф в его руках».

Сам Петросовет занимал двойственную позицию в отношении власти, которой он обладал. Несмотря на такую неопределенность, революция (и ее советская форма) распространялась по территории страны мозаично, но все более стремительно. 3 марта один шестидесятилетний житель Полтавы на Украине отметил в своем дневнике, что «люди, прибывающие из Петрограда и Харькова, сообщили, что 1 марта произошла революция… А у нас в Полтаве все тихо». Менее чем через неделю его тон изменился: «События происходят так стремительно, что нет времени обсуждать их или даже просто написать о них».

Московский Совет собрался уже 1 марта. Присутствовало более 600 депутатов; это был в основном рабочий класс. Раздутый штат Исполкома состоял из семидесяти пяти человек, большевики составляли в нем бо́льшую часть левого крыла, как и в Президиуме из семи человек. В более недоступных районах бывшей империи, до которых новости доходили с большим опозданием, создание новых властных структур могло занимать много времени. До отдаленных районов приволжских губерний слухи о произошедшем (источниками служил телеграф и просто разговоры) дошли только во второй половине марта. Небольшие деревеньки направляли ходоков в ближайшие города, чтобы уточнить детали того переполоха, о котором они услышали краем уха. Крестьяне собрались на сходы, чтобы (впервые!) обсудить не только местные проблемы, но и национальные: войну, церковь, экономику. Спонтанно создавались (совершенно безумные в своем разнообразии) местные комитеты. Наблюдался полный хаос децентрализации. Некоторые деревни, города и области без всяких на то оснований объявляли о своей независимости. Вскоре в стране существовало бесчисленное множество Советов, и их количество неуклонно росло, однако если произносилось «Совет», то, как правило, имелся в виду именно Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов.

Действия местных Советов и органов «двоевластия» не всегда укладывались в рамки схем умеренных сил. В Ижевске (Удмуртия) руководители первичной профсоюзной организации 7 марта создали Совет, который очень быстро стал заправлять в местной политической жизни. В столице Саратовской губернии 60 процентов промышленных рабочих города избрали депутатов в поспешно организованный Совет, который к концу месяца достиг некоторой договоренности с городской Думой (которая вскоре прекратила свое существование в силу своей незначительности). «Двоевластие» здесь уступило место единоличной власти – власти (умеренных) Советов.

Иногда политическая конфронтация устранялась краткосрочным послереволюционным всплеском классового товарищества – то, что журналист и историк Уильям Чемберлин, недавно приехавший в Россию, назвал «оргией сентиментальных разговоров и братания». 10 марта Петросовет пришел к соглашению с владельцами заводов по вопросам восьмичасового рабочего дня, принципа избрания рабочими фабричных комитетов и системы заводского арбитража. Данное соглашение, конечно же, являлось результатом компромисса обеспокоенных заводчиков и самоуверенных рабочих: на многих предприятиях просто-напросто отказывались работать больше восьми часов. Таким образом, новая власть порой оказывалась перед уже свершившимся фактом. Ненавистных мастеров сажали в тачки и вываливали в сточные канавы. Когда владельцы предприятий в Москве попытались сопротивляться введению восьмичасового дня, 18 марта Московский Совет рабочих и солдатских депутатов признал, что рабочие поставили всех перед уже свершившимся фактом, и просто принял по нему соответственное постановление, минуя Временное правительство. И данный документ приобрел вполне законную силу.

В Латвии проявлялись как радикализм, так и стремление к выработке компромиссов. Так, к 7 марта в Рижский Совет рабочих и солдатских депутатов вошли 150 представителей от тридцати организаций, и Исполнительный комитет Совета, который был избран 20 марта, состоял (временно) исключительно из большевиков. Тем не менее местная парторганизация не была настроена столь же воинственно, как ее эмигрантские латышские большевистские представители в Москве. Рижский большевистский комитет (к немалому удивлению их московских товарищей) 10 марта заявил, что он «полностью подчиняется всем решениям нового правительства», достигнутым совместно с Советами, и что любые «попытки создать хаос» являются результатом саботажа.

6 марта массовые демонстрации в поддержку революции прошли в Баку, богатой нефтью столице Азербайджана, где проживало множество русских, персидских, армянских и других иммигрантов. Этот город был представлен мешаниной из средневековых и вполне современных зданий, над которыми возвышались угловатые зиккураты нефтяных вышек. В первом заседании Бакинского Совета приняли участие пятьдесят два делегата. Оно было открыто меньшевиком Григорием Айоло, председателем был избран Степан Шаумян, большевик, известный участием в легендарной нефтяной забастовке 1914 года. Однако наряду с этим Бакинский Совет с восторгом поддерживал идею социального мира и сотрудничал с Исполнительным комитетом общественных организаций, новой самозваной местной структурой, созданной на базе муниципальных властей.

Подобного рода сотрудничество (равно как и между меньшевиками и большевиками во многих губерниях) оказалось непродолжительным. Уже имели место исключения из этого временного правила. Так, матросы в Кронштадте, которые всегда отличались повышенной политической грамотностью, имели обыкновение вступать в самые радикальные группировки и занимать наиболее радикалистские позиции. Кронштадтский Совет контролировался большевиками, являвшимися приверженцами жесткой линии: анархистами и левыми эсерами, выступавшими против продолжения войны, которые уже оформились в особую фракцию.

Организационная структура эсеров расширялась. Их печатные издания, организации, агитационные курсы и различного рода комитеты разрастались. Их масштабы росли настолько быстро (среди рабочих, интеллигенции, крестьян и солдат, «крестьян в военной форме» – на которых партия эсеров традиционно обращала особое внимание), что среди некоторых эсеровских функционеров с большим партийным опытом определение «мартовские эсеры» (то есть те, кто вступил в партию из корыстных соображений после отречения царя в марте 1917 года) стало снисходительным названием новичков.

Традиционные для России крестьянские бунты в эти бурные революционные дни продолжались. 9 марта крестьянские беспорядки вспыхнули в Казанской губернии. 17 марта Временное правительство (достаточно нервозно) выступило с заявлением о том, что «земельный вопрос не может быть проведен в жизнь путем какого-либо захвата». Оно еще не раз будет обращаться к народным массам с подобного рода призывами. В итоге 25 марта оно было вынуждено ответить на крестьянские беспорядки провозглашением государственной монополии на зерно – и закупкой всего того, что не относилось к числу средств острой необходимости (животных или семян) по фиксированным ценам.

Но это было лишь временным решением вопроса. Земельная проблема оставалась в повестке дня.

«Демократия», или «народовластие», в 1917 году было в России социологическим термином, который обозначал массы (низшие классы), а также и политический метод. Для многих в эти пьянящие дни Александр Керенский являл собой пример «демократии». Его обожали. Художники рисовали его, ему посвящались различные значки и медали, поэты увековечивали его в потоке вирш.

Коллектив артистов московских театров обратился к Керенскому со следующими словами: «Вы олицетворяете идеал свободного гражданина, о котором мечтала человеческая душа много веков». Известный писатель Александр Куприн назвал его «непостижимым и непосредственным душевным преемником, божественным резонатором, таинственным выразителем воли народной».

«Для нас Керенский не является ни министром, ни оратором для народа, – говорилось в одной брошюре. – Он перестал быть просто человеком. Керенский – это символ революции». Согласно культовой логике религиозных диалектиков, статус Керенского как «министра-демократа», входившего одновременно и в правительство, и в Петросовет, был больше, чем просто сочетание двух постов, больше, чем их синтез. Это был апофеоз.

При князе Георгии Львове Временное правительство под давлением Петросовета активно занималось решением социальных вопросов. 12 марта оно отменило смертную казнь, на следующий день упразднило военные суды, оставив их лишь на фронте. 20 марта Временное правительство запретило дискриминацию по религиозному или национальному признаку.

«Произошло чудо, – писал поэт Александр Блок. – Ничего не запрещено… а случиться может что угодно». В каждом трамвае, в каждой очереди, при каждой деревенской встрече вспыхивали политические дебаты. Хаотически возникали новые праздники, происходило переосмысление событий Февральской революции. Сносились царистские статуи, некоторые из них специально выставлялись для этой цели.

В «революционном параде свободы» в Москве приняли участие сотни тысяч демонстрантов всех классов; кто-то устраивал молебны во время шествия, кто-то торжественно шел под революционными знаменами. Среди демонстрантов были и циркачи, которые вели верблюда со слоном (те были увешаны плакатами) и несли черный гроб с надписью «Старый режим», карлик изображал ненавистного бывшего министра внутренних дел Протопопова. Жители новой России читали новые книги, пели «Марсельезу» (ее новые варианты) и смотрели новые спектакли, которые зачастую заключались в непристойном изложении истории о свержении Романовых. Непочтительность являлась отмщением.

Раболепие 1905 года кануло в Лету. По всей бывшей империи граждане занимались тем, что Ричард Стайтс назвал «войной с символами». Они разрушали символы царской власти: портреты, статуи, гербы. Революционная лихорадка охватила даже тех, кого трудно было заподозрить в этом. Православные монахини и монахи вели радикальные дискуссии, смещали «реакционных» начальников. Высокопоставленные лица церкви жаловались на революционные настроения священнослужителей. Главный печатный орган церкви стал проводить настолько решительную «антицерковную» линию, что один из архимандритов, отец Тихон, назвал его «большевистским» рупором. В одном монастыре, как написал британский журналист Морган Филипс Прайс, была совершена «небольшая революция»: «монахи организовали забастовку и сместили настоятеля, который обратился с жалобой в Священный Синод… Монахи же смогли договориться с местными крестьянами о следующем: монастырь оставлял за собой часть земли, достаточную, чтобы прокормиться, а остальную он отдавал местной общине».

На многочисленных демонстрациях звучали поразительные требования, порой даже ущемляющие права самих демонстрантов. «Никаких чаевых!» – декларировалось на объявлениях на стенах ресторанов. Петроградские официанты вели удивительную борьбу, отстаивая свою честь. Они промаршировали по улицам столицы в своих лучших нарядах под плакатами, осуждавшими «унижение» достоинства чаевыми и их тлетворный дух и требовавшими «уважения к официантам как к людям».

Правительство уклонилось от решения вопроса об избирательном праве для женщин. Многие, даже из числа революционеров, колебались. Поддерживая «в принципе» лозунг о равноправии женщин, они опасались, что конкретно в России женщины являлись политически «отсталыми», и поэтому их голоса могли воспрепятствовать прогрессу. Вернувшись в страну 18 марта, Александра Коллонтай повела решительную борьбу с этими предрассудками.

«Разве это не мы, женщины, с нашим беспокойством о голоде, о полном хаосе в российской жизни, о нашей бедности и страданиях, порожденных войной, пробудили народный гнев?» – вопрошала она. Она подчеркивала, что революция родилась в Международный женский день: «И разве это не мы, женщины, первыми вышли на улицы, чтобы вместе с нашими братьями бороться за свободу, а если необходимо, то и умереть за нее?»

19 марта у Таврического дворца состоялась крупная демонстрация с требованием предоставить женщинам избирательное право. В ней приняло участие 40 000 человек; в основном это были женщины, но можно было увидеть и много мужчин. На плакатах значилось: «Если женщина раб, то свободы нет». Демонстранты несли и плакаты за продолжение войны. Это была (если можно так выразиться) межклассовая демонстрация, сторонницы феминизма были представлены достаточно широко: фабричные работницы шли бок о бок с женщинами в дорогих одеждах. В шествии приняли участие кадеты и эсеры, меньшевики и большевики, хотя последние, к разочарованию Александры Коллонтай, не уделили этому мероприятию большого внимания. Погода была ужасной, однако демонстрантов это не смутило. Они заполнили всю улицу перед Таврическим дворцом. Председатель Исполкома Петросовета Николай Чхеидзе отказался от встречи с демонстрантами, заявив, что сорвал голос.

Демонстранты не приняли его отговорки. Петросовет и Временное правительство оказались бессильны перед напором женских активисток, которые подготовили законопроект о всеобщем избирательном праве женщин (и он будет принят в июле 1917 года).

В целом демонстрация была организована благодаря усилиям Петросовета, несмотря даже на то, что многие демонстранты несли плакаты в поддержку продолжения войны. Благодаря усилиям Петросовета, в котором многие поддерживали требования женщин, несмотря на двойственное отношение к ним.

Петросовет в то время стремился оптимизировать свою организационную структуру – правда, без особого успеха. На его самом многочисленном заседании в этом месяце присутствовало 3000 членов, отличавшихся буйным нравом, причем от левых было ничтожное количество представителей (например, от большевиков – всего сорок человек). Каждый делегат от рабочих представлял тысячу человек, а каждый делегат от солдат – роту. Изначально имелась в виду крупная по численному составу резервная рота, но вскоре стали учитываться и более мелкие подразделения, что существенно сместило баланс в пользу солдатских депутатов. В конечном итоге представителей от 150 000 солдат было практически в два раза больше, чем от 450 000 петроградских рабочих. Солдатские делегаты были в основном сторонниками эсеров и, несмотря на то что занимали радикальную позицию относительно продолжения войны, по всем другим вопросам были настроены менее «абсолютистски», чем их коллеги-пролетарии.

Обычным мартовским днем на общем заседании Петросовета обсуждались следующие вопросы: заговор царской полиции против союза социал-демократов, деятельность комиссии по борьбе с погромами в южных губерниях, обращение к петроградским пекарям с призывом не прерывать свою работу, решение спора об офисном помещении между двумя печатными изданиями; захват Аничкова дворца, распространение плакатов, объясняющих решения Главного продовольственного комитета. Затем значились: некие (не конкретизированные, поэтому интригующие) переговоры с Временным правительством, идея создания солдатской газеты, нерешенный вопрос относительно Петропавловской крепости, конфликт между рабочими и солдатами по поводу распространения хлеба, прием делегаций (а также жен) из различных гарнизонов, вопрос по американскому посольству. И этот перечень не был исчерпывающим.

Такой восторженный хаос мог показаться кошмарным (или странным) карнавалом – все зависело от точки зрения наблюдателя.

Кадеты, меньшевики, эсеры, большевики – все понимали принципиальную значимость Петроградского гарнизона и все стремились создать те структуры, через которые можно было бы оказывать влияние на него. Большевики, в отличие от остальных, сделали это весьма быстро (уже 10 марта) и весьма энергично. Соответствующую Военную комиссию возглавили Владимир Невский, Сергей Богдатьев, Николай Подвойский и Даниил Сулимов – все они (кроме Сулимова) относились к левому крылу партии.

В этот период они воспринимались солдатами не особенно дружелюбно. Однако они проявили упорство, и менее чем через две недели после создания комитета Николай Подвойский и его товарищи пригласили представителей Петроградского гарнизона на учредительное собрание военной организации при большевистской партии, по итогам которого в последний день марта была сформирована Военная организация при ЦК РСДРП (б).

Почти сразу же после Февральской революции Николай Подвойский заявил, что «революция еще не окончена; она только начинается». Военная организация большевиков с самого начала находилась в руках таких независимо настроенных, энергичных, бескомпромиссных большевиков из числа левых. Они неоднократно нарушали партийную дисциплину – и иногда с весьма драматическими последствиями.

12 марта стало свидетелем усиления более умеренных представителей партии большевиков. В тот день были похоронены 184 жертвы Февральской революции (точная цифра жертв неизвестна), которые были убиты в ходе уличных боев. Это было массовое захоронение. На Марсовом поле, большом парке в центре Петрограда, были вырыты длинные глубокие рвы могил.

С раннего утра до поздней ночи прошли сотни тысяч скорбящих. На улицы столицы, возможно, вышел миллион человек. Они медленно сходились на Марсово поле из разных частей города, неся гробы, задрапированные в красную ткань. Это была новая религия без религии. Играла траурная музыка. Каждая колонна представляла свою воинскую часть, свой завод, свое учреждение, свою организацию, свою партию. Были колонны, представлявшие различные этнические группы – еврейскую социалистическую партию Бунд, армянскую революционную партию «Дашнакцутюн», другие национальные партии. Была и колонна слепых, которая несла свои жертвы. Никто не останавливался, не произносил речей. Все молча передавали своих павших товарищей сотрудникам ритуальной компании, а в Петропавловской крепости, находившейся через реку, во время погребения производили оружейные залпы. Живые шли по снегу, по деревянным мосткам, проложенным между лабиринтом могил. По выражению Анатолия Луначарского, погибшие во время событий Февральской революции не были жертвами, они были героями, чья судьба вызывет не скорбь, а зависть.

В то время как участники похорон пели псалмы и поминали погибших, в столицу из сибирской ссылки возвращались трое партийных активистов из числа ветеранов. Первым был старый большевик Лев Каменев, женатый на сестре Льва Троцкого Ольге Бронштейн, близкий товарищ Ленина, хотя он и считался «плаксивым» партийцем (за ним числился один почти невероятный шаг, который он позже стыдливо отрицал, – он высказывался за отправку телеграммы Михаилу Романову со словами благодарности за его решение отказаться от престола). Вместе со Львом Каменевым были бывший депутат Государственной думы Матвей Муранов, прославившийся тем, что, несмотря на угрозу смертной казни, занял жесткую («пораженческую») позицию в Госдуме, и член ЦК РСДРП (б) некий Иосиф Сталин.

* * *

Сталин в то время, конечно же, еще не был тем самым Сталиным. Сегодня любая информация о революции сопровождается упоминанием этого призрака из будущего, «дядюшки Джо», усатого чудовища с пронзительным взглядом, мясника, главного архитектора гротескного, убийственного, деспотического государства. В последующем целые десятилетия будут вестись дебаты о причинах возникновения сталинизма, будут написаны толстые тома о жестокости этого человека и его режима. Но все это будет еще впереди.

А сейчас, в 1917 году, Сталину не исполнилось еще и сорока лет. Он был просто Сталиным, Иосифом Джугашвили, известным своим товарищам как Коба, бывшим учащимся грузинской духовной семинарии и бывшим вычислителем-наблюдателем физической обсерватории, давним большевистским активистом. Талантливым, пусть и не блестящим, организатором. В лучшие минуты – вполне адекватным интеллектуалом, в худшие – вызывающим раздражение. По существу, он не принадлежал ни к левому, ни к правому крылу партии, поскольку был готов менять ориентацию как флюгер. Он производил впечатление человека, который не производит сильного впечатления. Николай Суханов вспоминал о нем как о «бесцветной личности».

В отношении Сталина у членов большевистской партии были определенные сомнения: ведь не случайно он стал членом Русского бюро ЦК РСДРП только с правом совещательного голоса – с учетом, как было сказано, «определенных особенностей его личности, присущих ему». Было бы хорошо, если бы остальная характеристика Сталина, которую дал Николай Суханов, оказалась правдой: по его словам, Сталин оставлял мимолетное впечатление, «время от времени смутно где-то маячил, не оставляя никаких следов».

Почти сразу по приезде в Петроград трое бывших ссыльных организовали нечто вроде переворота в большевистском печатном органе «Правда», устроив 13 марта Матвея Муранова в качестве его редактора. После этого газета стала придерживаться умеренного курса.

15 марта Лев Каменев писал:

«Не дезорганизация революционной и революционизирующейся армии и не бессодержательное «долой войну» – наш лозунг. Наш лозунг: давление на Временное правительство с целью заставить его открыто, перед всей мировой демократией, немедленно выступить с попыткой склонить все воюющие страны к немедленному открытию переговоров о способах прекращения мировой войны. А до тех пор каждый остается на своем боевом посту».

Армия, настаивал Лев Каменев далее, «будет стойко стоять на своем посту, на пулю отвечая пулей и на снаряд – снарядом».

Таким образом, как выразилась большевичка Людмила Сталь, партия «двигалась в темноте ощупью» – ведь, придерживаясь такого курса, «Правда» практически не отличалась от печатных изданий более левых (по сравнению с большевиками) меньшевиков или радикальных левых эсеров. Выступив против агитации в войсках на фронте, тройка вновь прибывших в Петроград большевиков заняла позицию, несколько отличавшуюся от позиции Ленина.

Сразу же по прибытии в Петроград Александра Коллонтай доставила в редакцию «Правды» ленинские «Письма из далека». Они ужаснули нервозных товарищей Ленина по партии и ошеломили их своей непримиримостью. Редакторы газеты согласились опубликовать лишь первое письмо, да и то (не зная, как поступать с его крайне левыми формулировками) они постарались выхолостить, существенно обкорнав его.

То, что сейчас было изложено – это достаточно широко известная история о том, как письма Ленина шокировали старых большевиков. На самом же деле все происходило следующим образом.

«Правда» опубликовала только первое письмо исключительно по той единственной причине, что (почти наверняка) редакция газеты его одно и получило. Действительно, оно подверглось многочисленным правкам, которые, однако, не смогли ослабить ленинских тезисов или притупить его провокационные выпады. Его доводы в пользу того, что революция должна продолжаться, остались в силе, как и его призыв к рабочим: «Вы должны проявить чудеса пролетарской и общенародной организации, чтобы подготовить свою победу во втором этапе революции». Вскоре он разъяснит, что этот этап будет заключаться не в строительстве социализма, а в захвате политической власти, в обеспечении победы в Советах, чтобы обеспечить победу (обязательно буржуазной, демократической) революции. Самое большее, на что Ленин решился, – это достаточно туманно допустить (с учетом международного контекста, который предполагал, по его мнению, что, благодаря событиям в России, могла произойти антикапиталистическая – и не только – революция против капитализма – и не только против него), что рабочим может быть позволено предпринимать начальные шаги в направлении социализма.

Большевики в Петрограде с энтузиазмом восприняли данное письмо. Сестра Ленина, Мария Ульянова, состоявшая в большевистской партии и работавшая в редакции газеты «Правда», связалась с братом, чтобы, как и пришедшая в восторг Александра Коллонтай, выразить «полную солидарность» с ним партийных товарищей. Та редактура, которую большевики сделали накануне, была направлена на то, чтобы устранить упоминания возможного восстановления царского режима и неубедительные инсинуации относительно заговора союзников против Николая II. Были также исправлены некоторые языковые погрешности.

Они также смягчили типичное для Ленина обличение различных врагов, в том числе кадетов, правых и социалистов, не входивших в большевистскую партию. Кроме того, редакторы благоразумно убрали из текста оскорбления в адрес председателя Исполкома Петросовета Николая Чхеидзе, Александра Керенского и даже главы Временного правительства умеренного кадета Георгия Львова: у них были веские основания полагать, что рано или поздно им потребуется помощь указанных лиц в возвращении на родину эмигрантов-большевиков, в том числе и Ленина. Наряду с этим редакторы «Правды» не стали подвергать цензуре ленинские нападки на кадетов и правых меньшевиков, которые вряд ли могли быть им полезны. Это был подход не столько мягкий, сколько стратегический.

Более поздний миф об эффекте разорвавшейся бомбы, который якобы произвели «Письма из далека», возник из-за неверного восприятия их редактуры и одновременно ее довольно тенденциозного изложения (в том числе Львом Троцким) на фоне внутрипартийной борьбы.

Тем не менее, хотя этот частный конфликт являлся по большей части ретроспективным вымыслом, он, бесспорно, стал казаться вполне правдоподобным из-за резких ленинских формулировок, к которым он прибегал, в том числе в ходе ожесточенной полемики. Он был склонен проявлять бескомпромиссность, однако эта характерная для него практика была свойственна и другим участникам внутрипартийных дискуссий. Безусловно, к ней можно было бы и не прибегать, но у Ленина вызывала раздражение умеренность в рядах большевиков и их временных союзников. Таким образом, «Письма из далека», являясь «продолжением» большевистского курса, одновременно обозначали грядущую четкую и более решительную позицию большевистской партии. Ту, которая прояснится после возвращения Ленина.

15 марта печатное издание Петросовета «Известия» опубликовало «Декларацию прав солдата», которая незадолго до этого была принята в солдатской секции Петросовета. Этот документ положил конец ненавистной и унизительной системе военной кабалы, существовавшей при царском режиме. Отныне не было обязательного отдания чести, цензуры писем, было отменено право офицеров налагать дисциплинарные взыскания. Декларация предоставляла солдатам право избирать представительные комитеты. Для консерваторов это означало подрыв устоев русской армии.

Совершенно очевидно, что вопросы о вооруженных силах, о военной службе, о полицейской деятельности, о народных дружинах являлись ключевыми для создания и упрочения власти – хотя складывалось впечатление, что эсеры игнорировали их (во всяком случае, газета эсеров «Дело народа» не освещала обсуждения данных проблем). В свою очередь, кадеты подчеркивали необходимость создания городской милиции для обеспечения правопорядка, причем в срочном порядке, чтобы заменить отряды добровольцев. В то же время некоторые из радикалов начали присматриваться к той важной роли, которую в феврале сыграли вооруженные рабочие отряды, а также к их отношению к солдатам.

Еще 8 марта меньшевистская «Рабочая газета» утверждала, что, хотя надежные и желательно избранные гражданами силы полиции и являлись насущной необходимостью, формирование милиции (под которой понимался «вооруженный народ» для защиты революции) было невозможно и излишне, учитывая существование революционной армии. Большевики в своих статьях высказали мнение о том, что зарождавшаяся городская милиция не отвечала в полной мере необходимым требованиям и что сохранение революционной армии не могло считаться само собой разумеющимся (тем самым вновь отмечая разницу между их позицией и позицией других социалистов), и считали необходимым подчеркнуть важность принципа централизации самоорганизации. 18 марта большевистский теоретик Владимир Бонч-Бруевич опубликовал в «Правде» статью «Вооруженный народ», в которой призвал к созданию на постоянной основе дисциплинированной, демократической милиции рабочего класса, обученной революционными солдатами. Он предложил назвать такую структуру «Красной гвардией пролетариата». Вскоре появится и это название, и эта концепция, и эта злополучная структура.

Ни Приказ № 2 (изданный для «смягчения» Приказа № 1), ни «Декларация прав солдата» не смогли сгладить остроту сословных противоречий между солдатами и офицерами. Как сетовал в письме домой один молодой капитан, «между нами и солдатами – бездна». И теперь эта бездна таила в себе серьезную опасность. У солдат появилась новая черта: непокорство, открытое негодование, стремление «отомстить за столетия рабства». Все это зачастую проявлялось в убийствах на фронте не пользовавшихся любовью офицеров.

Безусловно, некоторые партийные функционеры пытались политизировать армию, но в большинстве случаев то, что называли «окопным большевизмом», просто вызывало отвращение у солдатской массы и неприязнь у офицеров, которые не испытывали желания воевать и умирать на ненавистной войне. После февральских событий масштабы дезертирства резко возросли. Рядовые просто-напросто покидали окопы с оружием в руках (не бросая его) и возвращались в города и деревни, обратно к своим домам и полям.

Несмотря на отчаянные попытки добропорядочных граждан пробудить дух воинственного патриотизма, на фоне усиливавшихся антивоенных настроений дезертиры подчас не испытывали никакого стыда. «На улицах полно солдат, – жаловался в середине марта один чиновник из города Пермь. – Они пристают к солидным дамам, катаются с проститутками и ведут себя на публике как хулиганы. Они знают, что никто не осмелится наказать их».

17 марта Ленин объявил, что план Мартова являлся его «единственной надеждой» вырваться из Швейцарии, где он оказался взаперти. Он вполне отдавал себе отчет в том, что если он организует поездку с помощью Германии, то может быть обвинен в измене (со временем именно так и произошло). Что касается Временного правительства, то Павел Милюков заявил, что любой, кто въедет в страну подобным образом, будет подвергнут судебному преследованию. Несмотря на это, Ленин заявил, что он был готов вернуться в Россию «хоть через ад».

При посредничестве Швейцарской социалистической партии Ленин попытался свести к минимуму опасность кажущегося «братания» с немецкими властями, настаивая на отсутствии во время поездки паспортного контроля, каких-либо остановок или расследований, а также на том, чтобы немцы не интересовались разными подробностями, касавшимися пассажиров. «Пломбированный вагон» фактически не был никак опломбирован. Гораздо более удивительным было то, что он являлся экстерриториальным, недействительным в правовом отношении железнодорожным подвижным составом.

21 марта посольство Германии приняло все условия Ленина. С любезного разрешения Рейха Ленин и группа других революционеров отправились на родину.

* * *

Учитывая бестолковую организацию Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, диапазон его деятельности и его неловкость по поводу предоставленной ему власти, совершенно удивительно, что он еще имел какое-то влияние на происходившие события. Тем не менее разочарование Временного правительства в связи с действиями его конкурента по власти было вполне оправдано: заявления Петросовета были способны оказывать непосредственное влияние на государственную политику, прежде всего в отношении войны.

Уже 14 марта Петросовет издал манифест, написанный при содействии знаменитого левого писателя Максима Горького. Этот документ призывал установить справедливый мир, а «народы мира» – «взять в свои руки вопрос войны и мира» и «противостоять захватной политике господствующих классов».

Международный резонанс на этот пропагандистский шаг был ничтожным. Однако в России манифест имел весьма заметное агитационное воздействие, призывая к отказу от аннексий и контрибуций, что казалось шагом к миру. На ряде солдатских собраний данный манифест был одобрен, и уже через неделю Петросовет по рекомендации солдатских депутатов официально принял это «революционное оборончество» в качестве своей позиции.

Подобного рода призыв к миру при сохранении революционной Россией за собой права на оборону таил в себе определенную двусмысленность, оставляя для нее возможность продолжать (и даже активизировать) военные действия. Тем не менее Декларация Петросовета была отвергнута правыми кадетами, такими как Павел Милюков (который теперь занимал пост министра иностранных дел), как исходя из патриотизма, так и потому, что он верил, что свержение самодержавия придало новые силы и России, и ее армии. Он считал, что теперь страна могла бы вполне эффективно сражаться, если бы только это ей было разрешено.

23 марта, давая интервью, Павел Милюков отметил в этой связи, что он рассчитывал на проведение мирной конференции, чтобы подтвердить претензии России на украинскую часть Австро-Венгерской империи, и что он ожидал исполнения давней русской мечты о приобретении Константинополя и Дарданелл. Несмотря на всю абсурдность его утверждений о «пацифистской сути» данных высказываний, это было очевидной провокацией, и Петросовет был спровоцирован должным образом. В ответ на возмущение, высказанное Петросоветом, 27 марта Временное правительство было вынуждено выступить с заявлением о целях войны, которое оказалось весьма схоже с позицией, изложенной Петросоветом: в заявлении Временного правительства было упоминание и «права наций на самоопределение», и (закамуфлированный) отказ от претензий на турецкие и австрийские территории. Но неисправимый Павел Милюков вразрез с официальной линией открыто заявил изданию «Манчестер гардиан», что ничто не может изменить обязательств России (даже крайне «революционной») перед своими союзниками. Петросовет на сей раз отреагировал более эмоционально. Его руководители (прежде всего Виктор Чернов, Глава и основной идеолог эсеров, который вскоре вернется в Петроград) настаивали на том, что заявление Временного правительства от 27 марта, которое было выдержано в совершенно ином тоне, чем высказывания министра иностранных дел, должно быть направлено союзникам в качестве «дипломатической ноты». Под давлением Александра Керенского, который являлся ярым противником Павла Милюкова, Временное правительство посчитало необходимым именно так и поступить. Однако противостояние между Петросоветом и Временным правительством по данному вопросу на этом не закончилось, оно было лишь временно отложено.

В тот же день, когда было опубликовано заявление Временного правительства, на вокзале Цюриха пестрая группа революционеров села на поезд, проверила свой багаж, приготовила продукты в дорогу. Среди этих пассажиров было шесть членов еврейской социалистической партии «Бунд», трое сторонников Льва Троцкого и девятнадцать большевиков. В этой группе были революционеры-«тяжеловесы»: Ленин и Крупская; Григорий Зиновьев, вечно взъерошенный интеллигент-труженик, которого считали приспешником Ленина; Злата Лилина, большевистская активистка, мать младшего сына Зиновьева – Стефана. В этом же поезде ехал замечательный человек и противоречивый польский революционер Карл Радек. Была здесь и Инесса Арманд, франко-русская коммунистка и феминистка, писатель и музыкант, близкий друг и товарищ Ленина, с которым, по слухам, ее уже давно связывали далеко не платонические отношения.

На швейцарской границе эмигранты пересели в специальный поезд, и поездка по Германии началась. Ленин целыми часами писал и строил различные планы, прерываясь лишь поздно вечером, чтобы пожаловаться на шумных соседей. Чтобы покончить с многоголосой толпой перед туалетом, он установил систему выдачи билетов для его посещения: по прямому предназначению и для того, чтобы покурить в пропорции три к одному. Как сдержанно пишет в своих воспоминаниях Карл Радек, «это, естественно, вызвало дискуссии о ценности человеческих потребностей».

Поскольку вагон действительно не был «опломбирован», на каждой остановке поезда немецкие власти были озабочены тем, чтобы воспретить местным социал-демократам общение с хорошо всем известным (и не желающим этого общения) Лениным. Тот, в свою очередь, сам попросил своих товарищей передать одному настойчивому работнику профсоюза его просьбу «пойти к чертовой бабушке».

Пока поезд двигался по территории Германии, в России Каменев и Сталин объединили свои усилия на Всероссийском совещании партийных работников.

Тем самым они выступили против (по мнению некоторых большевиков) условной поддержки Временного правительства, а скорее всего, против «революционного оборончества». Старый большевик, москвич Виктор Ногин, который позже стал относиться к умеренному крылу большевистской партии, теперь же утверждал: «Мы сейчас должны говорить не о поддержке, но о сопротивлении». Николай Скрыпник соглашался с тем, что «правительство не укрепляет, а проверяет дело революции». Но сильное и уважаемое всеми правое крыло большевистской партии (особенно Сталин) зашло в своей умеренности настолько далеко, что поддержало слияние большевиков и меньшевиков – это было предложение Ираклия Церетели, выдающегося меньшевистского идеолога и оратора, недавно вернувшегося из Сибирской ссылки и теперь возглавлявшего Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов.

Сразу же по прибытии в город 21 марта Ираклий Церетели произнес речь, которая явилась совершенно явным правоменьшевистским анализом истории и выражением позиции руководства партии к отношениям Петросовета с Временным правительством. Он также предупредил о недопустимости чрезмерного радикализма. Он поздравил рабочих с тем, что они не пытались осуществить пролетарскую революцию – он считал это таким же большим достижением, как и свержение царизма: «Вы взвесили все обстоятельства… и вы поняли, что время еще не наступило».

«Вы поняли, что происходит буржуазная революция, – продолжал он. – Власть находится в руках буржуазии. Вы передали эту власть буржуазии, но в то же время вы стояли на страже вновь обретенной свободы… Временное правительство должно обладать полной исполнительной властью, поскольку эта власть укрепляет революцию».

Меньшевики пользовались уважением многих партийных функционеров, однако Церетели, Чхеидзе, Скобелев и другие партийные руководители никоим образом не могли выражать общего мнения. Через две недели слухи о намерении меньшевистских руководителей достичь примирения, об их склонности к «оборончеству» и политической умеренности дойдут до Юлия Мартова, известного левого меньшевика, пока еще находившегося в эмиграции, и заставят его «мучиться сомнениями» и надеяться, что это слухи, не внушающие доверия.

Однако в Петрограде это было воспринято как предложение Ираклия Церетели о единстве, которое рассматривалось большевиками.

На следующий день после того, как в Петрограде началось Всероссийское совещание партийных работников, открылось Всероссийское совещание Советов, которое весьма впечатляюще свидетельствовало о распространении советской власти: на нем было представлено 479 делегатов из 138 местных Советов, семи армий, тринадцати тыловых и двадцати шести фронтовых частей.

В это время наблюдалась полная путаница в названиях: в России в этом году было изобилие комитетов, собраний, конгрессов, постоянных и временных. Митинги множились до бесконечности. Это первое совещание Советов проводилось отчасти для того, чтобы подготовить первый съезд Советов, который должен был состояться в июне. Петросовет, у которого теперь делегаты были по всей стране, фактически стал Всероссийским советом рабочих и солдатских депутатов. После совещания Советов выросший в размерах Исполнительный комитет Петросовета, ответственный за принятие повседневных решений и управление делами, теперь включал представителей из провинций и был официально переименован во Всероссийский центральный исполнительный комитет, или ВЦИК. Могло быть использовано любое из этих названий.

Что касается меньшевиков, то именно на совещании Советов Ираклий Церетели оставил свой след, координируя дискуссии, внедряя новые профессиональные методы и закрепляя принцип «постольку-поскольку» и концепцию силового революционного оборончества. Он заявил: пока народы других стран не свергнут свои правительства или же не заставят их изменить свою политику, «русской революции следует вести борьбу против внешнего врага с той же храбростью, которую она продемонстрировала в борьбе против внутренних врагов». Что касается реакции большевиков, то Лев Каменев взамен выдвинул идею о том, что в интернациональном плане партия настаивает не на защите страны, а на необходимости экспорта революции, превращения русского опыта в «пролог для восстания народов всех воюющих стран».

Его позиция была, скорее всего, вопросом конъюнктуры и честолюбивых устремлений, чем проявлением какой-либо принципиальной конкретной политики. Тем не менее Лев Каменев проиграл Ираклию Церетели 57 голосами против 325. В то время как большевистские лидеры все более склонялись вправо, некоторые другие социалисты в Петросовете – влево. Таким образом, обеим группировкам предоставлялась возможность изыскать некий компромиссный вариант. Что касается отношений между Петросоветом и Временным правительством, то официальная позиция Петросовета, выработанная меньшевиком Стекловым, заключалась в следующем: мы настаиваем на тщательном контроле за тем, чтобы удовлетворенный Лев Каменев отозвал альтернативную резолюцию большевиков.

Для сближения позиций обеих сторон оставались считаные дни.

29 марта «пломбированный вагон» через Штутгарт и Франкфурт прибыл в Берлин. Оттуда он направлялся к балтийскому побережью. В течение всей поездки по территории Германии Ленин писал. Уединившись в своем купе, подкрепляясь прохладительными напитками из полузапретного вагона-ресторана, он писал и писал в то время, как лесные массивы и города мелькали за окном. Таким образом, в марте 1917 года в поезде без гражданства родилось то, что станет известно как «Апрельские тезисы».

У суровых берегов полуострова Ясмунд в Германии, в городке Засниц, путешественников ожидал шведский пароход. Наступили сумерки, когда они оказались на шатких сходнях, ведущих к шведскому городу Треллеборг. Журналисты жадно следили за их поездкой. Мэр Стокгольма приветствовал группу революционеров – после чего та продолжила поездку до шведской столицы, где Ленин ходил по магазинам за книгами (осуждая своих товарищей, которые закупали одежду), найдя время для участия в собрании русских левых.

В последний день первого «полного революционного» месяца в России (февраль – март 1917 года) большевики сели на традиционные финские салазки и поскользили по хрустящему снегу из Стокгольма в Финляндию, пока еще на русскую территорию.

Глава 4

Апрель: блудный сын

Монархические идеологи и истово верующие, такие как сторонники «черной сотни», затаились и вынашивали планы, ожидая своего времени. Первые дни революции были примечательны тем, насколько глубоко затаились и как многочисленны были эти ультраправые элементы. Большинство видных деятелей «черной сотни» покинули страну или же были арестованы сразу после Февральской революции. На свободе остался лишь эксцентричный Владимир Пуришкевич, достаточно бессильный и беззубый, которого новая власть готова была терпеть. Политический спектр Петрограда сместился влево и был теперь представлен в основном радикалами, как умеренными, так и правыми. В те дни все являлись (или же утверждали, что являлись) социалистами. Никто не хотел быть буржуа.

До революции кадеты были партией, которая порой даже поддерживала либерализм и которую за это преследовали реакционные круги, порождая в ее рядах героев-мучеников. Апрель 1917 года они начали с новыми силами, организовав съезд, на котором было провозглашено, что Россия должна быть демократической республикой. Но теперь история (и революция) вынудила их стать консерваторами. Павел Милюков, представитель правого крыла партии, несколько выпадал из числа партийных сторонников данного курса, являя собой образец приверженца слабого либерализма в смутные времена.

Однако на данный момент, когда начался апрель, даже далеко не все левые единодушно объявляли себя врагами Временного правительства. Это произойдет лишь тогда, когда «пломбированный вагон» прибудет из Финляндии.

* * *

2 апреля большевикам стало известно, что на следующий день Ленин прибудет в Петроград. Приезжал их вождь. Они принялись смешно готовиться к его встрече. На следующий вечер на небольшой железнодорожной станции поселка Белоостров, на границе Финляндии и России, поезд с Лениным ожидала избранная группа большевиков: Коллонтай, Каменев, Шляпников, сестра Ленина Мария и еще несколько человек.

Они оказались не единственными, кто услышал о возвращении Ленина. На перроне скопилось около сотни рабочих, нетерпеливо поджидавших неторопливо пыхтевший поезд. Криками вызвав Ленина из вагона, они с ликованием прошествовали с ним на своих плечах (паровоз эти полчаса пыхтел, стоя у платформы). «Осторожно, товарищи», – смущенно бормотал он. Наконец Ленина спустили на землю, и он с облегчением вернулся в поезд к своим взволнованным и пребывавшим в шоке коллегам по партии.

Ленин старался внимательно следить за статьями своих товарищей о войне и Временном правительстве. «Едва войдя в купе и усевшись на диван, – вспоминал выпускник гардемаринских классов, большевик из Кронштадта Федор Раскольников, – Владимир Ильич тотчас накинулся на Каменева: «Что у вас пишется в «Правде»? Мы видели несколько номеров и здорово вас ругали». Таким образом он поприветствовал своего старого товарища.

Революционеры возвращались домой, за окнами в сгущающихся сумерках мелькал пейзаж. «Есть ли угроза ареста?» – неуверенно спросил Ленин. Те, кто встречал его, лишь улыбнулись в ответ. И он скоро поймет, почему.

Когда поезд в 11 часов вечера прибыл в Петроград, на Финляндском вокзале раздались громкие крики приветствия. Ленин наконец понял, какой у него статус в революционной столице. Его товарищи организовали для него демонстрацию силы большевистской партии, направив на эту встречу представителей от гарнизонов, где большевики пользовались влиянием. Тем не менее толпа, выкрикивавшая имя Ленина, была действительно сильно возбуждена. Вокзал был украшен красными флагами. Когда Ленин, слегка растерянный, вышел на перрон, кто-то вручил ему букет, выглядевший неуместно. Тысячи людей приветствовали его: рабочие, солдаты, матросы-кронштадтцы.

Толпа ленинских сторонников проводила его в роскошный зал, так называемые «царские (пока еще) парадные комнаты» Финляндского вокзала. Там ждали своей очереди поприветствовать Ленина представители Петросовета. Председатель Петросовета Чхеидзе (грузин), серьезный, честный партиец, утратил свой обычный любезный лоск. Когда появился большевистский лидер, Николай Чхеидзе выступил с приветственной речью, которую, однако, весьма сложно было назвать приветственной или даже речью. Суханов, который, конечно же, тоже присутствовал в «царских парадных комнатах», позже охарактеризовал это «проповедью», причем «мрачной».

«Товарищ Ленин, от имени Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов и всей революции мы приветствуем вас в России!» – заявил в самом начале Чхеидзе. «Но мы полагаем, – продолжил он с тревогой, – что главной задачей революционной демократии является защита революции от внутренних и внешних атак. Мы считаем, что эта цель требует не разобщенных, а сплоченных демократических рядов. Мы надеемся, что вы вместе с нами будете преследовать эти цели».

Цветы, про которые одаренный ими сразу же почти забыл, свисали с руки Ленина. Он проигнорировал Чхеидзе, подняв глаза к потолку. Он смотрел куда угодно, только не на умолявшего его меньшевика.

Когда Ленин наконец ответил, то не председателю Петросовета и не кому-либо из его делегации. Вместо этого он обратился ко всем остальным присутствовавшим, к толпе, к его «дорогим товарищам, солдатам, матросам и рабочим». Империалистическая война, заявил он, стала началом европейской гражданской войны. Долгожданная международная революция была неизбежной. Он провокационно похвалил своего немецкого товарища Карла Либкнехта. Будучи когда-то интернационалистом, он завершил свою речь зажигательным призывом, обозначив, что сейчас является первоочередным: «Да здравствует всемирная социалистическая революция!»

Встречавшие его члены Петросовета были ошеломлены. Они могли лишь изумленно наблюдать за происходившим, поскольку толпа требовала продолжения выступления. Ленин быстрыми шагами вышел на привокзальную площадь, забрался на броневик и продолжил свою речь. Он осудил «любое участие в позорной империалистической резне» и подверг резкой критике «ложь и мошенничество» и «капиталистических пиратов».

Для принципа «постольку-поскольку» это было уже слишком.

Февраль и март были свидетелями дерзкого всплеска архитектурной экспроприации. Революционные группы захватывали и оккупировали правительственные, а также различные другие величественные здания. Временному правительству и Петросовету оставалось лишь молча мириться с подобного рода незаконным захватом. 27 февраля, когда город бился в конвульсиях, легендарная балерина Матильда Кшесинская и ее сын Владимир покинули современный особняк на Кронверкском проспекте (здания за номерами 1 и 2) на северном берегу Невы рядом с возвышающимися минаретами главной мечети Петрограда. Революционные солдаты почти сразу же захватили его.

Для этого особняка была характерна удивительная, странная асимметрия соединенных между собой архитектурных компонентов, лестничных пролетов и залов. В середине марта большевики решили, что особняк прекрасно подходит для их штаба, и без лишних церемоний переехали туда. В ночь на 3 апреля именно здесь, в главном зале особняка, на фоне прецизионного интерьера в стиле модерн, Ленин изложил свои взгляды коллегам по партии, которые собрались, чтобы поприветствовать его.

Это был последний день работы Всероссийского совещания Советов. На нем большевики единогласно одобрили курс своего руководства на «бдительный контроль» за Временным правительством и большинством голосов приняли возражения Сталина и Каменева против «дезорганизации» на фронте. На следующий день должны были начаться переговоры о единстве между меньшевиками и большевиками. Эта мелодия, однако, была прервана Лениным.

«Я никогда не забуду, – вспоминал Суханов, – эту речь, которая, как громом, поразила не только меня, еретика… но и всех истинно верующих… Казалось, в гостиной особняка Кшесинской поднялись из своей обители и парили над головами очарованных адептов духи всеобщего разрушения».

Ленин потребовал продолжения революции. Он раскритиковал разговоры о «бдительности». Он осудил «революционное оборончество» Советов как инструмент буржуазии. Он устроил разнос из-за отсутствия большевистской «дисциплины».

Его товарищи слушали его в полной тишине.

На следующий день Ленин выступал в Таврическом дворце дважды: сначала – на заседании большевистских делегатов от съезда Советов, затем, с удивительной отвагой, – на общем собрании большевиков и меньшевиков, на котором планировалось обсудить их единение. Осознав, что находится в полной изоляции, он дал понять, что излагал свое личное мнение, а не политику партии, поскольку представлял свое историческое произведение, касавшееся революции: «Апрельские тезисы».

Среди их десяти пунктов было полное неприятие принципа «ограниченной поддержки» Временного правительства и обещания Петроградского комитета большевиков «не устраивать оппозиции». Ленин отказался признать «малейшие уступки… “революционному оборончеству”», продолжив защищать братание на фронте. Он потребовал конфискации помещичьих земель, национализации всех земель в стране и передачу их в распоряжение крестьянских Советов, создания одного общенационального банка под контролем Советов народных депутатов, ликвидации полиции, армии и бюрократии. На данный момент, заявил он, насущная задача заключалась в том, чтобы объяснить необходимость борьбы за отнятие власти у правительства и замену парламентской республики «республикой Советов».

Его речь вызвала настоящий хаос. «Апрельские тезисы» поразили всех присутствовавших словно электрическим током. Ленин оказался почти в полной изоляции. Ораторы один за другим с возмущением осуждали его выступление. Ираклий Церетели, видный меньшевик, предал Ленина анафеме, обвинив его в разрыве с учением Маркса и Энгельса. Иосиф Гольденберг, меньшевик, который когда-то состоял в рядах большевистского руководства, заявил, что Ленин стал анархистом, «оказавшись на троне Бакунина». По выражению меньшевика Бориса Богданова, выступление Ленина было «бредом сумасшедшего».

Виктор Чернов, один из руководителей эсеров, вернувшийся в Петроград из ссылки через пять дней после приезда Ленина, проделав опасное путешествие по морю, кишевшему подводными лодками, увидел, что в результате этого «политического эксцесса» Ленин сам себя изолировал. В тот вечер, когда «блудный сын» выступил со своей всех шокировавшей речью, еще один меньшевик, Скобелев, заверил Милюкова, что «безумные идеи» Ленина продемонстрировали, что он не представляет опасности, и сообщил князю Львову, что большевистский лидер «списан в архив».

Как же вели себя большевики? Насколько они были потрясены всем этим?

Часто утверждается, что 18 апреля Петроградский комитет большевиков отклонил «Апрельские тезисы» тринадцатью голосами против двух при одном воздержавшемся. Это утверждение, однако, основано на неточных сведениях. Двое из присутствовавших на заседании комитета, Сергей Багдатьев и Владимир Залежский, позже настаивали на том, что комитет проголосовал за утверждение «Апрельских тезисов», но тринадцатью голосами против двух отверг несколько туманную формулировку Владимира Залежского о принятии ленинских «тезисов» без критики и каких-либо оговорок. Вместо этого Петроградский комитет большевиков сохранил за собой право иметь особое мнение относительно отдельных деталей «тезисов».

И это отражало сложившееся положение дел. После выступления Ленина в особняке Кшесинской его товарищи не переставали высказывать свою озабоченность его речью.

Споры касались в основном тактических вопросов, таких, например, как предложение Ленина изменить название партии, или его новый политический упор на Советы, а не на более традиционную пропаганду необходимости созыва Учредительного собрания. Особое внимание обращалось на то, что Ленин выступал категорически против (в принципе не приемля этого) выдвижения «недопустимых, порождающих иллюзии» «требований» к Временному правительству, с которыми оно не могло (и не должно было) согласиться. Вместо этого он выступал за «терпеливое разъяснение» Советам, что правительству нельзя доверять. В отличие от него, Сергей Багдатьев, Лев Каменев и многие другие партийцы усматривали в подобного рода «требованиях» проверенный метод разрушения иллюзий, рассчитывая на то, что правительство потерпит неудачу при попытке выполнить их. Лев Каменев называл это «методом воздействия».

Таким образом, как утверждали многие партийные функционеры (такие, например, как Людмила Сталь), вполне могли возникнуть сомнения в поддержке «старыми большевиками» «Апрельских тезисов» Ленина. Однако существовала тонкая грань между тактикой и анализом – и использованием силы. Безусловно, между этими понятиями была определенная родственная связь, однако то психологическое воздействие, которое оказывалось бескомпромиссными «Апрельскими тезисами», было больше, нежели «просто» риторика. Неудивительно, что некоторые в большевистской партии (как занявшие сторону Ленина, так и выступившие против него) были склонны расценивать «тезисы» как отказ от большевистских традиций. Подобного рода дискуссии могли проистекать из недопонимания запутанности сложившейся политической ситуации, но одновременно они свидетельствовали о реальных расхождениях во мнениях, более существенных, чем предполагалось в «Письмах из далека».

Большевистские опасения в отношении Ленина получили достаточно широкое распространение. Партийные организации в Киеве и Саратове категорически отвергли «Апрельские тезисы». По мнению их членов, Ленина слишком долго не было в России, чтобы он мог понять нынешнюю ситуацию. Григорий Зиновьев, товарищ Ленина по эмиграции и его близкий коллега, назвал «тезисы» «озадачивающими». Другие члены большевистской партии проявляли меньше такта.

Редакция газеты «Правда» поначалу не решалась публиковать «Апрельские тезисы», однако Ленин настаивал на этом, и они появились на ее страницах 7 апреля – вслед за этим там же была опубликована статья Каменева «Наши разногласия», в которой большевики дистанцировались от «личного мнения» Ленина. Лев Каменев писал: «Общая схема т. Ленина… представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит от признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитана на немедленное перерождение этой революции в революцию социалистическую».

Большевистская партия всегда обращала особое внимание на деятельность рабочего класса в сотрудничестве с крестьянством. В период после 1905 года надежды «старых большевиков» на революцию в России неизменно (хотя и довольно туманно) увязывались с «демократической диктатурой пролетариата и крестьянства», которая должна была смести мерзость феодализма и проследить за последующим шагом к буржуазно-демократической системе, в том числе за исполнением необходимых действий в отношении земли. Еще в 1914 году Ленин писал, что русская революция ограничится «демократической республикой… конфискацией земельных владений и восьмичасовым рабочим днем». Однако теперь он раскритиковал подобные принципы Каменева как «устаревшие», «вообще никуда не годные», «мертвые». В «Апрельских тезисах» Ленин писал, что «своеобразие текущего момента в России» состояло «в переходе от первого этапа революции… ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства».

Это была смена курса. Что касается «второго этапа», то Ленин ясно дал понять, что «нашей непосредственной задачей» не являлось «введение» социализма накануне общеевропейской социалистической революции, но передача власти в руки трудящихся – взамен проведения политики сотрудничества между классами, которая отстаивалась меньшевиками. «Пусть буржуазия продолжает торговать и строить свои домны и заводы, – комментировал позже ситуацию большевистский активист Сапранов молодому Эдуарду Дюне, – но власть должна оставаться у рабочих, а не у владельцев заводов, торговцев и их слуг». Тем не менее нет необходимости в шлюзе безопасности между «торговлей и строительством», с одной стороны, и «властью», с другой. Позиция Ленина, по крайней мере, заключалась в необходимости дальнейшего продвижения вперед, к тому, что просматривалось на горизонте. В конце концов, существовала какая-то политическая логика, подразумевавшая захват власти. Было что-то многозначительное даже в том, что Ленин выделял курсивом: «…нашей непосредственной задачей не являлось «введение» социализма, но…»

Неудивительно, что Ленина его собственная партия обвинила в троцкистской ереси – «перманентной революции», в попытке преобразовать Февральскую революцию в полномасштабное социалистическое восстание (или же, по крайней мере, придать ей поступательное движение в этом направлении).

Однако все больше и больше большевиков возвращались из ссылки. И они, как правило, отличались бо́льшим радикализмом, нежели оставшиеся. Экономические трудности в стране углублялись, неадекватность Временного правительства проявлялась все более отчетливо, короткий медовый месяц сотрудничества политических классов завершался, и большевики вербовали в свои ряды молодых, разочарованных в жизни, агрессивно настроенных (а порой и откровенно задиристых) кадров. Именно на этом фоне Ленин начал свою кампанию, чтобы взять верх над своими коллегами по партии.

Его настойчивость свидетельствовала об определенной нестабильности нынешней «полуменьшевистской» позиции партии, в соответствии с которой некоторые из правых большевиков были склонны предполагать, что история «не была готова» к социализму, и настаивали на том, что буржуазное правительство не могло привести к социализму.

Через десять дней после возвращения Ленина в столицу состоялась первая Петроградская общегородская конференция большевиков. На ней Ленин изложил свои доводы, настаивая на том, что Временное правительство не может быть «просто» свергнуто, что сначала необходимо было добиться большинства большевиков в Советах. Тем не менее делегаты один за другим обвиняли его в анархизме, схематизме, «бланкизме» (революционная тактика, отдающая приоритет радикальной заговорщической деятельности в соответствии с идеями французского социалиста девятнадцатого века Огюста Бланки). Однако к этому времени Ленин (спустя полторы недели после своего возвращения в Россию) уже пользовался вполне определенной поддержкой. На его стороне выступили такие личности, как Александра Коллонтай и Людмила Сталь, хотя их голоса и были одинокими в общем хоре осуждения. Ленин, должно быть, пользовался также некоторой скрытной поддержкой со стороны определенных большевистских групп, поскольку, хотя большинство выступавших и высказалось против него, его предложение о противодействии Временному правительству было принято тридцатью тремя голосами против шести при двух воздержавшихся.

Это изменение расстановки сил в партии большевиков вскоре создаст серьезные проблемы для Временного правительства.

* * *

В эти апрельские дни продолжал проявляться общественный карнавал марта – но теперь уже в более жестких формах. И признаки общего кризиса бросались в глаза слишком очевидно.

В начале апреля тысячи солдатских жен, солдаток, организовали в столице демонстрацию. Они были обездолены, забиты и запуганы, страшились будущего, отчаянно нуждались в помощи и любой, даже минимальной, поддержке со стороны государства. Однако без мужей они неожиданно оказались вольны в своих действиях, получили нежданную свободу. И в феврале их обычные требования еды, помощи и уважения к себе стали радикально меняться. В Херсонской губернии случалось, что солдатки пробирались в чужие дома и «реквизировали» все предметы роскоши, которые, по их мнению, являлись незаслуженными:

«Они не только нарушали законы и запугивали власти, как только могли, но и совершали прямые акты насилия. Государственного торговца мучными изделиями, который не хотел продавать свой товар по сниженной цене, группа солдаток избила, а приставу, начальнику местной полиции, который хотел помочь ему, с большим трудом удалось избежать той же участи».

Бурное и осатанелое распространение Советов, конгрессов, конференций и крестьянских собраний в таких местных органах, как волости и поселковые земства, стало принимать зловещие формы. Уже в марте в Приволжье агрессивно настроенные сельские коммуны начали конфликтовать с землевладельцами по поводу платы за пользование землей и прав на собственность. Группы крестьян все чаще пробирались в помещичьи леса с топорами и пилами. Теперь, в апреле, такие случаи участились, особенно в северо-западных областях – в районе Балашова, Петровска, Сердобска. Нередко крестьяне принимались косить помещичьи луга для своих собственных нужд, платя за это «по справедливости»: ровно столько, сколько, по их мнению, было необходимо для закупки семян.

Это чувство «справедливости» имело решающее значение. Конечно, имели место случаи неприкрытой классовой ненависти и жестокости. Однако акции деревенских общин против помещиков зачастую объяснялись через призму нравственной экономики правосудия. Иногда соответствующие требования предъявлялись в псевдоправовой форме, через манифесты и декларации, сформулированные местными отзывчивыми интеллектуалами или же старательными многоречивыми самоучками. Это была импровизированная реализация традиционного стремления к равному дележу земли между всеми, кто ее обрабатывает (такое перераспределение земли было известно под названием «черный передел»), и к последующей за этим свободе.

«Кабинет, усадьба, монастырь, церковь и земли крупных помещиков должны быть переданы народу без какой-либо компенсации, поскольку все это было заработано не их трудом, а разными любовными авантюрами, – писали 26 апреля в Петросовет в коллективном письме 130 неграмотных крестьян Ракаловской волости Вятской губернии, – не говоря уже об их лукавом и коварном поведении по отношению к царю».

Это было одно из целого потока писем от вновь вовлекшихся в политику и нетерпеливо жаждущих результата граждан бывшей империи. Уже начиная с февраля этот поток со всех уголков страны стекался в Петросовет, Временное правительство, земельные комитеты, в различные газеты, к эсерам, меньшевикам, к Керенскому, во все и всяческие учреждения и организации. Авторы писем надеялись, что их обращения могли иметь определенную силу и какое-то значение. В первые месяцы у этих писем пока еще был весьма сдержанный, чуть ли не трусоватый тон, хотя многие из них были полны надежд, оптимизма и даже уверенности в благоприятном разрешении их вопросов. В письмах звучали наказы, мольбы, предложения, запросы и причитания неравнодушных людей. Письма приходили в виде огромных, сплошных (без разбивки на абзацы) текстов, не обремененных знаками препинания, со спешно придуманными, порывистыми метафорами и высокопарными ссылками на якобы существовавшие законы тех, кто никогда не писал никаких документов, да и вообще никогда не писал. В этих письмах были даже стихи, молитвы и проклятия.

Разгневанные рабочие Тульского патронного завода в письме в газету «Известия» защищали свою продукцию. Крестьяне деревни Лодейно Вологодской губернии обращались к Петросовету с просьбой прислать им социалистические газеты. В одной из меньшевистских газет было опубликовано письмо «Комитета рабочих старейшин» завода по обработке листового металла «Атлас» с осуждением алкоголизма. Солдаты 2-й батареи Кавказской армии направили письмо непосредственно «глубоко уважаемому депутату» Николаю Чхеидзе с жалобой на отсутствие у себя образования и просьбой к лидеру меньшевиков выслать им книги. Рабочие мастерской по ремонту транспорта номер 2 в Киеве также написали ему, приложив к письму сорок два рубля для мучеников революции.

Через несколько месяцев письма стали уже более ожесточенными, в них гораздо сильнее звучали нотки отчаяния. Многие теперь были наполнены откровенной злобой, в других чувствовалось нетерпение.

«Нам надоело жить в долгах и рабстве, – писал старший крестьянской общины Ракаловской волости. – Мы хотим места и света».

18 апреля Временное правительство по требованию Петросовета (после мартовского провокационного интервью Павла Милюкова) направило своим союзникам препроводительную ноту к заявлению Милюкова о целях войны с разоблачением «революционного оборончества». Однако сам Милюков, похоже, был настроен сорвать эти попытки, чтобы воспретить то, что он считал непростительной изменой. К документу, в котором повторялись принципы «Декларации Временного правительства о задачах войны от 27 марта 1917 года», он приложил «разъяснение» о том, что его телеграмма не означала намерений России выходить из войны и что Россия по-прежнему была готова сражаться за «высокие идеалы» союзников.

«Нота Милюкова» (этот документ вскоре стал известен под таким именем) не была результатом происков одного из правых кадетов. Планы Павла Милюкова по информированию союзников именно в таком ключе были одобрены Временным правительством как компромисс между его левыми и правыми представителями – именно для того, чтобы причинить ущерб Петросовету.

19 апреля, когда Исполкому Петросовета стало известно содержание этой ноты, Николай Чхеидзе осудил Павла Милюкова как «злого духа революции». И Исполком был не единственным, кто оказался рассержен. Когда 20 октября текст «Ноты Милюкова» появился в различных газетах, немедленно были организованы гневные демонстрации.

В Финляндском полку служил бравый вольноопределяющийся Федор Линде, политически нейтральный романтик, сыгравший важную роль в Февральской революции: он возглавил пятитысячный Преображенский полк, примкнувший к восстанию. Теперь «нота Милюкова» был гневно воспринята им как предательство революционных обещаний прекратить войну. Являясь «оборонцем», Федор Линде опасался, что «нота Милюкова» может деморализовать армию и направить ее в неверном направлении.

Когда стало известно о действиях Павла Милюкова, Федор Линде привел батальон своего полка к величественному, в неоклассическом стиле, Мариинскому дворцу, где заседало Временное правительство. Он был совершенно уверен в том, что Исполком Петросовета, членом которого он являлся, поддержит его, прибегнет к своим властным полномочиям и арестует вероломное правительство. К нему присоединились солдаты Московского и Павловского полков, и вскоре у Мариинского дворца гневно митинговало уже около 25 000 человек.

К удивлению и ужасу Федора Линде, Петросовет осудил его действия. Он настоял на том, чтобы Федор Линде вместо этого оказал помощь Временному правительству в восстановлении своей власти.

«Нота Милюкова» и рост в этой связи демонстраций протеста вызвали колебания и напряжение в рядах большевиков. Предложенная Лениным по этому вопросу резолюция, принятая этим утром на чрезвычайном заседании первой Петроградской общегородской конференции большевиков, была на редкость двусмысленной. Она осуждала эту ноту и предполагала, что война может быть окончена только путем передачи власти Советам, но при этом не содержала призыва к рабочим и солдатам выйти из войны.

Однако тысячи солдат и рабочих уже митинговали на улицах, требуя отставки Милюкова и Гучкова. Когда Петросовет велел им разойтись, большинство (в том числе впавший в уныние Федор Линде) послушалось. Но демонстранты продолжали нести плакаты с призывами: «Долой империалистическую политику!» и (как и следовало ожидать, более конкретно) «Долой Временное правительство!».

Такие лозунги отвечали настроениям делегатов большевистских райкомов. Таков был настрой левого крыла большевистской партии в ответ на интриги Временного правительства. Уже в тот же день, во время проведения Петроградской общегородской конференции, председатель Президиума Военной организации при Петроградском комитете большевиков Владимир Невский выступил за агитацию войск за захват власти Советами. Людмила Сталь просила своих партийных коллег не быть «левее самого Ленина», и делегаты в конечном итоге согласились призывать к «солидарности с резолюцией ЦК», что означало поддержку ленинской, довольно уклончивой формулировки.

Однако на следующий день тысячи демонстрантов вновь вышли на улицы, хотя солдат среди них было уже меньше. Это было очередным проявлением всплеска эмоций. Свержение правительства? Эта мысль все более укоренялась среди большевиков.

Ветер гонял по улицам сотни анонимных провокационных листовок. Можно было, наклонившись, достать их из-под ног и прочитать призывы, начинавшиеся словами: «Долой Временное правительство!». Среди большевиков ходили слухи, что их автором являлся Сергей Богдатьев, представитель левого крыла, рабочий Путиловского завода и кандидат в ЦК партии. Доблестные кронштадтские большевики решительно выступали за свержение правительства. Они заявили, что готовы в этом деле «в любой момент поддержать армию».

Во второй половине 21 апреля демонстрации прокатились по всей Москве. В столице рабочие вновь заняли Невский проспект, выкрикивая лозунги о необходимости покончить с Временным правительством. Когда их колонны проходили по проспекту, они разглядели другую демонстрацию с другими лозунгами, которая, как змея, извивалась вокруг Казанского собора – это была альтернативная демонстрация кадетов.

Кадеты воинственно скандировали свои лозунги: «Ура Милюкову!», «Долой Ленина!», «Да здравствует Временное правительство!»

В тени купола Казанского собора вспыхнули столкновения. Демонстранты использовали свои плакаты как оружие. Стороны набросились друг на друга. А затем эхом раздалось: тра-та-та!.. После начала стрельбы все в панике обратились в бегство. Погибли три человека.

В 3 часа дня, когда рабочие снова направились к Зимнему дворцу, генерал Лавр Корнилов, командующий Петроградским военным округом, приказал своим частям занять позиции на площади перед дворцом, в районе возвышавшейся там Александровской колонны.

Корнилов был кадровым военным из рода татар и казаков, был известен побегом из австро-венгерского плена в 1916 году. Он был воинственен, смел, прозаичен, жесток, храбр. Перед ним стояла незавидная задача восстановить дисциплину в войсках Петроградского гарнизона. Словно для того, чтобы продемонстрировать ему всю масштабность этой миссии, солдаты отнеслись к его приказу весьма пренебрежительно. Вместо этого они последовали указанию Петросовета не вмешиваться в события.

Корнилов по характеру был горяч, но он не был дураком. Он проглотил оскорбление, справился со своим гневом и смог избежать конфликтной ситуации, отменив свой приказ.

Попытавшись решить возникшую проблему с применением силы, Петросовет издал постановление о недопустимости несанкционированного военного присутствия на улицах. В эти апрельские дни данная директива явилась эффективным средством для прекращения уличных беспорядков. Вечером того же дня Исполком Петросовета проголосовал (тридцать четыре голоса за, девятнадцать – против) за то, чтобы принять «объяснения» Временного правительства по поводу «Ноты Милюкова», – это было равносильно отступлению.

Требовалось что-то предпринять в связи с погибшими активистами, кровь которых все еще взывала к отмщению. Вечером того же дня на заседании Исполнительной комиссии Петербургского комитета большевиков настроения за свержение правительства получили серьезную поддержку. Однако если ранее Ленин шокировал умеренных в рядах большевиков, то теперь он обескуражил ультралевых однопартийцев, охладив их пыл.

Принятая под его давлением резолюция от 22 апреля гласила: «Лозунг «Долой Временное правительство!» сейчас не верен», потому что на стороне революционного пролетариата пока еще нет большинства. Без этого большинства «такой лозунг либо есть фраза, либо объективно сводится к попыткам авантюристического характера». Ленин вновь повторил, что «только когда Советы рабочих и солдатских депутатов станут на сторону нашей политики и захотят взять власть в свои руки», он будет за переход власти в руки пролетариев.

В апрельские дни был дан важный (хотя и непреднамеренный) урок. Стало совершенно ясно, что у Петросовета больше власти над Петроградским гарнизоном, чем у Временного правительства или офицеров, хотел того Петросовет или же нет.

Всплеск революционных настроений в апрельские дни, вероятно, оказал существенное влияние на ситуацию не только в столице, но и во всей стране. На бескрайних просторах России рожденная в феврале жажда нового принимала весьма своеобразные формы, превращаясь порой в более серьезные попытки различных нацменьшинств официальным образом стать свободными. Нации и народности бурлили, добиваясь автономии.

Бурятская область в Сибири (населенная преимущественно сторонниками буддизма) была свидетелем многих волн российской иммиграции со времен постройки Транссибирской магистрали, которая в 1898 году была проведена до ее главного города, Иркутска. Не раз в последующие годы здесь происходили бурятские восстания против существовавших дискриминационных законов, бурятская область постоянно сталкивалась с шовинистическими культурными и политическими притеснениями со стороны царского режима. В 1905 году общебурятский съезд Иркутской губернии призвал к созданию органов самоуправления и выступил за развитие национальной культуры и бурятского языка. Он был подавлен. Теперь, с новой волной свободы, в Иркутске состоялся общенациональный съезд бурят, который проголосовал за независимость.

В Осетии, в горах Кавказа, местные жители созвали съезд для формирования органов самоуправления в новом демократическом государстве. На Кубани (регион юга России у Черного моря) Кубанская казачья рада (орган управления, который до последнего времени назначался царем) провозгласила себя высшей местной административной властью. Воодушевленные Февральской революцией и чувствуя, что она отвечает их собственным устремлениям, члены прогрессивного мусульманского джадистского движения создали в Ташкенте (Туркестан) Исламский совет, помогая демонтировать прежние правительственные структуры (которые уже были подорваны распространением местных Советов) и способствуя укреплению роли коренного мусульманского населения. В конце месяца Исламский совет созвал в Ташкенте первый Всетуркестанский съезд мусульман. Его 150 делегатов признали Временное правительство и единогласно призвали к предоставлению региону существенной автономии.

Подобные первые пробные шаги прогрессивного характера были отмечены не только в области государственности. Велась активная работа по подготовке Всероссийского съезда мусульман, к проведению которого призвали мусульманские депутаты Государственной думы сразу же после Февральской революции. Но еще до этого, 23 апреля, в Казани (Татарстан) был созван Всероссийский съезд мусульманок. Пятьдесят девять делегаток встретились с 300 женщинами-активистками, чтобы обсудить множество вопросов, в том числе ситуацию с шариатом, многоженство, права женщин, отношение к ношению хиджаба. Участие в этом форуме принял целый ряд политических и религиозных представителей, например, социалистка Зулайха Рахманкулова, двадцатидвухлетняя поэтесса Захида Бурнашева, богослов Фатима Латифия и эксперт по исламскому праву Лабиба Гусейнова.

Делегаты обсудили историческую специфику запретительных норм Корана. Даже многие сторонники общепринятых, освященных историей норм, интерпретируя коранические тексты, настаивали (вразрез с позицией консерваторов) на том, что женщины имели право посещать мечеть, что полигамия была допустима только в том случае (это было важным предостережением), если она являлась «справедливой» – то есть с разрешения первой жены. Выразив недовольство тем, что съезд одобрил эту прогрессивно-традиционалистскую позицию относительно многоженства, феминистки и социалистки делегировали трех своих представительниц, в том числе Захиду Бурнашеву, на Всероссийский съезд мусульман в Москве, который должен был состояться в следующем месяце, чтобы представить на нем свою альтернативу полигамии.

На съезде были приняты десять принципов, включая право женщин принимать участие в выборах, принцип равенства полов и необязательность ношения хиджаба. Характер дискуссий в ходе этого форума был, безусловно, джадистский, то есть левый. Это было характерным признаком того пламенного времени.

Петроград приходил в себя после подвигов Федора Линде. Сразу же после этих событий состоялась Седьмая Всероссийская конференция Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП (б) – официальное название партии большевиков с 1912 года), работавшая с 24 по 29 апреля. На ней Ленин добавил правую критику левых к своей левой критике в адрес правого крыла. По его словам, апрельские события не следует рассматривать как сражение. Скорее, это была возможность «мирной разведки сил наших врагов» – подразумевая под «врагами» Временное правительство. Как он выразился, Петроградский комитет в своем энтузиазме совершил «тяжкое преступление», «приняв немного левее».

Сталин был одним из тех немногих партийцев, кто, вначале придерживаясь более сдержанной, умеренной позиции, теперь голосовал за предложения Ленина. Против «Апрельских тезисов» по-прежнему последовательно возражал, среди прочих, Каменев, а также партийное меньшинство, придерживавшееся более правых взглядов, которое отстаивало принцип необходимости «контроля» Временного правительства. Тем не менее призыв Ленина «Вся власть Советам!» (как он был изложен в соответствии с поправкой Сергея Багдатьева и его сторонников, был принят подавляющим большинством голосов. Позиция Ленина заключалась в том, что необходимо бороться и против империалистической войны, и против «революционного оборончества».

Принимая во внимание, с каким ужасом были встречены предложения Ленина буквально три недели назад, это можно было считать существенным успехом. Ленинские акции в партии росли, и довольно быстро.

Однако партию большевиков вряд ли можно было назвать монолитной. Ленин почувствовал необходимость несколько притупить остроту своих требований в докладе «О текущем моменте», в котором были сделаны определенные уступки сторонникам Каменева, но даже он был принят всего лишь семьюдесятью одним голосом за при тридцати девяти голосах против и восьми воздержавшихся. В Центральном комитете партии правые большевики получили четыре места (из девяти), Лев Каменев получил пятое – этого было достаточно, чтобы иметь возможность подвергать Ленина суровой критике. Что касается Второго интернационала, который дискредитировал себя призывами к продолжению войны, то Ленин оказался практически одинок, предложив проголосовать за разрыв с ним.

И даже при таком исходе Ленин мог быть до определенной степени доволен результатами партийной конференции, завершившейся 29 апреля.

26 апреля Временное правительство обратилось к населению с полной эмоций декларацией, в которой честно признало, что, как показали апрельские события, ему не удалось контролировать ситуацию в стране. Оно призвало «представителей тех активных творческих сил страны, которые доселе не принимали прямого и непосредственного участия в управлении государством», поддержать его усилия.

Это было прямым обращением к Петросовету с предложением формального сотрудничества. Тот, однако, колебался, раздираемый спорами о том, как ему следует реагировать.

Положение Александра Гучкова, военного и морского министра, и ненавистного Павла Милюкова стало крайне шатким, и 29 апреля они подали в отставку.

В течение всего этого драматичного апреля Петросовет обращал особое внимание на бедственное положение различных революционеров, находившихся в эмиграции, которым воспретили вернуться на родину и законные основания для пребывания за границей которых в ряде случаев оказались под вопросом. Петросовет потребовал вмешательства правительства. Одна из последних задач Милюкова в качестве министра иностранных дел заключалась в том, чтобы, связавшись с англичанами и канадцами, вступиться за российского гражданина, который был задержан английскими властями и содержался в концлагере для интернированных в канадской провинции Новая Шотландия, поскольку союзники считали, что он представлял для них угрозу. Это был Троцкий.

Гучков считал, что сложившееся к этому времени «двоевластие» было неустойчивым, и пытался вместо него сформировать коалицию правых сил, объединяющую представителей буржуазии во Временном правительстве, «здоровые» элементы в армии (такие, как генерал Корнилов) и крупных предпринимателей. Привлечение Петросовета в эту коалицию, разумеется, не предполагалось. Но это не означало, что Петросовет знал, как ему поступать с той властью, которой он обладал. С его стороны было абсурдно брать на себя обязательство «контролировать» правительство, которое честно объявило, что оно не в состоянии управлять страной.

В тот день, когда Милюков и Гучков подали в отставку, Исполнительный комитет Петросовета с большим трудом отклонил вероятность коалиции с Временным правительством: двадцатью тремя голосами против двадцати двух. Местные Советы (в Тифлисе, Одессе, Нижнем Новгороде, Твери, Екатеринбурге, Москве, в других городах) по-прежнему были решительно настроены против участия социалистов в буржуазном правительстве. Между тем многие из придерживавшихся более левых взглядов (например, большевики) начинали относиться к Временному правительству просто пренебрежительно.

Наряду с этим усилилось давление со стороны определенных политических сил, выступавших за сотрудничество между Петросоветом и Временным правительством. Представители патриотических социалистических партий из стран-союзниц, которые олицетворяли собой международное левое крыло выступавших за примирение, настойчиво призывали Петросовет принять участие в работе правительства. Если выражаться в духе Циммервальдской конференции, это были социалистические патриоты. Они массово съехались в Россию, стремясь убедить русских продолжать воевать. Альбер Тома и Марсель Кашен из Франции, Артур Хендерсон и Джеймс О’Грэди из Великобритании, Эмиль Вандервельд и Луи де Брукер из Бельгии – все они разъезжали по стране и фронту и объединяли свои усилия с усилиями российского генералитета, ратуя за высокий боевой дух и, как выразился французский социалист Пьер Ренодель, за то, что теперь можно было, «не краснея», назвать «справедливой войной».

Большинство из тех, кого они пытались убедить, измотанные войной, проявляли либо равнодушие, либо враждебность. Но европейские визитеры не замечали этого. Однажды разыгралась поистине театральная сцена, когда Альбер Тома, обращаясь к толпе с балкона, пытался сопровождать свои малопонятные увещевания на французском нелепыми жестами, словно мим на детском празднике. Изображая кайзера, он закручивал воображаемые усы и душил воображаемую Россию. Ошибочно восприняв отвращение аудитории к этому фиглярству как похвалу, он завершил свое выступление приветственным помахиванием котелком.

Для рабочих, крестьян и солдат, которые поддерживали Советы и наряду с этим не были настроены категорически против правительства, было логичным предположить, что не было ничего плохого в том, чтобы социалисты вошли в состав этого правительства. Постепенно некоторые местные власти стали открыто высказываться за это. Ведь Керенский уже был членом правительства, разве не так? И Керенский был весьма популярен, не так ли? Так почему бы не последовать примеру Керенского?

В партии эсеров подобные настроения существенно усилились, что продемонстрировало углубление разногласий между левым партийным крылом и правым. Простые солдаты требовали, чтобы правительство вело войну «революционным образом». Воинские части в Петрограде (включая выступавший на стороне большевиков броневой автомобильный дивизион), приводя вышеупомянутые соображения, высказывались в пользу сотрудничества Петросовета с Временным правительством.

К этой разновидности левых умонастроений странным образом присоседились бесспорные правые социалисты. И если радикалы желали коалиции с правительством потому, что не доверяли Советам, то правые, включая многих «официальных» социалистов из числа умеренных и из состава Советов, были бы удивлены, если бы с Советами было покончено – в том случае, если бы власть теперь вновь была представлена в каком-либо традиционном виде.

Умеренные эсеры в Петросовете, несмотря на свою многочисленность, политически тяготели к меньшевистским вожакам. Разногласия между основными фракциями двух партий постепенно сглаживались, и меньшевики Федор Дан, Чхеидзе и Церетели являли собой другой тип лидеров, способных к решительным действиям, нежели большинство номинальных руководителей эсеровской партии. После своего возвращения в Россию даже уважаемый всеми Чернов, который традиционно относился к числу левых эсеров, довольно быстро присоединился к бывшим партийным противникам, таким как Абрам Гоц, и сторонникам «революционного оборончества». Он принял умеренный курс эсеровской интеллигенции (которая ранее занимала более правые позиции), выступая за консолидацию «революционных завоеваний» Февральской революции и против радикальных движений, которые могли спровоцировать контракции со стороны властей. Открыто осуждая дезорганизацию левых сил и считая, что управлять страной должны «представители имущих классов», Виктор Чернов выступал за сотрудничество между социалистами и кадетами и в поддержку Временного правительства.

Если не учитывать от всего отказывавшихся анархистов, а также большевиков, левых эсеров, левых меньшевиков и максималистов различных направлений, то можно было сделать следующее заключение: левые из числа левых и правые из числа левых начали движение к формированию коалиции.

Апрель завершился существованием правительства, утратившего контроль над ситуацией в стране, в котором не было военного и морского министра, а также наличием в Петросовете социалистов, приверженных успеху буржуазной революции, из институтов которой они по-прежнему были исключены; из этих институтов подавали в отставку и сами буржуа. Неудивительно, что в этих условиях Керенский предсказывал предстоящий хаос, всеобщее смятение, гибель. Он предупреждал своих коллег в Петросовете, что дезорганизация будет только усиливаться и что армия вскоре станет полностью недееспособной.

Таким образом, именно война явилась первопричиной того, что опасения сторонников «революционного оборончества» совпали с опасениями отечественных империалистов – и это отразилось в предсказаниях надвигавшегося краха, которые были озвучены Керенским.

Глава 5

Май: вынужденное сотрудничество

1 мая, всего через два дня после предыдущего голосования по данному вопросу, Исполком Петросовета вновь обратился к возможности формирования коалиции с Временным правительством. На этот раз сорока четырьмя голосами против девятнадцати при двух воздержавшихся было принято решение в пользу сотрудничества. Напрасно Юлий Мартов, как представитель крайне левой оппозиции в буржуазной революции, преданный идее независимости и дистанцированности от власти, яростно пытался доказать своим коллегам по меньшевистской партии, что участие в коалиционном правительстве «недопустимо».

Переговоры начались немедленно. Петросовет выдвинул условия для своей поддержки. Он настаивал на серьезной проработке вопроса о прекращении войны на основе принципа самоопределения без аннексий, на демократизации армии, введении контроля над промышленностью и распределением продукции, охране труда, введении налогов на богатство, формировании демократических органов местного управления; проведении аграрной политики, направленной на «передачу земли в руки трудящихся», на практических шагах по созыву долгожданного Учредительного собрания.

Некоторые из этих требований могли показаться достаточно радикальными и неприемлемыми для сторонников буржуазии, умолявших Петросовет присоединиться к ним в органе управления страной, но на самом деле выдвинутые условия отличались расплывчатостью формулировок, их временные рамки были растянуты, причем зачастую на неопределенно длительное время. Основной части меньшевиков и эсеров, а также их правому крылу, в первую очередь руководителям и представителям интеллигенции (в том числе множеству «разовых» радикальных элементов), стало казаться, что единственной альтернативой коалиции с Временным правительством было опасное усиление левого крыла. Имевшие значительный вес правые эсеры стремились подорвать позиции левых эсеров Петрограда и майской Петроградской конференции РСДРП меньшевиков, осудив их как «партийных большевиков». В новом печатном издании меньшевиков, газете «Воля народа», которая финансировалась Брешко-Брешковской, появилась статья о том, что выбор теперь «открыто и определенно был между присоединением к Временному правительству (что явится энергичной поддержкой государственного революционного правительства) и откровенным спадом, т. е. оказанием косвенной поддержки ленинизму».

В свою очередь, кадеты и правые силы, как продемонстрировали их дискуссии в феврале 1917 года, в качестве ответного шага добивались уступок со стороны социалистов. Кадеты потребовали как минимум четырех министерских постов в каком-либо кабинете министров. Что касается ключевого вопроса в отношении войны, то Временное правительство настаивало на том, чтобы Исполком Петросовета признал за ним высшую власть как единоличного органа управления армией.

Подход Петросовета к внешней политике и войне был, по мнению кадетов, слишком миролюбивым, но согласованная программа устроила кадетов в одном (и немаловажном) отношении: она позволяла армии вести как наступательные, так и оборонительные действия. Фактически с учетом падения международного престижа революционной России в связи с ее двусмысленной и неэффективной военной политикой даже многие члены Петросовета все менее активно выступали против организации наступательных боевых действий.

4 мая, в последний день переговоров о составе нового кабинета министров, в Петрограде был созван Первый Всероссийский съезд крестьянских депутатов. В тот же день в столицу вместе со своей семьей после затянувшегося отсутствия, вызванного интригами, полицейскими преследованиями, лишением свободы, из США вернулся Лев Давидович Бронштейн – Троцкий.

Троцкий запомнился как создатель и руководитель Петербургского Совета рабочих депутатов в 1905 году и имел среди левых сил большое влияние, хотя доверяли ему далеко не все. О нем много говорили, однако с интонациями определенного сомнения. Как вспоминала Анжелика Балабанова, космополитичная итальянско-русская социалистка, фактически примкнувшая к большевикам, принимая во внимание авантюристические теории Льва Троцкого, его склонность вести полемику резко и безжалостно, его колкий характер и неисправимое упрямство, «и большевики, и меньшевики относились к нему с затаенной враждой и недоверием». Она полагала, что отчасти это был «страх перед соперничеством»: Лев Троцкий всеми признавался ярким, блестящим оратором, способным разгромить любого оппонента, и входил в то время в состав выдающейся, но весьма малочисленной левой группы межрайонцев. Никто не решался сказать, на что он способен.

5 мая появилось новое правительство: второе Временное или первое коалиционное. Кроме князя Львова, который остался на посту министра-председателя и министра внутренних дел, расстановка сил изменилась. Среди новых министров были шесть социалистов и десять представителей других политических сил, в том числе кадет Михаил Терещенко, молодой миллионер, сахарозаводчик с Украины, который сменил Милюкова на посту министра иностранных дел. Терещенко был известным масоном, и в лихорадочной, полной слухов политической атмосфере тех времен за его назначением было легко заподозрить масонский заговор. Подобные спекуляции при спорах о революционных событиях 1917 года муссируются до сих пор. На самом деле (вне зависимости от того, был ли он назначен на эту должность по протекционистскому принципу или же нет) Михаил Терещенко смог выполнить практически невозможную задачу: выстроить рабочие отношения как с союзниками, так и с Петросоветом.

В состав нового правительства вошли следующие социалисты: «народный социалист» А. В. Пешехонов, отвечавший за поставки продовольствия; два меньшевика, И. Г. Церетели (министр почт и телеграфов) и М. И. Скобелев (министр труда), и три эсера – В. М. Чернов (министр земледелия), П. Н. Переверзев (министр юстиции) и, безусловно, самый важный, новый военный и морской министр (и еще один знаменитый масон) Александр Керенский.

На пленарном заседании Петросовета шесть министров-социалистов обратились к нему за поддержкой в формировании коалиционного правительства – и Петросовет предоставил ее. Только организованная левая оппозиция – большевики – выступила 100 голосами против.

Именно в этот момент в зале Таврического дворца под восторженные аплодисменты появился Лев Троцкий.

При виде его новый министр труда Скобелев выкрикнул: «Дорогой и любимый учитель!»

Лев Троцкий начал выступать. Сначала он был вынужден сделать паузу: великий оратор был сам не свой, его била нервная дрожь. Все собравшиеся стихли, чтобы выслушать его. Он наконец собрался с силами, обрел уверенность и предложил свое видение сложившейся ситуации.

Троцкий вознес революцию до небес. Он указал на то, какое влияние она оказала и все еще продолжала оказывать на все человечество, и подчеркнул, что русская революция должна в конечном итоге стать прологом мировой революции.

Затем время дифирамбов вышло, и Троцкий перешел к горьким лекарствам. «Я не могу скрыть, – заявил он, – что со многим из того, что сейчас происходит, я не согласен».

Резко, с растущей уверенностью, он осудил вхождение социалистов в правительство и отметил, что коалиционное правительство не избавит от двоевластия. Он напомнил на заседании о «трех революционных заповедях: недоверие к буржуазии, контроль над собственными вождями и доверие к собственной революционной силе». Он обратился к притихшему залу: «Что же мы рекомендуем?» И ответил: должно быть не двоевластие, а единовластие, власть рабочих и солдатских депутатов.

«Следующим вашим шагом, – заявил он, – будет передача всей власти в руки Советов». Эта формулировка вполне могла быть ленинской.

Когда Лев Троцкий покидал зал, ему аплодировали еще более бурно, чем когда он входил, – хотя большевики при его словах и насторожились.

Неудивительно, что через пять дней после триумфального выступления Троцкого Ленин предложил межрайонцам место в редакции газеты «Правда» – в том случае, если они присоединятся к большевикам. Он сделал аналогичное предложение даже левым меньшевикам-интернационалистам. Их лидер Мартов после длительной задержки и без особого содействия со стороны своих петроградских товарищей вернулся в столицу России, как и Ленин, на поезде (но значительно более длинном).

Со своей стороны, Троцкий, хотя, в принципе, больше и не возражал против такого объединения сил, однако не мог согласиться с растворением в большевиках. Вместо этого он предложил создать некое подобие нового объединения немногочисленных межрайонцев и крупной в численном отношении партии большевиков. Ленин отверг это самонадеянное предложение. У него была возможность выжидать.

С 7 по 12 мая в Петрограде была проведена первая Общероссийская конференция меньшевистских и объединенных организаций РСДРП. В самый разгар ее работы в ней приняли участие левые лидеры меньшевиков Мартов, Павел Аксельрод и Александр Мартынов.

Как Мартов признался одному из своих друзей, он был потрясен тем, что его партия совершила «величайшую глупость», присоединившись к правительству даже без его обязательств прекратить войну. На конференции за день до его появления на ней уже был подтвержден этот принцип, и теперь его товарищей по эмиграции, интернационалистов, жестоко раскритиковали по вопросу «оборончества», поскольку Ираклий Церетели решительно высказывался в пользу выработки политической платформы оборонческого характера. Поддержать эти решения отказалась лишь небольшая группа меньшевиков-интернационалистов.

Когда Мартов попытался выступить с трибуны, все присутствовавшие недовольно загудели. Левые, ужаснувшись, осознали, что они оказались в изоляции. В Петрограде некоторые из левых меньшевиков, такие, например, как Юрий Ларин (он также был из числа межрайонцев), высказывались за выход из партии. Мартов решил вместо этого остаться в партии в составе оппозиционного блока, надеясь за время, оставшееся до партийного съезда, проведение которого планировалось в июле, завоевать доверие большинства партийцев.

Ставки были высокими; задачу, которую поставил перед собой Мартов, решить было чрезвычайно сложно. «К черту его! – кричали делегаты. – К черту! Не желаем слушать его!»

Несмотря на острые разногласия по вопросу возможного сотрудничества с кадетским правительством, оба крыла партии пока еще придерживались единой позиции в отношении того, что сам пролетариат не мог взять власть в свои руки. В тактическом плане эта доктрина обеспечивала меньшевистскому руководству (в первую очередь из числа умеренных) определенную (пусть даже несколько абстрактную) возможность сохранить политическое лицо.

Недавно примкнувший к большевикам Федор Дан с уважением относился к московским меньшевикам, считая их «старшими, мудрыми, начитанными товарищами», «весьма опытными рабочими», «рабочей аристократией» с впечатляющими знаниями и опытом – и наряду с этим отмечал, что их «революционный пыл охладился». Во время обсуждения на заводе «Апрельских тезисов» эти меньшевики, конечно же, высказывались против передачи власти Советам. Они детально, приводя различные цитаты, доказывали, что страна еще не была к этому готова, что «до того, как рабочие придут к власти, им еще придется многому научиться».

Как вспоминал Дан, «собрание внимательно выслушало всех докладчиков, однако уделило мало внимания меньшевистским аргументам о социалистической и буржуазно-демократической революции, которые подкреплялись цитатами из произведений Бебеля и Маркса… Большевики говорили более доступно: мы должны сохранять и укреплять власть, которую мы завоевали во время революции, ни в коем случае нельзя отдавать ее буржуазии; мы не должны ликвидировать Советы как органы власти, но должны передавать им власть».

* * *

Напряженность в стране с каждым месяцем нарастала. Среди солдат, рабочих и, самое главное, крестьян усиливались тревожные настроения и опасная озлобленность. Это по большей части пока еще не принимало явно политизированные формы, однако такая тенденция была чревата всплеском насилия.

В провинциях крестьянские выступления стали происходить все чаще, и это был весьма тревожный фактор. «Россия, – говорилось в печатном органе кадетов, газете «Речь», – превратилась в некий сумасшедший дом». Группы возмущенных крестьян, среди которых зачастую были и солдаты, грабили усадьбы, и это тоже случалось все чаще и чаще. Солдаты, несмотря на театрализованные проклятия и просьбы военного и морского министра Керенского, продолжали массово дезертировать. Дезертиры заполонили деревни и города. Искалеченные войной, пережившие психологическую травму, преступившие, по сути дела, закон, многие из них теперь стремились выжить, чтобы быть вовлеченными в новые ужасные дела.

И они были не единственными в своем роде. Уровень преступности резко пошел вверх: в этом году в Петрограде было гораздо больше убийств, чем в прошлом, некоторые были совершены словно напоказ и отличались особой жестокостью, что вызвало ужас и панику среди горожан. Дезертиры ворвались в дом на Лесной улице, задушили слугу и жестоко избили юношу, после чего забрали все деньги и ценности. Молодая женщина из десятитысячной китайской общины была обнаружена зарезанной, с выколотыми глазами. Представители средних классов паниковали в первую очередь: они чувствовали себя более уязвимыми, нежели состоятельные граждане, которые могли обеспечить себе защиту, и нежели те, кто проживал в пролетарских кварталах, где рабочая милиция проявила себя гораздо действеннее, чем городская. Неудивительно, что в этом месяце, по выражению газеты «Петроградский листок», «был резкий всплеск» самосудов. В издании «Газета-копейка» даже появилась регулярная колонка под названием «Сегодняшние самосуды».

Такие же настроения крайнего недовольства, какие царили среди солдат (хотя в целом более политизированные), наблюдались и среди рабочих. Забастовки множились с головокружительной скоростью – и не только в Петрограде или среди заводских рабочих, которые обычно попадали под влияние агитации. Например, в городе Рославль Смоленской губернии объявили забастовку продавцы галантерейных товаров. Это были в основном молодые еврейки, которые еще до 1905 года отличались воинственностью. Они выступили за восьмичасовой рабочий день, 50-процентное увеличение заработной платы, двухдневные выходные, оплачиваемый отпуск. Был и ряд других требований. И они добивались своего отнюдь не в угодливом тоне.

13 мая Кронштадтский Совет объявил себя единственной властью на острове. Он объявил, что не признает коалиционное правительство и будет связываться исключительно с Петросоветом. Это решительное отрицание двоевластия (явившееся результатом сильного влияния местных большевиков) было раскритиковано ЦК большевистской партии как авантюризм. ЦК настаивал на том, что сейчас было не время для организации боевых действий по захвату власти. В одной из листовок Ленин писал, что большевики должны «сделать [себя] свободными от господствующей оргии революционной фразы и, действительно, способствовать росту сознания как пролетариата, так и масс вообще». Задача партии состояла в том, чтобы объяснить ее понимание ситуации «умело, так, чтобы люди ее поняли». Исходя из этого принципа, ЦК большевистской партии вызвал в Петроград руководителей Кронштадтского Совета, Федора Раскольникова и Семена Рошаля.

Ленин достаточно долго уговаривал их – но безрезультатно. К 26 мая этот вопрос так и не решился, несмотря на обращение Петроградского Совета к Кронштадтскому Совету. Это потребовало вмешательства Льва Троцкого, который 27 мая выработал компромисс, позволивший Кронштадтскому Совету, сохранив лицо, пойти на уступки. И даже после этого данный орган остался единственной эффективной властью на острове.

В эти пьянящие дни, когда коалиционное правительство боролось за то, чтобы не потерять контроль над ситуацией в стране, у ее критиков «слева» были проблемы в обеспечении контроля над своими собственными сторонниками.

* * *

Многочисленные нации бывшей Российской империи чувствовали новые возможности, открывавшиеся перед ними.

С 1 по 11 мая в Москве состоялся Всероссийский съезд мусульман, инициатором которого выступила мусульманская фракция Государственной думы. В столицу прибыло девять сотен делегатов от мусульманского населения – башкиры, осетины, турки, татары, киргизы и многие другие.

Почти четверть из них были женщины, в том числе депутатки от женского мусульманского съезда в Казани. В президиуме (из двенадцати человек) была одна татарка, Селима Якубова. Когда один из мужчин спросил, с какой это стати мужчины должны предоставлять женщинам политические права, Селима Якубова ответила ему: «Вы слушаете представителей духовенства и не возражаете им, вы действуете так, словно можете предоставить нам права. Вместо этого мы сами возьмем их!»

Съезд был посвящен нескольким острым вопросам. Однако сильная по своему содержанию программа женских прав была принята. Кроме того, поскольку на съезде были представители левых сил, была запрещена (пусть только символически) полигамия. Выступив против могущественной татарской буржуазии в вопросе экстерриториальной культурно-национальной автономии и против ее панисламских устремлений, съезд проголосовал за федералистскую позицию этой автономии. Это вполне могло способствовать (и действительно способствовало) укреплению призыва к национальному освобождению.

Подобные требования росли и ширились. 13 мая состоявшийся в Семипалатинске (провинциальный населенный пункт на границе с Китаем, где проживали в основном кочевники) киргизско-казахский съезд послал приветствие Петросовету, выразив свою с ним солидарность. Этот съезд также подтвердил свое право на «культурно-национальное самоопределение» и «политическую автономию». В Финляндии Февральская революция активизировала стремление к автономии – а возможно, и к нечто большему. Правительство в Петрограде просило финнов подождать созыва Учредительного собрания, иначе они могли подать плохой пример для других национальностей. В Бессарабии был созван съезд молдавских крестьян. Левые, доминировавшие в новой Молдавской национальной партии, требовали «самой широкой автономии». В период с 18 по 25 мая в Киеве состоялся Первый Всеукраинский военный съезд. В нем приняли участие более 700 делегатов, которые представляли миллион человек как с фронта и флота, так и с тыла. Это был весьма решительный голос для национального самоопределения.

По сообщению меньшевистского журнала «Рабочая газета», теперь, после революции, «Временное правительство полностью отрезало себя от империалистических влияний» и направлялось к «всеобщему миру». 6 мая издание Советов газета «Известия», в спокойном тоне оповестив о необходимости продолжения войны, наряду с этим заявила, что русские «могут меньше всего делать это… с их энергией и мужеством… и в твердой уверенности, что их героические усилия не будут использованы для зла… [но] с той же целью – защитить революцию и как можно скорее обеспечить всеобщий мир».

На фоне этих призывов, подводящих законную базу под идею продолжения войны, коалиционное правительство осознавало, что его международная репутация (особенно среди союзников) в значительной степени зависела от того, насколько заметны будут его военные усилия. В этом вопросе наблюдалось очевидное противоречие, поскольку, продолжая выступать в поддержку войны, коалиционное правительство проявляло явный цинизм. Для многих социалистов (искренни они были в данном вопросе или же нет) это психологическое испытание было тяжелым, зачастую даже трагичным. И оно стало для них еще более болезненным в связи с подготовкой правительством нового наступления на фронте.

11 мая Александр Керенский издал приказ по армии и флоту о правах военнослужащих, «Декларацию прав солдата». Этот приказ во многом повторял содержание Приказа № 1 (что было необходимой уступкой общественному мнению), однако, что было крайне важно, восстанавливал на фронте авторитет офицеров. Новый приказ предусматривал возможность назначать и увольнять младших офицеров без участия солдатских комитетов, а также право применять телесные наказания. Большевики сразу же раскритиковали это унизительное возвращение прежних традиций, назвав документ «Декларацией бесправности солдата».

Керенский был прирожденным артистом. Он отправился на фронт, чтобы агитировать войска за готовившееся наступление. Это была идеалистическая и гротескная пропагандистская кампания.

На передовой, у окопов, искореженных артиллерийскими разрывами, «главноуговаривающий» (как прозвали Керенского) проявил все свое актерское мастерство. Он, улыбаясь, в безупречной псевдовоенной форме продирался через фронтовое дерьмо, грязь и кровь. Он собирал вокруг себя солдат, горячо хвалил их, смотрел им в глаза. Он стремился добиться всего, что только могло от него зависеть. Забираясь на ящики из-под снарядов, пни, на капоты разбитых военных машин, он произносил перед войсками свои яркие речи, требуя жертвенности и доводя себя при этом порой до такого напряжения, что иногда падал в обморок.

Некоторым образом и некоторое время все это работало. Когда Керенский приезжал на фронт, солдаты бросали ему цветы. Они носили сиявшего от восторга вождя на плечах. Когда он призывал их пожертвовать собой, они отвечали согласием. Когда он взывал к ним: «Еще одно, последнее усилие – и наступит мир!» – они молились и плакали.

По крайней мере, некоторые из них. Солдатские восторги при встрече с ним были искренними, но они не были ни глубоко осознанными, ни долговременными. Керенский был убежден, что армия готова к наступлению и что она желала наступать – но на самом деле это было не так. Прозорливые офицеры (к которым относился и генерал-адъютант Брусилов, сменивший 22 апреля генерал-адъютанта Алексеева на посту Верховного главнокомандующего) знали это.

Кроме того, Керенский выступал только перед вполне определенной солдатской аудиторией. Его берегли от встреч с теми, кто мог каким-то образом навредить ему (если не хуже). Он ораторствовал, затем уезжал, наркотическое опьянение от его выступления проходило – и солдаты вновь оставались в нескольких метрах от вражеских позиций, в леденящей грязи, под прицелами пулеметов. Несмотря на его блестящие речи, иногда его перебивали. Масштабы дезертирства по-прежнему были громадными, привычка бунтовать в солдатской среде была неистребима. Антивоенная агитация (со стороны большевиков и некоторых других политических сил) не прекращалась.

Старая гвардия, армейская элита, была разочарована тем, как ведется война и как размываются прежние армейские устои. В первый же день после своего назначения на должность Верховного главнокомандующего генерал-адъютант Брусилов встретился с высшим командованием Ставки. Их «холодный прием», как он вспоминал позже, был весьма ощутим. Для этих чопорных, консервативных офицеров готовность Брусилова сотрудничать с солдатскими комитетами делала его в их глазах предателем. Он крайне удивил старших офицеров, попытавшись продемонстрировать свой демократизм: по прибытии он приветствовал рядовых, протягивая им руку. Испуганные солдаты, отвечая на рукопожатие, неловко перехватывали свое оружие другой рукой.

Тем не менее, независимо от низкого морального духа войск, неверия высшего командования в возможный успех и дезертирства рядового состава, подготовка к наступлению продолжалась. Наряду с этим продолжали вызревать и предпосылки к будущему восстанию.

Первый Всероссийский съезд крестьянских депутатов состоялся в Петрограде в мае 1917 года, продолжаясь почти месяц. Около половины из 1200 делегатов были с фронта, что отражало масштаб участия крестьянства в войне.

329 делегатов не имели никакой партийной принадлежности. Большинство из 103 социал-демократов были меньшевиками. Больше всего было представителей от эсеров – 537 человек, что было вполне объяснимо для страны с преимущественно крестьянским населением. Даже не располагая абсолютным большинством, они могли проводить политику поддержки коалиции с Временным правительством, а также политику в отношении войны и мира и по национальному вопросу. Однако отражением настроений раздробленности и консерватизма в стране являлось то, что такие победы не всегда достигались легко.

Несмотря на минимальное присутствие большевиков (от них было всего девять делегатов; еще четырнадцать человек из числа «беспартийных» делегатов, как правило, голосовали вместе с ними), их влияние росло. Это явилось результатом, в частности, их жесткого, последовательного и четкого курса по двум ключевым вопросам: войны и земли. Позиция большевиков по ним была изложена 7 мая в открытом письме Ленина съезду.

22 мая Ленин лично обратился к делегатам, выступив в поддержку беднейших крестьян и потребовав перераспределения земли. По-видимому, в ответ на эту попытку захватить инициативу в крестьянской партии эсеры поспешно добавили в свою программу положение о том, что «все земли без исключения должны находиться под юрисдикцией земельных комитетов». Позже Ленин, не колеблясь, будет заимствовать различные идеи у левого крыла эсеровской партии, а пока он предоставил ей свежий материал для размышления.

Проявлением раздробленности среди эсеров стало то, что на их третьем съезде, проведенном в конце мая, Виктор Чернов подвергся ожесточенной критике руководителей левого крыла, таких как Борис Камков, Марк Натансон и знаменитая Мария Спиридонова. Последняя после одиннадцати лет тюремного заключения в феврале вышла на свободу и недавно триумфально вернулась в Петроград. Незамедлительно организовав после выхода на свободу выборы губернатора Читы, в районе которой она отбывала тюремное заключение, она велела освободить всех заключенных. Теперь же она и другие левые эсеры обвинили Чернова в искажении партийной программы. Они выдвинули собственные предложения по изъятию земли, немедленному заключению мира и формированию правительства из числа социалистов.

Поддержка левых сил со стороны депутатов съезда на уровне 20 процентов от всех делегатов (а по некоторым вопросам – до 40 процентов голосов) смогла обеспечить им лишь одно место (Марк Натансон) в Центральном комитете, и официально эсеровская партия была представлена на Первом Всероссийском съезде крестьянских депутатов умеренными политиками. Эсеровские радикалы для координации своей деятельности негласно создали «информационное бюро». Когда слухи об этом дошли до обеспокоенного Чернова, левые эсеры для проформы (и искажая истину) уверили его, что ничего подобного они не предпринимали.

Неустанные усилия Ленина и радикалов из числа большевиков (не говоря уже о наиболее авантюристически настроенном крыле партии) по обеспечению бескомпромиссных политических позиций начали приносить свои плоды, в том числе в совершенно неожиданных кругах электората. В мае Нина Герд, организатор Комитета по оказанию помощи солдатским женам в Выборгском районе, сторонница кадетской партии и наряду с этим старая подруга Надежды Крупской, уступила ей свою организацию. Три года назад, по воспоминаниям одного из филантропов, солдатки были «беспомощными существами», «слепыми курицами», умолявшими власти помочь им. Теперь же, когда Нина Герд передавала Надежде Крупской Комитет, женщины, по ее словам, «больше не доверяли нам; они были недовольны тем, что мы делаем; они верили только в большевиков». Вскоре солдатки стали вполне организованной силой в рамках своих Советов. И эти настроения бесстрашия и неукротимости постоянно усиливались.

В то время, однако, на большей части бывшей Российской империи (если уж быть справедливым) местные условия, зачастую осложненные национальным вопросом и при руководстве умеренных партийных функционеров, способствовали формированию менее радикальных позиций, чем хотелось бы большевистским сторонникам жесткого курса. В начале мая, например, грузинские большевики Миха Цхакая и Филипп Махарадзе прибыли из Петрограда в Тифлис (Грузия), чтобы призвать своих товарищей немедленно порвать с «коллаборационистами»-меньшевиками и взаимодействовать только с левыми меньшевиками-интернационалистами. Их призывы были встречены с немалым скептицизмом.

В Баку местные большевики также тесно сотрудничали с меньшевиками, и ленинские «Апрельские тезисы» все еще вызывали у них оторопь: обсуждение их в социал-демократической прессе вызывало полное неприятие. Общегородская конференция социал-демократов, которая состоялась в середине мая и на которой большинство участников симпатизировало большевикам, выступила против коалиционного правительства, но наряду с этим отказалась голосовать в поддержку лозунга «Вся власть Советам!». И в самом Бакинском Совете чувствовалось активное сопротивление левым настроениям. 16 мая предложение большевика Степана Шаумяна выразить недоверие новому правительству было провалено: 166 голосами против девяти при восьми воздержавшихся Совет принял проект резолюции, предложенный совместно меньшевиками, эсерами и дашнаками (левая армянская политическая партия), в поддержку участия членов Петросовета в работе Временного правительства.

На общем фоне преимущественно умеренной позиции регионов исключение составляла Латвия. В первые дни после Февральской революции латвийские большевики, находясь под влиянием традиции тесного взаимодействия с меньшевиками, заняли достаточно мягкую позицию, что проявилось, в частности, в мартовском заявлении умеренного Рижского комитета большевиков. Однако вскоре в результате того, что в их ряды вливались более воинственно настроенные эмигранты, а также оказавшись под сильным воздействием более жесткого Центрального комитета (члены которого находились в России), ситуация с латвийскими большевиками изменилась. Явное преобладание в местных Советах членов большевистской партии, их превосходство по сравнению с кадетами в выработке необходимой тактики действий во временных выборных органах обеспечило им такое преимущество, что, по словам историка Андриевса Эзергайлиса, «особенность институциональной структуры, появившейся в Латвии после марта, заключалась в том, что… понятия двоевластия просто не существовало».

Ключевым фактором для таких радикальных изменений стали действия латышских стрелков. Их Совет буквально в считаные недели радикально полевел, и на съезде, состоявшемся 15 мая, принял резолюцию «Нынешняя ситуация», в которой излагалась ленинская позиция в отношении войны, Временного правительства и Советов. Этот документ был заранее подготовлен Юлием Данишевским совместно со своими большевистскими товарищами в Москве, откуда он только что приехал. Через два дня после этого латышские стрелки избрали новый Исполнительный комитет, в котором только один из его членов не был большевиком.

Несмотря на искренние усилия генерал-адъютанта Брусилова ввести в армии демократические нормы, попытки Александра Керенского восстановить дисциплину в войсках наряду с постоянной угрозой отправки на фронт вызывали в солдатских рядах сильный гнев. Наиболее ярко это проявлялось в революционном Петрограде, где влияние большевиков в солдатской среде неуклонно росло.

В период с 3 по 24 июня в Петрограде должен был состояться Первый Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Военной организации большевиков, отличавшейся левацкими настроениями, представилась возможность продемонстрировать свою силу. Она приготовилась поиграть мускулами. 23 мая ею было принято решение о том, чтобы несколько полков (Павловский, Измайловский, Гренадерский и Первый резервный пехотный) были «готовы самостоятельно выступить», выйдя на улицы для массовой вооруженной демонстрации против военной политики Александра Керенского.

При обсуждении этой темы среди активистов Военной организации большевиков никогда не возникал вопрос о том, стоит ли устраивать вооруженную демонстрацию (по данному пункту не было никаких разногласий). Уточнялись лишь отдельные детали, например, должно ли большинство демонстрантов быть представлено солдатами. Организаторы предстоящей акции решили в начале следующего месяца провести встречу с представителями из Кронштадта – чтобы те определили, каким образом и когда должна состояться эта демонстрация силы.

Решение будет иметь далеко идущие последствия.

30 мая открылась еще одна конференция – первая общегородская конференция Петроградских фабрично-заводских комитетов (фабзавкомов). Эти комитеты возникли в начале Февральской революции, главным образом на принадлежавших государству военных заводах, откуда они впоследствии распространились и на частные предприятия. В жаркие революционные дни сразу же после февральских событий владельцы этих предприятий согласились с требованием Исполкома Петросовета о необходимости создания таких структур на всех заводах и фабриках в Петрограде, и в апреле они уже были уполномочены представлять Петроградский пролетариат.

Вначале указанные комитеты были склонны выдвигать относительно умеренные экономические требования, схожие с теми требованиями радикальных профсоюзов, которые левые социалисты обычно называли «синдикалистскими». Затем, по мере того как продолжалась нехватка предметов первой необходимости и усиливалась социальная напряженность, фабзавкомы резко взяли курс влево. В то время как меньшевики контролировали большинство национальных профсоюзов, большевики уже в мае руководили более чем двумя третями делегатов на общегородской конференции фабрично-заводских комитетов. И теперь эти комитеты решительно потребовали, чтобы рабочим было предоставлено право решающего голоса при управлении предприятиями, а также доступ к их бухгалтерским книгам.

В целом промышленный пролетариат набирался воинственности гораздо быстрее, чем крестьяне и солдаты. 31 мая в рабочей секции Петроградского Совета состоялось весьма показательное голосование: 173 голосами против 144 было принято решение о том, что вся власть должна принадлежать Советам.

В Петросовете такой результат вряд ли был возможен. Тем не менее этот большевистский лозунг был ударом по сторонникам двоевластия и по умеренным силам в самом Петросовете, не говоря уже о коалиционном правительстве.

Глава 6

Июнь: начало краха

В первый день июня Военная организация большевиков провела встречу с представителями кронштадтских частей и утвердила план гарнизонной демонстрации. Военная организация отослала Центральному комитету список полков, которые, как предполагалось, она сможет убедить встать на ее сторону. Вместе они насчитывали 60 тысяч человек.

В тот момент ЦК был занят государственными делами: с 3 по 24 июня в Петрограде должен был проходить I Всероссийский Съезд советов рабочих и солдатских депутатов, запланированный в начале апреля как Всероссийская конференция Советов. 777 его депутатов состояли из 73 неприсоединившихся социалистов, 235 эсеров, 248 меньшевиков, 32 меньшевиков-интернационалистов и 105 большевиков. Конгресс быстро избрал новый Исполнительный комитет, в котором господствовали эсеры и меньшевики.

Почти сразу же, как только открылось заседание, пышущий гневом Мартов обрушился на своих товарищей-меньшевиков. Он осудил сотрудничество Церетели с Временным правительством, частично из-за недавней высылки его швейцарского товарища Роберта Гримма. В зале заседаний он взывал к меньшевикам: «Вы, мои прошлые товарищи в революции, с теми ли вы, кто дает карт-бланш своему министру на высылку граждан любой категории?»

От меньшевиков пришел неожиданный ответ: «Церетели – не министр, а совесть революции!»

Тогда, как с восхищением пишет Суханов, Мартов – «тонкий, смиренный, немного нескладный» – храбро осадил «ненасытное, визгливое чудище» толпы. Нападки его собственной партии были столь безобразны, что сам Троцкий, едва ли близкий ему товарищ, поспешил поддержать раскритикованного интернационалиста. «Да здравствует достойный социалист Мартов!» – воскликнул он.

Речь Церетели, напротив, вызвала «бурные непрекращающиеся аплодисменты» его фракции. Она стала свидетельством перехода умеренных руководителей партии на позиции, близкие «государственническим». Апрельский кризис укрепил уверенность той части меньшевиков, которая считала участие социалистов во власти необходимым элементом авторитетного правительства, с одной стороны, и способом достижения своих политических целей, с другой. Параллельно с этой уверенностью укрепилось и их представление о самих себе как о хранителях самого государства – государства, которое может выполнить стоящие перед ним задачи.

Между тем нельзя сказать, что государственная власть шла от успеха к успеху. После месяца существования правительственной коалиции настроения в стране ужесточались: недовольство в деревне, в городах и на фронте возросло до такого уровня, что грозило вызвать серьезную социальную напряженность. Продолжался рост городской преступности и насилия, усиливался дефицит; лошади, из последних сил тащившиеся в транспортном потоке петроградских улиц тех летних дней, были похожи на скелеты; люди голодали.

Несмотря на все это, Ленин, испытывая терпение некоторых левых членов его партии, придерживался своей терпеливой программы «объяснения» оппозиции большевиков по отношению к правящей коалиции и того, что, как он считал, было истинной причиной социальных проблем. На съезде он заявил: «причина анархии» – это «обманные проделки» буржуазии.

Вопреки такой непримиримости, 4 июня министр почты и телеграфа Церетели перед собранием делегатов оправдал сотрудничество Советов с буржуазией. Он сказал, что в настоящий момент в России нет политической партии, которая была бы готова взять власть.

На что из глубины зала прозвучал немедленный ответ.

«Есть!» – прокричал Ленин.

4 июня левое крыло большевиков продемонстрировало свою силу. На Марсовом поле в Петрограде партия провела демонстрацию в честь погибших во время Февральской революции. Военная организация привлекла наряду с кронштадтскими моряками сотни солдат из Московского, Гренадерского, Павловского, Финляндского, 6-го инженерного, 180-го пехотного и 1-го пулеметного полков. Семашко в своей речи от лица Военной организации целенаправленно восхвалял радикализм Кронштадта, обращаясь к аудитории, в числе которой был Крыленко из большевистского ЦК, выражавший опасения и недовольство солдатами, что так раздражало радикалов.

Два дня спустя, на объединенной встрече ЦК и Исполнительного комитета Петроградского Совета, Военная организация вновь предложила организовать вооруженную демонстрацию. В этот раз Ленин был за; Каменев, хоть и осторожно, выступил против, равно как и несколько других членов ИК, включая Зиновьева. Даже Крупская заняла позицию, отличную от ленинской: на ее взгляд, демонстрация не могла получиться мирной, поэтому, учитывая риск выхода событий за рамки партийного контроля, не следовало их торопить.

В конце концов руководители не приняли никакого решения. Оно будет вскоре принято за них.

Партия большевиков была самым крупным и организованным, но не единственным объединением крайне левых. Левее их самих стояли различные по размерам, уклону и влиятельности группы анархистов. Анархизм, определенно не бывший массовым течением, пользовался тем не менее точечной поддержкой в разных уголках империи, в том числе в гарнизонах таких городов, как Одесса и Петроград.

Там, в столице, наиболее радикальны и влиятельны были анархо-коммунисты. Некоторые его лидеры – пылкий, неряшливый, харизматичный Иосиф Блейхман, говоривший на родном русском с милым публике «еврейско-американским акцентом» (как выразился Троцкий); или Аснин, уважаемый боец 1-го пулеметного полка, чернобородый бывший вор, обликом напоминавший готического ковбоя: широкополая шляпа, пистолеты и так далее, – пользовались уважением.

В том же хаотическом постфевральском потоке экспроприаций, в котором большевикам достался особняк Кшесинской, эти революционеры захватили и переоборудовали дачу чиновника П. П. Дурново на Выборгской стороне. Ее сады превратились в парк с площадкой для местных детей, а здание было завешено черными знаменами с лозунгами «Смерть всем капиталистам!». Дом стал штаб-квартирой нескольких групп, включая районный союз пекарей, объединение нескольких крайне левых эсеров-максималистов и анархо-большевистский коллектив, громко именовавший себя Советом петроградской народной милиции. Чтобы улучшить условия печатания своих листовок, 5 июня он постановил отправить 80 вооруженных членов на занятие типографии правой газеты «Русская воля». Спустя всего день два полка с легкостью выдавили их. Но власти были взбешены. Они решили, что не будут мириться с этими анархистами.

7 июня министр юстиции П. Н. Переверзев установил им крайний срок в 24 часа на то, чтобы покинуть поместье. Анархисты призвали на защиту рабочих Выборгской стороны. Показателем их авторитета и исторического момента служит то, что следующий день увидел внушительную вооруженную демонстрацию поддержки. В их защиту вышло несколько тысяч рабочих; приостановили работу 28 заводов.

В Совете сразу же проявились противоречия. Исполком под давлением рабочих делегаций потребовал от Переверзева отменить ультиматум, пока ИК не рассмотрит этот вопрос по существу; одновременно был выпущен призыв рабочим вернуться к работе. В то же время делегаты Всероссийского съезда Советов подавляющим числом голосов проголосовали за полную поддержку и всестороннее сотрудничество с правительством Львова, а также запретили вооруженные демонстрации без санкции Совета.

Такая его приверженность сохранению порядка предоставила большевикам отличную возможность для агитации; партия поспешно перенесла на вечер того же дня, 8 июня, дискуссию между ЦК, Петроградским комитетом, Военной организацией и представителями полков, профсоюзов и заводов относительно предложения Военной организации. Теперь 131 голосом против 6 с 22 воздержавшимися участники встречи согласились с тем, что момент был благоприятен для организации демонстрации.

Масштаб этого большинства, однако, не отменял тревоги. На вопрос о том, склонны ли люди в целом выйти на улицу и не выйдут ли массы против оппозиции в Совете, ответы были намного менее однозначны. По первому пункту большинство ответило утвердительно, но лишь 58 голосами против 37 с почти таким же количеством воздержавшихся (52), как и голосовавших за. По второму вопросу перевес был крошечным: 47 против 42. Но на этот раз среди не отличавшихся апатией активистов воздержавшихся было почти столько же, сколько проголосовавших за и против вместе – 80. Голосование показало огромную неуверенность в исходе демонстрации в случае неодобрения ее со стороны Совета.

Тем не менее решение было принято. Манифестация должна была начаться в 2 часа пополудни в субботу 10 июня; другими словами, на ее организацию оставался лишь один день. Призыв необходимо было распространить следующим утром. Наскоро был подготовлен специальный выпуск ежедневной газеты Военной организации «Солдатская правда» – более прямого и резкого издания, рассчитанного на менее образованного читателя, нежели «Правда», – с маршрутом, инструкциями и лозунгами. Основным требованием должно было стать уничтожение двоевластия и передача всей власти Советам.

В ту же ночь, по другому делу, власти арестовали редактора фронтовой газеты Военной организации большевиков «Окопная правда» Хаустова и обвинили его в измене за направленные против наступления публикации. Как мы увидим, его задержание не обойдется без последствий.

Естественно, анархо-коммунисты полностью поддержали грядущую демонстрацию. Позднее тем же вечером о планах были осведомлены межрайонцы; поддержав Троцкого, а не Луначарского, они проголосовали за присоединение к подготовке манифестации. По всей столице в военных частях и на фабриках большевистские агитаторы ставили на голосование резолюции за выход на улицы – и в большинстве случаев проводили их; не в последнюю очередь потому, что призыв большевиков передать всю власть Советам, где они были меньшинством, казалось, не был узкопартийным.

Однако одна важная группа оставалась в тени. Сложно поверить, но – было ли это досадной оплошностью или какой-то плохо продуманной махинацией – партийные организаторы не предупредили своих собственных товарищей, большевиков – делегатов Всероссийского съезда Советов.

Около 3 часов дня 9 июня большевистские листовки с призывами к демонстрации оказались на улицах. Немедленно коалиционное правительство, призвав к законности и порядку, предупредило, что сила будет встречена ответной силой. Только теперь, когда информация распространилась, большевики – делегаты съезда узнали о планах. Многие, находясь в целом на более правых позициях, чем их петроградские товарищи, сомневались в политической стороне решения; кроме этого, что неудивительно, они были взбешены таким отношением к себе.

На чрезвычайной встрече с представителями ЦК, включая Виктора Ногина, они четко выразили свой гнев. «Вот я, будучи представителем, только сейчас узнал, что организуется такая демонстрация», – сказал один из них. Они настаивали, чтобы Ногин, сам противник шествия, отговорил ЦК от выбранного курса.

Исполнительный комитет Совета также делал все, что мог, дабы предотвратить манифестацию. Многие в Совете боялись, что любая подобная вооруженная провокация спровоцирует кровавые стычки с правыми и усилит реакцию; они опасались также, что демонстрация предвещает попытки некоторых большевиков взять власть. И действительно, на левом крыле партии имелось меньшинство, включавшее старых большевиков Лациса, Смилгу и Семашко, интересовавшееся, не сможет ли акция и впрямь помочь захватить городские коммуникации – а возможно, даже и власть.

Вечерело в атмосфере бурных дебатов, недоразумений, приготовлений. Поползли ложные слухи о том, что Керенский приготовил войска для подавления любого шествия. Чхеидзе, Гоц, Церетели и Федор Дан из Президиума съезда Советов отчаянно призывали к порядку. Луначарский и другие межрайонцы пытались помешать съезду принять меры против демонстрации, затягивая процесс, кажется, в надежде, что благоразумие возобладает над большевиками.

В 8.30 вечера Зиновьев, Ногин и Каменев добрались до особняка Кшесинской и рассказали о настроениях партийных делегатов. Большевистское руководство поспешно собралось на встречу. Ввиду напряженности ситуации противники манифестации громко требовали ее отмены. Но, несмотря на растущую оппозицию, участники встречи четырнадцатью голосами против двух решили продолжать приготовления.

Через несколько часов поздно собравшийся съезд Советов без участия межрайонцев и большевиков единогласно осудил последних за их планы. Он призвал: «Ни одной демонстрации сегодня», – и запретил любые подобные акции на три дня. Чтобы проследить за выполнением решения, он быстро назначил орган с прекрасным названием – Бюро по противодействию демонстрации. Силы ее противников росли и укреплялись в гневе.

Наконец в 2 часа ночи уже 10 июня крайне возбужденные Ленин, Зиновьев и Свердлов встретились с Ногиным, Каменевым и большевистской делегацией съезда, которые потребовали от присутствующих остатков ЦК – всего пяти членов – отмены его планов.

ЦК проголосовал. Каменев и Ногин были непреклонны в своей позиции. Зиновьев прежде переменил сторону, поддержав предложение; сейчас, в сумбурные последние минуты, он переметнулся обратно. Свердлов и Ленин воздержались.

С чувством, которое можно охарактеризовать лишь как беспокойное облегчение, Центральный комитет тремя голосами за с двумя воздержавшимися отменил демонстрацию.

Голосование было смехотворно крошечным. Не было членов ни Петроградского комитета, ни самой Военной организации. Если бы в эти последние секунды, когда было принято решение, имелась какая-либо оппозиция, процесс легко и обоснованно мог быть денонсирован как не имевший кворума и недемократичный. Но Ленин не стал возражать. Демонстрация была отменена.

Унизительная беспорядочная спешка. Несчастные большевики отчаянно пытались уведомить партийные организации и кадры, а также самих анархо-коммунистов об отмене акции. В 3 часа ночи сообщение получили партийные типографии. Спешно они перекроили макет «Правды» и «Солдатской правды» – переместили и изменили материалы, удалив инструкции относительно демонстрации. На рассвете партийные активисты бросились к фабрикам и казармам, чтобы выступить против того, за что они столь добросовестно агитировали несколькими часами раньше.

Делегаты съезда Советов тоже рассеялись по Петрограду, призывая рабочих и солдат не выходить на улицы. Некоторые местные комитеты приняли резолюции, в которых заявлялось, что, хоть они и отказались от участия в демонстрации, сделано это было в ответ на требование большевиков, а не из-за решения съезда Советов или Коалиционного правительства.

Большевики тоже не смогли избежать осуждения. Таким крутым поворотом их сторонники на заводах, в казармах и во дворах Выборгской стороны были приведены в ярость и бранили партию. Неустойчивые члены, сообщали принадлежавшие самим большевикам «Известия», сыплют оскорбления на головы своих руководителей. «Солдатская правда» умывала руки: она подчеркивала, что приказ пришел свыше. Сталин и Смилга в качестве протеста против крайне спорного голосования без их участия поставили вопрос о своем выходе из ЦК (предложение было отклонено). Лацис с отвращением сообщал, что члены партии рвут свои билеты. Видный большевик Флеровский, находившийся в Кронштадте, описал гнев своих товарищей-матросов в то утро как «одни из самых неприятных» часов своей жизни. Отговорить их от односторонней демонстрации он сумел, лишь предложив направить в Петроград делегацию, чтобы узнать о происходящем непосредственно у ЦК.

Большевистскому руководству надо было многое объяснить.

На чрезвычайной комиссии меньшевиков и эсеров 11 июня Церетели предоставил трибуну гневу умеренных. Последние события, сказал он, свидетельствуют о переходе большевистской стратегии от пропаганды к открытым попыткам вооруженного захвата власти; по этой причине он призвал к запрету партии.

Дискуссия продолжилась на съезде.

Федор Дан, искренний высокопоставленный меньшевик на излете пятого десятка, служивший хирургом на войне, считал себя антивоенным «циммервальдцем», близким к левым меньшевикам интеллектуально и лично – его жена Лидия была сестрой Мартова. После Февраля, однако, он занял позицию революционного оборончества, утверждая, что новая революционная Россия может и обязана выстоять до конца войны. Несмотря на определенный левый уклон, Дану, бывшему сторонником «демократии» – демократических масс, – приходилось (по его мнению, вынужденно) сотрудничать с Временным правительством; он поддержал назначение Церетели на пост министра почты и телеграфа в мае. Но, невзирая на эту солидарность с товарищем по партии и на вызванные ею едкие нападки со стороны большевиков, сейчас вместе с Богдановым, Хинчуком и некоторыми другими однопартийцами он возражал Церетели слева.

Скорее из принципа революционной демократии, чем по причине какой-то особенной поддержки большевиков он противостоял карательной позиции Церетели. Группа Дана предложила компромисс. Вооруженные демонстрации должны быть запрещены, а большевики – осуждены, но не запрещены официально.

В отсутствие Ленина от лица большевиков говорил Каменев – интересный выбор, учитывая его последовательное сопротивление так и не состоявшейся демонстрации. Теперь он не очень убедительно настаивал на том, что шествие предполагалось мирным и не должно было призывать к захвату власти. Кроме того, оно было отменено по требованию съезда. Из-за чего же, – спрашивал он хладнокровно, – вся эта суета?

Умеренное предложение Дана и наивная искренность Каменева, казалось, разрядили ситуацию. Но тогда, нарушив порядок, слово опять взял Церетели.

«Он бел как лист бумаги, – сообщала «Правда», – и очень возбужден. Царит напряженная тишина».

Церетели пошел напролом. Он заявил: большевики были заговорщиками. Чтобы противостоять их планам, потребовал он еще раз, их необходимо разоружить и покарать по закону.

Атмосфера накалилась. Когда Каменев встал для ответа, все взоры обратились на него. Если Церетели настаивает на своих заявлениях, – довольно впечатляюще воскликнул он, – пусть он немедленно арестует и допросит самого Каменева. После этого ответа большевики покинули зал.

В их отсутствие дискуссия получилась желчной. Сторону Церетели заняли Авксентьев, Знаменский, Либер и многие другие правые социалисты, включая Керенского. Им противостояли центристы, левые эсеры, трудовики, меньшевики, а также крайне левые межрайонцы. Некоторые, подобно Дану, опирались на принципы демократии; другие отмечали недоказанность обвинений Церетели относительно заговора; иные – красноречивее прочих Мартов – подчеркивали, что масса рабочих по многим вопросам поддерживала большевиков, и что, следовательно, задача более умеренных социалистов состоит в том, чтобы переманить этих рабочих на свою сторону, а не умножать мучеников слева.

Когда дело дошло до принятия решения, эсеры и меньшевики полностью согласились с компромиссом Дана. Репрессивная резолюция Церетели была отклонена.

На чрезвычайной встрече большевистского Петроградского комитета Ленин пытался обосновать отмену шествия. Снова он подчеркнул необходимость «максимального спокойствия, осторожности, самообладания и организации», но теперь он утверждал также – как и Церетели, но с совершенно другой политической позиции, – что революция перешла на новую стадию.

Ленин не оправдывался и не признавал ошибок, кроме как в самом абстрактном виде. Это никогда не было в его стиле. Напротив, он утверждал, что у ЦК «не было альтернативы» призыву к отмене акции по двум причинам: потому что Совет сам «формально запретил» ее и потому что, по сведениям надежных источников, огромная группа черносотенцев строила планы насильственного столкновения, чтобы развязать контрреволюцию.

Первый аргумент был необычен для человека, который всегда без сомнений нарушал закон и порядок, если считал это оправданным. Что касается второго, подчеркнул Лацис, каждому было известно о возможности контрдемонстрации. «Если мы… не готовы, – сказал он, – то надо было отнестись к решению вопроса о демонстрации отрицательно с самого начала».

В действительности Ленин блефовал. Нехарактерно для него было не просто воздержание от голосования об отмене – нехарактерно было устранение от ответственности; если, как он утверждал, у него не было выбора, почему он не голосовал против акции?

Володарский, Слуцкий, безудержный Лацис и многие другие высмеяли ЦК и виновных, по выражению Томского, «в недопустимом колебании». Наумов из большевистской делегации Совета озвучил настроения ультралевых, самоуверенно заявив, что был бы рад, если бы руководство было снято, потому что «надо верить только в себя и в массы». «Если правильна была отмена, то когда же мы поступили неправильно, когда мы допустили ошибку?..»

Вопрос был уместен. Левые социалисты, хоть это касается не их одних, всегда были склонны преувеличивать свои успехи – едкая юмористка Надежда Тэффи пошутила: «Ленин, рассказывая о заседании, на котором были Зиновьев, Каменев и пять лошадей, будет говорить: «Было нас восьмеро», – у них не слишком хорошая история признания собственных ошибок. Вероятно, причиной тому страх, что сама вероятность их совершения подрывает авторитет. Привычный метод левых состоит в том, чтобы грубо отрицать оплошности; потом, как можно позже после того, как осядет всякая пыль, – мимоходом вставить ремарку о том, что, «конечно», как всем известно, где-то в туманах прошлого «были допущены ошибки».

12 июня Керенский убедил Всероссийский съезд Советов, несмотря на сопротивление большевиков и некоторых других делегатов, принять резолюцию о том, что «русская революционная демократия обязана всемерно содействовать усилению боевой мощи нашей армии и способности ее к оборонительным и наступательным действиям… исключительно с точки зрения чисто стратегической». То была лицензия на продолжение военных действий – в том числе и наступательных. Другими словами, между «оборончеством», даже в его «революционной» разновидности, даже добросовестно принятым для защиты завоеваний революции, и «традиционной» войной не было непреодолимой преграды. Чернов выразился недвусмысленно: «Без нападения, – сказал он, – нет обороны».

Закончив с этим, съезд перешел к обсуждению дановских предложений по осуждению большевиков. Тогда Дан, Богданов и Хинчук предложили другой способ лишить ветра паруса слева. Умеренные члены Совета предложили канализировать радикальную энергию города в выгодном им самим направлении – увести ее от радикалов, перехватив и сформировав народные настроения с помощью санкционированного шествия. Для этого на воскресенье, 18 июня, съезд назначил массовую демонстрацию от своего имени. Это, решили умеренные, покажет большевикам, кому подвластны петроградские массы.

На фронте продолжалась война, работала дикая инфраструктура смерти.

За полями ржи и картофеля, за выпасными лугами, на полянах густых лесов виднелись палатки Красного Креста. Блиндажи и невысокие срубы; грубые временные часовни; прерывистый орудийный гул. Пропахшие окопами солдаты цвета взрытой земли проводят часы отдыха, потягивая чай из алюминиевых кружек. Чередование скуки и ужаса: огня по немецким самолетам, сверкающим в высоте ворохами пропагандистских листовок, или огня самих немецких самолетов. Отчаянное веселье братания, перекрикивания на ломаном немецком и русском через ярды ничейной земли. Ярость пулеметов, видения злых духов, прозванные в честь Бабы-яги 22-дюймовые укрытия, отчаянный крик под обстрелом.

Солдаты натыкались на хищный военный металл, попадая в ловушку колючей проволоки, висящей как будто со своей собственной целью. В тылу собирались запуганные люди – в том числе небольшое количество женщин-комбатантов – со всей империи; дешевый космополитизм призывников, штыком целящих в свои будущие могилы.

Во всем тылу инфляция и недостаточное снабжение резко ухудшали условия жизни. Нетерпение крестьян проявлялось во все более насильственных формах. Приходило все больше новостей об экспроприациях; теперь причиной их становилось не столько суровое, обостренное сельское представление о справедливости, сколько грубая сила, сопровождающаяся разрушениями, поджогами, иногда – убийствами.

Упадок был всеобщим. 1 июня в Баку тысячи азербайджанцев, отношения которых с армянами все более ухудшались, заняли ратушу и требовали зерна. В Латвии безземельные крестьяне, добиваясь экспроприации баронских земель, продолжали давление на Земельный совет. На Украине 13 июня, после многократных попыток переговоров с Петроградом, Украинская рада (парламент) издала «Первый универсал», объявив о создании «автономной Украинской республики»: почти официальная независимость, весьма скверная ситуация для русских правых. Коалиционному правительству, однако, не оставалось другого выбора, кроме как принять это.

Некоторые левые довольно слабо чувствовали запутанные местные конфликты. В Баку советские «Известия» нападали на мусульманский национализм, не упоминая его противников – местных армян, евреев или русских. Азербайджанские большевики, хотя и противостояли «буржуазным» национал-федералистским требованиям Временного комитета бакинских мусульманских общественных организаций, критиковали подобную близорукость Советов: они стремились поддерживать тесную связь с «демократическим» мусульманским движением.

Два больших крыла социал-демократии расходились все дальше. В начале июня бакинские большевики, следуя за своими грузинскими товарищами из Тифлиса, прекратили всякое сотрудничество с меньшевиками. Наконец региональные организации вняли ленинскому призыву к расколу.

Частично в попытке разбавить опасную энергию национализма и радикализма русским патриотизмом, частично – для успокоения союзников правительство ускорило приготовления к одобренному Съездом Советов военному наступлению. 16 июня на Южном фронте близ Львова российская тяжелая артиллерия начала тяжелый двухдневный обстрел. Керенский, опять игравший роль главного агитатора, объявил российским войскам в Галиции, что наступление вот-вот должно начаться. Оно начнется 18 июня – в тот же день, что и запланированный Советами марш.

Меньшевики и эсеры объявили о создании еще одного организационного комитета, их газеты стали напряженно пропагандировать за собственную демонстрацию. Вскоре, 14 июня, с впечатляющим упрямством попытались создать свой отдельный комитет анархисты. Раздраженная «Правда» объявила эти планы «гибельными», и они обратились в ничто.

Большевики и межрайонцы, в соответствии с надеждами большевистского ЦК «превратить демонстрацию против воли Совета за то, чтобы власть перешла к Совету», тоже агитировали за акцию. Они надеялись на то, что Зиновьев назвал «демонстрацией в демонстрации». На их удачу, на дни с 16 по 23 июня в Петрограде была намечена Всероссийская конференция Военной организации большевиков, которая могла дать партии примерно 100 умелых агитаторов.

Достаточно расплывчатые лозунги самого Совета призывали к «демократической республике», «общему миру» и «немедленному созыву Учредительного собрания». Большевики вернулись к боевым слоганам для отмененного марша 10 июня: «Долой царскую думу!», «Долой десять министров-капиталистов!» (несоциалистов в кабинете), «Долой политику наступления!», «Хлеба! Мира! Земли!». 14 июня «Правда» заявила, что сторонники большевиков должны выйти под этими лозунгами, даже если большинство на их фабриках пойдут под другими. Руководство Совета на смех левым нерешительно попыталось настоять на том, чтобы разрешены были лишь официальные лозунги. С этой попыткой покончил большевик Федоров, прокричавший, что главным лозунгом его партии будет «Вся власть Советам!».

Тем не менее умеренные были готовы к бою. 17 июня Церетели издевался над Каменевым: «Завтра, – смеялся он, – будут манифестировать не отдельные группы, а вся рабочая столица, не против воли Совета, а по его приглашению. Вот теперь мы все увидим, за кем идет большинство, за вами или за нами».

Безусловно.

Воскресенье, 18 июня: ясное ветреное утро. Рабочие и солдаты собрались рано. Дружественные демонстрации в тот же день запланированы в Москве, Киеве, Минске, Риге, Гельсингфорсе (Хельсинки), Харькове и по всей империи.

В 9 часов утра оркестр заиграл «Марсельезу» – французский национальный гимн, ставший международным гимном свободы. Началось шествие вниз по Невскому.

Не сразу стал очевиден его колоссальный масштаб. Марш заполнил широкий проспект на мили. На улицы вышли около 400 тысяч человек.

Огромная колонна наметила пройти мимо погребения мучеников Февраля, чтобы воздать им почести. В первых ее рядах шли организаторы из Исполкома – меньшевики и эсеры из Президиума Всероссийского съезда, включая Чхеидзе, Дана, Гегечкори, Богданова и Гоца. Приблизившись к Марсову полю, они отошли в сторону. У места захоронения высилась платформа. Они поднялись на нее, чтобы взглянуть на толпу.

Ужас объял их.

Суханов увидел массу теснящихся транспарантов. «Опять большевики, – подумал он, как вспоминал позднее. – А за ними – еще одна большевистская колонна… Следующая, видимо, тоже». Глаза его расширились. Он повернул голову, чтобы медленно оглядеть всю демонстрацию. Кое-где виднелись эсеровские или официальные советские лозунги. Но они были «задавлены массой». Подавляющее большинство плакатов, надвигающихся, – по его словам, подобно лесу на Макбета, – на пораженных организаторов, были большевистскими.

Целое море «Долой десять министров-капиталистов!». Волна за волной «Мира! Хлеба! Земли!» И – горький укол советским примиренцам – бесконечное повторение: «Вся власть Советам!».

Церетели предвидел, что советский марш станет «состязанием на открытой арене». Пришло время крайне жесткого ответа. Результаты были ошеломляющими, однозначными, сокрушительными. «Воскресная демонстрация, – писала «Новая жизнь» Горького, – продемонстрировала полный триумф большевизма среди петроградского пролетариата».

Большевик за большевиком отходил от строя товарищей и обращался к Чхеидзе. Требовали освобождения недавно арестованного редактора партийной фронтовой газеты Хаустова. Чхеидзе издавал умиротворяющие звуки. Скоро этот вопрос будет вне его власти.

Вторая половина дня. Перед глазами прошла огромная колонна рабочих, больше напоминающих хорошо обученных солдат. «Какой район?» – раздался крик.

«Разве не видно? – гордо сказал руководитель группы. – Образцовый порядок! Выборгская сторона». Этот революционный район вел за собой Совет, состоявший в основном из большевиков. Красные выборгские флаги перемежались черными транспарантами – непримиримые анархисты требовали: «Долой правительство и капитал!». Многие выборгские рабочие, игнорируя официальные просьбы, несли оружие.

В 3 часа дня 2 тысячи анархо-коммунистов и сочувствующих солдат отделились от марша и быстро двинулись в сторону мрачной кирпичной громады Крестов – печально известной тюрьмы на Выборгской стороне. У ее ворот они, направив на стражников оружие, потребовали выпустить Хаустова. Перепуганные тюремщики бросились в крепостной лабиринт, чтобы привести его. Освобожденный из камеры Хаустов, пользуясь моментом, невозмутимо приказал отпустить также несколько других политических узников. Отважные анархисты рассеялись, лишь когда их товарищи очутились на воле.

Тем же вечером, пока левые ликовали по поводу событий дня, министр юстиции Переверзев – один из десяти министров-капиталистов, о которых говорили плакаты, – созвал чрезвычайное заседание правительства. Он потребовал неограниченных полномочий для того, чтобы вернуть арестантов. Он потребовал права использовать все необходимые средства. Он их получил.

В три часа утра следующего дня, 19 июня, солдаты, казаки и бронемашины окружили дачу Дурново. В зловещей белой ночи, когда посреди лета с темного неба льется слабый свет, напоминающий неясный рассвет, стены дома осветились фонарями. Через мегафон шестидесяти анархистам передали требование выдать тех, кого они вытащили из тюрьмы за день до этого. Большинство их, включая Хаустова, давно ушли; однако анархисты отказались подчиниться. Они залегли под окнами осажденного здания и выбросили бомбы, которые, однако, не разорвались. Военные выломали дверь.

Шумная беспорядочная драка. Аснин – так следует из официального отчета – попытался схватить ружье какого-то солдата. Прозвучал выстрел. Аснин погиб.

Слух о его мученической кончине быстро разошелся по району. Тем же утром ближайшие к даче Дурново заводы – в том числе «Розенкранц», «Феникс», «Металлист», «Промет» и «Старый Парвиайнен» – вышли на политический протест. Собирались толпы. Скорбные товарищи Аснина демонстрировали его тело в здании дачи; пришедшие оплакать его выстраивались в ряды.

Рабочие в ярости осаждали Исполком, призывавший к спокойствию и возвращению на рабочие места. Он начал расследование и потребовал от правительства освободить всех задержанных ночью, кому не были предъявлены конкретные обвинения. Но эти меры не успокоили рабочих. Анархисты с завода «Розенкранц» отправили делегацию в радикально настроенные 1-й пулеметный и Московский полки, чтобы предложить совместную демонстрацию против правительства. Солдаты отвергли предложение, но семена были брошены, гнев разгорался. С этого момента в Петрограде начала нарастать волна протестов.

Этот день, 19 июня, продемонстрировал еще и то, сколь разделен и болезненно политичен был Петроград. По тому же Невскому проспекту, что днем раньше вибрировал под сотнями тысяч ног сторонников большевиков, теперь шел марш, организованный кадетскими офицерами. То была демонстрация преимущественно среднего класса; уступая размером прошедшей 18 июня, тем не менее она свидетельствовала о бесспорном подъеме патриотического энтузиазма. Участники шествия пели и кричали «ура» войскам. Раздавались националистические песни, над толпой несли портреты Керенского. По мнению правых, честь России восстанавливалась; они вышли на улицы, чтобы отпраздновать событие, слухи о котором только что дошли до города – наступление армии. Перелом в войне; старая Ставка бита командованием. Июнь, Керенский, наступление.

В Галиции 8-я армия прорвала линии деморализованных австрийских войск на фронте шириной в 20 миль. Наступление, предпринятое для того, чтобы успокоить союзников, добиться перелома в войне, дисциплинировать нетерпеливый и беспокойный тыл, казалось, принесло огромный успех. На Центральном и Северном фронтах 7-я и 11-я армии быстро захватили более 18 тысяч пленных. По мере развития наступления в стране, в том числе среди многих социалистов в Советах, креп патриотизм. Всероссийский съезд в официальном заявлении восторженно требовал для героических русских солдат: от крестьян – хлеба, а от горожан – поддержки.

Но бравада продлилась недолго. Очень скоро с фронта попозли слухи о том, что все пошло не так, как было запланировано.

Начало возвращаться недовольство – особенно в рабочих кварталах. Несколько полковых и заводских комитетов дошли до открытой критики наступления в большевистской прессе.

20 июня расположенный в Петрограде 1-й пулеметный полк получил приказ отправить 500 пулеметов на фронт. Полковой комитет согласился, но общее собрание решило иначе. Оно не захотело лишать оружия революционную столицу даже ради помощи товарищам-солдатам. Солдаты проголосовали за скорейшую организацию новой антиправительственной демонстрации, чем вызвали решительное одобрение крайне левых. Они направили делегации к другим частям гарнизона и к 5 часам вечера заручились поддержкой Гренадерского полка.

Совет тут же охарактеризовал их действия как «удар в спину» товарищей на фронте. Члены Совета просили пулеметчиков одуматься. Когда на следующее утро полку было приказано перебросить две трети личного состава на фронт, он согласился отправить только десять из тридцати команд и «только тогда, когда война будет носить революционный характер». На основании Приказа № 1 пулеметчики настаивали на незаконности подобной принудительной передислокации войск из Петрограда на фронт, а также на том, что само распоряжение было просчитанной попыткой сломить радикальный гарнизон Петрограда. С угрожающей решимостью они добавляли: «Если Совет… будет угрожать этому или другим революционным полкам насильственным роспуском, в ответ мы не остановимся перед применением вооруженной силы для разгрома Временного правительства и других поддерживающих его организаций».

Они не находились под влиянием авторитета Совета. Но, даже так, позднее в тот же день пулеметчики решили приостановить свою агитацию – возможно, как ни парадоксально, по просьбе большевиков: одновременно со всей этой суматохой на конференции Военных организаций Ленин и осторожное партийное руководство пытались удержать своих сторонников от «излишне» мятежных действий. Ленин, одним рывком сдвинув партию влево в апреле, теперь пытался оттянуть ее вправо.

20 июня взволнованный и возмущенный Ленин выступил на конференции. Неприятно поразив тех, кто считал, что он одобрит их «революционный дух», он подчеркнул несвоевременность всяких разговоров о немедленном взятии власти. Враги пытались спровоцировать большевиков, пока у них еще не было достаточной поддержки масс, чтобы решиться на подобное предприятие. Текущим приоритетом, говорил Ленин, является упорное увеличение этой поддержки, дабы обрести влияние в Совете.

«Это больше не столица, – писал Горький в атмосфере вялотекущего конца света, – улицы грязны, во дворах кучи вонючего мусора… Лень и малодушие усиливаются в народе, и все низкие и преступные инстинкты… уничтожают теперь Россию».

Волна забастовок продолжалась. 22 июня большевистские делегаты ВЦИК – Всероссийского центрального исполнительного комитета – предупредили, что рабочие Путиловского завода готовы выйти на улицу и большевики не будут их удерживать. 23-го представители нескольких трудовых организаций постановили, что, так как повышение зарплат не компенсировало роста цен, им необходим контроль над производством. На повторном массовом митинге матросы Кронштадта решили освободить солдат, задержанных вместе с анархистами. То не были секретные заговоры: 25 июня матросы открыто уведомили министра юстиции о своих планах.

В то же время наступление требовало все новых и новых людей. На фронт начали вызывать солдат, демобилизованных ранее по достижении сорока лет. Рисковать жизнью лишь один раз, как оказалось, было слишком мало. В таких провинциальных городах, как Астрахань и Елец, призыв вызвал бунты.

Большевики были заняты подготовкой к 6-му съезду и 2-й городской конференции Петроградского комитета, намеченной на начало июля. По мере подготовки внутрипартийные дискуссии продолжались. Внутри Петроградского комитета Калинин и другие умеренные большевики призвали отказаться от изолированных революционных акций и выстраивать вместо этого политическое влияние в движении и в Совете; члены комитета поддержали их 19 голосами, двое проголосовали против. Но Лацис смог внести в резолюцию поправку: «Если выступление массы не удастся удержать», большевики должны будут взять руководство движением в свои руки.

На страницах «Правды» Ленин и Каменев призывали к осторожности, внимательности, медленному наращиванию сил; в то же время «Солдатская правда» продолжала раздувать пламя нетерпеливого несогласия, подчеркнуто игнорируя требования своих руководителей преодолеть «мелкобуржуазные иллюзии». 22 июня на неформальной встрече членов ЦК, ВО и Петроградского комитета с полками, поддерживавшими партию большевиков, Семашко – в ту пору командир 15 тысяч радикально настроенных пулеметчиков – упрекал ЦК в недооценке мощи партии.

В беспокойные последние дни июня из неуемной энергии наиболее революционных петроградских групп, особенно ставшего легендарным 1-го пулеметного полка, начал рождаться предварительный коллективный план. Поначалу размытый, со временем он становится все более четким.

Намереваясь погасить волну беспорядков – под впечатлением от нарушений дисциплины 1-го пулеметного полка, – 23 июня Всероссийский съезд Советов призвал все гарнизонные части к немедленному исполнению приказов. Но маневры Совета были неясны. В тот же день его виляние в ситуации развала Российской империи стало очевидно, когда финский парламент принял Valtalaki – «закон о власти», – декларирующий его намерения добиться самостоятельности в решении внутренних вопросов. Ликующие финны были поражены, когда руководители Совета, прежде одобрившие переговоры о независимости, отреагировали с возмущением. Они явно не рассчитывали на одностороннюю декларацию даже ограниченной автономии.

Между тем в последний день конференции большевистских ВО ее «Бюллетень» сообщил об острой дискуссии между радикалами и умеренными – теперь это ленинисты! – относительно степени активности агитации на фронте в условиях успешного наступления. Основная посылка дискуссии, однако, была ошибочной: наступление не было успешным.

После двух-трех дней волнительных успехов наступление быстро ослабло. На фронте стервятники роились над тем, что осталось после катастрофы.

Еще 20 июня выдохшиеся, плохо экипированные российские войска прекратили продвижение. Они отказывались выполнять приказы и идти в атаку. На следующий день началась немецкая контратака. По русским войскам распространилась паника. 24 июня безутешный Керенский телеграфировал Временному правительству, что «во многих случаях прорыв оказался нестабилен, и после первых дней, иногда даже часов сражения настроения изменились, и дух пал. Вместо развития первоначального успеха войска … начали составлять резолюции с требованиями немедленно перебросить их в тыл».

Молодой украинец Александр Днепровский в своих «Записках дезертира» клянет патриотическую прессу предшествовавших наступлению месяцев «ушатами печатных помоев, выливаемыми на голову исстрадавшегося человечества». Но, хотя газеты добросовестно перепечатывали патриотическую чушь, печальная правда о событиях быстро распространилась по стране. Часто из первых уст.

Это давно перестало быть делом отдельных солдат, или даже целых батальонов, не подчинявшихся приказам. Теперь в русских войсках происходило массовое движение в двух направлениях: вперед, для братания, а не ради боя, с приветственными криками солдаты пробирались через апокалиптический ландшафт, чтобы разделить с немцами, которых им полагалось убивать, ликер и недолгую беседу; и также в огромных количествах они бежали с фронта. Массовое дезертирство; тысячи просто уходили с фронта.

Тем летом выдающийся поэт и критик Виктор Шкловский отправился на галицийский театр военных действий в качестве военного комиссара Совета. Последние мили он шел пешком по болотистым сосновым топям близ австрийских линий.

«Идя по лесу, я наткнулся на солдат с винтовками, в основном молодых. «Вы куда?» – спросил я.

«Я болен».

Другими словами, дезертировал с фронта. Что с ними можно было поделать? Хотя и знаешь, что это бесполезно, говоришь: «Вернитесь. Это позорно». А они продолжают идти».

Масштабы поражали. И без того огромное количество беглецов постоянно увеличивалось. За одну-единственную ночь близ Волочинска штурмовые батальоны 11-й армии арестовали 12 тысяч дезертиров, прятавшихся или бродивших в темноте. Движение было массовым. По официальным сведениям, за время наступления сбежали 170 тысяч солдат; настоящее их количество было намного больше.

Солдаты штурмовали поезда, идущие с фронта. Скрипящие паровозы, скрежеща по рельсам, сотрясались под весом плотно сбившихся на крышах и буферах людей, качавшихся в такт еле ползущим вагонам. Близ Северного фронта тысячи беглецов устроили то, что они назвали «солдатской республикой» – странное политическое образование по соседству с петроградским ипподромом. В поисках денег дезертиры наводнили столицу. В горячие дни июля их в городе насчитывалось более 50 тысяч.

Они брались за временные подработки, убирали мусор, становились налетчиками, с небрежным бахвальством разрывая и перекраивая старую форму. Конечно, их дезертирство стало результатом страха, но дело было отнюдь не только в этом.

«Массовое дезертирство, – писал Троцкий, – перестает в настоящих условиях быть простым результатом порочной индивидуальной воли – жесткая и суровая оценка в любое время, – а становится выражением полной неспособности правительства спаять революционную армию внутренним единством целей». Все больше дезертиров среди этих сотен тысяч напоминали красноречивого Днепровского, сочетавшего истошное желание избежать гибели в кровавой бойне с гневом и отчаянием по отношению к политической жизни страны, с крайне точным анализом ненавистной войны.

Некий «рабочий Земсков» представился в письме Керенскому – кстати говоря, не оправдываясь, – как «дезертир … скрывающийся в кубанских степях более двух лет». «Хотя к черту это, – протестовал он, – что это за свобода, когда миллионы бессловесных рабов до сих пор ведут, как овец, на орудия и пулеметы, а офицер до сих пор обращается с рабом, как если бы тот был простой вещью, когда только грубое принуждение удерживает многомиллионную армию темных рабов, когда новое правительство (в точности как старое) имеет власть отправить все мужское население в эту проклятую пучину (войны)?»

Некоторые дезертиры теперь участвовали в петроградских демонстрациях, неся плакаты, призывавшие к их «освобождению». Дезертирство превратилось в социальное движение.

Даже до наступления ненависть к войне и осознание необходимости ее скорейшего окончания, естественные для солдат и их семей, а также для огромного количества рабочих и крестьян, работали на благо большевиков. С конца июня они развернули особенно интенсивную пропаганду в распадающейся армии: сеть большевистских докладчиков и агитаторов охватывала 500 полков по всему фронту.

В планах Ленина всегда значилось создание большевикам образа наиболее непримиримой, абсолютно враждебной по отношению к войне силы; однако, возможно, как указывали критики слева, на деле детали его революционного пораженчества были неясны. Возможно, концепция была уклончива, опускала определенные моменты; вполне вероятно, что некоторую часть публики она запутывала. В любом случае употребляться определенно (и двусмысленно) пораженческий лексикон со времени приезда Ленина стал значительно реже. Антивоенная репутация партии, однако, укреплялась.

Порой она могла тесно связываться с самой фигурой Ленина: так, еще до наступления солдаты 5-й армии Северного фронта объявили, что признают его единственным авторитетом, которому они готовы подчиниться. В условиях роста всеобщей усталости от войны люди помнили несгибаемый антивоенный курс большевиков.

В особенности это обеспечила титаническая работа большевистских кадров – прежде всего активистов среднего уровня. Именно они были хребтом партийной организации по всей империи. Они упорно трудились и приобретали опыт. В Москве Эдуард Дуне с товарищами для проведения встреч с населением выезжали далеко за город. Из нескольких сотен членов его местного партийного отделения лишь немногие были ораторами от природы. Но после Февраля они улучшили свои способности, хорошо познакомились с публикой и своими собственными силами.

«Мы начали специализироваться, – писал он. – Один товарищ, Сапронов, был в своей стихии на многотысячных митингах; более робкий Калмыков, подобно нищенствующему монаху, с теплыми действенными проповедями ходил по небольшим мастерским; другой, Артаманов, «то ли по причине внушительного баса, то ли потому, что он знал диалект московских пригородов, то ли по какой другой причине… был непревзойден перед крестьянской аудиторией».

Особенно такие крестьяне «благожелательно слушали речь против войны и за мир».

Даже проницательные враги партии могли понять привлекательность и логику ее несгибаемого противостояния войне по сравнению с торгашеством умеренных социалистов. Генерал Брусилов – не интеллектуал, но вдумчивый человек – позднее вспоминал: «Позицию большевиков я понимал, ибо они проповедовали «долой войну и немедленно мир во что бы то ни стало», но я никак не мог понять тактики эсеров и меньшевиков, которые первыми разваливали армию якобы во избежание контрреволюции, что не рекомендовало их знания состояния умов солдатской массы, и вместе с тем желали продолжения войны до победного конца».

26 июня делегаты Гренадерского полка – одного из многих, которые отказались наступать на немцев, – вернулись в столицу. Они рассказали батальону резервистов правду о фронте, включая и тот факт, что командиры повели их в атаку на пулеметные точки. Они просили о помощи и требовали передачи всей власти Советам. «Солдатская правда» оказывала им всевозможную помощь.

По мере того как известия о катастрофическом наступлении расползались по городу и стране, остатки культа Керенского обращались в труху.

Череда неотложных дел и исступленная самоотдача довели Ленина до болезненного истощения. Семейство было обеспокоено. Товарищи убедили его в необходимости отдохнуть. 27 июня в компании своей сестры Марии он покинул Петроград. Вместе они пересекли границу и направились в финскую деревню Нейвола, где его товарищ Бонч-Бруевич имел дачу. Там несколько дней они отдыхали, плавали в озере, гуляли под солнцем.

А в то же время пулеметчики получили новые приказы о переброске большого количества людей и оружия на фронт. В последний день месяца военная секция Петроградского Совета для обсуждения с ними этого вопроса отправила некоего Г. Б. Скалова.

Под давлением разозленных однополчан контролируемый эсерами и меньшевиками полковой комитет был вынужден вести переговоры в залах Таврического дворца. Там уже сами солдаты (многие из которых, включая Головина – маяк так и не состоявшейся революции 20–21 июня, – были анархистами или большевиками) протестовали, утверждая, что новые приказы являются прелюдией к предательству или выдаче.

Пулеметчики не разрешили бы разоружить или распустить полк. В этом они были едины. Комната сотрясалась от их заявлений. Они начали открыто обсуждать, как воспрепятствовать этому. В чинной обстановке дворца солдаты спорили о необходимости вывести вооруженную силу на улицы.

Глава 7

Июль: жаркие дни

Посреди Выборгского района шумная толпа волокла за собой мужчину. На разбитых улицах за ним оставался красный след. То была не только его кровь. Человек был мошенником, посредником, спекулянтом в голодном городе. Он торговал старым, протухшим мясом. Местные жители, поймав, измазали и облепили его собственными тухлыми товарами, оттого он и оставлял за собой след из гниющего мяса и крови. «Мертвая зыбь выходит наружу», – записал Лацис в дневнике в начале месяца. «Начинается. В районе неспокойно».

«Русские возвращаются, русские: имей в виду, они просто разводят руки и говорят, что это сумасшедший дом». «Ласточки и амазонки» еще не родились в голове Артура Рэнсома; в те дни он был корреспондентом «Бритиш дейли ньюс» и стремился показать лихорадочное состояние Петрограда. В районе неспокойно. «Постоянно приходится жить в атмосфере самого жестокого ментального конфликта».

1 июля Совет вяло призвал 1-й пулеметный полк вернуться в казармы и ожидать дальнейших инструкций. Но пулеметчики продолжали строить планы вооруженной демонстрации – восстания. В тот же день, когда напряженность выходила наружу в форме преступлений, промышленного упадка и ожесточенных конфликтов из-за нехватки продовольствия и топлива, в особняке Кшесинской открывалась 2-я Петроградская конференция большевиков.

Трения между крыльями партии обострялись. Фанатики и крайне левые противостояли сторонникам осторожной политики. Военная организация узнала о планах пулеметчиков и настойчиво убеждала ЦК, что полк в состоянии свергнуть правительство. Позиция ее сводилась к тому, что солдатское движение не остановить в любом случае; вопрос, следовательно, не в том, следует ли его «разрешить», но в том, как партии к нему относиться.

Руководство, уверенное в том, что время восстания еще не пришло, продолжало призывать к сдержанности. Военной организации было приказано попробовать помешать бунту.

Годы спустя ее член Невский описывал, как он выполнял это поручение. «Когда ВО, узнав о выступлении пулеметного полка, послала меня, как наиболее популярного оратора военки, уговорить массы не выступать, я уговаривал их, но уговаривал так, что только дурак мог бы сделать вывод из моей речи о том, что выступать не следует». Не он один в Военной организации участвовал в этой левацкой итальянской забастовке и следовал букве, но не духу распоряжений. Разумеется, анархо-коммунисты не прибегали к подобным приемам. Их поддержка вооруженного восстания была довольно открытой.

Вечером 2 июля в культурном центре, известном как Народный дом, проходил концерт. То не были привычные проводы войск на фронт; мероприятие было организовано самими большевиками для сбора средств на антивоенную литературу, которые солдаты заберут с собой на фронт. Изумительная провокация.

Выступления музыкантов и поэтов перед пятитысячной аудиторией перемежались с речами активистов – большевиков и сблизившихся с ними до неразличимости межрайонцев. Концерт приобрел характер остро антиправительственного и антивоенного собрания, на нем звучали обвинения в адрес Керенского. К удовольствию толпы, Троцкий и Луначарский потребовали передачи всей власти Советам. Пулеметчикам подобные собрания могли лишь придать решимости.

В тот же вечер кабинет правительства собрался для обсуждения Декларации о независимости Украины. Рада уверяла в своей лояльности по отношению к революционной России и отказывалась от формирования постоянной армии, но теперь, завоевав широкую легитимность, стала претендовать на роль органа, представляющего всех украинцев, что слишком сильно било по авторитету министров-кадетов.

Поздно ночью, после длительной и ожесточенной дискуссии, кадет Некрасов проголосовал за принятие предложения Украины, выйдя из партии. Другие четверо его однопартийцев высказались против и, в свою очередь, покинули кабинет.

Оставалось шесть умеренных социалистов и пять «капиталистов». Коалиция распадалась.

С самого начала 3 июля воздух был плотен как натянутая кожа. В рассветные часы работники петроградской почты бастовали из-за зарплаты. Позднее, теплым утром, вниз по Невскому двинулся многотысячный марш протеста мужчин, демобилизованных по достижении 40 лет и теперь вновь призываемых на фронт.

Главное протестное событие дня началось около 11 часов. После того как выдачу войск и оружия, готовясь к переговорам с Советом, обсудил Комитет 1-го пулеметного полка, свою собственную позицию сформулировал поддержанный Военной организацией большевиков митинг нескольких тысяч активистов-пулеметчиков под руководством Головина.

Убеждал их энергичный анархо-коммунист Блейхман. Он настаивал на том, что пришло время свергнуть Временное правительство и взять власть – напрямую, не передавая ее даже Совету. А что касается организации? «Нас организует, – сказал он, – улица». Он предложил начать демонстрацию в 5 часов вечера. В атмосфере воинственного энтузиазма предложение прошло единогласно.

Солдаты спешно избрали Временный революционный комитет под руководством популярного большевистского агитатора А. И. Семашко, теперь прямо нарушавшего предписания партии. Солдатские делегаты на лодках отплыли в Кронштадт и проехали по городу на броневиках, размахивая знаменами и выступая с речами; они заручились поддержкой Московского, Гренадерского и 1-го пехотного полков, броневого автомобильного дивизиона и рабочих с выборгских заводов. Не все их призывы разделялись полностью – некоторые были встречены «доброжелательным нейтралитетом». Однако никаких признаков противодействия, активной оппозиции не наблюдалось.

Вторая половина дня. Бурлящая, озлобленная масса собирается на окраинах города и медленно выдвигается в сторону центра.

Куда-то делись типажи, характерные для зажиточных районов. Среди протестующих было ничтожно мало хорошо одетых, относительно обеспеченных господ, принимавших участие в февральских маршах. То был сам вооруженный гнев рабочих и солдат – тех, кого Бонч-Бруевич призывал вступать в Красную гвардию.

Когда около 3 часов дня демонстрация начала собираться на Таврической площади, большевистская делегация в Совете срочно устроила заседание рабочей секции. Члены партии появились единой группой, численно подавив меньшевиков и эсеров. Большевики смогли сразу же выдвинуть свое предложение, призвав передать всю власть Совету. В знак протеста оппоненты демонстративно ушли.

В особняке Кшесинской третий день шла 2-я городская конференция большевиков. Продолжались жаркие споры. Когда Петроградский комитет обсуждал вопрос о том, не следует ли проигнорировать позицию Ленина и основать собственную газету взамен не отвечающей его нуждам «Правде», два пулеметчика ворвались в зал и объявили, что они маршируют к Временному правительству.

Хаос усиливался. Володарский устроил солдатам разнос за то, что они пошли против воли партии; те уничижительно ответили, что лучше покинуть партию, чем пойти против полка. На этом пулеметчики вышли, и встреча резко оборвалась.

Всероссийский центральный исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов и соответствующий орган Совета крестьянских депутатов уже собрались в Таврическом дворце; они пытались решить, как лучше помочь ослабевшему, лишившемуся кадетов Временному правительству. Около 4 часов дня до них дошли вести об усилении демонстрации. Руководители Совета немедленно распознали в ней реальную угрозу для собственной власти, а возможно, даже и для них самих.

Немедля меньшевистскому интеллектуалу Владимиру Войтинскому было поручено организовать оборону дворца. Во все гарнизонные части и на Кронштадтскую базу были разосланы телеграммы, еще раз решительно запрещающие демонстрации. Была составлена прокламация, которая осуждала марш как акт измены и предупреждала, что для борьбы с ним будут применены «все наличные средства». Сами члены Совета рассеялись по Петрограду, чтобы попытаться успокоить улицы.

Новости о демонстрации достигли большевистского ЦК, собравшегося в соседнем зале Таврического дворца. Последовал быстрый ожесточенный спор. ЦК, включавший теперь Троцкого, сохранил осторожную «ленинскую» линию, заключавшуюся в том, что время для подобного мероприятия не подходит, и проголосовал против присоединения. Для того чтобы сдержать пулеметчиков, руководство немедленно отправило к ним активистов. Зиновьев и Каменев подготовили воззвание для передовицы «Правды», умолявшее массы проявить выдержку. ЦК передал свое решение 2-й городской конференции.

Однако она взорвалась несогласием.

Хотя выражение поддержки мятежникам было отклонено и позиция ЦК прошла, ее подвергли критике многие авторитетные делегаты. Левые участники конференции призвали к встрече с представителями заводов, военными, межрайонцами и меньшевиками-интернационалистами, чтобы «измерить температуру» города. Это требование было понято как давление с целью увести ЦК влево; им оно, в сущности, и было.

Спешно был достигнут непрочный компромисс, несмотря на привычный для партии строгий язык, лишь запечатливший колебания. Радикалам могли понадобиться дни и недели для того, чтобы осознать, что именно должно вскоре произойти, и заставить их переменить свои позиции, отбросить лозунги поддержки Совета и разработать новую, более воинственную стратегию.

«Как выльется движение, – заявил Томский, выражая колебания партии в данный момент, – мы увидим». Ведь теперь большевики не были ни поджигателями, ни пожарными, они могли лишь наблюдать. «Увидим».

Демонстрация изначально сопровождалась насилием. Ее кричащие участники вместе переворачивали трамваи, снимали их с путей и клали на бок, на разбитые стекла. На мостах революционные солдаты обустраивали пулеметные точки. Царило бунтарское настроение.

И не только среди левых. «Черносотенцы, хулиганы, провокаторы, анархисты, отчаявшиеся люди превратили в большей мере демонстрацию в нелепую и хаотичную», – писал Луначарский. Левые и крайне правые схватились в борьбе: выстрелы, неистовые удары, разбитое стекло. Кровавая стычка началась на Невском проспекте.

Пулеметная дробь заставила людей лечь. Раненые демонстранты в поисках спасения брели по безучастным петроградским улицам и закругленным колоннадам. С роскошных фасадов на них смотрели львиные морды – их рты были высечены закрытыми, но грязный городской воздух покрасил их в черный цвет. Под мостами каналов продолжали скользить по воде баржи, заполненные древесиной из необъятных лесов, как будто сверху не раздавались ржание и крики и не неслись броневики, а самим шкиперам не приходилось нырять под свист пуль. Чернобородые мужики хмуро глядели из каналов, где медленно плыли их низкобортные лодки.

В 7.45 вечера ощетинившийся оружием грузовик остановился у Балтийского вокзала: мятежники приехали арестовать Керенского, который, как они слышали, находился здесь. Но они разминулись, тот уехал из города. Три батальона 1-го пулеметного полка промаршировали по Выборгскому району. Их плакаты гласили: «Долой десять министров-капиталистов!». До них еще не дошли новости о том, что кабинет покинули кадеты, без которых министров-капиталистов оставалось только шесть. Сосредоточившись, протестующие захватили орудия в Михайловском артиллерийском училище и перешли Литейный мост, после чего одна часть толпы присоединилась к 6-му инженерному батальону и направилась в сторону Таврического дворца, а другая пошла к особняку Кшесинской.

Там руководители большевиков все еще спорили, что делать, когда до них дошло известие о приближении вооруженных масс. Кто-то в комнате прохрипел: «Без санкции ЦК?»

Для них быть радикальным значило, конечно, вести других, менять их идеи, убеждать их следовать за собой: идти не слишком далеко и не слишком быстро, но и не тащиться позади. «Терпеливо объяснять». Как просто позабыть, что люди не ждут разрешения для того, чтобы двигаться – оно им и не нужно.

Огромная злая толпа растеклась по пересечению дороги и реки, заняв пространство между мечетью и штаб-квартирой большевиков. От лица партии на маленьком низком балконе особняка показались Подвойский, Лашевич и Невский. Стоя лишь в нескольких пядях над толпой, они прокричали приветствия – а потом нелепо предложили разъяренным тысячам людей вернуться в Выборгский район.

Но движение нельзя было обратить вспять. Следовательно, перед большевиками стоял вопрос: дистанцироваться от него, присоединиться к нему или попытаться его возглавить.

Наступил переломный момент: когда партия, в стремлении не отставать и записать на свой счет свершившийся факт, поспешно и взволнованно благословила марш к Таврическому дворцу, боево настроенная Военная организация наконец смогла добиться своих целей. Демонстранты повернули назад и двинулись на юг по городским мостам и на восток вдоль реки. Им не потребовалось много времени на то, чтобы дойти до дворца или окружить его.

Внутри гудел Совет, собравшийся на чрезвычайное заседание. Море вооруженных протестующих было не удержать, и делегация от 1-го пулеметного полка вломилась внутрь. Несясь в своих тяжелых сапогах по коридорам дворца, они встретили Чхеидзе. Пока он со страхом глядел на непрошеных гостей, те холодно объяснили ему, что были обеспокоены слухами о том, что Совет собирается войти в новое коалиционное правительство. Этого, по их словам, допустить они не могли.

Некоторые в толпе были не прочь поговорить не столь вежливо. Из окружающего города, из-за дворцовой ограды доносились требования арестовать руководителей коалиционного правительства. Арестовать сам Совет!

Но не было ни плана, ни руководства. Улица, вопреки уверенности Блейхмана, никого не организовала.

Наконец наступила темнота, и хотя напряжение не уменьшилось, огромные толпы рассеялись. На этот раз.

В тот вечер оставшиеся «министры-капиталисты» коалиции собрались вокруг генерала Половцева в Ставке близ Дворцовой площади. Зимний дворец и Ставка охранялись единственными войсками, на которые они могли положиться – увечными лоялистами. Подкрепление должно было подойти следующим вечером. То был долгий срок.

Разлилась ночь. Немногочисленные казачьи разъезды блуждали по городу, выискивая мятежников. Ответственный за охрану Исполкома Войтинский был на взводе: стража не смогла бы отбить сколь-нибудь серьезную атаку на Таврический дворец, и он это знал. Меньшевики и эсеры знали также, что, несмотря на сильные колебания менее радикально настроенных полков, утро принесет усиление протестов и неопределенности. Они осудили большевиков, уличили демонстрации в «контрреволюционности», протестовали против «зловещих признаков разложения».

С наступлением темноты наружу выбрались делегаты Совета, перед которыми стояла незавидная задача: отправиться в полки и на заводы, чтобы попробовать уговорить их успокоиться.

Через несколько часов большевистский ЦК срочно отправил М. А. Савельева за Лениным на дачу Бонч-Бруевича. К 4 часам утра уже распространялась составленная Сталиным и наскоро отпечатанная листовка, которая была составлена, кажется, для того, чтобы подчеркнуть значимость руководства. В тоне двусмысленной неопределенности («Это движение, вспыхнувшее в полках и на заводах, мы зовем превратить в мирное, организованное явление воли всего рабочего, солдатского и крестьянского Петрограда») она претендовала на единство цели и анализа, на влияние, которым партия не располагала.

Чтобы наверстать упущенное, большевики, понимавшие, что у них не оставалось большого выбора, предоставили непримиримой Военной организации свободу действий, позволив принимать участие в чем угодно. Разумеется, теперь, когда партийная линия изменилась, призыв Зиновьева и Каменева в «Правде» не выходить на улицу оказался не просто неэффективным, но и стеснительным. Но не было ни времени, ни материала для замены. И кто мог быть уверен в том, что именно необходимо поместить на его место? Каков был курс партии? В отсутствие ответов раздражающие слова просто вырезали.

4 июля, на второй и самый кровавый из июльских дней, «Правда» вышла с пустотой в центре первой страницы. С белой дырой без текста.

4 июля. Теплый влажный рассвет. По всему городу магазины оставались закрыты. Грузовики мятежников носились по улицам. Солдаты разряжали ружья в действительных или мнимых врагов, и в утренней тишине часто раздавалась стрельба. Улицы стали наполняться. К середине утра Петроград опять заполнился демонстрантами. В тот день вышло около полумиллиона человек.

К 9 часам утра ветхий поезд, везший Ленина, его сестру Марию и товарищей Бонч-Бруевича и Савельева, в приграничном поселке Белоострове пересек реку Сестру, разделявшую Финляндию и Россию. Хоть Финляндия и была частью Российской империи, ее граница была отмечена пунктами контроля. Бонч-Бруевич задержал дыхание, когда инспектор рассматривал их документы. Петроград бился в конвульсиях, и он боялся, что их задержат. Но мужчина сделал знак продолжать движение, и группа продолжили путь в город.

Одновременно с ними, но в устье Невы, к городу приближалась группа разнообразных кораблей. Безумная, пестрая флотилия. Восемь буксиров, торпедный катер, пассажирские паромы, три траулера, три канонерки, пара барж, тьма гражданских судов. Плывшие по течению кронштадтские матросы с винтовками за плечами махали руками, стоя у перил. Энергичный большевик Раскольников, редактор кронштадтской «Правды», привел с собой тысячи моряков. Они отправились на материк, чтобы принять участие в том, что считали кульминацией революции. Ярость Кронштадта, редута революции, обратилась против всего, что получилось реквизировать.

Когда они ускорились и приблизились, Исполнительный комитет Совета для связи со странными пришельцами выслал буксир. Связной, стоявший на его палубе, просил их уплыть и кричал через пространство водной глади, что Совет в них не нуждается. Разношерстная армада оставила его за своим кильватером.

Февральские события в Кронштадте были кровавыми и безрассудными – то был акт революционной надежды на изолированном острове в ожидании скорой контрреволюции. Теперь офицеры не командовали на их базе. Совет матросов не страдал от угрызений совести за свою местную революцию, и их прибытие значило больше, чем просто людское пополнение. Скорее, они были представителями красной крепости. Живой коллектив, политическое предсказание.

Их корабли приплыли в город. Кронштадтцы пришвартовались у Николаевского моста и в знак приветствия подняли оружие. На улицах, стоя у кромки воды, демонстранты смотрели на прибывших, подбадривали их и призывали свергнуть правительство. Но Раскольников еще не был готов направиться в Таврический дворец. Он заявил, что сначала поведет своих моряков на север по набережной, через мост и вдоль длинных глухих стен Петропавловской крепости, а затем – к особняку Ксешинской на противоположной стороне реки от дворца. Там, у особняка, он хотел бы представить матросов большевикам – или наоборот.

Когда они сходили на землю, там стояла Мария Спиридонова, горячо желавшая поприветствовать прославленных матросов.

Спиридонова – полулегендарная эсерка, убившая и сполна за это заплатившая ради народа, чьи пытки и заключение в 1906 году шокировали даже либеральное сознание. Ее храбрость, искренность и жертвенность – и, несомненно, поразительная красота – сделали из нее нечто вроде народной святой. Она была решительным противником Керенского и правительства, непримиримо занимавшим самую твердую и радикальную позицию в левом крыле своей партии.

Лишь бесполезным проявлением мелочного сектантства можно объяснить тот факт, что Раскольников не позволил Спиридоновой – великой Спиридоновой! – произнести речь перед кронштадтскими моряками. Вместо этого она, униженная и оскорбленная, осталась стоять, пока его люди проходили мимо под звуки оркестра.

Матросы с транспарантами «Вся власть Советам!» промаршировали через Васильевский остров и мимо Биржи. Наконец колонны подошли к особняку, где с балкона их приветствовали Свердлов, Луначарский и Невский. Бывшие в здании анархисты и левые эсеры, разгневанные нетоварищеским оскорблением Спиридоновой, в качестве протеста покинули это ставшее партийным собрание.

Раскольников и Флеровский прошли внутрь, где обнаружили прятавшегося от посторонних недавно вернувшегося Ленина.

Два кронштадтских большевика просили его произнести речь и поприветствовать революционных гостей. Ленин, однако, был озадачен.

Он не был рад событиям того дня и старался уклониться от участия в них, давая понять свое неприятие этой огромной и опрометчивой провокации. Но демонстранты не хотели расходиться и продолжали его вызывать. Крики были слышны через стены особняка.

Наконец, пока напряжение не достигло опасной точки, Ленин сдался напору толпы. Под бурные овации он вышел на балкон.

Его нерешительность, однако, была очевидна. Его речь была необыкновенно миролюбивой. Ленин приветствовал матросов с удивительной мягкостью; выразил скорее надежду, чем требование, передачи всей власти Советам. Он настаивал на самообладании и бдительности.

Даже многие верные партийцы оказались в замешательстве. В особенности, как пишет один кронштадтский большевик, они были сбиты с толку ленинскими призывами к мирной демонстрации перед «колонной вооруженных людей, желающих ринуться в бой».

«При взгляде на них, – сказала дочь британского посла о восставших кронштадтских матросах на улицах, – возникает вопрос: какая судьба ждет Петроград, если он окажется во власти этих головорезов с их небритыми рожами, сгорбленной походкой, безоговорочной жестокостью». Действительно, какая же? Разве город не принадлежал им? Но это была скорее демонстрация, чем восстание.

Военная организация агитировала в гарнизоне Петропавловской крепости, где в атмосфере криков и споров ей удалось перетянуть на свою сторону 8 тысяч человек. Вооруженные радикалы, рассредоточившись по городу, взяли под контроль антибольшевистские газеты и выставили стражу у вокзалов. Шум стрельбы не прекращался: левые и правые вступали в кровавые стычки.

В послеобеденные часы около 60 тысяч человек шли мимо церкви на углу Садовой улицы и Апраксина переулка. Сверху зазвучали выстрелы; демонстранты в панике рассеялись. Пятеро убитых остались лежать на земле.

К 3 часам дня огромная матросская демонстрация забила окруженные изящными фасадами Невский и Литейный проспекты, где добропорядочные магазинные витрины были украшены лозунгами в поддержку военного наступления и правительства. Любопытные богачи смотрели сверху на протестующих. Откуда-то раздался выстрел. Несший черный флаг анархист погиб. Среди ответного огня и хаоса демонстранты снова ринулись врассыпную, падая на землю и виляя для безопасности. Матросы грубо врывались в нетронутые до этого дома, искали и порой находили оружие. Одна кровь пролилась, другая бурлила; люди вновь проливали ее в ответ и линчевали некоторых из захваченных.

Разгоряченные протестующие, попадавшие под обстрел и стрелявшие сами, соединились у Таврического дворца. Снова и снова они выкрикивали свои требования: «Вся власть Советам!» Небеса разверзлись ливнем, подстегнувшим апокалиптические настроения у многих участников шествия. Когда начала опускаться темнота, кто-то выстрелил из промокшей винтовки в сторону дворца, и по толпе разлилась паника. Кронштадтцы требовали встречи с министром юстиции Переверзевым, чтбы услышать от него, по какой причине не был освобожден анархист Железняков, арестованный в даче Дурново.

В то самое время, когда толпа начала ломать двери, чтобы найти его, Переверзев на своем рабочем месте проводил встречу с журналистами и представителями петроградских военных частей. По его словам, ему было что показать: улики, которые правительство собирало уже давно. Улики, обличающие Ленина как германского шпиона.

Осажденные в Таврическом дворце руководители Совета пребывали в панике. После короткого совещания они отправили главу эсеров Чернова в качестве своего представителя, чтобы успокоить воющую и требующую выдачи Переверзева толпу. Чернов, считали они, добродушный и эрудированный человек, когда-то пользовавшийся всеобщим уважением, сможет успокоить демонстрантов привычной речью, приправленной цитатами.

Но когда он вышел, кто-то выкрикнул: «Вот один из тех, кто стреляет в народ!» Моряки попытались его схватить. Взволнованный и напуганный Чернов забрался на бочку и храбро начал говорить.

Должно быть, он подумал, что толпе приятно будет услышать о выходе из правительства четырех кадетов с его комментарием: «Скатертью дорога!»

«Тогда почему, – раздался крик из толпы, – ты не сказал об этом раньше?»

Атмосфера ухудшилась. Чернов, пытаясь сохранить равновесие, попятился назад, а окружающие его подозрительные мужчины и женщины еще более приблизились к пятачку, на котором тот балансировал. Здоровенный рабочий пробился вперед и потряс кулаком перед лицом у Чернова.

«Принимай власть, сукин сын, коли дают!» – проревел он одну из самых знаменитых фраз 1917 года.

Укрывшиеся во дворце товарищи Чернова поняли, в какой опасности тот находится. В отчаянии они отправили нескольких уважаемых левых – Мартова, Каменева, Стеклова, Войтинского, – чтобы спасти его. Но первый через толчею к нему пробился Троцкий в сопровождении Раскольникова.

Прогремел звук трубы, и толпа притихла. Троцкий прошел к машине, в которую кто-то бросил Чернова. Обратившись к лихорадочной толпе, он потребовал внимания и забрался на капот.

«Товарищи кронштадтцы, – кричал он, – краса и гордость русской революции! Вы пришли объявить свою волю и показать Совету, что рабочий класс больше не хочет видеть у власти буржуазию. Но зачем мешать своему собственному делу, зачем затемнять и путать свои позиции мелкими насилиями над отдельными случайными людьми?..»

Он осадил гневные вопросы. Протянул руку особенно буйному матросу. «Дай мне руку, товарищ, – кричал он, – дай руку, брат мой!»

Тот не повиновался, но пребывал в очевидном замешательстве.

«Кто хочет насилия, – наконец сказал Троцкий, – пусть поднимет руку».

Никто не поднял.

«Гражданин Чернов, – сказал он, открывая дверь машины, – вы свободны идти».

Избитый, запуганный, униженный Чернов убежал во дворец. То обстоятельство, что, вероятнее всего, он был обязан Троцкому жизнью, не помешало ему следующей же ночью написать серию гневных нападок на большевиков.

Около 6 часов вечера началось собрание Исполнительных комитетов Советов. Умеренные обратились за помощью к армии. Они умоляли реакционного генерала Половцева об отправке для их защиты лояльных войск, расквартированных в пригородах – ведь политические дискуссии не оказали влияния на всех окрестных солдат. «Теперь, – вспоминал позднее Половцев с иронией, – я мог действовать в роли спасителя Совета».

Снаружи все еще раздавались крики десятков тысяч человек, теперь касающиеся самого Церетели. Популярный большевик Зиновьев вышел успокоить их шутками и дружелюбием и попросил разойтись. Но разубедить всех он не смог, и решительная группа протестующих внезапно ворвалась в Екатерининский зал, где собрался запуганный Совет.

В ответ на это вторжение некоторые из членов Совета, как изящно сформулировал Суханов, «не показали достаточного мужества и самообладания». Они скрылись от тех, кто требовал, чтобы они взяли власть.

С поразительным апломбом Чхеидзе вручил одному из перебивших его протестующих официальное требование отправиться домой, повергнув того в тишину.

«Пожалуйста, прочтите это внимательно, – сказал он, – и не прерывайте наше заседание».

Совет взывал не только к армии, но и ко флоту. Немного позднее 7 часов вечера помощник морского министра Дудоров, чтобы напугать кронштадтцев, вызвал четыре миноносца. Беспрецедентный рост напряженности привел к появлению приказа о том, чтобы «ни один корабль без вашего на то приказания не мог идти в Кронштадт, предлагая не останавливаться даже перед потоплением такого корабля подводной лодкой».

Но сообщение было перехвачено левым Центральным комитетом Балтийского флота. Он заставил командира Вердеревского ответить: «Приказания исполнить не могу».

На Марсовом поле казаки напали на кронштадтских матросов.

Совет продолжал спорить. Большевики, левые эсеры Спиридоновой и меньшевики-интернационалисты Мартова, вторя демонстрантам, настаивали на том, что нельзя позволить сохраняться текущему положению. Основное, умеренное направление эсеров и меньшевиков, напротив, твердо стояло на том, что в этой стране, где капитализм все еще недоразвит, буржуазная фаза развития не окончена, пропорциональная доля рабочего движения мала, полностью социалистическое правительство приведет к катастрофе. На данном этапе коалиция была необходима.

В зале Таврического дворца представители рабочих и солдат просили земли для крестьян, мира, рабочего контроля.

«Мы доверяем Совету, но не тем, кому доверяет Совет», – сказал один делегат. «Сейчас, когда кадеты отказались с вами работать, – говорил другой, – мы спрашиваем вас: «С кем вы еще будете сторговываться?»

Снаружи продолжались стрельба и стычки. Засады; внезапные выстрелы и запах пороха. Пулеметы отделяли всадников от лошадей. Табун забрызганных кровью лошадей без всадников носился вдоль набережной, стуча копытами и испуганно косясь по сторонам.

Ранним вечером небо все еще было слишком светло. Внезапно прибыл и вошел во дворец 176-й полк.

Эти сторонники межрайонцев получили призыв «защитить революцию» и прибыли из Красного Села. По случайности первой встреченной ими авторитетной персоной оказался меньшевик Дан. Он был, как всегда, одет в военную униформу и, увидев прибывших солдат, немедленно приказал им выставить часовых. 176-й полк подчинился.

Позднее Суханов высмеял этот эпизод подчинения врагу, одному из тех самых умеренных, которым противостояли прибывшие солдаты. Троцкий, однако, будет настаивать на том, что их решение было стратегически верным, так как оно позволило навести определенный порядок, зная, где находится противник. Так или иначе, примечательная детать исторического момента состоит в том, что убежденные левые сторонники передачи всей власти Советам были направлены противниками Совета для его защиты, пока сам Совет отчаянно сопротивлялся получению власти, которую они хотели ему дать.

Споры о власти усиливались. В 8 часов вечера на Литейном мосту казаки открыли огонь по рабочим: то был не февраль. Стук выстрелов, крики раненых и умирающих, сочащаяся через разводную щель моста кровь. На противоположной набережной от особняка Кшесинской 2 тысячи вооруженных кронштадтцев сломали ворота Петропавловской крепости и взяли военный комплекс под свой контроль. Эффектная, но не эффективная акция: они не знали, что теперь с ним делать. А Совет все продолжал спорить. В Петроград начали прибывать лояльные войска. Среди разбросанных гильз и разбитого стекла лежали мертвые лошади.

К полуночи Совету на выбор были предложены три позиции. Правый Гоц предложил оказывать поддержку остаткам Временного правительства до тех пор, пока Исполком Совета не соберется на пленум. Для левого Мартова «русская буржуазия как целое определенно перешла в нападение на крестьянскую и рабочую демократию»; «история требует, чтобы Совет взял власть в свои руки» – и он призвал к новому радикальному Временному правительству, теперь уже с большинством из представителей Совета. Крайне левый Луначарский требовал передачи всей власти Совету.

Депутаты вставали один за другим, чтобы принять участие в голосовании. За предложение Гоца проголосовали: меньшевик Дан, трудовик Кондратенко, энес Чайковский, эсер Саакьян, и так далее – человек за человеком, группа за группой. Левые боролись за то, чтобы изложить свою позицию, зная, что они все равно проиграют.

Около часа ночи, когда Церетели говорил с трибуны, раздался шум тяжелых шагов. Депутаты поднялись с мест, снова побледнев от страха.

Затем Дан воскликнул с облегчением: «Пришли полки, верные революции, для защиты ее полномочного органа ЦИК».

Прибыл Измайловский гвардейский, затем – Преображенский и Семеновский полки. Их оркестры играли «Марсельезу», которой меньшевики с эсерами начали с восторгом подпевать. Совет был спасен, ему не надо было теперь захватывать власть.

Прибывшие солдаты были стойки, но встревожены недавно услышанной и еще не публичной информацией: новостью о том, что Ленин был шпионом.

Июльские дни откликнулись эхом в крупных провинциальных городах, свидетельствуя о нестабильности ситуации в них – особенно в тех, где гарнизону угрожала переброска на фронт: в Саратове, Красноярске, Таганроге, Нижнем Новгороде, Киеве, Астрахани. В Нижнем Новгороде приказ об организации смотра 62-го пехотного резервного полка вечером 4 июля привел к столкновениям между лояльными и недовольными солдатами и нескольким смертям. 5 июля бунтовщики избрали Временный комитет и на короткое время захватили власть над городом. В Иваново-Вознесенске, центре текстильного производства с воинственным рабочим классом, Совет ненадолго взял всю власть.

В других городах, однако, не происходило событий серьезнее наскоро организованных митингов. К примеру, в Москве, втором городе страны, большевики выпустили вялый призыв к шествию с требованием передачи власти Советам 4 июля. Оно было тут же запрещено Московским Советом, и большинство рабочих ему подчинилось. Многие большевики, должно быть, тоже были бы рады покончить с этим делом, но, понимая, что их недавно радикализовавшиеся и полные энтузиазма младшие товарищи все равно, скорее всего, проведут какую-нибудь акцию, они с неохотой присоединились к бесцельной и весьма жалкой демонстрации.

В Петрограде между 2 и 3 часами ночи большевистский ЦК выпустил текст, который сами руководители охарактеризовали как «призыв» к рабочим и солдатам прекратить уличные демонстрации; на самом деле, то было санкционирование свершившего факта в условиях спада движения.

Утром 5 июля на последней странице «Правды» неубедительно объяснялось «решение» партии прекратить демонстрации – будто партия приняла такое решение и вообще могла это сделать. Оно было утверждено, потому что «цель демонстрации достигнута. Лозунги передового отряда рабочего класса и армии показаны внушительно и достойно». Внушительно – возможно; но большевики слишком долго колебались относительно того, уместно ли их «показывать» таким образом.

В любом случае цели лозунгов, мягко говоря, достигнуты не были.

Рассвет 5 июля. Власти развели мосты. Их концы целят в небо, отрезая путь мятежникам.

Едва Ленин покинул типографию «Правды», как арестовывать его приехали лоялистские солдаты. Вместо него они схватили рабочих, обыскали материалы и разбили оборудование, вопя о шпионах, германских агентах и измене.

Днем ранее, когда Переверзев распространял истории о мнимом предательстве Ленина, сочувствующий большевикам сотрудник его министерства уведомил об этом ЦК, который потребовал от Исполкома немедленно прекратить клевету. В силу остаточной солидарности, из-за сомнений в правовых процедурах или для того, чтобы избежать возбуждения в городе, Церетели и Чхеидзе позвонили в петроградские газеты. Они потребовали не публиковать неподтвержденные обвинения.

Большинство неохотно согласилось. Но утром 5 июля, в то утро, когда прибыли солдаты, первая страница крайне правой желтой газетенки «Живое слово» гласила: «Ленин, Ганецкий и Козловский – немецкие шпионы».

Теперь ничто не могло остановить слухи.

Керенский быстро дистанцировался от публикации, но он скромничал: 4 июля он уже писал с фронта Львову (который опровергал это), что «необходимо ускорить опубликование сведений, имеющихся в руках министра иностранных дел». По-византийски изощренные детали диффамации основывались на показаниях некоего лейтенанта Ермоленко и купца З. Бурштейна. Последний утверждал, что германская шпионская сеть в Стокгольме, возглавляемая превратившимся в немецкого патриота марксистским теоретиком Парвусом, поддерживала связи с большевиками. Ермоленко, со своей стороны, клялся, что слышал о роли Ленина от сотрудников германского генерального штаба, будучи военнопленным, которого немцы (возможно, в результате замысловатого ряда ошибок) пытались рекрутировать, в успехе чего, по его словам, он их в конце концов уверил.

Эти утверждения были смесью лжи, выдумки и тенденциозности. Ермоленко был странным человеком, в лучшем случае фантазером, а Бурштейна даже его кураторы от правительства описывали как не заслуживающего доверия. Досье было подготовлено озлобленным бывшим большевиком Алексинским, имевшим столь сильную репутацию склочника и недобросовестного человека, что ему даже было отказано в баллотировании в Совет. Мало кто из серьезных людей, даже правых, верил тогда чему-либо из этого, что объясняет, почему некоторые не самые гнусные, или просто осторожные, правые были злы на «Живое слово» из-за публикации.

Тем не менее в ближайшей перспективе эффект ее был огромным.

5 июля было днем мрачной реакции. Маятник качнулся в обратную сторону.

В тот день быть левым было опасно. Продавец «Правды» был убит на улице. Казаки и прочие лоялисты осуществляли контроль путем запугиваний и бандитских налетов. Крайне правые торжествовали.

Впрочем, опасность исходила не только со стороны правых, но подстерегала даже в тех местах, которые должны были быть крепостями левых. Партийная активистка Е. Тарасова пришла на одну хорошо знакомую ей выборгскую фабрику; внезапно работницы, с которыми она разговаривала несколькими днями ранее, принялись выкрикивать оскорбления, обзывать ее германской шпионкой и швырять в нее гайки и болты, что привело к сильным ранениям рук и лица. Когда страсти улеглись, те объяснили, что до нее здесь побывал некий меньшевик, аагитировавший против большевиков.

В тот день причины бояться имелись не только у большевиков: левый меньшевик Войтинский описал атмосферу как «оргию контрреволюции», отмеченную «разгулом черносотенства». Эти садисты-вигиланты бродили по улицам и врывались в дома, охотясь за «предателями» и «смутьянами». И они не были лишены народной поддержки. «Публичное мнение, – уныло заметил Войтинский, – требовало жестких мер».

Левые большевики, как Раскольников, приготовились защищать особняк Кшесинской. Некоторые лелеяли иллюзии о возврате к наступлению. Но большая часть руководства понимала серьезность ситуации. В тот вечер Зиновьев настойчиво потребовал, чтобы последние демонстранты в Петропавловской крепости сдали ее. Любой другой курс был бы абсурдной, обреченной провокацией.

В целях безопасности и для подготовки к жесткому преследованию большевики стали расходиться. Многие из высших руководителей намеревались перейти на нелегальное положение до тех пор, пока не выработают план действий.

Три молодые активистки – Лиза Пылаева, Нина Богословская и Елизавета Кокшарова, – переодевшись медсестрами, выскользнули из Петропавловской крепости и унесли партийные фонды и документы под бинтами. Они были быстро задержаны правительственными солдатами, желавшими знать, что лежит в их корзинах. Пылаева усмехнулась и сказала: «Динамит и револьверы!» Мужчина пожурил ее за плохое чувство юмора и пропустил.

Теперь большевистский ЦК проголосовал за то, чтобы «не пересматривать решение о прекращении демонстраций» – снова как будто это они принимали решения, как будто решение об отмене того «решения» имело бы какое-либо воздействие.

Июльские дни закончились.

Лидеры большевиков достаточно нервно отправили представителя в Совет, чтобы удостовериться в его позиции по отношению к партии; Совет, со своей стороны, направил в особняк Ксешинской представителей Исполкома. Те пообещали, что дальнейшие репрессивные меры в отношении партии применяться не будут и что демонстранты, не обвиняемые в конкретных преступлениях, будут отпущены. Большевики согласились отозвать броневики своих сторонников, сдать Петропавловскую крепость (как настаивал Зиновьев, хотя протестующие внутри все еще колебались) и отослать матросов обратно в Кронштадт.

Если Совет формально и самоустранился от дальнейших репрессивных мер, то Временное правительство – нет.

На рассвете следующего дня генерал Половцев направил к особняку Ксешинской и к Петропавловской крепости огромные силы. Восемь бронемашин, Петроградский полк, матросы, кадеты и авиационная школа поддерживались внушавшей ужас тяжелой артиллерией. С ними шла фронтовая бригада самокатчиков (велосипедистов): идея такого вида войск вызывала тогда не улыбки, как сейчас, но ассоциировалась со скоростью и современностью, и все великие державы экспериментировали с велосипедами, которые командир одной британской бригады одобрительно назвал «самой молодой порослью» армии. Прежде чем выступить, все нападающие были возбуждены речами; что характерно, некоторые ораторы были членами Совета.

В 7 часов утра командир дал находившимся в особняке час на то, чтобы сдаться. Военная организация отказывалась. Часть большевиков сумела по Сампсониевскому мосту перебежать в Петропавловскую крепость, наивно полагая, что сможет там обороняться. Пятьсот оставшихся не сопротивлялись. Обрушенный на них огонь был поразительно несоразмерен. Когда правительственные солдаты вошли, чтобы арестовать большевиков, они обнаружили всего семерых членов партии, в спешке жегших бумаги. Вскоре после этого даже укрывшиеся в Петропавловской крепости моряки несчастно согласились сдаться.

В качестве предупреждения остальной армии власти не просто наказали, но и унизили 1-й пулеметный полк, разоружив его и заставив так пройти парадом на глазах гражданского населения. Крупская была свидетелем этой сцены. «Когда они вели под уздцы своих лошадей, в их глазах горела такая ненависть, столько ее было в их медленном марше, что было ясно: невозможно было изобрести более глупого метода наказания», – конечно, если целью правительства был социальный мир.

Даже теперь некоторые радикалы из Петроградского комитета, встретившись в Выборгском районе, хотели продолжать борьбу. Во второй половине дня Лацис с несколькими товарищами пробрался по враждебному городу на завод Рено. Там его ожидал Ленин, скрывавшийся в будке сторожа.

Лацис воодушевленно изложил доводы за созыв всеобщей забастовки.

Со скепсисом и гневом Ленин изложил ему печальную истину. Он настаивал на необходимости оценить масштабы неудачи, понять природу конъюнктуры. Отругав Лациса как непослушного ребенка, Ленин самостоятельно написал призыв вернуться к работе, не доверив эту задачу Петроградскому комитету.

Тем вечером в небольшой выборгской квартире Зиновьев, Каменев, Сталин, Ленин и Подвойский взвешивали ситуацию. Эсеры и меньшевики, заявил Ленин, ясно показали, что они не возьмут власть даже на блюдце: они предпочтут уступить ее буржуазии. Лозунг «Вся власть Советам!», таким образом, устарел. Взамен пришло настаивать в императивном, хоть и громоздком, стиле: «Вся власть рабочему классу во главе с его революционной партией – большевиков-коммунистов!».

В данный момент, впрочем, положение большевиков не позволяло им требовать чего-либо. Самым важным вопросом была безопасность: в ту же ночь кабинет министров выписал ордеры на арест всех «организаторов беспорядков», включая Ленина, Зиновьева, Каменева, Коллонтай и Луначарского. Троцкий с характерным для него блестящим высокомерием вскоре потребует добавить его в этот список, и правительство удовлетворит его просьбу.

Еще и вечером 7 июля, когда трамваи уже были поставлены на рельсы и огни их колебались в отражениях на Неве, в городе были слышны выстрелы. Стрельба в Выборгском районе, внезапный залп у Васильевского острова, стаккато какого-то автоматического оружия. Тайные пути вились на вершинах Петрограда, в мире крыш над дворами, секретные чердачные тропы. «Вероятно, негодяи опять стреляют с крыш», – писал Гарольд Уильямс в «Дейли кроникл». Он знал, что выстрелы, которые он слышал, раздавались в результате зачисток. Красных и повстанцев в лучшем случае разоружали.

Некоторые большевики из списка разыскиваемых действовали открыто, провоцируя правительство взять их. Другие добровольно сдались. Первоначально Ленин решил предстать перед открытым судом. От этой идеи его отговорили несколько товарищей, включая сестру Марию, чувствовавших, что железная реакция в столице может быть для него слишком опасна. Потому он остался на нелегальном положении. Его решение было противоречиво: Каменев и прочие были обеспокоены тем, что так он может выглядеть виновным во вмененном ему шпионаже.

Ленин менял дома товарищей. Сначала он вселился в квартиру некой Маргариты Фофановой, затем – на верхний этаж дома № 17 по Рождественской улице, к семье Аллилуевых. Пытаясь слиться с толпой, он сбрил свою легендарную бороду, одел рабочую куртку и непривлекательную шляпу. 9 июля, все еще находясь в розыске, он полностью покинул Петроград.

То был первый из серии крайне рискованных побегов.

Поздно ночью Ленин и Зиновьев отправились на Приморский вокзал, чтобы встретиться с товарищем Емельяновым, рабочим с оружейного завода. Пробираясь среди обыкновенных запозднившихся пьянчуг и не обращая внимания на хмельные песни, они успели к последнему поезду, отходившему в 2 часа ночи. Сев на ступеньки последнего вагона ехавшего в прохладной ночи поезда, они взялись за поручни. В напряжении они готовы были спрыгнуть в любой момент, броситься в темноту, если только кто-нибудь узнает их и назовет по имени. Они решили: какова бы ни была скорость поезда, рискованнее будет остаться в нем. Лучше прыгнуть. Но до Разлива, родной деревни Емельянова неподалеку от города, они добрались без происшествий.

Там несколько дней они провели в его сарае, но когда полицейские поиски расширились и на эту зону, беглецы через подлесок перебрались в шалаш на пустынном юго-восточном берегу озера Разлив. Зиновьев и Ленин переоделись в финских крестьян, образ которых завершил стог сена близ их грубого жилища. Они переждали те дни. Там, используя один пень в качестве стола, а другой – в качестве стула, Ленин скрывался от людских глаз, страдал от безжалостных комаров и дождя и писал.

Июльские события оставили осадок. Уровень преступности в Петрограде продолжал расти. Но после июльского полувосстания произошел скачок убийств определенного вида – мрачный социальный симптом: убийства на почве политики. Раздраженные перебранки того времени внезапно перерастали в драки и даже вооруженные стычки. После Февраля политические споры были ожесточенны и буйны. Теперь они стали смертельно опасны.

Противостояние проявлялось всюду, иногда в отвратительной форме. Необычные угрозы. Страницы «Петроградского листка» содержали странное предупреждение против уличного самосуда – ультиматум и жестокое предложение от самих старомодных преступников. Они больше не будут ограничиваться грабежом, сказал представитель этих злодеев, но будут «убивать любого, кого встретят в темном переулке». Грабеж будет прелюдией убийства. «Ворвавшись в дом, мы будем не просто красть, но убивать любого, даже детей, и не прекратим нашу кровавую месть, пока не закончатся акты насилия со стороны толпы».

Казалось, что катастрофа Июльских дней отбросила большевиков на годы назад. Стеклов был арестован. Власти провели обыск в доме сестры Ленина Анны Елизаровой. 9 июля схватили Каменева. В последние дни месяца Луначарский и Троцкий присоединились ко множеству большевистских лидеров и простых активистов в Крестах, где надзиратели натравливали преступников на «германских шпионов».

Тем не менее политические узники находили время, место и условия для того, чтобы писать и спорить. Некоторые умеренно левые газеты – «Известия», «Воля народа», «Голос солдата» – все еще воздерживались от комментариев относительно обвинений в шпионаже. Даже кадетское издание «Речь» осторожно заявило, что большевики остаются невиновными, пока не доказано обратное. Разумеется, это не помешало ему поддержать требования правых меньшевиков и эсеров об усилении карательных мер против партии. Не считая таких примеров умолчания, Ленин обвинялся во всех российских СМИ. 11 июля, когда он попытался отвергнуть обвинения в тексте, отправленном в газету Горького «Новая жизнь», вой был оглушительным.

«Контрреволюция победила, – кисло записал Лацис 12 июля, – Советы лишены власти. Озверевшие юнкера начали нападать и на меньшевиков». Левые эсеры тоже стали мишенью для полиции.

Большевистский Московский комитет сообщал о случаях выхода из партии, о «беспорядке в рядах». В Выселках на Украине господствовали «погромные настроения», а партия, раздираемая расколами и истощаемая массовым выходом, «сгорала». Набор новых членов приостановился. Рабочие, сообщал один активист из Колпинского района, «обратились против нас». В шести районах большевики были изгнаны с заводов своими же товарищами по работе. 16 июля один фабричный комитет с Васильевского острова подверг делегацию местных большевиков мрачному ритуальному наказанию, заставив ее присутствовать на похоронах казака, убитого во время беспорядков.

Окончательное присоединение межрайонцев к партии, казалось, слабо компенсировало случившийся крах. Даже некоторые местные ячейки большевиков выступили против собственного руководства. Тифлисский и, среди прочего, Выборгский исполнительные комитеты партии выразили полную поддержку Совету и потребовали от большевистских лидеров, чтобы те сдались.

Среди поражений случались и победы. Самой важной было полевение Латвии, где большевики контролировали Советы рабочих и безземельных крестьян и сохраняли верность бескомпромиссной линии. Здесь Июльские дни отозвались противостоянием в Риге между латвийскими стрелками и одним из «батальонов смерти», штурмовым отрядом режима, что повлекло за собой несколько убитых с обеих сторон. Сразу после этого, с 9 по 19 июля, состоялась 5-я конференция латвийской социал-демократии, и большевики укрепили свои позиции, перейдя к мерам контроля над обществом в целом – распределению еды, местному управлению и так далее. Латвийская партия действовала уже как теневое правительство. Впрочем, такое доверие большевикам было отклонением от нормы.

Наиболее опасен был определенный подъем ультраправых антисемитских погромщиков по всей стране. Группа под названием «Святая Русь» издавала газету «Гроза», постоянно призывавшую к насилию. Уличные агитаторы изливали гнев на евреев.

Из своего укрытия в те ужасные дни Ленин слал товарищам статьи, где каждый раз подчеркивал свою невиновность в шпионаже. Он принимал посетителей, проделавших путешествие к уединенному берегу, пока сын Емельянова караулил у темной воды, чтобы подать условный сигнал – птичий крик, – если появятся незнакомцы.

Ленин подготовился к смерти от рук реакции. «Entre nous, – писал от Каменеву, – если меня укокошат, я Вас прошу издать мою тетрадку «Марксизм и государство».

Его не укокошили, и вскоре в Финляндии ему представился шанс дополнить эту тетрадку о государстве и революции.

Уличные правые, возможно, и усилились непосредственно после Июльских дней, но Временное правительство – нет. Наоборот, раскол внутри него до сих пор не был преодолен.

8 июля в условиях разрыва с кабинетом социалистов подал в отставку премьер-министр Львов. На замену себе он пригласил единственного человека, который хоть отдаленно казался способным преодолеть разрыв, принадлежа одновременно Думе и Совету – Керенского.

Керенский, конечно, согласился. Он взялся за сложную задачу составления нового коалиционного правительства.

В безумные первые дни культа Керенского поэтесса Марина Цветаева сравнивала объект всеобщего обожания с Наполеоном:

Теперь, месяцы спустя, Ленин на страницах «Рабочего и солдата» тоже доказывал, что правление Керенского было бонапартистским – но для него это было не лестное определение. Он использовал термин так же, как Маркс и Энгельс, технически, чтобы описать «лавирование опирающейся на военщину… государственной власти между двумя враждебными классами и силами, более или менее уравновешивающими друг друга». Для Ленина выродившийся бонапартизм Керенского сводился к балансированию между противоположными общественными силами.

Катастрофу на фронте скрывать было уже невозможно. В тот же день, когда Керенский стал премьер-министром, он назначил храброго генерала Корнилова командующим Юго-Западным фронтом, на котором русские войска разлагались особенно стремительно. В данном решении убедил его делегат правительства на этом фронте, Борис Савинков.

Савинков играл важную политическую роль в те неспокойные месяцы. К тому времени он проделал огромное политическое странствие. В годы, предшествовавшие революции 1905 года, он был не просто эсером, но ярким и известным активистом Боевой группы – террористического крыла партии эсеров – и участвовал в убийстве нескольких царских чиновников. После 1905 года он стал писать чувственные романы. Наступление войны пробудило в нем безудержный шовинизм и милитаризм; в эмиграции он вступил во французскую армию и возвратился в Россию в апреле 1917 года, где сблизился с Керенским. Хотя он и считал целесообразным использование комиссаров как представителей народа при разрешении противоречий между солдатами и офицерами, Савинков, при его фанатично авторитарном патриотизме, был сторонником совершенно безжалостных дисциплинарных мер – вплоть до военной диктатуры (и, кажется, включая ее).

При назначении Корнилов, железный сторонник дисциплины, потребовал полномочий казнить бегущих солдат. В действительности, даже до получения этого не слишком почтительного запроса, Керенский уже разрешил командирам стрелять по отступающим солдатам, а через несколько дней правительство восстановило смертную казнь на фронте, как и просил Корнилов. Тем не менее, когда детали конфронтации Корнилова и Керенского просочились в прессу, репутация Корнилова как жесткого правого деятеля укрепилась как среди врагов, так и среди друзей.

16 июля Керенский в компании Савинкова и его близкого коллеги Максимиллиана Филоненко, эсера и комиссара 8-й армии, встретился с русским высшим командованием в могилевской ставке, чтобы оценить военную ситуацию. Корнилов не присутствовал – по его словам, хаос и разложение войск на его фронте не позволили ему это сделать – и передал свой достаточно мягкий отчет по телеграфу. Однако большинство присутствовавших генералов, включая Алексеева, главнокомандующего Брусилова и командующего Западным фронтом Деникина, были совсем не так сдержанны.

В особенности за развал армии проклинал революцию Деникин. Перед ошеломленным Керенским он ругал комиссаров, протестовал против Приказа № 1, осуждал подрыв авторитета. Генералы настаивали на отмене всех подобных атрибутов двоевластия.

Потрясенный Керенский по пути в Петроград, где ему предстояло прибегнуть к привычному актерству на похоронах убитых в Июльские дни казаков, решил, что тяжесть ситуации заставляет заменить Брусилова на посту главнокомандующего Корниловым. Через два дня он передал армию из рук вдумчивого, относительно свободомыслящего кадрового офицера бескомпромиссному и амбициозному контрреволюционеру.

Правые оппозиционеры, ободренные недавними событиями и ненавидящие текущее состояние страны, жаждали реакции, все более открыто мечтая о диктатуре.

18 июля правительство Керенского переехало в Зимний дворец. В оскорбительном тоне оно потребовало от Совета покинуть Таврический дворец, чтобы освободить место для 4-й Государственной думы. От этого запроса нельзя было отказаться.

19 июля Всероссийский съезд торговцев и промышленников сделал выпад в сторону правительства за то, что оно «позволило отравить русский народ». Он потребовал «полностью порвать … с диктатурой Совета» и открыто задавал вопрос, «нужна ли диктаторская власть для спасения родины». Подобные нападки на Совет могли отныне только усиливаться. «Возьми власть», – требовали улицы, – и Совет отклонил это предложение. Теперь от него уходила и та власть, которую он имел.

По настоянию кадетов Керенский принял ряд законов, налагавших жесткие ограничения на публичные митинги. Кончился короткий период терпимости по отношению к украинскому и финскому национализму: Россия наращивала силу на финской территории после того, как была провозглашена полунезависимость страны, а теперь, 21 июля, был распущен ее парламент, что привело к союзу финских социал-демократов (имевших в нем большинство) с большевиками. «Русское Временное правительство, – бушевала социал-демократическая газета Työmies, – вместе с реакционной финской буржуазией нанесла удар в спину парламенту и всей финской демократии».

В Петроград реакция пришла в то время, когда повсюду в селе крестьянские бунты становились все более кровавыми и продолжалась анархия, особенно по причине ненавистной войны и катастрофического наступления, стоившего сотен тысяч жизней. 19 июля в уездном городе Саратовской губернии Аткарске группа разозленных нижних чинов, ожидавшая поезда на фронт, побила фонари на станции и с оружием на изготовку начала охоту на вышестоящих офицеров, пока авторитетный сослуживец не вмешался и не отдал приказ об аресте последних. Бунтующие солдаты задерживали своих офицеров, угрожали им и даже убивали их.

Возможно, относительно спокойная телеграмма Корнилова от 16 июля убедила Керенского в представлении о том, что в лице генерала он мог найти соратника. Вскоре эти надежды полностью развеялись. 19 июля новый главнокомандующий прямо потребовал полной свободы действий, ограниченной лишь ответственностью «перед собственной совестью и всем народом». Его люди тайно передали сообщение прессе, дабы публика могла восхититься его жесткостью.

Керенский начал опасаться, что он создал чудовище. Он это и сделал.

Не у одного него усиливалась тревога. В тот же месяц, вскоре после восхождения Корнилова, анонимный «настоящий друг и товарищ» передал Исполкому Совета немногословную пророческую записку: «Товарищи! Пожалуйста, прогоните этого сукиного сына генерала Корнилова, иначе он разгонит вас своими пулеметами».

Какое-то время Керенский не замечал оживления реакции из-за собственных усилий сформировать правительство. Задача потребовала нескольких попыток, но 25 июля Керенский наконец-таки смог совершить инаугурацию второго коалиционного правительства. Оно включало девять министров-социалистов: незначительное большинство, но все кроме Чернова происходили из правых крыльев своих партий. Кроме того, что немаловажно, они входили в кабинет как отдельные лица, а не представители своих партий или Совета.

Новое правительство, включая этих министров, фактически не признавало власть Совета. С двоевластием было покончено.

Именно в этом отчетливо враждебном климате большевики проводили отложенный 6-й съезд.

Вечером 26 июля в частном помещении в Выборгском районе собрались 150 большевиков со всей России. Встреча проходила в обстановке крайней напряженности и полулегальности, без руководства, находившегося под арестом или в подполье. Два дня спустя после начала съезда правительство запретило признанные вредными по соображениям безопасности и военного времени собрания, и съезд без лишнего шума перебрался в рабочий клуб в юго-западных пригородах.

В окружении врагов большевики были рады любым проявлениям солидарности. Пришедшим левым меньшевикам вроде Ларина и Мартова адресовали восторженные приветственные речи, хотя гости не только солидаризовались с ними, но и упрекали их.

Но по мере того, как проходили дни партийного собрания – тайного, ограниченного, беспокойного, как и сама партия, – кое-что стало проясняться. В действительности конец света не наступил. Настроения были тяжелыми, но более оптимистичными, чем двумя неделями ранее. Июльские дни нанесли большевикам рану, но эта рана была неглубокой и быстрозаживающей.

Страх даже значительно более умеренных социалистов перед нападениями правых привел к тому, что перед лицом осязаемой контрреволюции местные Советы начали смыкать ряды и даже защищать большевиков как собственное, пусть и скандальное, левое крыло. В апреле у партии было 80 тысяч членов в 78 местных организациях; теперь, после июльского кризиса и недолгого деморализующего бегства членов, их все еще было 200 тысяч в 162 организациях. В Петрограде их насчитывалась 41 тысяча; примерно столько же – в районе уральских шахт, хотя в Москве и окрестностях большевиков было меньше, а сами они – политически более умеренны. Но меньшевики – партия Совета, все еще важнейшего института, – наоборот, имели 8 тысяч членов.

В последние два дня июля после затяжной дискуссии относительно ленинского анализа ситуации и предложения большевики отбросили лозунг «Вся власть Советам!». Они начали обсуждать новый курс. Курс, который основывался не на силе и потенциале Советов, но на прямом захвате власти рабочими и партией.

Глава 8

Август: подполье и заговор

В те последние дни лета, пока правые замышляли чистку, царила полная вседозвленность. Музыкальные группы и ночные дансинги, цветные шелковые платья и галстуки, жужжащие над сладостями мухи, тошнота, выпивка рекой. Длинные дни и теплые оргиастические ночи. Сибаритство конца света. В Киеве, по словам графини Сперанской, «ужин сопровождался выступлением цыган, бриджем и даже танго, покером и романсами». В среде оторвавшихся от реальности богачей по всей России происходило то же самое.

3 августа 6-й съезд РСДРП – большевиков – единогласно принял резолюцию в пользу нового лозунга. Он явился результатом компромисса между нетерпеливыми «ленинцами», считавшими, что революция входит в новую, постсоветскую, стадию, и умеренными, до сих пор верившими в возможность сотрудничества с правыми социалистами ради защиты революции. Тем не менее символическое значение смены фразеологии было огромным. Урок был усвоен, лозунги изменились. Июльские дни сделали свое дело. Большевики больше не призывали к передаче всей власти Советам. Вместо этого они стремились к «полной ликвидации диктатуры контрреволюционной буржуазии».

Совет переехал, как ему было приказано. Смольный институт – грандиозное неоклассическое строение на берегу Невы в Смольном районе к востоку от центра города – был построен в начале XIX века. Здание похожих на пещеры коридоров, белых полов и бледного электрического света. На первом этаже, между коридорами с множеством кабинетов, забитых секретарями, депутатами и представителями партийных фракций Совета, помещений военных организаций, комитетов и совещательных комнат, находилась огромная столовая. Кучи газет, памфлетов и плакатов громоздились на столах. Из окон торчали пулеметы. Проходы забили солдаты и рабочие, спавшие на стульях и скамьях или охранявшие собрания; на них смотрели пустые позолоченные рамы, откуда были вырезаны портреты императоров.

Вплоть до революции целью института было образование дворянских дочерей. Бывший гарант государственной власти, Совет, был унижен размещением в здании школы для благородных девиц. В полном составе Совет собирался в помещении, прежде бывшем танцевальным залом.

3 августа Корнилов приехал на встречу с Керенским и опять поставил несколько ультиматумов человеку, с технической точки зрения бывшему его начальником. В дополнение его предыдущих требований они включали в себя жесткое ограничение полномочий солдатских комитетов. Керенский, Савинков и Филоненко, хотя в целом и поддерживали суть представленного Корниловым документа, решили переработать его вместе, дабы скрыть его провокативное содержание. Презрение генерала к правительству лишь усилилось, когда во время подготовки сводки для кабинета Керенский посоветовал ему не слишком вдаваться в детали. Он намекнул, что некоторые из министров-социалистов, особенно Чернов, могут представлять угрозу с точки зрения безопасности.

Во время встречи Керенский задал Корнилову примечательный вопрос. «Предположим, что я уйду, – сказал он, – что случится? Вы повиснете в воздухе; железные дороги остановятся; телеграф перестанет работать».

Дежурный ответ Корнилова – Керенский должен оставаться на своем посту – был менее интересен, чем сам вопрос. Причина содержавшейся в нем меланхолии неясна. Искал ли Керенский подтверждения, что Корнилов его поддержит? Или он неуклюже прощупывал возможность установления диктатуры Корниловым?

Всем нам имя легион, и Керенский более всех подходил под эту метафору. Его грустный вопрос, вероятно, выражал одновременно и страх перед возможностным отстранением от власти, капитуляцией перед жестким главнокомандующим, и надежду на них. Политическое влечение к смерти.

Ненависть к войне все усиливалась. Со всей страны приходили сообщения о сопротивлении солдат отправке на фронт.

Вокруг фигуры Корнилова развернулись баталии пропагандистов, отражавшие усиление разрыва между крайне правыми, к которым склонялись кадеты, и ослабляющейся властью социалистов. 4 августа «Известия» намекали на существование намерений заменить Корнилова относительно умеренным генералом Черемисовым, допускавшим сотрудничество с солдатскими комитетами. На это 6 августа Совет Союза казачьих войск назвал Корнилова «единственным генералом, могущим возродить боевую мощь армии и вывести страну из крайне тяжелого положения», и намекнул на вероятность восстания в случае его отстранения.

Корнилова поддержал Союз георгиевских кавалеров. Видные московские консерваторы под руководством Родзянко посылали ему сентиментальные телеграммы, витийствовавшие: «В грозный час тяжелого испытания вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верой». Шла словесная гражданская война.

Корнилов потребовал от Керенского власти над Петроградским военным округом. К удовольствию жаждущих переворота правых, он приказал главе своего штаба Лукомскому сконцентрировать войска близ Петрограда – это позволит быстро переместить их в столицу.

Эти маневры происходили на фоне не только катастрофической и все более ухудшавшейся экономической и социальной ситуации, но и сознательного и умышленного обострения напряженности между различными крайне правыми группами. В начале августа могущественный текстильный фабрикант Павел Рябушинский открывал собрание трехсот промышленных и финансовых магнатов. «У Временного правительства была лишь видимость власти, – сказал он. – Фактически воцарилась шайка политических шарлатанов… Правительство налегает на налоги, в первую очередь облагая жестоко торгово-промышленный класс… Не лучше ли во имя спасения родины наложить опеку на расточителей?»

Прозвучал поразительно садистский пассаж, ошеломивший левых: «Костлявая рука голода и народной нищеты схватит за горло друзей народа!»

Эти «друзья народа», которых Рябушинский так мечтал зажать меж хищных костлявых пальцев, были социалистами.

Однако давление усиливалось не только справа. В тот же день, 6 августа, в Кронштадте 15 тысяч рабочих, солдат и матросов митинговали против ареста большевистских руководителей – Стеклова, Каменева, Коллонтай и прочих. Примерно такое же по масштабам собрание в Гельсингфорсе требовало передачи власти Советам. Конечно, по мнению многих большевиков, это требование уже устарело, но оно свидетельствовало о полевении большинства рабочих. На следующий день рабочая секция Петроградского совета под давлением большевиков и левых эсеров критиковала арест левых лидеров и возвращение смертной казни на фронте. Она выиграла голосование. Меньшевики и эсеры начали жаловаться на движение членов их партий влево – к левым крыльям, собственным максималистским секциям, их организаций или за их пределы.

Признаки восстановления левых сил не были ни равносильны, ни повсеместны: к примеру, 10 августа на выборах в Одессе большевики получили лишь 3 из 100 мест. Но на луганских муниципальных выборах в начале августа большевики получили 29 из 75 мест. На выборах в Ревеле (нынешний Таллин) им досталось более 30 процентов голосов; примерно столько же, чуть позднее, в Твери; в Иваново-Вознесенске их результат был вдвое выше. На территории империи в целом тенденция была очевидной.

Забившийся в свою хижину от проливного дождя Ленин был напуган донесшейся руганью. По мокрой роще к нему направлялся казак.

Мужчина попросил убежища от ливня. У Ленина не оставалось иного выхода, кроме как отойти в сторону и пропустить его. Когда они уселись, прислушиваясь к барабанной дроби капель, хозяин спросил гостя, что привело его в такое глухое место.

Облава, сказал казак. Он искал кого-то по фамилии Ленин. Приказано взять живым или мертвым.

Что же, спросил Ленин, сделал этот негодяй?

Казак махнул рукой в знак того, что не знает деталей. Ему известно лишь, что беглец был смутьяном; он был опасен; и он был неподалеку.

Когда небо наконец прояснилось, гость поблагодарил хозяина и углубился в мокрую траву, продолжая поиски.

После этого тревожного случая Ленин и ЦК, с которым тот состоял в тайной связи, решили, что ему следует перебраться в Финляндию.

8 августа Зиновьев и Ленин покинули свое укрытие в компании Емельянова, финского «старого большевика» Александра Шотмана и колоритного активиста Эйно Рахьи, обладателя выдающихся усов. Через прибрежное болото они направились к местной станции – длинное, трудное путешествие по топям, осложнившееся утратой маршрута и недопониманием, – и в конце концов вышли к железной дороге у деревни Дибуны. Их беды не кончились: там, на платформе, подозрительный юнкер узнал и арестовал Емельянова. Но Шотман, Рахья, Зиновьев и Ленин успели запрыгнуть в прибывший поезд до станции Удельной в пригородах Петрограда.

Оттуда Зиновьев отправился в столицу. Путешествие же Ленина еще не было закончено.

На следующий день поезд № 293 из Финляндии прибыл на станцию Удельную. Машинистом его был Гуго Ялава – железнодорожник, революционер, убежденный марксист.

«Я подъехал к концу платформы, – вспоминал он, – где из-за деревьев вышел и поднялся в кабину мужчина. Конечно, это был Ленин, хотя я с трудом узнал его. Он должен был стать моим кочегаром».

Фотография в поддельном паспорте, с которым поехал Ленин – «Константин Петрович Иванов», – стала известной. Высоко сидящая на курчавом парике кепка, незнакомые без бороды, криво приподнятые контуры рта; можно узнать лишь его глубоко посаженные маленькие глаза.

Ленин, закатав рукава, принялся за работу с таким пылом, что паровоз начал изрыгать щедрые клубы дыма. Еще машинист вспоминал, с каким удовольствием Ленин работал лопатой, кормя машину, заставляя ее ехать быстрее, увозя его по шпалам и рельсам все дальше.

Сошедшему наконец с поезда кочегару Ленину предстояло еще идти окольными путями. Только в 11 часов вечера 10 августа Ленин прибыл в маленькую скромную квартиру в доме № 1 на площади Хаканиеми в Гельсингфорсе. Здесь жила чета Ровио. Социал-демократ Кустаа Ровио согласился укрыть русского марксиста, пока его жена навещала семью.

Большой, солидный Ровио пережил крайне невероятный карьерный поворот. Старый социалист, теперь он был также главой гельсингфорской полиции.

Как именно сочетал он эту роль с революционными убеждениями, неясно. О госте, который несколькими годами ранее призывал заниматься складированием «бомб или камней и т. д. или кислот», чтобы обрушивать их на коллег Ровио, он говорил: «Я никогда не встречал такого приятного и обаятельного товарища».

Единственная просьба Ленина – и в ней он был непреклонен – состояла в ежедневном снабжении его российскими газетами и в организации тайной доставки писем его партийным товарищам. Ровио выполнял ее даже тогда, когда, ввиду надвигающегося возвращения его жены, Ленин переехал в квартиру пары социалистов Блумквистов в близлежащем переулке Телекату.

Крупская не раз навещала мужа собственными опасными тропами, пешком переходя границу по лесу. Сам Ленин гулял по Гельсингфорсу удивительно свободно. «Надо было действовать быстрее, Керенский, – с удовольствием заявлял он за кухонным столом Блумквистов, читая об охоте на него правительства, – чтобы поймать меня».

На протяжении августа, как и в июле и сентябре, Ленин главным образом писал: послания, письма, инструкции для товарищей и другой, более объемистый труд. В первый же день Ровио обнаружил, что Ленин уснул за столом, уткнувшись головой в руки перед мелко исписанной тетрадью. «Снедаемый любопытством, – сообщал Ровио, – я начал переворачивать страницы. Это была рукопись его книги «Государство и революция».

Выдающийся, яркий синтез непримиримого антиэтатизма с временной необходимостью «буржуазного государства без буржуазии» под властью пролетариата; этот исторический текст, названный Лючио Коллетти «величайшим вкладом Ленина в политическую теорию», писался в изобилующей комарами приозерной хижине, а затем – за столом полицейского. Когда обстоятельства изменятся и Ленин уедет обратно в Россию, сочинение не будет еще полностью завершено. Текст обрывается на легендарной фразе: «Приятнее и полезнее «опыт революции» проделывать, чем о нем писать».

10 августа – в тот же день, когда Ленин оказался на квартире Ровио, – Корнилов по настоянию Савинкова снова прибыл в Петроград, чтобы встретиться с Керенским. Необходимо было обсудить новые требования генерала: теперь он хотел контроля над железными дорогами и военной промышленностью. Также он императивно настаивал на предоставлении ему права применять любые необходимые, на его взгляд, чрезвычайные репрессивные меры, в том числе отправку не выполнявших норму рабочих на фронт.

Недоверие между премьер-министром и генералом было столь сильно, что Корнилов прибыл с солидной и провокационной охраной. То был отряд мусульманских бойцов так называемой Дикой дивизии, составленной из превращенных в легенду добровольцев со всего Кавказа; они были выбраны, чтобы устрашить наблюдателей. С тревогой Керенский наблюдал из окон Зимнего дворца, как в конце улицы всадники в красной форме, с ятаганами и пулеметами, трусцой сопровождали машину Корнилова. Они заняли позиции у ворот дворца подобно врагам, готовящимся к переговорам.

Встреча прошла холодно. До Корнилова дошли слухи о его возможной отставке, и он с угрожающим видом посоветовал Керенскому не делать подобных шагов. Когда тот отказался удовлетворить все его требования, Корнилов стал настаивать на рассмотрении его дела кабинетом министров; но Керенский собрал только неформальную группу, не включавшую кадетов, которая принципиально согласилась с большей частью требований Корнилова, но не могла назвать точные сроки и продолжала противостоять переводу железных дорог и промышленности на военное положение. Генерал ушел в тяжелом расположении духа.

На самом деле отчаявшийся Керенский, учитывая масштабы общественного коллапса, не был слишком уж против даже тех мер, что были отвергнуты. Однако, по понятным причинам, он боялся реакции, которую подобные действия могли вызвать в Совете и за его пределами. Его стратегия «лавирования» привела к тому, что теперь он вызывал гнев как у левых, так и у правых.

В отчаянной попытке примирить углубляющийся общественный раскол Временное правительство попыталось созвать символическое консультативное собрание. Предполагалось, что на Московское государственное совещание съедутся около двух с половиной тысяч делегатов, представляющих профсоюзы, думы, коммерцию и советы. Событие должно было состояться с 12 по 14 августа в блестящем неоклассическом здании московского Большого театра.

Большевики как члены Совета и ВЦИКа имели право на отправку делегации. Изначально они планировали показательно выйти после оглашения презрительной декларации, но Чхеидзе перевел дух и отказался допустить что-либо подобное. Партия решила, что она не явится совершенно.

Крайне левое большевистское Московское региональное бюро призвало к однодневной забастовке в день открытия совещания. Московский совет, в котором незначительно преобладали центристские эсеры и меньшевики, выступил против этого шага в узком смысле, но вследствие победы большевиков в дискуссиях и спорах на предприятиях города большая часть рабочих осталась дома. Делегаты выходили на улицы, где нельзя было найти извозчика и не работали рестораны. Сам буфет театра был закрыт: забастовка заставила участников этого спектакля национального и классового единения самим готовить себе еду. И делать это в темноте: газовые фонари не горели.

Следует признать, писали контролируемые Московским советом «Известия», «что большевики – это не «безответственные группы», а один из отрядов организованной революционной демократии, за которым стоят широкие массы».

Это вынужденное признание состоялось на фоне необыкновенно тесного сотрудничества большевиков с меньшевиками и эсерами. Если быть точным, не революционного: скорее, его можно назвать антиконтрреволюционным сотрудничеством. Умеренные социалисты были достаточно разумны, чтобы понимать, что – сколь бы ни были сильны их разногласия с более левыми силами – если неугомонные реакционеры победят в стране, то большевики окажутся на линии огня первыми (и это не метафора), но и их самих не пощадят.

Дело в том, что крайне тревожные слухи о намерениях Корнилова и правых распространились столь широко, что Московский Совет был вынужден сформировать Временный революционный комитет для защиты правительства и Совета путем мобилизации низовых активистов. Наряду с двумя меньшевиками и двумя эсерами в него входили знаменитые большевики Ногин и Муралов. Безоговорочным признанием эффективности пропаганды большевиков по сравнению с агитацией умеренных социалистов стало то обстоятельство, что Московский Совет предоставил партии – даже так скоро после Июльских дней – временный доступ в казармы Московского гарнизона, дабы агитировать за защиту совета.

В атмосфере такой политической напряженности совещание намеревалось сгладить противоречия между правыми и левыми. В этом оно не просто потерпело провал; оно оказалось гротескно контрпродуктивным.

Здание, где открылось Московское государственное совещание, было разделено буквальным, очевидным образом. В правой части зала расположилась численно несколько доминировавшая элита – промышленники, кадеты, предприниматели, профессиональные политики, высокопоставленные военные. В левой сидели умеренные социалисты, интеллигенция, меньшевистские адвокаты и журналисты, профсоюзные организаторы, младшие офицеры и рядовые. А ровно в центр с совиной точностью уселся Керенский.

«Пусть знает каждый, пусть знают все, кто уже раз пытался поднять вооруженную руку на власть народную, пусть знают все, что эти попытки будут прекращены железом и кровью», – декламировал он, и зал в первый и последний раз аплодировал в полном составе на этот выпад в сторону большевиков. «И пусть еще более остерегаются те последователи неудачной попытки, которые думают, – продолжал он, – что настало время, опираясь на штыки, ниспровергнуть революционную власть». На это предупреждение Корнилову овации раздались лишь слева.

Неестественный и возбужденный Керенский бредил с дрожью на протяжении двух часов, перемещаясь по сцене. «Этот человек как будто хотел кого-то устрашить и произвести впечатление силы и власти, – писал с презрением Милюков. – В действительности он возбуждал только жалость».

Наивный сторонник социального мира мог бы отметить крайне оптимистичные моменты – например, когда Церетели поднялся на сцену, чтобы пожать руку известному промышленнику Бубликову. Но таких моментов было мало, а сами они – неубедительны. Когда кадет Маклаков потребовал от правительства «найти в себе мужество дерзать и вести страну за собой, ибо грозный суд приближается», правые аплодировали, а левые промолчали. Когда Чхеидзе зачитал платформу ВЦИКа, овации раздались со стороны левых, а правые бросали хмурые взгляды. Первая сторона хлопала, вторая сидела с каменным видом. Аплодировала вторая – первая свистела.

12 августа Корнилов, снова в сопровождении своей мусульманской гвардии, прибыл в Москву. На вокзале его встречало скопление юнкеров, оркестр и представители женского батальона смерти. Эти женские военные подразделения были сформированы по приказу Керенского под началом выдающейся новгородской женщины-солдата Марии Бочкаревой, которая в начале войны добилась царского разрешения вступить в армию и отличилась в кровавом бою. Корнилов вышел из кольца охраны и попал под дождь из лепестков, который обрушила на него эта экстатическая толпа представителей высшего класса.

Кадет Родичев в приветственной речи умолял его: «Спасите Россию, и благодарный народ увенчает вас». Первая остановка Корнилова, крайне символичным образом, состоялась у Иверской часовни, где обыкновенно молились цари. Среди принятых им в тот день собеседников не один обсуждал вопрос о вооруженном свержении правительства: к примеру, представленная Путиловым и Вышнеградским правая группа предпринимателей «Общество экономического возрождения России», зашла настолько далеко, что предложила средства именно для установления авторитарного режима.

На следующий день, 13 августа, Корнилов пришел в Большой театр, чтобы вести речь.

Керенский остановил его, когда тот готовился взойти на сцену набитого зала Московского совещания. Он просил генерала ограничить замечания военными вопросами.

Корнилов ответил: «Я буду говорить по-своему».

Он поднялся. Правые встали в овациях. «Прозвучали крики», – сообщает отчет. «Хамы! Встать!»; никто на скамьях слева не повиновался.

К большому облегчению Керенского, Корнилов, никогда не бывший хорошим оратором, произнес речь одновременно неумелую и поразительно мягкую. Непрерывный рев правых был вызван скорее восприятием его как лидера, а не какими-то конкретными словами.

После Корнилова ораторы один за другим ругали революцию, разорившую Россию, и громко желали восстановления порядка. Избранный предводитель – атаман – донского казачества генерал Каледин заявил, к удовольствию правых, что «расхищению государственной власти центральными и местными комитетами и Советами должен быть немедленно и резко поставлен предел». Молодой казачий офицер Нагаев тут же сказал, что трудящиеся казаки не согласны с Калединым, и добился соответствующего исступления слева.

Когда он говорил, кто-то справа перебил его криком: «Германские марки!» Обвинение в измене вызвало переполох. Когда кричавший не обозначил себя, Керенский наконец заявил: «Есаул Нагаев и все присутствующие здесь русские люди совершенно удовлетворены молчанием труса». То был редкий момент, когда человек, считавшийся когда-то надеждой России, хорошо сыграл левого.

Заключительное слово Керенского, напротив, почти целиком состояло из невразумительной, жалкой смеси затянутости и сентиментальщины. «Пусть мое сердце превратится в камень, пусть угаснут все аккорды моей веры в человека, пусть увянут и погибнут цветы моих грез о человеке, – вопил он. – Я выброшу ключи от этого сердца, любящего людей, и буду думать лишь о государстве».

Из аудитории раздалось несколько расчувствованных любезных выкриков: «Вы не можете! Сердце вам не позволит!» – но для большинства слушателей спектакль был попросту мучителен. Даже один из все тающего круга сторонников Керенского, Степун, неловко признал, что «в его речи слышалась не только агония его воли, но и его личности».

Итак, медленная смерть Временного правительства продолжалась.

По мере продолжения мучительной войны войска либо радикализовались, либо теряли надежду, либо одновременно переживали оба процесса. Они писали горькие, яростные письма руководству страны. Один солдат, Кучлавок, со своим полком отправил в «Известия» длинную, почти бессвязную отчаянную проповедь о том, что революция не дала результатов, оказалась неудавшимся апокалипсисом, катастрофой, которая не может привести к возрождению.

«Теперь должен был появиться новый Спаситель мира, который сможет уберечь людей от всех опасностей земной жизни и положит конец этим кровавым дням, так чтобы не погибала ни одна тварь земная, созданная не князьями и правителями, а богом данной природой, так как бог есть невидимое существо, живущее во всяком, кто обладает совестью и говорит нам жить в дружбе, но нет, есть злые люди, которые сеют среди нас смуту и натравливают нас друг на друга, заставляя нас убивать, они хотят для других того, чего не пожелали бы себе… Они говорят, что войну нам навязал Николай. Николай свергнут, так кто же навязывает войну нам сейчас?»

Массовое дезертирство по политическим и иным мотивам не прекращалось – о нем даже объявляли предварительно. Со злобной учтивостью анонимная группа солдат «из разных полков» написала Керенскому с надлежащим уведомлением: «Мы останемся в окопах на фронте и будем отражать врага, а может, даже и атаковать, но только до первых дней губительной осени». Они предупреждали, что если война продолжится после этого срока, то они просто уйдут.

Другая группа солдат отправила Исполкому Совета удивительно наивный запрос: «Все мы просим вас как наших товарищей объяснить нам, кто такие эти большевики. Наше Временное правительство очень сильно пошло против большевиков. Но мы не видим за ними никакой вины». Они объяснили, что прежде были настроены против большевиков, но теперь постепенно склоняются к ним. Чтобы удостовериться, что они правильно понимают этот выбор, они и попросили Совет выслать более доступные разъяснения.

Еще больше посланий приходило от крестьян, захватывавших землю со все более масштабным и бескомпромиссным насилием. В некоторых регионах они не признавали и игнорировали местные земства, контролируемые Временным правительством. «Как бы ни называлось наше будущее самоуправление, забудьте про слово «земство», – передавала одна газета слова, услышанные местными проправительственными активистами во время неутешительной поездки по юго-восточной России. – Мы выросли с отвращением к этому слову». В Курске с судебного процесса о захвате земли крестьяне прогнали истца и судью. «Царит анархия, – гласил официальный отчет об одной деревне Тамбовского уезда. – Крестьяне захватывают и грабят усадьбы».

Во многих частях страны усиливалось движение за независимость. Резко взлетели цены на самое необходимое. Продовольственная ситуация в Петрограде стремительно деградировала с тяжелой до отчаянной.

То, что осталось от центра, распадалось. Меньшевики провели съезд, названный ими «объединительным»: название было плохой шуткой. Треть делегатов составили интернационалисты Мартова, но остальные две трети, следуя за руководством, продвинулись еще дальше по пути сотрудничества с правительством, которое Церетели назвал «сотрудничеством с живыми силами страны». Раскол был глубже, чем когда-либо, но правые сохранили свое формальное главенство.

В середине августа волна загадочных взрывов прошлась по военным заводам Петрограда и Казани. Казалось, что это была работа германских диверсантов.

В Латвии из-за продвижения немцев создалась угроза падения Риги. Город не имел шансов выдержать серьезный штурм; на совещании Корнилов предупреждал, что без приложения дополнительных усилий Рижский залив будет потерян, а немцам откроется путь к Петрограду. Немцы готовились к этому даже в то время, пока он говорил.

Последует ли Петроград за Ригой? – раздавался шепот.

В самом деле, будет ли правительство вообще сражаться за Петроград?

Замечательному американскому журналисту Джону Риду десять из одиннадцати московских богачей, с которыми он как-то ужинал, признались, что предпочли бы Вильгельма большевикам. В журнале «Утро России» Родзянко поведал с изумительной откровенностью: «Я говорю себе: «Пусть Бог позаботится о Петрограде». Они боятся, что если Петроград будет потерян, то будут уничтожены центральные революционные организации… Я буду рад, если все эти организации будут уничтожены; они не несут ничего, кроме бед для России».

«Я хочу пойти средним путем, – отчаивался Керенский, – но никто не хочет мне помочь».

Несмотря на все слухи о готовящихся заговорах, после Московского совещания Керенский готов был согласиться с жестким ограничением политических прав, которые требовал Корнилов, в надежде, что данная мера сможет остановить волну анархии. Окончательного разрыва с Советом, к которому неизбежно привело бы это решение, он не желал, но чувствовал, что выбора у него нет.

Корнилов использовал свое преимущество. 19 августа он в телеграмме просил Керенского «упорно отстаивать необходимость» предоставить ему командование над Петроградским военным округом – городом и окружающими территориями. На этот шаг Керенский до сих пор не шел.

На берегах Малой Юглы в Латвии вступили в бой легендарные латвийские стрелки. С обреченным мужеством они сражались за то, чтобы спасти Ригу от попадания в руки немцев. На следующий день 1-я донская казачья и Дикая дивизии выдвинулись в Псков и его окрестности, угрожающе близко к разделенному Петрограду.

На выборах в Петроградскую городскую думу 20 августа кадеты получили 114 тысяч голосов, меньшевики – смехотворные 24 тысячи. Победили эсеры с 205 тысячами голосов, но, поразительно, большевики шли за ними по пятам со 184 тысячами.

«Сравнительно с майскими выборами, – писал Суханов, – результат эсеров представлял не победу, а «солидный ущерб». Он, не будучи сторонником ленинской партии, ясно осознавал, что, напротив, «главный и единственный победитель…» – «Это были большевики, столь недавно втоптанные в грязь, обвиненные в измене и продажности, разгромленные морально и реально… Ведь казалось, они уничтожены навеки и больше не встанут… Откуда же взялись они снова? Что это за странное дьявольское наваждение?»

На следующий день после этого странного дьявольского наваждения и несколько часов спустя после того, как от разрывов немецких снарядов задрожали пряничные фасады латвийской столицы, русская армия обратилась в бегство. Немецкие колонны маршем вошли в город. Германские подлодки заняли залив и из холодного моря обстреляли прибрежные деревни.

Рига пала.

Ленин, наблюдавший за событиями из своей финской эмиграции, был взбешен поведением московских большевиков, которое он счел коллаборационизмом. В чем состоял их грех? Они участвовали во Временном революционном комитете Совета вместе с меньшевиками и эсерами.

Ленин презрительно высмеял страх перед контрреволюцией, которым члены комитета оправдывали его образование. 18 августа он написал «Слухи о заговоре», где заявлял, что подобные страхи выдуманы умеренными как часть кампании по привлечению на их сторону обманутых масс. «Ни один честный или не потерявший совершенно головы большевик не пошел бы ни на какой блок» с эсерами и меньшевиками, писал он, даже если контрреволюционное наступление окажется истинным. А оно, по его мнению, таковым ни в коем случае не было.

Ленин ошибался.

Во всяком случае, разрозненные и неясные свидетельства говорят о том, что огромная сумятица той поры частично была обусловлена провалом попыток объединения контрреволюционных сил: правые готовили не один заговор.

Для обсуждения планов введения военного положения встретилось несколько тайных групп: Союз офицеров, Республиканский центр и Военная лига. Они решили, что намеченные Советом на 27 августа митинги, посвященные празднованию шести месяцев революции, могут быть использованы для того, чтобы оправдать установление нового режима под дулами корниловских ружей. А если эти собрания не будут сопровождаться беспорядками, заговорщики используют агентов-провокаторов для их обеспечения.

22 августа начальник штаба армии собрал в Могилеве ряд офицеров под предлогом обучения. Но по прибытии они были проинформированы о планах и отправлены в Петроград. Насколько осведомлен был об этих деталях Корнилов, неясно; но не вызывает сомнений, что он готовился к атаке на своих врагов слева – и в правительстве.

Не одни только крайне правые раздумывали о возможном установлении военного положения под властью Корнилова. Мучительно, мрачно, бессвязно, причудливо рассматривал этот вариант как способ выйти из кризиса и сам Керенский.

23 августа Савинков отправился в Ставку, чтобы от лица Керенского встретиться с Корниловым. Встреча началась в не обещавшей ничего хорошего обстановке крайней враждебности.

Савинков вручил Корнилову три просьбы. Он просил о поддержке роспуска Союза офицеров и политотдела Ставки, по слухам, сильно втянутых в подготовку переворота; об изъятии собственно Петрограда из-под прямой военной власти Корнилова; а затем, как ни странно, об отправке в Петроград кавалерийского корпуса.

Услышав последнее требование, пораженный Корнилов заметно потеплел. Всадники, уверял Савинков, нужны были для «реального осуществления военного положения в Петрограде и для защиты Временного правительства от любых посягательств». Как заявит позднее генерал Алексеев, «участие Керенского [в планировании военного положения] не подлежит сомнению… Продвижение третьего кавалерийского корпуса к Петрограду было совершено по инструкциям Керенского… переданным Савинковым».

Керенский, казалось, предлагал санкционировать жесткую контрреволюционную операцию, запланированную Корниловым.

В той мере, в какой может быть реконструирован этот крайне неясный момент, представляется, что взволнованный возможностью восстания большевиков Керенский разрывался между неприятием военного положения и убежденностью в его необходимости. Убежденностью даже в диктатуре, коллективной или индивидуальной.

Корнилов, в свою очередь, тоже был гибок: он был готов не только свергнуть Керенского, но и использовать его при определенных условиях. Теперь, убежденный Савинковым, что правительство согласилось с ходом его мысли, он намного более спокойно принял другие предложения Керенского, равно как и его протест «по политическим причинам» против назначения крайне правого генерала Крымова во главе кавалерийского корпуса. Это убедило Савинкова, что Корнилов не замышлял против Керенского, которому он для отвода глаз даже клялся в верности, пусть и не слишком красноречиво.

Казалось, что компромисс достижим; обстоятельно обсуждалась приемлемая форма военного положения. Но предыдущим вечером Керенский принял посетителя, о котором не знали ни Савинков, ни Корнилов. Так началась мрачная комедия взаимного надувательства и ошибок среди сил реакции.

Владимир Николаевич Львов – не следует путать с бывшим премьером – был безмозглым московским пронырой, простодушным кретином из правящего класса. Либеральный депутат в 3-й и 4-й Думах, он входил в круг московских деятелей, полагавших, что Россия нуждается в крайне правом авторитарном «национальном кабинете». До сей поры очень обычно. Что было менее привычно, так это то, что он испытывал определенное уважение к Керенскому. Поэтому, когда слухи о заговоре в Ставке достигли его ушей, к тому же от единомышленников, он понадеялся предотвратить столкновение между Керенским и Корниловым.

На встрече с Керенским Львов изрек ряд банальностей о необходимости увеличения в правительстве доли консерваторов и предложил озвучить наиболее подходящие для этой цели имена. Он самодовольно дал понять, что представляет «определенные важные группы, располагающие значительными силами». Далее показания расходятся.

Львов впоследствии будет утверждать, что Керенский поручил ему роль своего посредника; сам Керенский гораздо более равнодушно утверждает, что «не рассматривал возможным воздерживаться от дальнейших дискуссий со Львовым, ожидая от него более точного объяснения его целей». Керенский считал, что, поощрив Львова рассказать о неформальных спорах, он сможет проникнуть в заговор, к которому был причастен его посетитель. Поэтому он подстрекал Львова назвать эти загадочные круги.

Возможно, что Львов, которого никогда нельзя было назвать самым проницательным человеком, не понял просьбы Керенского; или что, в гордости за свою миссию, он убедил себя, будто присутствует на официальных переговорах. Так или иначе, видя, что Керенский не спешит спасать разрушающееся государство, Львов спешно отбыл в Ставку.

К тому времени широко распространился страх перед переворотом, равно как и готовность левых противостоять ему. 24 августа Петроградское межрайонное совещание Советов (орган под руководством левого меньшевика Горина, находившийся под сильным влиянием большевиков) потребовало от правительства объявить Россию демократической республикой и объявило о создании Комитета общественной безопасности, мобилизовав вооруженные отряды рабочих и безработных для защиты революции. Выборгские большевики, недовольные неадекватным ответом их партии на угрозу контрреволюции, назначили чрезвычайную встречу Петроградского комитета.

Именно этот тип мышления Ленин назвал паникерством. И когда активисты ему поддались, Корнилов привел действительный контрреволюционный заговор в движение.

Под предлогом вымышленного «большевистского восстания» Корнилов отдал приказ Крымову спешно двигаться на Петроград.

В этом вихре интриг Львов прибыл в Ставку с важной миссией, существовавшей лишь в его голове.

Представившись посланником Керенского, Львов встретился с Корниловым и одним из его советников – высоким, плотным седеющим мужчиной по фамилии Завойко, – который, хотя Львов этого не знал, сам был интриганом куда более серьезного уровня. Завойко, богатый крайне правый околополитический делец, на протяжении нескольких месяцев видел в Корнилове потенциального диктатора и потому сделался незаменимым визирем генерала.

Львов спросил Корнилова насчет его мнения о составе нового правительства. Корнилов ответил осторожно, но после просьбы об отправке кавалерии он понадеялся, что вопрос Львова был еще одним свидетельством того, что правительство нацелено на компромисс и принимает его точку зрения.

По итогам более ранней встречи с Савинковым правые в Могилеве начали открыто спорить о том, кому достанутся министерские посты в новом авторитарном правительстве. Теперь Корнилов и Завойко изложили Львову часть этого представления – желаемую. В Петрограде следует ввести военное положение. Это не обсуждается. Вопрос в том, военное положение под чьей властью?

Львов предложил три варианта: Керенский может стать диктатором; может быть организована Директория – небольшой диктаторский кабинет, включающий Корнилова и, видимо, Керенского; или Корнилов сам может стать диктатором.

Корнилов благоразумно выразил предпочтение третьему варианту. В конце концов, будет проще, если вся гражданская и военная власть в стране окажется в руках главнокомандующего – «кто бы, – скромно добавил он, – это ни был».

Корнилов обсудил возможность включения Керенского и Савинкова в его правительство и попросил Львова убедить в целях их собственной безопасности отправиться в Могилев в течение двух дней. На протяжении остатка дискуссии Львов оставался весел и спокоен, предлагая разных других лиц в кабинет. Но когда встреча закончилась и он собирался сесть на обратный поезд до Петрограда, Завойко – вероятно, недооценив посетителя или забывшись, – с высокомерным чванством сделал шокирующее небрежное заявление.

«Керенский нужен как имя для солдат, но это только на десять дней, – сказал он, – а потом его уберут».

Потрясенный Львов сел в свой вагон, и поезд отправился. Наконец он начал догадываться, что намерения Керенского и Корнилова могут, если можно так сказать, не полностью совпадать.

Корнилов привел 3-й корпус – кавалерию, запрошенную Савинковым! – в боевую готовность. Крымов сочинил приказ, предназначенный для распространения после вступления в Петроград; он вводил военное положение, комендантский час и запрет на стачки и митинги. Неповиновение, гласил листок, будет встречено жестко: «Войска не будут стрелять в воздух». Для грядущей военной оккупации Петрограда и контроля над ним были отведены еще солдаты.

Как было условлено ранее, Корнилов телеграфировал Савинкову, что войска будут на месте вечером 28 августа. «Я прошу объявить Петроград на военном положении двадцать девятого августа»: итак, Корнилов приготовился со всеми приличиями положить конец революции.

Крайне правая пресса предупреждала о кровопролитии, которое левые готовят на 27 августа. Провокаторы делали свое дело: социалисты получили множество сообщений о «неизвестных лицах в военной форме», пытавшихся разжечь восстание. Намерение Керенского сотрудничать с Корниловым не мешало реализации других, не контролируемых ими планов правых путчистов.

В воздухе пахло контрреволюцией. 26 августа Петроградский совет профессиональных союзов и Центральный совет фабрично-заводских комитетов вместе поддержали призыв Межрайонного совещания к созданию Комитета общественной безопасности.

В такую суматоху вернулся Львов. Он поспешил в Зимний дворец.

Савинков только закончил рассказ о своей теплой беседе с Корниловым, когда приехал Львов. Керенский, успокоенный докладом Савинкова, спросил Львова, что же тот узнал. И слушал, озадаченный, со все усиливающимся ужасом.

Львов передал Керенскому как требования те уступки, которые избрал Корнилов из предложенных ему – как считал тот, от лица самого Керенского, – мер. Львов доложил: Корнилов хочет, чтобы Керенский приехал в Могилев, – но предупредил об опасности приглашения, как он слышал это из уст Завойко. Керенский, настаивал он, должен бежать.

Керенский засмеялся в нервном недоверии.

Львов сказал с каменным лицом: «Не время для шуток».

Керенский пытался осознать то, что только что услышал. Львов изложил «требования» Корнилова в письменном виде. Военное положение; передача всей власти, включая гражданскую, главнокомандующему; отставка всех министров, включая Керенского. То, что Корнилову казалось обсуждением возможных вариантов, теперь выглядело декларацией путча.

Потрясенный Керенский попросил Львова встретиться с ним в Военном министерстве в 8 часов вечера, чтобы говорить напрямую с Корниловым: он хотел быть полностью уверен в происходящем. Но здесь приключилась последняя нелепость. Львов не успел в назначенный срок. Потому в 8.30, взволнованный настолько, что уже не мог ждать, Керенский позвонил Корнилову и попросту притворился, что Львов был с ним. Под щелчки и треск телефона разыгрывался фарс, все содержание которого было записано.

Керенский: «Здравствуйте, генерал. Владимир Николаевич Львов и Керенский у аппарата. Просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведениям, переданным Владимиром Николаевичем».

Корнилов: «Здравствуйте, Александр Федорович, здравствуйте, Владимир Николаевич. Вновь подтверждая тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия, очерк, сделанный мною Владимиру Николаевичу, вновь заявляю: события последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок».

Теперь Керенский изображал Львова. «Я, Владимир Николаевич, Вас спрашиваю – то определенное решение нужно исполнить, о котором Вы просили известить меня Александра Федоровича только совершенно лично, без этого подтверждения лично от Вас Александр Федорович колеблется вполне доверить».

Корнилов: «Да, подтверждаю, что я просил Вас передать Александру Федоровичу мою настоятельную просьбу приехать в Могилев».

Выдохнув, Керенский попросил Корнилова подтвердить, что Савинков также должен приехать. «Прошу верить, – добавил Корнилов, – что только сознание ответственности момента заставляет меня так настойчиво просить Вас».

«Приезжать ли только в случае выступлений, о которых идут слухи, или во всяком случае?» – спросил Керенский.

Корнилов: «Во всяком случае».

Связь прервалась. Завершилась самая эпохальная сцена взаимного недопонимания в истории.

В штабе Корнилов с облегчением шумно выдохнул. Керенский, думал он, теперь приедет в Могилев и отдаст ему правительство – и даже сам в него войдет.

Керенский тем временем был убежден, что «окончательное решение», которое только что подтвердил Корнилов, состояло не только в том, что он, Керенский, должен к тому приехать, но и в том, что Корнилов получит диктаторские полномочия. Что Керенскому был предъявлен ультиматум. Что его отбрасывают прочь.

Разве Львов не советовал ему спасаться?

Когда Львов наконец появился, Керенский арестовал напуганного гостя.

Его собственные недавние планы ввода военного положения увели Керенского так далеко вправо, что теперь он не знал, может ли он теперь рассчитывать на поддержку Совета и отзовутся ли петроградские массы на какие-либо его призывы. На поспешном заседании кабинета он зачитал расшифровку беседы, доказывающую «измену» Корнилова. От потрясенных министров он потребовал наделить его неограниченной властью перед лицом надвигающейся опасности. Кадеты, тесно связанные с корниловским окружением, возразили, но большинство решило развязать Керенскому руки. Как он и просил, они подали в отставку, оставшись в положении лишь временно исполняющих обязанности.

Так в 4 часа утра 27 августа закончилась Вторая коалиция.

Керенский еще раз отправил телеграмму Корнилову. «Я приказываю вам немедленно передать вашу должность генералу Лукомскому, – диктовал он, – который должен временно вступить в должность Верховного главнокомандующего до прибытия нового Верховного главнокомандующего. Вам предписано немедленно прибыть в Петроград».

Сделав это, он удалился в свои покои по соседству с помещением, где содержался Львов. Голос его смятенного информатора, ходившего по комнате всю ночь, доносился прямо из-за стены.

Рассвет воскресенья, 27 августа, дня торжеств в Совете, был теплым, ясным и напряженным. «Темные личности распускают слухи о готовящемся на воскресенье выступлении и ведется провокационная агитация якобы от имени нашей партии», – предупреждал большевистский «Рабочий». «Центральный Комитет РСДРП призывает рабочих и солдат не поддаваться на провокационные призывы к выступлению и… не принимать участия ни в каких акциях». До сих пор партия боялась больше исходящих от провокаторов внешних угроз, чем внутренних.

А заговорщики ждали своего момента. Тем утром и в следующие два дня готовые начать переворот полковник Л. П. Дюсиметьер и П. Н. Финисов из Республиканского центра, а также их связной со штабом полковник В. И. Сидорин, встречались в петроградских рюмочных, ожидая новостей от Крымова.

Немногим позднее 8 часов утра воскресенья Корнилов получил телеграмму Керенского. Сперва он остолбенел. Вскоре пришел в ярость.

Генерал Лукомский, не менее ошеломленный, отверг особое доверие Керенского. «Остановить начавшееся с вашего же одобрения дело невозможно, – передал он обратно с осязаемым замешательством. – Ради спасения России Вам необходимо идти с генералом Корниловым… Смещение генерала Корнилова поведет за собой ужасы, которых Россия еще не переживала».

Керенский поручил Савинкову военные приготовления к обороне против переворота, в то время как Корнилов приказал 3-му корпусу под командованием Крымова занять город. Керенский отправил им сообщение, в котором убеждал остановиться, уверяя, что не было никакого восстания, которое надо было бы «одолеть» – повод их прибытия ложен. Они не остановились.

По Петрограду начали расползаться неясные слухи о расколе между Корниловым и Керенским. В них фигурировало, конечно, и прежнее соглашение.

Во второй половине дня руководители Совета и их партии собрались на чрезвычайное заседание. Они даже не знали наверняка, что им необходимо обсудить и о чем предстоит спорить. Ситуация была напряженной, но хаотичной.

Только ранним вечером, когда Керенский выпустил прокламацию, дела прояснились. Через Львова, заявлял он, Корнилов потребовал, чтобы контрреволюционный режим получил гражданскую и военную власть. Перед лицом этой серьезной угрозы правительство поручило Керенскому принять контрмеры. С этой целью, разъясняло объявление, было объявлено военное положение.

Корнилов быстро ответил на заявление Керенского, справедливо настаивая, что Львов его не представлял.

«Великая родина наша умирает! – говорил он. – Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского Генерального штаба… Я… заявляю всем и каждому, что мне ничего не надо, кроме сохранения Великой России, и клянусь довести народ – путем победы над врагами – до Учредительного собрания, на котором Он сам решит свои судьбы».

Все генералы – Клембовский, Валуев, Щербатов, Деникин и другие – выразили преданность Корнилову. Союз офицеров восторженно телеграфировал в военные и военно-морские штабы по всей стране, провозглашая конец Временного правительства и настаивая на «твердой и решительной» поддержке Корнилова.

Керенский безуспешно доложил о сражении; Корнилов объявил о начале войны.

Тотчас возникло множество специальных комитетов для мобилизации граждан против переворота, добычи оружия, координации снабжения, коммуникаций, служб. Контролируемый меньшевиками Викжель – Всероссийский исполнительный комитет железнодорожных рабочих – образовал бюро для борьбы против Корнилова, работая с Межрайонным совещанием. Послание было отправлено в Кронштадт. Левые собирали свои силы. Различные фракции партии большевиков боролись в Смольном.

По горькой иронии в ту же самую ночь в Нарвском районе большевистский Петроградский комитет собрался на заседание, запланированное тремя днями ранее в ответ на сомнения выборгских большевиков в верности оценки партией контрреволюционной угрозы. Руководство почти наверняка собиралось зашикать эти тревоги: теперь тридцать шесть партийных функционеров встретились, когда войска Корнилова надвигались на Петроград. Редкий провидец может быть так хорошо отмщен.

Выборгские рядовые члены партии были злы не только на запоздалость оценки руководством тяжелой ситуации, но и на двусмысленный характер тактических резолюций недавнего 6-го съезда. Одна, «О политическом положении», убеждала сотрудничать со всеми противостоящими контрреволюции силами, в то время как «Об объединении партии» объявила меньшевиков пожизненными дезертирами из стана пролетариата, то есть перекрывала возможность сотрудничества с ними. Как же быть?

Участники обсуждения раскололись. Профессиональный революционер Андрей Бубнов, недавно прибывший из Москвы, чтобы вступить в ЦК, предостерег товарищей от доверия к меньшевикам и эсерам. Во время Московского государственного совещания, сказал он им, «сначала они обратились к нам, а потом на нас плюнули». Он был против сотрудничества в какой-либо организации самообороны и настаивал на том, чтобы большевики работали отдельно, направляя массы против Корнилова и Керенского одновременно. Ему противостоял Калинин, со все еще сохранявшихся у большей части руководства антиленинских позиций настаивавший на том, что, если Корнилов действительно близок к свержению Керенского, было бы нелепо большевикам не занять сторону последнего.

Разразилась бурная вражда. Ораторы-радикалы разносили партийное руководство за отсутствие лидерства, «оборончество», убаюкивание масс, за «неясные» действия в Июльские дни и так далее. Встреча выродилась в череду сумбурных жалоб, обид и нападок. Злость отвлекала от экстренности момента, пока кто-то не крикнул: «Давайте перейдем к конкретным мерам обороны».

Каждому было очевидно, что против Корнилова необходимо мобилизоваться столь широко, сколь это возможно. Большевики развернули сеть коммуникаций и составили листовки, призывающие рабочих и солдат к оружию. Были назначены члены партии для координации действий с массовыми организациями. И каждый, включая Бубнова, согласился с тем, что партия должна поддерживать связь с оборонительным органом руководства Совета – «с информационной, – указывалось расплывчато, – целью».

Для Бубнова тогда важность «информационного» обмена с Советом не подлежала сомнению даже при том, что он настаивал «ни в какие сношения с Советским большинством не входить». То был не «диалектический синтез», а временная мера, продиктованная размерами кризиса. Керенский и Корнилов были равно плохи, но в данный момент Корнилов был более плох.

В 11.30 вечера Исполком Совета встретился, чтобы обсудить свое отношение к правительству в свете развивающегося скандала, связанного с недавним союзом Керенского и Корнилова и его краха, и учитывая, что Керенский теперь призывал к созданию Директории – небольшого кабинета министров, наделенного авторитарной властью. Среди более неотложных вопросов они обсуждали, как сохранить революцию.

Умеренные считали, что даже сейчас, чего бы это ни стоило, следовало защищать Керенского.

«Единственное лицо, которое может сейчас создать власть, – Керенский, – сказал меньшевик Вайнштейн. – Если погибнет Временное правительство, погибнет дело революции».

Большевики придерживались наиболее твердой позиции: Временному правительству нельзя доверять вообще. Они высказывались за развитие демократии в армии, передачу земли крестьянам, установление восьмичасового рабочего дня, демократический контроль над промышленностью и финансами и передачу власти революционным рабочим, крестьянам и солдатам. Высказав эти пункты, большевики в Исполкоме Совета в более примирительном духе, чем Ленин или их выборгские товарищи, не привязали резолюцию к их обсуждению. Их оппозиция была резкой, но абстрактной.

Поразительно, но они даже не стали противиться резолюции, которая, хоть и содержала протест против создания желаемой Керенским Директории, наделяла его полномочиями не только поддерживать работу правительства в текущей форме, но и наполнить кабинет тщательно отобранными кадетами. Еще более поразительно то, что они вместе с меньшевиками и эсерами проголосовали за то, чтобы созвать (еще одно) государственное совещание – хотя на этот раз и исключительно из «демократических элементов», левых, – которое должно обсудить вопрос о правительстве и действовать в качестве высшего органа власти вплоть до созыва Учредительного собрания.

Но когда представители Совета рассказали Керенскому о принятых решениях, он остался непоколебим в намерении создать Директорию из шести человек. Это был тупик, и Совету предстояло сделать ход.

«Всякая директория родит революцию», – протестовал Мартов в Совете под энергичные овации. В оппозиции блистал также Луначарский. Он охарактеризовал и Корнилова, и Временное правительство как контрреволюционные силы и потребовал передачи власти правительству рабочих, крестьян и солдат – что означало Советам. Таким образом, Луначарский неожиданно реабилитировал содержание, хоть и в другой форме, лозунга «Вся власть Советам!». Того самого лозунга, который Ленин счел устаревшим.

Но ночь принесла уставшим делегатам известие о том, что генералы один за другим заявляли о поддержке Корнилова. Вопрос о правительстве подгонялся тем, что казалось все большей необходимостью; собрание медленно правело.

Наконец Исполнительный комитет принял предложенную Церетели резолюцию о поддержке Керенского и оставлении за ним права определять форму правительства. Так была одобрена его Директория.

Находившиеся в зале заседаний большевики неистово сопротивлялись ее принятию. Но даже так – впечатляющее свидетельство их умеренности относительно партийной линии – они согласились поддержать «военный союз» с правительством, если оно будет втянуто в серьезную борьбу с контрреволюцией.

Враг приближался. Петросовет выпускал экстренные приказы провинциальным советам, железнодорожникам и солдатам не повиноваться Ставке и обрывать связь контрреволюционеров. Он призывал немедленно исполнять указы Совета – и правительства.

Импульс сотрудничества в ту ночь исходил не только от большевиков к более правым силам, но и обратно. Когда правый меньшевик Вайнштейн предложил создать специальную группу для организации военной обороны, все согласились, что в нее должны войти большевики.

28 августа сотрудник министерства иностранных дел в Могилеве князь Трубецкой отправил телеграмму Терещенко. «Весь командный состав, подавляющее большинство офицерского состава и лучшие строевые части армии пойдут за Корниловым, – предсказывал он. – На его сторону встанет в тылу все казачество, большинство военных училищ, а также лучшие строевые части… Следует присоединить превосходство военной организации над слабостью правительственных организмов».

В Петрограде мобилизация против контрреволюции ускорилась, но новости были стабильно мрачны. В городе слышали, что войска Корнилова достигли Луги, революционный гарнизон которой сдался. Девять эшелонов с войсками проехали станцию Оредеж. Реакция приближалась.

В ответ Совет и многие левые, не исключая большевиков, проявляли панику. Но петроградские рабочие и солдаты в своей массе реагировали по-другому. Мрачные уверения Трубецкого в том, что «в большинстве… народной и городской массы, притупившейся ко всему, – равнодушие, которое подчиняется удару хлыста», были полностью ложными.

Солдаты мобилизовались тысячами против надвигающегося переворота. На заводах рев гудков и сирен собирал рабочих. Они предпринимали заранее продуманные и теперь усиленные меры безопасности и организовывались в боевые отряды.

Некоторые организации предвидели опасность. Петроградский межрайонный комитет Советов, например, уже давно предупреждал о такой угрозе, и он был готов к срочным действиям. Викжель распорядился задерживать «подозрительные телеграммы» и следить за передвижением войск. Ко второй половине дня 28 августа созданный по предложению Вайнштейна Комитет для борьбы с контрреволюцией уже действовал.

По договоренности комитет состоял из представителей меньшевиков, эсеров, большевиков и других демократических организаций. По словам Суханова, «эти массы – поскольку они были организованы – были организованы большевиками и шли за ними. Без нее [организации большевиков. – Ред.] Военно-революционный комитет был бессилен; без нее он мог бы пробавляться одними воззваниями и ленивыми выступлениями ораторов, утерявших давно всякий авторитет. С большевиками Военно-революционный комитет имел в своем распоряжении всю наличную организованную рабоче-солдатскую силу… И несмотря на то что они были в меньшинстве, совершенно ясно: в Военно-революционном комитете гегемония принадлежала большевикам.

Комитет держал связь с возникающими самоорганизованными импровизированными группами обороны. Крайне важной задачей, которая для большевиков являлась условием их участия, было вооружение рабочего ополчения. Преображение 40 тысяч человек практически за одну ночь. Резчики, металлисты, рабочие всех отраслей промышленности превратились в армию. В заводских цехах гулом отдавались звуки неровного марша – музыка нового ополчения.

«Мастерская превратилась в лагерь, – вспоминал Ракитов, один из красногвардейцев, как их все чаще будут называть. – За станками стоят токаря, через плечо – подсумок, винтовка – у станка».

Сорок тысяч человек быстро освоились в этих новых ролях. Они находили время на то, чтобы сфотографироваться со своими отрядами. С разной степенью умения держали они свои винтовки перед камерами; их лица неподвижны, раздражены, возбуждены, решительны. Многие гвардейцы с гордостью одевались не в рабочую одежду или в подобие военной формы, но в лучшее платье – как в церкви, на свадьбе или на похоронах. На них, приклонивших колени в боевой изготовке, по особому поводу сидели жесткие костюмы, прямые и тугие галстуки, котелки или шляпы на головах. Этим поводом была самооборона.

Большевики преодолели тактические разногласия. Они сотрудничали с умеренными, но таким образом, что эти вооруженные рабочие были в авангарде обороны.

В самом Петрограде большинство учащихся военных училищ поддерживали Корнилова, но это ни в коей мере не означало, что все они желали за него сражаться; а казаки сохраняли нейтралитет, отказываясь драться за какую-либо из сторон. Все остальные военные части в городе отправили отряды для строительства защитных сооружений в его уязвимых местах.

В напряженной военной атмосфере было опасно открыто выказывать поддержку Корнилову. На улицах Выборгского района разозленные солдаты убили нескольких офицеров, отказавшихся признать власть революционного комиссара. В Гельсингфорсе команда линкора «Петропавловск» проголосовала за казнь офицеров, не поклявшихся в поддержке «демократических организаций».

Шлиссельбургские пороховые заводы отправили в столицу баржу гранат для распределения между заводскими комитетами. Эстонские и финские советы послали выражения солидарности. По всему Петрограду плакаты Совета, сурово критикуя пьянство, призывали к дисциплине. Городская Дума образовала комиссию для помощи в распределении продовольствия. Что более важно, она избрала делегацию, которая должна была отправиться в Лугу для агитации среди корниловских войск.

На юге Петрограда вооруженные рабочие возводили баррикады. Через дороги они протянули колючую проволоку, а на подступах к городу вырыли траншеи. Пригороды превратились в военные лагеря.

Инициатива стала ускользать от правых. Они это почувствовали. Они отступили.

Во второй половине дня 28 августа Милюков предложил себя в качестве посредника в надежде убедить Корнилова уступить. Высокопоставленный кадет Кишкин убеждал Керенского сложить полномочия в пользу Алексеева, поддерживавшего Корнилова. Большинство (действующих) министров Керенского тотчас поддержали это предложение, и даже иностранные представители советовали ему обдумать «предложение».

Совет, однако, категорически воспротивился любому подобному действию. В силу самих масштабов революционной обороны, ключевым элементом которой быстро стал Совет, и в страхе перед возможным сопротивлением рабочих и солдат в том случае, если он пойдет против их позиции, Керенский был вынужден отвергнуть напор переговорщика.

28 августа Дюсиметьер и Финисов тихо отбыли в Лугу. В Петрограде они оставляли Сидорина с кассой из денег Путилова и Общества экономического возрождения России, предназначенной для финансирования переворота по их сигналу. Его целью будет состряпать «большевистский мятеж», чтобы оправдать его военное подавление.

Но неудачи правых участились. В тот же вечер на подходе к городу была задержана Уссурийская конная дивизия; она достигла Ямбурга лишь для того, чтобы обнаружить, что до Викжеля дошло ее послание: железнодорожные рабочие уничтожили пути. Они оказались заблокированы, обездвижены, выбиты из колеи и разделены. Отдельные части Дикой дивизии добрались до Вырицы всего в 37 милях от столицы. Но там их поезд тоже уткнулся в разобранные рельсы. Революционные дороги вздымались вверх, как сломанная кость.

Корниловские войска были отрезаны – но они не были одиноки.

Там, где кончался их путь, их встречало множество делегаций. Они приходили из Комитета народной борьбы с контрреволюцией, из районных советов, с заводов, из гарнизонов, из Центрофлота, из Флотского комитета и от 2-го Балтийского флотского экипажа. Прибывали также и местные жители. Все по кустам и среди деревьев бежали к пыхтящему поезду. Целью была агитация. Они пришли, чтобы просить Дикую дивизию отвергнуть попытки использовать ее в качестве орудия контрреволюции.

На счастье революционеров, когда случился кризис, в Петрограде находился Исполнительный комитет Союза мусульманских Советов. Навстречу поезду он отправил собственную делегацию, одним из членов которой был внук имама Шамиля. Для народов Кавказа, к которым относились и служащие Дикой дивизии, Шамиль был легендарным героем освободительной борьбы XIX века. Теперь наследник этой прославленной крови умолял их принять сторону революции, которую они были посланы похоронить.

На самом деле солдаты Дикой дивизии не знали целей своей переброски. Изначально они не были расположены поддерживать Корнилова, и чем больше слушали агитаторов, тем меньше становилась их готовность. Когда наступала темнота и опускалась ночь, они слушали, спорили и обдумывали то, что им говорили. Их поезд и его окрестности превратились в дискуссионный зал, где разворачивалось множество срочных споров. Офицеры потеряли надежду.

В Петрограде Комитет народной борьбы, предупрежденный о том, что офицеры определенных частей помогали Корнилову нарочитой медлительностью, вялостью исполнения приказов и неадекватными решениями, послал комиссаров для наблюдения за мобилизацией. В городе бурлила Красная гвардия. Три тысячи вооруженных матросов прибыли из Кронштадта с предложением помощи. Центральный совет фабрично-заводских комитетов координировал приготовления. Союз металлистов – на тот момент самый мощный профсоюз в России – предоставил в распоряжение Комитета народной борьбы свои деньги и организационные умения.

По приказу Керенского Савинков и Филоненко пытались следить за большевиками по меньшей мере столь же усердно, сколь и предупреждать нападение Корнилова. Мнение о том, что эти двое отвечали за оборону Петрограда, является очевидной ложью. В лучшем случае они были наблюдателями за работой Советов и рядовых активистов.

Большевики были незаменимы для обороны. Настолько, что когда несколько членов их партии сбежали из-под стражи в штабе милиции Второго района, Комитет народной борьбы в чрезвычайном порядке постановил «с целью участия в общей борьбе» оставить их на свободе.

Прямо говоря, линия партии заключалась в том, чтобы снизу вверх продавить как можно более массовую мобилизацию против Корнилова без поддержки Временного правительства. Журналист Чемберлен пишет, что они защищали правительство не всерьез.

В атмосфере самоорганизации и массовых митингов вернулось знакомое требование. «Ввиду усиления буржуазного контрреволюционного движения, – постановляла группа рабочих трубочной фабрики, – вся власть должна быть передана Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». 29 августа тысячи рабочих Путиловских заводов потребовали правления «представителей революционных классов». Рабочие Новоадмиралтейской судоверфи требовали, чтобы власть была «передана в руки рабочих, солдат и беднейшего крестьянства и отвечала перед советами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов».

Лозунг «Вся власть Советам!» определенно вернулся.

«Беспорядков не ожидается, – телеграфировал Крымову отчаянно пытавшийся сдержать его Керенский. – В ваших корпусах нет нужды».

Как будто в этот момент Керенский еще контролировал Крымова. Но и Крымов уже не контролировал свои войска. Уссурийская казачья кавалерийская дивизия, все еще застрявшая в Ямбурге (сегодня известном как Кингисепп), была окружена толпами членов Нарвского и Ямбургского Советов, военных отрядов, массовых организаций и местных заводов, не считая делегации под руководством Церетели. Зачитывания прокламации Керенского было достаточно для того, чтобы покончить с решимостью казаков.

Сам Крымов с 1-й Донской казачьей дивизией был блокирован, окружен, осажден бойцами 20-тысячного гарнизона в Луге. Уличные агитаторы беспрестанно окружали поезд, выкрикивая призывы в окна к смущению казаков и к ярости Крымова. Корнилов приказал ему маршем преодолеть последние мили до Петрограда, но гарнизон Луги не допустил бы этого – и к тому моменту казаки уже не возразили бы ему. Разъяренный Крымов мог лишь смотреть, как его люди отлучаются на различные митинги, а их готовность сражаться тает на глазах.

Поздно 29 августа в Петрограде телеграмма Дюсиметьера и Финисова достигла их подельника Сидорина. Бросающее в озноб побуждение: «Действуйте немедленно по инструкции». Они просили спасительного восстания.

Но было слишком поздно, как пришлось признать даже их правым сторонникам. Генерал Алексеев, понимая безнадежность попытки переворота, пригрозил самоубийством в случае реализации плана провокации.

К 30 августа мятеж Корнилова потерпел поражение.

«Без единого выстрела мы победили», – писал Керенский десять лет спустя. «Мы» здесь поразительно необъективно.

Все новости из России Ленин получал с задержкой. К нему опоздали вести об угрозе, опоздали и известия о ее предотвращении. 30 августа, когда ЦК встретился в Петрограде, а город с облегчением выдохнул, он в спешке написал в ЦК.

Письмо Ленина не было прямым извинением за утверждения о том, что контрреволюция была «продуманной уловкой меньшевиков и эсеров». Но оно, возможно, имплицитно все-таки содержало нечто подобное в выражении чистого удивления: «Неожиданный… и прямо-таки невероятно крутой поворот событий». Конечно, любая такая перемена обязана повлечь за собой другие. «Как всякий крутой поворот, – писал он, – он [переворот и сопутствующие обстоятельства] требует пересмотра и изменения тактики».

Ранее в том же году в Цюрихе, пытаясь обратить румынского поэта Валериу Марку в революционное пораженчество, Ленин сказал ему фразу, ставшую впоследствии знаменитой. «Степень своего радикализма, – сказал он, – следует сопоставлять с самой реальностью». А что за радикализм без сюрпризов?

Радикальная действительность теперь ошеломила его.

Иногда строятся предположения о том, что во время Корниловского кризиса большевики под руководством Ленина вступили в энергичное, эффективное, хотя и обособленное сотрудничество с правительством. Это не так: ко времени, когда начали прибывать ленинские инструкции, партия уже на протяжении нескольких дней состояла в Комитете народной борьбы, а мятеж в целом был провален. Обозначение Лениным курса, напротив, стало прекрасным примером легитимации post factum.

Он не обозначил, какое сотрудничество с меньшевиками и эсерами, которых недавно сам вынес за рамки приличия, считать «допустимым», но говорил о его необходимости. Он писал: «Мы будем воевать, мы воюем с Корниловым, как и войска Керенского, но мы не поддерживаем Керенского», – что, в общем, в точности соответствовало событиям. В тот же день, когда он сочинял свое письмо, московская большевистская газета «Социал-демократ» заявила: «Революционный пролетариат не может терпеть диктатуру ни Корнилова, ни Керенского».

Слабость Керенского Ленин предлагал показать, демонстрируя его колебания и выдвигая максималистские требования – передачу помещичьих земель крестьянам, рабочий контроль, вооружение рабочих. Это последнее, конечно, уже было сделано. Объяснима одобрительная приписка, которую Ленин прибавил к письму перед его отправлением: «Прочитав, после написания этого, шесть номеров «Рабочего», должен сказать, что совпадение у нас получилось полное».

30 августа образцовая Дикая дивизия Корнилова подняла красный флаг. Уссурийские казаки выказали лояльность Временному правительству. Генерал Деникин был взят под стражу собственными войсками. Командующие другими фронтами начали выказывать поддержку правительству против заговора правых. В Луге, где Крымов получил ложный сигнал тревоги от Финисова и Дюсиметьера о том, что в любой момент готовы разразиться «большевистские беспорядки», донские казаки радикализовались настолько, что перешептывались о его аресте.

Тем вечером прибыл посланец от правительства. Этот человек обещал Крымову безопасность и пригласил его в столицу на встречу с Керенским.

Как всегда безрезультатно, Керенский хотел покончить с беспорядком. Но левые, даже спасши Петроград, пугали его почти столь же, сколь правые. К примеру, уволив Савинкова за близость к ряду заговорщиков, он поставил на его место Пальчинского, политика которого была крайне схожей, – и одним из первых их шагов стало закрытие большевистского «Рабочего» и горьковской «Новой жизни». Будто чтобы подчеркнуть этот момент, Керенский назначил начальником Генштаба генерала Алексеева – человека, по взглядам практически идентичного Корнилову.

С тонущего корабля начали бежать крысы, шокированные – шокированные! – любыми предположениями о том, что они могли поддерживать Корнилова. Родзянко громко заявил: «Заводить сейчас междоусобия и ссоры – преступление перед родиной». Попутно он пытался уверить, что знал о заговоре лишь то, что прочитал в газетах.

Нелепый Владимир Львов в своей камере прослышал, что прилив пошел на убыль. Он послал Керенскому сердечные поздравления с восторгами о том, что он «друга избавил от когтей Корнилова».

Тем вечером Крымов прибыл в спокойный город.

Утром 31 августа Крымов и Керенский встретились для острой дискуссии в Зимнем дворце. Что именно было сказано, неизвестно.

Вероятно, Керенский обвинил Крымова в мятеже, что тот, вероятно, неубедительно отвергал. Как и Корнилов, Крымов был взбешен двуличием Керенского, его необъяснимым, с их точки зрения, поворотом. Наконец слишком обессиленный, чтобы продолжать разговор, Крымов согласился на последующую встречу и направился домой к своему другу.

«Последняя карта спасения родины бита, – сказал он хозяину дома, – больше не стоит жить».

Крымов удалился в свою комнату. Там он написал записку Корнилову, достал пистолет и выстрелил себе в сердце.

Содержание его последнего письма остается неизвестным.

Керенский приказал создать комиссию для расследования попытки переворота. Но, продолжая пытаться наладить отношения с презиравшими его правыми, он ограничивал круг расследования отдельными личностями и не включал в него организации. Он продолжал строить планы по обустройству авторитарной коалиции правых социалистов и либералов, укрепляя силы кадетов.

Но на улицах Петрограда именно радикальные рабочие и солдаты нанесли поражение заговору, и они были уверены в своих силах. Неудача корниловского мятежа опять сместила влево политические настроения. Солдаты Петроградского гарнизона объявили, что со «всякой коалицией… все верные сыны народа будут бороться так же, как и с Корниловым». Теперь они требовали власти рабочих и беднейшего крестьянства. 2-й пулеметный полк настаивал на том, что «единственным выходом из настоящего положения может быть только передача всей власти в руки трудящихся».

Прежде нейтральные отряды стали менять ориентацию – как рабочие на заводах, подконтрольных умеренным социалистам. На передаче власти Советам, левом единстве, подавлении контрреволюции и создании исключительно социалистического правительства с целью заключить мир настаивало множество течений – большевики, левые эсеры, меньшевики-интернационалисты, неприсоединившиеся. Товарищ Мартова Ларин дошел до предела в конфликте с поддерживавшими коалицию меньшевиками и с несколькими сотнями рабочих перешел на сторону большевиков.

К концу дня 31 августа Всероссийский центральный исполнительный комитет Совета обсуждал правительство и свое к нему отношение. Приведя в пример силу и единство Совета перед Корниловым, его способность спасти город, Каменев выдвинул предложение.

С точки зрения большевиков, это предложение, как и сам Каменев, было, несомненно, умеренным – но оно представляло фундаментальный отход влево от практики Совета. Отрицание компромисса. Каменев призывал к созданию национального правительства из представителей лишь рабочего класса и бедного крестьянства. К конфискации помещичьей земли без компенсации и передаче ее крестьянам. К рабочему контролю над промышленностью. К всеобщему демократическому миру. Хотя Каменев с легкомысленным видом утверждал, что «фракцию большевиков интересует не техническая сторона, а те силы, которые войдут в состав этой власти», его предложение было истолковано как призыв к передаче всей власти Советам.

В 7.30 Исполнительные комитеты разошлись без голосования. Немного спустя там же собрался сам Петроградский Совет. Под резким сиянием ламп масса делегатов совещалась, пока стрелки часов не уткнулись в потолок. Они обсуждали предложение Каменева, когда заканчивался август и начинался сентябрь, и продолжили делать это с наступлением нового дня.

Казалось, родилась новая, общая воля к созданию левого правительства. Путь к социалистическому единству. К власти.

Глава 9

Сентябрь: компромисс и недовольство

В пять утра 1 сентября после продолжительного изматывающего обсуждения предложения Каменева и отношений с правительством в целом Петроградский Совет проголосовал.

Эсеры предложили Исполнительному комитету сформировать кабинет министров, ответственный перед Временным революционным правительством, но настаивали, чтобы в него входили некоторые буржуазные группы – кроме кадетов. В эти часы сразу после корниловского выступления кадетов презирали за соучастие в заговорах.

Предложение эсеров отвергли. Вместо этого собрание проголосовало в пользу Каменева.

Солдаты в Совете в два раза превосходили рабочих численностью, но многие из них все еще были при исполнении, поэтому при подсчете голосов присутствовала лишь относительно небольшая группа. Предложение Каменева было умеренным в сравнении с «ленинизмом» VI съезда партии. Тем не менее это был крайне напряженный момент.

В марте большевистская оппозиция Временному правительству проиграла, получив унизительные 19 голосов из 400. В апреле выступление против участия в кабинете министров принесло им 100 голосов из 2000. Но теперь, даже после фиаско июльских дней, месяцы правительственного и экономического кризиса, военных неудач, а также неожиданная попытка контрреволюционного переворота полностью изменили расстановку политических сил. Теперь, с поддержкой левых меньшевиков и левых эсеров (большинство эсеров столицы к тому времени были левыми), Петроградский Совет впервые принял большевистское постановление: 279 проголосовали за, 115 против, а 51 воздержался.

Голосование, казалось, говорило о благоприятной возможности. Пожалуй, большевики и другие социалисты смогут найти общий язык.

Такие совместные устремления дошли до неожиданных мест. В своем финском подполье Ленин сел за написание документа «О компромиссах».

На VI съезде он говорил, что Советы следуют за своими руководителями, «как овцы на скотобойню». Он исключал любую возможность совместной работы с меньшевиками и эсерами, настаивал на безусловной необходимости насильственного захвата власти. Но «теперь, и только теперь», – писал он, в очередной раз головокружительно меняя курс, – «может быть всего в течение нескольких дней или на одну-две недели» у социалистического советского правительства была возможность установиться «вполне мирно».

Пораженный широким выступлением против кадетов и впечатляющей мобилизацией Советов против Корнилова, Ленин предположил, что его партия может «вернуться» к доиюльскому требованию «вся власть Советам»: так или иначе, на этот призыв никто не ответил. Он допускал, что «мы… можем предложить добровольный компромисс» с умеренными социалистами.

Ленин предложил, что эсеры и меньшевики могут образовать исключительно социалистическое правительство, ответственное перед местными Советами. Большевики останутся вне правительства (участие в правительстве «невозможно… без фактического осуществления условий диктатуры пролетариата и беднейшего крестьянства»), но не будут агитировать за захват власти. Вместо этого, предполагая, что состоится созыв Учредительного собрания и будет действовать свобода пропаганды, большевики будут «мирным движением», стремящимся завоевать влияние в Советах.

«Может быть, это уже невозможно? – писал Ленин об этом призыве, обращенном в особенности к рядовым членам партий меньшевиков и эсеров. – Может быть. Но если есть даже один шанс из ста, то попытка осуществления такой возможности все-таки стоила бы того, чтобы осуществить ее».

Поздно вечером 1 сентября Всероссийский исполнительный комитет возобновил заседание. И будто бы для того, чтобы сокрушить пока еще неведомые, заманчивые мысли Ленина, они склонили меньшевиков и эсеров к отказу признать то, что Петроградский Совет пропустил резолюцию Каменева. Вместо этого они высказались в поддержку Керенского, несмотря на его заявление в тот же день, что вся власть принадлежит так называемому «Совету пяти», Директории, создания которой он добился.

Каменев насмехался над своими противниками. Он беспощадно издевался над ними за то, что они бездействуют, пока Керенский «превращает [их] в ничто». «Надеюсь, – говорил он, – что вы отобьете этот удар так же, как отбили нападение Корнилова». Мартов, все еще непреклонно выступавший против какой-либо Директории, предложил создать полностью социалистическое министерство. Но большинство его не поддержало. Вместо этого они – что могло бы быть горькой пародией на буксующую бюрократию – предложили созвать еще одно совещание, на этот раз «Демократическое совещание», для «всех демократических элементов».

Его цель? Почти невероятно, но цель – обсудить состав правительства.

Ранним утром 2 сентября комитет отклонил предложения большевиков и меньшевиков-интернационалистов. Вместо этого они выразили поддержку Керенскому.

Ленин узнал о решении на следующий день, как раз готовясь отправить заметку «О компромиссах». Неудивительно, что он добавил к ней короткий и мрачный постскриптум: «Я говорю себе: пожалуй, предложение компромисса уже запоздало. Пожалуй, те несколько дней, в течение которых мирное развитие было еще возможно, тоже прошли… Остается послать эти заметки в редакцию с просьбой озаглавить их: «Запоздалые мысли»… иногда, может быть, и с запоздалыми мыслями ознакомиться небезынтересно».

Единственная уступка Керенского Совету – исключение из его диктаторской Директории всех кадетов. Алексеев занял пост начальника штаба, а Корнилова с тридцатью другими заговорщиками перевели в Быховский монастырь, где сочувствующие тюремщики разрешили ему оставить при себе личную охрану, а семьям дозволялось посещать заключенных два раза в день.

Стремясь подавить радикальную пропаганду, Керенский приказал командирам, комиссарам и армейским организациям прекратить деятельность в войсках. Приказ не возымел никакого действия. К тому времени все знали, что он вел переговоры с Корниловым, и это лишило Керенского последних крох влияния. Лишь умеренные социалисты все еще прислушивались к нему. В глазах правых он предал главную надежду России; в глазах левых, особенно солдат, Керенский договаривался с Корниловым о возвращении ненавистной офицерской власти.

Керенский оставался главой правительства не благодаря своей силе, а вопреки слабости, удерживаясь на должности из-за повсеместного напряжения. Если это все еще была, как описывал Ленин, эквилибристика, то наихудшего толка – бонапартизм презираемого.

И все же умеренные социалисты все еще были уверены, что власть должна оставаться у Керенского, в соответствии с представлением о «двух стадиях», которое лежало в основе их политики и служило причиной настойчивости на коалиции. Союз с либералами не подлежал обсуждению. Даже выступая против отдельных приказов Керенского, они подчеркивали, что он имеет право их отдавать.

4 сентября Керенский потребовал роспуска всех революционных комитетов, появившихся во время кризиса, в том числе Комиссии по борьбе с контрреволюцией. Эта комиссия немедленно организовала собрание, что само по себе было актом гражданского неповиновения, и дерзко выразила уверенность: с учетом наличия угрозы контрреволюции такие организации продолжат деятельность.

Проявление такой непокорности на местах, а также нарастающий радикальный раскол между левыми и правыми фракциями меньшевиков и эсеров поддерживали в Ленине надежду на возможность компромисса, вопреки его постскриптуму к недавней заметке. Между 6 и 9 сентября в «Задачах революции», «Русской революции и гражданской войне» и «Одном из коренных вопросов революции» он продолжил мысль, что Советы могут мирно прийти к власти. Он даже выразил некоторое уважение к недавним начинаниям своих политических противников, провозглашая, что союз большевиков, меньшевиков и эсеров при советском режиме гарантирует невозможность гражданской войны.

Эти статьи ужаснули его сопартийцев, особенно в Московском областном бюро и Петербургском комитете. Можно подумать, что они должны привыкнуть к ленинским переменам курса, но вот, они все-таки изумились такому повороту, ведь еще недавно Ленина защищали слева от умеренных большевиков. Теперь же «Рабочий путь» отказал в публикации заметки «О компромиссах» из-за ее слишком примирительных позиций.

И веские причины сомневаться, что это новое устремление к сотрудничеству принесло бы плоды, действительно были, даже если не учитывать, что Всероссийский исполнительный комитет выразил поддержку Керенскому. 3 сентября объявили о созыве недавно запланированного Демократического совещания, и для левых это не сулило ничего хорошего. Из 1198 делегатов доля городских рабочих и солдат была очень мала в сравнении с более консервативными сельскими Советами, земствами и кооперативами.

Тем не менее большевики разослали внутренние инструкции своим делегатам. Все-таки нынешний подход Ленина казался совместимым и с правым крылом партии, с точкой зрения таких, как Каменев, который считал страну незрелой для социалистической революции, и с более радикальными сопартийцами, которые во власти Советов могли видеть переходную форму от капитализма. Кроме того, все это время не прекращалось сильное давление со стороны народа, надежда на межпартийное социалистическое единство. Казалось, попробовать стоит.

Население страны раскалывалось не только на левых и правых, но и на политизированных и равнодушных. В результате, хоть это и может показаться странным, с ростом социального напряжения уменьшалась явка на выборы бесчисленных местных органов управления. К примеру, в июне на муниципальных выборах в Москве было подано 640 000 бюллетеней, а теперь, три месяца спустя, – только 380 000. А те, кто все-таки голосовал, тяготели к более крайним позициям: доля кадетов выросла с 17,2 % до 31,5 %; большевики стремительно взлетели с 11,7 % до 49,5 %. Количество голосов за центристов значительно упало. Доля меньшевиков снизилась с 12,2 % до 4,2 %, а эсеров – с 58,9 % до 14,7 %.

В Ревеле, Пскове, Гельсингфорсе, Самаре и Ташкенте, а также в Петрограде левые эсеры получили контроль над партийными организациями и комитетами. Они требовали проведения Всероссийского съезда Советов и полностью социалистического правительства. Руководство российских эсеров оказалось парализованным перед оживившейся левой фракцией, пытаясь свысока не обращать внимания на происходящее. Оно, среди прочих, «исключило» петроградскую ячейку за уклон влево: это было бессмысленное исключение без каких-либо санкций; все ресурсы остались у радикалов. ЦК эсеров делал основную ставку на Учредительное собрание, запланированное (тогда) на ноябрь.

В Баку, где еще несколько недель назад на уличных собраниях затыкали большевистских ораторов, идеи партии начали захватывать фабричные комитеты и собрания. «Замечающаяся во всей России большевизация проявилась в самых широких размерах и в нашем мазутном царстве, – писал верный последователь большевиков Шаумян о своем регионе. – И это еще задолго до корниловщины [Корниловского наступления]. Вчерашние хозяева положения – меньшевики не смеют показываться в рабочих районах. Наряду с большевиками стали усиливаться эсеры-интернационалисты [левые] …и выступают в блоке с большевиками».

По всей империи разделялись меньшевики. Некоторые склонялись к правым, как в Баку; на другом полюсе были меньшевики из Тифлиса (Грузия), занявшие твердую левую позицию, выступавшие за единое социалистическое правительство, в которое должны входить большевики.

5 сентября настала очередь Московского Совета одобрить предложение Каменева от 31 августа. Съезд Советов в Красноярске (Сибирь) отдал большинство голосов большевикам. 6 сентября, после публикации ленинской заметки «О компромиссах», в Екатеринбурге (Урал) власть перешла в руки Советов, рабочие отказались признавать Временное правительство. В знак протеста против керенской Директории девятнадцать комитетов Балтийского флота отдали распоряжение всем кораблям ходить под красным флагом.

Национальные устремления российских меньшинств усиливались, пусть даже не всегда их сопротивление принимало социалистические формы. В Ташкенте (Узбекистан) разгоралось напряжение между русским населением и узбеками-мусульманами, и 10 сентября местные солдаты создали революционный комитет, изгнали представителей правительства и захватили город. С 8 по 15 сентября Украинская рада вызывающе провела Съезд народов России, в котором приняли участие украинцы, евреи, поляки, литовцы, татары, турки, бессарабские румыны, латыши, грузины, эстонцы, казахи, казаки и представители различных радикальных партий. Конгресс, обостряя риторику «культурной автономии», согласился, что Россия должна быть «федеративно-демократической республикой», каждая составляющая которой самостоятельно решает, как взаимодействовать с остальными. За исключением Польши и в меньшей степени Финляндии, никто не говорил (и тем более не выдвигал формальных требований) о независимости. Тем не менее стремление к независимости присутствовало, пусть и в скрытой форме; позже оно выйдет на первый план.

Президиум Петроградского Совета, состоявший из правых меньшевиков и эсеров, отказался принимать всерьез победу Каменева от 1 сентября, считая ее следствием крайней усталости Совета в ту ночь. 9 сентября они пригрозили уйти в отставку, если решение не будет пересмотрено.

Большевики боялись, что не смогут второй раз провести предложение. В попытке перехватить сомневающихся и нарастить влияние они предложили расформировать президиум, созвать более справедливый и пропорциональный состав, включив в него ранее отсутствовавшие фракции, в том числе большевиков. «Если коалиция с кадетами считается приемлемой, – убеждали они в палате, – в этом органе они безусловно смогут работать и в коалиции с большевиками».

К этой уловке добавил завершающий штрих Троцкий.

Давным-давно, в первые дни Петроградского Совета, вспомнил он, сам Керенский, конечно, был в составе Президиума. Так что же, спросил Троцкий, считает ли Президиум Керенского из диктаторской Директории своим участником до сих пор?

Из-за этого вопроса центристы оказались в гнусном положении. Керенского теперь поносили как контрреволюционера, но политическая приверженность сотрудничеству не давала умеренным меньшевикам и эсерам выступать против него.

Президиум признал, что Керенский и правда был одним из них.

Со времен Банко за столом не было столь неугодного призрака. Из-за оскорбительного членства Керенского равновесие сместилось в пользу более широкого представительства в Президиуме. Петроградский Совет встал на сторону большевиков (519 голосов против 414, 67 воздержалось) и выступил против Президиума, в том числе против его отсутствующего и крайне нежелательного участника. Скомпрометированный Президиум в знак протеста ушел в отставку в полном составе.

Нельзя утверждать, что за большевиками теперь была решительная поддержка Совета. Они все еще не могли быть уверены, что смогут провести все свои предложения. Тем не менее эта политическая процедурная интрига была триумфом. Позже Ленин осудит ее как излишне примиренческую – грубый и неубедительный укор, если вспомнить ее успех и результаты.

Восходящая динамика крестьянской войны в сентябре не замедлилась. Число ее участников тоже росло, они грабили все больше поместий, с большей жесткостью, часто с поджогами, часто объединяясь с солдатами и дезертирами. Поместья горели – в Пензе, Саратове, Казани и особенно в Тамбове. Восстали сельские Советы. Разрушения и кражи переросли в полномасштабную жакерию.

Иногда случались громкие убийства, как, например, убийство помещика князя Вяземского в предыдущем месяце, поразившее либеральную общественность, так как он был известен своей благотворительной деятельностью. Положение дел дошло до того, что Совет Союза частных землевладельцев Тамбовской губернии подал мольбу о помощи, подписавшись как «Союз несчастных землевладельцев».

Чиновник Козловского уезда составил список нападений на местные поместья за первую половину сентября. Он задокументировал пятьдесят четыре случая, записав в том числе «состояние поместья». Перечень крестьянской ярости и разгрома. «Разорено». «Разорено и частично пожжено». «Разорено и сожжено». «Разорено».

В городах волна стачек захлестнула не только профессиональных рабочих, но и работников умственного труда, неквалифицированных рабочих, санитаров, врачей, чиновников. Теперь постоянно случались стычки красногвардейцев и правительственной милиции, и не всегда они обходились без крови. Хозяева запирались от рабочих; голодающий пролетариат сбивался в банды и громил дом за домом, преследуя спекулянтов, зарабатывающих на продуктах, и разыскивая сами продукты.

«В сущности, в Петрограде царила анархия», – писал К. И. Глобачев. Сам бывший глава Охранки провел дни с февраля по август в темном замке «Крестов» в наказание за свою должность. Однако его наблюдения точны: «Уголовщина увеличилась до невозможных размеров. Ежедневно наблюдались грабежи и убийства, не только ночью, но и среди бела дня».

Тюрьмы больше не могли удерживать заключенных: из-за политических потрясений или недосмотра охранников бесчисленные преступники просто вышли из тюрьмы на свободу. Сам же Глобачев остался в стенах «Крестов» по собственному выбору, опасаясь того, что может случиться на революционных улицах с агентом тайной полиции старого режима.

В городе Острогожске Воронежской области грабители разоряли магазин спиртного в течение трех буйных дней, что закончилось огромным пожаром. К тому времени, когда войска наконец усмирили эту апокалиптично-нигилистическую пьянку, пятьдесят семь человек были мертвы, из них двадцать шесть сгорели заживо.

В «Воле народа», газете правых эсеров, вышла статья о нарастающей анархии с сжатым, нервным, пулевой точности перечнем событий «в сущности, гражданской войны»:

Бунт в Орле…

Ратуша в Ростове подорвана динамитом…

Крестьянские погромы в Тамбовской губернии…

Разбойничьи банды на дорогах в Пскове…

Солдаты грабят поезда на Волге около Камышина…

Насколько хуже, размышляли в газете, все может стать? Они винили большевизм.

Советы по всей России смещались влево. В Астрахани собрание Советов и других социалистов 276 голосами против 175 отвергло меньшевистские/эсеровские призывы к объединению – в том числе с группами, связанными с Корниловым. Вместо этого делегаты поддержали призыв большевиков передать власть рабочим и беднейшему крестьянству.

В середине сентября военная разведка доложила об «открытой враждебности и злобе… со стороны солдат; даже самое незначительное событие может вызвать беспорядки. Солдаты толкуют… что все офицеры – последователи генерала Корнилова… [и] должны быть убиты». Военный министр сообщал эсерам, что «участились нападения солдат на офицеров; они стреляют и бросают гранаты в окна зданий, где проходят офицерские встречи». Он так объяснял солдатскую ярость: «Сразу после объявления Корнилова мятежником армия получила от правительства инструкции продолжать выполнение его приказов. Никто не хотел верить, что приказ, настолько противоречащий предыдущим инструкциям, может быть правдой».

Но он был правдой. Так вело себя осыпающееся правительство Керенского.

Праздничный настрой марта и апреля сменился чувством завершения, окончания, и не мирного, а гибельного, в грязи и огне войны.

Воодушевленный язык ранних дней заглушало звериное бормотание. «Где нынче подвиг? где жертва?» – вопрошал писатель Александр Ремизов у этого апокалиптического мира. Он не находил ответов. Только видения. «Гарь и гик обезьяний».

14 сентября в знаменитом Александринском театре Петрограда открылось Демократическое совещание. Зал оживляли красные флаги, будто кричащие о единстве целей левых, которого как раз и не хватало. На сцене позади стола президиума стояли декорации: за динамиками возвышались искусственные деревья и двери в никуда.

Ожидания радикалов по поводу совещания и так не были большими, но пропали совсем, когда присутствующие объявили о своей партийной принадлежности. Присутствовало 532 эсера, и лишь 71 из них был из воинствующего левого крыла; 530 меньшевиков, из них 56 интернационалистов; 55 энесов; 17 беспартийных и 134 большевика. Состав совещания был сильно перекошен в пользу центристов. Тем не менее большевики считали себя обязанными попытаться использовать совещание, чтобы настоять на компромиссном социалистическом правительстве.

На предварительном партийном совещании Троцкий настаивал на передаче власти Советам, а Каменев, сомневающийся в готовности России к преобразованиям и надеющийся сначала расширить поддержку правления рабочих, выступал за передачу государственной власти «не Совету», а социалистической коалиции. Разница между двумя этими позициями говорила о различном концептуальном представлении истории. Но в то время в глазах партийных делегатов различия казались всего лишь небольшими стратегическими нюансами. Как бы то ни было, суть в том, что большевики были с головой вовлечены в совещание, были готовы маневрировать, чтобы договориться о сотрудничестве с умеренно левыми партиями ради коалиции и мирного развития революции. То есть сделать то, о чем Ленин твердил с самого начала месяца.

Так что когда на второй день совещания руководство большевиков получило два новых письма от их главы из подполья, это был гром среди ясного неба.

С каменной уверенностью он переменил мнение о всех своих недавних предположениях о примирении.

«Получив большинство в обоих столичных Советах рабочих и солдатских депутатов, – начиналось первое послание, – большевики могут и должны взять государственную власть в свои руки». Ленин осмеял совещание как сборище «соглашательских мелкобуржуазных верхов». Он потребовал, чтобы большевики объявили о необходимости «немедленной передачи власти революционным демократам во главе с революционным пролетариатом» и ушли.

Заявление совершенно ошеломило товарищей Ленина.

Как ни парадоксально, эта ситуация была логическим продолжением сдвига влево всей России. Эта тенденция проявилась в надеждах Ленина на сотрудничество, а теперь вызвала перемену в его взглядах. Благодаря этой тенденции большевики одержали победу в Советах двух главных городов, и Ленин заволновался о том, что произойдет, если партия не станет действовать самостоятельно. Он боялся, что революционный запал может испариться, или страна впадет в анархию, или возможной жесткой контрреволюции.

Немецкую армию и общество сотрясали беспорядки. Ленин был уверен, что вся Европа созрела для революции, и полномасштабная российская революция стала бы мощным толчком. И он крайне тревожился (для этого были веские причины, и тревогу с ним разделяли другие), что правительство сдаст Петроград, красную столицу, немцам. Если это произойдет, говорил он, шансы большевиков станут «во сто раз худшими».

Он повторил, что партия правильно поступила, не сделав решающий шаг в июле без поддержки народа. Теперь поддержка была.

Еще одна перемена, от которых у товарищей Ленина кружилась голова. Однако это едва ли был каприз, но результат пристального внимания к политическим изменениям и воодушевленным откликам на них. Теперь, настаивал он, с поддержкой народа, партия должна действовать.

Вечером 15 сентября группа ведущих большевистских деятелей покинула Александринский театр и отправилась в штаб-квартиру. Там, в обстановке строжайшей секретности, они обсудили ошарашивающие письма Ленина.

Его требованиям не высказали ни крупицы поддержки. Он был в полной изоляции. И помимо этого партийные товарищи сочли необходимым заглушить его голос, убедиться, что его послание не дойдет до петроградских рабочих или большевистских комитетов Москвы и Петрограда. И не потому что те могут решить, что Ленин не прав – а потому что могут решить наоборот. Ломов позже объяснял, что если бы это случилось, то «многие начали бы сомневаться в верности позиции всего ЦК».

Руководство отправило сопартийцев в ВО и Петербургский комитет для слежки за тем, чтобы призыв к действию не достиг рабочих мест или казарм. ЦК приготовился к совещанию, как было оговорено ранее.

По сути, новую точку зрения Ленина никто не услышал. ЦК проголосовал за то, чтобы оставить лишь по одной копии писем, а остальные сжечь. Как будто страницы из темной книги заклинаний. Как будто они хотели захоронить прах и засеять землю солью.

Скептицизм Ленина по поводу возможной перемены ориентации совещания полностью оправдался. Большинство меньшевиков и эсеров по-прежнему твердо стояли на необходимости союза с буржуазией, что означало предоставление свободы действий презираемому и едва держащемуся на своем месте Керенскому.

16 сентября большевистское руководство с беспечным лицемерием опубликовало ленинские слова. Двухнедельной давности. Они выпустили его примирительное эссе «Русская революция и гражданская война».

Легко можно представить ярость автора: в его глазах эта работа уже обрела статус ископаемого. 18 сентября партия выпустила официальное заявление о формирующемся правительстве, основанное на другой допотопной реликвии их руководителя – заметке «О компромиссах». Да, большевики организовали демонстрацию перед зданием театра с требованием социалистического правительства, но это осторожное вмешательство разительно отличалось от боевого, вооруженного, повстанческого «окружения» Александринского театра, к которому призывал Ленин.

Неспособный терпеть происходящее, мучаясь в удаленности от основных событий, Ленин нарушил прямое распоряжение ЦК. Он решил отправиться в финский город Выборг (так назывался и один из районов столицы России) в 130 километрах от Петрограда. Там он будет планировать свое возвращение в эпицентр событий.

Ему была нужна маскировка. Кустаа Ровио сопроводил его к гельсингфорскому изготовителю париков, который принялся настаивать, что для создания чего-то подходящего лично Ленину потребуется полмесяца, а это ставило весь неотложный план под угрозу. Лавочник изумился, увидев, как Ленин нетерпеливо комкает уже готовый седой парик. Большинство покупателей пытались молодиться, а этот парик дал бы обратное действие. Но Ленин резко оборвал все попытки отговорить его. Продавец еще долго будет рассказывать о молодом клиенте, который хотел выглядеть старше.

В Выборге Ленин несколько недель жил на Алексантеринкату, 15, в районе города с кирпичным производством. Дни он проводил за чтением газет и написанием заметок, разделяя жилище с семьями социалистов Латукка и Койконена. Кнут существующего строя был внимательным и нетребовательным гостем, за что его быстро полюбили. Когда наконец, после нескольких яростных споров с посланником ЦК Шотманом, он отстоял свое возвращение в Петроград, Латукка и Койконены проводили его с грустью.

19 сентября, после четырех дней споров о будущем правительстве и изматывающей пятичасовой переклички, Демократическое совещание наконец проголосовало за союз с буржуазией.

Победа центристов, преобладавших среди делегатов, никого не удивила. Вариант коалиции выбрали 766 голосами против 688, 38 воздержались. Однако сразу после голосования делегатам пришлось обсудить две несовместимые поправки.

В первой речь шла о том, что из коалиции нужно исключить тех из кадетов и других фракций, кто был причастен к Корниловскому наступлению; во второй о том, что всю партию кадетов как контрреволюционную нужно исключить tout court, совсем.

Большевики, а также Мартов увидели лазейку. Они выступили за принятие обеих поправок, несмотря на их несовместимость.

Дебаты были напряженными и беспорядочными. Но когда пришло время голосования, обе поправки были одобрены, так как связанных с Корниловым откровенно презирали. Это означало, что нужно заново голосовать по поводу первоначального предложения. С двумя поправками получалось, что должна быть коалиция с буржуазией, но за исключением корниловцев, в том числе причастных к Корнилову кадетов; и нескладно добавлялось, что кадетов в коалиции быть вообще не должно.

Правые центристы ни в коем случае не могли принять последнее условие; они не представляли себе коалиции без кадетов и, следовательно, проголосовали против. Левые, конечно, тоже проголосовали против, так как эти поправки (хоть многие из них и выразили одобрение хотя бы одной, если не обоим) в сущности были им безразличны, ведь они занимали непримиримую позицию против какой-либо коалиции с представителями буржуазии вообще. Из-за этого временного абсурдного союза правых и левых получилось, что подавляющее большинство отвергло предложение о коалиции.

Никакого результата. Ничего не решено.

Керенский, человек, на коалиции с которым настаивали центристы, по-прежнему был до жалости слаб и становился все слабее. Он пытался бороться за укрепление своей власти. 18 сентября он объявил о роспуске Центрального комитета Балтийского флота. Моряки просто ответили, что приказ «считается недействительным».

Демократическое совещание тоже хотело доказать свою важность. После изнурительной, затянувшейся на целый день сессии с обсуждением бесполезных результатов голосования от 19 сентября, новый президиум проголосовал по вопросу о коалиции, разделившись так: пятьдесят – за, шестьдесят – против.

Почти невероятно, но словно в театре абсурда, верном самодовлеющему кругу «комитет порождает новый комитет», Церетели предложил создать еще один орган власти. Этот орган, говорил он, займется составлением будущего кабинета министров на основе политической программы Совета, принятой 14 августа. Большевики (и только они) высказывались против этой программы, но даже их руководство, даже теперь, все еще стремилось к сотрудничеству, которое Ленин счел невозможным, и согласилось участвовать в этом «Демократическом совете», Предпарламенте.

А в него, как сразу проголосовал Президиум, должны войти буржуазные элементы.

Вчера Демократическое совещание проголосовало за коалицию, но отвергло коалицию с кадетами. Теперь они отвергли саму коалицию, но принялись обсуждать политическое сотрудничество с буржуазией, в том числе с кадетами. Абсурдность заседания выходила за пределы.

Аппарат, состав участников и власть Предпарламента были запутанными и временными, но это все еще была открытая возможность совместной работы с правыми. Группа центристов (так как левые по-прежнему выступали решительно против любого взаимодействия с буржуазией) сама себе предоставила полномочия встретиться с правительством, чтобы обсудить дальнейшие планы.

И несмотря на все это, ЦК большевиков решил не покидать Демократическое совещание 21 сентября. Они все же проголосовали между собой против вступления в Предпарламент, но с таким незначительным перевесом – девять против восьми, – что решили продолжить обсуждение, собрав экстренное совещание с делегатами.

Троцкий высказался за бойкот, Рыков против. После бурного предварительного обсуждения голосование показало расклад сил семьдесят пять против пятидесяти в пользу участия в Предпарламенте.

Неудивительно, что многие большевики, особенно левые, с сомнением отнеслись к этому решению. На следующий же день, будто чтобы раздразнить их, неизбранный Предпарламент начал переговоры с Керенским, его кабинетом министров и с представителями кадетов.

Буржуазные чиновники, с которыми начал переговоры Предпарламент, не принимали умеренную программу Совета от 14 августа. Тем более они не собирались соглашаться с тем, что у Предпарламента будет какая-то официальная власть, настаивая на консультативной функции этого органа. Столкнувшись с такой непримиримостью, Троцкий предложил недавно открытому Предпарламенту совсем отказаться от переговоров с кабинетом министров. Но 23 сентября это предложение легко отклонили и одобрили сами переговоры, пусть даже с небольшим перевесом.

Большевикам становилось все яснее, что другие поля борьбы окажутся более продуктивными. Они успешно выбили обещание из Всероссийского центрального исполнительного комитета провести в следующем месяце съезд Советов. С видимым облегчением партия посвятила свою деятельность в Предпарламенте организации этого октябрьского съезда и мобилизации сил для передачи власти Советам.

Между тем, с неизбежностью восхода солнца, группа Церетели отступилась от своей слабенькой позиции, чтобы она стала более приемлемой для презираемых кадетов, от поддержки которых меньшевики не собирались отказываться. 150 представителей буржуазии, согласились они, присоединятся к 367 «демократическим» делегатам Предпарламента, который, кстати, как они тоже убого согласились, не будет обладать какой-либо властью над правительством.

Эти слабость и самоунижение не собирались прекращаться, и потому костлявая рука голода укрепила хватку.

Луиза Брайант, американская писательница, недавно приехала в столицу. В ужасе она глядела на очереди за продуктами, которые выстраивались в холоде раннего утра. Каждый день, еще до рассвета, люди в жалкой одежде выходили на темные улицы Красного Петрограда. Они часами стояли под ветром, бороздящим городские проспекты. За молоком, за табаком, за едой.

Попытки товарищей Ленина скрывать его бескомпромиссность становились все более наглыми. Он отправлял из Выборга язвительную отповедь за язвительной отповедью, но их все быстро вычищали от неудобных мест.

По окончании Демократического совещания Ленин отправил в «Рабочий путь» эссе под заглавием «О героях подлога и об ошибках большевиков», в котором он настаивал, что большевики должны были покинуть собрание, и беспощадно критиковал свою партию, а в особенности Зиновьева. Эссе напечатали 24 сентября, когда велись переговоры о Предпарламенте, но заголовок был сокращен до «О героях подлога», а все нападки на большевиков вырезали.

Ярости Ленина не было границ.

На следующий день Керенский под мрачное одобрение Предпарламента назначил кабинет министров. И хотя вновь технически в этом правительстве преобладали социалисты, умеренные левые не занимали ключевых постов. И прямо нарушив постановление Демократического совета, Предпарламент одобрил вхождение в состав кабинета министров ненавистного Терещенко, а также четырех кадетов.

В этот же день был созван новый, более справедливый по составу президиум и заменил вышедших в отставку 9 сентября. В него входили один меньшевик, два эсера и – что было историческим поворотом, который дал партии абсолютное большинство, – четыре большевика.

Одного из четырех встретили громкими возгласами и аплодисментами. Лев Троцкий, который двенадцать лет назад был руководителем Совета, созванного в 1905 году, занял свое место.

Троцкий тут же внес резолюцию о том, что петроградские рабочие и солдаты не станут поддерживать это новое, слабое, оскорбительное правительство. Вместо этого решение будет принято на грядущем Всероссийском съезде Советов.

Его предложение приняли большинством голосов.

Но товарищи Ленина все равно продолжали цензурировать его работы. Заметки «Из дневника публициста», написанные между 22 и 24 сентября, высмеивали участие партии в Предпарламенте. Редакция «Рабочего пути», в том числе и сам Троцкий, отклонила их, несмотря на то, что Ленин хвалил его за политику бойкота. Вместо этого 26 сентября они с поразительным нахальством опубликовали отрывок из «Задач революции», еще одной работы из давно минувшей эры трехнедельной давности.

В конце концов бешенство довело Ленина до заговора.

27 сентября он написал Ивару Смилге, крайне левому большевику, председателю облисполкома армии, флота и рабочих Финляндии. Ленин не то чтобы поглумился, а вдребезги разнес хваленую «дисциплину» революционной партии. По сути он пытался создать в своей же организации альтернативное течение, которое поддержало бы восстание, течение, для которого Финляндия была ключевым элементом.

«Кажется, единственное, что мы можем вполне иметь в своих руках и что играет серьезную военную роль, это финляндские войска и Балтийский флот, – писал он Смилге. – Вам нужно… все внимание отдать военной подготовке финских войск + флота для предстоящего свержения Керенского. Создать тайный комитет из надежнейших военных».

Эта подготовка проходила на фоне растущего беспокойства о возможной сдаче Петрограда, и оно особенно усилилось, когда 28 сентября немцы высадились на эстонском острове Сааремаа недалеко от Риги. Началась операция «Альбион», в задачи которой входило установление контроля над западно-эстонским архипелагом, прорыв русской обороны и расчистка пути на Петроград.

По всей России разрастался страх, что правые и правительство просто отдадут город, это бельмо на их глазу. Что они позволят Красному Петрограду пасть.

29 сентября Ленин направил ЦК заметку «Кризис назрел». По сути она объявила политическую войну. В этот раз, чтобы его вновь не заглушили, Ленин отослал документ еще и в Петроградский и Московский комитеты.

Он повторно высказал решительное убеждение, что грядет революция по всей Европе. Он утверждал, что если большевики не захватят власть сейчас же, то окажутся «жалкими изменниками пролетарскому делу». В его глазах ожидание запланированного Второго съезда Советов было не только тратой времени, но и настоящей угрозой революции. «Теперь взять власть можно, – настаивал он, – а 20–29 октября ее вам не дадут взять».

И затем как гром с небес: «Видя, что ЦК оставил даже без ответа мои настояния в этом духе с начала Демократического совещания, что Центральный орган вычеркивает из моих статей указания на такие вопиющие ошибки большевиков, как позорное решение участвовать в Предпарламенте, как предоставление места меньшевикам в Президиуме Совета и т. д. и т. д. – видя это, я должен усмотреть тут «тонкий» намек на нежелание ЦК даже обсудить этот вопрос, тонкий намек на зажимание рта и на предложение мне удалиться. Мне приходится подать прошение о выходе из ЦК, что я и делаю, и оставить за собой свободу агитации в низах партии и на съезде партии».

Даже после этого послания Зиновьев озаботился публикацией в «Рабочем пути» позиции руководства, полностью противоположной ленинской. «Готовьтесь к съезду Советов, – писал Зиновьев. – Никаких частичных выступлений!»

Зиновьев: «Все силы сосредоточим на подготовке съезда Советов».

Ленин: «Ибо мое крайнее убеждение, что если мы будем «ждать» съезда Советов и упустим момент теперь, мы губим революцию».

Глава 10

Красный Октябрь

В октябрьских лесах медленно опадали листья, покрывая железнодорожные пути. Деревья тряслись от ружейных залпов. Единственной надеждой России был Керенский – в этом он все еще уверен. Он кутался в ветошь своего мессианства, веруя, что избран чем-то или же для чего-то, хоть как-то.

Под постоянной угрозой переворота он держал последнее хилое Временное правительство в узде. Дух Керенского подтачивали ехидные сплетни. Раньше преданные, бывшие сторонники теперь стыдились, что когда-то почитали его. Расисты шептались, что он еврей. Гомофобы намекали, что он ненастоящий мужчина, указывая на его женственные черты. И с исчезновением последних клочков веры в него обрушилась паника из-за социальных и военных проблем.

Преступность в Петрограде давно нарастала как снежный ком, но первый день месяца принес ранее неведомый ужас. Мужчину и троих его маленьких детей жестоко убили в собственной квартире в Лесном. Еще одно зверство среди столь многих. Однако жертвы этого преступления проживали в том же здании, где располагалось местное отделение милиции. Она должна была нести патрули по приказу городской Думы.

Разве кто-то мог быть уверен в своей безопасности? Разве не достаточно ужасно, что некоторые районы уже и так под контролем бандитов, что на некоторые области не распространяется власть правительства? У парка развлечений «Олимпия» на Забалканском проспекте; на острове Голодай рядом с Васильевским; на Волково в Нарвском округе. Разве недостаточно, что город и так уступил территории преступникам и разбойникам, зачем им еще насмехаться над самой идеей правосудия? Разве мог кто верить, что правительство обладает хоть какой-то властью, если такое безобразие может твориться этажом выше отделения милиции?

У отделения собралась разъяренная толпа. Они забросали его камнями. Выломали дверь и разгромили.

Предсмертные судороги испаряющейся власти приобретали ожидаемые, но от этого не менее уродливые формы. 2 октября город Рославль Смоленской области «испил», как описывал «Смоленский вестник», «следующую чашу яда – погром». Толпа черносотенцев, скандируя «Бей жидов!», напала и убила несколько человек, обвиненных в «спекуляциях». Они нашли галоши в лавке, владельцем которой были евреи, хотя продавцы утверждали, что галош нет. Бесчинства продолжались всю ночь и следующий день. Газеты и власти пытались обвинить в насилии большевиков. Эта тема становилась все более популярной в либеральной прессе, несмотря на ее явную абсурдность с политической точки зрения и несмотря на засвидетельствованные усилия большевистских солдат по противодействию городским беспорядкам.

3 октября российский Генеральный штаб покинул Ревель, последний рубеж между фронтом и столицей. В связи с этим на следующий день правительство начало обсуждение эвакуации руководителей и ключевых отраслей производства – но не Советов – в Москву. Об этом узнали. Разразилось возмущение: буржуазия и правда собирается покинуть город, построенный для нее же два века назад. Город на костях. Исполком запретил любой переезд без своего одобрения, и ослабленное правительство отложило рассмотрение этой идеи.

В этой атмосфере вероломства, бессилия и жестокости Ленин начал агитацию за восстание перед более широкими кругами.

Нет данных о том, как ЦК отреагировал на ленинскую угрозу выйти в отставку. Какими бы ни были подробности, вопрос больше не поднимался, и Ленин не покинул пост.

1 октября он отправил новое письмо, в этот раз Центральному, Московскому и Петербургскому комитетам, а также большевикам Петроградского и Московского Советов. Ссылаясь на крестьянские и рабочие беспорядки, мятежи в немецком флоте и растущее влияние большевиков после местных выборов в Москве, он еще раз подчеркнул, что промедление до Второго съезда Советов «становится положительно преступлением». Большевики «должны взять власть тотчас» и обратиться к «рабочим, крестьянам и солдатам» с лозунгом «вся власть Советам». Но по вопросу немедленных действий он все еще оставался в изоляции: в этот же день собрание большевиков из ближайших к столице городов высказалось против любых акций до начала съезда.

ЦК не мог скрывать его сообщения вечно. 3 октября воинствующее Московское областное бюро наконец получило письмо, в котором Ленин побуждал их надавить на ЦК в вопросе подготовки вооруженного восстания. Несколько заметок дошли до Петербургского комитета. Комитет разделился в оценке требований Ленина, но единодушно возмутился цензурой ЦК. 5 октября Петербургский комитет собрался, чтобы обсудить свое отношение к прочитанному.

Дебаты были долгими и озлобленными. Лацис громко выразил сомнение в революционных убеждениях тех, кто дерзнул выступить против Ленина. В итоге решение о подготовке к восстанию отложили. Однако Исполнительный комитет отправил троих, в том числе Лациса, для оценки военных сил большевиков и подготовки районных комитетов к возможным действиям. Они не сообщили об этом ЦК.

Несмотря на все старания, информация о позиции Ленина распространялась по партии, а из-за социальных потрясений происходил некий переход влево и самого ЦК. Пока Петербургский комитет проводил тайное совещание, ЦК в Смольном наконец проголосовал за бойкотирование беззубого Предпарламента на следующем заседании 7 октября. Решение было единодушным, за исключением как всегда осторожного Каменева, который тут же призвал большевиков – участников Предпарламента к терпению, настоял, что нужно подождать серьезного разногласия, которое оправдало бы уход. С небольшим разрывом он проиграл Троцкому, который призвал действовать немедленно.

На следующий день Полковников, главнокомандующий Петроградского военного округа, отдал приказ городским войскам приготовиться к переброске на фронт. Он знал, что это спровоцирует гнев, – так и произошло.

7 октября в Мариинском дворце, чьи имперские гербы были благочинно скрыты красными полотнами, перед прессой и дипломатами Предпарламент начал новое заседание. Керенский произнес еще одну патетическую речь, в этот раз на тему закона и порядка. Затем последовали выступления бабушки русской революции Брешко-Брешковской и председателя Николая Авксентьева. Затем наконец вмешался Троцкий. Он встал, чтобы сделать важное объявление.

Он гневно осудил Предпарламент и правительство как органы контрреволюции. Присутствующие начали спорить. Троцкий перекрикивал их ропот. «Петроград в опасности! – кричал он. – Вся власть Советам! Землю крестьянам!» Под насмешки и свист пятьдесят три большевистских делегата одновременно поднялись с мест и покинули собрание.

Этот поступок вызвал шумиху. За ним последовала череда слухов: большевики, говорили люди, готовят восстание.

Ранним октябрем, в какой-то из этих насыщенных событиями дней, Ленин тайно вернулся в Петроград.

Крупская проводила его до Лесного. Там он вновь поселился у своей бывшей хозяйки Маргариты Фофановой. Из ее квартиры он нес благую весть о спешке спешному городу.

9 октября народный гнев из-за вывода войск из Петрограда вспыхнул на заседании Совета. В Исполкоме меньшевик Марк Бройдо предложил компромисс: солдаты должны подготовиться к отправке на фронт, но чтобы завоевать доверие населения, нужно создать комитет, который будет планировать защиту Петрограда. По его мнению, это успокоило бы тревоги о предательстве правительства и смягчило бы страх за столицу, что, в свою очередь, облегчило бы сотрудничество правительства и Совета.

Он застал большевиков врасплох.

Троцкий, отойдя от потрясения, быстро выдвинул другое предложение: не признавать Керенского и его правительство, обвинить буржуазию в подготовке к сдаче Петрограда, потребовать немедленного заключения мира, передачи власти Советам и приготовить гарнизон к боевым действиям. В его призыве повторялись требования Комиссии по борьбе с контрреволюцией о защите Красного Петрограда не только от внешних, но и от внутренних врагов. Как он сформулировал: «Военные и гражданские корниловцы открыто готовятся к нападению». Это значительно отличалось от призыва защищать матушку-Россию.

Даже теперь, с большевистским большинством в Исполкоме, но в голосовании прошло предложение Бройдо, а не Троцкого, пусть и с небольшим перевесом: тревога из-за войны все еще мешала согласиться на создание параллельного военного органа. Но две эти резолюции в тот же вечер представили на бурном, многолюдном пленуме Совета. Теперь, с перевешивающей поддержкой представителей рабочих и солдат, призыв Троцкого взял верх над Бордо. Так появился Военно-революционный комитет, военревком, или ВРК.

Позже Троцкий опишет голосование в пользу ВРК как «холодную», «молчаливую» революцию, необходимую для революции полномасштабной.

Теперь угроза большевистского восстания открыто обсуждалась всеми сторонами. Конечно, некоторые из врагов желали его. «Я готов молиться за начало этого восстания, – говорил Керенский. – Они будут полностью разгромлены». Напротив, многие большевики были не так уверены в успехе. На следующий день после заседания Совета общегородское собрание партии выразило явные опасения по поводу восстания до съезда Советов.

В свою очередь, у ЦК не было официальной позиции по восстанию. Пока.

Утром 10 октября Суханов собирался на заседание Совета; его жена Галина Флаксерман, оглядывая темное небо, выпросила обещание, что этой ночью он не придет домой, а останется у себя в кабинете, как Суханов и поступал обычно при плохой погоде. Вечером, когда он укладывался спать в Смольном институте, одна за одной закутанные фигуры со всего города проскальзывали из серой мороси в его квартиру.

«О, новые шутки веселой музы истории!» – с горечью писал Суханов позднее. В отличие от своего мужа – автора дневника, который раньше был независимцем, а недавно присоединился к левым меньшевикам, Галина Флаксерман давно была большевистской активисткой, работала в газете «Известия». За его спиной она тихо известила своих товарищей, что вряд ли кто-то обратит внимание на то, как в ее квартиру с множеством комнат и дверей кто-то входит и выходит. Вот так, выдворив ее мужа, большевистский ЦК устроил собрание.

Туда пришли по крайней мере двенадцать членов комитета из двадцати одного, в том числе Троцкий, Коллонтай, Сталин, Варвара Яковлева, Каменев и Зиновьев. Они собрались в столовой и начали быстро расправляться с текущими задачами. Тут в комнату вошел гладковыбритый седой мужчина в очках; «точь-в-точь лютеранский священник», – вспоминала Александра Коллонтай.

Члены ЦК уставились на незнакомца. Тот рассеянно стянул парик, будто шляпу, и перед ними предстала знакомая лысая макушка. Прибыл Ленин. Можно начать обсуждение важных вопросов.

Ленин взял слово. Он говорил пылко. Часами втолковывал уже известную позицию. Он вновь настоял, что пришло время вооруженного выступления. «Безразличие [партии] к вопросу восстания» было нарушением долга.

Но это был не монолог. Все говорили по очереди.

Поздно ночью раздался стук в дверь, и их сердца встрепенулись от страха. Но это оказался всего лишь Юрий, брат Флаксерман. Тоже большевик, посвященный в тайну сегодняшнего собрания, он пришел, чтобы помочь с самоваром. Он поставил огромный общий чайник и принялся готовить чай.

Каменев и Зиновьев вернулись к тому историческому спору, подробно объясняя, почему Ленин не прав. Они обратили внимание, что мелкая буржуазия не на их стороне – по крайней мере пока. Они предположили, что Ленин переоценивает позиции большевиков в Петрограде, а тем более в остальных городах. Они были непреклонны в том, что Ленин ошибается насчет неизбежности мировой революции. Призывали занять «оборонительную позицию», к терпению. «Армия – револьвер у виска буржуазии», – говорили они. Лучше убедиться, что Учредительное собрание будет созвано, а до его открытия укреплять свои силы.

Товарищи называли непреложно осмотрительную пару «божественными близнецами», иногда ласково, а иногда гневно. Не только они были консерваторами среди партийной иерархии. Но в эту ночь их единомышленники – Ногин, Рыков и другие – отсутствовали.

Но это не означает, что все остальные товарищи всецело приняли ленинскую позицию. Троцкий, в частности, не так боялся промедления, придавал большое значение Советам и видел в предстоящем Учредительном собрании орган, который сможет узаконить любые действия. Но главный вопрос вечера состоял в следующем: собираются большевики или нет мобилизоваться для восстания как можно скорее?

На листке, вырванном из детской тетради, Ленин записал решение: «ЦК признает, что как международное положение русской революции ‹…› так и военное положение ‹…› так и приобретение большинства пролетарской партией в Советах, – все это в связи с крестьянским восстанием и с поворотом народного доверия к нашей партии, наконец, явное подготовление второй корниловщины ‹…› все это ставит на очередь дня вооруженное восстание. Признавая, таким образом, что вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело, ЦК предлагает всем организациям партии руководиться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы».

Наконец после продолжительного и пылкого обсуждения они проголосовали. Резолюция прошла десятью голосами против двух (Каменева и Зиновьева, конечно). Подробности были туманны, но Рубикон пересечен. Восстание теперь было «на очереди дня».

Напряжение ослабло. Юрий Флаксерман принес хлеб, колбасу и сыр, на которые тут же накинулись оголодавшие революционеры. Они по-доброму дразнили божественных близнецов, ведь нерешительность перед свержением буржуазии – это так по-каменевски.

Временные рамки восстания тоже были туманными. Ленин хотел начать его на следующий же день, но с другой стороны, например, Калинин хоть и расхваливал «одно из лучших решений ЦК за все время», полагал, что подходящее время будет «например, через год», а ведь это легко может совпадать с позицией Каменева и Зиновьева.

11 октября в столице собрался воинствующий съезд Советов Северной области: 51 большевик, 24 левых эсера, четыре максималиста (революционное ответвление эсеров), один меньшевик-интернационалист и десять эсеров. Все присутствующие делегаты, в том числе эти эсеры, поддерживали социалистическое правительство. Утром этого дня измотанная Коллонтай объявила делегатам-большевикам результаты голосования ЦК. По воспоминаниям очевидцев, она оставила «впечатление, что знак к восстанию ЦК подаст в любую минуту». «План, – вспоминал Лацис, – был в том, что [Съезд Северной области] объявит себя правительством, и это будет начало».

Но Каменев и Зиновьев все еще выступали против каких-либо действий. Им нужно было всего лишь перетянуть на свою сторону двенадцать большевиков и/или максималистов, и у ЦК не было бы преимущества в решении о немедленном восстании против Керенского. Собрание было шумным и непримиримым, политических заключенных в «Крестах» призывали прекратить голодовку и сохранять силы, «ибо час вашей свободы близок». К сильнейшему разочарованию Ленина, съезд закрылся 13 октября, не приняв решения о восстании, но выпустив призыв к народу, в котором подчеркивалась важность предстоящего Второго съезда Советов.

Рабочие и солдаты по-прежнему ориентировались на Советы. В резолюции от 12 октября Егерский полк назвал Советы «голосом истинных революционных вождей рабочих и беднейших крестьян».

В этот же день на закрытом заседании Исполкома стоял вопрос о том, стоит ли разрешать ВРК Троцкого участвовать в военной обороне Петрограда от правительства. Меньшевики раскритиковали предложение, но их голосов было недостаточно. В результате быстрой реакции Троцкого на выпад Бройдо была создана «оперативная организация», подконтрольная партии, но с внепартийной, советской сферой ответственности.

Слухи о большевистском восстании становились все более конкретными. «Есть точные доказательства, – писала «Газета-копейка», – что большевики усердно готовятся к восстанию 20 октября». «Отвратительные и кровавые события 3–5 июля, – предупреждало правое «Живое слово», – всего лишь репетиция».

Кабинет правительства не терял самоуверенности. «Если большевики начнут восстание, – говорил один из министров прессе, – то мы проведем хирургическую операцию и гнойник будет вырезан раз и навсегда».

«Мы должны определенно спросить своих товарищей большевиков, – сказал Дан с язвительной любезностью на пленарном заседании Всероссийского исполнительного комитета 14 октября, – к чему они ведут эту политику? Зовут ли они к выступлениям революционный пролетариат или нет [?] Я требую, чтобы [партия большевиков] ‹…› ответила на этот вопрос: да или нет».

За большевиков с места ответил Рязанов: «Мы требуем мира и земли».

В ответе не было ни «да», ни «нет», и он точно не успокаивал.

15 октября. На пересечении Садовой и Апраксина переулка, где в июле расстреляли демонстрацию, толпа перекрыла трамвайные пути. Призывали к самосуду, уличной расправе над двумя магазинными ворами, мужчиной в военной форме и хорошо одетой женщиной. Сборище прорвалось через заслон городской милиции внутрь магазина, в котором спрятались воры. Они вытолкнули мужчину наружу, а его рыдающая пособница побежала к телефонной будке. Толпа одолела офицера, который пытался ее защитить, сорвала дверь и вытащила ее под град ударов.

«Чего мы ждем?» – выкрикнул кто-то. Достал пистолет и убил мужчину. Тишина. Затем кто-то пристрелил и женщину, а милиция беспомощно наблюдала.

Воскресенье в Петрограде. Теперь правосудие вершат так.

На следующий день заседание Совета было полностью посвящено обсуждению ВРК, военревкома.

Стремясь представить его не как большевистский орган (ВРК хоть и не был большевистским формально, но был им по существу), партия выбрала для представления резолюции молодого Павла Лазимира, председателя солдатской секции Совета, левого эсера. Бройдо в гневе предупредил, что цель ВРК – не защита города, а захват власти. Оправдывая то, что ВРК отдает приоритет контрреволюции и, следовательно, военной подготовке, Троцкий обратил внимание на неослабевающую угрозу справа. Привести примеры было несложно: он процитировал недавнее пресловутое интервью, в котором Родзянко прогромыхал: «К чертям Петроград!»

17 октября в Пскове военное командование встретилось с делегацией Советов, чтобы обсудить перемещение войск, и привело с собой представителей с фронта. Революционеров обеспокоила горькая обида фронтовиков: для них нежелание тылового гарнизона уйти на вой ну казалось бессовестным отсутствием солидарности. Советы с тревогой заявили о героизме этого гарнизона и вновь отказались пообещать какую-либо поддержку делу генералов. В глазах Генштаба встреча оказалась бесполезной.

В этот же день был официально создан военревком, советский орган вооруженного сомнения в сомнительном правительстве. Но большевистский ЦК пока не уделял ему всей полноты внимания, так как был отвлечен внутрипартийными неопределенностями.

15 октября Петербургский комитет созвал тридцать пять представителей большевиков со всего города для подготовки к восстанию. Но собрание пошло под откос из-за сомнений, предостережения, пришедшего с неожиданной стороны.

Бубнов как представитель ЦК выложил доводы за «выступление». В этот раз среди спорящих с ним был Невский.

Невский, бывший экстремист, представитель радикальной, склочной Военной организации партии, сообщил, что «ВО только что стала правой». Он перечислил затруднения, которые, как он считал, могут возникнуть при исполнении плана ЦК, в том числе полностью недостаточную подготовку. Он глубоко сомневался, что партия может захватить всю страну.

Ход сомнениям был дан, и в комитете зачитали длинный обеспокоенный меморандум, составленный Каменевым и Зиновьевым. Некоторые округа и их представители сохранили положительный настрой (например, как всегда решительный Лацис), но у многих возобладала осторожность. Они не были уверены, что Красная гвардия, хоть она и была «скована [между собой] железом», как выразился один журналист, «голодом и ненавистью к наемному рабству», достаточно продвинута для такой задачи политически.

Некоторые отметили, что народ снова выйдет на улицы против любой угрозы революции, но не в поддержку Совета или по призыву большевиков взять власть, и это противодействие необязательно выльется в то, что массы пойдут за партией на восстание. Другие говорили, что экономический кризис измотал людей, и из-за этого они откажутся пойти в наступление с большевиками.

В конце концов восемь представителей посчитали, что народ готов сражаться. Шестеро не смогли определиться и поддержали идею отложить восстание. Пятеро посчитали избранный момент полностью неподходящим.

Бубнов был в ужасе. Он потребовал начать обсуждение непосредственных приготовлений. Собрание и правда одобрило некоторые подготовительные меры: совещание партийных агитаторов, подготовку коммуникационных линий совместно с работниками связи, обучение владению оружием. Но с точными планами на восстание они не определились.

Ошеломленный ЦК поспешно собрался вновь.

Мокрый снег порошил темные улицы на севере Лесного округа Петрограда. Суматошный сенбернар лаял на тени, крадущиеся сквозь тьму: каждый силуэт кратко очерчивался под непогодой и исчезал вновь. Вой отмечал каждую скользящую фигуру, пока в здании местной управы не собралось больше двух десятков руководителей большевистской партии. Пока они снимали маскировку, их приветствовала взволнованная девушка.

Шло 16 октября. Екатерина Алексеева, уборщица в этом здании, состояла в местном отделении большевиков. Председатель партии Калинин поручил ей задание. Он приказал подготовить эту тайную встречу. Когда бедный пес снаружи совсем разъярился, Алексеева выскользнула, чтобы попытаться его успокоить. Это будет долгая ночь.

Большевики пришли сюда через цепочку паролей, в маскировке; место назначения оставалось неизвестным до самого конца. Они собрались и расселись на полу – в комнате было мало стульев.

Ленин прибыл одним из последних. Он снял парик, уселся в углу и сразу же в очередной раз бросился страстно и отчаянно защищать свою стратегию. Мы уже пробовали компромисс. Настрой масс был не нерешительным, а изменчивым, сказал он. Они выжидали. Они «дали доверие большевикам и требуют от них не слов, а дел».

Все присутствующие согласились, что это одно из самых ярких выступлений Ленина. Но даже так он не смог разогнать все сомнения.

От лица ВО, этих маловероятных скептиков, оставался опасливым Крыленко. Володарский осмелился сказать, что «на улицу никто не рвется, но по призыву Совета все явятся». Из Рождественского округа дошли «сомнения… восстанут ли они [рабочие]». Из Охтенского: «Дело плохо». «В Красном Селе все не очень хорошо. В Кронштадте падает мораль». И Зиновьев испытывал «серьезные сомнения по поводу верности успеха восстания».

Уже хорошо известные доводы закончились. Наконец, под непрекращающийся снаружи мокрый снег, большевики проголосовали.

Ленин желал официального одобрения предыдущего решения, хоть и оставил открытым вопрос о форме и времени восстания, делая уступку ЦК и главам Петроградского совета и Всероссийского исполнительного комитета. Зиновьев, напротив, призывал к категорическому запрету на организацию восстания до Второго съезда, назначенного на 20 октября, на котором можно было бы провести совещание с представителями большевистской фракции.

Зиновьев: шесть голосов за, пятнадцать против, трое воздержались. Ленин: четверо воздержались, два против, девятнадцать за.

Куда пропал еще один голос – загадка истории. В любом случае проголосовали за революцию, и с большим отрывом. Дату еще предстояло обсудить, но уже второй раз за неделю большевики выбрали восстание.

В тревоге Зиновьев вытащил из рукава последний козырь. Он сказал, что это решение уничтожит большевиков. Следовательно, он покидает ЦК.

Заседание закончилось ранним утром, и большевики разбрелись, оставив уборщице Алексеевой жуткий беспорядок.

Каменев и его растерянные союзники выпрашивали возможность выразить свое несогласие в «Рабочем пути». Им отказали. Без одобрения партии, но с поддержкой Зиновьева Каменев отправился в другое место.

Газета Горького «Новая жизнь» политически располагалась где-то между левыми меньшевиками и большевиками. Еще более пессимистично настроенная, чем последние, газета была против «опрометчивого» восстания. Именно в «Новой жизни» Каменев пошел в ошеломительную атаку.

«Взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, – писал он, – при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов было бы недопустимым, гибельным для пролетариата и революции шагом».

Несмотря на явный намек, Каменев не заявил в открытую, что готовится восстание. Но публикация таких сомнений, особенно из уст давнего активиста партии, и тем более в небольшевистском журнале, была глубоко возмутительным, провокационным нарушением партийной дисциплины.

Ленин впал в библейский гнев.

Он едва мог поверить в такое предательство от Каменева, с Зиновьевым за спиной. Они – его давние товарищи. В шквале ленинских писем к партии, спровоцированном публикацией Каменева, чувствуется острая и настоящая боль. «Мне нелегко писать это про бывших близких товарищей», – упомянул он среди водопада неистовства из-за «жуликов», «штрейкбрехеров», вершителей «измены», «преступления», распространителей «кляузной лжи». Он требовал исключить их.

Несмотря на авторитет Ленина и его настойчивость, в день поразительного выпада Каменева половина воинских частей Петрограда не вышла бы на вооруженное восстание, даже несмотря на то, что пятнадцать солдатских делегатов из восемнадцати осудили правительство в Смольном. А те части, что были готовы, обозначали, что сделают это только ради Совета. На собрании двухсот большевиков, созванном специально для обсуждения захвата власти, такие умеренные сопартийцы, как Ларин и Рязанов, раскритиковали планы ЦК как преждевременные. Их поддержал только что возвратившийся с Юго-Западного фронта товарищ Чудновский. Он предупредил, что там у большевиков нет никакой опоры. Любое восстание сейчас будет обречено.

Из-за осязаемого и растущего напряжения руководители Совета перенесли Второй съезд на 25 октября. Умеренные надеялись, что за это время привлекут на свою сторону более широкие социальные силы. Но это дало стимул и Ленину: теперь у него было пять дополнительных дней, чтобы подготовиться и опередить съезд восстанием.

Он нуждался в этих днях. Партия глубоко раскололась.

ВО с подозрением относилась к выскочке ВРК и завидовала его власти. Уважение к правым руководителям большевиков, сохраняемое сопартийцами, и беспокойство, вызванное сжиганием мостов в горячих речах Ленина, вырвались наружу: к одному из ленинских обвинений божественных близнецов большевистские редакторы сделали приписку с критикой его «резкого тона». На заседании ЦК 20 октября Сталин возразил против отставки Каменева. А когда Каменеву и Зиновьеву запретили открыто обвинять ЦК, Сталин в знак протеста объявил о своем уходе из редакции.

ЦК не принял его отставку, как и требование Ленина исключить Каменева и Зиновьева. Предыдущее прошение Каменева об отставке к этому времени, кажется, тоже отошло на второй план.

«Все наше положение, – отметил Сталин с нехарактерной проницательностью, – противоречиво». Большевики расходились во взглядах, даже когда соглашались.

19 октября ВРК столкнулся с серьезной неудачей. Части Петропавловской крепости приняли резолюцию против восстания. Участие этих солдат сыграло бы решающую роль в любом выступлении.

Военревком попытался собрать силы. На первом собрании по мобилизации в пятницу, 20 октября, они сосредоточили внимание на защите Совета от возможного нападения. Воскресенье – День Петроградского Совета, и социалисты запланировали различные праздничные концерты и митинги. Но на этот же день выпала 105-я годовщина освобождения Москвы от Наполеона, и Совет Союза казачьих войск наметил крестный ход. Левые боялись, что крайне правые спровоцируют столкновение, прикрываясь торжественным шествием. Военревком разослал представителей в городские боевые ячейки, чтобы предупредить о возможных провокациях, а на следующее утро наметил гарнизонное совещание.

В остальном, помимо петропавловской проблемы, ВРК пульсировал энергией. Это сплотило войска и своим успехом переубедило скептиков и стратегов, не доверяющих внепартийной организации, среди большевиков. Теперь ЦК объявил, что «все большевистские организации обладают правом присоединиться к революционному центру, организуемому Советом». Но еще оставались противники роли ВРК и основной линии ЦК.

Ленин вызвал членов ВО Подвойского, Невского и Антонова в неизвестную квартиру на Выборгской стороне. Как вспоминал Невский, он был решительно настроен «искоренить последние остатки упрямства» по поводу возможности восстания. Собственно, оказалось, что по некоторым темам он разделял тревогу с представителями ВО. Но когда зашла речь об отсрочке на десять-пятнадцать дней, он был вне себя от нетерпения. Кроме того, теперь, когда они расположили Ленина к себе, он приказал ВО работать совместно с ВРК.

Утром 21 октября Троцкий открыл гарнизонное совещание ВРК. Он призвал солдат и рабочих поддержать ВРК и Советы в борьбе за власть. Гарнизон принял резолюцию, призывающую предстоящий съезд Советов «взять власть».

«Ряд выступавших говорили о необходимости немедленной передачи власти Советам», – сообщал «Голос солдата», скептически настроенная эсеро-меньшевистская газета. На совещании получили и подтверждение того, что может случиться в воскресенье. «Представитель 4-го Донского казачьего полка заявил, что его полковой комитет решил не участвовать в намечавшемся религиозном шествии. Представитель 14-го Донского казачьего полка вызвал оживление, заявив, что его полк не только не поддержит контрреволюционные действия ‹…› но будет всеми силами бороться с контрреволюцией». Под восторженные аплодисменты оратор наклонился и пожал руку своему «товарищу казаку».

Воодушевленный Военревком решил выступить против правительства.

В полночь 21 октября представители ВРК прибыли в Генштаб на встречу с командующим Полковниковым. «Теперь, – сказал один из них, Садовский, – без [наших подписей] приказы будут считаться недействительными».

Полковников возразил, что гарнизон находится под его ответственностью и что достаточно одного комиссара из Центрального исполнительного комитета. «Мы не признаем ваших комиссаров», – сказал он. Битва началась.

Делегаты вернулись в штаб-квартиру ВРК и встретились с Антоновым, Свердловым и Троцким. Вместе они составили важнейший документ Октябрьской революции.

«На собрании 21 октября революционный гарнизон Петрограда сплотился вокруг ВРК, – говорилось в нем. – Несмотря на это, штаб Петроградского военного округа в ночь на 22 октября не признал ВРК ‹…› Этим самым штаб порывает с революционным гарнизоном и Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов. Штаб становится прямым орудием контрреволюционных сил ‹…› Охрана революционного порядка от контрреволюционных покушений ложится на вас под руководством ВРК. Никакие распоряжения по гарнизону, неподписанные ВРК, недействительны ‹…› Революция в опасности. Да здравствует революционный гарнизон».

Ранним утром 22 октября на специальном заседании в Смольном гарнизонное совещание проголосовало за одобрение темпераментного заявления Троцкого. В это же время Полковников начал действия против ВРК. Он пригласил на встречу представителей комитетов гарнизона и должностных лиц Петроградского и Всероссийского исполнительных комитетов.

Полковников был хитрым. В ответ на одобрение заявления ВРК он пригласил на встречу и солдат из Смольного.

День Петроградского Совета. На различных массовых собраниях по всей столице величайшие ораторы большевиков – Троцкий, Раскольников, Коллонтай, Володарский – разжигали толпу. Как ни удивительно, выступал даже Каменев, пытаясь своими речами уменьшить вероятность восстания до Второго съезда.

В оперном зале Дома Национальностей Троцкий убеждал, что Петроград находится в постоянной опасности со стороны буржуазии. Он говорил, что защита города – задача рабочих и солдат. Согласно Суханову, иронично наблюдавшему со стороны, это выступление вызвало «настроение, близкое к экстазу».

В этой атмосфере криков и приветствий, сжатых кулаков, решимости ополчения и аплодисментов Полковников сделал следующий шаг. Положение его было шатким, и он знал об этом. Все еще стремясь к компромиссу, он пригласил и ВРК на завтрашнюю встречу.

Но не только он в военном командовании рьяно вырабатывал стратегию. Этим вечером начальник штаба Петроградского военного округа Яков Багратуни запросил быструю передислокацию с Северного фронта в город пехотной бригады, кавалерийского полка и артиллерийской батареи. С фронта ему ответил Войтинский: солдаты могут что-то заподозрить. Им нужно знать причину, прежде чем согласиться.

Тем временем Керенский по-прежнему грубо переоценивал свой расклад. В эту же ночь он выдвинул перед правительством предложение уничтожить Военревком силой. Полковников пытался убедить его выждать, в надежде, что Военревком отзовет свое заявление о власти. Но правительство решило действовать и выдвинуло ультиматум.

Он провозглашал, что если сам ВРК не отменит заявление от 22 октября, правительство сделает это за него.

23 октября. Военревком утвердил почти всех своих комиссаров: никого не удивило, что в основном ими стали активисты большевистской Военной организации. ВРК издал приказ, гарантировавший ему право накладывать вето на распоряжения военных властей.

В полдень представители ВРК вернулись в Петропавловскую крепость: они провели массовый митинг там, где их совсем недавно отвергли. Много позже Антонов будет утверждать, что настаивал на захвате крепости силой лояльных большевикам войск, но Троцкий был убежден, что солдат крепости можно перетянуть на свою сторону. Поэтому Военревком организовал довольно необычные дебаты.

Комендант крепости высказался в поддержку нынешней цепочки командования, и его поддержали высокопоставленные правые эсеры и меньшевики. ВРК был в основном представлен большевиками. Напряженный спор продолжался часами, неистовствуя перед огромным сборищем солдат.

Изможденный Чудновский изо всех сил пытался выступить как можно лучше от имени ВРК. Он услышал всплеск аплодисментов, пронесшийся по необъятной толпе. Он моргнул, пытаясь понять причину растущего ажиотажа. Улыбнулся.

«Я уступаю свое место, – прокричал он, – товарищу Троцкому».

Под восходящую волну эйфории Троцкий поднялся на трибуну. Настала его очередь произнести речь.

Уже стемнело, но митинг продолжался. Толпа отправилась к большому деревянному зданию на Каменноостровском проспекте, 11. В тускло освещенный амфитеатр цирка «Модерн», где часто проводила встречи редакция женского большевистского журнала «Работница», любимое место собраний революционеров. Здесь молодой Троцкий произнес много великих речей в 1905 году. Позднее он написал лирический панегирик этому месту, и он может вызвать в воображении ту октябрьскую ночь, состоявшуюся двенадцать лет спустя: «Каждый квадратный вершок бывал занят, каждое человеческое тело уплотнено ‹…› Галереи каждую минуту грозили обрушиться под непосильной человеческой тяжестью ‹…› Воздух, напряженный от дыхания, взрывался криками, особыми страстными воплями цирка Модерн ‹…› Никакая усталость не могла устоять перед электрическим напряжением этого страстного человеческого скопища ‹…› Таков был цирк Модерн. У него было свое лицо, пламенное, нежное и неистовое».

Именно там в восемь вечера солдаты наконец проголосовали в напряженной атмосфере.

Все, кто за ВРК, двинулись влево, кто против – вправо. Сортировка и толкучка затянулись. По окончании раздался громкий и долгий крик «ура». Справа оказалось лишь несколько офицеров и интеллектуалов из одного из этих странных самокатных полков.

Петропавловские полки, еще три дня назад проголосовавшие против ВРК, теперь присоединились к нему. Символизм этого события сложно переоценить. И с ним пришли вполне конкретные преимущества. Большая часть оружейных складов Петрограда оказалась в руках ВРК. А орудия крепости смотрели прямо на Зимний дворец.

В город начали прибывать делегаты Второго съезда Советов. У большевиков и левых эсеров набиралось безусловное большинство, и они смогли бы потребовать передачи власти Советам, создать настоящее социалистическое правительство. На заседании пленума Петроградского Совета той ночью пламенный Антонов сообщил обо всех действиях ВРК, описав их как оборонительные, предпринятые для защиты съезда. С такой подачей они получили подавляющую поддержку от делегатов.

Триумф Военревкома был и правда впечатляющим. Именно поэтому удивительно, что позже этой ночью он принял ультиматум Военного округа. ВРК отозвал свое недавнее заявление о праве вето.

Неясно, что вызвало эту неожиданную уступку. По-видимому, умеренные большевики Богданов и Гоц заявили, что если ВРК не отступится, то Центральный исполнительный комитет Совета разорвет с ними отношения. Военревком обрел поддержку и легитимность на основании заявлений о защите Совета: как такой разрыв выглядел бы в этой ситуации?

Из-за чего бы это ни произошло, очевидно, что не только левые эсеры, но и такие умеренные большевики, как Рязанов, настояли на отзыве требований ВРК к военному управлению, ускоряя кризис его существования.

В 2.30 на холодных городских улицах появились странные войска. Они были собраны из тех сил, что были под рукой у правых и на которые они могли рассчитывать. Два или три отряда юнкеров, немного кадетов из офицерских учебных заведений, несколько солдат из Женского батальона смерти, батарея конной артиллерии из-под Павловска, различные казачьи полки, подразделение самокатчиков на своих велосипедах с толстыми покрышками и стрелковый полк ветеранов, получивших ранения на войне. Они шли по тихому городу на защиту Зимнего дворца.

ВРК проморгал нападение Керенского.

Отчаянно надеясь на скорое прибытие верных войск с фронта, Керенский приказал Багратуни развернуть те, что есть. Ранним утром 24 октября началась атака на большевиков.

Еще до рассвета, в темноте зимнего утра в издательство «Труд», печатающее «Рабочий путь», прибыло подразделение милиции и юнкера. Они силой прорвались внутрь и уничтожили несколько тысяч копий газеты. Разбили оборудование, запечатали вход и выставили у него охрану. В пустой попытке казаться справедливым, Керенский приказал закрыть еще и два крайне правых журнала, «Живое слово» и «Новую Русь». Однако никто не сомневался, что у его распоряжений другая цель.

После долгого дня встреч с новоприбывшими большевистскими делегатами, несколько руководителей крепко спали в партийном издательстве «Прибой», похрапывая на койках посреди стопок книг. Начал звенеть телефон – и все никак не останавливался. Они застонали. Наконец Ломов поднялся и взял трубку.

К ним взывал резкий голос Троцкого: «Керенский выступил!»

Лазимир, Троцкий, Свердлов, Антонов и другие собрались в Смольном, чтобы составить приказ для полковых комитетов и новых комиссаров. «Предписание № 1. Петроградскому Совету грозит прямая опасность ‹…› Настоящим предписывается привести полк в боевую готовность ‹…› Всякое промедление и замешательство будет рассматриваться как измена революции».

Никто не знал, состоится ли теперь съезд Советов вообще. Некоторые из ВРК и Петроградского Совета начали, как Ленин, агитировать за немедленное восстание. Но даже после нападений на прессу и введения лоялистских войск в столицу костяк ЦК в Смольном, в том числе Троцкий и Каменев, размышлял над переговорами между ВРК и Военным округом. Казалось, они еще не осознали: действия Керенского говорят о том, что он такую перспективу не рассматривает.

ЦК все еще планировал полностью оборонительные действия, по крайней мере на период до начала съезда Советов. Но теперь он одобрил решение Троцкого отправить войска к издательству «Труд», потому что «Совет рабочих и солдатских депутатов не может потерпеть удушения свободного слова».

Попытка отбить издательство будет скорее не обороной, а контратакой. Как на фронте, так и во время восстания различие между «обороной» и «нападением» может быть расплывчатым.

В девять утра Дашкевич, член большевистской ВО и ЦК, прибыл к издательству с ротой литовских пулеметчиков. Легко и бескровно одолев лоялистскую милицию, они сбили правительственные печати. «Товарищи солдаты, – холодно заметил один журналист, – не предприняли таких же усилий для выпуска газеты «Живое слово». Был спешно напечатан тираж «Правды», повторяющий главную линию ЦК с призывом к грядущему съезду Советов сместить Керенского.

На улицах стали собираться вооруженные рабочие и солдаты, пытаясь разобраться в происходящем. Не только левые пришли в движение.

Керенский быстро добрался до Мариинского дворца. Там, в попытке сплотить Предпарламент, этот ветеран мелодраматических выступлений произнес бессвязную, сбивчивую речь, вычурную даже по его собственным низким стандартам. Он вопил, что победа левых сыграет на руку немцам. Молил о поддержке его самого временного из правительств. Выпрашивал войска для подавления большевиков. Правые аплодировали, а меньшевики и левые эсеры ерзали на местах от смущения, наблюдая за этим спектаклем.

Керенский вверил себя под защиту тех немногих лоялистских сил, что были у Зимнего дворца. Он был уверен, что Предпарламент поддержит его. Левый эсер Камков вспоминал, что Керенский «не сознавал того факта, что некому подавлять это восстание, какие бы санкции он ни получил».

В подполье Троцкий объяснял большевистским делегатам, что партия не поддержит восстания до начала съезда, но подождет, пока правительство сгниет самостоятельно. «Было бы ошибкой, – говорил он под аплодисменты, – [арестовать правительство] ‹…› Это оборона, товарищи, это оборона». Таков до сих пор был катехизис.

После полудня события приняли зловещий оборот: армейский Генштаб приказал развести мосты. Шестерни мостов скрипели, пока их медленно разводили так, чтобы кораблям было не пройти под мостом, но нельзя было бы пройти и поверху пешком, из-за чего растущие толпы людей остались разобщенными, каждая на своем берегу. Проходимым остался только Дворцовый мост под контролем правительственных войск.

«Мне невольно вспомнились июльские дни… – писал позже Ильин-Женевский, член большевистской ВО. – Разведение мостов представилось мне как бы первым шагом попытки к нашему уничтожению. Неужели Временное правительство опять одержит над нами верх?»

Школы отправили по домам учеников, а правительственные ведомства – своих сотрудников. Весть о разводе мостов распространилась по городу. Магазины и банки закрылись. Перестали ходить трамваи.

В четыре дня, сразу после того как самокатчики внезапно оставили свой пост у Зимнего дворца, лоялистский артиллерийский кадетский корпус прибыл к одному из стратегически важных мостов, Литейному, и оказался лицом к лицу с огромной разъяренной толпой. Народ решил, что в этот раз мосты не перейдут к врагу. Превзойденные численностью юнкера могли только сдать оружие.

Женский батальон смерти отправили удержать Троицкий мост. По прибытии они поняли, что позиция открыта обстрелу пулеметов Петропавловской крепости. И отступили.

По собственной инициативе Ильин-Женевский отправил солдат гарнизона на защиту Гренадерского и Сампсониевского мостов. Один из отрядов вернулся, таща за собой какую-то тяжелую технику под брань механика.

«Мы опустили мост, – ответили они на вопрос Ильина-Женевского. – И чтобы его не развели снова, забрали часть механизма». Ильин-Женевский заверил техника моста, что революционеры не сломают громоздкие детали, и спрятал их в комнатах полкового комитета.

Но не все шло так, как хотелось массам. На Николаевском мосту юнкера смогли одолеть рьяных, но плохо выученных красногвардейцев, одетых в гражданское, и не дали им переправиться. Женщины из Батальона смерти и юнкера удерживали Дворцовый мост. Тем не менее к раннему вечеру толпа овладела двумя из четырех главных мостов Петрограда. Этого достаточно.

По настоянию левых эсеров Военревком заявил прессе, что «вопреки слухам и сообщениям», целью происходящего был не захват власти, а «исключительно оборона». Под эти повторяющиеся уверения комиссар Станислав Пестковский по приказу ВРК занял городской центральный телеграф. Охранники телеграфа были из Кексгольмского полка, давно верного ВРК. С их помощью и без единого выстрела Военревком захватил основной центр связи Петрограда, хотя ни один из трех тысяч сотрудников телеграфа не был большевиком.

Город встретил вечер в странном равенстве сил. Вооруженные революционеры собирались на мостах, неумолимо удерживая их от захвата правительственными силами, а в это время почтенные граждане, как обычно, прогуливались по Невскому проспекту: большинство ресторанов и кинотеатров по-прежнему были открыты. Восстание разворачивалось под обычными городскими сумерками.

В квартире Маргариты Фофановой на окраине Ленина охватила тревога. Несмотря на относительно легкий прогресс в борьбе, его товарищи так и не объявляли о восстании. Господствовала оборонительная позиция.

«Положение донельзя критическое, – быстро набросал он им. – Промедление в восстании смерти подобно ‹…› Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами (хотя бы даже съездами Советов), а исключительно ‹…› борьбой вооруженных масс ‹…› Надо во что бы то ни стало сегодня вечером, сегодня ночью арестовать правительство ‹…› Нельзя ждать! Можно потерять все! ‹…› Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало!»

«Кто должен взять власть? Это сейчас не важно: пусть ее возьмет Военно-революционный комитет «или другое учреждение».

Ленин попросил Фофанову передать записку Крупской, и «никому другому».

В Гельсингфорсе радист передал телеграмму Дыбенко, молодому воинствующему моряку-большевику: «Высылайте устав». Условленный пароль. Его товарищи из столицы приказывали отправить в Петроград моряков и корабли.

К восстанию готовились не только крайне левые. В ту ночь даже колеблющиеся поняли, что колебаться больше нельзя. Немощный Предпарламент собрался вновь, чтобы обсудить мольбы Керенского о поддержке.

«Не будем играть в прятки, – безапелляционно заявил левый эсер Камков. – Разве есть сейчас кто-нибудь, кто бы доверял этому правительству?»

Мартов взошел на трибуну, чтобы присоединиться к критике. Какой-то остряк в зале справа крикнул: «Вот министр иностранных дел буржуазного кабинета!»

«Я близорук, – отрезал Мартов, – и не вижу, говорит ли это министр иностранных дел в кабинете Корнилова».

Парламентарии с отчаянным щегольством обменивались колкостями, а структуры власти разбивались вдребезги.

Требования Камкова и Мартова – в очередной раз это были немедленный мир, социалистическое правительство, земельная и военная реформы – никого не удивили. Но потрясения сегодняшнего дня, явное ощущение конца подталкивали влево и центристов.

Даже Федор Дан, месяцами стремившийся к коалиции с правыми, теперь неожиданно настоял на том, что «необходимо ясное выступление и правительства, и Совета республики, в котором народ увидел бы, что его законные интересы защищаются именно этим правительством и Советом республики, а не большевиками». Под этим подразумевалось, что «вопросы о мире, о земле и о демократизации армии должны быть поставлены так, чтобы ни у одного рабочего, ни у одного солдата не было ни малейшего сомнения, что по этому пути наше правительство идет твердыми и решительными шагами».

Кадеты в Предпарламенте, конечно, выдвинули резолюцию о поддержке Временного правительства. В резолюции бескомпромиссных казаков содержались яростные нападки на это правительство справа. Но Дан представил резолюцию с новой позицией эсеров/меньшевиков. Она призывала к созданию Комитета общественного спасения, который будет восстанавливать порядок совместно с Временным правительством, и к радикальной программе «земли и мира». Несмотря на примирительный первый пункт, это по сути был вотум недоверия левых Керенскому.

Дебаты о трех предложениях эхом раздавались по залу.

Наконец в 20.30 прошла левая резолюция Дана: 123 голоса за, 106 против и 26 воздержались.

Новая эпоха. Дан и Гоц теперь вооружены небольшим, но радикально новым документом. Они тут же по холодному вечеру отправились в Зимний дворец на встречу с кабинетом министров. Уверенные, что у них появилась возможность. Они потребуют от Временного правительства прекращения военных действий. Настоят на переговорах о мире, передаче помещичьей земли, созыве Учредительного собрания. Теперь все может измениться.

Увы.

Во время голосования Предпарламента гельсингфорский большевик Леонид Старк всего лишь с дюжиной вооруженных моряков смог захватить Петроградское телеграфное агентство, новостной канал. В первую очередь Старк прервал поток информации. О резолюции Предпарламента никто не узнал.

Спорно, сыграло ли это серьезную роль. Прибыв в Зимний дворец, Дан и Гоц обнаружили Керенского на грани нервного срыва. Сначала он угрюмо объявил о намерении уйти в отставку, а в следующую секунду исключил меньшевиков из правительства, в бреду настаивая, что правительство справится в одиночку.

Курс восстания все еще разрывался между обороной и нападением. В девять вечера на Троицком мосту Освальд Дзенис, комиссар ВРК в Павловском полку, заметил участившиеся передвижения лоялистских войск. Он не стал тратить время. Отдал приказ возвести баррикады на пути к дворцу и арестовать государственных служащих. Однако вскоре он получил срочную передачу от Военревкома. Ему сообщили, что эти меры не были санкционированы. Приказали убрать пропускные пункты.

Не поверив этому, Дзенис отказался выполнять распоряжение.

Между тем Ленин больше не мог томиться. В очередной раз нарушив прямое указание ЦК, он надел пальто и оставил на столе записку хозяйке.

«Ушел туда, – говорилось в ней, – куда вы не хотели, чтобы я уходил».

В парике, потрепанной кепке и оборванной одежде, перевязав тряпицей щеку для грубой маскировки, он вышел на улицу в сопровождении своего финского товарища Эйно Рахья.

Они вместе проехали по Выборгской стороне в тряском почти пустом трамвае. Когда по случайным замечаниям Ленин понял, что вагоновожатая придерживается левых взглядов, он начал расспрашивать ее – и наставлять – о политической ситуации.

Они вышли рядом с Финляндским вокзалом и продолжили путь по опасным улицам пешком. В конце Шпалерной они наткнулись на разгоряченный лоялистский конный патруль. Рахья задержал дыхание.

Но юнкера увидели в Ленине лишь раздраженного больного пьяницу. Они отмахнулись от самого известного в мире революционера, освобождая путь. Когда Ленин и Рахья добрались до Смольного института, до полуночи было всего ничего.

На перекрестках стояли патрули. У входа в здание пулеметчики готовили орудия. В эту ночь старый институт был в боевой готовности. Шумно проезжали повозки. Костры освещали стены, настороженных солдат с холодными глазами и красногвардейцев.

Конечно, ни у Ленина, ни у Рахья не было пропусков. Охрана настойчиво отказывала им в проходе. Казалось, что после опасного пути все усилия сведет на нет чрезмерная ответственность их сторонников.

Но за ними начала сгущаться толпа, тоже требуя прохода. Она росла и росла, пока часовые не выдержали буйного напора и не отошли беспомощно в сторону. Ленин дал толпе унести себя и протолкнуть за периметр, через двор и сквозь двери Смольного, и пока 24 октября сменялось 25-м, он пробирался по коридорам к комнате № 36.

Партийное собрание большевиков уставилось на прервавшего их потрепанного призрака, разматывающего повязки на лице и призывающего взять власть.

Всероссийский центральный исполнительный комитет Советов с готовностью принял новые, левого толка, предложения Дана, которые Керенский недавно отверг. Они казались лучшей возможностью для стабилизации ситуации. Левые меньшевики и даже меньшевики-центристы теперь торопились одобрить Комитет общественного спасения и подтвердить требования Предпарламента. Эти поздние часы были моментом единения левого крыла. На партийном собрании большинство левых эсеров проголосовало за объединение с меньшевиками-интернационалистами, за совместные действия ради исключительно социалистического правительства.

Но не только они торопили события. Независимо от ленинских увещеваний и его тайного ночного путешествия, логика столкновения неизбежно вела Военревком ко все более откровенно агрессивной позиции, к нападению, которого он так старался избежать. Но, конечно, появление Ленина в Смольном было важным, оно ускорило развитие событий.

Было за полночь. Примерно через два часа после прибытия Ленина находчивый комиссар Дзенис, чье возведение баррикад его товарищи еще недавно приняли без восторга, получил новый приказ от ВРК. Теперь ему велели укрепить кордон, который еще недавно он должен был уничтожить (но не подчинился приказу), и взять под контроль передвижения из и в Зимний дворец. Начался финальный переход к открытому восстанию.

Комиссар ВРК Михаил Файерман захватил электростанцию и в эту суровую морозную октябрьскую ночь отключил от сети правительственные здания. Комиссар Карл Кадлубовский занял Главный почтамт. Первая рота 6-го саперного батальона заняла Николаевский вокзал. За их передвижениями под луной, словно в страшной истории, следила статуя. «Громады домов походили на средневековые замки, саперов сопровождали тени великанов, – вспоминал один из участников, – при виде которых изумленно осаживала коня статуя предпоследнего императора».

Три утра. Керенский, всего несколько часов назад утверждавший, что справится с любым развитием событий, в безумии побежал обратно в Генштаб, но лишь чтобы услышать, как один за другим сдаются стратегически важные пункты. Мораль лоялистов падала. Худшее не заставило себя ждать.

В 3.30 мрачная фигура прорезала темные воды Невы. Мачты, провода, три надвигающиеся трубы, огромные нависающие орудия. Из ночной тьмы вышел крейсер «Аврора» и направился к сердцу столицы.

Крейсер долгое время ремонтировался на Невской верфи. Экипаж корабля состоял из убежденных радикалов: после начала столкновений они не подчинились приказу правительства выйти в море, опасаясь мели, и теперь они пришли по приказу ВРК. «Аврора» шла по коварной реке под тщательным присмотром: когда капитан корабля отказался как-либо участвовать в происходящем, матросы заперли его в каюте и взяли на себя управление судном. Но он не мог вынести мысли о том, что его прекрасному кораблю нанесут урон. Он умолял матросов выпустить его, чтобы он мог вести корабль. Именно он поставил корабль на якорь во тьме у Николаевского моста.

Прожектора «Авроры» прорезали мрак. Юнкера на Николаевском мосту, последнем мосту под контролем правительства, испугались яркого света. И разбежались.

Когда небольшой ударный отряд прибыл, чтобы отбить мост, оказалось, что его обороняют 200 матросов и рабочих.

Вооруженные отряды отправились из Финляндии к своим товарищам на поездах и кораблях. Больше красного Красному Петрограду. В комнате № 36 Смольного института Ленин собрал Троцкого, Сталина, Смилгу, Брезина, а также Каменева и Зиновьева. Их недавнее предательство больше не стоило внимания.

Люди суетились, приходили и уходили, приносили отчеты и получали приказы. Большевики склонились над картой, следя за фронтами атак. Ленин настоял, что необходимо занять Зимний дворец и арестовать Временное правительство. Теперь это, без сомнения, было восстание.

Ленин предложил товарищам представить перед Съездом Советов, который должен был открыться позже этим днем, полностью большевистское правительство. Но как назвать его участников?

– Министр, – сказал он, – подлое, затасканное слово.

– Что насчет народных комиссаров? – спросил Троцкий.

– Да, это хорошо, – ответил Ленин, – это пахнет революцией. – Так было посеяно зерно революционного правительства, Совета народных комиссаров, Совнаркома.

Ленин предложил Троцкому должность народного комиссара внутренних дел. Но тот предвидел, что за это его могут подвергнуть нападкам справа, как еврея.

– Кого волнуют такие мелочи? – огрызнулся Ленин.

– Еще много дураков осталось, – ответил Троцкий.

– Разве мы сотрудничаем с дураками?

– Иногда, – сказал Троцкий, – нужно делать некоторую скидку на глупость. Зачем с самого начала создавать дополнительные трудности?

Одурманенные развитием событий члены ЦК начали странно, живо, игриво перешучиваться на тему бюрократической утопии. Тяжесть недавних противоречий ослабла. Теперь Ленин дразнил Каменева. Того Каменева, которого недавно клеймил как предателя, который еще несколько часов назад утверждал, что если большевики и захватят власть, то не продержатся дольше двух недель.

– Не важно, – сказал ему Ленин. – Через два года мы все еще будем у власти, а ты будешь твердить, что мы не продержимся и двух лет.

Приближался рассвет 25 октября. Отчаявшийся Керенский обратился с призывом к казакам: «Во имя свободы, славы и чести нашей родины ‹…› помочь Центральному исполнительному комитету Советов, революционной демократии и Временному правительству, дабы спасти погибающее Российское государство».

Но казаки хотели узнать, выйдет ли с ними пехота. Не получив от правительства четкого ответа, они заявили, за исключением небольшого числа рьяных лоялистов, что отказываются действовать в одиночку, «быть пушечным мясом».

Легко и постепенно Военревком обезоруживал лоялистские войска по всему городу и приказывал им отправляться домой. По большей части они так и поступали. Повстанцы захватили Инженерный дворец просто войдя внутрь. «Они вошли и сели, а те, кто сидел там до этого, встали и вышли», – гласит одно из воспоминаний. В шесть утра сорок революционных матросов подошли к Петроградскому Госбанку. Его охранники из Семеновского полка поручились держать нейтралитет: они будут защищать банк от мародеров и преступников, но не станут выбирать между реакцией и революцией. И вмешиваться тоже не будут. Затем они отступили в сторону и позволили ВРК занять банк.

Через час, под водянистым зимним светом, отряд Кексгольмского полка под командованием Захарова, необычного юнкера, перешедшего на сторону революции, отправился в Центральный телеграф. Захаров работал там и поэтому знал охранную систему. Он без труда приказал своим войскам окружить и обезоружить мрачных, бессильных юнкеров, стоявших на дежурстве. Революционеры обрубили правительственные каналы связи.

Они упустили только два канала. Министры заперлись в Малахитовой гостиной Зимнего дворца, прижимаясь к двум приемникам посреди белых и золоченых филиграней, пилястров и канделябров, и поддерживали связь со своими скудными силами. Они отдавали бесполезные приказы, тихо переругиваясь, а Керенский глядел в пустоту.

Утро. В Кронштадте, как и раньше, матросы заполонили все, что держалось на плаву. Из Гельсингфорса выдвинулись пять эсминцев и патрульный катер, украшенные революционными стягами. По всему Петрограду революционеры вновь освобождали заключенных.

В комнату большевиков в Смольном ворвалась неряшливая фигура. Сопартийцы смущенно смотрели на незнакомца, пока наконец Владимир Бонч-Бруевич не раскинул руки и не закричал: «Владимир Ильич, батюшка! Я тебя не узнал, мой дорогой».

Ленин сел за написание обращения. Он дрожал от беспокойства и поглядывал на часы, с нетерпением ожидая, что окончательное свержение правительства состоится до открытия Второго съезда. Он хорошо понимал силу свершившегося факта.

«К гражданам России! Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов – Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона. Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства – это дело обеспечено. Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!»

К этому времени Ленин уже был убежден в пользе ВРК, поэтому выпустил обращение не от имени партии, а от имени «беспартийного органа».

Обращение быстро напечатали крупным шрифтом, к которому тяготеет кириллица. Копии распространяли так быстро, как могли, их как плакаты клеили на бесчисленные стены. Радисты передавали слова обращения по телеграфным проводам.

Но по факту, в обращении была не правда, а только желание.

В Зимнем дворце Керенский использовал последние каналы связи, чтобы договориться о присоединении к войскам, идущим на столицу. Однако непосредственно добраться до них будет нелегко. Он может выскользнуть из дворца, но ВРК контролировал вокзалы.

Ему нужна была помощь. После долгого и все более лихорадочного поиска Генштаб наконец нашел подходящий автомобиль. Мольбами им удалось выпросить еще один у американского посольства, автомобиль с как раз необходимыми дипломатическими номерами.

25 октября в 11 утра сразу после выпуска ленинского обращения два автомобиля пронеслись мимо контрольно-пропускных пунктов ВРК, которые все-таки больше были усердными, чем эффективными.

Сломленный Керенский сбежал из города с небольшой свитой на поиски верных солдат.

Несмотря на переполох, для многих жителей это был почти обычный день в Петрограде. Конечно, сложно было не заметить шум и суету, но в непосредственных сражениях участвовало немного людей, и то только в стратегически важных местах. Пока воюющие стороны были заняты переустройством мира, как повстанцы или как контрреволюционеры, большинство трамваев ходили по маршрутам, большинство магазинов открыли свои двери.

В полдень вооруженные революционные солдаты и матросы прибыли в Мариинский дворец. Члены Предпарламента, с тревогой обсуждающие развернувшуюся драму, вот-вот станут ее участниками.

В зал ворвался комиссар ВРК. Он приказал Авксентьеву, председателю Предпарламента, очистить помещение. Солдаты и матросы пробились внутрь, размахивая оружием и распугивая депутатов. Авксентьев быстро собрал вокруг себя как можно больше участников комитета. Они знали, что сопротивление бесполезно, но как можно более формально покинули зал в знак протеста, надеясь как можно скорее вновь созвать Предпарламент.

Когда они вышли на жгучий мороз, новая охрана здания проверила их документы, но не стала арестовывать. Ленин, раздражение которого росло и росло, не считал жалкий Предпарламент достойным трофеем, который все никак не получалось взять.

Этот трофей, теперь без Керенского, находился в Зимнем дворце. Там, хоть их мир уже схлопывался, все еще тлели зловещие угли Временного правительства.

В полдень в большой Малахитовой гостиной текстильный магнат и кадет Коновалов созвал кабинет министров.

«Я не понимаю, для чего это заседание собрано, – процедил министр Военно-морского флота Введенский. – У нас нет никакой реальной силы, а следовательно, мы бессильны что-либо предпринять». Он утверждал, что, возможно, им следует созвать Предпарламент, но пока он говорил это, пришла весть о его роспуске.

Министры получили отчеты и выпустили воззвания к их сокращающимся сторонникам. Те, кого не затронул мрачный реализм Введенского, начали излагать фантазии. Пока утекали последние частички их власти, они мечтали о новом правительстве.

Со всей серьезностью, будто сгоревшие спички, беседующие о пожаре, что вот-вот начнется, пепел российского Временного правительства спорил о том, кого же из них назначить диктатором.

В этот раз кронштадтские моряки достигли акватории Петрограда на бывшей прогулочной яхте, двух минных заградителях, учебном судне, старом линкоре и фаланге крошечных шаланд. Еще одна безбашенная флотилия.

Пока кабинет министров фантазировал о диктатуре, революционные матросы захватили Адмиралтейство и арестовали высшее военно-морское командование. Павловский полк организовал сторожевые заставы на мостах. Кексгольмский полк укрепился на севере, у реки Мойки.

Штурм Зимнего дворца был запланирован на полдень, но полдень пришел и ушел. Срок был сдвинут на три часа, из-за чего арест Временного правительства произойдет позже двух дня, после открытия съезда Советов, а именно этого Ленин старался избежать. Так что открытие отложили.

Но теперь вестибюль Смольного был битком набит делегатами из Петроградского и местных Советов. Они требовали новостей. Открытие нельзя было откладывать вечно.

Поэтому в 14.35 Троцкий начал чрезвычайное заседание Петроградского Совета.

«От имени Военно-революционного комитета, – провозгласил он, – объявляю, что Временное правительство больше не существует!»

За его словами последовала волна ликования. Возвышая голос над шумом, Троцкий сообщил, что основные структуры находятся в руках ВРК. Зимний дворец падет «с минуты на минуту». Последовала еще череда приветствий – в зал вошел Ленин.

«Да здравствует товарищ Ленин, – прокричал Троцкий, – он снова с нами».

Первое после июльских событий публичное появление Ленина было кратким, но торжественным. Он не стал вдаваться в детали, но объявил «наступление новой полосы» и призвал: «Да здравствует всемирная социалистическая революция!»

Большинство присутствующих ответили с одобрением. Но были и несогласные.

«Вы предвосхищаете волю Второго съезда Советов!» – выкрикнул кто-то.

«Воля Всероссийского съезда Советов предопределена тем огромным фактом восстания петроградских рабочих и солдат, – отозвался Троцкий. – Теперь нам остается лишь развивать нашу победу». Но во время выступлений Володарского, Зиновьева и Луначарского небольшое число умеренных, в основном меньшевиков, вышло из исполнительных органов Совета. Они предупреждали о трагических последствиях этого заговора.

Революционеры совершили грубые ошибки. Матросы Балтийского флота опаздывали. Некоторым из них пришлось выйти в поле за пределами финского города Выборга из-за лоялистского смотрителя станции, посадившего их на неисправный поезд.

В три дня и так перенесенный штурм Зимнего дворца отложили вновь. Ленин бесновался в ВРК. Подвойский вспоминал, что он был, «как лев в клетке ‹…› Он готов был нас расстрелять».

В самом Зимнем дворце, пока мораль 3000 голодных лоялистских солдат неизбежено падала, изолированный кабинет министров продолжал воображать будущую историю. Дан и Гоц из Предпарламента исключили кадетов из предполагаемого правительства; так что теперь в особо незначительном оскорблении меньшевиков кабинет решил, что новый руководитель будет из кадетов – бывший министр социального обеспечения, Николай Михайлович Кишкин.

Он официально вступил в должность около четырех часов дня. Так началось краткое правление диктатора Кишкина, всемогущего правителя кучки дворцовых залов и нескольких отдаленных зданий.

Диктатор Кишкин тут же отправился в Генштаб, чтобы принять командование. Его первым приказом стало увольнение начальника штаба Полковникова и возведение на его должность Багратуни. От этого пошла первая трещина по его абсолютной власти: сопротивляясь благоговению перед могуществом Кишкина, сподвижники Полковникова в массовом порядке подали в отставку, протестуя против того, что из их начальника сделали козла отпущения.

Некоторые прошмыгнули через дырявую оборону ВРК и ушли домой. Другие так и сидели, глядя в окна.

Шесть вечера. С наступлением темноты пошел холодный дождь. Очередной срок штурма был сорван. Красногвардейцы с легким испугом наблюдали, как юнкера возводят баррикады на Дворцовой площади. Временами один или другой переполненный энтузиазмом революционер выстреливал, на что только получал выговор от товарищей. Ленин отправлял яростные записки руководителям ВРК, понукая их к действию.

В 18.15 значительная группа юнкеров решила, что у них нет склонности к бессмысленным жертвам, особенно когда жертвы они сами. Они выскользнули из Зимнего дворца, прихватив с собой свои крупнокалиберные винтовки. Министры удалились в частные покои Керенского ужинать. Борщ, рыба, артишоки.

Комиссар ВРК Благонравов в Петропавловской крепости решил, что наконец настало время для штурма. Он отправил в Генштаб двух самокатчиков с ультиматумом: его пулеметы, орудия «Авроры» и корабля-близнеца «Амура» откроют огонь через двадцать минут, если правительство не сдастся.

Благонравов блефовал. Он знал, что большие орудия крепости, направленные на дворец, были непригодны, их необходимо прочистить. А более мелкие орудия, что привезли на замену, оказались незаряженными. И подходящих боеприпасов у него не было.

Генералы быстро добрались до кабинета министров, чтобы передать им сообщение ВРК. Последний телеграфист Генштаба передал в Псков, что здание захвачено. «Прекращаю работу, – добавил он, – ухожу».

Кто-то во дворце спросил, что произойдет, если «Аврора» начнет обстрел. «Он будет обращен, – медленно произнес Вердеревский, – в кучу развалин».

Диктатор Кишкин попытался мольбами уговорить остаться горстку колеблющихся юнкеров. Кабинет министров, посчитавший своим долгом не сдаваться до последнего, отправил свою телеграмму.

«Всем, всем, всем… Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, – что характерно, не большевики, – объявил Временное правительство низложенным и потребовал передачи ему власти под угрозой бомбардировки ‹…› [Правительство] постановило не сдаваться и передать себя на защиту народа».

В восемь вечера покинули свои посты казаки. Багратуни вышел в отставку и тоже ушел. Оставшиеся во дворце лоялисты ожидали смерти, угрюмо куря под гобеленами.

Одно крыло дворца едва ли охранялось. Любой с достаточным упорством и удачей мог пробраться мимо охранников в полузащищенные коридоры дворца. Входили и выходили такие революционеры, как Дашкевич, или журналисты, как Джон Рид – из-за любопытства, для переговоров или ради репортажа. Чудновского пригласили внутрь юнкера, которые отчаянно хотели уйти, но боялись и потому вели переговоры о своей безопасности.

Министры сменили Малахитовую гостиную на кабинет, который было бы легче оборонять, к тому же с телефоном, который чудесным образом все еще работал. Они связались с городской Думой и умоляли мэра Петрограда, Григория Шрейдера, о помощи.

Дума тут же собралась на экстренное совещание и постановила отправить на «Аврору», в Смольный и Зимний эмиссаров. Но ВРК запретил им проход на корабль, а осаждающие дворец резко отказали им в переговорах. Их белый флаг тоже оказался недостаточно ясным символом: одни из последних защитников дворца, ради которых эмиссары и пришли, открыли по ним огонь. В Смольном Каменев любезно их принял и предложил безопасный проход во дворец, но у группы с сопровождением получилось не больше, чем у тех, кто пошел в Зимний самостоятельно.

Примерно в это время Керенский достиг фронта.

В попытках подготовиться к атаке Благонравов с облегчением узнал, что шестидюймовые орудия Петропавловской крепости все-таки способны вести огонь. Но его нелепые мучения еще не кончились. Революционеры договорились, что штурм на Зимний дворец начнется, когда на флагшток крепости поднимут сигнальный фонарь красного цвета. Как выяснилось, такого фонаря ни у кого не было.

Разыскивая фонарь по темным закоулкам Петропавловской крепости, он упал прямо в лужу грязи. Промокший и испачканный Благонравов наконец нашел подходящий фонарь и помчался к флагштоку, но понял, почти сходя с ума от отчаяния, что «водрузить его на мачту так, чтобы он был хорошо виден, представляло большие трудности». Только в 21.40, почти десять часов спустя изначально запланированного срока, он наконец преодолел все трудности и просигналил «Авроре» приказ открыть огонь.

В первый раз корабль выстрелил вхолостую. В звуковой волне не было ярости, но она оказалась громче, чем при нормальном выстреле. Потусторонний гул сотряс Петроград.

Любопытные наблюдатели на берегах реки в ужасе припали к земле и закрыли уши ладонями. Получив отчет о происходящем, оглушенные и дрожащие последние защитники дворца отчаялись и покинули свои посты; осталась лишь небольшая кучка слишком преданных, храбрых, скованных страхом, измотанных, глупых или трусливых, чтобы бежать.

Министр Семен Маслов, правый эсер, кричал по телефону на представителя городской Думы, который передавал его слова притихшему дому: «Нас посылала во Временное правительство демократия, мы не хотели туда идти, но мы пошли. А теперь ‹…› когда нас расстреливают, мы не встречаем ни от кого поддержки. Конечно, мы умрем здесь, но последним моим словом будет – презрение и проклятие той демократии, которая сумела нас послать, но которая не сумела нас защитить».

Открытие съезда отложили почти на восемь часов, и делегаты Советов не собирались ждать еще больше. Через час после первого выстрела в большом колонном Зале Собраний Смольного открылся Второй Всероссийский съезд Советов.

Зал переполнял тяжелый табачный дым, несмотря на многочисленные замечания, многие из которых радостно принимались и самими курильщиками, что курение запрещено. У многих делегатов, отметил Суханов с содроганием, были «серые черты большевистской провинции». Для его изысканного и интеллектуального взгляда они выглядели «угрюмо», и «примитивно», и «мрачно», а также «грубо и невежественно».

Из 670 делегатов 300 были большевиками. 193 – эсерами, больше половины из которых принадлежали левой фракции партии; 68 меньшевиков; 14 меньшевиков-интернационалистов. Остальные были либо независимыми, либо из мелких группировок. Количество присутствующих большевиков ярче всего говорило о большой поддержке партии среди голосующих за представителей на местах; также они получили больше своей пропорциональной доли благодаря в чем-то небрежной организации. Но даже после этого у них не было большинства без поддержки левых эсеров.

Однако об открытии объявил звоном колокольчика не большевик, а меньшевик. Большевики пытались сыграть на тщеславии Дана, предложив ему эту роль. Но он тут же сокрушил их надежды на межпартийное товарищество или сближение: «Центральный исполнительный комитет считает излишним открывать настоящее заседание политической речью, – объявил он. – В это время наши партийные товарищи находятся в Зимнем дворце под обстрелом, самоотверженно выполняя свой долг министров, возложенный на них [нами]».

Дан и другие центристы, возглавлявшие Совет с марта, освободили свои места для нового президиума, собранного по пропорциональному принципу. Под шумное одобрение на сцену взошли четырнадцать большевиков, среди них Коллонтай, Луначарский, Троцкий, Зиновьев, и семь левых эсеров, в том числе великая Мария Спиридонова. Меньшевики с возмущением отказались от своих трех мест. Еще одно место было за меньшевиками-интернационалистами: в одновременно благородном и жалком жесте фракция Мартова отказалась занять его, но оставила за собой право передумать.

Как только новое революционное руководство заняло места и приготовилось к обсуждению, стены зала задрожали от очередного пушечного выстрела. Все замерли.

Теперь стреляли орудия Петропавловской крепости, и, в отличие от выстрела «Авроры», эти не были холостыми.

Масляные вспышки взрывов отражались в водах Невы. Снаряды взмывали вверх, дугой прорезали ночь и со свистом обрушивались на цель. Многие из них, то ли по милосердию, то ли по недомыслию, сгорали еще в воздухе – громко, зрелищно, не принося никому вреда. Многие другие под грохот брызг погружались глубоко в воду.

Красногвардейцы начали стрелять из своих укреплений. Их пули осыпали стены Зимнего дворца. Оставшиеся внутри министры съежились под столом, прячась от осколков стекла.

В Смольном под зловещие отзвуки штурма Мартов громко заговорил с дрожью в голосе. Он настаивал на мирном разрешении ситуации. Хрипло призвал к прекращению огня. К началу переговоров о межпартийном, едином, социалистическом правительстве.

Он заслужил воодушевленные аплодисменты от зрителей. Левый эсер Мстиславский, вошедший в Президиум, выразил Мартову полную поддержку. Как и – криками – большая часть присутствующих, в том числе большевики из местных Советов.

От имени руководства партии поднялся Луначарский и, ко всеобщему удивлению, заявил, что «фракция большевиков решительно ничего не имеет против предложения Мартова».

Делегаты проголосовали по поводу предложения Мартова. Он получил единогласную поддержку.

В зале присутствовала Бесси Битти, корреспондентка «Сан-Франциско бюллетин». Она понимала важность увиденного. «Это был, – писала она, – решающий момент в истории русской революции». Казалось, что вот-вот появится на свет демократическая социалистическая коалиция.

Но мгновение затянулось, и вновь со стороны Невы послышались выстрелы. Их отголоски сотрясли стены зала, и пропасть между воззрениями разных партий вновь стала очевидной.

«За спиной съезда ‹…› совершена преступная политическая авантюра, – высказался офицер-меньшевик Хараш. – Меньшевики и эсеры считают необходимым отмежеваться от всего того, что здесь происходит, и ‹…› оказать упорное сопротивление попыткам захватить власть».

«Он не представляет 12-ю армию! – выкрикнул озлобленный солдат. – Армия требует передачи власти Советам!»

Буря протеста. Правые эсеры и меньшевики по очереди криком осуждали большевиков и заявляли, что они покинут собрание, а левые освистывали их.

Настроение становилось все более озлобленным. Заговорил Хинчук, представитель Московского Совета: «Единственным возможным мирным выходом из положения остаются переговоры с Временным правительством», – настаивал он.

Бедлам. Слова Хинчука были либо катастрофической недооценкой ненависти к Керенскому, либо намеренной провокацией. Они вызвали ярость не только у не верящих своим ушам большевиков. В конце концов Хинчук попытался перекричать шум: «[Мы] покидаем настоящий съезд!»

Посреди топота, шиканья и свиста, последовавшими за этим объявлением, меньшевики и эсеры замешкались. Все-таки угроза ухода была последним козырем.

В это время городская Дума Петрограда обсуждала безысходный звонок Маслова. «Пусть наши товарищи знают, что мы не бросили их, пусть они знают, что мы готовы умереть вместе с ними», – воскликнул эсер Наум Быховский. Либералы и консерваторы встали, чтобы выразить свое согласие присоединиться к тем, кто заперт в Зимнем дворце под огнем; показать, что они тоже готовы умереть за правительство. Кадетка графиня София Панина провозгласила, что готова «стать перед орудиями».

Большевики с презрением проголосовали против. Они сказали, что тоже уйдут, но не во дворец, а в Совет.

Закончив собрание, две несогласные группы пилигримов вышли во тьму.

В Смольном Эрлих из еврейского Бунда прервал заседание новостями о решении депутатов городской Думы. Он сказал, что настало время всем, «кто не желает кровопролития», присоединиться к маршу ко дворцу, чтобы выразить солидарность с кабинетом министров. Левые вновь сыпали проклятиями, когда меньшевики, эсеры, Бунд и другие небольшие группы поднялись и наконец покинули заседание, оставив большевиков, левых эсеров и взволнованных меньшевиков-интернационалистов позади.

Добровольные изгнанники с трудом добрались из Смольного до Невского проспекта и Думы под холодным ночным дождем. Там они встретились с депутатами, а также меньшевиками и эсерами из Исполнительного комитета крестьянских Советов и вместе отправились на марш солидарности с кабинетом министров. Они шли четверками за мэром Шрейдером и министром снабжения Сергеем Прокоповичем. Захватив с собой хлеб и колбасу для министров и распевая «Марсельезу», группа из трехсот человек шла умирать за Временное правительство.

Они не преодолели и одного квартала. У канала революционеры преградили им путь.

«Мы требуем, чтобы нас пропустили! – кричали Шрейдер и Прокопович. – Мы отправляемся в Зимний дворец!»

Озадаченный матрос отказался их пропускать.

«Стреляйте, если хотите! – подстрекали участники марша. – Если вы настолько бессердечны, чтобы стрелять в русских и товарищей, то мы готовы умереть! Мы открываем грудь перед вашими пулеметами!»

Необычное противостояние продолжалось. Левые отказывались стрелять, правые требовали прохода и/или расстрела.

«А что вы сделаете?» – крикнул кто-то на матроса, упорно отказывающегося его убивать.

Рассказ Джона Рида о произошедшем дальше очень известен: «Тут появился другой матрос, очень раздраженный. «Мы вас прикладами! – решительно вскрикнул он. – А если понадобится, будем и стрелять. Ступайте домой, оставьте нас в покое!»

Такая перспектива едва ли подходила защитникам демократии. Поднявшись на ящик, размахивая своим зонтиком, Прокопович объявил последователям, что они должны спасти этих матросов от самих себя: «Мы не можем нашей невинной кровью запятнать руки этих невежественных людей! Быть расстрелянными, а тем более избитыми этими стрелочниками ниже нашего достоинства. Вернемся в Думу и обсудим средства спасения страны и революции!»

На этом самопровозглашенные morituri за либеральную демократию развернулись и отправились в до стыдного краткое обратное путешествие, не забыв забрать колбасу.

Мартов оставался в Зале Собраний на всеобщей встрече. Он все еще отчаянно желал добиться компромисса. Теперь он представил резолюцию, в которой раскритиковал большевиков за предупреждение воли съезда и вновь предложил начать обсуждение широкого, включающего все фракции социалистического правительства. Она почти полностью повторяла его призыв двухчасовой давности, с которым, несмотря на желание Ленина порвать с центристами, большевики не стали спорить.

Но за два часа многое произошло.

Когда Мартов вернулся на место, возникла неразбериха, и в зал, к удивлению и радости делегатов, протиснулись большевики из Государственной думы. Они сообщили, что пришли «победить или умереть вместе со Всероссийским съездом».

Когда аплодисменты улеглись, Троцкий начал ответную речь Мартову: «Восстание народных масс не нуждается в оправдании, – начал он. – То, что произошло, – это восстание, а не заговор. Мы закаляли революционную энергию петербургских рабочих и солдат. Мы открыто ковали волю масс на восстание, а не на заговор… Народные массы шли под нашим знаменем, и наше восстание победило. И теперь нам предлагают: откажитесь от своей победы, идите на уступки, заключите соглашение. С кем? Я спрашиваю: с кем мы должны заключить соглашение? С теми жалкими кучками, которые ушли отсюда и которые делают эти предложения? Но ведь мы их видели целиком. Больше за ними нет никого в России. С ними должны заключить соглашение, как равноправные стороны, миллионы рабочих и крестьян, представленных на этом съезде, которых они не в первый и не в последний раз готовы променять на милость буржуазии? Нет, тут соглашение не годится. Тем, кто отсюда ушел и кто выступает с предложениями, мы должны сказать: вы – жалкие единицы, вы – банкроты, ваша роль сыграна, и отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит быть: в сорную корзину истории!»

Зал взорвался аплодисментами. Мартов поднялся среди непрекращающегося шума. «Тогда мы уходим!» – прокричал он.

Когда он развернулся, путь ему преградил один из делегатов. Он смотрел на него с выражением, мечущимся между печалью и обвинением.

«А мы думали, – сказал он, – что хотя бы Мартов останется с нами».

«Однажды вы поймете, – ответил Мартов с дрожью в голосе, – в каком преступлении принимаете участие».

И вышел.

Съезд быстро принял резолюцию с язвительным осуждением ушедших, в том числе Мартова. Такие уколы были неприятны и не нужны, по мнению оставшихся левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов, а также многих большевиков.

Борис Камков объявил, что левые эсеры останутся, и это встретили теплыми овациями. Он попытался вернуть обсуждение к предложению Мартова, мягко критикуя большевистское большинство. Он напомнил слушателям, что за большевиками не стоит крестьянство, основная часть армии. Все еще необходимо достигнуть компромисса.

В этот раз ответил не Троцкий, а широко известный Луначарский, который ранее согласился с предложением Мартова. Он подтвердил, что задача перед ними стоит сложная, но «упреки товарища Камкова по нашему адресу неосновательны».

«Если бы мы, начав заседание, сделали какие-либо шаги, отметающие или устраняющие другие элементы, тогда товарищ Камков был бы прав, – продолжил Луначарский. – Но мы все единогласно приняли предложение Мартова о том, чтобы обсудить вопрос о мирных способах разрешения кризиса. Но ведь нас засыпали градом заявлений. Против нас вели форменную атаку… Не выслушав нас, не обсудив ими же внесенное предложение, они [меньшевики и эсеры] сразу же постарались отгородиться от нас».

В ответ Луначарскому можно было бы указать, что Ленин уже несколько недель настаивал на том, что партия должна взять власть самостоятельно. Но все же, несмотря на это циничное замечание, Луначарский был прав.

То ли в радостной солидарности, то ли в приступе воинственности, то ли в замешательстве, то ли по какой-то другой причине, но все партии, все большевики в зале поддержали призыв к сотрудничеству, к единому социалистическому правительству, когда Мартов впервые огласил его.

Бесси Битти предположила, что Троцкий не успел ответить, когда предложение прозвучало в первый раз, возможно, из-за «неких горьких воспоминаний об оскорблениях, которые он претерпел от других руководителей». Это спорно, но даже если все правда было так, меньшевики, правые эсеры и другие решили обвинить большевиков и отозвать свои голоса. Они перешли прямо в оппозицию, осуждая тех, кто слева.

Вопрос Луначарского был вполне справедлив: как можно сотрудничать с теми, кто отказался от сотрудничества?

Словно подчеркивая свой отказ, покинувшие собрание центристы как раз в это время клеймили его как «частное собрание большевистских делегатов». «Центральный исполнительный комитет, – объявили они, – считает Второй всероссийский съезд Советов несостоявшимся».

В Зале Собраний дискуссия о примирении затянулась до поздней ночи. К тому времени основная часть собравшихся была на стороне Луначарского и Троцкого.

События в Зимнем дворце близились к развязке.

Ветер врывался сквозь разбитые окна. В огромных помещениях было холодно. Мрачные солдаты бесцельно бродили мимо двуглавых орлов тронного зала. Захватчики ворвались в личные покои императора, теперь пустые. Они изуродовали картины, вспороли штыками чопорный спокойный портрет Николая II в полный рост, наблюдающий за ними со стены. Они изорвали картину будто звери с когтями, оставив длинные царапины, протянувшиеся от головы до сапог бывшего царя.

То тут, то там появлялись силуэты, неуверенные, кто из них на какой стороне был. На защите правительства остался некто лейтенант Синегуб, преданный долгу. Он несколько беспокойных часов патрулировал коридоры осажденного здания, ожидая нападения, впадая в какую-то степенную оторопь, крайнее, наркотическое измождение; воспоминания его похожи на отрывки из когда-то услышанной полузабытой истории: старичок в адмиральской форме неподвижно сидит в кресле; тусклая, пустая площадь; солдаты сидят на корточках под пристальными взглядами портретов в галерее.

Люди сражались на лестничных пролетах. Любой скрип половицы мог означать приближение революции. Вот по какому-то приказу пронесся мимо юнкер. С неестественным спокойствием он предупредил Синегуба, что мужчина, мимо которого он только что прошел – а он ведь и правда прошел мимо кого-то недавно, да – скорей всего враг. «Так, отлично! – ответил Синегуб. – Будьте внимательны! Я сейчас проверю». Он вернулся и задержал его – тот был, как увидел Синегуб, действительно из повстанцев, – дернул за пальто, будто ребенка на игровой площадке, вниз так, что тот не мог пошевелить руками.

Около двух ночи войска ВРК ворвались во дворец в неожиданном количестве. Взбешенный Коновалов позвонил Шрейдеру: «У нас всего небольшое количество юнкеров… Через несколько минут мы будем арестованы». Связь оборвалась.

Министры слышали приглушенные выстрелы, раздающиеся из коридоров. Их последняя линия обороны. Шаги. В кабинет вошел за приказами задыхающийся юнкер. «Сражаться до последней капли крови?» – спросил он.

«Никакого кровопролития! – прокричали ему. – Мы должны сдаться».

Они стали ждать. Странная неловкость. Как им предстать перед захватчиками? Точно не смущенно переступая с ноги на ногу, перекинув пальто через локоть, как ожидающие поезда дельцы.

Диктатор Кишкин принял ответственность. Он огласил два последних приказа своего правления.

«Отложите пальто, – сказал он. – Сядемте-ка за стол».

Они подчинились. И так их и нашли, – застывший слепок заседания кабинета министров, – когда в комнату ворвался Антонов с чудаковатой шляпой набекрень поверх его рыжих волос. За ним – солдаты, моряки, красногвардейцы.

«Временное правительство здесь, – сказал Коновалов с впечатляющим спокойствием, будто отвечая на стук в дверь, а не на восстание. – Что вам угодно?»

«Объявляю вам, всем вам, – ответил Антонов, – членам Временного правительства, что вы арестованы».

Еще до революции, целую жизнь назад по политическим меркам, один из присутствующих министров, Малянтович, укрывал Антонова у себя дома. Они посмотрели друг на друга, но не стали этого упоминать.

Красногвардейцы разъярились, поняв, что Керенского тут давно нет. Кому-то кровь ударила в голову, и он крикнул: «Приколоть их тут, и вся недолга!»

«Никакого насилия над ними учинить я не позволю», – ровно ответил Антонов.

На этом он вывел министров, а в кабинете остались грубые исчерканные наброски воззваний, зачеркивания, как мечты о диктатуре, извивались, переходя в фантастический узор. Зазвонил телефон.

Синегуб наблюдал за происходящим из коридора. Когда все закончилось, правительство ушло, а его долг оказался исполненным, он тихо развернулся и вышел наружу под вспышки прожекторов.

Мародеры рылись по бесконечным комнатам. Они не обращали внимания на предметы искусства, забирая одежду и безделушки. Затаптывали бумаги, валяющиеся на полу. На выходе революционные солдаты обыскивали их и конфисковали сувениры. «Этот дворец принадлежит народу, – упрекнул один большевистский лейтенант. – Принадлежит нам. Не крадите у народа».

Обломанная рукоять меча, восковая свечка. Воришки сдавали свою добычу. Одеяло, диванная подушка.

Антонов вывел бывших министров наружу, но там их встретила разъяренная и взбудораженная толпа. Он встал на защиту арестованных. «Не бейте их, – настоял он и другие опытные (и гордые) большевики. – Это некультурно».

Но рокочущий гнев улиц нельзя успокоить так легко. Лишь благодаря удаче спустя несколько тревожных секунд неподалеку раздался грохот пулеметного огня, и люди разбежались по тревоге. Антонов использовал эту возможность и ринулся через мост, подталкивая и таща за собой задержанных в тюрьму Петропавловской крепости.

Никитин, министр внутренних дел, перед закрытием двери в свою камеру нашел в кармане телеграмму от Украинской рады.

«Я получил это вчера, – сказал он и передал ее Антонову. – Теперь это ваши проблемы».

В Смольном сообщил новости делегатам этот упорный скептик Каменев: «Получено сообщение, что главари контрреволюции, засевшие в Зимнем дворце, захвачены Петроградским революционным гарнизоном». Последовали радостный шум и гам.

Перевалило за три утра, но все еще были дела. Еще два часа съезд слушал поступающие отчеты: об отрядах, переходящих на их сторону, о генералах, принимающих командование ВРК. Но оставались и несогласные. Кто-то призывал освободить министров-эсеров из заключения – таких Троцкий заклеймил как ложных товарищей.

В четыре утра, в унизительном эпилоге к уходу Мартова, делегация от него застенчиво вернулась в зал и попыталась повторно утвердить предложение совместного социалистического правительства. Каменев напомнил заседанию, что те, с кем Мартов предлагает достичь компромисса, уже отвергли его резолюцию. Тем не менее, как всегда осторожный, он отложил обсуждение резолюции Троцкого, осуждающей эсеров и меньшевиков, тайно отправив ее в процессуальную Лету, чтобы никому не пришлось краснеть, если переговоры возобновятся.

Ленин этим вечером на собрание не вернулся. Он занимался планированием. Но написал документ, который зачитал Луначарский.

Обратившись ко всем «рабочим, солдатам и крестьянам», Ленин провозгласил Советскую власть и поручился немедленно объявить демократический мир. Землю передадут крестьянам. Города обеспечат хлебом, нациям империи предложат право на самоопределение. Но Ленин предупредил и о том, что революция все еще в опасности, как от внешних, так и от внутренних врагов.

«Корниловцы ‹…› делают попытки вести войска на Петроград ‹…› Солдаты, окажите активное сопротивление корниловцу Керенскому! Железнодорожники, останавливайте все эшелоны, посылаемые Керенским на Петроград! Солдаты, рабочие, служащие, в ваших руках судьба революции и судьба демократического мира!»

Документ долго читали вслух, так как чтение постоянно прерывалось одобрительными аплодисментами. Одна небольшая терминологическая поправка обеспечила согласие левых эсеров. Крошечная фракция меньшевиков воздержалась от голосования, заложив основу для примирения левых мартовцев и большевиков. Не так важно. В пять утра 26 октября ленинский манифест приняли подавляющим большинством голосов.

Рев. Его эхо постепенно затихало – важность зачитанной резолюции наконец потихоньку становилась очевидной. Мужчины и женщины переглядывались. Принято. Сделано.

Они провозгласили революционное правительство.

Они только что провозгласили революционное правительство, и этого достаточно для одной ночи. Даже более чем достаточно для первого заседания, это точно.

Выдохшиеся, пьяные историей, со все еще натянутыми, как провода, нервами, делегаты Второго Всероссийского съезда Советов вышли из Смольного. Они переступили порог в новый исторический момент, новый первый день, первый день правительства рабочих, в утро над новым городом, столицей рабочего государства. Они вышли в зиму под тусклое, но уже розовеющее небо.

Эпилог

После Октября

«О любовь моя, теперь я знаю всю твою волю; я знаю, что она будет; но как же она будет?»

Николай Чернышевский, «Что делать?»

I

Странный роман под названием «Что делать?» оказал сильное воздействие на историю. В 1902 году Ленин в честь этого романа, написанного сорок лет назад, дал такое же название своему собственному важнейшему произведению о создании революционной организации левого толка.

В роман Чернышевского вкраплен ряд сновидений, самое известное из которых – четвертое, состоящее из одиннадцати частей. В нем главная героиня, Вера Павловна, отправляется из далекого прошлого в странное, волнующее, утопическое будущее. Отправной точкой романа, средством достижения поставленной цели, моментом силы для перехода от истории к будущей перспективе является седьмая часть четвертого сна: эта часть процитирована в эпиграфе данной книги.

Два ряда точек. Что-то демонстративно невысказанное. Переход от несправедливости к освобождению. Знающие читатели должны были понять, что под растянутым многоточием значится революция.

Проявив такую осмотрительность, автор смог обмануть цензора. Наряду с этим в данном ненаписанном фрагменте заключено что-то почти религиозное, исходящее от атеистического сына священника. Это политика от противного, революционное отрицание.

Для тех, кто предан делу революции, парадокс ее заключается в том, что, обладая возможностью все полностью изменить, она является мессианским вторжением, осуществляемым из недр самой изменяемой обыденности. Такое не выразить словами, но именно к этому сводятся все революционные призывы. Это вне языка и одновременно принадлежит ему, за пределами возможности изображения и одновременно в них.

Многоточие Чернышевского – одна из версий сказать о подобном. Моя книга – попытка создать другую версию.

Вслед за многоточием у Чернышевского – поспешный вздох: «Но как же она будет?» Этот вопрос, исходя из того, что можно наблюдать в истории сейчас, может причинить только душевную боль.

II

Поздний вечер 26 октября 1917 года. Ленин выступает перед Вторым Всероссийским съездом Советов. Он за трибуной. Он заставил зал ждать себя (сейчас около 9 часов вечера), а теперь он сам ждет, пока стихнут аплодисменты. Наконец он наклоняется вперед и хрипло произносит слова, которые станут знаменитыми:

– Теперь пора приступать к строительству социалистического порядка!

Это вызывает новый шквал аплодисментов. Зал ревет от восторга.

Ленин, повторяя призыв левых эсеров, предложил отменить частную собственность на землю. Что же касается войны, то съезд принял «воззвание ко всем воюющим народам и их правительствам», предложив немедленно начать переговоры по вопросу о демократическом мире. Оно было принято единогласно.

«Война окончена! – раздавались восклицания. – Война окончена!»

У делегатов на глазах были слезы. После этого они разразились песней – но не праздничной, а похоронной, в честь павших в борьбе за этот миг.

Однако война еще не была окончена, и тот порядок, который будет построен, можно назвать каким угодно, но только не социалистическим.

Вместо этого в последующие месяцы и годы как революция искромсается, выхолостится, изолируется, закостенеет, сломается. Мы прекрасно знаем, как это будет происходить: начнутся чистки, лагеря, голод, массовые расправы.

Октябрь пока еще находился на «нулевой отметке» для доводов в пользу фундаментальных, радикальных социальных изменений. Его деградация еще не была свершившимся фактом, она не была предначертана на небесах.

Уже много написано о человеческих надеждах, борьбе, усилиях и поражениях, последовавших за событиями 1917 года, и будет еще написано немало. Мы не ставили задачу изложить полностью историю об этом и ответить на все взаимосвязанные с ней вопросы (о необходимости перемен, о возможных способах их осуществления, об опасностях, подстерегающих на этом пути). На последних страницах этой книги можно лишь бросить мимолетный взгляд на то, что происходило после Октября.

Сразу же после восстания Александр Керенский встретился с генералом Красновым, придерживавшимся правых взглядов, и выработал план по оказанию сопротивления восставшим. Под командованием генерала Краснова около тысячи казаков двинулись на столицу. В самом Петрограде разношерстная группа меньшевиков и правых эсеров в городской Думе сформировала Комитет спасения Родины и революции, выступивший против Совета народных комиссаров. Движущей силой оппозиции являлся достаточно широкий спектр факторов, от глубокой антипатии к демократии до искренних переживаний социалистов по поводу того, что они считали загубленным начинанием. Это были весьма странные партнеры, сотрудничавшие на временной основе, но в тех обстоятельствах они готовы были совместно работать даже с деятелями наподобие черносотенца Владимира Пуришкевича: Комитет спасения планировал организовать в Петрограде восстание, которое должно было по времени совпасть с подходом войск генерала Краснова.

Однако Петроградский Военно-революционный комитет своевременно узнал об этих планах. 29 октября в столице произошел импровизированный, плохо подготовленный «юнкерский мятеж», когда юнкера военных училищ предприняли попытку захватить власть в Петрограде. В городе вновь загремели артиллерийские взрывы, и мятеж был подавлен. И Антонов-Овсеенко вновь пытался продемонстрировать революционное благородство и культивировать цивилизованные традиции ведения войны, чтобы защитить пленных от мстительной толпы. Те, кто попал к нему, спаслись; другим повезло меньше.

На следующий день на Пулковских высотах, в двенадцати милях от Петрограда, войска генерала Краснова встретились с армией рабочих, матросов и солдат, плохо организованной, необученной и недисциплинированной, но превосходящей их по численности в десять раз. Бой был жестоким и кровопролитным. Силы генерала Краснова были отброшены к Гатчине, где находился Керенский. Два дня спустя, в обмен на обещание безопасного отхода для своих войск, генерал Краснов согласился передать Керенского большевикам.

Однако бывшему «главноуговаривающему» организовали последний побег, для чего тот переоделся в матросскую форму и надел шоферские очки. Керенский закончил свои дни в изгнании, издавая один трактат за другим в попытке оправдать себя.

Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного профсоюза (Викжель), выступавший за коалиционное правительство, потребовал сформировать однородное социалистическое правительство с участием представителей эсеров, большевиков и меньшевиков. Ни Ленин, ни Троцкий, занимавшие жесткую позицию по этому вопросу, не присутствовали на итоговом заседании учредительного съезда Викжеля: те же представители от большевиков, которые там были (Лев Каменев, Григорий Зиновьев и Владимир Милютин), выразили согласие с тем, что социалистическая коалиция – это самая благоприятная возможность для сохранения власти. Однако в тот момент, когда новой власти серьезно угрожали приближавшиеся войска генерала Краснова, многие эсеры и меньшевики проявили заинтересованность как в организации военного сопротивления силам Временного правительства, так и в проведении переговоров. Когда генерал Краснов потерпел поражение, они вновь переориентировались на формирование коалиции – в то время как ЦК большевистской партии занял более жесткую позицию.

Проведение этой политики давалось большевикам не так-то просто. 3 ноября пять представителей большевистского руководства, включая политических близнецов Григория Зиновьева и Льва Каменева, вышли из состава ЦК. Однако в декабре, когда левые эсеры с большой помпой присоединятся к правительству, они откажутся от оппозиционного курса. И на какое-то время (достаточно короткое) возникнет коалиция.

Распространение революции по территории страны везде происходило по-разному. В Москве не обошлось без длительных ожесточенных боев. Противники новой власти, однако, были разобщены, и большевики неуклонно расширяли зону своего влияния.

В начале января 1918 года правительство потребовало от длительное время откладывавшегося и совсем недавно созванного Учредительного собрания, чтобы оно признало верховенство Советов. Когда представители Учредительного собрания отказались делать это, большевики и левые эсеры объявили его недемократическим и непредставительным в новой исторической обстановке: ведь в конечном итоге оно (в том составе, в котором преобладали правые эсеры) избиралось еще до Октября. Радикалы отвернулись от Учредительного собрания, с позором предоставив ему право самому решать свою судьбу – и в результате оно было разогнано.

Вскоре настали еще более тяжелые времена. 3 марта 1918 года, после нескольких недель напряженных, весьма необычных и изматывающих переговоров между Советским правительством и Германией и ее союзниками был заключен Брест-Литовский мирный договор, который прекратил участие России в войне – но на крайне унизительных для нее условиях.

Ленин практически в одиночку бился, настаивая на принятии позорных требований, поскольку для него безусловными приоритетами (при всех издержках) являлись прекращение войны, укрепление новой власти и ожидание мировой революции. Многие большевики из числа левых возражали против этого, уверенные, что в Центральных державах (Германии, Австро-Венгрии, Османской империи и Болгарском царстве) вскоре произойдет революция и что войну до этого момента следовало продолжать. Однако перед лицом сокрушительного немецкого наступления Ленин, угрожая оставить свой пост, смог одержать верх.

Россия получила мир, но потеряла часть территории и населения, свои самые плодородные районы и огромные промышленные и финансовые ресурсы. На этих захваченных территориях Центральные державы установили контрреволюционные марионеточные режимы.

В знак протеста против Брест-Литовского мирного договора левые эсеры покинули правительство. Напряженность нарастала, поскольку большевики отреагировали на усиление голода жестокими мерами по изъятию продовольствия, которые вызвали противодействие со стороны крестьянства. Это было подробно изложено в открытом письме Марии Спиридоновой.

В июне активисты левые эсеры совершили убийство немецкого посла, надеясь тем самым спровоцировать новый, «революционный» этап войны. В июле они открыто выступили против большевиков – и были подавлены. Сопротивление крестьян изъятию продовольствия росло, было совершено убийство большевистских руководителей Володарского и Урицкого – и тогда правительство отреагировало репрессивными, зачастую кровавыми мерами. Началось укрепление однопартийности государственной системы.

Дни были насыщены просто невероятными политическими событиями. В октябре 1918 года меньшевики, которые в большинстве случаев оставались противниками Октябрьской революции, признали ее «исторически необходимой». В том же году, когда правительство лихорадочно пыталось спасти рушившуюся экономику, левый большевик Александр Шляпников озвучил возмущение многих партийцев тем, что «капиталистический класс отказался от отведенной ему организующей роли в производстве».

Некоторое время Ленин оставался оптимистично настроенным относительно перспектив мировой революции, долгое время считавшейся единственным условием, при котором русская революция могла избежать поражения.

Даже когда Ленин в августе 1918 года только-только приходил в себя после неудавшейся попытки покушения на него, даже после жестокого убийства в Германии Розы Люксембург и Карла Либкнехта и подавления восстания их «Союза Спартака» большевистский оптимизм поначалу еще не ослабевал. После войны в Германии наблюдалось драматическое расслоение общества и его социальная поляризация, которая будет усиливаться в период с 1918 по 1923 год. В Венгрии возникнет советская республика. В Австрии в 1918–1919 годах крайне обострится классовая борьба. В Италии 1919 и 1920 годы назовут «Красным двухлетием». Даже Англия будет потрясена чередой рабочих забастовок.

Однако в течение 1919 года и в последующие годы эти выступления будут постепенно подавлены, и наступит реакция. Большевики окажутся в изоляции, ситуация на границах страны станет для них критической.

В мае 1918 года восстали 50 000 солдат Чехословацкого корпуса. Это ознаменовало начало Гражданской войны (которую в свое время не смогли спровоцировать события в Гатчине).

С 1918 по 1921 год большевики вынуждены были бороться с несколькими контрреволюционными (или «белыми») группировками, которые поддерживались и вооружались иностранными державами. В то время, когда белые вели наступление на революцию, пришли в движение крестьянские мятежные силы (известные в основном как силы под управлением легендарного анархиста Махно на Украине), попытавшиеся пошатнуть большевистский режим. К 1919 году на территории России действовали американские, французские, британские, японские, немецкие, сербские и польские войска. «Социализм» являлся красной тряпкой американцев, британцев и французов, которые были готовы сражаться скорее с ним, нежели с их собственными внешними противниками. Дэвид Фрэнсис, американский посол в России в то время, писал о своей обеспокоенности тем, что «если этим проклятым большевикам будет позволено оставаться управлять страной, то она будет не только потеряна для преданных ей людей, но большевистское правление подорвет все правительства и станет угрозой самому обществу».

Уинстон Черчилль был особенно одержим борьбой с «безымянным зверем», «отвратительным бабуином большевизма», считая его своим величайшим врагом. «Из всех тираний в истории большевистская тирания – самая худшая, самая разрушительная и самая пагубная, – заявил он в 1919 году. – Жестокости, совершенные при Ленине и Троцком, намного превосходят по численности и злонамеренности все то, за что несет ответственность германский кайзер». По окончании войны он опубликует клич: «Убей больши, поцелуй гунна».

Союзники направляли войска в Россию, ужесточали эмбарго, прекращали поставки продовольствия голодающему населению России. Одновременно они направляли средства представителям Белого движения, вне зависимости от степени их сомнительности: они поддерживали и диктатуру Александра Колчака и Григория Семенова, чьи казаки развязали террор в Сибири. По выражению одного из американских очевидцев тех событий, все эти личности расценивались союзниками как «допустимо суровые».

Однако раздробленные, конфликтующие между собой группировки Белого движения, несмотря на финансирование со стороны союзников, не смогли одержать серьезных военных побед или же получить существенной поддержки среди народных масс, поскольку выступали против любых уступок российскому крестьянству или национальным меньшинствам (и их дикости). Их силы устраивали массовую беспорядочную резню, сжигали деревни, в ходе погромов убили около 150 000 евреев, прибегали к публичным пыткам: организовывали массовые порки, хоронили живьем, отсекали конечности, привязывали к лошадям, проводили массовые казни. Их установка на то, чтобы не брать пленных, наглядно демонстрирует их методы.

Такой террор подготавливал почву для осуществления идеи о новом авторитаризме. Если большевики уничтожат белых, то, как писал очевидец Чемберлена, их (белых) замена будет «военным диктатором, который … въедет в Москву на белом коне». Отнюдь не итальянский язык даст миру слово «фашизм», а русский – это Троцкий озвучит его.

При непрекращающемся давлении извне и снаружи, при всем российском варварстве и страданиях русского народа, при голоде, массовой смертности, при почти полном крахе промышленности и культуры, при масштабном бандитизме, при погромах, пытках в тюремных застенках и людоедстве осажденный со всех сторон советский режим развязал свой собственный, красный террор.

Нет никаких сомнений в его масштабах: некоторые сотрудники ЧК, этой политической полиции, соблазненные личной властью, склонностью к садизму либо же деградацией того исторического момента, являли собой головорезов и убийц, не подверженных политическим убеждениям и обладавших чрезвычайными полномочиями. Нет недостатка в оценках их ужасающих поступков.

Другие сотрудники ЧК выполняли свою работу, мучаясь угрызениями совести. Можно относиться к этому скептически (и даже критиковать это), но так называемый «этический» террор носил вынужденный характер и был ограничен – об этом свидетельствуют сотрудники ЧК, измученные той мыслью, что, по их мнению, у них просто не было другого выбора. В конце 1918 года Дзержинский, находясь в крайне удрученном состоянии, признавался во хмелю: «Я пролил столько крови, что не имею право жить… Вы должны меня сейчас застрелить».

Один малоизвестный источник, генерал-майор Уильям Грейвз, который командовал силами США в Сибири, считал, что «на каждого убитого большевиками в Восточной Сибири приходится сто убитых антибольшевиками». Многие вожди Советской власти боролись за ограничение их собственного террора, масштабы которого им были прекрасно известны. В 1918 году газета ЧК выступила за практику пыток. Как результат, ЦК партии большевиков уволил редакторов газеты и закрыл ее, а Петросовет осудил эту практику. Но, вне всякого сомнения, политическая и нравственная гниль – осталась.

Столкнувшись с полным крахом экономики и продолжающимся голодом в стране, Советская власть в 1921 году решила отказаться от чрезвычайных мер по принудительной реквизиции и жесткому контролю, которые были известны как «военный коммунизм», заменив их новой экономической политикой (НЭП). С 1921 года вплоть до 1927 года власти поощряли (до определенной степени) частную инициативу, позволяя небольшим предприятиям получать прибыль. Была либерализована политика в области оплаты труда, разрешили приглашать иностранных экспертов и технических консультантов. Хотя правительство создавало крупные колхозы, оно наряду с этим большие площади отдало зажиточным крестьянам. «Нэпманы», различные аферисты и дельцы-пройдохи начали проворачивать всевозможные спекуляции, появились «черные» рынки.

Страна переживала крайне тяжелые времена, промышленность и сельское хозяйство находились в упадке, сам рабочий класс также был на грани выживания. Политика «военного коммунизма» была вынужденной мерой, НЭП являлся необходимым отступлением от нее, чтобы обеспечить определенную стабильность и рост производства. Новая экономическая политика демонстрировала слабость власти, она дорого обходилась ей. Бюрократический аппарат временно отстранился от остатков того класса, интересы которого он выражал.

Среди большевиков было много несогласных с новой политикой, они выражали свое мнение как официально, так и негласно. Александра Коллонтай и Александр Шляпников возглавили «рабочую оппозицию», высказываясь за передачу власти рабочему классу, которого практически больше уже не осталось. Интеллигенция из числа «старых» большевиков, так называемая «Группа демократического централизма» (или «децисты»), выступили против принципа централизации в партии и органах власти. Десятый съезд большевиков 1921 года запретил фракции и группировки в РКП (б). Сторонники этого шага, включая Ленина, представили его как временную вынужденную меру, призванную объединить партию. Те фракции, которые неизбежно появятся позже («левая оппозиция», «объединенная оппозиция»), будут уже неофициальными.

Здоровье Ленина ухудшалось. Он перенес инсульт в 1922 и 1923 годах и теперь вел, что называется, свою «последнюю битву» с усиливавшимися бюрократизмом, консерватизмом, коррупцией. Он с подозрением относился к личности Сталина и его роли в партийном аппарате. В своих последних работах он настаивал на том, чтобы Сталин был снят с поста Генерального секретаря партии.

Однако его не послушались.

В январе 1924 года Ленин умер.

Советская власть быстро создала гротескный посмертный культ, самая претенциозная деталь которого сохранилась до сих пор – тело, скукоженная и бледная реликвия, выставленная для поклонения на катафалке.

На XIV съезде партии в 1924 году, несмотря на протесты Льва Троцкого и некоторых других большевистских руководителей, был резко изменен партийный курс. Партия официально приняла формулировку Сталина о том, что «вообще победа социализма (не в смысле окончательной победы) безусловно возможна в одной стране».

Несмотря на то что в скобки была помещена определенная оговорка, упоминание «социализма в одной стране» являлось радикальным изменением одного из основополагающих большевистских тезисов.

Это изменение было порождением отчаяния, поскольку каких-либо перспектив мировой революции не просматривалось. Но если надеяться на то, что международная поддержка совсем близко, вот здесь, за углом – это утопия, то на что же следовало делать ставку? На невозможное? На автократический социализм? Трезвый пессимизм (хотя с ним и было трудно смириться) воздействовал менее разрушительно, чем эта порочная надежда.

Последствия новой позиции, занятой большевистским руководством, были весьма разрушительны. По мере того как элементарная культура споров и демократии угасала, бюрократы становились охранителями курса на деградацию, на что-то уродливое и безобразное, что они называли «социализмом». И Сталин, эта бездарная посредственность, неустанный мотор этой безжалостной машины, выстраивал систему своей личной власти, где он был «равнее всех остальных».

В период с 1924 по 1928 год ситуация в России все более обострялась, внутрипартийная борьба становилась все более ожесточенной, изменения политических пристрастий и перетасовка различных группировок – все более скоротечными и опасными. Вчерашние союзники превращались в противников, а политические оппоненты – в союзников. «Политические близнецы» помирились с властью. Лев Троцкий, однако, не пошел на этот шаг: его вынудили уйти из ЦК партии и из самой партии. Его сторонников преследовали, поносили, избивали, доводили до самоубийства. В 1928 году его «левая оппозиция» была разгромлена.

Угрозы против Советской власти усиливались, и Сталин делал все возможное, чтобы укрепить свое правление. Когда мировую экономику охватил кризис, он начал «великий почин». «Нельзя снижать темпы!» – объявил он в 1931 году. Это был его первый пятилетний план. «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы делаем это, либо нас сомнут».

Именно таким образом были оправданы жесткие меры при индустриализации и коллективизации, безжалостный контроль центра, командная экономика и политизированная культура. Партийных активистов в массовом количестве подвергали гонениям, вынуждали предавать других, признаваться в нелепых преступлениях с публичным заявлением о своей виновности. Их казнили по обвинению в контрреволюционной деятельности (хотя они были подлинными революционерами) – во имя революции. Прежняя преданность Сталину ничего не значила: длинный список большевиков, казненных в 1930-х годах и позже, включал не только Троцкого и Бухарина, Зиновьева и Каменева, но и многих других.

С наступлением деспотии возродилась политика активного вмешательства государства во все области общественно-политической жизни, антисемитизм и национализм, мрачные реакционные нормы в культуре, сексуальной и семейной жизни. Сталинизм означал параноидное военно-полицейское государство, ничем не оправданную жестокость, массовые убийства, пошлость и безвкусицу.

После затянувшихся «сумерек свободы» то, что могло быть восходом, стало закатом. Это не было новым днем. То, что настало, представитель «левой оппозиции» Виктор Серж назвал «полночью века».

III

Уже целых сто лет Октябрь подвергают нападкам грубые, не знающие истории, невежественные, недобросовестные личности. Не повторяя их насмешек и глумлений, мы все же хотели бы задать русской революции несколько вопросов.

Прежний режим был подлым и жестоким, в то время как русский либерализм – слабым и зачастую действовал заодно с силами реакции. И все же: неужели Октябрь должен был неумолимо привести к власти Сталина? Это старый вопрос, но на него пока еще так и не получено ответа. Неужели предназначение революционных событий 1917 года – это ГУЛАГ?

Те объективные трудности, с которыми столкнулась новая власть, вполне понятны. Но существует и целый ряд субъективных факторов, и у нас имеются вопросы относительно принимавшихся в то время решений.

У левых меньшевиков, преданных антивоенных интернационалистов, было что сказать в свое оправдание, когда в октябре 1917 года они вышли из состава ЦК своей партии. Это решение, принятое ими сразу же после того, как съезд проголосовал за коалицию, шокировало и деморализовало даже тех, кто согласился его поддержать. «Я был поражен, – заявил Николай Суханов о том шаге, о котором он никогда не переставал сожалеть. – Никто не оспаривал законность съезда… [Этот шаг] означал формальный разрыв с массами и революцией».

История не любит сослагательного наклонения, но если бы интернационалисты других партийных групп остались на Втором Всероссийском съезде Советов, непримиримость Ленина и Троцкого и скептицизм в отношении коалиции, возможно, были бы подорваны – учитывая то, что многие другие большевики на всех уровнях партии являлись сторонниками сотрудничества. В результате могло быть сформировано менее однопартийное и подверженное критике правительство.

Мы при этом не собираемся ни отрицать условий изоляции, в которой оказались левые меньшевики, и ее влияния на их действия, ни оправдывать большевиков за их собственные ошибки.

В короткой статье «О нашей революции», написанной в январе 1923 года в ответ на воспоминания Николая Суханова «Записки о революции», Ленин, как это ни странно, допускает как «бесспорное» положение о том, что Россия не была «готова» к революции. Однако он четко задается вопросом, можно ли народ, оказавшийся «под влиянием безвыходности своей ситуации», обвинять в том, что он «бросился на такую борьбу, которая хоть какие-либо шансы открывала ему на завоевание для себя не совсем обычных условий для дальнейшего роста цивилизации».

Не должна стать откровением та мысль, что у «низов» в России просто не было иного выбора, кроме как действовать, а действуя, они уже сами могли (так или иначе) изменять ситуацию, в ряде случаев подправляя ее. Смена партийного курса после смерти Ленина в результате осознания того печального факта, что в сложившихся тяжелых условиях оставалось лишь уповать (хотя это была и не лучшая надежда) на «социализм в одной стране», явилась печальным результатом вновь возникшей необходимости в качестве добродетели.

Мы видим аналогичную тенденцию в описании (в разное время при разных большевистских вождях) жестких требований «военного коммунизма» как чего-то желаемого в соответствии с коммунистическими принципами, а цензуры (даже после Гражданской войны) – как чего угодно, но только не как проявление слабости. Мы видим это в подаче организации управления одним человеком как неотъемлемой части социалистических преобразований. А также в преследовании противников и искажении фактов о них. В том, что Виктор Серж называл «чудовищной ложью», согласно которой восстание кронштадтских моряков против Советской власти в 1921 году было выступлением белых. Эта клевета оправдывалась (не им) как «необходимость во благо народа». Если следовать этому принципу, то результаты этого восстания, слегка редактируя Майка Хейнса (историка, сочувствовавшего большевикам), следовало с леденящим кровь хладнокровием представить как «неспособностью сопротивляться казни».

Тот, кто числит себя на стороне революции, должен внимательно изучить ее поражения и преступления. В противном случае ему надлежит безоглядно защищать ее, превозносить ее, молиться на нее – и рисковать повторить ее ошибки.

История о первой в истории социалистической революции достойна упоминания не только ради ностальгии. Опыт Октября показывает, что все единожды случившееся (и переменившееся) вполне может случиться (и перемениться) вновь.

Октябрь – на какой-то краткий миг – породил новый вид власти. На это краткое время был обеспечен контроль рабочих над производством и права крестьян на землю. Равные права мужчин и женщин в браке, право на развод, поддержка материнства. 100 лет назад была декриминализация гомосексуализма. Движение к национальному самоопределению. Свободное и всеобщее образование, повышение грамотности. А с грамотностью пришел расцвет культуры, жажда обучения, появление множества университетов, курсов, школ для взрослых. Как выразился Луначарский, изменения сознания соответствовали изменениям на производстве. И хотя эти моменты сошли на нет, изменились и вскоре стали черным юмором и воспоминаниями, все могло бы быть и по-другому.

Возможно, все было иначе, поскольку это были самые первые, неуверенные шаги.

Революционеры хотели новой страны в новом мире, которой никто из них не видел, но полагал, что мог бы построить. И они считали, что строители этой новой страны в новом мире отстроят заново и себя самих.

Даже в 1924 году, когда с подобными экспериментами уже было покончено, Лев Троцкий писал, что в мире, который он хочет, в коммунизме, о котором он мечтает (это был намек на призрачный характер будущего режима), «жизнь обретет динамично драматичные формы. Средний человек поднимется до высот Аристотеля, Гете и Маркса. И над этими горами будут возвышаться новые пики».

У России 1917 года были характерные и критически важные черты. Было бы абсурдно и до смешного близоруко использовать Октябрь в качестве простого инструмента для рассмотрения сегодняшних конфликтов. Но ведь с тех пор минул долгий век, целое столетие темной злобы и жестокости. А ведь сумерки (вот мы и вспомнили о сумерках) все же лучше, чем отсутствие какого-либо света. Было бы также абсурдно говорить о том, что мы ровным счетом ничего не уяснили из революции. И отрицать, что сумерки Октября теперь могут быть нашими, а также то, что за ними не обязательно должна следовать ночь.

Джон Рид прерывает свой рассказ о выступлении министра продовольствия Временного правительства Прокоповича перед депутатами Государственной думы, которым раздраженные матросы не дали принести себя в жертву, короткой репликой: «Быть расстрелянными этими стрелочниками – ниже нашего достоинства». (Что он понимал под словом «стрелочники», я так и не понял.)» И Луиза Брайант, которая также там была, отметила это странное слово: «Что именно он имел в виду, моему простому американскому мозгу было совершенно непонятно».

На этот вопрос существует вероятный ответ в маловероятном месте.

В 1917 году Хаим Граде рос в городе Вильна (Литва, в настоящее время – Вильнюс). Много позже, когда он стал одним из ведущих писателей на идиш, в глоссарии к английскому переводу своих мемуаров «Der mames shabosim» («Мамины субботы») он записал следующее:

«Хижина»: так называли будки стрелочников вдоль железнодорожных путей вблизи Вильны. До революции 1917 года места около таких использовались для тайных встреч местными революционерами…»

Название места встречи. Похоже, Прокопович использовал это слово в качестве презрительного прозвища революционеров.

Прокопович был марксистом. Он пришел к либерализму, как и многие другие отступники, поддавшись влиянию «экономизма», так же, как это сделали «легальные марксисты». Они относились к своим догмам, согласно которым историческим эпохам следовало неукоснительно менять друг дружку по всем правилам, как станциям вдоль железнодорожного полотна, с какой-то мрачной суровостью.

Неудивительно, что он презирал большевиков как стрелочников. Кто еще мог бы относиться к любому движению по строго определенному пути более враждебно, чем тот, кто исследует разъезды, все возможные ветки истории?

Революция 1917 года – это революция поездов. История продолжается в паровозных гудках и скрипе промерзшего металла: царский поезд, навсегда отогнанный на запасной путь; «пломбированный вагон» Ленина; составление Гучковым и Шульгиным в поезде текста отречения царя; бегство с фронта на поездах через всю Россию толп дезертиров; Ленин в парике и с документами на имя Константина Иванова, подбрасывающий лопатой уголь в топку паровоза. Вспоминаются все новые и новые сцены: бронепоезд Льва Троцкого, пропагандистские поезда Красной Армии, перевозка войск на поездах во время Гражданской войны. Проносящиеся мимо поезда, поезда, мчащиеся через лесные чащи, поезда, рассекающие темноту.

По словам Карла Маркса, революции являются локомотивами истории. «Держать паровоз на путях под паром!» – призывал Ленин в одной из записок в первые недели после Октября.

Можно держать его так, если есть только один правильный путь, и он был заблокирован?

«Ушел туда, куда вы не хотели, чтобы я уходил».

В 1937 году Бруно Шульц начинает свой рассказ «Гениальная эпоха» с поразительных размышлений о «событиях, случившихся слишком поздно, когда время было уже роздано, поделено, расхватано», когда, возможно, «все места [во времени] были уже проданы».

«Господин кондуктор!.. Однако спокойно!.. Приходилось ли читателю слышать о параллельных потоках во времени двухпутном? Да, они существуют, боковые эти ветки времени, проблематичные и не совсем, правда, легальные, но, когда провозишь такую, как мы, контрабанду – лишнее, невтискиваемое в ранжир событие, – не следует быть чересчур разборчивым. Что ж, попробуем в некоем пункте истории ответвить некий боковой путь, тупик, дабы загнать туда нелегальные эти события. Только не надо бояться».

Порой стрелки переводят поезда на скрытые пути через дебри истории.

Для истории важно не только то, кому следует вести паровоз, но и то, куда именно его вести. Прокоповичам было чего бояться, и они охраняли эти подозрительные, незаконные пути, настаивая на том, что их не существует.

На один из таких путей революционеры загнали свой поезд с незаконным, незарегистрированным, сверхнормативным грузом и повели его к горизонту, к краю земли, как всегда далекому, но становящемуся теперь ближе.

Или это кажется освобожденным пассажирам освобожденного поезда – кажется в сумерках свободы.

Список имен

Александра Федоровна (1872–1918) – императрица; супруга последнего российского императора Николая II; арестована и выслана вместе со своей семьей в Екатеринбург; 16 июля 1918 года казнена большевиками.

Алексеев, Михаил Васильевич, генерал-адъютант (1857–1918) – начальник штаба Верховного главнокомандующего Русской императорской армии (до февраля 1917 года), Верховный главнокомандующий Русской армии (до мая 1917 года); умер в 1918 году во время Гражданской войны, сражаясь с большевиками.

Антонов-Овсеенко, Владимир Александрович (1883–1938) – большевистский деятель; с 1903 года – марксист, с 1914 года – большевик; казнен при Сталине.

Балабанова, Анжелика Исааковна (1878–1965) – российская и итальянская социалистка.

Бонч-Бруевич, Владимир Дмитриевич (1873–1955) – большевистский деятель из плеяды «старых большевиков»; исследователь религиозных сектантских движений, секретарь В. И. Ленина.

Бочкарева, Мария Леонтьевна (1889–1920) – военнослужащая, основатель женского «батальона смерти»; казнена Чрезвычайной комиссией (орган безопасности Советского государства, созданный в декабре 1917 года).

Брешко-Брешковская, Екатерина Константиновна (1844–1934) – активист эсеровской партии; сторонник А. Ф. Керенского и Временного правительства, представитель правого крыла партии эсеров; после Октябрьской революции покинула Россию.

Бубнов, Андрей Сергеевич (1883–1938) – большевистский деятель; член Московской партийной организации, Петроградского военно-революционного комитета; казнен при Сталине.

Великий князь Михаил Александрович (1878–1918) – младший брат последнего российского императора Николая II; отказался от верховной власти после отречения Николая II от престола; в 1918 году был убит большевиками.

Войтынский, Владимир Савельевич (1885–1960) – меньшевик; из семьи интеллигентов; в 1905 году присоединился к большевикам; сослан в Сибирь; во время Первой мировой войны присоединился к умеренному крылу меньшевиков; в 1917 году проявил революционную активность в Петросовете; 1921 году выехал в Грузию, в последующем – в Германию.

Володарский В. (Моисей Маркович Гольдштейн) (1891–1918) – марксист; первоначально, в 1905 году, член еврейского Бунда; в 1913 году переехал в США, во время Первой мировой войны объединился с меньшевиками-интернационалистами; в мае 1917 года вернулся в Россию, присоединился к межрайонцам, вскоре после этого – к большевикам; в 1918 году убит боевиками эсеровской партии.

Гапон, Георгий Аполлонович (1870–1906) – священник Русской православной церкви, организатор массового шествия рабочих к царю в январе 1905 года, закончившегося Кровавым воскресеньем; по обвинению в сотрудничестве с полицией убит боевиками-эсерами.

Горький, Максим (Алексей Максимович Пешков, 1868–1936) – писатель; социалист, редактор социал-демократической газеты «Новая жизнь», сторонник левых сил; после 1917 года все больше расходился по своим политическим взглядам с большевиками.

Гоц, Абрам Рафаилович (1882–1937) – один из руководителей эсеровской партии; лидер эсеровской фракции в Петроградском Совете рабочих депутатов; в 1922 году был арестован и судим вместе с другими правыми руководителями эсеровской партии, вновь арестовывался в 1925 и 1937 годах; умер в Красноярском исправительно-трудовом лагере.

Гучков, Александр Иванович (1868–1936) – политический деятель; до февраля 1917 года – консервативный октябрист, до апреля 1917 года – военный и морской министр Временного правительства, оказывал поддержку генералу Л. Г. Корнилову; после Октябрьской революции покинул Россию.

Дан, Федор Ильич (1871–1947) – меньшевик; врач, один из основателей и лидеров меньшевистской партии, в 1917 году был избран в Исполнительный комитет Петроградского Совета рабочих депутатов и Президиума ЦИК; арестовывался Чрезвычайной комиссией, в 1922 году выслан за границу как враг Советской власти.

Дюсиметьер, Лев Павлович, полковник (1883–1930) – глава военной секции Республиканского центра; в августе 1917 года – участник антибольшевистского заговора правых сил; с 1920 года в эмиграции в Шанхае, где впоследствии и умер.

Завойко, Василий Степанович (1875–1947) – революционный деятель из числа представителей правых сил; состоятельный политический интриган, личный секретарь и советник генерала Л. Г. Корнилова; после Октябрьской революции 1917 года, согласно имеющимся сведениям, покинул Россию, выехав в США.

Засулич, Вера Ивановна (1849–1919) – марксистка; первоначально находилась под влиянием анархистов; в 1878 году принимала участие в покушении на губернатора Санкт-Петербурга Ф. Ф. Трепова и была оправдана судом присяжных; в 1883 году вместе с Г. В. Плехановым стала соучредителем марксистской группы «Освобождение труда»; в 1903 году присоединилась к меньшевикам; после 1905 года политическая активность пошла на спад; поддерживала идею продолжения Россией военных действий в Первой мировой войне; умерла своей смертью.

Зиновьев, Григорий Евсеевич (1883–1936) – большевик, политический деятель из плеяды «старых большевиков», с 1903 года – соавтор с В. И. Лениным многих политических произведений; на протяжении 1917 года принимал активное участие в революционных событиях; впоследствии был вовлечен в различные конфликтные ситуации с Советской властью; в 1928 году признал свои политические ошибки перед В. И. Сталиным; казнен при Сталине.

Каменев, Лев Борисович (1883–1936) – большевик, политический деятель из плеяды «старых большевиков»; давний соратник В. И. Ленина; в середине 1920-х годов некоторое время находился в оппозиции к И. В. Сталину; казнен при Сталине после показательного судебного процесса.

Камков, Борис Давидович (1885–1938) – левый эсер; в течение длительного времени – «интернационалист», участник Циммервальдской конференции от левых эсеров; после 1918 года все более активно выступал против большевиков; неоднократно арестовывался; казнен при Сталине.

Керенский, Александр Федорович (1881–1970) – Глава фракции «трудовиков» в Государственной думе и эсер; после февраля 1917 года ведущий деятель во Временном правительстве; занимал несколько министерских должностей, после июля 1917 года стал министром-председателем Временного правительства; после октября 1917 года безуспешно пытался ввести в Петроград войска, верные правительству; покинул Россию и умер в эмиграции.

Кишкин, Николай Михайлович (1864–1930) – политический деятель, «кадет»; в 1917 году некоторое время занимал должность министра государственного призрения Временного правительства; в октябре 1917 года Временным правительством ему были предоставлены «особые полномочия» для восстановления порядка в Петрограде; после взятия Зимнего дворца был арестован; впоследствии работал при Советской власти в Народном комиссариате здравоохранения.

Коллонтай, Александра Михайловна (1872–1952) – большевичка; вначале по своим политическим воззрениям относилась к меньшевикам, в 1914 году присоединилась к большевикам; после октября 1917 года занимала должность народного комиссара общественного призрения Совета народных комиссаров; впоследствии совместно с А. Г. Шляпниковым сформировала и возглавила «рабочую оппозицию».

Корнилов, Лавр Георгиевич, генерал (1870–1918) – сторонник жесткой авторитарной власти, в июле 1917 года (до так называемого «корниловского мятежа» в августе 1917 года) – Верховный главнокомандующий Русской армии; в ноябре 1917 года был освобожден из заключения; участвовал в Гражданской войне против большевиков, был убит в бою.

Крупская, Надежда Константиновна (1869–1939) – большевичка, длительное время вела революционную деятельность; в 1898 году вышла замуж за В. И. Ленина; с 1929 года и до самой смерти – заместитель наркома просвещения РСФСР.

Лацис, Мартын Иванович (1888–1938) – политический деятель из плеяды «старых большевиков», вел активную революционную деятельность в 1905 году и после этого, в том числе в 1917 году; член Петроградского военно-революционного комитета, в последующем – член Чрезвычайной комиссии; казнен при Сталине.

Ленин, Владимир Ильич (Ульянов) (1870–1924) – большевик, политический деятель; плодовитый писатель и теоретик; инициатор состоявшегося в 1903 году раскола Российской социал-демократической партии на фракции «большевиков» и «меньшевиков»; вождь большевиков во время и после революционных событий 1917 года, руководитель Советского правительства после Октябрьской революции; скончался после нескольких инсультов.

Луначарский, Анатолий Васильевич (1875–1933) – большевик, политический деятель; плодовитый писатель, неортодоксальный теоретик марксизма; некоторое время в 1917 году являлся межрайонцем, затем примкнул к большевикам; первый народный комиссар просвещения РСФСР; при Сталине утратил свое влияние; умер своей смертью.

Львов, Владимир Николаевич (1865–1940) – либеральный политический деятель; бывший член Государственной думы от «Прогрессивного блока», сотрудничал с партией «кадетов»; в период с марта по июль 1917 года – обер-прокурор Святейшего Синода Русской православной церкви; в августе 1917 года был участником корниловского мятежа, после которого был арестован; в 1918–1920 годах являлся сторонником Белого движения; после Октябрьской революции 1917 года покинул Россию.

Львов, Георгий Евгеньевич, князь (1861–1925) – либеральный политический деятель; представитель благородного княжеского рода; в 1905 году присоединился к партии «кадетов»; после Февральской революции 1917 года стал первым министром-председателем Временного правительства, в июле 1917 года подал в отставку в пользу А. Ф. Керенского; после Октябрьской революции 1917 года покинул Россию.

Мартов, Юлий Осипович (1873–1923) – меньшевик; популярный лидер меньшевистской фракции, сформировавшейся в РСДРП после партийного раскола 1903 года; являлся представителем крайне левого крыла меньшевистской партии, выступал против курса правых меньшевиков, руководивших меньшевистской партией после Февральской революции 1917 года; не относился к числу союзников большевиков, однако поддерживал их в Гражданской войне против Белого движения; в 1920 году покинул Россию и обосновался в Германии; умер своей смертью.

Милюков, Павел Николаевич (1859–1943) – политический деятель, кадет; известный историк, лидер Конституционно-демократической партии (партии кадетов); после Февральской революции 1917 года – министр иностранных дел Временного правительства; патриот, неуклонно выступавший за продолжение войны до победного конца; подал в отставку, спровоцировав Апрельский кризис Временного правительства; покинул Россию в 1918 году.

Николай II (1868–1918) – последний император России; в марте 1917 года отрекся от престола, впоследствии жил под домашним арестом вместе со своей семьей; 16 июля 1918 года казнен большевиками вместе с семьей.

Ногин, Виктор Павлович (1878–1924) – большевик; в 1910 году относился к числу «миротворцев» между меньшевиками и большевиками; в 1917 году вел наиболее активную революционную деятельность, в том числе в качестве председателя Московского Совета рабочих и солдатских депутатов; умер своей смертью.

Плеханов, Георгий Валентинович (1856–1918) – теоретик марксизма; создатель в 1883 году первой марксистской рабочей группы «Освобождение труда»; в период с 1880 по 1900 год – выдающийся русский теоретик марксизма; первоначально после раскола в 1903 году между меньшевиками и большевиками занял сторону В. И. Ленина, однако в последующем стал занимать более правые позиции; выступал в качестве очевидного сторонника продолжения Россией военных действий в ходе Первой мировой войны, подвергал политику большевиков резкой критике; после Октябрьской революции 1917 года покинул Россию; умер своей смертью.

Радек, Карл Бернгардович (1885–1939) – марксист; яркий польско-немецко-российский деятель международного социал-демократического движения; в 1917 году присоединился к большевикам, в 1923 году примкнул к левой партийной оппозиции; в 1927 году был исключен из ВКП (б); покаялся перед И. В. Сталиным в своих политических ошибках и в 1930 году был восстановлен в большевистской партии; в 1937 году после показательного судебного процесса был приговорен к тюремному заключению; убит в тюрьме.

Распутин, Григорий Ефимович (1869–1916) – «знахарь» из крестьян; был близок к последнему российскому императору и императрице; убит недовольными его деятельностью представителями правых сил.

Ровио, Кустаа (Густав) Семенович (1887–1938) – марксист, начальник милиции; финский социал-демократ и начальник милиции Гельсингфорса (Хельсинки); в 1918 году бежал из Финляндии в Советскую Россию; казнен при Сталине.

Родзянко, Михаил Владимирович (1859–1924) – консервативный политический деятель; основатель в 1905 году консервативной партии октябристов, Председатель Государственной думы третьего и четвертого созывов (1912 год – октябрь 1917 года); в ходе Гражданской войны поддерживал Белое движение; умер своей смертью.

Савинков, Борис Викторович (1879–1925) – эсер; в 1904–1905 годах – руководитель Боевой организации партии эсеров; в ходе Первой мировой войны присоединился к французской армии; в 1917 году был близок к А. Ф. Керенскому, был назначен комиссаром Временного правительства в российской армии; после Октябрьской революции 1917 года до того, как покинуть Россию, организовал контрреволюционную антибольшевистскую группу; автор низкопробных политических триллеров; вернулся в Россию в 1921 году; умер в одной из московских тюрем.

Семашко, Адам Яковлевич (1889–1937) – большевик; активный революционер из числа военных; служил в Первом пулеметном полку в Петрограде; активный член Военной организации большевиков; после Октябрьской революции 1917 года работал в Советском правительстве; после проявления недовольства Советской властью в 1924 году выехал в Бразилию, вернулся в Россию в 1927 году, был заключен в тюрьму; казнен при Сталине.

Смилга, Ивар Тенисович (1892–1938) – большевик; в апреле 1917 года избран в Центральный комитет большевистской партии; в 1917–1918 годах – председатель Центрального комитета большевистской партии на Балтийском флоте; в 1920-х годах – член «левой оппозиции» большевиков; казнен при Сталине.

Спиридонова, Мария Александровна (1884–1941) – эсерка, представитель левого крыла партии; организатор и участник покушения на вокзале Борисоглебска на советника тамбовского губернатора Г. Н. Луженовского; провела одиннадцать лет в Сибири; вернулась в Петроград в мае 1917 года; испытывала помехи в своей деятельности со стороны умеренного крыла партии; после Октябрьской революции 1917 года вместе с большевиками вошла в состав правительства; в 1918 году порвала с большевиками и поддержала выступление левых эсеров против них; впоследствии постоянно критиковала большевиков с позиций левых сил, в 1919 году содержалась в психиатрическом отделении Кремлевской больницы на тюремном положении; казнена при Сталине.

Сталь, Людмила Николаевна (1872–1939) – большевичка; с 1907 года находилась в эмиграции во Франции; вернулась в Россию в феврале 1917 года, принимала активное участие в работе Петроградского комитета РСДРП (б).

Суханов, Николай Николаевич (1882–1940) – писатель-социалист; первоначально член партии эсеров; принимал активное участие в революции 1905 года, несколько лет числился в качестве независимого «радикала»; в 1913 году вернулся в Россию, был редактором социалистических изданий; в 1920 году покинул Россию и присоединился к меньшевикам-интернационалистам Ю. О. Мартова, был редактором различных печатных изданий, автором произведения о хронологии событий 1917 года; казнен при Сталине.

Троцкий, Лев Давидович (1879–1940) – марксист, теоретик социализма; первоначально был близок к левым меньшевикам; в 1917 году присоединился к межрайонцам, затем – к большевикам; активно участвовал в революции 1917 года; первый народный комиссар по военным и морским делам; в 1918 году – фактически главнокомандующий Красной армии; в 1923–1927 годах – лидер внутрипартийной левой оппозиции; в 1929 году выслан за пределы СССР; в 1936 году переехал в Мексику, где вел активную агитацию против Сталина; в 1938 году провозгласил создание Четвертого интернационала (союз «троцкистских» антисталинских социалистических групп); убит агентом НКВД.

Филоненко, Максимилиан Максимилианович (1885–1960) – правый эсер, комиссар Временного правительства в армии; сотрудничал с А. Ф. Керенским. После 1917 года руководил подпольной антибольшевистской группой, которой удалось в 1918 году убить председателя Петроградской Чрезвычайной комиссии Моисея Урицкого, что привело к «красному террору»; в 1920 году покинул Россию.

Финисов, П. Н. (?–?) – участник заговоров правых сил; вице-председатель Республиканского центра; в августе 1917 года – участник антибольшевистского заговора.

Церетели, Ираклий Георгиевич (1881–1959 гг.) – грузинский меньшевик, депутат Государственной думы; в 1913 году был сослан на каторгу в Сибирь; вернулся в Петроград в марте 1917 года; стал умеренным социалистическим лидером в Исполкоме Петросовета; в 1917 году вошел в состав Временного правительства как министр почты и телеграфа, затем – министр внутренних дел; после Октябрьской революции 1917 года покинул Россию, переехав в Грузию, в 1921 году переехал в Париж.

Чернов, Виктор Михайлович (1873–1952) – эсер; руководитель эсеровской партии, министр во Временном правительстве А. Ф. Керенского; в 1918 году являлся председателем Учредительного собрания, после роспуска которого спустя некоторое время покинул Россию.

Чхеидзе, Николай Семенович (1864–1926 гг.) – меньшевик; первый председатель Петроградского Совета рабочих депутатов; после Октябрьской революции переехал в Грузию, в последующем – в Европу.

Шляпников, Александр Гаврилович (1885–1937) – большевик из плеяды «старых большевиков»; профсоюзный деятель, рабочий-интеллектуал; один из большевистских руководителей в Петрограде во время февральских событий 1917 года; после Октябрьской революции 1917 года назначен народным комиссаром труда РСФСР; в 1920 году совместно с А. М. Коллонтай – руководитель «рабочей оппозиции»; казнен при Сталине.

Шульгин, Василий Витальевич (1878–1976) – консервативный политический деятель; сторонник жестких мер против революционных деятелей; был в числе лиц, убедивших Николая II отречься от престола, когда его правление стало несостоятельным; в августе 1917 года поддержал Л. Г. Корнилова, а после Октябрьской революции 1917 года – Белое движение; покинул Россию в 1920 году.

Литература

Корпус литературы об Октябрьской революции огромен даже для тех, кто читает только по-английски. Ее гораздо больше, чем может освоить обычный человек. Ниже следует короткий список для заинтересованного, но не особенно искушенного читателя – список тех работ, что я нашел полезными и/или интересными при сборе материала для моей книги. Я снабдил его короткими примечаниями, которые, как вы понимаете, субъективны.

Из списка исключены работы, интересные, на мой взгляд, скорее для специалистов, а также не особенно уделяющие внимание месяцам между Февралем и Октябрем. Я безжалостно выкорчевал художественные произведения, написанные и об этой эпохе, и в эту эпоху, и только в одном случае не смог устоять. За рядом исключений содержащиеся здесь труды – это именно книги, а не академические исследования в строгом смысле. Не стал я перечислять и вещи, подобные многочисленным ленинским работам, упомянутым на страницах «Октября» – оценивающие события прямо из их гущи. Все они наряду со многими другими подобного рода доступны по адресу marxists.org.

Неизбежно найдутся те, кто раскритикует принципы составления списка. Что ж; я лишь надеюсь, что окажу хорошую услугу читателю, захотевшему продолжить знакомство с предметом.

Общие работы:

Карр Э. История Советской России. Кн. 1: Том 1 и 2. Большевистская революция. 1917–1923 (1950–1953). Это лишь первая часть монументального труда Карра о России. Не повествование о событиях, а анализ революционных теорий и методов и внутренней логики революции в их развитии. Анализ подробный, глубокий, строгий, но очень оригинальный. Книгу нелегко читать, однако это блестящая работа мастера.

William Henry Chamberlin, The Russian Revolution 1917–1921 (1935). Историк Норман Стоун несколько насмешливо называл эту вещь «крепким середнячком», но я считаю ее хорошим введением в тему.

Orlando Figes, A People’s Tragedy (1996). Обстоятельная, с размахом написанная работа с живыми рассказами о многих казусах, призванными сделать чтение захватывающим. Вероятно, это не совсем то, что нужно именно новичку: масштаб и обилие деталей могут показаться чрезмерными неподготовленному читателю. Автору свойственны сожаление об упущенной либеральной альтернативе, режущий глаз элитарный снобизм, нелепые, ни на чем не основанные обвинения и навязчивое поношение большевистских кожанок – они упоминаются пятикратно.

Sheila Fitzpatrick, The Russian Revolution (2nd edition) (2008). Полезное короткое введение, пронизанное, впрочем, неубедительно изложенной идеей о том, что ленинизм «неизбежно» вел к сталинизму.

Tsuyoshi Hasegawa, The February Revolution, Petrograd: 1917 (1981). Просто великолепно. Мощнейшая картина начальных событий семнадцатого года.

David Mandel, The Petrograd Workers and the Fall of the Old Regime (1983), The Petrograd Workers and the Soviet Seizure of Power (1984). Впечатляющие работы, сочувствующие революции, марксистские.

Пайпс Р. Русская революция (1990). Как и книга Файджеса (третья в списке), эта привлекает обилием деталей и живых историй – а также неприкрытой враждебностью к большевикам (хоть, может быть, привлекает не в том смысле, в коем хотелось бы автору). Антибольшевизм Пайпса наполняет его теории различными бездоказательными утверждениями вроде того, что апрельский и июльский кризисы были не чем иным, как провалившимися большевистскими путчами.

Рабинович А. Е. Кровавые дни. Июльское восстание 1917 года в Петрограде (1992), Большевики приходят к власти: Революция 1917 года в Петрограде (1989). Грандиозные, подробнейшие, восхитительные, важнейшие труды.

Victor Serge, Year One of the Russian Revolution (1930). В отличие от (слишком) многих свидетелей событий, склонявшийся к анархизму большевик Серж никогда не позволял своей приверженности революции снизить градус критического анализа ее пути – отсюда и меланхолия, свойственная этому проницательному разбору, написанному фактически по горячим следам. О взглядах автора можно судить по письму, опубликованному в американском журнале «Нью интернешнл» в 1939 году: «Часто говорят: зародыш сталинизма с самого начала содержался в большевизме. Что ж, возразить нечего. Вот только в большевизме содержались и другие зародыши, огромное число, и те, кто прошел через энтузиазм первых лет первой победоносной социалистической революции, никогда об этом не забудут. Умно ли судить о живом организме по результатам вскрытия – пусть даже то, что вскрытие обнаружило, содержалось в нем еще с рождения?» Этот прекрасный ответ недоброжелателям получил заслуженную славу – настолько, что превратился в нечто вроде клише среди социалистов-сталинистов. Впрочем, обычно от восхищенных взглядов, особенно взглядов троцкистов, ускользает то, что, несмотря на защиту большевистской традиции, этот отрывок содержит указание на ее авторитарные тенденции, которые Серж решительно критиковал.

Троцкий Л. Д. История русской революции (1930). Справедливо считается выдающейся, живой, до сих пор актуальной работой.

Теоретические труды и сборники статей:

Критический словарь Русской революции. 1914–1921. Сост. Актон Э., Розенберг У. Г., Черняев В. (1997). Бесценный сборник статей солидного круга авторов о людях, организациях, проблемах и событиях революции. Многие статьи можно было бы занести в мой список отдельно. Это, например, статья Рабиновича о Спиридоновой, Балили и Ненарокова о Церетели и меньшевиках, Меланкона об эсерах и левых эсерах, некоторые материалы о национальных движениях.

Edith Rogovin Frankel, Jonathan Frankel, Baruch Knei-Paz (eds), Revolution in Russia: Reassessments of 1917 (1992). Отличные статьи о национальных движениях, крестьянстве и пролетариате, Красной гвардии.

Mike Haynes, Russia: Class and Power 1917–2000 (2002). Короткая и дерзкая история революции в целом. Сочувственное отношение автора к революции лежит в основе его анализа дальнейшей судьбы России.

Steve Smith, Red Petrograd (1983). Не самая легкая книга для неискушенного читателя, однако одно из ключевых исследований петроградского рабочего класса, включая вопросы фабзавкомов, профсоюзов и особенностей рабочего контроля.

Russia’s Great War and Revolution (2014–н.в.). Продолжающийся многотомный проект. Каждый том – сборник статей специалистов по определенной теме. На данный момент вышло пять, и все крайне познавательны. Далее они будут перечислены отдельно.

Rex A. Wade (ed.), Revolutionary Russia: New Approaches (2004). Здесь много очень полезных материалов, особенно по социальной и культурной истории: например, статья Колоницкого о нюансах термина «демократия», интересный взгляд Хасегавы на преступность и полицию в Петрограде и снова – работа Меланкона об эсерах.

Об анархистах, большевиках, меньшевиках, эсерах:

Barbara Allen, Alexander Shlyapnikov, 1885–1937: Life of an Old Bolshevik (2015). Эта биография большевистского рабочего-интеллигента дает яркую альтернативу традиционному взгляду на наиболее известных партийных лидеров, погружает в политическую культуру большевиков, в их внутренние споры и не только.

Abraham Ascher (ed.), The Mensheviks in the Russian Revolution (1976). Сборник меньшевистских документов, показывающий диапазон партийного анализа событий до, в ходе и после революции, и перемены в нем.

Paul Avrich, The Anarchists in the Russian Revolution (1973), Пол Эврич. Русские анархисты. 1905–1917 (2005). Новаторские работы, сочувственные и заставляющие сочувствовать.

Tony Cliff, Lenin (1975–1979). Наиболее интересен второй том этого четырехтомника, хотя это в принципе очень ценная политическая биография с подробным разбором того, что такое «ленинизм». Это ни в коем случае не панегирик, но порой Клифф увлекается настолько, что приписывает Ленину верные мысли задним числом – или верным революционным решениям ленинское влияние. Так, например, происходит при анализе корниловского мятежа, во время которого большевики якобы «абсолютно держались линии, которую с такой точностью указал Ленин», хотя их линия, позднее одобренная вождем, была выработана еще до того, как он высказался по проблеме.

Дойчер И. Пророк (2015). Объединенные в одну книгу три тома авторитетной биографии Троцкого, написанной в 1950–60-е гг.

Israel Getzler, Martov: A Political Biography of a Russian Social Democrat (1967). Выдающийся, сочувственный, но не чуждый критики портрет человека, которого Троцкий списал в «мусорную корзину истории», выполненный автором, переживающим за неудачников революции (его собственное выражение). Более поздняя книга Гетцлера, Kronstadt 1917–1921: The Fate of a Soviet.

Democracy (1983) тоже представляет большой интерес.

Lars T. Lih, Lenin (2011). Я выбрал эту очень короткую работу в качестве введения в новаторские исследования ее автора. На протяжении многих лет в книгах и статьях усердно революционизирует и демифологизирует традиционное представление о политических взглядах русских революционеров (особенно ярко в Lenin Rediscovered: ‘What Is to Be Done?’ in Context (2006). Я в долгу перед исследователем за работу, которую он проделал для книги «Letters from Afar», Corrections from Up Close’ (2015) // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History, volume 16, number 4: ее материалы использованы мной в той части, где говорится об обсуждении большевиками ленинских «Писем из далека».

Jane McDermid and Anna Hillyar, Midwives of the Revolution: Female Bolsheviks and Women Workers in 1917 (1999). Очень важный текст, выводящий на первый план центральную роль женщин в революции, сосредоточивая внимание на большевистских активистках и массах, но не забывая при этом о более привычных героях работ о революции.

Oliver Radkey, The Agrarian Foes of Bolshevism: Promise and Default of the Russian Socialist Revolutionaries February – October 1917 (1958). Прекрасный, живой обзор истории удивительной раздробленной партии эсеров.

Liliana Riga, The Bolsheviks and the Russian Empire (2012). Вещь примечательна раскрытием подлинного интернационализма революционного движения.

О событиях за пределами Петрограда:

Sarah Badcock, Politics and the People in Revolutionary Russia (2007). О том, как революция переживалась людьми разных взглядов в Поволжье. Интересен авторский акцент на динамике отношений политических лидеров и масс.

Sarah Badcock, Liudmila G. Novikova and Aaron B. Retish (eds), Russia’s Home Front in War and Revolution, 1914–1922. Book 1. Russia’s Revolution in Regional Perspective (2015). Один из замечательных томов упомянутого выше многотомного проекта, собрание статей множества ученых по разным проблемам разных регионов страны.

Andrew Ezergailis, The 1917 Revolution in Latvia (1974). Детальное исследование об одной из самых интересных и наиболее революционных областей империи.

Orlando Figes, Peasant Russia, Civil War: The Volga Countryside in Revolution, 1917–1921 (1989). Более узкоспециальное и конкретное, чем та книга, которой наиболее известен этот автор, данное произведение – очень четкое и полезное изложение хода революции в деревне.

Diane Koenker, Moscow Workers and the 1917 Revolution (1981). Классический труд о в то время втором по значимости городе страны, о политических действиях его пролетариата.

Eric Lohr, Vera Tolz, Alexander Semyonov and Mark von Hagen (eds), The Empire and Nationalism at War (2014). Еще один том упомянутого многотомного проекта, посвященный войне, империи и революционным процессам вокруг российских территорий.

Kevin Murphy, Revolution and Counterrevolution: Class Struggle in a Moscow Metal Factory (2005). Прекрасное и подробное исследование низовых революционных процессов, справедливо награжденное мемориальной премией Дойчера.

Ronald Suny, The Baku Commune, 1917–1918: Class and Nationality in the Russian Revolution (1972). Исключительно важный анализ многогранного взаимовлияния классовой и национальной политики.

Свидетельства и мемуары:

W. Astrov, A. Slepkov and J. Thomas, An Illustrated History of the Russian Revolution, two volumes (1928). Устаревшая и довольно невразумительная подборка, однако полная прекрасных фотографий и свидетельств – в частности, здесь содержится полная версия приключений лейтенанта Синегуба в Зимнем дворце, которые я пересказал вкратце.

Bessie Beatty, The Red Heart of Russia (1918). Порой цветистое до смешного (в первых двух коротких параграфах Петроград сравнивается с лесом в седых сумерках, таинственным и непознаваемым – и со свечой, на которую, естественно, летят мотыльки), но все-таки странным образом приковывающее внимание повествование.

Louise Bryant, Six Red Months in Russia (1918). Восхитительно живой рассказ радикальной журналистки.

Jonathan Daly and Leonid Trofimov (eds), Russia in War and Revolution, 1914–1922: A Documentary History (2009). Отличное собрание важных текстов, от официальных и полуофициальных документов до анонимных писем и свидетельств.

Eduard Dune, Notes of a Red Guard (1993). Воспоминания о юных днях Дуне, становлении как большевистского активиста и красного ополченца. Включают яркий рассказ об октябрьских битвах в Москве.

Sheila Fitzpatrick (ed.), In the Shadow of Revolution: Life Stories of Russian Women from 1917 to the Second World War (2000). Истории жизни самых разных женщин, живо воссоздающие реальность эпохи.

Michael Hickey (ed.), Competing Voices from the Russian Revolution: Fighting Words (2010). Большое и очень полезное собрание свидетельств, расположенных по тематическому принципу.

Ильин-Женевский А. Ф. От Февраля к захвату власти (1927). Интересные, покоряющие мемуары большевика, позднее более известного как выдающийся шахматист.

Mark Jones (ed.), Storming the Heavens: Voices of October (1987). Более специализированное и короткое собрание свидетельств, чем прочие упомянутые здесь, и не менее важное по содержанию.

Dimitri Von Mohrenschildt (ed.), The Russian Revolution of 1917: Contemporary Accounts (1971). Ценные мемуары и свидетельства, собранные и отредактированные будущим антисоветским шпионом, умершим в 2002 г. в столетнем возрасте.

Harvey Pitcher (ed.), Witnesses of the Russian Revolution (2nd edition, 2001). Собранные здесь свидетельства, в отличие от большинства случаев, принадлежат не русским, а иностранцам, посетившим страну в революционные дни, а именно американцам и британцам. В том числе присутствуют ценные воспоминания Артура Рэнсома и Моргана Филипса Прайса.

Раскольников Ф. Ф. Кронштадт и Питер в 1917 году (1925). Яркие мемуары одной из ключевых фигур среди кронштадтских революционеров.

Рид Д. Десять дней, которые потрясли мир (1919). Заслуженно широко известное произведение журналиста-приверженца революции.

Mark D. Steinberg (ed.), Voices of Revolution, 1917 (2001). Собрание мощных воспоминаний, разбитое на три части по хронологическому принципу, каждая с необходимым введением. Именно отсюда взято письмо солдата Кучлавка. Этот потрясающий документ следует прочесть полностью – как и множество других пронзительных солдатских писем.

Суханов Н. Н. Записки о революции (1919–1923). Совершенно невозможно не увлечься этим острым, умным, честным и педантичным повествованием одного из наиболее выдающихся мемуаристов революции.

Прочее:

Boris Dralyuk (ed.), 1917 (2016). Захватывающий сборник поэзии и прозы революционного года.

Orlando Figes and Boris Kolonitskii (eds), Interpreting the Russian Revolution (1999). Сборник содержит множество великолепных статей о политической культуре революции.

Murray Frame, Boris Kolonitskii, Steven G. Marks and Melissa K. Stockdale (eds), Russian Culture in War and Revolution, 1914–1922. Book 1: Popular Culture, the Arts, and Insitutions (2014), and Book 2: Political Culture, Identities, Mentalities, and Memory (2014). Еще два тома уже не раз упоминавшегося здесь многотомника: статьи множества ученых о политических методах, памяти и наследии революции, а также широкий спектр материалов по вопросам культуры.

Mary Hamilton-Dann, Vladimir and Nadya: The Lenin Story (1998). Курьезный, но любопытный рассказ о жизни революционной пары, останавливающийся на деталях, которые в других местах упоминаются мимоходом. Такого же рода детали интересуют автора в невнятной, но все же занимательной книге Lenin in the Recollection of Finns (1979).

Marianne Kamp, Debating Sharia: The 1917 Muslim Women’s Congress in Russia (2015) // Journal of Women’s History, volume 27, number 4. Интересное чтение о таком важном событии, как съезд мусульманских женщин.

David C. King, Red Star over Russia: A Visual History (2009). Старые черно-белые фото до сих пор поражают, как постановочные, так и спонтанные, и это очень хорошо показывает альбом Кинга.

Adele Lindenmeyr, Christopher Read and Peter Waldron (eds), Russia’s Home Front in War and Revolution, 1914–1922. Book 2: The Experience of War and Revolution (2016). Том все из того же многотомника, чье издание продолжается. Здесь собраны материалы по великому множеству тем, даже таким, как благотворительность, пьянство, наркотики, садоводство, монашество и образ евреев.

Луначарский А. В. Революционные силуэты (1923). Прекрасный сборник воспоминаний Луначарского о революционерах, с которыми он сталкивался и работал.

Richard Stites, Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution (1989). Этот классический труд фокусируется уже на первых годах революционной власти, но я включил его сюда, поскольку он очень хорошо показывает революционный утопизм и дает мощную, вдохновляющую, местами забавную картину влияния авангардных идей на повседневную жизнь.

Workers’ Party Unity Faction (2009) //Slavonic and East European Review, volume 87, number 2. Одно из немногих исследований о маленькой блестящей группе политиков-интеллектуалов, ассоциирующейся прежде всего с Троцким. Изо всех еще ненаписанных книг об Октябрьской революции, пожалуй, именно в томе о межрайонцах с избранными текстами членов группы мы нуждаемся более всего.

Благодарности

Создавая эту книгу, я не просто искал помощи и советов от ее первых читателей и моих собеседников, как обычно, а делал исключительную ставку на такую помощь и советы. Я безмерно благодарен всем за терпение и отзывчивость, эффективную, подхлестывающую мысли поддержку, за пожелания, замечания и критику.

Я в неоплатном долгу у авторов, чьи работы изучал, пока писал мою. Мне повезло получить вдумчивые и подробные комментарии о своей рукописи от ведущих специалистов по теме, которую она затрагивает, а в ряде случаев они даже предоставили мне свои еще неопубликованные тексты. Глубочайше благодарю Глеба Альберта, Барбару Аллен, Клэйтона Блэка, Эрика Бланка, Ларса Лиха, Кевина Мерфи и Рональду Сьюни. «Октябрь» стал несравненно лучше благодаря их щедрым консультациям.

Кроме того, я благодарен и многим другим читателям, чьи мысли и замечания оказались неоценимо важными, таким как Мик Читэм, Мария Хэдли, Фрэнк Хеммс, Сьюзен Пауэлл, Йорд Розенберг и Рози Уоррен.

В России я имел счастье быть радушно принятым и хорошо поговорить с Борисом Колоницким, Артемием Магуном, Йоэлем Регевом, Александром Резником, Александром Скиданом и Елизаветой Жданковой.

Я крайне благодарен Рокфеллер-Белладжио-центру в Италии за научную стипендию и размещение. Благодарю за всестороннюю помощь и поддержку Дэвида Бродера, Валерию Коста-Кострицки, Жозе – Гурру – Короминаса, Кассию Короминас-Мьевиль, Индиго Короминас-Мьевиль, Бориса Дралюка, Брайана Эвенсона, Цуеси Хасегаву, Стюарта Келли, Джемайму Мьевиль и Пола Роббинса.

За их дружбу и солидарность, за то, что всегда являются для меня источниками политического и интеллектуального вдохновения, я благодарю коллег-сооснователей и соредакторов ежеквартальника «Salvage»: Джейми Аллинсона, Ричарда Сеймура и – снова – Рози Уоррен.

Спасибо всем в издательстве «Verso», а особенно Марку Мартину, Энн Рамбергер, Саре Шин и Лорне Скотт-Фокс – их работа по подготовке рукописи к печати выше всяких похвал. И, наконец, отдельная благодарность Себастиану Баджену, редактору и другу. Это он навел меня на мысль о такой книге, это ему я колоссально обязан своим интеллектуальным и политическим развитием.