Читать онлайн Хозяйство света бесплатно

Мама звала меня Сильвер. Я родилась благородным металлом с пиратской примесью

Отца у меня нет. В этом нет ничего необычного – даже дети, у которых есть отцы, порой удивляются, лицезря их во плоти. Мой отец появился из моря и исчез там же. Он работал на рыбацком судне, которое нашло приют в нашей гавани однажды ночью, когда волны темным стеклом разбивались о берег. Расколовшаяся посудина выбросила его на мель, и он успел только зацепиться якорем за мою маму.

Косяки мальков боролись за жизнь.

Победила я.

Я жила в доме, врезанном в береговой откос. Ножки стульев пришлось намертво прибить к полу, а о спагетти на обед не могло быть и речи. Ели то, что прилипало к тарелке – «пастушью запеканку», гуляш, ризотто, омлет. Попробовали было горошек – сущее бедствие: до сих пор находим горошины, пыльные и зеленые, в углах комнаты.

Одни люди выросли на холмах, другие – в долине. Нас в основном воспитали на плоскости. Я же бросилась на жизнь под углом, и вот так жила с тех самых пор.

На ночь мама устраивала меня в гамаке, крест-накрест натянутом под сводом. Покачиваясь в мягкой власти ночи, я грезила о таком месте, где не нужно бороться с силой притяжения тяжестью собственного тела. Даже до входной двери нам с мамой приходилось добираться в связке, как паре альпинистов. Поскользнешься – и окажешься на рельсах вместе с кроликами.

– Ты домоседка, – говорила мне мама, хотя причиной скорее всего было то, что даже выход за порог оборачивался битвой. Когда другие дети слышали обычное напутствие: «Перчатки не забыл?» – мне доставалось: «Ты как следует застегнула ремни на страховке?»

Почему мы не сменили жилье?

Мама растила меня одна и зачала меня вне брака. В ту ночь, когда у нее ошвартовался мой отец, замка у нее на двери не оказалось. Так что ее прогнали в горы, прочь из города, но вот забавно – теперь она могла смотреть на него сверху вниз.

Сольт. Мой родной городок. Выплюнутая морем, изгрызенная скалами, отделанная песком скорлупка. Да, и конечно – маяк.

Говорят, что если посмотреть на тело, можно что-то понять о жизни человека. С моей собакой все так и есть. Его задние лапы короче передних, потому что он постоянно зарывается с одного конца и загребает с другого. На ровной поверхности он ходит, слегка подпрыгивая, что придает ему веселости. Мой пес не подозревает, что у других собак все лапы одинаковые, с какого конца ни глянь. Если он вообще думает, то наверняка уверен: все собаки похожи на него, – а поэтому не страдает от мрачного самоедства человеческой расы, которая на любое отклонение от нормы взирает со страхом или осуждением.

– Ты не такая, как остальные дети, – говорила мне мама. – И если не можешь выжить в этом мире, лучше создай себе свой.

Эксцентричность, которую она приписывала мне, на самом деле была ее свойством. Это она терпеть не могла выходить из дому. Это она не умела жить в мире, дарованном ей. Она так хотела, чтобы я стала свободной, и делала все для того, чтобы этого никогда не случилось.

Мы жили в одной связке, нравилось нам это или нет. Мы были партнерами по восхождению.

А потом она сорвалась.

Вот что произошло.

Ветер дул так, что мог бы снести с рыбы плавники. Настал последний день Масленицы, и мы вышли купить муку и яйца для блинов. Одно время мы держали собственных кур, но яйца укатывались прочь, а курам – единственным на свете – приходилось висеть на своих клювах, чтобы снести яйцо.

В тот день я радовалась, потому что подбрасывать блины у нас дома было просто здорово – из-за крутого уклона под нашим очагом этот ритуал становился настоящим джазом. Когда мама готовила, она всегда пританцовывала – говорила, что это помогает сохранять равновесие.

Стало быть, мама ушла наверх с покупками, а я тащилась за ней запоздалой догадкой. Затем, должно быть, какая-то новая мысль затуманила ей рассудок, потому что она вдруг остановилась и полуобернулась, и в этот миг ветер пронзительно взвизгнул, а ее вскрик растаял, когда она оступилась.

Через мгновение она пронеслась мимо, а я повисла на одном из наших колючих кустов – наверное, на эскаллонии, просоленном кустике, способном противостоять морю и ветру. Я чувствовала, как его корни медленно приподнимаются, будто открывается могила. Я вонзила носки ботинок в песчаный откос, но почва не подалась. Мы обе сорвемся, рухнем с обрыва в затемненный мир.

Держаться больше не было сил. Из пальцев сочилась кровь. И вот, когда я уже закрыла глаза, готовая падать все ниже и ниже, груз у меня за спиной, казалось, стал подниматься. Куст перестал шевелиться. Уцепившись за него, я подтянулась и вскарабкалась за него.

И посмотрела вниз.

Мама исчезла. Веревка бесполезно болталась вдоль скалы. Я наматывала ее на руку, крича:

– Мама! Мамочка!

Веревка струилась все быстрее и быстрее, обжигая мне запястье, кольцами ложась рядом. Вот и двойная пряжка. Вот и страховочная сбруя. Мама расстегнула ремни, чтобы спасти меня.

За десять лет до этого я выпала из пространства, отыскав канал ее тела и высадившись на землю. Теперь она выпала сквозь собственное пространство, а я пойти за нею не могла.

Она исчезла.

У Сольта свои обычаи. Когда открылось, что моя мама умерла и я осталась одна, пошли разговоры, что со мной делать. У меня не было ни родственников, ни отца. Мне не оставили ни денег, ни того, что я могла бы назвать своим, кроме скособоченного дома и разноногой собаки.

Проголосовали и постановили, что мною займется школьная учительница мисс Скред. Она привыкла иметь дело с детьми.

В первый мой неприкаянный день мисс Скред пошла со мной забрать мои вещи из дома. Их было немного – главным образом собачьи миски, собачьи галеты и географический атлас Коллинза. Мне хотелось взять и что-нибудь из маминых вещей, но мисс Скред сочла, что это неразумно, хоть и не пояснила, отчего именно это неразумно или почему быть разумным вообще чем-то лучше. Потом она заперла дверь и бросила ключи в свой саквояж, похожий на гроб.

– Их вернут, когда тебе исполнится двадцать один, – сказала мисс Скред. Она всегда выражалась, как страховой полис.

– А где я буду жить до этого?

– Я наведу справки, – ответила она. – Сегодня можешь переночевать у меня на Леерном проезде.

Леерный проезд был вереницей домов, тесно прижавшихся друг к другу чуть поодаль от дороги. Они вставали на дыбы – чернокирпичные, испятнанные солью, их краска облезла, а медь позеленела. Когда-то в них жили процветающие купцы, но уже много лет в Сольте никто не процветал, и теперь все дома были заколочены.

Дом мисс Скред тоже был заколочен, чтобы, по ее словам, не привлекать воров.

Она с трудом оттащила разбухший от дождя лист корабельной фанеры, подвешенный на петлях перед входом, а затем отперла тройные замки, охранявшие дверь. Мы оказались в мрачной прихожей, и мисс Скред задвинула щеколды и заперла дверь снова.

Затем мы прошли на кухню, и, не спрашивая, хочу ли я есть, она поставила передо мной тарелку маринованной селедки, а себе поджарила яичницу. Ели мы в полном молчании.

– Ляжешь тут, – сказала мисс Скред, когда мы закончили ужин. Она составила вместе две кухонные табуретки, на одной сиденье было мягким. Из комода извлекла пуховое одеяло – одно из тех, где перьев больше снаружи, чем внутри; одно из тех, что набиты перьями всего одной утки. Только это, похоже, набили уткой целиком, подумала я, судя по комьям.

Стало быть, я лежала под утиными перьями и утиными лапами, утиным клювом и остекленевшими утиными глазами, под плоским утиным хвостом, и ждала рассвета.

Нам везет – даже худшим из нас, – потому что рассвет приходит.

Тут можно только дать объявление.

Мисс Скред выписала все мои данные на большой лист бумаги и повесила его на приходскую доску объявлений. Всякий, чью кандидатуру одобрит приходской совет, мог получить меня в пользование совершенно бесплатно.

Я пошла читать объявление. Шел дождь, и вокруг никого не было. В объявлении не говорилось ни слова о моей собаке, поэтому я сама составила описание и приколола его внизу:

ОДНА СОБАКА.

БЕЛО-КОРИЧНЕВЫЙ КОСМАТЫЙ ТЕРЬЕР.

ПЕРЕДНИЕ ЛАПЫ ДЛИНОЙ 8 ДЮЙМОВ.

ЗАДНИЕ ДЛИНОЙ 6 ДЮЙМОВ. НЕРАЗЛУЧНЫ.

Тут я забеспокоилась: вдруг кто-нибудь по ошибке решит, что это собачьи лапы неразлучны, а не я и мой пес?

– Нечего навязывать свою собаку, – произнесла мисс Скред у меня за спиной. Ее длинное тело было сложено, словно зонтик.

– Это моя собака.

– Да, но ты сама-то чья? Этого мы не знаем, да и не все любят собак.

Мисс Скред была прямым потомком преподобного Мрака. Мраков было двое: один жил здесь – это и был его преподобие, – а второй, который предпочел бы умереть, чем жить здесь, был его отцом. Позвольте познакомить вас с первым, а второй появится через минуту.

Преподобный Мрак был самым известным выходцем из Сольта. В 1859 году, за сто лет до моего рождения, Чарльз Дарвин опубликовал «Происхож-дение видов» и приехал в Сольт навестить Мрака. Это длинная история, и, как большинство историй на земле, – неоконченная. То есть финал, конечно, был – он есть всегда, – но история продолжалась и после финала – так тоже всегда бывает.

Наверное, эта история начинается в 1814 году, когда Северный комитет по строительству маяков парламентским актом был уполномочен «возводить и содержать дополнительные маяки на тех участках побережья и островах Шотландии, где в них будет необходимость».

На северо-западной оконечности Шотландии есть дикая пустынная местность, которая на гэлльском называется Ам Парве – Поворотная Точка. Что и куда поворачивается здесь, не ясно, но, быть может, многое, включая человеческую судьбу.

Здесь пролив Пентленд-Ферт встречается с проливом Минч, на западе виднеется остров Льюис, на востоке – Оркнейские острова, а к северу остается только Атлантический океан. Я говорю «только», но что это значит? Многое, включая человеческую судьбу.

Итак, история начинается сейчас – или, быть может, началась она в 1802 году, когда страшное кораблекрушение выбило людей, словно воланы, в открытое море. Некоторое время они сновали по волнам, словно пробковые поплавки, их головы едва можно было разглядеть над водой, а вскоре набухшей пробкой пошли ко дну, богатый груз их стал так же бесполезен, как и молитвы.

На следующий день солнце взошло и осветило обломки.

Англия была морской державой, и мощные деловые интересы Лондона, Ливерпуля и Бристоля требовали построить здесь маяк. Стоимость и масштаб задуманного были невероятны, но для защиты Поворотной Точки на мысе Гнева следовало строить маяк.

Мыс Гнева. Расположение на морской карте: 58° 37.5 ′ с. ш., 5° з. д.

Только взгляните – утес высотой 368 футов, дикий, величественный, невообразимый. Пристанище чаек и грез.

Жил-был Иосая Мрак – вот он перед вами – бристольский купец, денежный и славный. Мрак был невысок, энергичен и вспыльчив, в Сольте ни разу не бывал, а когда посетил этот городок – поклялся никогда сюда не возвращаться. Он предпочитал кофейни и беседы непринужденного и зажиточного Бристоля. Однако именно Сольт должен был давать пищу и тепло смотрителю маяка и его семье, и Сольт же предоставлял рабочую силу для строительства.

Поэтому с огромным неудовольствием и бесконечным ворчанием Мрак обосновался на неделю в единственном здесь постоялом дворе «Гагарка».

Заведение не было уютным; ветер визгливо бился в окна, гамак обходился в половину стоимости кровати, а кровать – в два раза дороже сносного ночлега. Из еды было мясо горного барана со вкусом забора или жесткий, как ковер, цыпленок, что с пронзительным писком влетал на кухню за спиной у повара, и тот, изловчившись, сворачивал ему шею.

Каждое утро Иосая выпивал кружку пива, потому что кофе в этих диких местах не водилось, потуже закутывался, словно тайна, и отправлялся на мыс Гнева.

Моевки, кайры, глупыши и тупики покрывали весь мыс и утесы Кло-Мор за ним. Иосая думал о своем корабле – гордом судне, уходящем в темные воды, – и снова вспоминал, что у него нет наследника. Они с женой не произвели потомства, и врачи сожалели, что этого не произойдет уже никогда. Но Мрак отчаянно мечтал о сыне, как в свое время мечтал разбогатеть. Почему деньги стоят все на свете, когда их нет, и не стоят ничего, когда их слишком много?

Стало быть, история начинается в 1802 году – или же на самом деле в 1789-м, когда молодой человек, столь же отчаянный, сколь невидный, тайно переправлял мушкеты через Бристольский залив на остров Ланди, где их могли бы забрать сторонники Французской революции?

Тогда он верил во все это; отчасти верил и теперь, однако идеализм обогатил его, хотя совсем не к тому он стремился. Он собирался сбежать во Францию с любовницей и жить в новой свободной республике. Там они и станут богачами, потому что во Франции разбогатеют все.

А когда началась резня, ему стало тошно. Он не страшился войны, но пламенные речи и горячие сердца звали не к тому – не в это клокочущее море крови.

Чтобы спастись от своих чувств, он сел на корабль, отплывающий в Вест-Индию, и вернулся домой с десятью процентами от стоимости груза. С тех пор что бы он ни делал – все приносило прибыль.

Теперь у него были лучший в Бристоле дом и любимая жена, а детей не было.

Он стоял неподвижно, словно каменный столб, когда огромная черная чайка опустилась на его плечо и лапами крепко стиснула шерстяное пальто. Мрак не смел пошевельнуться. В панике он было подумал, что птица сейчас унесет его прочь, как в легенде об орле и ребенке. Вдруг птица расправила свои огромные крылья и полетела прямо за море, а ее лапы указывали назад.

Мрак вернулся на постоялый двор, и сидел за ужином так тихо, что жена хозяина принялась его расспрашивать. Он рассказал ей про птицу, и женщина произнесла:

– Эта птица – предзнаменование. Вы должны построить здесь маяк, как другие построили бы церковь.

Однако сперва нужно было дождаться постановления Парламента, затем умерла его жена, после чего на два года он поднял паруса, чтобы залатать свое сердце, потом он встретил девушку и полюбил ее, так что прошло столько времени, что камни уложили и обтесали только через двадцать шесть лет.

Маяк достроили в 1828-м, и в том же году вторая жена Иосаи Мрака родила их первенца.

Сказать по правде, случилось это в один день.

Белая башня из отесанного вручную камня и гранита на мысе Гнева высотой была 66 футов, и на 523 фута возвышалась над морем. Она обошлась в 14 000 фунтов стерлингов.

– В честь моего сына! – произнес Иосая Мрак, когда свет зажегся в первый раз, и в тот же миг в Бристоле у миссис Мрак отошли воды и наружу вынырнул синий младенец с черными, как чайка, глазами. Его назвали Вавилоном – в честь самой первой башни на свете, хотя некоторые полагали, что это странное имя для ребенка.

* * *

В роду Пью все были смотрителями маяков на мысе Гнева с самого рождения. Работа передавалась от поколения к поколению, хотя нынешний мистер Пью выглядит так, словно был здесь всегда. Он стар, как единорог, и люди боятся его, потому что он не похож на них. «Хорош» и «похож» идут рука об руку. Похожесть хороша, что бы там ни говорили о противоположностях.

Однако некоторые люди отличаются, и все тут.

Я похожа на моего пса. У меня острый нос и курчавые волосы. Мои передние лапы – то есть руки – короче задних – то есть ног, что симметрично моему псу, у которого все то же самое, только наоборот.

Его зовут ПесДжим.

Я пристроила его фотографию рядом со своей на доске объявлений и спряталась в кусты, а тем временем собрался народ – читать наши описания. Им всем было очень жаль, но они качали головами и говорили:

– Но что нам с ней делать?

Похоже, никто не представлял, на что я могу сгодиться, и когда я вернулась к объявлению дописать что-нибудь воодушевляющее, то обнаружила, что не могу придумать себе применения.

Совершенно убитая, я взяла пса и отправилась бродить, бродить, бродить по скалистому мысу, все ближе к маяку.

Мисс Скред была сильна в географии, хотя ни разу в жизни не выезжала из Сольта. Мир она описывала так, что все равно пропадала всякая охота его смотреть. Я твердила про себя ее урок об Атлантическом океане…

Атлантика – опасная и непредсказуемая стихия. Это второй по величине океан в мире, он тянется в форме буквы S от Арктики до Антарктики, омывая Северную и Южную Америку на западе и Европу и Африку на востоке.

Северная Атлантика отделяется от Южной экваториальным течением. На острове Ньюфаундленд, у берегов Великой мели густые туманы формируются там, где теплый Гольфстрим встречается с холодным Лабрадорским теченем. В северо-западной части океана с мая по декабрь мореплавателям угрожают айсберги.

Опасный. Непредсказуемый. Угрожающий.

Мир по мисс Скред.

Однако на скалистых берегах этого коварного океана, на триста лет протянулась гирлянда огней.

Взгляните вот на этот. Высеченный из гранита, прочный и неизменный, как море, изменчивое и текучее. Море всегда в движении, маяк же – никогда. И нет на него ни власти, ни качки, ни перемещенья судов, ни кипения океана.

Пью глазел в избитое дождем стекло; безмолвная угрюмая глыба, а не человек.

Несколько дней спустя, когда мы завтракали на Леерном проезде – я ела гренок без масла, а мисс Скред копченую селедку и чай, – она приказала мне быстро умыться, одеться и быть готовой со всеми вещами.

– Я пойду домой?

– Конечно, нет – у тебя нет дома.

– Но и здесь я не останусь?

– Нет. Мой дом не годится для детей.

Мисс Скред надо отдать должное – она никогда не лгала.

– Но что же тогда со мной будет?

– На объявление отозвался мистер Пью. Он будет учить тебя по маячной части.

– А что мне придется делать?

– Не представляю.

– А если не понравится, я смогу вернуться?

– Нет.

– Можно мне взять с собой ПсаДжима?

– Да.

Мисс Скред терпеть не могла слово «да». Она была из тех, для кого «да» – всегда признание вины или поражения. А «нет» – это власть.

Через несколько часов я стояла на пристани, продуваемой всеми ветрами, и ждала, когда Пью заберет меня в свою залатанную и просмоленную рыбацкую лодку. Раньше я никогда не бывала на маяке и только раз видела Пью – он тащился по тропе забрать припасы. Городок не имел теперь с маяком ничего общего. Сольт больше не был морским портом, корабли сюда не заходили и матросы не грелись у огня в веселой компании. Городок стал полым, из него выскоблили жизнь. Остались ритуалы, обычаи и прошлое, но ничего больше в нем не жило. Много лет назад Чарльз Дарвин назвал Сольт Окаменелым Городком, только по иной причине. Он, однако, и был окаменелостью – море насквозь просолило его, сохранив и при этом разрушив.

Лодка Пью приблизилась к берегу. Бесформенная шляпа нахлобучена по самые брови. Вместо рта – зубастая щель. Руки голые и багровые. Ничего больше рассмотреть не удалось. Грубый набросок человека.

ПесДжим зарычал. Пью стиснул его загривок и швырнул пса в лодку, потом жестами велел мне бросить туда же сумку и прыгать самой.

Маленький подвесной мотор вприпрыжку потащил нас по зеленым волнам. Позади, все меньше и меньше, оставался мой покосившийся дом, который вышвырнул нас вон, меня и маму, – возможно, потому, что там нам никогда не были рады. Я не могла вернуться. Теперь только вперед, на север, в море. На маяк.

Мы с Пью медленно карабкались по винтовой лестнице к нашему обиталищу прямо под Светом. Со дня постройки в маяке ничего не изменилось. В каждой комнате были подсвечники и Библии, которые положил туда еще Иосая Мрак. Мне досталась крошечная комната с крошечным окном и кровать размером с выдвижной ящик. Но ростом я вышла не длиннее собственных носков, так что это не имело значения. ПсуДжиму придется спать где придется.

Прямо надо мной была кухня, где Пью жарил сосиски на открытой чугунной печи. А над кухней помещался сам свет – огромный стеклянный глаз со взором Циклопа.

Нашим делом был свет, но жили мы в темноте. Луч маяка не должен погаснуть, а освещать остальное нужды нет. Темнота прилагалась ко всему вокруг. Это неизменно. Темнота оторачивала мою одежду. Когда я надевала зюйдвестку, поля оставляли на моем лице темную тень. Намыливаясь в оцинкованном загончике, который соорудил для меня Пью, я стояла в темноте. Сунешь руку в ящик стола – и вместо ложки нащупаешь тьму. Пойдешь к буфету достать цыбик «Самсона Крепкого» – и тебе навстречу откроется дыра чернее чая.

Чтобы сесть, темноту нужно было сначала смести или раздвинуть. Темнота скрючивалась в креслах и висела пологом над лестницей. Иногда принимала облик нужных нам вещей: кастрюли, кровати, книги. Иногда я видела, как мама, темная и безмолвная, падает ко мне.

Темнота была ощутимой. Я научилась видеть ее, я научилась смотреть сквозь нее, я научилась видеть темноту в себе.

Пью не разговаривал. Я не знала, добрый он или нет, не знала, что он собирается со мной делать. Всю жизнь он был один.

В тот первый вечер Пью жарил сосиски в темноте. Нет, Пью жарил сосиски с темнотой. Этот сорт темноты можно было попробовать. Вот что мы ели: сосиски с темнотой.

Я замерзла, устала, моя шея болела. Мне хотелось спать, спать и никогда не просыпаться. То немногое, что я знала, было утрачено, а здесь все принадлежало кому-то другому. Будь то, что у меня внутри, моим, наверное, было бы легче; но здесь негде бросить якорь.

Две Атлантики; одна за стенами маяка, другая – внутри меня.

Ту, что внутри, не освещает гирлянда путеводных огней.

По правилам историю нужно рассказывать так: начало, середина и конец. Но мне таким способом сложно

Я уже могла бы выбрать год моего рождения – 1959-й. Или могла бы выбрать год, когда на мысе Гнева появился маяк и родился Вавилон Мрак, – 1828-й. Еще был год, когда Иосая Мрак впервые посетил Сольт – 1802-й. Или год, когда Иосая Мрак переправлял оружие на остров Ланди – 1789-й.

А как насчет года, когда я поселилась на маяке, – 1969-го? Тогда же «Аполлон» сел на Луну?

Мне очень нравится эта дата, потому что прилунение было словно моей личной высадкой на Луну – эту неведомую бесплодную скалу, сияющую в ночи.

На Луне есть человек. На Земле есть ребенок. Каждый ребенок втыкает здесь свой флажок в первый раз.

Вот мой флажок – 1959-го года, в этот день земное притяжение высосало меня из корабля-матки. Мама трудилась восемь часов – ноги в стороны и кверху, будто она летит сквозь время на лыжах. Немеченные месяцы я дрейфовала, медленно ворочаясь в невесомом мире. Меня разбудил свет; совсем не тот знакомый серебряный свет или зарево ночи. Свет вызвал меня: мне он запомнился как плач, возможно – мой собственный, потому что ребенок не знает различия между собой и жизнью. Свет и был жизнью. Что значит свет для полей и рек, для зверей и времен года, для земного вращения, то значил он и для меня.

Когда маму похоронили, часть света покинула меня, и казалось пристойным, что мне следует жить там, где свет сиял наружу, не оставляя нам ни единого отблеска. Пью был слеп, поэтому для него это не имело значения. А я потерялась, поэтому и мне было все равно.

С чего же начать? Это непросто и в лучшие времена, а еще труднее – когда начинаешь заново.

Закройте глаза и выберите другую дату – 1 февраля 1811 года.

В тот день молодой инженер по имени Роберт Стивенсон достроил маяк на скале Белл. То было не просто начало маяка; то было рождение династии. Читаем «маяк» – подразумеваем «Стивенсон». До 1934 года Стивенсоны выстроили множество маяков, в деле была вся семья – братья, сыновья, племянники, кузены. Когда один уходил на покой, на его место тут же назначали другого. Стивенсоны были Борджиа в хозяйстве света.

Когда в 1802 году Иосая Мрак отправился в Сольт, у него была мечта и ни души для ее воплощения. Стивенсон все еще был подмастерьем – напористым, страстным, но без властных полномочий и громких достижений. На скале Белл он сначала просто помогал, но постепенно стал главным в проекте, который восхваляли как одно из «современных чудес света». Все теперь хотели маяк «от Стивенсона» – даже там, где не было моря. Он стал моден и знаменит. Это на руку.

Иосая Мрак нашел нужного человека. Роберт Стивенсон построит маяк на мысе Гнева.

В каждой судьбе есть изгибы и повороты, и хотя всем Стивенсонам на роду было написано строить маяки, один все же уклонился – родился как раз в тот момент, когда сын Иосаи Мрака, Вавилон, отправился в странное паломничество обратно и стал священником Сольта.

1850-й – Вавилон Мрак впервые приезжает в Сольт.

1850-й – В семье процветающего гражданского инженера родился Роберт Льюис Стивенсон – так гласит невинная аннотированная биография; будущий автор «Острова сокровищ», «Похищенного» и «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда».

Стивенсоны и Мраки были почти родственниками – вернее, они и были родственниками, но не по крови, а по той беспокойной устремленности, которая отличает некоторых индивидов от остальной массы. Также их роднило строительство. Роберт Льюис наведывался сюда – он посещал все фамильные маяки. Однажды он сказал: «Стоит мне почувствовать запах соленой воды, и я точно знаю, что неподалеку одно из произведений моих предков».

В 1886 году Роберт Льюис Стивенсон посетил мыс Гнева и Сольт, где встретился с Вавилоном Мраком незадолго до его смерти – и, говорят, именно Мрак, а особенно слухи, клубившиеся вокруг него, породили историю о докторе Джекиле и мистере Хайде.

– Какой он был, Пью?

– Кто, дитя?

– Вавилон Мрак.

Пью пососал трубку. Если Пью нужно было что-то обдумать, сначала это следовало всосать вместе с дымом. Он втягивал в себя слова точно так же, как другие выдувают пузыри.

– Он был столпом общества.

– А что это значит?

– Ты ведь знаешь библейскую историю о Самсоне?

– Нет, не знаю.

– Значит, образование у тебя неважное.

– Ну почему просто не рассказать одну историю, а другую не начинать?

– Потому что ни одна история не начинается сама по себе, как не родится ребенок без родителей.

– У меня не было отца.

– А теперь у тебя нет и матери.

Я заплакала, и Пью услышал меня и огорчился из-за того, что сказал, потому что коснулся моего лица и нащупал слезы.

– Есть и другая история, – сказал он. – И если расскажешь, как историю, себя, увидишь, что все не так уж плохо.

– Расскажи мне историю, и я не буду грустить. Расскажи о Вавилоне Мраке.

– Все начинается с Самсона. – Пью не собирался отступаться от своего. – Потому что Самсон был самым сильным человеком на свете, и его погубила женщина, и тогда, избитый, слепой и остриженный, как баран, он встал меж двумя каменными столбами и последние силы потратил на то, чтобы свалить их. Можно даже сказать, что Самсон был двумя столпами общества, ибо тот, кто ставит себя слишком высоко, непременно затем падает вниз, что и случилось с Мраком.

– История начинается в Бристоле в 1848 году, когда Вавилону Мраку было двадцать лет, он был богат и благороден, как любой городской джентльмен. Он был дамским угодником, хотя изучал теологию в Кембридже, и все говорили, что в свое время он женится на богатой наследнице из Колоний и займется торговлей и судоходством, как его отец.

Так и должно было случиться.

И жила в Бристоле одна красавица – ее знал весь город, потому что ни у кого больше не было таких рыжих волос и зеленых глаз. Ее отец держал лавку, и Вавилон Мрак частенько наведывался туда купить пуговиц, тесьмы, мягкие перчатки или галстук, потому что, как я уже говорил – я ведь говорил? – он был немного франтоват.

Настал день – точно, как сегодня, один в один: и солнце сияет, и город бурлит, и сам воздух словно добрая выпивка, – когда Вавилон вошел в лавку Молли и десять минут выбирал сукно себе на бриджи, а краем глаза следил за девушкой, пока она не обслужила дочь Джессопов – та покупала перчатки.

Как только лавка опустела, Вавилон кинулся к прилавку и выбрал столько тесьмы, что хватило бы оснастить целый корабль, а когда расплатился, подвинул всю груду Молли, поцеловал девушку прямо в губы и пригласил на танцы.

Она же была скромницей, а Вавилон, само собой, – самый красивый и богатый парень из всех, кто фланировал тогда по набережной. Сперва она сказала «нет», затем «да», затем снова «нет», а когда наконец сосчитали и взвесили все «да» и «нет», большинством голосов постановили, что она пойдет на танцы.

Отец его не осуждал, ведь старый Иосая не был ханжой, к тому же в те далекие времена Французской революции его первой возлюбленной была девушка с мола.

– Кто такая девушка с мола?

– Она подсобляет с сетями, с уловом, с грузами и путешественниками – в таком вот роде, а зимой соскабливает морские желуди с лодок и отмечает занозы, которые мужчины потом замажут дегтем. Ну вот, как я и сказал, эти двое могли встречаться, когда хотели, без всяких помех, так все и продолжалось, а потом, говорят – только все это пересуды и никаких доказательств, – но говорят, что Молли оказалась при ребенке, а у того не было законного отца.

– Как у меня?

– Точно.

– Ясное дело, это был Вавилон Мрак.

– Именно так все и говорили, и Молли тоже, но Мрак сказал – «нет». Сказал, что не делал ничего подобного и не мог сделать. Родные Молли просили его жениться на ней, и даже Иосая как-то отвел его в сторонку и сказал, чтобы тот не был дураком-паникером, а признал ребенка и женился на девушке. Иосая был за то, чтобы купить им уютный домик и отправить сына с глаз долой, но Мрак от всего отказался.

В сентябре он вернулся в Кембридж, а когда приехал домой на Рождество, то объявил о своем намерении войти в лоно церкви. Он был весь в сером, от щегольских жилетов и красных сапог с отворотами не осталось и следа. С прошлых дней он носил единственное – булавку с изумрудом и рубином, очень дорогую, купленную, когда сошелся с Молли О'Рурк. Точно такую же он подарил ей, на платье.

Его отец расстроился, он ни на минуту не мог поверить, что добрался до самого дна истории, но решил снести все мужественно и даже пригласил на обед епископа, чтобы выхлопотать для сына место получше.

Мрак и слушать не желал. Он собирался в Сольт.

«Сольт? – воскликнул Иосая. – Забытая богом, избитая морем скала!»

Но в камне Вавилон видел свое начало – ведь это правда, что в детстве любимым занятием у него было дождливыми вечерами листать альбом рисунков Роберта Стивенсона: фундамент, башня, комнаты смотрителя, и в особенности – призматические диаграммы самого света. Отец никогда не брал его туда, и теперь Вавилон об этом жалел. Недели в «Гагарке» точно хватило бы на всю жизнь.

– Так вот, стоял сырой, скорбный и студеный январь, когда Вавилон Мрак погрузил два дорожных сундука на клипер, идущий из Бристоля и дальше, мимо мыса Гнева.

Много доброго народу пришло поглазеть, как он отплывает, но среди них не было Молли О’Рурк, ибо как раз в это время она отправилась в Бат, чтобы там родить свое дитя.

Волны бились о борт, словно предостережение, но корабль споро отдал концы и растворился в мареве, а мы всё смотрели, как Вавилон Мрак стоит, закутавшись в черное, и взирает на свое прошлое, уплывая от него навсегда.

– Он прожил в Сольте всю свою жизнь?

– Можно сказать, да, и можно сказать, нет.

– Можно?

– Можно, смотря какую историю рассказывать.

– Расскажи!

– Я тебе вот что скажу – угадай, что нашли в ящике стола после его смерти?

– Расскажи!

– Две булавки с изумрудом и рубином. Не одну – две.

– Но как у него оказалась булавка Молли О’Рурк?

– Никто не знает.

– Вавилон Мрак убил ее!

– Ходили такие слухи, но это еще не всё…

– Что еще?

Пью наклонился ко мне, так что наши зюйдвестки соприкоснулись полями. Я чувствовала его слова на моем лице.

– Еще говорили, что Мрак так и не перестал с нею видеться. Тайно женился на ней, и они встречались в укромном месте – оба под другими именами. А однажды, когда все вышло наружу, он убил Молли и всех вокруг.

– Но почему он не женился на ней?

– Никто не знает. Историй много, да уж, но точно никто не знает. А теперь марш в постель, а я пока займусь светом.

Пью всегда говорил «займусь светом», как будто свет был его ребенком, которого нужно уложить спать. Я смотрела, как он ходит меж латунными инструментами, которые знал на ощупь, и прислушивался к щелчкам циферблатов, которые говорили ему о характере света.

– Пью?

– Иди спать.

– Как по-твоему – что случилось с ребенком?

– Кто знает? Этот ребенок родился по воле случая.

– Как я?

– Как ты.

Я тихонько улеглась в постель, а ПесДжим пристроился в ногах, потому что другого места ему не находилось. Чтобы согреться, я свернулась калачиком – колени к самому подбородку, ступни в ладошки. Я вернулась в утробу. В безопасность, когда еще не задают вопросов. Я думала о Вавилоне Мраке и о своем отце, рыжем, как селедка. Больше о нем я ничего не знала – только что он был рыжим, как я.

Ребенку, родившемуся по воле случая, легко вообразить, что Случай и есть его отец – так боги сперва наделали детей, а затем бросили их, даже не оглянувшись, но оставили один маленький подарок. Интересно, есть ли подарок и для меня? Я не представляла, где искать его или что я хочу найти, но теперь знаю, что все главные странствия начинаются именно так.

В мои обязанности помощника по хозяйству света входило:

1) Заварить чайник «Самсона Крепкого» и отнести его Пью.

2) 8 утра. Сводить ПсаДжима на прогулку.

3) 9 утра. Поджарить бекон.

4) 10 утра. Вымыть лестницу.

5) 11 утра. Снова чай.

6) Полдень. Начистить инструменты.

7) Час пополудни. Отбивная с томатным соусом.

8) 2 пополудни. Урок – История Маяков.

9) 3 пополудни. Постирать наши носки и т. п.

10) 4 пополудни. Опять чай.

11) 5 вечера. Выгулять пса и забрать продукты.

12) 6 вечера. Пью готовит ужин.

13) 7 вечера. Пью зажигает свет. Я смотрю.

14) 8 вечера. Пью рассказывает историю.

15) 9 вечера. Пью занимается светом. Иду спать.

Пункты 3, 6, 7, 8 и 14 – лучшее время дня. Я до сих пор тоскую по запаху бекона и полироли.

Пью рассказывал мне, каким был Сольт много лет назад, когда мародеры заманивали корабли прямо на скалы, чтобы украсть груз. Утомленным морякам нужна была хоть толика света, но если свет соврет – все пропало. Новые маяки построили для того, чтобы не было этой путаницы света. Некоторые зажигали гигантские костры на платформах, и они светили в открытое море, словно упавшие звезды. У других было всего двадцать пять свечей, которые мерцали в стеклянном колпаке, как в часовне святого, но эти маяки впервые нанесли на карты. Опасность и безопасность занесли в таблицы. Разверни карту, установи компас, и если твой курс верен, там будут огни. А то, что мерцает где-то еще, – приманка или западня.

Маяк – это известная точка во тьме.

– Только представь, – говорил Пью, – буря бьет тебя в правый борт, скалы грозят распороть обшивку, а спасает тебя лишь одинокий огонек. Свет гавани или сигнальный огонь – неважно, какой, ты плывешь к спасению. День настает, и ты жив.

– А я научусь налаживать свет?

– Так точно, и заниматься светом – тоже.

– Я слышу, как ты говоришь сам с собой.

– Я не разговариваю сам с собой, дитя, это я работаю. – Пью выпрямился и очень серьезно посмотрел на меня. У него были молочно-голубые глаза, как у котенка. Никто не знал, всегда ли он был слеп, но всю свою жизнь он провел либо на маяке, либо в рыбацкой лодке, и руки стали его глазами.

– Давным-давно, в 1802-м или 1892-м – дату выбери сама – большинство моряков не умели ни читать, ни писать. Офицеры-то могли читать навигационные карты, но у простых моряков был свой способ. Проплывая мимо мыса Тарберт, или скалы Белл, или мыса Гнева, они никогда не считали такие места лишь точками на карте – они их знали как истории. У каждого маяка своя история, да не одна, и если поплывешь отсюда в Америку, не встретишь ни одного маяка, у смотрителя которого для моряка не найдется истории.

В те времена моряки сходили на чужой берег, когда только могли, и вот, расположившись на ночлег и прожевав отбивную, они раскуривали трубки и потягивали ром, и если им хотелось послушать историю, ее рассказывал всегда смотритель маяка, пока его помощник или жена присматривали за светом. Эти истории передавались из уст в уста, от поколения к поколению, обходили весь морской мир и приплывали назад, порой завязанные иначе, но те же по сути. Когда смотритель расскажет свою историю, моряки расскажут свои – от других маяков. Хороший смотритель – тот, у кого историй больше, чем у моряков. Иногда устраивались состязания: морской волк выкрикивал «Ланди» или «Калф-оф-Мэн», и приходилось отвечать «Летучий Голландец» или «Двадцать слитков золота».

Пью посерьезнел и замолк, а глаза его стали далеким кораблем.

– Я могу научить тебя – да кого угодно, – для чего нужны инструменты, и свет будет вспыхивать каждые четыре секунды, как заведено, но я должен научить тебя хранить свет. Понимаешь, что это значит?

Я не понимала.

– Истории. Вот что ты должна выучить. Те, которые я знаю, и те, которых не знаю.

– Как я могу выучить те, которые ты не знаешь?

– Расскажи их сама.

А потом Пью заговорил обо всех моряках, наездниках волн, которым случалось по самую шею уйти в смерть и они нашли себе последний карман воздуха, твердя, словно молитву, одну историю.

– Неподалеку отсюда жил один человек, привязал себя к рангоуту, когда его корабль пошел ко дну, и семь дней и семь ночей таскало его по морю, а держался на плаву он, пока другие тонули, потому что рассказывал себе истории, словно помешанный, так что когда одна заканчивалась, начиналась другая. На седьмой день он рассказал все истории, которые знал, и тогда он стал рассказывать себя, словно сам был историей, с самых ранних начал и до зеленого и глубокого несчастья своего. История, что он рассказывал, была о человеке, который потерялся и нашелся, но не однажды, а много раз, пока, захлебываясь, пробивался сквозь волны. И когда опустилась ночь, он увидел свет на мысе Гнева, что горел всего неделю, но горел, и человек знал, что если станет историей этого света, наверное спасется. Из последних сил он начал грести к нему, цепляясь за рангоут, и в уме у него маяк стал сверкающей веревкой, что тянула его к себе. Он ухватился за нее, обвязал ею запястье, и в тот же миг смотритель маяка увидел его и побежал за спасательной лодкой.

Позже, когда человека принесли в «Гагарку» и он стал приходить в себя, каждому, кто желал послушать, он рассказывал то же, что рассказывал себе в те пропитанные морем дни и ночи. Другие вступали, и вскоре обнаружилось, что у каждого маяка своя история – нет, каждый маяк и был историей, и вспышки света – тоже истории, что катятся по волнам, словно отметины и ориентиры, утешение и предупреждение.

Вознесенная ветром на высокий утес,

церковь на 250 мест была почти полна – 243 души, все население Сольта.

2 февраля 1850 года Вавилон Мрак прочел свою первую проповедь.

Ее текст гласил: «Помни о скале, из которой ты высечен, и о яме, из которой выкопан»[1].

Хозяина «Гагарки» так потрясла эта проповедь и ее незабываемый текст, что он переименовал свое заведение. С этого дня и навсегда он был уже не хозяином «Гагарки», а владельцем «Скалы и Ямы». Моряки, верные себе, все равно называли постоялый двор по старинке еще добрых шестьдесят лет или даже дольше, но он был «Скалой и Ямой» и остался ею до сих пор, все с тем же привкусом заброшенности, что и всегда, – бимсом низким, в себя свернутым, сетями завешенным, подернутым солью и травой, обмоченной морем.

Потратив личные сбережения, Вавилон Мрак обзавелся прекрасным домом с садом за оградой и обустроился весьма уютно. Вскоре увидели, как он ведет серьезные религиозные беседы с единственной в городке дамой благородных кровей – кузиной герцога Аргайлского, в изгнании Кэмпбелла, небедной и без затей. Она была не красавица, но бегло читала по-немецки и знала кое-что из греков.

Они поженились в 1851-м, в год Великой выставки, и на медовый месяц Мрак повез жену в Лондон, а после он никогда не брал ее с собой, даже в Эдинбург. Куда отправлялся он верхом на вороной кобыле, никто не знал, и никто не следовал за ним.

Ночами порой случалось беспокойство: в доме священника вспыхивали все окна, там швыряли мебель и тяжелые предметы, но спросите Мрака – что делали немногие, – и он бы ответил, что душа его в опасности, и он сражался за нее, как полагается всякому.

Его жена хранила молчание, и если супруг исчезал на несколько дней, или видели, как он бродит в черном одеянии по высоким скалам, то и пускай, потому что он – служитель Господа и не признает иного суда, кроме Господнего.

Однажды Мрак оседлал свою кобылу и пропал.

Его не было месяц. Вернувшись, он стал мягче и спокойнее, только в лице его явно читалась печаль.

С тех пор месячные отлучки случались дважды в год, но никто не знал, куда он ездит, пока в «Гагарке» – то есть «Скале и Яме» – не поселился человек из Бристоля.

Опасливый, с глазами, сидящими так близко, словно они все время подсматривали друг за другом, и привычкой щелкать за беседой пальцами, очень быстро. Его звали Прайс.

Однажды в воскресенье, сходив в церковь, Прайс сидел у камина, с лицом, на котором застыло глубочайшее изумление, – и наконец из него вытянули: в Бристоле он встретил не кого иного, как Вавилона Мрака, а если это был не он, значит, кого-то пометил сам дьявол.

Прайс утверждал, что видел, как Мрак, одетый в совершенно другую одежду, навещал некий дом в окрестностях Клифтона недалеко от Бристоля. Прайс обратил на человека внимание из-за его роста – высокого, и осанки – весьма надменной. Он ни разу не видел этого человека с кем-нибудь, всегда одного, но мог бы поклясться своей татуировкой, что этот человек – Мрак Вавилон.

– Он контрабандист, – сказал кто-то из нас.

– У него любовница, – предположил другой.

– Это не наше дело, – сказал третий. – Он выполняет здесь свои обязанности и платит по счетам, причем щедро. Все остальное касается только его и Господа.

Остальные не были так уверены, но поскольку ни у кого не было денег, чтобы выследить Мрака, никто и не мог поручиться, правдива ли история Прайса. Однако тот обещал держать ухо востро и прислать весточку, если вдруг снова увидит Мрака или кого-то похожего.

– И он увидел?

– О да, еще как увидел, да только мы так и не выяснили, что затеял Мрак и зачем.

– Тебя там тогда не было, ты еще не родился.

– На мысе Гнева всегда был Пью.

– Но не тот же самый Пью.

Пью не сказал ничего. Надел радионаушники и поманил меня к окну.

– Вон «Макклауд», – сказал он.

Я навела бинокль на красивый грузовой корабль, белый на прямой линии горизонта.

– Такого корабля с призраком ты больше не увидишь.

– Что за призрак?

– Прошлое, – сказал Пью. – Двести лет назад построили бриг под названием «Макклауд», и порчи в нем было не меньше, чем парусов. Когда Королевский флот затопил его, капитан поклялся: они с кораблем когда-нибудь вернутся. Ничего не происходило, пока не построили новый «Макклауд», но в тот день, когда его спустили на воду, все на причале увидели, как из корпуса нового корабля вырастают рваные паруса и сломанный киль старого «Макклауда». Это корабль с кораблем внутри – и это факт.

– Это не факт.

– Правда чистейшей воды.

Я посмотрела на «Макклауд» – скорость, лоск, турбины. Как в этом корпусе могут дуть пассаты прошлого?

– Точно тебе говорю – как русская матрешка, – сказал Пью. – Один корабль у другого внутри, и в штормовую ночь можно увидеть, как над верхней палубой дымкой висит старый «Макклауд».

– Ты видел его?

– И видел, и плавал, – ответил Пью.

– Когда это ты побывал на новом «Макклауде»? Он заходил в Глазго?

– Я ничего не говорил о новом «Макклауде», – ответил Пью.

– Пью, тебе же не двести лет.

– Это факт, – сказал Пью, моргая, как котенок. – Точно, факт.

– Мисс Скред говорит, чтобы я не слушала твои истории.

– У нее нет дара, потому и говорит.

– Какого дара?

– Второго Зрения, данного мне в тот день, когда я ослеп.

– Что это был за день?

– Задолго до того, как ты родилась, хоть я и видел, как ты подходишь по морю.

– Ты знал, что это буду я, сама я, какая есть – я?

Пью засмеялся:

– Так же точно, как я знал Вавилона Мрака, или кто-то вроде меня знал кого-то вроде него.

Я притихла. Пью мог бы услышать, как я думаю. Он коснулся моей головы – легонько, странно, как мог только он, словно паутина.

– Это дар. Если теряешь одно, обретаешь другое.

– Мисс Скред так не говорит, мисс Скред говорит, что Жизнь – это Неотвратимые Сумерки Ночи. Она повесила у себя над очагом вышивку с этим изречением.

– Что ж, она никогда не была оптимисткой.

– А что ты видишь своим Вторым Зрением?

– Прошлое и будущее. Только настоящее – во мраке.

– Но в нем мы и живем.

– Пью там не живет, дитя. Волна разбивается, подступает другая.

– Где же настоящее?

– Для тебя, дитя, – везде, как море. Для меня море никогда не спокойно, оно всегда меняется. Я никогда не жил на суше и не могу судить о том и о сем. Я лишь могу сказать, что убывает и что происходит.

– Что убывает?

– Моя жизнь.