Читать онлайн Темное дело бесплатно

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Неудачи полиции

В 1803 году стояла прекрасная осень — одна из лучших за все первые годы того периода истории, который мы зовем Империей. Выпавшие в октябре дожди оживили луга, и еще в ноябре деревья стояли в пышном зеленом убранстве. Народ уже стал поговаривать о том, что Наполеон, недавно провозглашенный пожизненным консулом, видно, заключил с небесами союз, — в подобных слухах крылась одна из причин его неотразимого обаяния. И странное дело — стоило только в 1812 году солнцу изменить ему, как в тот же день кончились и его удачи. 15 ноября 1803 года, в четвертом часу пополудни, солнце светило ярко, словно осыпало багряной пылью вершины вековых вязов, окаймлявших в четыре ряда длинную аллею барского поместья; под его лучами поблескивали песок и газон огромной площадки, какие можно встретить в деревне, где в старину земля стоила так дешево, что люди позволяли себе роскошь занимать большие участки под парки и цветники. Воздух был до того чист, до того мягок, что все семейство вышло посидеть перед домом, словно летом. Человек в тиковой охотничьей куртке зеленого цвета, с зелеными пуговицами, в таких же штанах, обутый в башмаки на тонкой подошве и тиковые гетры, доходившие ему до колен, чистил карабин с той тщательностью, которая присуща опытным охотникам, когда они предаются этому занятию в часы досуга. Возле него не видно было ни ягдташа, ни дичи — словом, ничего такого, что говорило бы о сборах или о возвращении с охоты, и две женщины, сидевшие рядом, наблюдали за ним, едва скрывая тревогу. Каждый, кто, спрятавшись в кустарнике, наблюдал бы эту сцену, несомненно, содрогнулся бы так же, как содрогались жена и престарелая теща этого человека. Ясно, что никакой охотник не станет столь тщательно готовить оружие, чтобы убить две-три утки, и никто в департаменте Об не воспользуется для этого тяжелым нарезным карабином.

— Ты что — косулю подстрелить собираешься, Мишю? — с притворной шутливостью спросила охотника его молодая красавица жена.

Прежде чем ответить, Мишю посмотрел на свою собаку, которая грелась на солнышке, вытянув передние лапы и положив на них морду, в той грациозной позе, в какой обычно лежат охотничьи собаки. Вдруг она подняла голову и стала нюхать воздух, то глядя прямо перед собою в направлении аллеи, тянувшейся на четверть мили, то в сторону поперечной дороги, которая выходила на площадку с левой стороны.

— Не косулю, а чудовище, и ни за что не промахнусь, — ответил Мишю. Тут собака, великолепный испанский сеттер, белый в коричневых пятнах, зарычала. — Ну вот и сыщики, — сказал Мишю словно про себя. — Кишмя кишат в окрýге!

Госпожа Мишю скорбно подняла взор к небесам. Это была прекрасная белокурая женщина, сложенная как античная статуя; она была задумчива и сосредоточенна — ее, казалось, томило гнетущее, беспросветное горе. Внешний облик ее мужа мог до известной степени дать основание для тревоги обеих женщин. Законы физиогномики находятся не только в полном соответствии с характером человека, но и с его судьбой. Есть лица как бы пророческие. Если бы мы располагали точными изображениями людей, кончивших жизнь на эшафоте (а такая живая статистика была бы крайне полезна для общества), то наука, созданная Лафатером[1] и Галлем[2], безошибочно доказала бы, что форма головы у этих людей — даже невинных — отмечена некоторыми странными особенностями. Да, рок клеймит своей печатью лица тех, кому суждено умереть насильственной смертью. Именно такую печать увидел бы зоркий наблюдатель на выразительном лице человека с карабином. Мишю был толстый коротышка, порывистый и проворный, как обезьяна, хоть и обладал спокойным характером; лицо у него было белое, с красными пятнами, стянутое, как у калмыка, в комок, а рыжие вьющиеся волосы придавали ему зловещее выражение. В прозрачных желтоватых глазах его таилась, точно в глазах тигра, какая-то уходившая внутрь глубина, в которой взгляд смотрящего на него человека тонул, не находя там ни движения, ни тепла. И эти пристальные, лучистые и жестокие глаза в конце концов наводили ужас. Постоянное противоречие между неподвижностью взора и проворством тела еще больше усиливало леденящее впечатление, которое производил Мишю при первой встрече. Живость этого человека должна была служить одной-единственной мысли, подобно тому как у животных вся жизнь бездумно подчинена инстинкту. С 1793 года он отпустил рыжую бороду и носил ее веером. Даже не будь он во время террора председателем Якобинского клуба — одной этой черты его внешности было достаточно, чтобы наводить страх. Эту сократовскую курносую физиономию венчал прекрасный лоб, однако столь выпуклый, что, казалось, он нависает над лицом. Правильно поставленные уши были подвижны, как уши всегда настороженных хищников. Рот, приоткрытый, как нередко бывает у деревенских жителей, обнажал белые, словно миндаль, крепкие, но очень неровные зубы. Его белесое, а местами сизое лицо было обрамлено густыми шелковистыми бакенбардами. Волосы были спереди коротко подстрижены, но отпущены с боков и на затылке; их ярко-рыжий цвет еще сильнее подчеркивал все то причудливое и роковое, что поражало в этом лице. Короткая и жирная шея так и манила к себе меч Правосудия. В тот миг солнце заливало светом эти три фигуры, на которые временами поглядывала собака. Вся эта сцена происходила на великолепном фоне. Площадка находилась на окраине парка в гондревильском поместье — одном из самых живописных во Франции и бесспорно самом богатом в департаменте Об: густые аллеи вязов, замок, построенный по плану Мансара, парк в полторы тысячи арпанов[3], обнесенный оградою, девять больших ферм, лес, мельницы и луга. Это прямо-таки королевское поместье до революции принадлежало семье де Симезов. Ксимез — ленное владение, расположенное в Лотарингии. Фамилия Ксимез произносилась «Симез» — и в конце концов так стали ее и писать.

Огромные богатства Симезов, дворянского рода, находившегося на службе у герцогов Бургундских, восходят к тем временам, когда Гизы соперничали с Валуа. Сначала Ришелье, потом Людовик XIV вспомнили, как ревностно Симезы служили мятежному лотарингскому роду, и это послужило причиной их опалы. Тогдашний маркиз де Симез — старый бургиньонец, старый гизовец, старый участник Лиги, старый участник Фронды (он унаследовал кое-какие черты от всех этих четырех восстаний знати против короля) — удалился на покой в Сен-Синь. Изгнанный из луврского дворца, этот вельможа женился на вдове графа де Сен-Синь, отпрыска младшей ветви знаменитых де Шаржбефов, одного из самых знатных родов в старинном графстве Шампань, причем эта младшая ветвь столь же прославилась, как и старшая, а богатством даже превзошла ее. Вместо того чтобы разоряться, оставаясь при дворе, маркиз, один из состоятельнейших людей своего времени, построил гондревильский замок, скупил окружающие его поместья и присоединил к ним разные угодья — с единственной целью завести хорошую охоту. Он построил также особняк Симезов в городе Труа, неподалеку от особняка Сен-Синей. Эти два старинных дома да еще епископские палаты долгое время были единственными каменными зданиями в Труа. Поместье Симез маркиз продал герцогу Лотарингскому. В царствование Людовика XV сын маркиза промотал все сбережения и часть огромного отцовского состояния; однако впоследствии он сделался командиром эскадры, потом вице-адмиралом и своей доблестной службой искупил проказы юности. Маркиз де Симез, сын этого моряка, погиб на эшафоте в Труа и оставил двух близнецов, которые эмигрировали и находились теперь за границей, разделяя судьбу семейства Конде.

В старину, при «великом маркизе», площадка служила местом сбора охотников (основателя Гондревиля звали в семье Симезов «великим маркизом»). С 1789 года Мишю жил здесь, в охотничьем домике, стоявшем в глубине парка; домик был построен еще при Людовике XIV и назывался сен-синьским павильоном. Деревня Сен-Синь расположена на опушке Нодемского леса (Нодем — искаженное Нотр-Дам); к лесу ведет аллея вязов, та самая, на которой Куро учуял шпионов. После смерти «великого маркиза» охотничий павильон был совсем заброшен. Вице-адмирала гораздо больше привлекали море и двор, чем Шампань, а сын его предоставил домик в распоряжение Мишю.

Это изящное сооружение сложено из кирпича, а его углы, двери и окна украшены резным камнем. Со всех сторон оно окружено чугунной оградой превосходной работы, но сильно заржавевшей; за нею тянется широкий и глубокий ров, вдоль которого вздымаются могучие деревья и высится изгородь, угрожающая злоумышленникам бесчисленными шипами.

Стена парка проходит позади круглой охотничьей площадки. За нею виден широкий полумесяц обсаженного вязами откоса, а соответствующий ему полукруг внутри парка состоит из массивов экзотических деревьев. Охотничий домик находится в самом центре площадки, окаймленной двумя подковами лужаек. Мишю устроил в залах нижнего этажа конюшню, хлев, кухню и дровяной сарай. От былой роскоши осталась только прихожая, выложенная белым и черным мрамором; сюда ведет со стороны сада дверь-окно с маленькими стеклышками; такие двери еще недавно были в Версале, до того как Луи-Филипп превратил этот дворец в богадельню былой славы Франции[4]. Внутри домик разделен надвое старинной лестницей, источенной червями, но очень характерной для архитектуры того времени; она ведет в верхний этаж, где расположено пять низковатых комнат. Еще выше — просторный чердак. Сей почтенный дом увенчан высокой четырехскатной крышей с гребнем и двумя свинцовыми букетами; в крыше четыре слуховых окна, которые так любил Мансар, и был вполне прав, ибо во Франции аттик и плоские, на итальянский манер, крыши — бессмыслица, против которой восстает сам климат. Здесь Мишю устроил сеновал. Участок парка, прилегающий к этому старинному домику, выдержан весь в английском вкусе. Раньше шагах в ста отсюда находилось озеро; теперь это обыкновенный пруд, изобилующий рыбой; о его близости можно судить по легкому туману, стоявшему над деревьями, и по кваканью лягушек, жаб и прочих земноводных, любящих поболтать на закате солнца. Ветхость дома, глубокое безмолвие парка, перспектива аллеи, дальний лес, тысячи мелочей вроде изъеденной ржавчиной решетки или груды замшелого камня — все придает охотничьему домику, существующему и поныне, особую поэтичность.

В ту минуту, когда начинается эта история, Мишю сидел, облокотись на покрытую мхом каменную ограду, где лежали его картуз, платок, пороховница, отвертка, тряпки — словом, все принадлежности, необходимые для его загадочных приготовлений. Стул, на котором сидела его жена, стоял возле наружной двери павильона, над которой еще сохранился отлично изваянный герб Симезов и их благородный девиз: «Si meurs!»[5] Мать, одетая по-крестьянски, поставила свой стул перед стулом г-жи Мишю, чтобы дочь могла опереться ногами на перекладину и таким образом уберечь их от сырости.

— А где малыш? — спросил Мишю у жены.

— Бродит около пруда; его не оторвешь от всяких букашек да лягушек.

Мишю свистнул так, что можно было затрепетать. Быстрота, с какой прибежал его сын, свидетельствовала о деспотизме гондревильского управляющего. С 1789, а особенно с 1793 года Мишю стал почти полновластным хозяином этих мест. Страх, который он внушал жене, теще, слуге-подростку по имени Гоше, а также служанке Марианне, распространялся на всю округу. Пожалуй, не стоит больше медлить с объяснением причин, вызывавших подобное чувство, тем более что это в какой-то мере дополнит нравственный портрет Мишю.

Старый маркиз де Симез распродал свои имения в 1790 году; но события опередили его, и он не успел передать в надежные руки прекрасное поместье Гондревиль. Маркиз и его супруга были обвинены в сношениях с герцогом Брауншвейгским и принцем Кобургским и заключены в тюрьму; революционный трибунал в Труа, председателем которого был отец Марты, приговорил их к смертной казни. Таким образом их прекрасное имение стало достоянием государства. Во время казни маркиза и его супруги многие не без ужаса заметили среди толпы главного лесничего Гондревиля, ставшего председателем Якобинского клуба в городе Арси; он нарочно приехал в Труа, чтобы присутствовать при казни. Мишю, сын простого крестьянина, сирота, был облагодетельствован маркизой; она воспитала его у себя в замке, а затем назначила своим лесничим; поэтому даже наиболее фанатичные люди считали его своего рода Брутом, а после проявленной им неблагодарности все земляки отвернулись от него. Имение Гондревиль было куплено некиим Марионом, жителем Арси, внуком бывшего управляющего Симезов. Этот человек, занимавшийся до и после революции адвокатурой, боялся лесничего; поэтому он взял его в управляющие, назначил ему три тысячи ливров жалованья да отчисления от доходов с поместья. Мишю, известный как ярый патриот и уже слывший обладателем капитала тысяч в десять, женился на дочери кожевника из Труа, который считался апостолом революции в этом городе, где он председательствовал в местном революционном трибунале. Кожевник этот, человек твердых убеждений и характером своим походивший на Сен-Жюста[6], впоследствии оказался замешанным в заговоре Бабёфа[7] и, чтобы избежать казни, покончил жизнь самоубийством. Марта была самой красивой девушкой в Труа. Поэтому, вопреки своей скромности, она была вынуждена, по воле грозного отца, изображать богиню Свободы во время одного из республиканских празднеств. За семь лет новый владелец Гондревиля и трех раз не побывал в своем поместье. Так как его дед был управляющим у Симезов, то весь город Арси решил, что Марион действует в интересах этой семьи. Пока продолжался террор, смотритель Гондревиля — ярый патриот, зять председателя революционного трибунала в Труа, человек, обласканный Маленом (Обским), одним из депутатов этого департамента, — пользовался некоторым уважением и сознавал это. Но когда Гора[8] была разгромлена, когда тесть его лишил себя жизни, Мишю превратился в козла отпущения; все поспешили приписать и ему и тестю такие дела, к которым сам Мишю не имел никакого касательства. Лесничий возмутился людской несправедливостью, замкнулся в себе, ожесточился. Мишю стал дерзким. Однако после 18 брюмера он хранил глубокое молчание, которое является философией сильных людей; он уже не воевал с общественным мнением, довольствуясь тем, что действует; эта мудрая сдержанность привела к тому, что его стали считать хитрецом, ведь он располагал капиталом тысяч в сто, вложенным в землю. Но, во-первых, он ничего не тратил; во-вторых, это состояние он скопил вполне законным путем — как благодаря наследству, оставленному тестем, так и благодаря тем шести тысячам в год, которые Мишю получал в виде жалованья и процентов. Хотя он был уже двенадцать лет управляющим и каждый без труда мог подсчитать его сбережения, все же, когда в начале Консульства этот бывший сторонник Горы купил себе ферму за пятьдесят тысяч франков, жители Арси стали возмущаться и обвинять его в намерении вернуть себе былой вес при помощи большого состояния. К несчастью, в то самое время, когда о бывшем монтаньяре уже начали забывать, одна нелепая история, раздутая провинциальными сплетнями, вновь укрепила всеобщую уверенность в том, что это человек необычайной жестокости.

Как-то вечером, выходя из предместья Труа в обществе нескольких крестьян, среди которых был и арендатор Сен-Синя, Мишю обронил на дороге какую-то бумажку; арендатор, шедший позади других, нагнулся и подобрал ее; Мишю оборачивается, видит бумажку в руках этого человека, тут же выхватывает из-за пояса пистолет, заряжает его и грозит фермеру (а тот учился грамоте), что немедленно прострелит ему голову, если он осмелится развернуть бумагу. Движения Мишю были так проворны, так резки, голос его звучал так грозно, глаза пылали таким огнем, что все онемели от ужаса. Арендатор сен-синьской фермы, естественно, был врагом Мишю. Все состояние мадмуазель де Сен-Синь, кузины Симезов, состояло в этой единственной ферме, а жила она в своем замке Сен-Синь. Весь смысл существования мадмуазель де Сен-Синь заключался в ее двоюродных братьях-близнецах, с которыми она играла девочкой в Труа и Гондревиле. Ее единственный родной брат Жюль де Сен-Синь, эмигрировавший раньше, чем братья Симезы, был убит под Майнцем; но благодаря довольно редкой привилегии, о которой речь будет ниже, роду Сен-Синей не грозило угаснуть из-за отсутствия мужских представителей. Столкновение между Мишю и сен-синьским фермером вызвало шум во всей округе и еще сгустило тот налет таинственности, который лежал на Мишю; однако были и другие причины, делавшие его опасным в глазах окружающих. Несколько месяцев спустя после этого происшествия гражданин Марион, в сопровождении гражданина Малена, приехал в Гондревиль. Прошел слух о том, что Марион собирается продать имение этому человеку; политические события пошли Малену на пользу: первый консул, желая вознаградить Малена за услуги, оказанные им 18 брюмера, назначил его членом Государственного совета. Тут политиканы захолустного городка Арси догадались, что Марион был подставным лицом Малена, а не господ Симезов. Всесильный государственный советник был самой важной персоной в городе. Он устроил одного из своих политических единомышленников в префектуру Труа, выхлопотал освобождение от воинской повинности сыну одного из гондревильских фермеров, по имени Бовизаж, — словом, старался всем услужить. Поэтому сделка не должна была встретить никаких возражений в этих местах, где Мален был и еще теперь продолжает быть хозяином. То была заря Империи. Тот, кто в наши дни читает историю Французской революции, даже представить себе не может, какими огромными интервалами отделяла тогда человеческая мысль события, в действительности столь близкие одно от другого. Жажда спокойствия и мира, которая после этих бурных потрясений ощущалась всеми, вытеснила из памяти людей даже самые значительные события недавних лет. История быстро старела, ибо возникали все новые жгучие интересы. Поэтому никто, кроме Мишю, не вспоминал, как началось это дело; оно казалось всем вполне естественным. Марион, в свое время купивший Гондревиль за шестьсот тысяч франков ассигнациями, продал его за миллион золотом; однако Мален выложил наличные лишь за составление купчей. Гревен, старый товарищ Малена по конторе, конечно, покровительствовал этой сделке, а государственный советник отблагодарил его тем, что выхлопотал ему место нотариуса в Арси. Когда эта новость дошла до охотничьего домика, куда ее принес арендатор «Груажа» — фермы, расположенной между лесом и парком, справа от великолепной аллеи, — Мишю побледнел и вышел из дому; он стал разыскивать Мариона и наконец встретил его в одной из аллей парка; Марион был один.

— Вы продаете Гондревиль?

— Продаю, Мишю, продаю! Вашим новым хозяином будет человек весьма влиятельный. Государственный советник — друг первого консула; он приятель со всеми министрами и может быть вам, полезен.

— Вы, значит, берегли имение для него?

— Ну, это не совсем так, — ответил Марион. — В те времена я не знал, куда поместить деньги, и решил, что самое надежное вложить их в конфискованные земли; но мне неудобно оставаться владельцем поместья, принадлежавшего семье, у которой мой отец был...

— Слугою, управляющим, — резко оборвал его Мишю. — Однако вы не продадите имение Малену! Я сам хочу купить его, денег у меня хватит.

— Ты?

— Да, я; и я не шучу; я готов уплатить вам наличными восемьсот тысяч.

— Восемьсот тысяч? Да откуда же они у тебя? — удивился Марион.

— Это вас не касается, — возразил Мишю. Потом, смягчившись, добавил чуть слышно: — Мой тесть спас немало людей.

— Но ты опоздал, Мишю, дело уже сделано.

— Откажитесь от него, сударь! — воскликнул управляющий и, схватив руку своего хозяина, сжал ее словно тисками. — Меня ненавидят, вот я и хочу стать богатым и сильным; мне нужен Гондревиль! Слушайте, я жизнью не дорожу, и либо вы продадите имение мне, либо я вас застрелю...

— Дайте хоть время, чтобы отделаться от Малена, ведь это не так легко...

— Даю вам сутки. А если вы хоть словом обмолвитесь на этот счет, я снесу вам голову с плеч, как кочан капусты.

Ночью Марион и Мален уехали из замка. Марион перепугался; он рассказал государственному советнику об этой встрече и посоветовал не спускать глаз с управляющего. Марион не мог не выполнить своих обязательств и не передать имение тому, кто действительно за него заплатил, а Мишю, видимо, не в состоянии был ни понять, ни признать такой довод. К тому же услуга, которую Марион оказывал Малену, должна была стать и действительно стала источником политической карьеры Мариона и его брата. В 1806 году Мален добился назначения стряпчего Мариона первым председателем суда, а когда была учреждена должность управляющих окладными сборами, он исхлопотал эту должность в департаменте Об для брата стряпчего. Государственный советник настоял на том, чтобы Марион остался в Париже, и сообщил обо всем министру полиции, который приказал установить за Мишю наблюдение. Чтобы не толкнуть Мишю на крайности, а может, и чтобы следить за ним, Марион, невзирая на все это, не уволил его, и Мишю продолжал управлять имением под надзором арсийского нотариуса. С этого времени за Мишю, становившимся все угрюмее и задумчивей, утвердилась репутация человека, который способен даже на преступление.

Мален, будучи государственным советником (а эту должность первый консул приравнял тогда к должности министра) и являясь, кроме того, одним из составителей Кодекса, слыл в Париже лицом весьма влиятельным; он приобрел один из лучших особняков Сен-Жерменского предместья и еще до этого женился на единственной дочери Сибюэля, богатого, но сомнительной репутации коммерсанта, которого он устроил помощником Мариона в управление окладными сборами департамента Об. Поэтому он посетил Гондревиль всего-навсего один раз, вполне полагаясь на Гревена в деле защиты своих интересов. Да и чего было ему, бывшему депутату департамента Об, опасаться со стороны бывшего председателя арсийского Клуба якобинцев? Однако дурное мнение о Мишю, сложившееся в низших классах, стала под конец разделять и буржуазия; Марион, Гревен, Мален, осторожно и не вдаваясь в объяснения, начали отзываться о нем как о человеке крайне опасном. Местные власти, получившие приказ министра полиции наблюдать за управляющим, не опровергли установившегося мнения. В конце концов жители департамента Об стали удивляться: почему Мишю все-таки продолжает занимать место управляющего; но эту снисходительность Малена объясняли тем ужасом, который Мишю внушал всем окружающим. Кому теперь не будет понятна глубокая печаль, сквозившая во всем облике жены этого человека?

Прежде всего следует сказать, что Марта была воспитана матерью в духе глубокого благочестия. Как истых католичек, их обеих очень удручал образ мыслей и поведение кожевника. Марта краснела от стыда при одном воспоминании о том, как ее возили по улицам Труа в виде языческой богини. Она и замуж вышла по воле отца за Мишю, дурная слава которого все росла, а вместе с тем Марта так боялась мужа, что никогда не осмеливалась его судить. Однако она чувствовала себя любимой, и в глубине ее сердца тоже таилась самая искренняя привязанность к этому страшному человеку. Она никогда не замечала, чтобы он был несправедлив, никогда не слышала от него грубого слова — по крайней мере, по отношению к ней; наконец, он старался угадывать все ее желания. Несчастный отщепенец полагал, что он неприятен жене, и старался как можно меньше бывать дома. Марта и Мишю не доверяли друг другу и находились в состоянии так называемого вооруженного мира. Марта проводила дни в полном одиночестве и очень страдала от всеобщего недоброжелательства, которое последние семь лет тяготело над нею, ибо люди считали ее отца палачом, а мужа — предателем. В долине, справа от аллеи, стояла ферма «Белаш», которую арендовал Бовизаж, человек преданный Симезам, и Марте не раз доводилось слышать, как обитатели фермы, проходя мимо дома Мишю, говорили: «Вот Иудины хоромы!» И действительно, ее мужа прозвали в округе Иудой из-за его странного сходства с тринадцатым апостолом, — сходство, которое сам он как будто постарался дополнить внутренними своими качествами. Вот от этих-то невзгод да от постоянной смутной тревоги за будущее и стала Марта такой задумчивой и сосредоточенной. Ничто так не гнетет, как незаслуженный позор, избавиться от которого нет возможности. Художник мог бы создать прекрасную картину, изобразив эту семью отверженных, живущую в одном из красивейших уголков Шампани, пейзажи которой обычно овеяны печалью.

— Франсуа! — крикнул управляющий, чтобы сын поторопился.

Франсуа Мишю, мальчик лет десяти, чувствовал себя в парке и в лесу полным хозяином — лакомился фруктами, охотился, не знал ни забот, ни огорчений; он был единственным счастливым существом в этой семье, отделенной от окружающего мира парком и лесом, подобно тому как в нравственном смысле ее отделяло от людей всеобщее презрение.

— Собери-ка все это, — сказал Мишю, указывая сыну на вещи, лежащие на каменной ограде, — и спрячь. Смотри мне в глаза! Ты нас с мамой любишь? — Мальчик бросился к отцу, чтобы обнять его, но Мишю переставил карабин и отстранил сына. — Слушай: тебе не раз случалось болтать о том, чтó у нас тут делается, — сказал он, устремив на мальчика пристальный взгляд, подобный взгляду дикой кошки. — Так хорошенько запомни следующее: если ты будешь рассказывать даже о самых ничтожных пустяках, происходящих здесь, хотя бы Гошé, людям из Груажа или Белаша или даже Марианне, которая любит нас, — ты погубишь отца. Смотри, чтобы этого больше не было, и я прощу тебе твою прежнюю болтливость.

Мальчик расплакался.

— Не хнычь. О чем бы тебя ни спросили, на все отвечай, как крестьяне: «Не знаю». Тут в округе шныряют какие-то люди, и мне это не по душе. Ну, вот! И вы обе — вы тоже слышали? — обратился Мишю к женщинам. — Так и вы держите язык за зубами.

— Друг мой, что ты затеял?

Мишю тщательно отмерил пороху на заряд, высыпал его в ствол карабина, прислонил ружье к стенке и сказал Марте:

— Никто у меня этого карабина не видел. Заслони-ка его.

Тут Куро вскочил и яростно залаял.

— Славный, умный пес! — промолвил Мишю. — Я уверен, что это сыщики...

Человек чувствует, когда его выслеживают. Куро и Мишю, у которых, казалось, была одна душа, жили в таком же единении, в каком живет в пустыне араб со своим конем. Управляющий знал все оттенки его лая и по нему угадывал мысли собаки, точно так же как собака читала по глазам мысли хозяина, чуяла их, словно они излучались его телом.

— Ну как тебе понравится? — возмущенно прошептал Мишю, указывая жене на две зловещие личности, которые появились на боковой аллее и направлялись к охотничьему домику.

— Что это за люди? Парижане какие-то? — спросила старуха.

— Ах, вот оно что! — воскликнул Мишю. — Заслони мой карабин, — шепнул он жене, — они идут сюда.

Парижан, пересекавших площадку, художник, несомненно, счел бы типическими. На одном из них, по-видимому подчиненном, были сапоги с отворотами, спускавшимися так низко, что видны были его тощие икры и шелковые узорные чулки сомнительной чистоты. Суконные в рубчик панталоны абрикосового цвета с металлическими пуговицами были ему явно широки, они сидели мешком, а слежавшиеся складки указывали на то, что человек этот ведет сидячий образ жизни. Открытый пикейный жилет, щедро украшенный рельефной вышивкой, но застегнутый на животе только на одну пуговицу, придавал ему вид неряхи, а завитые штопором черные волосы, скрывавшие часть лба и свисавшие по бокам, усугубляли это впечатление. На поясе болтались две стальные часовые цепочки, сорочку украшала булавка с камеей в два тона — синий и белый. Коричневый фрак так и просился в карикатуру из-за длинных фалд, которые, если смотреть сзади, до такой степени напоминали хвост трески, что их так и прозвали. Мода на фраки с тресковым хвостом продержалась целых десять лет, почти столько же, сколько и империя Наполеона. Большой шейный платок с многочисленными глубокими складками позволял этому субъекту зарываться в него лицом до самого носа. Угреватая кожа, толстый и длинный кирпично-красный нос, багровые щеки, беззубый, но хищный и плотоядный рот, уши с большими золотыми серьгами, низкий лоб — всем этим чертам, казалось бы уродливо-смешным, придавали свирепость крошечные кабаньи глазки, горящие неутолимой жадностью и глумливой, почти озорной жестокостью. Эти пронырливые и колючие, голубые, как лед, и леденящие глаза можно было принять за воплощение того пресловутого глаза, который был выдуман во время Революции как грозный символ полиции. На незнакомце были черные шелковые перчатки, в руках — тросточка. Это было, по-видимому, лицо официальное, ибо в его манере держаться, в том, как он брал щепотку табаку и засовывал ее в нос, сквозила важность чиновника, хоть и второстепенного, но явно выдвигающегося человека, который по приказу свыше мгновенно мог сделаться всесильным.

Другой был одет в том же роде, но платье его было изящно и изысканно во всех мелочах, и носил его незнакомец тоже очень изящно; его «суворовские» сапоги, надетые на панталоны в обтяжку, при ходьбе поскрипывали; поверх фрака на нем был спенсер, по аристократической моде, усвоенной клишийцами и золотой молодежью и пережившей клишийцев и золотую молодежь. В те времена иные моды существовали дольше, чем политические партии, что являлось признаком анархии и что мы снова видели в 1830 году. Этому отъявленному щеголю было лет тридцать. Судя по его манерам, это был человек светский; он носил драгоценности. Воротничок сорочки доходил ему до ушей. Его фатоватый и почти что наглый вид свидетельствовал о каком-то тайном превосходстве; землистое лицо казалось совсем бескровным, во вздернутом тонком носе, напоминавшем нос покойника, было что-то язвительное, а зеленые глаза казались непроницаемыми; взгляд их говорил так же мало, как должны были мало говорить и тонкие, сжатые губы. Первый казался добродушным парнем по сравнению с этим сухим и тощим молодым человеком, рассекавшим воздух тросточкой с золотым, сверкавшим на солнце набалдашником. Первый мог собственными руками отрубить кому-нибудь голову, второй же был способен опутать сетями интриг и клеветы невинность, красоту, добродетель, хладнокровно утопить их или дать им яду. Краснощекий мог бы утешить свою жертву забавными ужимками, второй даже не улыбнулся бы. Первому — видимо, чревоугоднику и сластолюбцу — было лет сорок пять. Подобного рода люди наделены страстями, которые делают их рабами своего ремесла. Зато молодой человек казался чужд и страстей и пороков. Если он и был шпионом, то для него это была дипломатия, и работал он ради чистого искусства. Один вынашивал замысел, другой выполнял его; один был идеей, другой — формой.

— Это Гондревиль, почтенная? — спросил младший.

— Здесь не принято говорить «почтенная», — поправил его Мишю. — Мы люди без затей и еще запросто зовем друг друга «гражданами».

— Вот как, — спокойно ответил молодой человек, ничуть не смутившись.

Иной раз случается, что игроков, особенно в экарте, вдруг охватывает какая-то глубокая растерянность, если именно в ту минуту, когда им особенно везет, за их стол садится человек, поведение которого, взгляд, голос, манера тасовать карты предвещают им разгром. Оказавшись лицом к лицу с этим молодым человеком, Мишю испытал именно такого рода пророческую слабость. Его охватило предчувствие могилы, ему смутно представился эшафот; какой-то внутренний голос громко подсказал ему, что щеголь сыграет в его жизни роковую роль, хотя они пока еще ничем не связаны. Поэтому говорил он резко, ему хотелось быть грубым, и он был груб.

— Ваш хозяин — государственный советник Мален? — спросил молодой.

— Я сам себе хозяин, — отрезал Мишю.

— Скажите же, однако, сударыня, — опять спросил молодой человек, стараясь быть как можно вежливей, — мы в Гондревиле? Там нас ждет господин Мален.

— Вот парк, — ответил Мишю, указывая на открытые ворота.

— А почему вы прячете этот карабин, красавица? — игриво спросил спутник молодого человека; уже дойдя до решетки, он заметил ствол ружья.

— Ты работаешь даже в деревне! — воскликнул, улыбнувшись, младший.

Они вернулись к домику, послушные чувству смутного недоверия, и это отлично понял управляющий, хотя лица незнакомцев и хранили полную невозмутимость; невзирая на лай Куро, Марта дала им осмотреть карабин; она была уверена, что Мишю втайне замышляет что-то безрассудное, и почти радовалась, что незнакомцы оказались столь проницательными. Мишю бросил на жену взгляд, от которого она содрогнулась, взял карабин и почел нужным зарядить его пулей, тем самым как бы бросая вызов всему, что несли с собой эта встреча и инцидент с карабином; казалось, он уже не дорожит жизнью, и его жена отлично поняла, что он принял некое роковое решение.

— Видно, у вас тут завелись волки? — спросил молодой человек, обращаясь к Мишю.

— Где овцы, там всегда найдутся и волки. Ведь вы в Шампани, кругом лес; у нас водится вепрь, водится крупный и мелкий зверь, всего есть понемногу, — с насмешкой ответил Мишю.

— Готов биться об заклад, Корантен, — сказал старший незнакомец, обменявшись взглядом со своим спутником, — что это и есть мой любезный Мишю...

— Мы с вами детей не крестили, — заметил управляющий.

— Детей не крестили, но председательствовали в Якобинском клубе, гражданин, — возразил старый циник, — вы в Арси, я — в другом месте. Ты придерживаешься вежливости времен Карманьолы[9], но она теперь уж не в моде, приятель.

— Парк, кажется, очень велик, мы можем в нем заблудиться; раз вы управляющий, распорядитесь, чтобы нас проводили в замок, — сказал Корантен тоном, не допускавшим возражений.

Продолжая забивать пулю, Мишю свистнул, чтобы подозвать сына. Корантен равнодушно разглядывал Марту, зато его спутнику она явно приглянулась; однако Корантен замечал в ней признаки крайней тревоги, которые ускользали от внимания старого развратника, испуганного карабином. В столь ничтожном, но знаменательном инциденте полностью сказались эти два различных характера.

— У меня дело по ту сторону леса, — сказал управляющий, — и сам я не могу услужить вам, но мой сын проводит вас в замок. С какой стороны вы приехали в Гондревиль? Через Сен-Синь?

— У нас тоже были дела по ту сторону леса, — ответил Корантен как будто без всякой иронии.

— Франсуа, — сказал Мишю, — проводи этих господ в замок тропинками, да так, чтобы их никто не видел, им проторенные дороги не по душе. Подойди-ка сюда сначала! — добавил он, видя, что незнакомцы уже повернулись к нему спиной и удаляются, разговаривая вполголоса. Мишю схватил сына и поцеловал его почти благоговейно, с таким выражением, которое еще больше укрепило Марту в ее предчувствиях; озноб пробежал у нее по спине, и она взглянула на мать в отчаянии, но без слез, ибо не могла плакать.

— Ступай, — сказал Мишю. И он следил за мальчиком до тех пор, пока совсем не потерял его из виду. — О, опять Виолет! — заметил он. — Сегодня он уже третий раз проходит здесь. Что только творится! Перестань, Куро.

Через несколько мгновений раздался частый конский топот.

Виолет сидел на шустрой лошадке, на каких ездят крестьяне в окрестностях Парижа; под круглой широкополой шляпой лицо его, смуглое и морщинистое, казалось еще темнее. За лукавым блеском его серых глазок таилось присущее ему вероломство. Его тощие ноги в белых холщовых гетрах болтались, не упираясь в стремена; казалось, их поддерживают толстые подкованные башмаки. На нем была синяя суконная куртка, а поверх нее — полосатая черно-белая накидка. Седые волосы в завитках лежали на воротнике. Весь его наряд, серая приземистая лошадь, посадка — Виолет сидел в седле, выпятив живот и откинувшись корпусом назад, — толстая, потрескавшаяся, коричневая рука, сжимавшая дрянной, шершавый, потертый повод, — все это изобличало в нем крестьянина скаредного, чванного и самонадеянного, стремящегося захватить побольше землицы и приобретающего ее любым способом. Рот у него был такой формы, словно его прорезал ланцетом хирург; этот рот с синеватыми губами и бесчисленные морщины на щеках и на лбу придавали его физиономии какую-то неподвижность, и только контуры ее были выразительны. В этих чертах, жестких и резких, было что-то угрожающее, несмотря на смиренный вид, который напускают на себя почти все деревенские жители, чтобы скрыть свои чувства и расчеты, подобно тому как жители Востока и дикари скрывают их за невозмутимой важностью. Превратившись при помощи ряда подлостей из простого крестьянина-поденщика в арендатора «Груажа», он придерживался прежнего образа действий и после того, как добился положения, даже превзошедшего первоначальные его желания. Он радовался бедам ближнего и от всей души желал ему зла. Если Виолету представлялась возможность содействовать злу, он делал это с любовью. Он был откровенно завистлив; но он всегда держался в пределах законности, ни дать ни взять — парламентская оппозиция. Он был убежден в том, что благосостояние его зависит от разорения других, а всякого, кто стоял выше его, он считал своим личным врагом, в борьбе с которым все средства хороши. Подобные типы очень часто встречаются среди крестьян. Главной заботой Виолета было теперь добиться от Малена продления аренды — срок ее истекал через шесть лет. Завидуя богатству управляющего, Виолет пристально следил за ним; местные жители корили его за то, что он знается с семьей Мишю; но хитрый арендатор поджидал случая оказать услугу правительству или Малену, который опасался Мишю, и в награду надеялся получить согласие на продление аренды еще на двенадцать лет. С помощью гондревильского сторожа, полеобъездчика и некоторых крестьян, ходивших в лес за хворостом, Виолет был осведомлен о каждом шаге Мишю и сообщал обо всем полицейскому комиссару в Арси. Этот человек пытался завербовать и служанку Мишю, Марианну, однако потерпел неудачу; зато Виолет и его приверженцы все узнавали от Гоше, паренька, который служил работником у Мишю и пользовался доверием хозяина: он предавал Мишю за разные безделицы — за жилет, пряжки, бумажные носки, лакомства. Мальчишка, впрочем, и не подозревал, какое значение имеет его болтливость. Виолет неизменно истолковывал все поступки Мишю в дурную сторону и, строя самые нелепые предположения, придавал его действиям преступный смысл; управляющий не знал об этом, хотя и догадывался о гнусной роли, какую играет по отношению к нему арендатор; его даже забавляло дурачить Виолета.

— У вас, видно, много дел в «Белаше», коли вы опять здесь, — сказал Мишю.

— «Опять»! Это что же — упрек, господин Мишю? А вы не собираетесь ли воробьев приманивать этой дудочкой? Я и не знал, что у вас такой карабин...

— Он вырос у меня на карабиновом поле, — ответил Мишю. — Вот смотрите, как я их сею.

Управляющий прицелился в чертополох шагах в тридцати и срезал его под корень.

— И вы держите это разбойничье оружие для того, чтобы охранять хозяина? Уж не он ли вам его подарил?

— Он нарочно приехал из Парижа, чтобы мне его поднести, — ответил Мишю.

— А что ни говорите, люди много кое-чего болтают на его счет: одни уверяют, будто он попал в немилость и уходит на покой, другие, будто он сам хочет тут во всем разобраться. А в самом деле — почему он пожаловал без предупреждения, совсем как первый консул? Вы-то знали, что он едет?

— Я с ним не так близок, чтобы он поверял мне свои планы.

— Значит, вы его еще не видели?

— Я узнал о его приезде, только когда вернулся из леса, — ответил Мишю, снова заряжая ружье.

— Он послал в Арси за господином Гревеном; верно, собираются что-нибудь натрибунить...

Мален в свое время был трибуном[10].

— Если вы едете в сторону Сен-Синя, — сказал Мишю Виолету, — подвезите меня, мне как раз туда.

Виолет был слишком труслив, чтобы посадить позади себя такого силача, как Мишю; он мигом пришпорил лошадь. Иуда Арсийский вскинул ружье на плечо и помчался к аллее.

— На кого это Мишю сердится? — обратилась Марта к матери.

— С тех пор как он узнал о приезде господина Малена, он сам не свой, — ответила та. — Но становится сыро, пойдем домой.

Когда женщины уселись возле очага, они услышали лай Куро.

— А вот и Мишю! — воскликнула Марта.

Действительно, Мишю поднимался по лестнице; встревоженная Марта пошла вслед за ним в их спальню.

— Посмотри: никого нет? — взволнованно обратился он к жене.

— Никого, — ответила она. — Марианна на лугу с коровой, а Гоше...

— Где же Гоше? — переспросил он.

— Не знаю.

— Я перестал доверять этому негоднику; поднимись на чердак, осмотри его, поищи мальчишку во всех закоулках, во всем доме.

Марта вышла; вернувшись, она застала Мишю на коленях; он молился.

— Что с тобою? — спросила она в испуге.

Управляющий обнял жену за талию, привлек ее к себе, поцеловал в лоб и взволнованно сказал:

— Если мы с тобою больше не увидимся, знай, милая моя женушка, что я очень любил тебя. Следуй в точности всем моим распоряжениям, которые ты найдешь в оставленном мною письме; оно зарыто под лиственницей, вон там, возле тех деревьев, — сказал он, помолчав, и указал на дерево. — Письмо в жестяной банке. Откопай его только после моей смерти. И — что бы ни случилось, как бы люди ни были несправедливы — верь, что моя рука послужила делу правосудия божия.

Марта постепенно бледнела и стала наконец белее полотна; она пристально взглянула на мужа, глаза ее расширились от ужаса; ей хотелось заговорить, но горло у нее пересохло. Привязав к ножке кровати Куро, который завыл, как воют собаки, когда почуют беду, Мишю исчез словно призрак.

Гнев Мишю на господина Мариона имел серьезные основания, но теперь Мишю перенес его на человека, в глазах Мишю гораздо более преступного, — на Малена, секреты которого Мишю отгадал, ибо управляющий лучше чем кто-либо мог оценить по достоинству поведение государственного советника. Как политический деятель, тесть Мишю пользовался доверием Малена, когда тот благодаря стараниям Гревена был избран в Конвент в качестве представителя от департамента Об.

Пожалуй, нелишним будет рассказать о роковых обстоятельствах, столкнувших Симезов и Сен-Синей с Маленом и тяготевших над близнецами и барышней де Сен-Синь, а в еще большей мере — над Мартой и Мишю. В городе Труа особняк Сен-Синей стоял прямо напротив особняка Симезов. Чернь, страсти которой были разожжены столь же ловкими, сколь и осторожными руками, разграбила дом Симезов, извлекла из него маркиза и его жену, обвиненных в сношениях с неприятелем, и передала их национальным гвардейцам, которые отвели их в тюрьму; затем эта чернь, действовавшая последовательно, завопила: «Теперь к Сен-Синям!» Толпа не допускала мысли, что Сен-Сини могут быть неповинны в преступлении Симезов. Почтенный и мужественный маркиз де Симез, опасаясь, как бы отвага не толкнула его восемнадцатилетних сыновей на какой-нибудь безрассудный поступок, и желая их спасти, поручил юношей за несколько минут до налетевшего урагана их тетке, графине де Сен-Синь. Двое слуг, преданных семье Симезов, держали молодых людей взаперти. Старик, не желавший, чтобы его род угас, приказал в случае беды все скрыть от сыновей. Оба брата одинаково горячо любили Лорансу, которой шел тогда тринадцатый год, и были горячо любимы ею. Как случается часто с близнецами, Симезы так походили друг на друга, что мать долгое время одевала их в костюмчики разного цвета, чтобы не спутать. Родившегося первым звали Поль-Мари, младшего — Мари-Поль. Лоранса де Сен-Синь, от которой не скрыли опасность положения, прекрасно выполнила роль взрослой женщины: она уговаривала кузенов, умоляла, стерегла их до той самой минуты, пока чернь не окружила особняк Сен-Синей. Братья в один и тот же миг поняли, чтó им грозит, и обменялись взглядами, выражавшими одну и ту же мысль. Решение было принято немедленно: они вооружили своих слуг, а также слуг графини де Сень-Синь, забаррикадировали дверь и вместе с этими пятью слугами и аббатом д'Отсэром — родственником Сен-Синей — стали у окон, за притворенными ставнями. И вот восемь храбрецов открыли по толпе бешеный огонь. Каждый выстрел убивал или ранил кого-нибудь из осаждавших. Лоранса, вместо того чтобы предаваться отчаянию, с удивительным хладнокровием заряжала ружья, подавала пули и порох тем, у кого они иссякали. Графиня де Сен-Синь упала на колени.

— Что с вами, матушка? — спросила Лоранса.

— Я молюсь, — отвечала та, — и за них, и за вас!

Возвышенные слова! Их произнесла при подобных же обстоятельствах, в Испании, мать принца Мира[11]. Одиннадцать человек мгновенно были убиты и лежали на земле среди множества раненых. Такой ход событий либо охлаждает, либо еще больше распаляет чернь; она либо упорствует в своем намерении, либо отказывается от него. Передние ряды осаждавших отпрянули в ужасе; вся толпа, которая пришла сюда, чтобы убивать, грабить, резать, при виде убитых стала кричать: «Злодеи! Кровопийцы!» Более осторожные побежали за Представителем народа. Братья, узнавшие теперь о кровавых событиях этого дня, заподозрили члена Конвента в том, что он добивается гибели их семьи, и подозрение это скоро перешло в уверенность. Воодушевленные жаждой мести, они стали в воротах и зарядили ружья, намереваясь убить Малена, как только он появится. Графиня совсем потеряла голову; она уже видела на месте своего дома пепелище, а свою дочь убитой; она осуждала родственников за их героическую защиту, о которой потом целую неделю говорила вся Франция. По требованию Малена Лоранса приоткрыла ворота. Представитель народа, рассчитывая на то, что он всем внушает страх, и на слабость стоявшей перед ним девочки, вошел. Едва только он заговорил, спрашивая, по какому праву было оказано сопротивление, Лоранса перебила его:

— Как же так, сударь, вы хотите даровать Франции свободу, а не охраняете людей в их домах? Тут собираются разгромить наш дом и убить нас самих, и, по-вашему, мы не имеем права применить против силы силу?

Мален остолбенел.

— Вы, внук каменщика, который работал у великого маркиза при постройке его замка, вы допустили, чтобы наш отец был заточен в тюрьму, вы поверили клевете! — набросился на него Мари-Поль.

— Его выпустят, — ответил Мален; видя, как молодые люди судорожно сжимают в руках ружья, он решил, что ему пришел конец.

— Этому обещанию вы обязаны тем, что остались живы, — торжественно сказал Мари-Поль. — Но если оно до вечера не будет выполнено, мы сумеем вас разыскать.

— А что касается этой воющей черни, — добавила Лоранса, — то если вы не разгоните ее, первая пуля будет предназначена вам. А теперь, господин Мален, можете идти!

Мален вышел и обратился к толпе с речью; он говорил о священных правах домашнего очага, о habeas corpus[12], о неприкосновенности жилищ в Англии. Он сказал, что Закон и Народ — самодержавны, что Закон — это народ, а народ должен действовать только через Закон и сила может быть применена только Законом. Сила необходимости придала Малену красноречия, и ему удалось рассеять толпу. Но он на всю жизнь запомнил и презрение, написанное на лицах братьев, и слова барышни де Сен-Синь «можете идти». Поэтому, когда возник вопрос о продаже в качестве государственного имущества имений графа де Сен-Синя, брата Лорансы, раздел был произведен без всяких послаблений. Департаментские чиновники оставили Лорансе только замок, парк, сады да так называемую сен-синьскую ферму. Мален распорядился, чтобы за Лорансой было признано право лишь на часть имения, принадлежащую ей лично; что касается эмигранта, то все его имущество отходило к народу, особенно после того как граф поднял оружие против Республики.

Вечером, после этих бурных событий, Лоранса, страшась козней Малена и какого-нибудь предательства и опасаясь за братьев, стала так настойчиво упрашивать их уехать, что они сели на коней и пробрались к передовым отрядам прусской армии. Не успели близнецы доскакать до гондревильского леса, как особняк Сен-Синей был оцеплен; Мален явился самолично, в сопровождении вооруженной охраны, чтобы арестовать молодых наследников семьи Симезов. Он не посмел схватить ни графиню де Сен-Синь, которая лежала в сильнейшей нервной горячке, ни Лорансу — двенадцатилетнюю девочку. Слуги, опасаясь суровых нравов Республики, скрылись. На другое утро известие об оказанном сопротивлении и о бегстве юношей — как говорили, в Пруссию — облетело всю округу; перед особняком Сен-Синей собралась трехтысячная толпа, и дом был разнесен в щепки с непостижимой быстротой. Г-жу де Сен-Синь переправили в особняк Симезов, где она и скончалась от усилившейся горячки. Мишю появился на политической арене уже после этих событий, ибо маркиз и его жена провели в тюрьме около пяти месяцев. В это время представитель департамента Об куда-то уезжал по служебным делам. Но когда г-н Марион продал Гондревиль Малену, когда все уже успели позабыть о народных волнениях, Мишю до конца разгадал Малена — по крайней мере, ему казалось, что разгадал. Ибо Мален, подобно Фуше, принадлежал к тем людям, у которых столько личин и под каждой скрыты такие бездны, что люди эти в момент игры непроницаемы; их можно понять, лишь когда роль давно уже сыграна.

В важных случаях Мален неизменно советовался со своим верным другом Гревеном, арсийским нотариусом, который на расстоянии судил о вещах и людях здраво, ясно и четко. Такая привычка — сама мудрость; в ней-то и заключается сила второсортных людей. Между тем в ноябре 1803 года обстоятельства сложились для государственного советника настолько неблагоприятно, что письмо могло бы только скомпрометировать обоих друзей. Мален, ожидавший назначения в сенат, боялся назначить свидание в Париже; поэтому он покинул свой особняк и направился в Гондревиль; первому консулу он привел только одну причину для этой поездки, притом такую, которая в глазах Бонапарта могла ей придать характер служебного усердия, в то время как речь шла вовсе не об интересах государства, а о его собственных. И вот, пока Мишю, спрятавшись в парке, словно дикарь, подстерегал минуту, благоприятную для мести, дальновидный Мален, привыкший извлекать пользу из любого обстоятельства, вел своего друга на одну из лужаек английского сада — совершенно пустынную и удобную для беседы с глазу на глаз. Придерживаясь середины лужайки и говоря шепотом, друзья могли быть уверены, что на таком расстоянии их никто не услышит, даже допустить, что какой-нибудь соглядатай и притаился в кустах, чтобы подслушать их разговор; если же кто-нибудь появится, они успеют переменить разговор.

— А почему не остаться в замке? — спросил Гревен.

— Разве ты не заметил двух агентов, которых подослал ко мне префект полиции?

Хотя Фуше во время дела Пишегрю, Жоржа, Моро и Полиньяка и являлся душою консульского правительства, Министерством полиции он тогда не ведал и был простым государственным советником, как Мален.

— Эти два субъекта — две руки Фуше. Один из них — молодой щеголь, у которого лицо похоже на графин с лимонадом, на губах — кислота, а в глазах — уксус, в две недели покончил с восстанием на западе в седьмом году. Другой — детище Ленуара[13]; он единственный продолжатель великих заветов полиции. Я просил дать мне мелкого агента и в подкрепление ему — чиновника, а мне посылают этих двух молодцов. Ах, Гревен! Не сомневаюсь, что Фуше хочется заглянуть в мои карты. Вот почему я предоставил этим господам обедать в замке; пусть они все обнюхают, им не найти там ни Людовика Восемнадцатого, ни вообще чего-либо предосудительного.

— Позволь, — кому же ты играешь на руку? — заметил Гревен.

— Двойная игра всегда опасна, моя же игра — тройная, если принять во внимание, что я играю и с Фуше; он, быть может, пронюхал, что я посвящен в тайны Бурбонов.

— Ты?

— Я, — подтвердил Мален.

— Ты что же — забыл Фаврá[14]?

При этом имени советник нахмурился.

— И с каких пор? — спросил, помолчав, Гревен.

— С объявления пожизненного консульства.

— Но доказательств у него нет?

— Ни столечко, — ответил Мален, показав на кончик ногтя.

Мален в кратких словах нарисовал критическое положение, в какое Бонапарт поставил Англию, ибо ей грозила гибель от армии, расположенной в Булони; он объяснил Гревену всю важность предстоящего десанта, чего еще не понимали ни Франция, ни Европа, но уже прозревал Питт; потом обрисовал критическое положение, в которое Англия, в свою очередь, поставит Бонапарта. Могущественная коалиция — Пруссия, Австрия и Россия, — субсидируемая английским золотом, должна выставить семьсот тысяч человек. Одновременно с этим гигантский заговор внутри страны захватывал в свою сеть всю Францию и объединял сторонников Горы с шуанами, роялистами и их принцами.

— Пока было три консула, Людовику Восемнадцатому казалось, что анархия все еще продолжается и что в случае каких-нибудь волнений ему удастся взять реванш за тринадцатое вандемьера[15] и восемнадцатое фрюктидора[16], — говорил Мален. — Но пожизненное консульство разоблачило намерения Бонапарта: скоро он станет императором. Этому бывшему поручику захотелось основать новую династию, — потому речь идет уже о том, чтобы его убрать, и удар подготавливается теперь еще искуснее, чем на улице Сен-Никез[17]. Пишегрю, Жорж, Моро, герцог Энгиенский и Полиньяк с Ривьером — два друга графа д'Артуа, — все участвуют в заговоре.

— Ну и мешанина! — воскликнул Гревен.

— Втихомолку всю Францию наводнили заговорщиками; хотят начать штурм сразу со всех сторон, в ход пущены все доступные средства. Сотня непосредственных исполнителей, под командой Жоржа, должна напасть на охрану консула и на него самого.

— Ну так и выдай их.

— Вот уже два месяца, как консул, министр полиции, префект полиции и Фуше держат в своих руках часть нитей этого огромного заговора; но они еще не представляют себе его размах и пока что дают заговорщикам свободу, с тем чтобы выведать все.

— Что касается права, — заметил нотариус, — то у Бурбонов гораздо больше прав что-либо замышлять, затевать, осуществлять против Бонапарта, чем было у Бонапарта восемнадцатого брюмера, когда он посягнул на Республику, детищем которой был сам; он убивал родную мать, эти же хотят всего-навсего вернуться к себе домой. Видя, что в списки эмигрантов перестали заносить новые имена и все больше и больше имен из них исключается, что католическая церковь восстанавливается и один за другим издаются антиреволюционные законы, видя все это, принцы поняли, что возвращение их с каждым днем будет становиться все более затруднительным, чтобы не сказать невозможным. Основное препятствие к этому — Бонапарт, и они хотят это препятствие устранить, — вот и все. Потерпев поражение, заговорщики превратятся просто в разбойников; победив, они станут героями; поэтому твои колебания кажутся мне вполне естественными.

— Необходимо направить события так, — сказал Мален, — чтобы Бонапарт, в виде вызова, бросил Бурбонам голову герцога Энгиенского, подобно тому как Конвент бросил европейским монархам голову Людовика Шестнадцатого. Это сделает Бонапарта таким же участником Революции, какими являемся и мы; или же свергнуть нынешнего идола французского народа, который вот-вот станет императором, и на обломках его трона восстановить трон законного монарха. Я завишу от случая, от меткого пистолетного выстрела, от адской машины, вроде той, что была заложена на улице Сен-Никез, — нужно только, чтобы она взорвалась. Мне всего не сказали. Мне предложили в критический момент созвать Государственный совет и руководить юридической стороной реставрации Бурбонов.

— Повремени, — отозвался нотариус.

— Это невозможно. Я должен принять решение теперь же, время не терпит.

— Почему?

— Двое Симезов участвуют в заговоре; они скрываются здесь. Я должен либо распорядиться, чтобы за ними установили слежку, дать им скомпрометировать себя и затем от них избавиться, либо тайно взять их под свою защиту. Я просил, чтобы ко мне прикомандировали мелких агентов, а мне навязали первоклассных сыщиков, и они нарочно заехали в Труа, чтобы заручиться помощью жандармерии.

— Гондревиль — синица в руках, а заговор — журавль в небе, — возразил Гревен. — Ни Фуше, ни Талейран, твои соратники, в заговоре не участвуют; с ними тебе надо играть в открытую. Подумай только: все, кто отрубил голову Людовику Шестнадцатому, — члены правительства, Франция полна людей, скупивших государственные земли, а ты затеваешь возвращение тех, кто потребует у тебя вернуть Гондревиль. Если Бурбоны не дураки, им придется отменить все, что было сделано нами. Лучше скажи Бонапарту.

— Человек моего ранга не может быть доносчиком, — запальчиво возразил Мален.

— Твоего ранга? — воскликнул Гревен, улыбнувшись.

— Мне предлагают Министерство юстиции.

— Ты ослеплен, — понимаю. Значит, на мне лежит обязанность осмотреться в этих политических потемках, нюхом найти выход. Между тем нет никакой возможности предвидеть, какие события могли бы вернуть Бурбонов, если такой полководец, как Бонапарт, располагает восемьюдесятью кораблями и четырехсоттысячной армией. Самое трудное в выжидательной политике — это предугадать, когда пошатнувшаяся власть падет; а власть Бонапарта, друг мой, находится в стадии укрепления. Не Фуше ли решил тебя позондировать, чтобы выведать твои затаенные мысли и от тебя избавиться?

— Нет; в посреднике, с которым я имею дело, я не сомневаюсь. К тому же сам Фуше никогда бы не подослал ко мне этих двух обезьян: я их слишком хорошо знаю, чтобы не насторожиться.

— А меня они пугают, — сказал Гревен. — Если Фуше не сомневается в тебе, не хочет тебя испытать — зачем же он их тебе навязал? Фуше не выкинет такой штуки без причины...

— Вот это для меня очень веский довод, — воскликнул Мален, — и с этими двумя Симезами я никогда не буду спокоен; быть может, Фуше, знающий мое положение, не хочет их упустить и думает через них добраться до Конде?

— Эх, старина, при Бонапарте не будут беспокоить владельца Гондревиля.

Подняв голову, Мален увидел в густой листве липы ствол ружья.

— Я не ошибся: я слышал сухое щелканье взведенного курка, — сказал он Гревену, прячась за толстым деревом; нотариус, встревоженный внезапным движением своего друга, последовал его примеру.

— Это Мишю, — шепнул Гревен, — я вижу его рыжую бороду.

— Не надо показывать, что мы испугались, — заметил Мален; он неторопливо пошел прочь, несколько раз повторив в раздумье: «Что ему нужно от тех, кто приобрел это имение? Ведь не в тебя же он метил. Если он слышал наш разговор, придется за него взяться! Надо было бы пойти в луга. Но мне и на ум не приходило, что даже воздух может таить в себе опасность».

— На всякую старуху бывает проруха, — ответил нотариус. — Но пустяки, он был очень далеко, а мы говорили шепотом.

— Надо будет рассказать Корантену, — ответил Мален.

Несколько минут спустя Мишю вернулся домой; он был бледен, лицо его искажено.

— Что с тобой? — испуганно спросила Марта.

— Ничего, — ответил он, увидев Виолета, присутствие которого поразило его как громом.

Мишю взял стул, спокойно сел у очага и бросил в огонь какую-то бумажку, которую он вынул из жестяной коробки, — такие коробки дают солдатам для хранения документов. Заметив это, Марта вздохнула, как человек, освободившийся от тяжкого гнета; зато Виолет был сильно озадачен. Управляющий с неподражаемым хладнокровием прислонил карабин к очагу. Марианна и мать Марты пряли при свете лампы.

— Ну-ка, Франсуа, спать! — сказал отец. — Сейчас же ложись!

Он грубо схватил сына и унес его.

— Сходи в погреб, — шепнул он ему, когда вышел на лестницу, — возьми две бутылки маконского вина, отлей из них по трети и добавь коньячной настойки, которая стоит на полке; потом нацеди полбутылки белого вина и подмешай туда водки. Сделай все это половчей и поставь все три бутылки на пустой бочонок у входа в погреб. Когда я открою окошко, выйди из погреба, оседлай мою лошадь и поезжай на ней в Пото-де-Ге. Жди меня там.

— Мальчишка никогда вовремя не ложится, — сказал управляющий, возвратясь на кухню, — все хочет быть как взрослые, хочет все видеть, все слышать, все знать. Вы у меня тут весь народ перепортите, папаша Виолет.

— Господи! Господи! — воскликнул Виолет. — Что это как у вас язык развязался? Я и не знал, что вы такой речистый.

— А вы воображали, что за мной можно шпионить и я этого не замечу? Ошибаетесь, папаша Виолет. Если бы, вместо того чтобы угождать моим врагам, вы стали на мою сторону, я сделал бы для вас кое-что поважнее, чем продление аренды...

— А что такое? — насторожился жадный крестьянин, вытаращив глаза.

— Я бы продал вам по дешевке все свое добро.

— Когда надо платить, дешевки не бывает, — глубокомысленно изрек Виолет.

— Я собираюсь уехать из здешних мест и уступил бы вам ферму в Муссо, службы, посевы, скот — все гуртом за пятьдесят тысяч.

— В самом деле?

— Подходит вам?

— Черт возьми, надо еще подумать.

— Ну, давайте потолкуем... Но мне нужен задаток.

— А у меня ни гроша.

— Дайте слово.

— Это извольте.

— Скажите: кто вас сюда подослал?

— Просто я возвращался оттуда, куда ездил, и завернул к вам, повидаться.

— Возвращался пешечком? Ты что же, за дурака меня принимаешь? Врешь — так фермы моей не получишь.

— Ну... господин Гревен меня послал — вот и все. «Сходи, говорит, за Мишю, он нам нужен. А не застанешь — так подожди». Я и понял, что, значит, нынче мне надо просидеть здесь вечерок.

— А парижские франты всё еще в замке?

— Вот уж не знаю; но в гостиной там кто-то был.

— Ну, получишь ферму. Поговорим толком. Жена, сходи-ка за вином, чтобы спрыснуть наш уговор. Возьми лучшего, руссильонского, из погребов бывшего маркиза... Мы не дети, толк в вине знаем. На пустой бочке, у входа, стоят две бутылки, да прихвати еще бутылочку белого.

— Вот это дело, — сказал Виолет, никогда не пьяневший. — Выпьем!

— У вас пятьдесят тысяч спрятано под половицами в вашей комнате, на том месте, где кровать. Вы уплатите их мне через две недели после заключения купчей у Гревена...

Виолет с изумлением уставился на Мишю и побледнел.

— А-а, вздумал шпионить за отъявленным якобинцем, который имел честь председательствовать в арсийском клубе, и ты воображаешь, что он тебя не раскусит? Я не слепой, я заметил, что у тебя плиты в полу только что заделаны, я и решил, что ты вынимал их, и, уж, конечно, не для того, чтобы посеять там пшеницу. Выпьем!

Виолет был так ошеломлен, что осушил большой стакан, не обращая внимания на вкус вина: от страха у него горело в желудке, словно там было раскаленное железо; а присущая ему жадность не давала захмелеть. Он многое дал бы, чтобы очутиться дома и спрятать кубышку в другое место. Все три женщины улыбались.

— Так по рукам? — спросил Мишю, наливая ему еще стакан.

— Что ж, по рукам!

— Станешь хозяином, старый плут!

После того как они с полчаса оживленно проспорили о сроке передачи имущества, о бесконечных мелочах, как спорят крестьяне, когда заключают сделку, после множества заверений, опорожненных стаканчиков, всяческих обещаний, препирательств, бесчисленных: «Понимаешь? Вот те крест! Истинное слово! Уж я сказал — значит, твердо! Да провалиться мне на месте, если я!.. Чтоб мне ни дна ни покрышки, коли это не истинная правда!» — Виолет наконец склонился головою на стол — он был уже не навеселе, а просто мертвецки пьян; как только Мишю заметил, что у старика помутился взор, он поспешил растворить окошко.

— Где подлец Гоше? — спросил он у жены.

— Спит.

— Ты, Марианна, — обратился управляющий к своей верной служанке, — сядь у его двери и сторожи его. Вы, матушка, — сказал он, — оставайтесь внизу, следите за этим сыщиком; будьте начеку и не отпирайте двери никому, кроме одного Франсуа. Дело идет о жизни и смерти! — добавил он глухим голосом. — Для всех, живущих под моим кровом, я в эту ночь никуда не отлучался; вы должны это твердить даже на плахе. Пойдем, мать, — сказал он жене, — пойдем; обуйся, надень чепец, — скорей! Без расспросов! Я иду с тобой.

За последние три четверти часа у этого человека в движениях, во взгляде появилась деспотическая и неотразимая властность, почерпнутая из того общего, хоть и неведомого источника, откуда черпают свою непостижимую силу и великие полководцы, воодушевляя войска на полях сражений, и великие ораторы, увлекающие массы на собраниях, а также, надо сказать, и великие преступники в своих дерзких делах. Тогда какое-то необоримое влияние как бы излучается из такого человека, насыщает его слова, а жесты словно подчиняют его воле волю окружающих. Все три женщины чувствовали, что наступил некий роковой и страшный час; они не знали ничего определенного, но что-то угадывали по стремительной решимости этого человека; лицо его сверкало, черты были полны выразительности, глаза горели, как звезды; на лбу выступили капли пота, голос не раз пресекался от нетерпения и гнева. И Марта безмолвно повиновалась. Вооружившись до зубов, с ружьем на плече, Мишю юркнул в аллею, жена последовала за ним, и они быстро достигли перекрестка, где в кустах притаился Франсуа.

— Толковый малый, — сказал Мишю, увидев сына.

Это были первые произнесенные им слова. Супруги так бежали сюда, что им было не до разговоров.

— Возвращайся к дому, залезь на самое густое дерево, следи за округой, за парком, — сказал он сыну. — Мы все спим, никого в дом не пускаем, одна бабушка не спит, но она откликнется только на твой голос. Запомни, чтó я говорю, — до самых мелочей. Речь идет о жизни твоего отца и матери. Судейские ни в коем случае не должны узнать, что нас не было дома.

Когда мальчик после этих слов, сказанных ему на ухо, скользнул в лес, словно угорь в речной ил, Мишю приказал жене:

— На коня! И моли бога, чтобы он не оставил нас! Ухватись за меня покрепче! Ведь лошадь может и не выдержать!

Едва Мишю проговорил это, как лошадь, получив в бока два сильных удара ногами и сдавленная могучими коленями седока, понеслась во весь опор; животное, казалось, угадало своего хозяина; за какие-нибудь четверть часа лес остался позади. Мишю, выбиравший все время самую короткую дорогу, выехал на опушку, откуда были видны освещенные луною башни сен-синьского замка. Он привязал коня к дереву и поспешил взобраться на холмик — с него открывался вид на всю сен-синьскую долину.

Замок, на который Марта и Мишю смотрели несколько мгновений, производит среди этого ландшафта чарующее впечатление. Пусть он не замечателен ни размерами своими, ни архитектурой, все же он не лишен некоторой археологической ценности. Это старинное здание XV века построено на пригорке и опоясано широким и глубоким рвом, еще наполненным водой; оно сложено из булыжника, но ширина его стен достигает семи футов. Простота его красноречиво повествует о суровой и воинственной жизни феодальных времен. Этот поистине первобытный замок состоит из двух обширных красноватых башен, соединенных длинной вереницей жилых помещений с окнами, каменные переплеты которых напоминают грубо высеченные виноградные лозы. В замок ведет наружная лестница, построенная посередине здания; она заключена в пятиугольную башню с маленькой дверцей под остроконечной аркой. Нижний этаж, переделанный внутри при Людовике XIV, а также второй — увенчаны огромными крышами, которые прорезаны окнами с лепными фронтонами. Перед замком — широкая лужайка, на которой недавно срубили деревья. По сторонам въездного моста расположены две сторожки, в которых живут садовники; домики отделены друг от друга жиденькой и простой, по-видимому современной, оградой. Справа и слева от лужайки, разделенной пополам мощеной дорожкой, находятся конюшни, хлевы, амбары, сарай, пекарня, курятники, людские; все это помещается, как видно, в развалинах двух флигелей, некогда составлявших одно целое с нынешним замком. В стародавние времена этот замок, вероятно, был квадратным и укрепленным с четырех углов; его охраняла огромная башня со сводчатым крыльцом, у подножья которой, на месте теперешней решетки, был подъемный мост. Две толстые башни, конусообразные крыши которых сохранились, и вышка средней башни придавали всей усадьбе своеобразный вид. Колокольня такой же древней церковки возвышалась в нескольких шагах от замка и вполне гармонировала с ним. Лунный свет играл, сверкая и переливаясь, на всех его крышах и башнях. Мишю смотрел на это барское жилище с таким выражением, которое совершенно сбило с толку жену: лицо его стало спокойнее, выражало надежду и какую-то гордость. Он окинул пристальным взором горизонт, прислушался к тишине; было часов девять, лунный свет заливал опушку леса, холм же был освещен особенно ярко. Это, видимо, показалось Мишю опасным; он спустился вниз, вероятно, боясь, что его увидят. Между тем ни единый подозрительный звук не нарушал безмолвия прекрасной долины, опоясанной с этой стороны Нодемским лесом. Трепещущая, разбитая усталостью Марта с нетерпением ждала, что после столь необычной скачки наконец наступит какая-то развязка. Чему ей приходится служить? Доброму ли делу или преступлению? В эту минуту Мишю склонился к уху жены.

— Ступай к графине де Сен-Синь, скажи, что тебе необходимо переговорить с ней; когда она появится, отведи ее в сторонку. Если ты убедишься, что никто не может вас услышать, скажи ей: «Мадмуазель, жизнь ваших двоюродных братьев в опасности. Человек, который объяснит вам, как и почему, — ожидает вас». Если она испугается, если не поверит, скажи: «Они участвуют в заговоре против первого консула, а заговор раскрыт». Себя не называй, — нам ведь не доверяют.

Марта взглянула на мужа и спросила:

— Значит, ты на их стороне?

— Ну так что же? — ответил Мишю насупившись; он принял это за упрек.

— Ты не понял меня! — воскликнула Марта, схватила широкую руку мужа и бросилась перед ним на колени; она припала к его руке, целуя ее и заливая слезами.

— Беги, поплачешь потом, — сказал он и обнял ее в бурном порыве.

Когда шаги Марты совсем затихли, у этого железного человека показались слезы на глазах. Он сомневался в Марте, зная убеждения ее отца; он оберегал от нее свои тайны; но тут благородный и цельный характер жены внезапно раскрылся перед ним, так же как и величие его характера только что предстало перед нею. От чувства глубокой униженности, которое вызывается падением человека, чье имя ты носишь, Марта перешла к восторгу, внушаемому его славой; и переход этот совершился столь мгновенно, что было от чего закружиться голове. Терзаемая страшным волнением, она — как сама потом ему призналась — шла от их дома до замка словно по терниям, но теперь ей казалось, будто она вдруг вознесена на небо и пребывает там в сонме ангелов. А он-то всегда думал, что ей не дорог: ее грусть и замкнутость он принимал за недостаток любви, редко бывал дома, предоставлял ее самой себе и всю свою нежность обратил на сына; теперь же он вдруг понял, что означали слезы этой женщины: она проклинала роль, которую ей навязали ее красота и отцовская воля. И вот в самый разгар грозы счастье блеснуло перед ними, словно молния своим чудеснейшим огнем. И оно действительно промелькнуло молнией! Каждый из них думал о десяти годах взаимного непонимания, и каждый винил в этом себя одного. Мишю стоял неподвижно, опершись на карабин и положив голову на руку, в глубоком раздумье. Подобные минуты искупают все горести даже самого горестного прошлого.

В голове Марты проносились тысячи мыслей, схожих с теми, что волновали ее мужа, и сердце ее сжималось от сознания опасности, нависшей над Симезами, ибо она поняла все, даже кто эти двое парижан; лишь одного она никак не могла уразуметь: зачем мужу понадобился карабин? Она понеслась, как лань, и вскоре вышла на дорогу, ведущую к замку; вдруг ей послышались сзади мужские шаги, она вскрикнула, но широкая ладонь Мишю тотчас же закрыла ей рот.

— С холма я заметил, как вдали сверкнули серебряные галуны на шапках. Войди через брешь у рва, между конюшнями и башней Барышни; собаки на тебя не залают. Проберись в сад, кликни молодую графиню в окно, скажи, чтоб она велела оседлать лошадь да чтоб вывела ее в ров. Я буду там; но сначала я разузнаю, что замышляют парижане, и придумаю, как бы от них ускользнуть.

Опасность надвигалась с быстротой лавины, ее надо было предотвратить во что бы то ни стало, и это окрылило Марту.

Франкское имя, общее Сен-Синям и Шаржбефам, — Дюинеф. Сен-Синь стало прозвищем младшей линии Шаржбефов после того, как однажды, в отсутствие отца, пять его дочерей, все на редкость белокурые, защитили родительский замок, чего от них никак нельзя было ожидать. И вот один из первых графов Шампанских пожелал с помощью этого красивого прозвища сохранить память о знаменательном событии на все то время, пока будет существовать их род. После этого своеобразного воинского подвига все девушки в семье были преисполнены гордости, хотя, пожалуй, и не все были белокуры. Последняя из них, Лоранса, являлась, вопреки салическому закону[18], наследницей и титула, и герба, и ленных владений. Король Франции подтвердил указ графа Шампанского, по которому титул и имущество могли передаваться в этой семье и по женской линии. Следовательно, Лоранса была графиней де Сен-Синь, а будущий муж ее должен был принять ее имя и герб; на гербе этом значились в виде девиза вдохновенные слова, сказанные старшей из пяти сестер в ответ на требование сдаться: Умрем с песнею! Лоранса, достойная этих прекрасных героинь, отличалась особой белизной, которая казалась печатью судьбы. Под ее тонкой и упругой кожей просвечивали мельчайшие голубые прожилки. Пышные белокурые волосы чудесно гармонировали с ее темно-синими глазами. Все в ней пленяло. Но в этой хрупкой девушке с тонким станом и молочно-белым лицом жила душа бесстрашная, как душа мужчины, одаренного сильным характером; однако никто, даже самый проницательный наблюдатель, не разгадал бы сущности этой девушки при виде ее кроткого, слегка удлиненного лица, в профиль смутно напоминавшего профиль ягненка. Ее исключительная кротость, хоть и полная благородства, казалось, доходила до глупости овечки. «Я похожа на задумавшегося барана», — иногда говорила она шутя. Лоранса была неразговорчива и казалась не то чтобы мечтательной, но какой-то вялой. Однако стоило произойти чему-нибудь исключительному, как таившаяся в ней Юдифь сразу же пробуждалась во всем своем величии, — а таких случаев, к несчастью, в жизни Лорансы было немало. В тринадцать лет, после уже известных событий, она осталась сиротою в городе, где еще накануне высилось одно из самых замечательных зданий XVI века — особняк Сен-Синей. Господин д'Отсэр, ее родственник, назначенный ее опекуном, поспешил увезти наследницу в деревню. Этот достойный дворянин-провинциал был страшно напуган смертью своего брата, аббата д'Отсэра, которого наповал сразила пуля в ту минуту, когда, переодевшись крестьянином, он собирался бежать. Опекун не имел возможности защитить интересы своей питомицы: двое его сыновей находились в армии принцев, и каждый день, при малейшем шуме, ему чудилось, что арсийские власти идут арестовать его. Гордая тем, что она выдержала осаду и что природа наделила ее исторической белизной предков, Лоранса презирала мудрую робость старого дворянина, надломленного проносившейся бурей; она думала только о славе. И она смело повесила в убогой гостиной Сен-Синя портрет Шарлотты Кордэ[19], увенчав его гирляндой из мелких дубовых веток. При посредстве верного человека она вела переписку с близнецами, невзирая на закон, который грозил за это смертной казнью. Посланец, тоже рисковавший жизнью, доставлял ей ответы. Со времени трагедий, разыгравшихся в Труа, Лоранса жила лишь ради торжества монархии. Здраво разобравшись в характерах г-на д'Отсэра и его жены, она убедилась, что это люди безупречно честные, но слабые, и исключила их из круга своих интересов; Лоранса была слишком умна и по-настоящему добра, чтобы осуждать их за нерешительный характер; она обходилась с ними ласково, мягко, сердечно, но не посвящала их ни в одну из своих тайн. Ничто так не развивает выдержку, как необходимость постоянно скрытничать в своем семейном кругу. Достигнув совершеннолетия, Лоранса предоставила старичку д'Отсэру ведать ее делами и впредь. Лишь бы хорошо ухаживали за ее любимой лошадью, лишь бы горничная Катрина была одета со вкусом, а грум Готар опрятен, все прочее мало тревожило графиню. Ее помыслы были направлены к слишком возвышенной цели, чтобы она снисходила до таких дел, которые в иные времена, несомненно, занимали бы ее. К нарядам она была вполне равнодушна, да ведь и кузенов не было подле нее. У Лорансы была зеленая амазонка для прогулок верхом, простое платье с безрукавкой, расшитой позументом, для прогулок пешком да шелковое домашнее платье. Маленький грум Готар, ловкий и отважный пятнадцатилетний паренек, всегда сопровождал ее, а она почти не бывала дома; она охотилась на всех гондревильских угодьях, и ни арендаторы, ни Мишю никогда не возражали против этого. Она превосходно ездила верхом, а на охоте показывала чудеса ловкости. Во всей округе ее всегда, даже в годы Революции, звали просто Барышней.

Всякому, кто читал прекрасный роман «Роб Рой», несомненно, запомнился образ, создавая который Вальтер Скотт преодолел свою обычную холодность: это образ Дианы Вернон. Воспоминание о ней поможет понять Лорансу, если к чертам, присущим шотландской охотнице, вы добавите сдержанную вдохновенность Шарлотты Кордэ и в то же время исключите милую живость, которая придает Диане такое обаяние. Молодая графиня была свидетельницей смерти своей матери, убийства аббата д'Отсэра, гибели на эшафоте маркиза де Симеза и его жены, ее единственный брат умер от ран, два кузена, служившие в армии Конде, могли быть убиты в любую минуту; наконец, состояние Симезов и Сен-Синей было поглощено Революцией, притом без малейшей пользы для последней. Поэтому нам должна быть понятна постоянная сумрачность Лорансы, принявшая видимость какого-то оцепенения.

Впрочем, господин д'Отсэр проявил себя честнейшим и осведомленнейшим опекуном. В его руках Сен-Синь стал похож на ферму. Старик этот, гораздо более напоминавший рачительного землевладельца, чем рыцаря, сумел извлечь доход и из парка и из садов, которые занимали почти двести арпанов; они давали корм лошадям и пищу людям, давали и дрова. Благодаря его строжайшей экономии и помещенным в государственную ренту сбережениям, молодая графиня ко времени своего совершеннолетия оказалась обладательницей довольно крупного состояния. В 1798 году наследница располагала двадцатью тысячами франков годового дохода с государственной ренты — правда, поступавшими весьма неаккуратно — да двенадцатью тысячами франков дохода с сен-синьских земель, договоры на которые были возобновлены со значительным увеличением арендной платы. Супруги д'Отсэры уехали в деревню, располагая тремя тысячами пожизненной ренты с капитала, внесенного в контору Лафаржа: на эти уцелевшие крохи они могли жить только в Сен-Сине; поэтому Лоранса прежде всего предоставила им в пожизненное пользование флигель, который они там занимали. Супруги д'Отсэры, откладывавшие по тысяче экю в год для сыновей, стали и в отношении своей подопечной такими же скупыми, какими были к самим себе, и не баловали наследницу. Общий расход в Сен-Сине не превышал пяти тысяч франков в год. Но Лоранса, не входившая ни в какие мелочи, была всем довольна. Опекун и его жена незаметно подпали под влияние характера Лорансы, который сказывался даже в самых незначительных мелочах, и, что наблюдается довольно редко, в конце концов стали даже восхищаться этой девушкой, знакомой им еще с младенчества. Но в манерах Лорансы, в ее низком грудном голосе, в ее повелительном взгляде было что-то незаурядное, какая-то необъяснимая властность, которая всегда покоряет, даже если она только видимость, ибо глупцам пустота часто представляется глубокомыслием. Для людей рядовых глубокомыслие всегда непостижимо. Быть может, этим объясняется преклонение толпы перед всем, что ей непонятно. Супруги д'Отсэр, удивлявшиеся неизменной молчаливости и нелюдимости молодой графини, всегда ожидали от нее чего-то исключительного. Делая добро обдуманно и не поддаваясь на обман, Лоранса заслужила искреннее уважение крестьян, хоть и была аристократкой. Ее пол, семья, пережитые несчастья, необычный образ жизни — все это способствовало ее авторитету у жителей сен-синьской долины.

Иногда она в сопровождении Готара исчезала на день-два, но ни господин д'Отсэр, ни его супруга никогда не расспрашивали ее о том, куда она ездила. Заметьте, что у Лорансы не было никаких странностей. Воительница скрывалась в ней под самой женственной и хрупкой на вид оболочкой. Сердце у нее было весьма чувствительное, но образ мыслей отличался мужественной решимостью и стоической твердостью. Ее прозорливые глаза не знали, что такое слезы. Глядя на кисть ее руки, белую и нежную, с голубыми прожилками, никто не подумал бы, что эта девушка может поспорить с самым ловким кавалеристом. Эта ручка, такая мягкая, такая тонкая, владела пистолетом и ружьем не хуже опытного охотника. Вне дома Лоранса всегда носила обычную для амазонок кокетливую касторовую шляпу со спущенным зеленым вуалем; поэтому на ее нежном лице и белой шее, закрытой черным шарфом, не сказывалось слишком долгое пребывание на свежем воздухе. При Директории и в начале Консульства она могла вести такой образ жизни, не привлекая ничьего внимания; но с тех пор как государственная власть начала крепнуть, новые должностные лица — префект департамента Об, друзья Малена и сам Мален — пытались подорвать уважение к девушке, Лоранса только и помышляла о свержении Наполеона, притязания и торжество которого вызвали в ней своего рода ярость, но ярость хладнокровную и целеустремленную. Она, незаметный и неведомый враг этого человека, осененного славою, целилась в него из глуши своих долин и лесов с зловещей пристальностью; иной раз ей трудно было владеть собою; она готова была уехать отсюда и где-нибудь в окрестностях Сен-Клу или Мальмезона убить его. Осуществление этого замысла вполне оправдало бы ее привычки и образ жизни; но со времени разрыва Амьенского мирного договора она была посвящена в намерения заговорщиков, целью которых было обратить 18 брюмера против первого консула, и с тех пор подчинила свою ненависть и силы обширному и превосходно осуществлявшемуся плану; согласно последнему, Наполеону должен быть нанесен удар извне — могучей коалицией России, Австрии и Пруссии, коалицией, которую он, став императором, разгромил при Аустерлице, — и изнутри, при помощи союза людей самых различных взглядов, но объединенных общей ненавистью, причем многие из них, подобно Лорансе, обдумывали, как устранить этого человека, не останавливаясь и перед тем, что называют словом «убийство». Таким образом, эта девушка, столь хрупкая на вид и столь сильная в глазах тех, кто ее хорошо знал, служила в настоящее время верным и надежным посредником для дворян, пробравшихся на родину из Германии, чтобы принять участие в упомянутом опасном предприятии. Фуше воспользовался союзом зарейнских эмигрантов для того, чтобы запутать в их заговор герцога Энгиенского. Пребывание этого принца на территории Бадена, неподалеку от Страсбурга, впоследствии придало убедительность подозрениям Фуше. Главный вопрос — действительно ли герцог был посвящен в этот заговор, действительно ли он должен был, в случае удачи, появиться во Франции — остается тайною, относительно которой, как и относительно некоторых других, принцы из семьи Бурбонов хранили глубочайшее молчание. Но когда история этой эпохи начнет стареть и отходить в прошлое, беспристрастные историки назовут по меньшей мере неосторожностью появление герцога вблизи границы как раз в тот момент, когда должен был осуществиться грандиозный заговор, в тайну которого королевская семья была бесспорно посвящена. Ту осторожность, которую проявил Мален, удалившись для переговоров с Гревеном на лесную полянку, Лоранса вносила во все свои мельчайшие дела. Она принимала представителей, совещалась с ними либо где-нибудь на опушке Нодемского леса, либо по ту сторону сен-синьской долины, между Сезанной и Бриенной. Иной раз она, в сопровождении Готара, могла проскакать сразу пятнадцать лье, причем, когда она возвращалась в Сен-Синь, на ее свежем лице не было и тени усталости или озабоченности. Однажды она заметила в глазах у этого пастушка, тогда еще девятилетнего мальчика, то простодушное восхищение, которое у детей вызывается всем необыкновенным; она взяла его себе в конюхи и научила ухаживать за лошадьми с той особой заботливостью и вниманием, как принято у англичан. Она обнаружила в нем старательность, понятливость и полное бескорыстие; она подвергла испытанию его преданность и убедилась, что он не только смышлен, но и благороден: он не допускал мысли о награде; Лоранса занялась воспитанием этой столь еще юной души, была к нему добра, царственно добра; она привязала его к себе и сама к нему привязалась, шлифуя это полудикое создание, но не лишая его ни самобытности, ни простоты. Когда она в достаточной мере проверила его почти собачью верность, которую сама же в нем воспитала, Готар стал ее хитрым и простодушным сообщником. Крестьянский паренек, которого никому не пришло бы в голову в чем-либо подозревать, ездил до самого Нанси, и иной раз никто не замечал его отсутствия. Он прибегал ко всем уловкам, применяемым лазутчиками. Крайняя недоверчивость, к которой его приучила хозяйка, ничуть не испортила его природы. Готар обладал одновременно и хитростью женщины, и наивностью ребенка, и неусыпной настороженностью заговорщика, но все эти драгоценные качества он прятал под маской глубоко невежественного и тупого деревенского парнишки. Этот мужичок казался придурковатым, хилым и неуклюжим, но как только надо было действовать, он становился увертливым, как рыба, ускользал, как угорь, понимал, как собака, с одного взгляда чужую мысль. Его добродушное широкое лицо, круглое и красное, сонные карие глаза, волосы, подстриженные по-крестьянски, одежда, небольшой рост — все придавало ему вид десятилетнего мальчика.

Господа д'Отсэры и де Симезы при содействии своей кузины, которая следила за их передвижением от Страсбурга до Бар-сюр-Об, пробирались в сопровождении еще нескольких эмигрантов через Эльзас, Лотарингию и Шампань, в то время как другие, не менее отважные заговорщики, высадились на французскую землю у скалистых берегов Нормандии. Переодевшись рабочими, д'Отсэры и Симезы шли лесами под руководством проводников, которые в течение последних трех месяцев были выбраны Лорансой в разных департаментах среди людей, наиболее преданных Бурбонам и в то же время наименее возбуждающих подозрения. Эмигранты спали днем и пускались в путь по ночам. При каждом из них было по два преданных солдата, из которых один шел впереди как разведчик, а второй следовал сзади, чтобы в случае беды прикрыть отступление. Благодаря этим военным предосторожностям отряд смельчаков благополучно достиг Нодемского леса, где была назначена встреча. Другие двадцать семь дворян пробрались из Швейцарии и прошли через Бургундию; их вели к Парижу с такими же предосторожностями. Г-н де Ривьер рассчитывал на пятьсот человек, в том числе на сто молодых дворян, предполагаемых офицеров этого священного отряда. Господа де Полиньяк и де Ривьер, как главари, вели себя в высшей степени достойно и сохранили в полнейшей тайне имена всех тех сообщников, которые так и не были обнаружены. И теперь можно утверждать, в согласии с разоблачениями, сделанными в годы Реставрации, что Бонапарт находился в таком же неведении о нависшей над ним грозной опасности, как и Англия, которая не понимала, что ей сулит расположившаяся в Булони армия; а между тем никогда еще полицией не управляли столь умные и ловкие люди. В тот момент, когда начинается эта история, некий трус, — а такой всегда найдется среди участников любого заговора, если их круг не ограничивается немногими людьми одинаковой душевной силы, — некий заговорщик, перед лицом смерти, дал показания, хотя, к счастью, и недостаточные, чтобы определить размах заговора, но достаточно ясные в отношении его цели. Поэтому-то полиция, как Мален и сказал Гревену, дала заговорщикам возможность действовать и ограничилась наблюдением за ними, намереваясь со временем захватить сразу все разветвления заговора. Однако правительство оказалось в известной мере вынужденным поспешить с принятием решительных мер, ибо Жорж Кадудаль, человек действия, который все решал самостоятельно, скрывался тогда в Париже с двадцатью пятью шуанами, готовясь к покушению на первого консула. В замыслах Лорансы ненависть сочеталась с любовью. Ведь уничтожить Бонапарта и восстановить Бурбонов значило вновь обрести Гондревиль и вернуть кузенам их благосостояние. Этих двух чувств, из которых одно является обратной стороной другого, достаточно, — особенно в двадцать три года, — чтобы пробудить и обострить все умственные способности и все жизненные силы. Поэтому в последние два месяца Лоранса казалась обитателям Сен-Синя красивей, чем когда-либо. Щеки ее порозовели, надежда порою придавала гордое выражение ее челу; но когда по вечерам при ней читали «Газету», где сообщалось о консервативных действиях первого консула, она опускала взор, чтобы в нем не прочли скорое и непреложное падение этого врага Бурбонов. Никому в замке и в голову не приходило, что минувшей ночью молодая графиня виделась со своими кузенами. Сыновья супругов д'Отсэров провели эту ночь ни более ни менее как в спальне графини, под одним кровом с родителями, ибо Лоранса, уложив двоих д'Отсэров, отправилась, чтобы не вызывать подозрений, между часом и двумя ночи на условленное место и, встретив там кузенов, отвела их в чащу леса, где и спрятала в покинутой хижине лесника. Она была так уверена, что вновь увидится с ними, что ничем не обнаружила своей радости; ничто не выдавало в ней тревоги ожидания; словом, она сумела сдержать малейшее проявление чувства и после того, как увиделась с ними, была невозмутимо спокойна. Красавица Катрина, ее молочная сестра, и Готар, оба посвященные в эту тайну, вели себя по примеру хозяйки. Катрине было девятнадцать лет. В этом возрасте девушки, как и юноши в возрасте Готара, бывают беззаветно преданны и готовы сложить голову на плахе, не проронив ни слова. Что же касается Готара, он лишь за то, чтобы вдохнуть запах духов, которым веяло от волос и платья графини, готов был вытерпеть самую страшную пытку.

Пока Марта, предупрежденная о неминуемой гибели, с быстротою тени скользила к бреши, следуя указаниям мужа, гостиная сен-синьского замка являла самую мирную картину. Собравшиеся здесь люди были так далеки от мысли о надвигавшейся буре, что их безмятежный вид вызвал бы невольную жалость у всякого, кто знал бы их истинное положение. В высоком камине, украшенном зеркалом, на раме которого танцевали пастушки в кринолинах, пылал огромный костер, какие разводят только в замках, расположенных на окраине лесов. Возле камина, в квадратном глубоком кресле, отделанном великолепным зеленым шелком и позолотой, отдыхала молодая графиня; поза ее говорила о крайней усталости. Лоранса только в шесть часов вернулась с границы провинции Бри; она ездила туда, чтобы выполнить роль разведчика и проводника для маленького отряда из четырех дворян и благополучно привести их в убежище, где им предстояло сделать последний привал перед тем, как пробраться в Париж; когда она вернулась, супруги д'Отсэры уже кончали обедать. Она настолько проголодалась, что села за стол, как была — в забрызганной грязью амазонке и полусапожках. После обеда она почувствовала такое изнеможение, что не имела даже сил раздеться, а откинулась на спинку огромного кресла, прислонилась к ней белокурой головкой в бесчисленных локонах и, вытянув ноги, положила их на скамеечку. Пламя камина сушило брызги грязи на ее амазонке и сапожках. Ее кожаные перчатки, касторовая шляпка, зеленый шарф и хлыст лежали на столике, куда она их бросила. Она то поглядывала на старинные часы Буль, стоявшие на каминной полке между двумя канделябрами, и соображала, улеглись ли уже четверо заговорщиков, то бросала взор на ломберный стол перед камином, за которым сидели г-н д'Отсэр, его супруга и сен-синьский кюре с сестрой.

Если бы даже эти люди не были непосредственными участниками описываемой нами трагедии, они заслуживали бы внимания как представители одной из разновидностей аристократии после ее разгрома в 1793 году. С этой точки зрения описание сен-синьской гостиной имеет прелесть исторической сценки, застигнутой врасплох.

Господин д'Отсэр, которому тогда шел пятьдесят второй год, высокий, сухопарый, румяный, обладавший крепким здоровьем, мог бы показаться челозеком с сильным характером, если бы не большие темно-синие глаза, говорившие о крайнем его простодушии. Подбородок его выдавался вперед, а расстояние между носом и ртом было несоразмерно велико, и это придавало ему покорный вид, вполне соответствовавший его мирному характеру, о котором говорили и другие, даже мельчайшие черты его лица. Седые волосы, примятые шляпой, которую он почти никогда не снимал, образовали на голове нечто вроде ермолки и подчеркивали ее грушевидную форму. У него был плоский, невыразительный лоб, весь изрытый морщинами — результат деревенских трудов и постоянных треволнений. Орлиный нос придавал некоторую значительность его лицу, единственным же признаком силы служили густые, еще черные брови и яркий румянец на щеках — и этот признак не обманывал; будучи простодушен и мягок, г-н д'Отсэр все же являлся непоколебимым католиком и монархистом, и никакие соображения не могли бы заставить его отказаться от своих взглядов. Он покорно дал бы себя арестовать, не стал бы стрелять в полицейских и безропотно взошел бы на эшафот. Он не мог эмигрировать, ибо, кроме ренты в три тысячи франков, не располагал никакими средствами к жизни. Поэтому он подчинялся существующему правительству, не переставая быть верным королевской семье и желать ее восстановления; но он не стал бы компрометировать себя участием в какой-либо попытке вернуть Бурбонов. Г-н д'Отсэр принадлежал к той части роялистов, которые до конца своих дней не могли забыть, что были побиты и ограблены, — они так и остались молчаливыми и расчетливыми, озлобленными и безвольными, но неспособными ни на отречение, ни на жертву; они всегда готовы были приветствовать монархию, если она восторжествует, сохраняли верность церкви и духовенству, но от своего решения покорно выносить все унижения и горести не отступались. А это уже не убежденность, а упрямство. Действие — основа всякой партии. Неумный, но честный, скупой, как крестьянин, и вместе с тем аристократ по манерам, смелый в своих желаниях, но скромный в речах и поступках, из всего извлекающий выгоду и даже готовый стать сен-синьским мэром, г-н д'Отсэр был типичным представителем тех почтенных дворян, на лбу которых бог начертал слово mites[20]; они не препятствовали бурям Революции, пронесшимся над их головами и их дворянскими гнездами, воспрянули при Реставрации, богатые благодаря своим сбережениям и гордые своей тайной преданностью династии, а после 1830 года снова удалились в свои поместья. Его платье, очень характерное для такого рода людей, красноречиво говорило и о нем самом, и об эпохе. Г-н д'Отсэр носил широкий плащ орехового цвета, с небольшим колетом, введенный в моду последним герцогом Орлеанским после его возвращения из Англии; во время Революции такие плащи являлись чем-то промежуточным между неказистой простонародной одеждой и изящными сюртуками аристократии. Бархатный жилет в полоску и с цветочками, покрой которого напоминал жилеты Робеспьера и Сен-Жюста, оставлял на виду верхнюю часть жабо в мелких складочках, покоящегося на сорочке. Он все еще носил короткие панталоны, но они у него были из грубого синего сукна, с потемневшими стальными пряжками. Дешевые черные шелковые чулки обтягивали его тонкие, как у лани, ноги в грубых башмаках и черных суконных гетрах. Он по старинке носил муслиновый воротничок в бесчисленных складочках, скрепленный у подбородка золотою пряжкой. Таким платьем, сочетавшим в себе элементы крестьянской, революционной и аристократической одежды, этот безобидный дворянин вовсе не хотел выказать какой-то политический эклектизм, он просто-напросто подчинялся обстоятельствам.

Его жена, сорокалетняя женщина, с поблекшим лицом, рано состарившаяся от житейских невзгод, всегда словно позировала для портрета, а кружевной чепец, украшенный белыми атласными бантами, как бы подчеркивал торжественное выражение ее лица. Она еще пудрила волосы, хоть и носила белую косынку и шелковое платье цвета блошиной спинки, с гладкими рукавами и очень широкой юбкой — последний траурный наряд королевы Марии-Антуанетты. У нее был слегка вздернутый нос, острый подбородок, лицо почти треугольное, заплаканные глаза; но она «чуточку» румянилась, и это оживляло ее серые глаза. Она нюхала табак и при каждой понюшке принимала те жеманные предосторожности, которыми некогда злоупотребляли светские модницы; это была целая церемония, но все ее ужимки при этом объяснялись очень просто: у нее были красивые руки.

Аббат-францисканец по имени Гуже, бывший воспитатель двух молодых Симезов и друг аббата д'Отсэра, два года тому назад из расположения к д'Отсэрам и к молодой графине избрал себе в качестве убежища сен-синьский приход. Его сестра, мадмуазель Гуже, располагавшая рентой в семьсот франков, присоединяла эти деньги к скромному жалованью священника и вела его хозяйство. Ни церковь, ни церковный дом не были проданы ввиду их ничтожной ценности. Аббат Гуже жил в двух шагах от замка, ибо местами сад при доме священника и господский парк отделялись друг от друга только оградой. Поэтому аббат Гуже с сестрою два раза в неделю обедали в Сен-Сине и каждый вечер приходили поиграть с д'Отсэрами в карты. Лоранса же и взять карты в руки не умела. Аббат Гуже был седовласый старец с белым, как у пожилой женщины, лицом, любезной улыбкой, ласковым и вкрадчивым голосом; его приторное, немного кукольное лицо значительно выигрывало от высокого, умного лба и проницательных глаз. Он был среднего роста, хорошо сложен, всегда носил черный фрак французского покроя, серебряные пряжки на панталонах и башмаках, черные шелковые чулки, черный жилет, на который ниспадал белый воротничок, что придавало старику изящество, не нарушая притом его пастырского достоинства. Этот аббат, назначенный при Реставрации епископом Труа, благодаря своей прошлой деятельности научился разбираться в молодых людях; он понял всю силу характера Лорансы, оценил его и сразу же стал относиться к девушке с почтительностью и уважением; а это в значительной мере помогло ей занять в Сен-Сине независимое положение и подчинить своей воле строгую пожилую даму и добряка-дворянина, которых она, конечно, по заведенному обычаю, должна была во всем слушаться. Уже полгода аббат наблюдал за Лорансой с присущей священникам зоркостью, ибо они — самые проницательные люди на свете; и, даже не подозревая о том, что эта двадцатитрехлетняя девушка, в ту самую минуту, когда ее слабые ручки теребят отпоровшийся позумент амазонки, помышляет о низвержении Бонапарта, он все же догадывался, что она поглощена каким-то большим замыслом.

Мадмуазель Гуже была одной из тех старых дев, портрет которых можно набросать в двух словах, и этого вполне достаточно, чтобы их могли себе представить даже люди с самой скудной фантазией: она принадлежала к тем, кого называют дылдами. Бедняжка сознавала, что уродлива, и первая же подтрунивала над своим безобразием, обнажая при этом длинные зубы, желтые, как ее лицо, и костлявые руки. Но она была бесконечно добра и весела. Она носила чепец с лентами и накладку из волос, пресловутый казакин былых времен, широченную юбку с карманами, где вечно гремели ключи. Она еще в юности казалась сорокалетней, но, по ее словам, наверстывала упущенное и пребывала в этом возрасте уже лет двадцать. Дворянство она глубоко почитала, но, отдавая знатным людям чтó им полагалось в смысле уважения и знаков внимания, умела соблюсти и собственное достоинство.

Это общество пришлось в Сен-Сине очень кстати, ибо у г-жи д'Отсэр не было, как у ее мужа, хозяйственных забот или, как у Лорансы, той живительной ненависти, которая помогает выдерживать гнет одиночества. К тому же за последние шесть лет жизнь стала заметно легче. Католический культ был восстановлен, и это позволяло верующим выполнять религиозные обязанности, а в сельской жизни они занимают больше места, чем где бы то ни было. Супруги д'Отсэры, успокоенные консервативными действиями первого консула, могли теперь переписываться с сыновьями, знать об их судьбе, больше не дрожать за их жизнь, настаивать на том, чтобы они ходатайствовали об исключении их из списков эмигрантов и вернулись во Францию. Казначейство выплатило свою задолженность по ренте и стало производить очередные платежи в срок. К этому времени д'Отсэры располагали, кроме пожизненной ренты, еще восемью тысячами годового дохода. Старик радовался своей мудрой дальновидности: все свои сбережения — двадцать тысяч франков, равно как и деньги своей подопечной, — он поместил в государственную ренту еще до 18 брюмера, а этот переворот, как известно, вызвал повышение курса фондовых ценностей на двенадцать — восемнадцать франков.

Долгое время замок Сен-Синь оставался пустым, запущенным и разоренным. Пока бушевали революционные бури, осмотрительный опекун сознательно воздерживался от каких-либо починок; но после Амьенского мира он совершил поездку в Труа и привез оттуда остатки обстановки двух особняков, выкупленные им у старьевщиков. Тогда-то благодаря его заботам и была обставлена гостиная замка. Пышные шелковые занавеси с зелеными цветами по белому фону, висевшие раньше в особняке Симезов, теперь украшали шесть окон гостиной, где сидели в тот вечер вышеупомянутые лица. Эта огромная комната была вся отделана резным деревом в виде панно, обрамленных точеным багетом и выкрашенных в серый цвет двух оттенков. Четыре двери были расписаны в духе эпохи Людовика XV сценками, исполненными в серых тонах различных оттенков. Заботливый опекун разыскал в Труа золоченые кронштейны, кресло, обитое зеленым шелком, хрустальную люстру, ломберный стол с инкрустациями и другие предметы, которые могли послужить восстановлению Сен-Синя в прежнем виде. В 1792 году вся обстановка замка была расхищена, ибо разгром особняков в городах нашел свой отклик и в деревне. Каждый раз, как старик ездил в Труа, он возвращался с какими-нибудь реликвиями былого великолепия: то это был прекрасный ковер, вроде лежавшего сейчас на паркетном полу гостиной, то часть столового сервиза или отдельные предметы из старинного саксонского и севрского фарфора. Полгода тому назад он решился откопать сен-синьское серебро, спрятанное поваром в его домике на самой окраине одного из обширных предместий Труа.

Этот преданный слуга, по имени Дюрие, и его жена навсегда связали свою судьбу с судьбой их молодой госпожи. Дюрие выполнял в замке самые различные обязанности, а жена его была ключницей. Дюрие взял себе в помощницы на кухню сестру Катрины; она изучала под его руководством кулинарное искусство и обещала стать превосходной поварихой. Если прибавить к ним старика садовника с женой, их сына, работавшего поденно, и дочь, служившую коровницей, — то вот и вся челядь замка. Полгода назад жена Дюрие тайком заказала для сына садовника и для Готара ливреи геральдических цветов графов де Сен-Синей. Хотя хозяин и разбранил ее за эту неосторожность, она была счастлива, что в день святого Лорана, в именины Барышни, обед был подан почти как прежде. Постепенное восстановление былого, требовавшее не малых трудов, безмерно радовало господ д'Отсэров и супругов Дюрие. Лоранса посмеивалась над всем этим и называла ребячеством. Но старик д'Отсэр не забывал и о существенном: он восстанавливал строения, подправлял ограды, сажал деревья всюду, где только было возможно, и старался извлечь пользу из каждого клочка земли. Поэтому вся сен-синьская долина считала его своего рода чудодеем по части земледелия. Он ухитрился отхлопотать сто арпанов спорной земли, не проданной в свое время, а присоединенной к общинным владениям; он превратил эту землю в луга, посеяв кормовые травы, и обсадил их тополями, которые за шесть лет выросли на диво. Он намеревался выкупить и кое-какие другие участки и извлечь доход из всех призамковых строений, заведя вторую ферму, которой мечтал управлять самолично.

Итак, последние два года обитатели замка были почти что счастливы. Г-н д'Отсэр уходил из дому чуть свет, наблюдал за рабочими, которые были заняты у него круглый год; затем возвращался к завтраку, а после завтрака садился на крестьянскую лошадку и, словно сторож, объезжал имение; вторично он являлся к обеду, вечера проводил за партией бостона. У каждого из обитателей замка были свои занятия, жизнь текла размеренно, словно в монастыре. Только Лоранса нарушала эту размеренность своими внезапными поездками, своими частыми отлучками, всем тем, что г-жа д'Отсэр называла ее причудами. Однако в Сен-Сине существовало два политических направления, находились и поводы для разногласий. Во-первых, Дюрие и его жена ревновали Готара и Катрину, которые стояли ближе к молодой хозяйке, кумиру всего дома. Во-вторых, супруги д'Отсэр, поддерживаемые мадмуазель Гуже и аббатом, желали, чтобы их сыновья, равно как и близнецы Симезы, вернулись на родину и приобщились к радостям безмятежной жизни в замке, вместо того чтобы влачить жалкое существование на чужбине. Лоранса осуждала столь малодушную готовность пойти на сделку, она была представительницей роялизма чистого, воинствующего и непреклонного. А четверо стариков не желали подвергать испытаниям ту счастливую жизнь и тот клочок земли, которые они отвоевали у бурного потока революции, и старались внушить Лорансе свои поистине мудрые взгляды, догадываясь, что она в немалой степени влияет на решение молодых д'Отсэров и Симезов не возвращаться во Францию. Бедных стариков ужасало гордое презрение их воспитанницы к этим чаяниям, и они справедливо опасались с ее стороны какой-нибудь, как они говорили, «выходки». Эти разногласия обнаружились со времени взрыва адской машины на улице Сен-Никез — первого покушения роялистов на победителя при Маренго, после того как он отказался от переговоров с Бурбонами. Воображая, что покушение организовано республиканцами, д'Отсэры почитали счастьем, что Бонапарт избежал опасности. А Лоранса плакала от бешенства, когда узнала, что первый консул уцелел. Ее отчаяние взяло верх над обычной скрытностью, и она стала укорять бога за то, что он предал потомков Людовика Святого.

— Если бы я взялась за дело, — воскликнула она, — я не промахнулась бы! Разве мы не вправе применять против узурпатора любое оружие? — обратилась она к аббату Гуже, заметив, что ее слова вызвали у всех присутствующих глубокое недоумение.

— Дитя мое, — ответил аббат, — философы весьма рьяно нападали на церковь, порицая ее за то, что некогда она отстаивала наше право обращать против узурпаторов то самое оружие, которым те пользовались, добиваясь своей цели; ныне же церковь слишком многим обязана господину первому консулу, чтобы не оберегать его и не охранять от последствий этого учения, которое к тому же принадлежит иезуитам.

— Значит, церковь покидает нас! — мрачно отозвалась девушка.

С того дня, всякий раз как четыре старика заводили речь о том, что надо покориться Провидению, графиня покидала гостиную. Последнее время кюре, более искусный, чем опекун, стал не столько вдаваться в принципиальные рассуждения, сколько выставлять материальные преимущества консульского правления, и не столько для того, чтобы убедить графиню, сколько, чтобы поймать в ее взоре выражение, по которому можно было бы разгадать ее планы. Постоянные отлучки Готара, участившиеся поездки Лорансы и озабоченность, омрачавшая в последние дни ее лицо, наконец, тысячи мелочей, которые среди тишины и спокойствия сен-синьской жизни не могли пройти незамеченными, особенно для насторожившихся д'Отсэров, аббата Гуже и обоих Дюрие, — все это пробудило опасения покорившихся роялистов. Но так как никаких особых событий не происходило, а в политической сфере пока господствовало полное спокойствие, то жизнь маленького замка снова вернулась в свою мирную колею. Все считали, что отлучки графини вызваны ее увлечением охотой.

Можно представить себе, какая глубокая тишина царила в тот вечер около десяти часов в парке, во дворах, в окрестностях сен-синьского замка, где природа и люди слились в такой гармонии, где всюду ощущался глубочайший мир и возвращалось прежнее изобилие, где добрый и разумный дворянин надеялся склонить свою опекаемую к покорности, показывая ей благие плоды такого поведения. Собравшиеся здесь сторонники монархии продолжали играть в бостон, игру, которая под легковесной формой распространяла по всей Франции идеи независимости, ибо она была придумана в честь американских повстанцев, а термины ее напоминали о борьбе, поощрявшейся Людовиком XV. Объявляя «независимость» или «разорение», игроки украдкой наблюдали за Лорансой, а она, сраженная усталостью, заснула с насмешливой улыбкой на губах: ведь когда она взглянула на мирное общество, сидевшее за столиком, ее последняя мысль была о том, что два сына д'Отсэров провели минувшую ночь под этим же кровом, и достаточно было бы заикнуться об этом, чтобы привести игроков в страшное смятение. А какая девушка в двадцать три года не преисполнилась бы гордости, сознавая себя вершительницею людских судеб, и не почувствовала бы легкого сострадания к тем, кто настолько слабее ее?

— Маркиза уснула, — сказал аббат, — я еще никогда не видел ее такой уставшей.

— Дюрие говорит, что она совсем загнала свою лошадь, — ответила г-жа д'Отсэр. — А ружьем и не пользовалась, полка совсем чистая, значит, Лоранса не охотилась.

— Фу-ты, пропасть, тут что-то неладное, — возразил кюре.

— Бросьте! — воскликнула мадмуазель Гуже. — Когда я была в ее возрасте и стала понимать, что мне суждено остаться в девушках, я еще не так носилась, не так себя изнуряла. Я вполне понимаю, что графиня может рыскать по всей округе, вовсе и не помышляя о дичи. Скоро уже двенадцать лет, как она не видела своих кузенов, а ведь она их любит. Да на ее месте, будь я такой молодой и красивой, я не задумываясь слетала бы в Германию. Вот бедняжку, может быть, и тянет к границе.

— Какая вы прыткая, мадмуазель Гуже, — пошутил кюре.

— Но ведь я вижу, — возразила она, — что поведение девушки вас тревожит, поэтому я вам и объясняю, в чем тут дело.

— Кузены ее вернутся, она будет богатой, вот она и угомонится, — добродушно заключил г-н д'Отсэр.

— Дай-то бог! — воскликнула пожилая дама, беря в руки золотую табакерку, которая, после объявления пожизненного консульства, вновь извлечена была на свет.

— А у нас новость, — обратился старик д'Отсэр к кюре. — Мален вчера приехал в Гондревиль.

— Мален! — вскричала Лоранса, очнувшись при этом имени от глубокого сна.

— Да, — сказал кюре, — но сегодня в ночь он уезжает обратно, и все ломают себе голову насчет того, с какою же целью он совершил столь стремительное путешествие.

— Этот человек — злой гений наших двух семей, — сказала Лоранса.

Молодая графиня только что видела во сне кузенов и д'Отсэров; им грозила какая-то беда. Она представила себе опасности, которые подстерегают их в Париже, ее взгляд померк и стал неподвижен; она порывисто встала и, не сказав ни слова, удалилась к себе наверх. Она занимала одну из парадных комнат, а рядом, в башенке, выходившей в сторону леса, были гардеробная и молельня. Как только Лоранса ушла из гостиной, на дворе залаяли собаки, у калитки кто-то позвонил, и вскоре в гостиной появился взволнованный Дюрие:

— Мэр пришел. Опять что-то стряслось.

Мэр, бывший доезжачий Симезов, изредка посещал замок, и д'Отсэры, по тактическим соображениям, оказывали ему уважение, которым он чрезвычайно дорожил. Этот человек, по имени Гулар, был женат на богатой торговке из Труа, владевшей имением в сен-синьской общине; Гулар прибавил к этому имению угодья, ранее принадлежавшие богатому монастырю Валь-де-Пре; на эту покупку он истратил все свои сбережения. Гулар поселился в обширном монастыре, расположенном в четверти мили от замка, и стал, таким образом, владельцем жилища, почти столь же великолепного, как Гондревиль. Они с женой жили там, словно две крысы в соборе.

— Гулар, ты нагулял себе жирок, — сказала ему, смеясь, Барышня, увидя его впервые в Сен-Сине.

Несмотря на то что он был крайне предан Революции и что графиня всегда принимала его очень холодно, мэр питал к Сен-Синям и Симезам неискоренимое почтение. Поэтому он закрывал глаза на все, что творилось в замке. Закрывать глаза, по его понятиям, значило не видеть, что стены гостиной увешаны портретами Людовика XVI, Марии-Антуанетты, их августейших детей, брата короля, графа д'Артуа, Казалеса, Шарлотты Кордэ; не находить ничего дурного в том, что в его присутствии поносят Революцию, насмехаются над пятью членами Директории и над всеми мероприятиями того времени. Как и многие выскочки, он, нажив себе состояние, вновь проникся благоговением к старинным родам и старался поддерживать с ними связи; а особое положение Гулара, порожденное этими обстоятельствами, было тотчас же использовано двумя неизвестными, профессию которых так скоро разгадал Мишю и которые, прежде чем отправиться в Гондревиль, обследовали все окрестности.

Перад, хранитель достохвальных традиций дореволюционного сыска, и Корантен, маг шпионажа, приехали с тайным поручением. Мален не ошибался, приписывая этим мастерам по части трагических шуток двойственную роль; поэтому небесполезно, пожалуй, показать голову, для которой они служили руками. Когда Бонапарт сделался первым консулом, во главе полиции стоял Фуше. Революция открыто и с полным основанием создала особое Министерство полиции. Однако, возвратясь после победы при Маренго, Бонапарт учредил еще префектуру полиции и начальником ее назначил Дюбуа, а Фуше назначил членом Государственного совета, причем его преемником по Министерству полиции стал бывший член Конвента Кошон, впоследствии граф де Лапаран. Фуше, считавший, что Министерство полиции — из всех министерств самое главное в правительстве, намечающем широкие преобразования и избравшем твердый политический курс, воспринял эти перемещения как опалу или, по крайней мере, как признак недоверия. После истории с адской машиной и раскрытия заговора, о котором здесь идет речь, Наполеон вернул Фуше Министерство полиции, так как убедился в непревзойденных качествах этого великого государственного деятеля. Однако позднее, устрашившись способностей, проявленных Фуше в его отсутствие, во время вальхернского дела[21], император передал это министерство герцогу де Ровиго, а герцога Отрантского назначил правителем Иллирийских провинций, что было равносильно ссылке.

Своеобразная гениальность, столь ужаснувшая Наполеона, обнаружилась у Фуше не сразу. Этот незаметный член Конвента, один из самых выдающихся и непонятых людей своего времени, сложился и вырос в бурях Революции. При Директории он достиг тех вершин, с которых люди глубокого ума получают возможность предвидеть будущее, основываясь на опыте прошлого; а затем вдруг, — подобно посредственным актерам, которые под влиянием какой-то внезапно вспыхнувшей искры становятся гениальными, — проявил поразительную изворотливость во время молниеносного переворота 18 брюмера. Этот бледнолицый человек, воспитанный в духе монашеской сдержанности, посвященный в тайны монтаньяров, к которым он принадлежал, и в тайны роялистов, к которым в конце концов примкнул, долго и незаметно изучал людей, их нравы и борьбу интересов на политической арене; он проник в замыслы Бонапарта, давал ему полезные советы и ценные сведения. Довольствуясь тем, что он доказал свою ловкость и полезность, Фуше поостерегся раскрыть себя до конца, он хотел остаться у кормила правления; однако двойственное отношение к нему Наполеона вернуло ему политическую свободу. Неблагодарность или, вернее, недоверие, проявленное императором после вальхернского дела, в достаточной мере объясняет поведение этого человека, который, к несчастью для себя, не был аристократом и только подражал князю Талейрану. В то время ни прежние, ни новые его коллеги и не подозревали всей широты его таланта — чисто административного и, в глубоком смысле слова, государственного, — так был велик его дар почти неправдоподобной проницательности и безошибочного предвидения. Конечно, нынче для всякого беспристрастного историка ясно, что одною из тысячи причин, вызвавших падение Наполеона, которым он, впрочем, искупил все свои грехи, было его непомерное самолюбие. Недоверчивый монарх относился чрезвычайно ревниво к своей еще молодой власти, и это сказывалось в его поступках не меньше, чем его затаенная ненависть к тем талантливым людям, которых он получил как драгоценное наследие от Революции и с помощью которых мог бы составить правительство, способное осуществлять все его замыслы. Наполеон относился недоверчиво не только к Талейрану и Фуше; беда узурпаторов заключается в том, что их врагами становятся и те, кто им помог завладеть короной, и те, у кого они ее отняли. Наполеону так и не удалось убедить в своей суверенности ни людей, бывших его начальниками или равными ему, ни тех, кто стоял за право; никто поэтому не считал себя связанным принесенной ему присягой. Мален, как человек заурядный, неспособный ни оценить мрачный талант Фуше, ни уберечься от его проницательности, сам себя погубил, словно бабочка, летящая на пламя, когда явился к Фуше и конфиденциально попросил прислать в Гондревиль сыщиков, ибо он, мол, надеется кое-что там разведать относительно заговора. Фуше, не смущая своего друга расспросами, удивился: зачем это Мален едет в Гондревиль, почему не сообщит немедленно, тут же в Париже, имеющиеся у него сведения? Бывший ораторианец, привыкший к обманам и отлично знавший, что многие члены Конвента ведут двойную игру, задал себе вопрос: «От кого же Мален может что-либо узнать, если мы сами пока еще почти ничего не знаем?» И Фуше пришел к выводу, что Мален, видимо, в какой-то мере сам причастен к заговору, но таится и выжидает. Однако Фуше ни слова не сказал первому консулу об этих подозрениях. Он предпочел сделать Малена своим орудием, чем погубить его. Фуше всегда старался сохранить про себя значительную часть разгаданных им тайн и благодаря этому приобретал над людьми гораздо бóльшую власть, чем сам Бонапарт. Подобное двуличие послужило одним из поводов для недовольства Наполеона своим министром. Фуше были известны махинации Малена, которые дали ему возможность завладеть поместьем Гондревиль, а теперь вынуждали не спускать глаз с господ де Симезов. Симезы служили в армии Конде, мадмуазель де Сен-Синь доводилась им двоюродной сестрой; следовательно, они могли скрываться где-то поблизости и быть связаны с заговором, а их участие свидетельствовало бы и об участии семьи Конде, которой они были так преданны. Г-н де Талейран и Фуше считали чрезвычайно важным выяснить эту весьма туманную сторону заговора 1803 года, Фуше, с обычной быстротой и проницательностью, принял в соображение все эти обстоятельства. Но Мален, Талейран и Фуше были связаны между собою особыми узами, и это вынуждало последнего действовать крайне осторожно; в то же время ему хотелось узнать как можно точнее внутреннее расположение гондревильского замка. Корантен был беззаветно предан Фуше, как господин де Ла Бенардьер — князю Талейрану, как Генц — господину Меттерниху, Дендас — Питту, Дюрок — Наполеону, Шавиньи — кардиналу Ришелье. Корантен являлся не советчиком, а холопом этого министра, тайным Тристаном этого Людовика XI в миниатюре; поэтому Фуше, естественно, оставил его в Министерстве полиции, чтобы иметь там своего человека. Ходили слухи, будто он состоит с Фуше в родстве, но в родстве такого рода, о котором говорить не принято, и Фуше щедро вознаграждал его каждый раз, когда пользовался его услугами. Корантен подружился с Перадом, старым выучеником последнего королевского начальника полиции; тем не менее у него были тайны от Перада. Фуше приказал Корантену обследовать гондревильский замок, запечатлеть в памяти его план и разузнать обо всех имеющихся в нем тайниках.

— Нам это может пригодиться, — заметил бывший министр, совсем как Наполеон, приказавший своим генералам внимательно осмотреть поле битвы под Аустерлицем, до которого он намеревался отступать.

Корантену было, кроме того, поручено наблюдать за Маленом, выяснить, насколько он влиятелен в округе, приглядеться к людям, с которыми он поддерживает связь. Фуше не сомневался, что Симезы находятся где-то в этих местах. Ловко выследив этих двух офицеров, любимцев принца Конде, Перад и Корантен могли добыть ценные сведения о разветвлении заговора по сю сторону Рейна. Как бы то ни было, Корантен получил деньги, указания и агентов, с помощью которых можно было бы окружить замок и обшарить всю местность, от Нодемского леса до Парижа. Фуше предписал им величайшую осторожность, а обыск в Сен-Сине разрешил произвести лишь в том случае, если от Малена будут получены неопровержимые данные. Наконец, он поставил Корантена в известность относительно загадочного управляющего, за которым уже три года ведутся наблюдения. Корантен пришел к тому же выводу, что и его начальник: «Мален осведомлен о заговоре! Но почем знать, — подумал он, — не участвует ли в нем и сам Фуше?»

Корантен, прибывший в Труа раньше Малена, вошел в сношения с начальником местной жандармерии и отобрал себе наиболее смышленых людей, поставив во главе их толкового капитана. Корантен предупредил капитана, что местом сбора назначается гондревильский замок, велел выслать к ночи пикет из двенадцати жандармов и расставить их в четырех разных пунктах сен-синьской долины на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы не вызвать лишних толков. Эти четыре пикета должны были образовать вокруг сен-синьского замка квадрат, который надлежало постепенно сжимать. Предоставив Корантену хозяйничать в замке во время своего совещания с Гревеном, Мален тем самым дал ему возможность выполнить часть поручения Фуше. По возвращении из парка государственный советник с такой уверенностью сказал Корантену, что Симезы и д'Отсэры находятся где-то здесь, что агенты отослали капитана, который, к счастью для молодых дворян, проехал через лес по большой дороге; а в это время Мишю спаивал своего соглядатая Виолета. Государственный советник начал с того, что рассказал Пераду и Корантену о засаде, из которой ему удалось ускользнуть. В ответ на это парижане передали ему историю с карабином, и Гревен послал Виолета в охотничий домик, чтобы разузнать, что там происходит. Корантен посоветовал нотариусу увести своего друга, государственного советника, для большей безопасности к себе в Арси и предоставить ему там ночлег. Итак, в то время как Мишю бросился в лес и поспешил в Сен-Синь, Перад с Корантеном выехали из Гондревиля в убогом плетеном кабриолете, запряженном почтовой клячею; кабриолетом правил арсийский вахмистр, один из самых хитрых местных жандармов, рекомендованный начальником жандармерии в Труа.

— Лучший способ их захватить — это предупредить их об этом, — говорил Перад Корантену. — Они будут ошеломлены, сделают попытку уничтожить документы или бежать, а в это время мы и нагрянем. Отряд жандармов постепенно окружит замок, и из этой сети никто не вырвется.

— Лучше всего послать к ним мэра, — посоветовал вахмистр, — он человек услужливый, зла им не желает, и они поверят ему.

Гулар уже собирался ложиться спать, когда Корантен, приказавший остановить кабриолет в соседней роще, явился к нему и конфиденциально сообщил, что через несколько минут правительственный чиновник прикажет ему, Гулару, оцепить сен-синьский замок, чтобы захватить господ д'Отсэров и Симезов; Корантен добавил, что в случае, если молодым дворянам уже удалось скрыться, необходимо выяснить, ночевали ли они в замке прошлую ночь, ознакомиться с перепиской мадмуазель де Сен-Синь, а возможно, и арестовать как хозяев замка, так и слуг.

— У мадмуазель де Сен-Синь, — добавил Корантен, — видимо, есть влиятельные покровители, потому что мне дано тайное указание предупредить ее об этом посещении и сделать все возможное, чтобы ее спасти, не компрометируя себя. Там, на месте, я уже не буду хозяином положения, ведь я не один. Поэтому скорее бегите в замок.

Появление мэра в столь поздний час тем более удивило игроков, что вид у него был крайне растерянный.

— Где графиня? — спросил он.

— Она ложится спать, — ответила г-жа д'Отсэр.

Мэр недоверчиво прислушался к звукам, доносившимся со второго этажа.

— Что с вами сегодня, Гулар? — спросила его г-жа д'Отсэр.

Гулар был в полном недоумении, видя на лицах присутствующих то детски простодушное выражение, которое можно встретить у людей любого возраста. При виде этой безмятежности и невинной партии в бостон, прерванной его появлением, он не мог постичь, на чем основаны подозрения парижской полиции. А в эту минуту Лоранса, стоя на коленях, горячо молилась об успехе заговора. Она призывала господа помочь, споспешествовать убийцам Бонапарта и спасти их. Она благоговейно взывала к богу, чтобы он низверг этого рокового человека. Ее прекрасная, девственная и непорочная душа горела фанатизмом, воодушевлявшим таких людей, как Гармодий, Юдифь, Жак Клеман, Анкастрем, Шарлотта Кордэ, Лимоелан. Тем временем Катрина стелила постель, а Готар затворял ставни, и Марте, которая подошла к окнам Лорансы и стала кидать в них камешки, легко было привлечь к себе внимание.

— Барышня, есть новости, — сказал Готар, заметив незнакомку.

— Тише! — прошептала Марта. — Выйдите ко мне, мне надо кое-что вам сказать.

Готар очутился в саду быстрее птички, спорхнувшей с дерева на землю.

— Через несколько минут жандармы оцепят замок, — сказала она Готару. — Скорее оседлай лошадь Барышни, — да потише, не шуми, — и выведи ее через брешь ко рву, между этой башней и конюшнями.

Тут Марта вздрогнула, увидев в двух шагах от себя Лорансу, которая поспешила вслед за Готаром.

— Что случилось? — просто спросила Лоранса; она казалась совсем спокойной.

— Заговор против первого консула раскрыт, — ответила Марта на ухо молодой графине, — мой муж, заботясь о спасении ваших братьев, прислал меня за вами, чтобы вы пришли переговорить с ним.

Лоранса немного отступила и пристально вгляделась в лицо Марты.

— А кто вы? — спросила она.

— Я Марта Мишю.

— Не понимаю, что вам от меня нужно, — холодно ответила мадмуазель де Сен-Синь.

— Перестаньте! Вы их погубите! Пойдемте, — во имя Симезов! — прошептала Марта, падая на колени и протягивая к ней руки. — У вас нет никаких бумаг, ничего, что могло бы выдать вас? С холма в лесу мой муж сейчас заметил, как блеснули галуны и ружья... Это жандармы.

Готар поспешил на чердак; оттуда он разглядел вдалеке мундиры и уловил среди глубокого деревенского безмолвия топот лошадей; он опрометью бросился в конюшню и оседлал кобылу молодой хозяйки, а Катрина, по его указанию, мигом обернула ее копыта тряпками.

— Куда же мне ехать? — спросила Лоранса у Марты, взгляд и слова которой поразили ее своей неподдельной искренностью.

— К пролому! — ответила та, увлекая за собою Лорансу. — Мой муж там, это честнейший человек. Теперь вы узнаете, какая цена такому Иуде.

Катрина стремительно вошла в гостиную, схватила барышнин хлыст, перчатки, шляпу, вуаль и вышла. Ее внезапное появление и неожиданные действия были столь красноречивым подтверждением слов мэра, что г-жа д'Отсэр и аббат Гуже переглянулись, и их взгляды выражали одну и ту же страшную мысль: «Прощай, все наше счастье! Лоранса участвует в заговоре, она погубила своих братьев и д'Отсэров».

— Что вы такое говорите? — переспросил д'Отсэр у Гулара.

— Да, замок оцеплен, к вам сейчас явятся с обыском. Если ваши сыновья здесь — помогите им спастись... и господам Симезам тоже.

— Мои сыновья здесь? — воскликнула изумленная г-жа д'Отсэр.

— Мы никого не видели, — возразил г-н д'Отсэр.

— Тем лучше, — сказал Гулар. — Но я слишком предан семействам Сен-Синей и Симезов, чтобы относиться спокойно к грозящей им беде. Выслушайте меня внимательно. Если у вас есть какие-нибудь компрометирующие документы...

— Документы? — повторил дворянин.

— Да, если они у вас есть, — сожгите их, — продолжал мэр, —а я покуда отвлеку агентов.

Гулару хотелось, чтобы и роялистские овцы были целы, и республиканские волки сыты; поэтому он поспешил выйти, и как раз в эту минуту бешено залаяли собаки.

— Теперь вы уже не успеете, они идут, — сказал кюре, — Но надо предупредить графиню. Где она?

— Наверное, Катрина прибежала за ее хлыстом, перчатками и шляпой не для того, чтобы молиться на них, — заметила мадмуазель Гуже.

Гулар попытался на несколько минут задержать двух агентов и пространно стал им рассказывать о полнейшем неведении обитателей сен-синьского замка.

— Вы не знаете этих людей, — сказал Перад, рассмеявшись Гулару в лицо.

И тогда эти два слащаво-зловещих человека вошли в дом в сопровождении вахмистра и еще одного жандарма. При виде их мирные игроки в бостон оледенели от ужаса, они замерли на своих местах, ошеломленные таким вторжением вооруженной силы. С лужайки доносились конский топот и шум, поднятый жандармами, которых было человек десять.

— Здесь недостает только мадмуазель де Сен-Синь, — сказал Корантен.

— Но она, вероятно, спит... она у себя в комнате, — ответил г-н д'Отсэр.

— Пойдемте со мной, сударыни, — сказал Корантен, устремляясь в переднюю, а оттуда — на лестницу; мадмуазель Гуже и г-жа д'Отсэр последовали за ним. — Положитесь на меня, — продолжал Корантен, склонившись к уху старой дамы, — я ваш сторонник. Это я послал к вам мэра. Остерегайтесь моего спутника и доверьтесь мне, я вас всех спасу.

— А о чем идет речь? — спросила мадмуазель Гуже.

— О жизни и смерти. Неужели вы не понимаете? — ответил Корантен.

Госпожа д'Отсэр лишилась чувств. К великому изумлению мадмуазель Гуже и великому разочарованию Корантена, комната Лорансы оказалась пустой. Уверенный, что никто не мог проскользнуть в долину ни из замка, ни из парка, так как все выходы охранялись, Корантен распорядился, чтобы в каждой комнате поставили по жандарму и обыскали дома и конюшни, а сам снова спустился в гостиную, куда в страшном смятении поспешили Дюрие, его жена и вся прислуга. Синие глазки Перада зорко наблюдали за лицами собравшихся, сам же он среди всеобщей сумятицы оставался холодным и невозмутимым. Когда Корантен один вернулся в гостиную (мадмуазель Гуже оказывала помощь г-же д'Отсэр), снаружи раздался конский топот и детский плач. Всадники въезжали в маленькую калитку. Вслед за тем в гостиной среди взволнованных домочадцев появился вахмистр; он подталкивал перед собою Готара, у которого были связаны руки, и Катрину; указывая на них агентам, он заявил:

— Вот пойманные. Этот паршивец скакал верхом, он хотел удрать.

— Болван! — шепнул Корантен оторопевшему вахмистру. — Зачем же ты не дал ему уехать? Мы бы выследили его и кое-что узнали.

Готар решил прикинуться дурачком и бессмысленно заревел. Катрина держалась так простодушно, у нее был такой невинный вид, что многоопытному сыщику пришлось задуматься. Сравнив друг с другом этих подростков, вглядевшись в глуповатого на вид пожилого дворянина, которого он принял за хитреца, и в умного кюре, перебиравшего фишки, в растерянных слуг и в чету Дюрие, старый ученик Ленуара подошел к Корантену и сказал ему на ухо:

— Перед нами вовсе не простачки!

В ответ Корантен показал ему взглядом на ломберный стол, а потом добавил:

— Они играли в бостон! Хозяйке дома стелили постель, а она скрылась; мы застигли их врасплох и теперь можем припереть к стене!

Пролом в ограде никогда не делается зря, а всегда имеет определенное назначение. Вот при каких обстоятельствах и ради чего была пробита брешь между конюшнями и башней, которая теперь носит название Барышниной. Едва обосновавшись в Сен-Сине, деловитый д'Отсэр превратил длинный овраг, по которому в замковый ров стекала вода из леса, в дорогу, причем она отделяла друг от друга два больших участка земли, также принадлежавших замку; сделал он это только ради того, чтобы обсадить эту новую дорогу обнаруженной им в питомнике сотней ореховых деревьев. За одиннадцать лет деревья стали довольно пышными и почти совсем скрыли ее, а она и без того была зажата откосами оврага в шесть футов высотой; дорогой этой можно было выйти в недавно купленный лесок, занимавший тридцать арпанов. Когда в замке вновь появились обитатели, они предпочли выходить на проселок через ров, вместо того чтобы идти в обход, так как проселок тянулся вдоль ограды парка, огибая ее. Проходя через брешь, люди невольно расширяли ее с обеих сторон и относились к этому вполне безразлично, ибо в XIX веке рвы стали совершенно бесполезны, и опекун не раз поговаривал о том, чтобы извлечь из этого рва какую-нибудь пользу. Стена постепенно разрушалась, и осыпавшиеся камни, земля и гравий в конце концов почти совсем завалили ров. Так образовалось своего рода шоссе, которое вода затопляла только во время сильных дождей. Однако, несмотря на осыпи, — а им содействовали все, в том числе и сама графиня, — спуск здесь все же был довольно крут, так что провести лошадь, а тем более заставить ее подняться на проселочную дорогу, было нелегко; но лошади в минуты опасности, как видно, понимают мысли своих хозяев.

Пока молодая графиня колебалась и требовала от Марты объяснений, Мишю, следивший с холма за передвижением жандармов, разгадал план, задуманный шпионами, и, видя, что никто не идет, уже начал отчаиваться в успехе. Один жандармский пикет пробирался вдоль ограды парка, причем люди шли цепью на некотором расстоянии друг от друга так, чтобы можно было переговариваться и обмениваться взглядами, прислушиваясь вместе с тем к малейшим звукам и наблюдая за ничтожнейшими событиями. Мишю лежал на животе и, ухом припав к земле, прислушивался и, как индеец, определял по силе звука, сколько еще времени остается в его распоряжении. «Я опоздал, — думал он. — Ну и поплатится же за это Виолет! Долго он не пьянел! Что же теперь делать?» Ему было слышно, как пикет, выехавший из леса на дорогу, пробирается вдоль ограды навстречу другому пикету, который едет по проселку. «Еще минут пять-шесть», — подумал он. В это мгновение появилась графиня; Мишю схватил ее своей мощной рукой и толкнул на дорогу, окаймленную густой порослью.

— Идите все прямо! Веди ее на то место, где осталась моя лошадь, — сказал он жене. — Да не забывайте, что у жандармов чуткий слух.

Увидев Катрину, которая принесла хлыст, перчатки и шляпу, а главное увидев кобылу Готара, Мишю, соображавший в беде изумительно быстро, решил разыграть жандармов так же, как он разыграл Виолета. Готару каким-то чудом удалось провести кобылу через ров.

— И копыта обернул тряпками! Вот молодчина! — воскликнул управляющий, обнимая Готара.

Мишю подвел кобылу к хозяйке и взял перчатки, шляпу, хлыст.

— Ты парень сметливый и меня поймешь! — продолжал он. — Заставь и свою лошадь вскарабкаться сюда, садись на нее без седла, сделай вид, будто спасаешься от погони, скачи во весь опор через поля по направлению к ферме и замани туда жандармов. Тащи за собою весь пикет, который вон там расположился, — добавил он, поясняя свою мысль жестом и указывая, какой дорогой ехать.

— А ты, дочка, вот что... — обратился он к Катрине. — Сюда едут еще жандармы по дороге из Сен-Синя в Гондревиль; так ты поспеши в другую сторону и отвлеки их от замка. Словом, устройте так, чтобы на дороге в ложбине нам никто не помешал.

Катрина и сметливый мальчишка, которому предстояло проявить в этом деле столько ума и сообразительности, в точности выполнили указанные маневры, и оба патруля были вполне уверены, что гонятся за спасающейся дичью. Обманчивый лунный свет не позволял рассмотреть ни рост, ни одежду, ни число преследуемых, даже не видно было, мужчины это или женщины. За ними гнались в силу ложной аксиомы: «Раз человек убегает, надо его задержать!» Нелепость этой аксиомы в области высшей полицейской деятельности только что была внушительно разъяснена вахмистру Корантеном. Мишю действовал правильно в расчете на инстинкт жандармов и благодаря этому смог добраться до лесу вскоре после того, как Марта привела графиню на условленное место.

— Беги домой, — сказал он Марте. — Парижане, вероятно, охраняют лес; оставаться здесь опасно. А нам во что бы то ни стало надо сохранить свободу действий.

Мишю отвязал свою лошадь и попросил графиню следовать за ним.

— Я дальше не пойду, — сказала Лоранса, — пока вы мне не докажете, что действуете в моих интересах. Ведь как-никак вы — Мишю.

— Барышня, — ласково ответил он, — я объясню вам свое поведение в двух словах. Хотя господа де Симезы и не знают этого, но я — хранитель их богатств. Я получил на этот счет указания от их покойного отца и покойной дорогой матушки, моей благодетельницы. Поэтому я и прикидывался ярым якобинцем, чтобы быть полезным моим молодым хозяевам; к сожалению, я начал действовать слишком поздно и потому не смог спасти стариков. — Здесь голос Мишю дрогнул. — С тех пор как молодые господа уехали, я переправлял им деньги, чтобы они могли жить прилично.

— Через банкирский дом Брейнтмайера в Страсбурге? — спросила она.

— Да, барышня; а этот банк ведет дела с господином Жирелем из Труа, роялистом, который ради спасения своего имущества прикидывался, подобно мне, якобинцем. Та бумажка, которую подобрал ваш арендатор однажды вечером в пригороде Труа, касалась именно этого дела и могла всех нас погубить, и в ту минуту моя жизнь принадлежала уже не мне, а им, — понимаете? Купить Гондревиль я не смог. В моем положении с меня за это сняли бы голову, ибо потребовали бы объяснений — откуда у меня столько золота. Я предпочел выкупить поместье немного погодя. Но негодяй Марион оказался подставным лицом другого негодяя — Малена. И все-таки Гондревиль вернется в руки законных владельцев! Это уж моя забота. Четыре часа тому назад я взял Малена на прицел, вот-вот и был бы ему конец. Ну а уж если он умрет, так Гондревиль пустят с торгов и вы сможете его купить. В случае моей смерти моя жена передала бы вам письмо с указаниями, как все это сделать. Но этот разбойник сказал своему приятелю Гревену, такому же проходимцу, что господа де Симезы участвуют в заговоре против первого консула, что они скрываются где-то здесь и лучше выдать их и от них отделаться, а тогда уж нечего будет беспокоиться насчет Гондревиля. Когда я увидел двух матерых шпионов, приближавшихся ко мне, я разрядил карабин и не теряя времени бросился сюда, предполагая, что вам известно, куда и каким образом можно дать знать об этом молодым господам. Вот и все.

— Вы достойны быть дворянином! — сказала Лоранса, протягивая руку Мишю, который хотел было опуститься на колени, чтобы поцеловать ее. Но Лоранса заметила это движение и, удержав его, сказала: «Не надо, Мишю», — причем эти слова были произнесены таким тоном и сопровождались таким взглядом, что Мишю почувствовал себя в этот миг столь же счастливым, сколь несчастным он был целых двенадцать лет.

— Вы вознаграждаете меня так, словно я уже сделал все то, что мне еще предстоит сделать, — сказал он. — Слышите их, рыцарей гильотины? Пойдемте в другое место, там поговорим.

Мишю подъехал к графине справа, так что Лоранса оказалась к нему спиной, и, взяв кобылу под уздцы, проговорил:

— Не беспокойтесь ни о чем, только сидите покрепче, подгоняйте лошадь да берегите лицо от веток.

Потом они целых полчаса неслись во весь опор, кружили, делали петли, возвращались вспять, пересекали собственный след на полянках, чтобы запутать его, пока наконец, добравшись до места, Мишю не остановился.

— Я уже не понимаю, где нахожусь, хотя лес я знаю не хуже вас, — сказала графиня, озираясь вокруг.

— Мы в самой чаще, — ответил он. — За нами гнались два жандарма, но мы спасены!

Живописной местности, куда управляющий привел Лорансу, суждено было сыграть столь роковую роль в судьбе главных персонажей этой драмы и в судьбе самого Мишю, что историк обязан описать ее. Притом, как мы увидим впоследствии, этот пейзаж стал знаменит и в юридических летописях Империи.

Нодемский лес в стародавние времена принадлежал монастырю Нотр-Дам; монастырь этот был захвачен, ограблен, разрушен и совершенно исчез с лица земли со всеми монахами и имуществом. Лес же, предмет всеобщих вожделений, был присоединен к владениям графов Шампанских, которые со временем заложили его и допустили его продажу с торгов. За шесть истекших столетий природа покрыла развалины монастыря богатым и могучим зеленым покровом и настолько заглушила все следы этой прекрасной обители, что об ее существовании напоминала лишь небольшая возвышенность, поросшая великолепными деревьями и окруженная густым непроходимым кустарником; Мишю с 1794 года постарался сделать ее еще неприступнее, засаживая все прогалины колючей акацией. У подножия возвышенности образовалось болотце, а это служило доказательством того, что некогда здесь бил ключ, чем, видимо, и объяснялась закладка монастыря именно в этом месте. Только владелец Нодемского леса и мог разобраться в этимологии этого названия, насчитывавшего уже восемь столетий, и он один мог обнаружить, что в самой чаще леса некогда стоял монастырь. Однажды, из-за возникшей тяжбы, маркизу де Симезу пришлось изучить документы, относящиеся к лесу, и таким образом он случайно узнал об этом давно забытом обстоятельстве; заслышав же первые раскаты революционного грома, маркиз не без тайной мысли, о которой легко догадаться, стал разыскивать место, где раньше стоял монастырь. Мишю, отлично знавший лес, разумеется, помог хозяину в этих поисках, а осведомленность лесничего в этой области позволила ему в конце концов определить местоположение монастыря. Обследовав пять главных лесных дорог, по большей части совсем заглохших, лесничий обнаружил, что все они сходятся у холма и болотца, куда в далеком прошлом, вероятно, стекались паломники из Труа, из Бар-сюр-Об, из арсийской и сен-синьской долин. Маркиз задумал произвести раскопки, но для этого он мог нанимать только людей из других местностей. Теснимый обстоятельствами, он вынужден был прекратить эти работы, но в голову Мишю запала мысль, что под холмом скрыты либо какие-нибудь сокровища, либо фундамент монастыря. Мишю продолжал эти археологические изыскания; он обнаружил, что в одном месте, между двух деревьев, на уровне болота, там, где спуск с холма особенно крут, под землей простукивается полое пространство. Однажды, в светлую ночь, он вооружился киркой и пришел сюда; вскоре ему удалось откопать ход в подвал и каменную лестницу. Болото, достигавшее в самых глубоких местах трех футов, образовало заводь в виде лопаты, ручка которой как бы выходила из холма, и можно было подумать, что из недр искусственной скалы бьет источник, который тут же теряется, всасываясь в почву огромного леса. У болотца, окруженного деревьями, любящими влагу, — ольхой, ивой, ясенем, — сбегалось несколько тропинок; это были остатки прежних дорог и просек, да и те заросли. Вода, на вид стоячая, а в действительности проточная, вся покрыта крессом и растениями с широкими листьями и представляет собой сплошную зеленую скатерть с еле различимыми краями, поросшими тонкой густой травой. Источник находится так далеко от всякого жилья, что ни одно живое существо, — разве что лесной зверь, — не забредет сюда напиться. Лесники и охотники были убеждены в том, что под этим болотом ничего не может быть; кроме того, их отпугивала непроходимая трясина у подножья холма; поэтому никто никогда не бывал здесь, не исследовал и не осмотрел этот уголок, относящийся к самой древней части леса; а когда началась вырубка и очередь дошла до этого места, Мишю сделал тут заповедник. К погребу примыкает сводчатая кладовая, чистая и сухая, целиком сложенная из тесаного камня, вроде так называемых in pace — монастырских темниц. Сухость этого подвала, сохранность лестницы и свода объяснялись тем, что люди, разрушившие монастырь, не тронули источника, а также тем, что верхние воды сдерживались стеной из цементированного кирпича, по-видимому очень толстой и напоминавшей стены древнеримской кладки. Мишю заложил вход в убежище большими камнями; чтобы никто не узнал о подземелье и не мог до него добраться, лесничий взял за правило непременно всходить на холм и спускаться к подвалу по круче, а не со стороны болотца. Когда беглецы достигли этого места, луна серебрила своим волшебным светом вершины покрывавших холм вековых деревьев, играла в густой чаще, которую пересекали сходившиеся здесь дороги, придавая древесным купам различные формы — они были то круглые, то клинообразные, то состояли из одного дерева, то представляли собою целую рощицу.

Отсюда взор невольно устремлялся в убегающие перспективы, следовал по извилинам тропинки, по величественной лесной просеке, вдоль стен почти черной зелени. Свет, падавший сквозь ветви на перекресток, вдруг зажигал несколько алмазов в спящей, притаившейся воде, среди светлых бликов кресса и кувшинок. Глубокое безмолвие, царившее в этом живописном уголке, нарушалось лишь кваканьем лягушек, а буйные ароматы лесных дебрей внушали мысли о счастливой вольности.

— Действительно ли мы в безопасности? — спросила графиня.

— Да, барышня. Но каждому из нас еще предстоит работа. Привяжите лошадей к деревьям на холме и обмотайте им морды платками и вот этим, — сказал он, протягивая ей свой галстук, — обе наши лошадки — умницы, они поймут, что надо молчать. А потом спуститесь по той круче, что прямо над водой; смотрите не зацепитесь амазонкой. Я буду ждать вас внизу.

Пока графиня укрывала лошадей, привязывала их и обертывала им морды, Мишю отвалил камни от входа в подземелье. Графиня, считавшая, что отлично знает свой лес, была крайне изумлена, увидя себя под сводом подвала. Мишю с ловкостью настоящего каменщика вновь заложил вход камнями. Едва он покончил с этим, как в ночной тишине раздался конский топот и голоса жандармов; но это не помешало Мишю спокойно высечь огонь из огнива, зажечь еловую веточку и отвести графиню в тайник, где еще лежал огарок свечи, которым он пользовался при осмотре подземелья. Железную дверь толщиной в несколько линий, однако местами уже проеденную ржавчиной, управляющий починил, и ее можно было запирать на засовы, для которых с обеих сторон были проделаны отверстия. Изнемогая от усталости, графиня села на каменную скамью, над которой еще сохранилось вделанное в стену кольцо.

— Вот у нас и гостиная для приятной беседы, — пошутил Мишю. — Теперь жандармы могут рыскать вокруг сколько угодно; самое худшее, что они могут сделать — это захватить наших лошадей.

— Захватить наших лошадей — значит, погубить моих братьев и господ д'Отсэров, — возразила Лоранса. — Скажите же, что вам известно?

Мишю передал то немногое, что ему удалось подслушать из разговора Малена с Гревеном.

— Они уже на пути в Париж, утром они будут там, — сказала графиня, выслушав его.

— Значит, они погибли! — вскричал Мишю. — Вы же понимаете, что за всеми, кто въезжает и выезжает, будут у заставы тщательно следить. Мален чрезвычайно заинтересован в том, чтобы мои хозяева с головой себя выдали и их можно было бы казнить.

— А я-то ничего не знаю о главном плане! — воскликнула Лоранса. — Как предупредить Жоржа, Ривьера и Моро? Где они? Однако мы должны позаботиться прежде всего о братьях и д'Отсэрах; во что бы то ни стало догоните их.

— Телеграф[22] опередит лучшего скакуна, — возразил Мишю, — а ведь никого из дворян, замешанных в заговоре, не станут так выслеживать, как ваших братьев. Если я их догоню, — нужно спрятать их здесь и продержать, пока не кончится вся эта история. Их несчастный отец, видно, действовал по наитию свыше, когда натолкнул меня на это убежище; он предчувствовал, что его сыновья найдут здесь спасение.

— Моя кобыла — из конюшен графа д'Артуа, она от его лучшего английского жеребца, но она уже прошла тридцать шесть лье и падет, не успев домчать вас до цели, — сказала Лоранса.

— У меня тоже хорошая лошадь, — ответил Мишю, — и если вы проехали тридцать шесть лье, то мне предстоит проехать, вероятно, не больше восемнадцати.

— Двадцать три, — поправила она. — Ведь они в пути уже пять часов. Вы их настигнете севернее Ланьи, в Куврэ, откуда они должны выйти на рассвете, переодевшись лодочниками; они рассчитывают въехать в Париж по реке. Вот, — добавила она, снимая с пальца половину распиленного вдоль обручального кольца своей матери, — это единственная вещь, которой они поверят, другую половину я отдала им. Эту ночь они должны провести в лесу, в сторожке, брошенной угольщиками; там их спрячет куврэйский сторож; его сын служит солдатом под их началом. Всего восемь человек. С моими кузенами — господа д'Отсэры и еще четверо.

— Барышня, за солдатами никто гнаться не будет; поэтому мы должны заботиться только о господах де Симонах, а остальные пусть спасаются как хотят. Довольно и того, что мы им крикнем: «Берегись!»

— Оставить д'Отсэров на произвол судьбы? Ни за что на свете! — ответила она. — Спастись или погибнуть они должны только вместе!

— Но ведь это мелкие дворяне, — возразил Мишю.

— Верно; у них нет титула, они просто дворяне, я это знаю; но они в родстве с Сен-Синями и Симезами. Словом, задержите моих братьев и д'Отсэров и обсудите с ними, как лучше всего добраться до этого леса.

— А в лесу жандармы! Слышите? Они совещаются.

— Как бы то ни было, но сегодня вам уже дважды повезло. Ступайте! Приведите их, спрячьте в этом подземелье, тут их никто не найдет! Я ничем не могу вам помочь, — сказала она с отчаянием, — я только привлекла бы внимание врагов. Когда полицейские увидят, насколько я спокойна, им никак не придет в голову, что мои родственники могли вернуться в лес. Значит, весь вопрос в том, как добыть пять хороших лошадей, на которых можно было бы за шесть часов домчаться из Ланьи до нашего леса, — пять лошадей, которым суждено пасть от изнеможения где-нибудь в лесной чаще.

— А деньги? — возразил Мишю, сосредоточенно обдумывая слова молодой графини.

— Сегодня ночью я дала братьям сто червонцев.

— В таком случае я отвечаю за них! — воскликнул Мишю. — Однако, если мы их тут спрячем, вам придется отказаться от удовольствия видеться с ними; моя жена или сын будут приносить им пищу два раза в неделю. Но так как за самого себя я поручиться не могу, на случай беды знайте, барышня, — в основной балке на чердаке моего домика есть отверстие, проделанное сверлом. Отверстие закрыто большим клином, а внутри спрятан план одного из лесных участков. Деревья, отмеченные на плане красной точкой, в лесу отмечены черным значком на нижней части ствола. Каждое из этих деревьев — указатель. Под третьим старым дубом слева от каждого из этих деревьев, в двух футах от ствола, в прямом направлении, спрятаны жестяные трубки; они зарыты на глубине семи футов; в каждой из них по сто тысяч франков золотом. Эти одиннадцать деревьев, — их только одиннадцать, — все богатство Симезов, раз у них отняли Гондревиль.

— Дворянству понадобится лет сто, чтобы оправиться от нанесенных ему ударов, — медленно проговорила мадмуазель де Сен-Синь.

— А пароль какой-нибудь есть? — спросил Мишю.

— «Франция и Карл» — для солдат, «Лоранса и Людовик» — для господ д'Отсэров и Симезов. Боже мой! Увидеть их вчера в первый раз после одиннадцати лет разлуки, а сегодня узнать, что им грозит смерть, и какая смерть! Мишю, — сказала она с грустью, — будьте в эти пятнадцать часов столь же осторожны, сколь вы были преданны и самоотверженны все эти двенадцать лет. Если с братьями случится несчастье, я этого не перенесу. Нет, — поправилась она, — я не умру, я должна убить Бонапарта.

— Если все погибнет, мы двое останемся жить ради этой цели.

Лоранса взяла грубую руку Мишю и крепко пожала ее, как это принято у англичан. Мишю взглянул на часы: была полночь.

— Надо выйти отсюда во что бы то ни стало, — сказал он. — Горе жандарму, который вздумает преградить мне дорогу! Что касается вас, то я не могу вам приказывать, ваше сиятельство, а все-таки возвращайтесь-ка вы потихоньку в Сен-Синь. Они там, отвлеките их.

Освободив вход от камней, Мишю не услыхал никаких звуков. Он бросился на траву, приложил ухо к земле и быстро вскочил:

— Они на опушке, в направлении Труа, — сказал он. — Здорово я их одурачу!

Он помог графине выкарабкаться и снова заложил вход камнями. Покончив с этим, Мишю услышал нежный голос Лорансы, которая звала его — прежде чем уехать, ей хотелось убедиться, что он уже на коне. Когда он обменялся со своей молодой госпожой последним взглядом, у этого сурового человека на глазах выступили слезы, у нее же глаза были сухи.

— Он прав: надо их отвлечь! — решила она, когда кругом все стихло. И она вскачь помчалась в Сен-Синь.

Госпожа д'Отсэр понимала, что Революция еще не кончилась, и ей было хорошо известно, что такое упрощенное судопроизводство того времени; поняв, что ее сыновьям грозит смерть, она скоро справилась с обмороком и вновь обрела силы именно благодаря тому страшному потрясению, которое сначала повергло ее в беспамятство. Подстрекаемая каким-то жестоким любопытством, она сошла в гостиную и увидела здесь картину, действительно достойную кисти жанрового живописца. Кюре по-прежнему сидел за ломберным столиком и машинально перебирал фишки, украдкой поглядывая на Перада и Корантена, которые разговаривали вполголоса, стоя у камина. Не раз проницательный взгляд Корантена встречался с не менее проницательным взглядом кюре; но, подобно двум одинаково сильным противникам, которые, скрестив клинки, опять возвращаются к исходной позиции, — оба сразу же отводили глаза. Старик д'Отсэр стоял, точно цапля, не сходя с места, рядом с толстым, большим и алчным Гуларом, в той самой позе, какую принял под влиянием ошеломляющих событий. Мэр хоть и был одет как буржуа, всегда напоминал лакея. Оба растерянно уставились на жандармов, среди которых все еще стоял плачущий Готар; руки его были так крепко скручены, что посинели и отекли. Катрина хранила тот же простоватый и наивный вид и вместе с тем оставалась такой же непроницаемой. Вахмистр, совершивший, по мнению Корантена, большую глупость, задержав этих славных ребят, не знал, уйти ему или оставаться. Он стоял в задумчивости посреди гостиной, положив руки на эфес сабли и уставившись на парижан. Ошеломленная чета Дюрие и прочая челядь составляли группу, как бы воплощавшую крайнюю тревогу. Если бы не судорожные всхлипывания Готара, можно было бы расслышать, как пролетает муха.

Когда бледная и обезумевшая от ужаса мать отворила дверь и появилась в гостиной, — ее почти тащила мадмуазель Гуже, у которой глаза покраснели от слез, — все лица обратились к этим двум женщинам. Оба агента ждали с надеждой, а обитатели замка с ужасом, что вслед за ними появится Лоранса. И слуги и хозяева сделали невольный жест, словно заводные куклы, которые благодаря заключенному в них механизму могут моргать глазами или выполнять какое-нибудь одно-единственное движение.

Госпожа д'Отсэр сделала три больших, порывистых шага в сторону Корантена и спросила у него дрожащим, но резким голосом:

— Ради бога скажите, сударь, в чем обвиняются мои сыновья? И неужели вы предполагаете, что они здесь?

Кюре, который при виде старой дамы подумал: «Сейчас она совершит какую-нибудь глупость», — опустил глаза.

— Моя должность и возложенное на меня поручение не позволяют мне ответить на этот вопрос, — отозвался Корантен учтиво и вместе с тем насмешливо.

Отказ этого франта, прозвучавший особенно беспощадно из-за его приторной любезности, сразил старуху мать; она опустилась в кресло возле аббата Гуже, сложила руки и стала молиться.

— Где вы задержали этого плаксу? — спросил Корантен у вахмистра, указывая на грума Лорансы.

— На дороге, которая ведет к ферме, вдоль ограды парка; мошенник направлялся в лес Клозо.

— А девицу?

— Девицу? Ее поймал Оливье.

— А куда она шла?

— К Гондревилю.

— Значит, они направлялись в разные стороны? — спросил Корантен.

— Да, — ответил жандарм.

— Это ведь слуга и горничная гражданки Сен-Синь? — обратился Корантен к мэру.

— Да, — подтвердил Гулар.

Корантен шепотом обменялся несколькими словами с Перадом, после чего Перад сейчас же вышел, взяв с собою вахмистра.

В эту минуту в гостиную вошел арсийский вахмистр и, подойдя к Корантену, сказал ему на ухо:

— Я отлично знаю замок, я обыскал все службы. Никого нет, молодчики как сквозь землю провалились. Сейчас мы простукиваем прикладами полы и стены.

Перад вернулся, знаком подозвал Корантена и повел его осматривать брешь у рва, причем обратил его внимание на то, что именно здесь начинается дорога, проложенная в старой канаве.

— Мы разгадали их хитрость, — сказал Перад.

— И я разгадал. Вот слушайте, — отозвался Корантен. — Подлец мальчишка и девушка провели дураков жандармов, чтобы дать дичи возможность улететь.

— Правда выяснится, только когда рассветет, — продолжал Перад. — Дорога эта — сырая; я перегородил ее с обоих концов — поставил двух жандармов; когда будет светло, мы по следам ног узнаем, какие тут прошли звери.

— А вот и следы копыт, — сказал Корантен. — Пойдем в конюшни.

— Сколько лошадей в замке? — спросил Перад у г-на д'Отсэра и Гулара, вернувшись с Корантеном в гостиную.

— Бросьте, господин мэр, вы же отлично знаете. Ну сколько? — вскричал Корантен, видя, что чиновник замялся.

— Да вот... кобыла графини, лошадь Готара и еще лошадь господина д'Отсэра.

— А на конюшне мы видели только одну, — сказал Перад.

— Барышня катается верхом, — сказал Дюрие.

— И часто ваша подопечная катается по ночам? — насмешливо спросил этот циник у г-на д'Отсэра.

— Очень часто, — простодушно ответил тот. — Господин мэр может подтвердить.

— Она — барышня с причудами, это всем известно, — вставила Катрина. — Перед тем как ложиться спать, она выглянула в окошко и, верно, заметила, что в отдалении блеснули ваши штыки. Когда она выходила, то сказала мне, что хочет узнать, может быть, новая революция начинается.

— Когда она уехала? — спросил Перад.

— Когда увидела ваши ружья.

— А по какой дороге?

— Не знаю.

— А другая лошадь где? — спросил Корантен.

— Жа... а... андарм... мы ее у мменя о... отня... али... — заикаясь протянул Готар.

— Куда же это ты ехал? — спросил один из жандармов.

— Я ехал с ба... барышней на фе... ерму.

Жандарм повернулся к Корантену, ожидая его распоряжений, но в словах мальчика было одновременно столько лжи и столько правды, столько истинного простодушия и вместе с тем хитрости, что парижане переглянулись, как бы напоминая друг другу замечание Перада: «Они вовсе не простачки».

Старый дворянин, видимо, настолько ограничен, что даже соленой шутки не способен понять. Мэр просто дурак. Мать, совсем поглупевшая от наплыва материнских чувств, задавала агентам нелепо-наивные вопросы. Слуги были действительно найдены спящими. Приняв во внимание все эти обстоятельства, а также характеры указанных лиц, Корантен сразу сообразил, что у него один только враг: мадмуазель де Сен-Синь. Как бы ни была ловка полиция, она всегда работает в неблагоприятных условиях. Ей не только нужно выведать все то, что известно заговорщику, ей приходится еще строить тысячи предположений, прежде чем остановиться на том, которое соответствует истине. Заговорщик день и ночь думает о своей безопасности, в то время как полиция действует лишь в определенное время. Не будь предательства, заговоры были бы самым легким делом. У одного заговорщика больше ума, чем у всей полиции, вместе взятой, несмотря на огромные возможности действовать, которыми она располагает. Перад и Корантен чувствовали, что натолкнулись на некую нравственную преграду, как если бы это была дверь, которую они рассчитывали найти отпертой, а ее пришлось открывать отмычками, причем с другой стороны молча навалились какие-то люди. Сыщики понимали, что план их разгадан и спутан, но кем — неизвестно.

— Я могу поручиться, — зашептал им на ухо арсийский вахмистр, — что если господа Симезы и д'Отсэры и ночевали здесь, то не иначе как в кроватях отца, матери, мадмуазель де Сен-Синь, горничной, слуг, или же всю ночь гуляли в парке, потому что ни малейшего следа их пребывания здесь нет.

— Кто же мог их предупредить? — сказал Корантен Пераду. — Ведь дело это известно только первому консулу, Фуше, министрам, префекту полиции да Малену.

— Мы оставим здесь в округе «наседок»[23], — шепнул Перад Корантену.

— Превосходная мысль! Ведь Шампань славится курами, — заметил кюре, который при слове «наседка» не мог сдержать улыбки, ибо по одному этому долетевшему до него слову все понял.

«Право, — подумал Корантен, также отвечая ему улыбкой, — здесь есть только один умный человек, с которым можно найти общий язык; попробую-ка я с ним поговорить».

— Господа, — обратился к агентам мэр, которому все же хотелось доказать свою преданность первому консулу.

— Говорите: «граждане»; Республика еще не отменена, — поправил его Корантен, бросив аббату насмешливый взгляд.

— Граждане, — повторил мэр, — едва я вошел в эту гостиную и не успел еще рта раскрыть, как сюда вбежала Катрин и схватила хлыст, перчатки и шляпу своей барышни.

У всех, кроме Готара, вырвался невольный ропот отвращения и ужаса. Все присутствующие, исключая жандармов и агентов, обратили на доносчика гневные взоры, словно желая испепелить его.

— Хорошо, гражданин мэр, теперь все понятно, — сказал ему Перад. — Кто-то вовремя предупредил гражданку Сень-Синь, — добавил он, посмотрев на Корантена с притворным недоверием.

— Вахмистр, наденьте-ка на этого парнишку наручники и отведите его в отдельную комнату, — приказал Корантен жандарму. — Девчонку тоже заприте, — добавил он, указывая на Катрину. — А ты наблюдай за обыском, просмотри все документы и переписку, — продолжал он шепотом, наклонясь к Пераду. — Все перерой, ничего не упусти. Господин аббат, — доверительно обратился он к кюре, — мне надо сообщить вам кое-что важное.

И он увел его в сад.

— Послушайте, господин аббат, мне кажется, что вы умнее любого епископа и — тут нас никто не услышит — вы меня поймете; вся моя надежда на вас, только вы в состоянии помочь мне спасти две семьи, которые по собственной глупости вот-вот скатятся в пропасть, откуда нет возврата. Господ де Симезов и д'Отсэров предал какой-то подлый сыщик из числа тех, которых подсылают правительства ко всем заговорщикам, чтобы выведать их цели, планы и соучастников. Не ставьте меня на одну доску с подлецом, который сопровождает меня; он — из полиции. Я же занимаю достойный уважения пост при кабинете консула и посвящен в его намерения. Гибели господ Симезов там не желают; Мален, правда, жаждет, чтобы их расстреляли, но первый консул хотел бы, если они здесь и если у них нет дурных намерений, удержать их на краю пропасти, ибо он любит хороших солдат. Сопровождающий меня агент имеет неограниченные полномочия, я же по виду — ничто; но зато я знаю, где гнездится заговор. Агент действует по указаниям Малена, который, несомненно, обещал ему покровительство, хорошее место, а быть может, и деньги, если он ухитрится разыскать Симезов и схватить их. Первый консул, — он поистине великий человек, — не поощряет корыстолюбия. Я не хочу знать — здесь или нет эти молодые люди, — сказал он, заметив движение кюре, — но их можно спасти только одним-единственным путем. Вам известен закон от шестого флореаля десятого года; он предусматривает амнистию всем эмигрантам, еще находящимся за границей, при условии, что они вернутся на родину не позднее первого вандемьера одиннадцатого года, то есть к прошлому сентябрю. Но ведь господа де Симезы, как и господа д'Отсэры, занимали командные должности в армии Конде; значит, на них амнистия не распространяется; в законе имеется на этот счет особая оговорка. Следовательно, их пребывание во Франции — преступление, и при нынешних обстоятельствах одного этого достаточно, чтобы их сочли соучастниками ужасного заговора. Первый консул понял неудовлетворительность этой оговорки, создающей его правительству непримиримых врагов, он желал бы довести до сведения господ Симезов, что они не подвергнутся никаким преследованиям, если подадут ему просьбу, в которой будет сказано, что они возвращаются во Францию с намерением подчиниться существующим законам и обещают принести присягу конституции. Вы сами понимаете, что этот документ должен попасть в руки первого консула до их ареста и быть помечен задним числом; передать его могу я сам. Я не спрашиваю у вас, где молодые люди, — сказал он, заметив, что кюре снова сделал отрицающий жест, — мы, к сожалению, не сомневаемся, что разыщем их; лес оцеплен, парижские заставы, как и граница, находятся под усиленным наблюдением. Слушайте меня внимательно: если эти господа находятся между здешним лесом и Парижем, их непременно схватят; если они в Париже, их там найдут; если они вздумают возвратиться сюда — их задержат. Первый консул любит «бывших» и терпеть не может республиканцев, да это и вполне понятно: если он желает добиться престола, ему надо задушить Свободу. Но это между нами. Итак, подумайте. Я жду до завтра, я на все закрою глаза, но берегитесь агента: этот проклятый провансалец — слуга самого дьявола, он доверенный Фуше, как я — доверенный первого консула.

— Если господа де Симезы здесь, — ответил кюре, — я готов отдать собственную кровь, готов рукой пожертвовать, чтобы их спасти. Но если допустить, что мадмуазель де Сен-Синь посвящена в их тайну, то, клянусь спасением души, она не обмолвилась об этом ни словом и не удостоила меня чести со мной посоветоваться. Теперь я очень рад, что она так свято сохранила их тайну, если тут действительно есть тайна. Вчера вечером мы, по обыкновению, до половины одиннадцатого играли в бостон, и все было тихо, как всегда; мы ничего не видели и ничего не слышали. В здешнем захолустье и ребенку не пройти без того, чтобы этого не заметили и не узнали, а за последние две недели тут не появлялось ни одного постороннего человека. Между тем одни только господа де Симезы и д'Отсэры уже составляют целый отряд в четыре человека. Старый господин д'Отсэр и его супруга покорны правительству, и они сделали все, что только было в их силах, чтобы убедить сыновей вернуться под родительский кров; еще третьего дня они писали им об этом. Если бы не ваше появление, ничто не могло бы поколебать во мне самой твердой уверенности, что они находятся в Германии. Между нами будь сказано, из всех обитателей замка одна только молодая графиня не отдает должного выдающимся достоинствам господина первого консула.

«Хитрец!» — подумал Корантен.

— Если молодых людей расстреляют — сами на себя пеняйте, — сказал он вслух, — теперь я умываю руки.

Он вывел аббата Гуже на лужайку, ярко освещенную луной, и при этом зловещем предупреждении внезапно взглянул на него. У священника был вид человека, который искренне расстроен, но крайне удивлен всем услышанным и ничего не знает.

— Поймите же, господин аббат, — продолжал Корантен, — что их права на гондревильское поместье делают их вдвое преступнее в глазах кое-кого, и это очень опасно, хоть этот человек и занимает подчиненное положение. Словом, я хочу помочь им и содействовать тому, чтобы они имели дело только с богом, а не с его угодниками.

— Значит, действительно существует заговор? — простодушно удивился кюре.

— Подлый, отвратительный, низкий и до такой степени противный благородному духу нашего народа, что вызовет всеобщее осуждение, — ответил Корантен.

— Ну, так мадмуазель де Сен-Синь не способна на низость! — воскликнул кюре.

— Господин аббат, — возразил Корантен, — знайте: у нас (это опять-таки между нами) есть явные улики ее соучастия, но для правосудия этих улик пока что недостаточно. При нашем появлении она скрылась... А между тем я заблаговременно послал к вам мэра.

— Да, но уж если вы так хотели их спасти, зачем было являться сразу же вслед за мэром? — заметил аббат.

Тут они посмотрели друг на друга, и этим было сказано все: оба принадлежали к числу тех проникновенных анатомов мысли, для которых достаточно легчайшего изменения голоса, взгляда, достаточно одного слова, чтобы разгадать человеческую душу, подобно тому как дикарь чует врагов по каким-то признакам, ускользающим от европейца.

«Я надеялся что-нибудь у него выведать, а только себя выдал», — подумал Корантен.

«Вот пройдоха», — подумал кюре.

Когда Корантен и кюре вернулись в гостиную, на старинных церковных часах пробило полночь. Слышно было, как растворяются и захлопываются двери комнат и шкафов. Жандармы потрошили постели. Перад, с присущей сыщикам сообразительностью, залезал всюду и все перерывал. Этот разгром вызывал у преданных слуг, по-прежнему стоявших неподвижно, и ужас и негодование. Г-н д'Отсэр обменивался с женой и мадмуазель Гуже сочувственными взглядами. Все обитатели замка бодрствовали, их побуждало к тому какое-то жуткое любопытство. Перад спустился сверху и вошел в гостиную, держа в руках изящный ларчик из резного сандалового дерева, должно быть, привезенный некогда адмиралом де Симезом из Китая. Ларчик был плоский, размером с книгу in quarto[24]. Перад сделал знак Корантену и отвел его к окну.

— Нашел! — сказал он ему. — Этот Мишю, который предлагал Мариону восемьсот тысяч золотом за Гондревиль и собирался убить Малена, вероятно, холоп Симезов. Он, видимо, ради одних и тех же корыстных целей и угрожал Мариону и целился в Малена. Мне казалось, что у него могут быть какие-то убеждения, а на самом деле у него на уме было одно: он все пронюхал и, вероятно, явился сюда, чтобы предупредить их.

— Должно быть, Мален беседовал о заговоре со своим другом нотариусом, а Мишю, сидевший в засаде, услышал, что они упомянули имя Симезов, — сказал Корантен, развивая предположения своего коллеги. — Действительно, он не стал стрелять только потому, что надо было предупредить о беде, которая казалась ему страшнее, чем утрата Гондревиля.

— Он сразу разгадал, кто мы, — сказал Перад. — И тогда еще проницательность этого крестьянина показалась мне прямо-таки невероятной.

— Ну, это только доказывает, что он был настороже, вот и все, — возразил Корантен. — А впрочем, старина, не будем самообольщаться: от предательства всегда воняет, а люди простые чуют эту вонь издалека.

— Это только придает нам силы, — сказал провансалец.

— Позовите сюда арсийского вахмистра, — крикнул Корантен одному из жандармов. — Пошлем людей к Мишю, — пояснил он Пераду.

— Там Виолет, наш человек, — сказал провансалец.

— Но мы ушли, не получив от него никаких известий, — возразил Корантен. — Нам следовало бы взять с собою Сабатье, нас двоих мало. Вахмистр, — сказал он, увидев вошедшего жандарма, и остановил его, так что тот оказался между ним и Перадом, — смотрите не дайте себя околпачить, как только что околпачили вахмистра из Труа. У нас есть основания предполагать, что в дело замешан Мишю; ступайте к нему домой, присмотритесь там ко всему хорошенько и доложите нам.

— Когда мы задержали мальчишку и служанку, один из моих ребят услышал в лесу конский топот, и я послал четырех толковых молодцов вдогонку за неизвестными, — видно, кто-то намеревался там укрыться, — ответил жандарм.

Он вышел, и топот его лошади, донесшийся с мощеной дороги перед домом, вскоре затих.

— Итак, они либо пробираются к Парижу, либо решили вернуться в Германию, — мысленно рассуждал Корантен. Он сел, вынул из кармана куртки записную книжку, написал карандашом два распоряжения, запечатал их и знаком подозвал одного из жандармов.

— Скачите во весь опор в Труа, разбудите префекта и скажите ему, чтобы телеграф начал работать, как только рассветет.

Жандарм понесся вскачь. Смысл этого распоряжения и намерения Корантена были так очевидны, что сердца всех обитателей замка сжались. Но эта новая тревога явилась как бы лишь дополнением к терзавшим их мукам, ибо присутствующие не сводили глаз с драгоценного ларца. Переговариваясь между собой, агенты в то же время зорко следили за лихорадочными взглядами, которыми обменивались присутствующие. Какая-то ледяная злоба владела бесчувственными сердцами двух стражей, наслаждавшихся всеобщим ужасом. Человек, причастный к полиции, переживает все волнения охотника; но один напрягает свои телесные и умственные силы для того, чтобы убить зайца, куропатку или косулю, другой же делает это для того, чтобы спасти государство или монарха, чтобы получить щедрую награду. Следовательно, охота на человека настолько же превосходит своей сложностью и заманчивостью охоту на зверя, насколько человек выше животного. Кроме того, сыщику необходимо выполнять свою роль до уровня тех великих и важных интересов, которым он служит. Поэтому легко понять, даже и не будучи причастным к его ремеслу, что жандарму приходится вкладывать в это дело такую же страстность, что и охотнику, преследующему дичь. Итак, чем больше приближались эти два человека к истине, тем больше в них разгорался пыл. Однако их поведение, их лица оставались все такими же спокойными и холодными, а их подозрения, мысли, намерения — все такими же непроницаемыми. Но всякий, кто наблюдал бы, как проявляется особый нюх у этих двух ищеек, пустившихся по следам неведомых и скрытых от них фактов, всякий, кто понял бы чисто собачье проворство, которое помогало им находить истину путем мгновенной оценки тех или иных возможностей, тот признал бы, что тут есть от чего содрогнуться. Как и почему эти столь одаренные люди пали столь низко, когда они могли бы подняться так высоко? Какой изъян, какой порок, какая страсть так унизили их? Неужели человек рождается полицейским так же, как он рождается мыслителем, писателем, государственным деятелем, художником, полководцем, — с тем чтобы всю жизнь шпионить, как те всю жизнь думают, пишут, законодательствуют, рисуют или сражаются? В сердцах обитателей замка жило только одно-единственное желание: ах, если бы громы небесные поразили этих негодяев! Все жаждали возмездия. И не будь здесь жандармов, эти люди взбунтовались бы.

— Нет ли у кого-нибудь ключа от шкатулки? — нагло обратился Перад к присутствующим, казалось, он вопрошает их в такой же мере голосом, как и движением огромного багрового носа.

Тут провансалец не без тревоги заметил, что в гостиной не осталось ни одного жандарма, только он да Корантен. Корантен вытащил из кармана маленький кинжальчик и стал всовывать его в щель ларчика. В ту же минуту с проселка, а потом с мощеной дороги, пересекавшей лужайку, донесся зловещий топот отчаянно скачущей лошади. Но еще больший ужас охватил всех, когда они услышали ее падение и ее предсмертный хрип, — она свалилась, как подкошенная, возле средней башни, — и словно гром поразил всех присутствующих, когда до них донесся шелест амазонки и вслед за этим в комнате появилась Лоранса. Слуги поспешно расступились, давая ей дорогу. Несмотря на стремительность скачки, она, видимо, глубоко страдала от мысли, что заговор раскрыт: все ее надежды рушились! Она неслась вскачь, поглощенная мыслями об этих рухнувших надеждах, думая о том, что теперь придется покориться консульской власти. И если бы не опасность, нависшая над четырьмя молодыми людьми и послужившая тем лекарством, при помощи которого она преодолела усталость и отчаяние, она упала бы тут же, сраженная сном. Лоранса почти загнала лошадь, спеша встать между своими братьями и смертью. Когда присутствующие увидели эту героическую девушку, бледную, осунувшуюся, со сбившейся набок вуалью, с хлыстом в руке, остановившуюся на пороге гостиной, откуда она пылающим взглядом окинула всю эту сцену и сразу проникла в ее смысл, каждому стало ясно благодаря неуловимому выражению, скользнувшему по хитрому и злому лицу Корантена, что теперь лицом к лицу сошлись два настоящих противника. Предстоял страшный поединок. Увидев в руках Корантена шкатулку, графиня взмахнула хлыстом и так стремительно кинулась к сыщику, с такой силой ударила его по рукам, что шкатулка упала на пол; Лоранса схватила ее, бросила на пылающие уголья и в угрожающей позе встала перед камином, прежде чем агенты успели прийти в себя от изумления. Глаза Лорансы горели презрением, на бледном челе и губах блуждала пренебрежительная усмешка, и в этом было для агентов что-то еще более оскорбительное, чем тот властный жест, каким она расправилась с Корантеном, словно с какой-то ядовитой гадиной. В добродушном г-не д'Отсэре вдруг пробудился рыцарь, кровь бросилась ему в лицо, и он пожалел, что при нем нет шпаги. Слуги сначала затрепетали было от радости. Отмщение, которого они жаждали, уже постигло одного из негодяев. Но их радость сразу же вытеснило жестокое опасение: сверху все еще доносились шаги жандармов, шаривших по чердакам. «Сыщик» — энергическое слово, в котором смешиваются все оттенки, отличающие друг от друга служащих полиции, ибо народ ни за что не хочет вносить в свою речь точные названия для всех, кто причастен к этой кухне, необходимой правительствам; сыщик великолепен и необычен тем, что никогда не выходит из себя: он обладает христианским смирением пастыря, он привык встречать презрение и сам отвечает презрением; оно преграда для толпы глупцов, которые не понимают его; об его медный лоб разбиваются любые оскорбления, он идет к намеченной цели как некий зверь, панцирь которого можно только пушкой пробить; зато если сыщика ранят, он, тоже как зверь, приходит в ярость именно потому, что считал свой панцирь непроницаемым. Удар хлыстом был для Корантена, — уж не говоря о боли, — именно тем пушечным выстрелом, который сокрушил его панцирь. Этот жест благородной и гордой девушки, полный такого омерзения, унизил сыщика не только в глазах немногочисленных обитателей замка, но, главное, в его собственных. Провансалец Перад бросился к камину; Лоранса ударила его ногой, но он схватил ее ногу, приподнял и тем заставил девушку из стыдливости опуститься в кресло, где она в тот вечер дремала. Это был трагикомический эпизод среди царившего ужаса, — контраст, нередкий в человеческой жизни. Желая во что бы то ни стало завладеть горящей шкатулкой, Перад обжег себе руки, но шкатулку достал, поставил на пол и сел на нее. Все эти маленькие события произошли мгновенно, причем не было произнесено ни единого слова. Корантен, придя в себя от боли, вызванной ударом, схватил мадмуазель де Сен-Синь за руки, чтобы удержать ее на месте.

— Не принуждайте меня применить к вам силу, прелестная гражданка, — сказал он с оскорбительной любезностью.

Поступок Перада привел к тому, что шкатулка перестала тлеть, так как приток воздуха прекратился.

— Эй, люди! Сюда! — крикнул он, не меняя своей странной позы.

— Вы обещаете вести себя паинькой? — дерзко спросил Корантен, обращаясь к Лорансе и поднимая с полу свой кинжал, причем у него хватило такта не угрожать им.

— Тайны, заключенные в этой шкатулке, не имеют никакого отношения к правительству, — ответила она с какой-то грустью в голосе и глазах. — Когда вы прочтете лежащие там письма, вам, несмотря на всю вашу низость, станет стыдно, что вы их прочли. Впрочем, разве у вас еще есть стыд? — добавила она, помолчав.

Кюре бросил Лорансе красноречивый взгляд, как бы говоря: «Ради бога успокойтесь!»

Перад встал. Дно шкатулки, прожженное углями, почти все сгорело и оставило на ковре бурый отпечаток. Крышка шкатулки обуглилась, стенки треснули. Этот шутовской Сцевола[25], принесший в жертву богу полиции — Страху — свои абрикосовые панталоны, раскрыл боковые стенки ларчика, словно книгу, и на сукно ломберного столика выпали три письма и две пряди волос. Он уже намеревался с улыбочкой взглянуть на Корантена, как заметил, что обе пряди седые, но разных оттенков. Корантен отпустил мадмуазель де Сен-Синь и подошел, чтобы прочесть письмо, из которого выскользнула прядь волос.

Лоранса тоже встала и, приблизившись к сыщикам, сказала:

— Что ж, читайте вслух, это послужит вам наказанием. Но так как они начали читать про себя, Лоранса сама прочла вслух следующее письмо:

«Любезная Лоранса,

Мы с мужем узнали о том, как благородно вы вели себя в горестный день нашего ареста. Мы знаем, что вы любите наших бесценных близнецов так же горячо, как и мы, и, как мы, любите обоих одинаково; поэтому именно вам вверяем мы наш дар, пусть это будет для них дорогим и печальным воспоминанием о нас. Сейчас господин палач остриг нам волосы, потому что через несколько минут нас казнят, но он обещал передать вам два единственных предмета, которые мы можем оставить на память нашим бесконечно любимым сиротам. Сберегите же то малое, что останется от нас, чтобы передать им, когда настанут лучшие времена. Посылаем с этими прядями наш последний поцелуй и родительское благословение. Последняя наша мысль будет обращена прежде всего к нашим сыновьям, затем к вам и наконец к господу богу. Любите их.

Берта де Сен-СиньЖан де Симез».

При чтении этих строк у всех на глаза навернулись слезы.

Лоранса бросила на сыщиков уничтожающий взгляд и твердым голосом сказала:

— Вы безжалостней, чем господин палач!

Корантен спокойно вложил волосы в письмо, а письмо оставил на столе, прижав его корзиночкой с фишками, чтобы оно не улетело. Среди всеобщего смятения эта невозмутимость казалась чудовищной. Перад развернул два других письма.

— А что касается этих, — продолжала Лоранса, — они почти одинаковы. Вы сейчас слышали завещание, а это его исполнение. Отныне у меня на сердце уже не будет тайн, вот и все.

«1794 год. Андернах, перед сражением.

Дорогая моя Лоранса, я люблю вас навеки, и мне хочется, чтобы вы знали об этом; но в случае, если мне суждено умереть, да будет вам известно, что мой брат Поль-Мари любит вас не меньше, чем я. Единственным моим утешением перед смертью будет сознание, что со временем мой брат может стать вашим мужем и что я не буду терзаться ревностью, как это случилось бы, если бы вы предпочли его, пока мы оба живы. Впрочем, такое предпочтение было бы вполне естественно, ибо, он, наверное, достойнее меня, — и т. д.

Мари-Поль».

— А вот и другое, — продолжала она, зардевшись прелестным румянцем.

«Андернах, перед сражением.

Добрая моя Лоранса, мне, по обыкновению, что-то взгрустнулось. А у Мари-Поля такой жизнерадостный характер, что он, конечно, должен нравиться вам гораздо больше, чем я. Настанет день, когда вам придется отдать одному из нас предпочтение, ну так что ж, хотя я и горячо люблю вас, все же...»

— Вы переписывались с эмигрантами! — сказал Перад, прерывая Лорансу, и посмотрел письма на свет, чтобы проверить, не написано ли там что-нибудь между строк симпатическими чернилами.

— Да, — ответила Лоранса, складывая драгоценные, слегка пожелтевшие листки. — Но по какому праву врываетесь вы в мой дом, посягаете на мою личную свободу и на святость домашнего очага?

— А, вот оно что! — молвил Перад. — По какому праву? Придется вам показать его, очаровательная аристократка, — продолжал он, вытаскивая из кармана ордер, выданный министром юстиции и скрепленный министром внутренних дел. — Это, гражданка, взбрело в голову самим министрам...

— А мы могли бы спросить у вас, — сказал ей Корантен шепотом, — по какому праву вы даете у себя убежище убийцам первого консула? Вы хлестнули меня по рукам, и это могло бы дать мне основание приложить руку к тому, чтобы ваших братцев отправили на тот свет, а я ведь явился с намерением спасти их.

По движению губ наглого сыщика и по взгляду, брошенному на него Лорансой, кюре догадался о том, что говорит этот непризнанный великий артист, и сделал Лорансе знак не доверять ему, причем никто, кроме Гулара, этого знака не заметил. Перад постукивал по крышке шкатулки, проверяя, не состоит ли она из полых дощечек.

— Ах, боже мой, да не ломайте вы ее! Вот смотрите, — сказала девушка Пераду, выхватив у него крышку.

Она взяла булавку, нажала на головку одной из фигур, вырезанных на крышке, пружинка раздвинула дощечки, и в одной из них, с углублением, оказались две миниатюры на слоновой кости, сделанные в Германии и изображавшие господ де Симезов в форме офицеров армии Конде. Корантен, находившийся лицом к лицу с противником, которого он имел основание ненавидеть всей душой, отозвал Перада в сторону и стал с ним совещаться вполголоса.

— И вы хотели это сжечь! — сказал Лорансе аббат Гуже, указывая взглядом на письмо маркизы и на пряди волос.

Вместо ответа девушка многозначительно пожала плечами. Кюре понял, что она готова была бы пожертвовать всем, лишь бы отвлечь сыщиков и выиграть время, и он поднял взор к небу, выражая этим свое восхищение.

— Где это поймали Готара? Кажется, он плачет? — спросила она громко, чтобы ее слышали.

— Не знаю, — ответил кюре.

— Он съездил на ферму?

— Да, ферма! — сказал Перад Корантену. — Пошлите туда людей.

— Незачем, — возразил Корантен. — Эта девушка не доверила бы спасение своих братьев простому фермеру. Она дурачит нас. Делайте, как я вам говорю. Мы уже совершили непростительную ошибку, явившись сюда; так вернемся, по крайней мере, хоть с какими-нибудь сведениями.

Корантен перешел к камину и поднял длинные заостренные фалды сюртука, чтобы погреться; он принял вид, тон и манеры человека, находящегося в гостях.

— Сударыни, вы можете ложиться спать, и ваши люди тоже. Господин мэр, ваши услуги теперь излишни. Строгость полученных нами предписаний не позволяет нам действовать иначе, чем мы действовали; нам остается только обследовать все стены, — а они, кажется, довольно толстые, — и тогда мы уедем.

Мэр раскланялся с присутствующими и вышел. Ни кюре, ни мадмуазель Гуже не тронулись с места. Слуги так боялись за судьбу своей молодой хозяйки, что не хотели оставлять ее. Г-жа д'Отсэр, с самого появления Лорансы следившая за ней с напряженной тревогой матери, доведенной до отчаяния, теперь встала, взяла Лорансу за руку, отошла с ней в угол и шепотом спросила:

— Вы виделись с ними?

— Неужели я допустила бы, чтобы ваши сыновья ночевали под нашим кровом, а вы об этом не знали бы? — отозвалась Лоранса. — Дюрие, — сказала она, — посмотрите, нельзя ли спасти мою бедную Стеллу, она еще дышит.

— Она проскакала порядочное расстояние, — вставил Корантен.

— Пятнадцать лье в три часа, — ответила Лоранса, обращаясь к кюре, который с изумлением и восторгом смотрел на нее. — Я выехала в половине десятого, а вернулась во втором.

Она взглянула на часы, был третий час.

— Итак, — продолжал Корантен, — вы не отрицаете, что ездили за пятнадцать лье?

— Нет, не отрицаю, — ответила она. — Я признаю, что мои братья и господа де Симезы по простодушию своему намеревались ходатайствовать, чтобы амнистию распространили и на них, и возвращались в Сен-Синь. Поэтому, когда я узнала, что какой-то Мален намерен приплести их к некоему заговору, я поехала им навстречу, чтобы предупредить об этом и посоветовать вернуться в Германию — они окажутся там еще прежде, чем телеграф успеет передать приказ, чтобы их задержали на границе. Если я совершила этим преступление, пусть меня накажут.

Ответ Лорансы, тщательно ею обдуманный и правдоподобный во всех мелочах, пошатнул уверенность Корантена, за которым Лоранса украдкой наблюдала. В эту столь решительную минуту, когда все сердца были как бы прикованы к этим двум лицам, когда все взоры переходили от Лорансы к Корантену и от Корантена к Лорансе, со стороны леса донесся топот лошади, скакавшей галопом по дороге, а затем по мощеной аллее, которая вела от ворот к дому. На всех лицах отразилась мучительная тревога.

Вошел Перад; он весь сиял от радости; подойдя к своему сотоварищу, он сказал ему нарочито громко, чтобы услышала графиня:

— Ну, Мишю у нас в руках.

Лоранса, разрумянившаяся было от волнений, усталости и напряжения всех умственных сил, вдруг вновь побледнела и, сраженная этим известием, почти без чувств опустилась в кресло. Жена Дюрие, мадмуазель Гуже и г-жа д'Отсэр бросились к графине: ей не хватало воздуха. Лоранса жестом попросила, чтобы перерезали шнуровку ее амазонки.

— Попалась! Значит, они на пути в Париж! — сказал Корантен Пераду. — Надо изменить распоряжения.

И они вышли, оставив жандарма у дверей гостиной. Своей дьявольской изворотливостью эти два сыщика в поединке с Лорансой одержали отвратительную победу: они поймали девушку в капкан с помощью одной из их обычных уловок.

В шесть часов утра, на рассвете, сыщики явились снова. Осмотрев дорогу в канаве, они убедились в том, что по ней прошли лошади, которые направлялись в сторону леса. Теперь они ждали донесений от жандармского капитана, которому было поручено произвести разведку местности. Они оставили оцепленный замок под наблюдением вахмистра и отправились в сен-синьский трактир позавтракать, предварительно распорядившись выпустить Готара, который на все вопросы неизменно отвечал потоками слез, и Катрину — все такую же молчаливую и оцепеневшую. Девушка и паренек явились в гостиную и поцеловали руку Лорансе, без сил лежавшей в кресле. Дюрие доложил, что Стелла выживет, но за нею необходим тщательный уход.

Мэр, встревоженный и снедаемый любопытством, повстречал Перада и Корантена в деревне. Он не мог допустить, чтобы такие важные чиновники завтракали в каком-то жалком трактирчике, и пригласил их к себе. До монастыря было четверть лье. По дороге Перад заметил, что от арсийского вахмистра нет вестей ни о Мишю, ни о Виолете.

— Мы имеем дело с людьми знатными, они сильнее нас, — сказал Корантен. — Я уверен, что священник играет во всем этом немалую роль.

В ту минуту, когда г-жа Гулар ввела чиновников в обширную столовую без камина, появился жандармский офицер, и вид у него был довольно растерянный.

— Сейчас нам в лесу попалась лошадь арсийского вахмистра, без хозяина, — сказал он Пераду.

— Лейтенант, бегите в дом Мишю; разузнайте, что там происходит! — вскричал Корантен. — Видно, вахмистра убили.

Это известие отравило весь завтрак. Парижане проглотили кушанье наскоро, как охотники на привале, и поспешили в замок в своем плетеном кабриолете, запряженном почтовой лошадью, чтобы иметь возможность сейчас же оказаться в любом месте, где потребуется их присутствие. Когда эти два человека опять появились в гостиной, куда они внесли такое смятение, ужас, скорбь и жесточайшую тревогу, они застали Лорансу, наконец переодевшуюся в домашнее платье, дворянина с женой, аббата Гуже и его сестру, — все сидели у камина, с виду спокойные.

«Если бы они задержали Мишю, его привели бы сюда, — рассуждала про себя Лоранса. — Как жаль, что я не совладала с собою и подтвердила некоторые подозрения этих подлецов; но все это еще можно исправить».

— Долго ли еще нас будут держать в заключении? — спросила она у агентов насмешливым и независимым тоном.

«Откуда она может знать, что мы подозреваем Мишю? Ведь никто посторонний не входил в замок. Она измывается над нами», — взглядом сказали друг другу сыщики.

— Мы не долго будем стеснять вас, — ответил Корантен, — часа через три мы принесем вам свои извинения, что нарушили ваш покой.

Никто ему не ответил. Это презрительное молчание еще больше разожгло затаенное бешенство Корантена; Лоранса и кюре — единственные два человека в этом мирке, обладавшие умом и проницательностью, — вполне разобрались в Корантене. Готар и Катрина пододвинули к камину столик, накрытый для завтрака, за который сели и кюре с сестрой. Ни господа, ни слуги не обращали ни малейшего внимания на сыщиков, которые прогуливались по саду, по двору, по дороге и время от времени заходили в гостиную.

В половине третьего вернулся лейтенант.

— Я нашел бригадира — он лежал на дороге, которая ведет от так называемой сен-синьской сторожки к белашской ферме, — доложил он Корантену. — Никаких ран у него нет, только голова сильно расшиблена, вероятно, при падении. Он говорит, что его так быстро сорвало с коня и так сильно отбросило назад, что он даже не понимает, как это произошло. Ноги его выскочили из стремян, а иначе бы конец, потому что лошадь в испуге поволокла бы его полями. Мы его поручили заботам Мишю и Виолета...

— Как? Мишю у себя дома? — спросил Корантен, уставившись на Лорансу.

Графиня лукаво улыбалась одним глазком, как женщина, взявшая реванш.

— Я застал его с Виолетом, они заканчивают какой-то торг, который начался еще вчера вечером, — продолжал офицер. — Оба, как мне показалось, под хмельком; да и удивляться нечему — они пили всю ночь напролет и все еще не сговорились.

— Это вам Виолет сказал? — воскликнул Корантен.

— Да, — ответил лейтенант.

— Ах, все надо бы делать самому, — воскликнул Перад, глядя на Корантена, который не меньше самого Перада сомневался в толковости офицера.

Вместо ответа молодой человек утвердительно кивнул старику.

— В котором часу вы приехали к Мишю? — спросил Корантен, заметив, что мадмуазель де Сен-Синь посмотрела на часы, стоявшие на камине.

— Около двух, — отозвался лейтенант.

Лоранса окинула быстрым взглядом г-на д'Отсэра, его жену и аббата Гуже с сестрой, и всем им показалось, будто перед ними отверзлись небеса: взор Лорансы светился радостью и торжеством, щеки порозовели, на глазах выступили слезы. Невозмутимая перед лицом любых несчастий, эта девушка могла заплакать только от радости. В это мгновенье она казалась каким-то неземным существом, особенно аббату, ибо он с тайным огорчением наблюдал ее мужественный характер, теперь же в ней открылась бесконечно нежная женственность. Но эта чувствительность таилась в Лорансе как сокровище, скрытое в безмерной глубине, под гранитной глыбой. В это время вошел жандарм и спросил, можно ли впустить маленького Мишю, которого отец послал что-то передать господам из Парижа. Корантен кивнул головой. Яблочко от яблоньки недалеко надает: смышленый Франсуа Мишю стоял во дворе и несколько минут, на глазах у жандарма, болтал с Готаром, которого к тому времени уже выпустили на свободу. Исполняя отцовское поручение, Франсуа, незаметно для жандарма, что-то сунул Готару в руку. Готар скользнул за спиной Франсуа, добрался до мадмуазель де Сен-Синь и с невинным видом вручил ей обе половинки обручального кольца; Лоранса прильнула к ним горячим поцелуем, так как поняла, что, возвращая кольцо, Мишю тем самым дает ей знать, что четверо молодых дворян находятся в безопасности.

— Папенька спрашивает, куда девать жандарма; ему неможется.

— А что с ним? — спросил Перад.

— Голову, говорит, ломит. Он здорово грохнулся наземь, что ни говори. Чудное дело — ведь жандармы так ловко верхом ездят. Споткнулся, видно. У него на башке здоровенная дыра, прямо с кулак. Верно, угодил, бедняга, на камень. Хоть он и жандарм, а мается, — прямо жалость смотреть.

Жандармский капитан из Труа въехал во двор, спешился и махнул рукою Корантену, который, узнав капитана, бросился к окну и распахнул его, чтобы не терять ни минуты.

— Что нового?

— Нас провели как олухов. В лесу на большой дороге мы нашли пять лошадей, взмокших от пота, загнанных до смерти, и я приказал сторожить их, чтобы выяснить, откуда они и у кого куплены. Лес оцеплен, никто из него не ускользнет.

— В котором часу, по-вашему, эти люди въехали в лес?

— В половине первого пополудни.

— Чтоб ни один заяц не проскочил! — шепнул ему Корантен. — Я оставляю вам здесь Перада, а сам пойду навещу беднягу вахмистра. — Оставайся у мэра, я пришлю толкового парня, чтобы тебя сменить, — сказал он на ухо провансальцу. — Нам придется привлечь себе на помощь местных жителей, — присмотрись к ним получше.

Он обернулся к присутствующим и сказал с угрозой:

— До скорого свиданья!

Никто не ответил агентам на их поклон, и они удалились.

— А что скажет Фуше насчет обыска, который ничего не дал? — воскликнул Перад, подсадив Корантена в плетеный кабриолет.

— Ну, еще не все кончено, — ответил ему на ухо Корантен, — дворяне, вероятно, в лесу. — Он указал на Лорансу, которая наблюдала за ними из большого окна гостиной. — Я уже расправился с одной, почище этой; та тоже довела меня до белого каления. Если барышня мне еще подвернется, я с ней расплачусь за хлыст!

— То была девка, а эта занимает совсем иное положение, — возразил Перад.

— А мне что? По-моему, что ни женщина — то баба, — ответил Корантен, сделав жандарму знак, чтобы он подхлестнул лошадь.

Через десять минут в сен-синьском замке не оставалось уже ни одного постороннего человека.

— Как же удалось отделаться от вахмистра? — спросила Лоранса у Франсуа Мишю. Она усадила его за стол и приказала накормить.

— Папа и мама сказали мне, что дело идет о жизни и смерти, и никого к нам в дом пускать не велели. А я услышал конский топот в лесу и понял, что это собаки жандармы, я и решил ни за что на свете не пускать их к нам, взял крепкие веревки с чердака и привязал их к деревьям, в самом конце двух дорог, которые ведут к нашему дому. Потом натянул эту веревку так, чтобы она приходилась вровень с грудью всадника, а другой конец прикрутил к дереву напротив, по той дороге, где послышался топот. Вот и перегородил дорогу! Все вышло, как я задумал. Луна спряталась, и мой приятель вахмистр грохнулся наземь, но до смерти не убился. Известное дело, жандармы люди крепкие. Ну, я сделал, что мог.

— Ты спас нас! — сказала Лоранса; она поцеловала мальчика и проводила его до ворот. Видя, что никого поблизости нет, она шепотом спросила его:

— А съестные припасы у них есть?

— Я только что отнес туда каравай хлеба в двенадцать фунтов и четыре бутылки вина. С недельку продержатся.

Вернувшись в гостиную, девушка увидела, что взоры г-на д'Отсэра, его жены, мадмуазель Гуже и аббата обращены к ней с немым вопросом, в их взглядах был восторг и тревога.

— Значит, вы опять с ними виделись? — воскликнула г-жа д'Отсэр.

Графиня улыбнулась, приложив палец к губам, и ушла к себе наверх, чтобы лечь спать; после одержанной победы она почувствовала полное изнеможение.

От Сен-Синя до флигеля Мишю ближе всего по дороге, ведущей мимо фермы «Белаш» прямо к лужайке, где Мишю накануне впервые увидел сыщиков. Поэтому жандарм, провожавший Корантена, вез его именно этой дорогой, ею ехал и арсийский вахмистр. По пути агент старался представить себе — каким образом вахмистр мог быть выбит из седла. Он бранил себя за то, что с таким важным поручением послал только одного человека, и вывел из этого промаха некое непреложное правило, чтобы включить его в устав полицейской службы, который составлял для собственного употребления.

«Раз им удалось отделаться от жандарма, они, вероятно, отделались и от Виолета, — думал он. — Пять павших лошадей, как видно, — лошади заговорщиков; они доставили в лес из окрестностей Парижа четырех дворян и Мишю».

— У Мишю есть лошадь? — спросил он арсийского жандарма.

— Еще бы, да притом знатная лошадка, — ответил тот, — это охотничья лошадь из конюшен бывшего маркиза де Симеза. Хоть ей уж пятнадцать годков, она лучше молодой; Мишю гоняет на ней по двадцать миль, а шерсть у нее все равно сухая, как моя шляпа. Зато уж он и холит ее! И продать ни за какие деньги не соглашается.

— А какой она масти?

— Темно-караковая, с белыми бабками, сухая, жилистая, словно арабский жеребец.

— А ты арабских видел?

— Я только год как вернулся из Египта и ездил там на мамелюкских лошадях. В кавалерии срок службы — одиннадцать лет: я был на Рейне в армии генерала Стенжеля, оттуда попал в Италию, а потом с первым консулом — в Египет. Скоро меня произведут в вахмистры.

— Пока я буду во флигеле у Мишю, сходи на конюшню, и, раз ты одиннадцать лет имеешь дело с лошадьми, тебе легко распознать, была ли лошадь недавно под седлом.

— Смотрите-ка, вот где свалился наш бригадир, — воскликнул жандарм, указывая на то место, где дорога выходит на лужайку.

— Скажи капитану, чтобы заехал за мной сюда, к Мишю; мы вместе поедем в Труа.

Корантен слез с лошади и несколько минут изучал местность. Он осмотрел два вяза, росшие друг против друга, один у самой ограды парка, другой на лужайке, которую пересекает проселок; потом он увидел то, чего никто не заметил, а именно: форменную пуговицу, лежавшую в дорожной пыли; он подобрал ее. Войдя во флигель, он застал Виолета и Мишю сидящими за столом на кухне; они все еще препирались. Виолет встал, поклонился Корантену и предложил ему выпить.

— Благодарю вас; я хотел бы повидать вахмистра, — ответил молодой человек, который понял с первого взгляда, что Виолет пьян уже полсуток.

— Вахмистр наверху, при нем моя жена, — сказал Мишю.

— Ну, вахмистр, как вы себя чувствуете? — осведомился Корантен, взбежав по лестнице и увидев жандарма, лежавшего с обвязанной головой на кровати г-жи Мишю.

Его шапка, сабля и снаряжение были сложены на стуле. Марта, послушная женской доброте и к тому же не знавшая о проделке сына, вместе с матерью ухаживала за больным.

— Мы ждем доктора из Арси, господина Варле, — сказала г-жа Мишю. — За ним поехал Гоше.

— Оставьте нас на минутку, — сказал Корантен, который был изумлен этой картиной, говорившей о полной непричастности обеих женщин к происшествию.

— Куда вас ударило? — спросил он, разглядывая мундир бригадира.

— В грудь, — ответил тот.

— Посмотрим-ка ваши ремни, — сказал Корантен.

Недавний закон, предусматривавший малейшие детали мундиров так называемой национальной жандармерии, присвоил ей желтый пояс с белой полоской по краям и бляху, довольно похожую на бляху теперешних полевых сторожей, со странной подписью: Уважение к личности и к собственности! Бригадир налетел на протянутую через дорогу веревку, и на ремне, конечно, остался отчетливый след. Корантен взял мундир и осмотрел то место, где недоставало пуговицы, найденной им на дороге.

— В котором часу вас подобрали? — спросил Корантен.

— Да на рассвете.

— Вас сейчас же перенесли сюда? — продолжал Корантен, заметив, что постель не открыта.

— Да.

— А кто вас переносил?

— Женщины и парнишка Мишю; он меня и нашел, я был без памяти.

«Так, значит, они не ложились, — подумал Корантен. — Бригадира не подстрелили и не ударили палкой, — ведь чтобы ударить, противник должен был бы находиться на одном уровне с ним, то есть тоже верхом; следовательно, бригадира можно было свалить только при помощи какого-нибудь препятствия, поставленного на его пути. Бревном? Это исключено. Железной цепью? Она оставила бы ссадины».

— А что вы почувствовали? — спросил он у бригадира, разглядывая его.

— Меня опрокинуло с такой силой...

— У вас ссадина на подбородке.

— Мне кажется, — ответил бригадир, — что лицо мне ободрало веревкой...

— Теперь понимаю! — промолвил Корантен. — Кто-то протянул между деревьями веревку, чтобы преградить вам путь...

— Пожалуй, что и так, — согласился бригадир.

Корантен спустился вниз и вошел в столовую.

— Ну, старый плут, давай же по рукам, — говорил Мишю, обращаясь к Виолету и глядя на сыщика. — За все — сто двадцать тысяч франков, и вы хозяин моих владений. А я стану жить на ренту.

— Клянусь Христом-богом, у меня всего-навсего шестьдесят тысяч.

— Но ведь я на остальную сумму предлагаю вам отсрочку. Что же это мы со вчерашнего дня никак не можем сторговаться... Земля-то — первый сорт.

— Земля хорошая, — согласился Виолет.

— Марта! Подай-ка вина! — крикнул Мишю.

— Не довольно ли? — воскликнула мать Марты. — Это уж четырнадцатая бутылка!

— Вы здесь с девяти часов утра? — спросил Корантен у Виолета.

— Что вы, помилуйте. Я тут сижу как вкопанный с вечера и ничего не выторговал: чем больше он меня поит, тем больше запрашивает.

— При торге так и ведется: кто поднимает стакан, тот поднимает и цену, — заметил Корантен.

Дюжина пустых бутылок, выстроенных на конце стола, подтверждала слова старухи. Тем временем жандарм поманил Корантена, стоявшего за дверью, и, когда тот вышел, сказал ему на ухо:

— В конюшне лошади нет.

— Вы послали сынишку в город верхом, значит, он скоро должен вернуться, — сказал Корантен, возвращаясь в комнату.

— Нет, сударь, он пошел пешком, — ответила Марта.

— А куда же вы девали лошадь?

— Я ее одолжил, — сухо ответил Мишю.

— Ну-ка, подите сюда, благодетель, — сказал Корантен управляющему, — мне надо шепнуть вам кое-что на ушко.

Корантен и Мишю вышли.

— Карабин, который вы заряжали вчера в четыре часа дня, предназначался для того, чтобы убить государственного советника: нотариус Гревен видел вас. Но привлечь вас за это нельзя: намерения ясны, а свидетелей нет. Вы каким-то образом — не знаю точно каким — одурманили Виолета; вы сами, ваша жена и сын провели ночь вне дома, чтобы предупредить мадмуазель де Сен-Синь о нашем появлении и спасти ее братьев, которых вы же привели сюда — еще не знаю точно, куда именно. Ваш сын либо жена, надо сказать, довольно ловко свалили вахмистра с лошади. Словом, мы оказались биты. Вы парень не промах. Но разговор еще не кончен, мы на этом не успокоимся. Хотите идти на мировую? Ваши хозяева от этого только выиграют.

— Пройдемте вон туда; там нас не услышат, — сказал Мишю и повел сыщика в глубь парка, к пруду.

Когда Корантен увидел воду, он вызывающе посмотрел на Мишю; последний, вероятно, рассчитывал, что у него хватит силы сбросить этого человека в пруд, где под тремя футами воды было еще футов семь ила. Так в Бразилии дряблое, хладнокровное боа могло бы бросить вызов хищному рыжему ягуару.

— Мне пить неохота, — заметил франт, останавливаясь на краю луга и запуская руку в боковой карман, чтобы взяться за кинжальчик.

— Нам не понять друг друга, — холодно отозвался Мишю.

— Будьте паинькой, дорогой мой; правосудие будет следить за каждым вашим шагом.

— Если оно разбирается в делах не лучше вас, то это опасно не для одного меня, а для всех, — ответил управляющий.

— Итак, вы отказываетесь? — многозначительно спросил Корантен.

— Пусть лучше мне сто раз отрубят голову, если только можно отрубить ее человеку сто раз, чем быть заодно с таким негодяем, как ты.

Корантен смерил взглядом Мишю, его домик и лаявшего Куро и поспешил сесть в кабриолет. Проездом он отдал в Труа кое-какие распоряжения и вернулся в Париж. Всем жандармским отрядам были даны секретные приказы и инструкции.

В течение декабря, января и февраля полиция усердно и неутомимо разыскивала заговорщиков по всем, даже самым глухим, деревням. Сыщики прислушивались к разговорам во всех кабачках. Корантен установил следующие три важных обстоятельства: в окрестностях Ланьи была обнаружена павшая лошадь, похожая на лошадь Мишю. Пять лошадей, зарытых в Нодемском лесу, были проданы фермерами и мельниками по пятьсот франков каждая некоему человеку, который, судя по приметам, был не кто иной, как Мишю. После издания закона относительно укрывателей и сообщников Жорж Корантен сосредоточил слежку только на Нодемском лесе. А после того как были арестованы Моро, роялисты и Пишегрю, в этой местности уже никто не замечал посторонних лиц. Тем временем Мишю лишился места: арсийский нотариус предъявил ему письмо, в котором государственный советник, ставший теперь сенатором, просил Гревена принять от управляющего дела и рассчитать его. Мишю в три дня сдал отчетность, получил соответствующую расписку и уволился. К великому изумлению всей округи, он переселился в Сен-Синь, где Лоранса сдала ему в аренду землю. День его водворения в Сен-Сине роковым образом совпал с казнью герцога Энгиенского. Почти одновременно по всей Франции стало известно об аресте, отдаче под суд, осуждении и смерти герцога — о тех страшных репрессиях, которые предшествовали делу Полиньяка, Ривьера и Моро.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Корантен отыгрался

Пока для Мишю строилась ферма, этот лжеиуда поселился на чердаке над конюшней, неподалеку от уже известной читателю бреши. Мишю обзавелся двумя лошадьми, одной для себя, другой для сына, ибо теперь они вместе с Готаром стали сопровождать мадмуазель де Сен-Синь во всех ее прогулках, которые предпринимались, как легко догадаться, с целью доставлять четырем дворянам пропитание и все необходимое для жизни. Франсуа и Готар с помощью Куро и гончих графини предварительно производили разведку окрестностей и проверяли, нет ли кого поблизости от подземелья. Лоранса и Мишю привозили сюда пищу, которую Марта, ее мать и Катрина, во избежании огласки, приготовляли тайком от остальной прислуги, так как среди жителей деревни, без сомнения, нашлись бы доносчики. Из осмотрительности эти поездки совершались только дважды в неделю, притом всегда в разное время, то днем, то ночью, и эта предосторожность соблюдалась в течение всего времени, пока слушалось дело Ривьера, Полиньяка и Моро. Когда решение сената, возводившее семью Бонапарта на престол и объявлявшее императором Наполеона, было передано на утверждение французского народа, господин д'Отсэр также высказался за это решение и подписался на опросном листе, принесенном ему Гуларом. Кроме того, стало известно, что для коронования Наполеона во Францию прибудет папа. Тогда мадмуазель де Сен-Синь перестала противиться тому, чтобы молодые д'Отсэры и ее кузены подали просьбу об исключении их из списка эмигрантов и о восстановлении в гражданских правах. Старик д'Отсэр не теряя ни минуты помчался в Париж, к бывшему маркизу де Шаржбефу, который был знаком с Талейраном. Министр был тогда в милости; он направил просьбу Жозефине, а Жозефина передала ее своему мужу, которого, не дожидаясь результатов плебисцита, уже стали называть императором, вашим величеством, государем. Г-н де Шаржбеф, г-н д'Отсэр и аббат Гуже, также приехавший в Париж, были приняты Талейраном, и министр обещал им поддержку. Наполеон уже помиловал главных участников направленного против него крупного роялистского заговора, однако, хотя четыре дворянина, о которых идет речь, были только на подозрении, император, после одного из заседаний Государственного совета, вызвал к себе в кабинет сенатора Малена, Фуше, Талейрана, Камбасереса, Лебрена и начальника полиции Дюбуа.

— Господа, — сказал будущий император, еще носивший мундир первого консула, — мы получили от некиих Семизов и д'Отсэров, офицеров армии принца Конде, ходатайство о разрешении вернуться во Францию.

— Они уже во Франции, — сказал Фуше.

— Как и тысячи других, которых я встречаю в Париже, — вставил Талейран.

— Полагаю, что этих-то вы здесь не встречали, ибо они скрываются в Нодемском лесу, где чувствуют себя как дома, — возразил Мален.

Он, разумеется, не передал первому консулу и Фуше слова, которым был обязан жизнью; но, опираясь на донесения Корантена, он убедил совет в том, что упомянутые четыре дворянина причастны к заговору господ де Ривьера и Полиньяка, заодно назвав в качестве их сообщника и Мишю. Начальник полиции подтвердил слова сенатора.

— Но каким же образом этот управляющий мог узнать о том, что заговор раскрыт, раз это было известно лишь императору, его совету и мне? — удивился начальник полиции.

На это замечание Дюбуа никто не обратил внимания.

— Если им удалось скрываться в лесу в течение целых семи месяцев и вы их не нашли, они тем самым уже искупили свою вину, — сказал император, обращаясь к Фуше.

— Они мои враги, — сказал Мален, встревоженный прозорливостью начальника полиции, — и этого достаточно, чтобы я последовал примеру вашего величества: прошу об исключении их из списков и выступаю перед вашим величеством как их заступник.

— После восстановления в правах они станут для вас не так опасны, как в эмиграции, — ведь им придется присягнуть на верность установлениям и законам Империи, — сказал Фуше, пристально глядя на Малена.

— А чем они опасны для господина сенатора? — спросил Наполеон.

Талейран в течение нескольких минут беседовал вполголоса с императором. Казалось, исключение господ де Симезов и д'Отсэров из списков решено.

— Государь, — сказал Фуше, — быть может, вам еще придется услышать об этих людях.

Талейран, по просьбе герцога де Гранлье, только что заверил Наполеона от имени этих господ, что они дают «честное слово дворянина» — выражение, имевшее для Наполеона особую притягательную силу, — что не предпримут против императора никаких враждебных действий и подчиняются ему вполне чистосердечно.

— Господа д'Отсэры и де Симезы не хотят, после недавних событий, поднимать оружие против Франции. Правда, они не питают особых симпатий к императорскому правительству; это люди, которых вашему величеству придется завоевывать; но они будут рады жить на французской земле и готовы признать все ее законы, — сказал министр.

Затем он представил императору полученное им письмо, где выражались чувства, о которых он говорил.

— Это высказано так откровенно, что должно быть искренно, — сказал император, взглянув на Лебрена и Камбасереса. — Вы все еще возражаете? — обратился он к Фуше.

— Заботясь о благе вашего величества, я прошу, чтобы мне было поручено сообщить этим господам об их восстановлении в правах, лишь после того как это решение будет принято окончательно, — громко сказал будущий министр полиции.

— Согласен, — сказал Наполеон, заметивший на лице Фуше озабоченное выражение.

Маленькое совещание кончилось, а вопрос так и не был решен; но в душу Наполеона запало какое-то сомнение относительно этих четырех дворян. А г-н д'Отсэр, вообразивший, что дело идет успешно, поторопился написать в Сен-Синь и сообщить радостную весть. Поэтому обитатели замка ничуть не удивились, когда несколько дней спустя явился Гулар и предложил г-же д'Отсэр и Лорансе передать четырем дворянам, чтобы они съездили в Труа, где префект вручит им указ о восстановлении в правах, после того как они примут присягу и объявят готовность подчиняться всем законам Империи. Лоранса ответила мэру, что она известит своих кузенов и господ д'Отсэров.

— Разве они не здесь? — спросил Гулар.

Госпожа д'Отсэр с тревогой посмотрела на девушку, а та, оставив мэра в гостиной, пошла посоветоваться с Мишю. Мишю согласился с тем, что можно немедленно освободить эмигрантов из их лесного заточения. Итак, Лоранса, Мишю с сыном и Готар отправились верхами в лес; они захватили с собою так же лишнюю лошадь: графиня собиралась сопровождать четырех дворян в Труа и вернуться вместе с ними. Вся челядь, узнав радостную весть, высыпала на лужайку, чтобы присутствовать при отъезде веселой кавалькады. Четверо молодых людей вышли из своего убежища никем не замеченные, вскочили на коней и, в сопровождении мадмуазель де Сен-Синь, отправились по дороге в Труа. А Мишю с помощью сына и Готара заложил вход в подземелье, потом все трое пешком вернулись домой. По пути Мишю вспомнил, что оставил в тайнике серебряный стаканчик и столовые приборы, которыми пользовались его господа, и вернулся за ними один. Дойдя до болотца, он услышал голоса, доносившиеся из подземелья, и направился к входу напрямик, сквозь кустарник.

— Вы, верно, за своим серебром? — спросил с улыбкой Перад, высунув из листвы свой красный носище.

Сам не зная почему, — ведь молодые люди были спасены, — Мишю почувствовал даже ломоту во всех суставах, так сильно ощутил он смутную, необъяснимую тревогу, предвестницу надвигающейся беды; все же он вышел из кустов и на лесенке увидел Корантена с крученой восковой свечечкой в руке.

— Мы ребята не злые, — сказал Корантен Мишю, — мы еще неделю назад могли накрыть ваших «бывших», но нам стало известно, что их восстановили... А вы ловкий малый, и нам от вас слишком солоно пришлось, так не мешайте нам хоть свое любопытство удовлетворить.

— Я дорого дал бы, чтобы узнать, каким образом и кто именно нас продал! — воскликнул Мишю.

— Если вам уж так не терпится, — ответил, улыбаясь, Перад, — взгляните на подковы ваших лошадей, и вы увидите, что сами себя выдали.

— Ну, стоит ли вспоминать старое, — сказал Корантен и знаком велел жандармскому капитану подвести лошадей.

— Значит, тот негодяй рабочий, тот парижанин, который так хорошо ковал лошадей на английский манер, а затем уехал из Сен-Синя, был ихним! — воскликнул Мишю. — Им стоило только осмотреть в сырую погоду следы наших лошадей с особыми подковами, а это мог сделать любой агент, переодетый дровосеком или браконьером! Итак, мы в расчете.

Мишю скоро утешился, решив, что хотя тайна подземелья и раскрыта, но это теперь уже не опасно, раз господа снова стали французами и получили свободу. Однако предчувствия его были обоснованы. Полиция, как и иезуиты, никогда не забывает ни друзей своих, ни врагов.

Когда старик д'Отсэр вернулся из Парижа, он был очень удивлен, что радостная весть опередила его. Дюрие стряпал праздничный обед. Слуги принарядились и с нетерпением ждали изгнанников; молодые люди приехали около четырех часов, радостные, но слегка смущенные тем, что им в течение двух лет предстояло быть под наблюдением тайной полиции, не выезжать за пределы сен-синьской общины, ежемесячно являться к префекту.

— Я буду присылать вам явочный лист, — сказал им префект, — а через несколько месяцев вы подадите ходатайство о снятии всех этих ограничений, которые, впрочем, применяются ко всем единомышленникам Пишегрю. Я поддержу ваше ходатайство.

Эти меры предосторожности, хоть и были ими заслужены, несколько огорчали молодых людей. Лоранса рассмеялась.

— Император французов человек не так уж хорошо воспитанный, — сказала она. — Для него помилование — дело еще не привычное.

Молодых дворян встречали у ворот все обитатели замка, а на дорогу вышли целой толпой крестьяне, которым хотелось посмотреть на молодых людей, прославившихся своими приключениями на всю округу. Г-жа д'Отсэр долго обнимала сыновей и заливалась слезами; она не могла выговорить ни слова и бóльшую часть вечера находилась в каком-то радостном оцепенении. Когда близнецы де Симезы появились и соскочили с лошадей, у всех вырвался крик удивления — так поразительно они были похожи друг на друга: тот же взгляд, тот же голос, те же жесты. Оба совершенно одинаковым движением приподнялись в седле, перекинули ногу через круп лошади и бросили поводья. Они были одинаково одеты, и это еще более делало их настоящими Менехмами[26]. На них были суворовские сапоги, облегавшие ногу в подъеме, белые лосины, зеленые охотничьи куртки с металлическими пуговицами, черные галстуки и замшевые перчатки. Им недавно исполнился тридцать один год, и это были, как тогда говорилось, обворожительные кавалеры: среднего роста, но хорошо сложенные, глаза живые, с длинными ресницами и блестящие, как у детей, волосы черные, лбы высокие, цвет лица смугловато-бледный. Их речь была женственно-мягкой, и красиво очерченные алые губы изящно выговаривали слова. Их обхождение, более любезное и изысканное, нежели обхождение провинциального дворянства, свидетельствовало о том, что они получили благодаря знакомству с жизнью и людьми как бы вторичное воспитание, еще более ценное, чем первое, ибо оно придает человеку законченность. Мишю позаботился о том, чтобы в годы изгнания они не нуждались; они имели возможность путешествовать и были хорошо приняты при иностранных дворах. Старый дворянин и аббат нашли, что они несколько высокомерны, но в их положении это являлось, пожалуй, следствием благородного характера. Их отличное воспитание сказывалось даже в пустяках, а в любом физическом упражнении они обнаруживали безупречную ловкость. Некоторое различие между ними замечалось только в образе мыслей. Младший пленял своей веселостью, старший же — меланхолической задумчивостью; но этот чисто внутренний контраст открывался лишь после долгого и близкого знакомства.

— Ну как, дорогая, не быть всей душою преданным таким молодцам? — шепнул Мишю Марте.

Марта, любовавшаяся близнецами и как женщина, и как мать, ласково кивнула мужу и пожала ему руку. Слугам было разрешено поцеловать своих господ.

За время семимесячного отшельничества, на которое обрекли себя четверо молодых заговорщиков, они несколько раз вопреки осторожности выходили на прогулку — это было необходимо; впрочем, Мишю, его сын и Готар охраняли их. Когда Лоранса гуляла с ними в ясные ночи, настоящее сплеталось в ее душе с воспоминаниями о прошлой совместной жизни, и она поняла, что не в силах сделать выбор между двумя братьями. Ее сердце, пылавшее чистой и одинаковой любовью к обоим близнецам, раздваивалось. Ей казалось, что у нее целых два сердца. А два Поля не решались заговорить друг с другом о неизбежном соперничестве. Быть может, они все трое уже положились на волю случая? Это душевное состояние, несомненно, сказалось и в том, что она после мимолетного, но явного колебания взяла под руку обоих братьев, чтобы вести их в гостиную; рядом шли старики д'Отсэры, обнимая и расспрашивая своих сыновей. В это время слуги закричали: «Да здравствуют Сен-Сини и Симезы!» Лоранса, не покидая братьев, обернулась и обворожительным жестом поблагодарила за приветствие.

Когда эти девять человек стали присматриваться друг к другу, — а ведь во всяком собрании, даже в семье, всегда наступает такая минута, и люди, после долгой разлуки, друг к другу присматриваются, — г-же д'Отсэр и аббату Гуже, по первому же взгляду, брошенному Адриеном д'Отсэром на Лорансу, показалось, что он влюблен в графиню. Адриен, младший из д'Отсэров, обладал душою ласковой и нежной. В его груди до сих пор билось сердце юноши, несмотря на все невзгоды, сделавшие его мужчиной. Похожий в этом отношении на многих военных, у которых беспрерывные опасности охраняют душу от растления и она остается нетронутой, Адриен, казалось, был скован пленительной застенчивостью юности. Он очень отличался от своего брата, человека с грубоватой внешностью, заядлого охотника, бесстрашного и решительного вояки, но человека, приверженного ко всему материальному, лишенного и живости ума, и тонкости чувствований. Один был как бы весь — душа, другой весь — действие; однако оба в равной мере отличались тем внутренним благородством, которого для жизни дворянина достаточно. Черноволосый, маленький, худой и тонкий, Адриен д'Отсэр отнюдь не казался хилым, тогда как в его брате, рослом, бледном и белокуром, чувствовалось что-то женственное. Адриен, с его нервным темпераментом, отличался большой силой души; Робер же, хоть и был лимфатического склада, любил щегольнуть силою чисто физической. Во многих семьях видим мы такого рода странности, и причины их могли бы представить интерес; но здесь мы касаемся этого лишь с тем, чтобы объяснить, почему брат Адриена не мог оказаться его соперником. Робер питал к Лорансе чисто родственную симпатию, а также уважение, какое питает всякий дворянин к девушке из своего сословия. В вопросе чувств старший д'Отсэр принадлежал к тем мужчинам, которые считают женщину каким-то придатком, ограничивают ее права правом чисто физического материнства, требуют от нее всяческих совершенств и в то же время не ценят их. По их мнению, допустить, чтобы женщина играла роль в обществе, в политике, в семье, значило бы произвести прямо-таки социальный переворот. Теперь мы так далеки от этого устаревшего взгляда первобытных народов, что он, пожалуй, вызовет возмущение почти у всех женшин — даже у тех, которые не желают пагубной свободы, предлагаемой им некоторыми новейшими сектами; однако Робер д'Отсэр, к сожалению, придерживался именно такой точки зрения. Робер был человеком средневековым, а младший — человеком наших дней. Эти различия не только не мешали дружбе братьев, а, наоборот, делали ее еще крепче. Оттенки эти были в первый же вечер замечены и оценены кюре, его сестрой и г-жой д'Отсэр, которые хоть и казались занятыми бостоном, но уже предвидели грядущие осложнения.

Лоранса, много размышлявшая в одиночестве и пережившая глубокие волнения, связанные с обширным, но не удавшимся заговором, теперь, в двадцать три года, вновь стала женщиной и испытывала огромную потребность в любви; она выказывала все изящество своего ума, она была пленительна. С простодушием пятнадцатилетней девочки раскрывала она все обаяние своей нежности. Последние тринадцать лет она чувствовала себя женщиной, только когда страдала, теперь ей захотелось вознаградить себя; и она стала столь же ласковой и кокетливой, сколь мужественной и сильной была прежде. Поэтому старики, оставшиеся в гостиной последними, были несколько встревожены ее новой манерой держать себя. До какой силы может дойти страсть у этой благородной и пылкой натуры? Два брата одинаково горячо и самозабвенно любят одну и ту же девушку; кого из них предпочтет Лоранса? А предпочесть одного значило убить другого. Лорансе, как последней в роду, предстояло передать мужу свой графский титул, права и имя, овеянное давнею славой; быть может, ради этих преимуществ маркиз де Симез решится пожертвовать собою, чтобы на Лорансе мог жениться его брат, который в силу старинных законов не получает ни состояния, ни титула? Но согласится ли младший лишить брата столь великого счастья, как брак с Лорансой? Со стороны эта борьба великодушия не казалась такой сложной; к тому же, пока братья подвергались опасности, какая-нибудь случайность на поле боя могла положить конец этим затруднениям; но что будет теперь? Ведь они все трое вместе! Мари-Поль и Поль-Мари достигли того возраста, когда страсти бушуют с особою силою, и если братьям придется делиться ласковыми взглядами кузины, ее словами, улыбками, знаками внимания, не вспыхнет ли между ними соперничество, последствия которого могут быть ужасны? Во что превратится счастливое, безмятежное и согласное их существование? В ответ на все эти предположения, которыми обменивались старики за последней партией бостона, г-жа д'Отсэр возразила, что, на ее взгляд, Лоранса вряд ли выйдет за одного из своих кузенов. В этот вечер старую даму охватило какое-то необъяснимое предчувствие, — их источник остается тайною между матерями и богом. Лоранса и сама в глубине души была испугана тем, что оказалась лицом к лицу с обоими кузенами. После бурных перипетий заговора, после угрожавших близнецам опасностей, после всех невзгод эмиграции последовала новая драма, о возможности которой она никогда и не помышляла. Эта достойная девушка не могла не прибегнуть к крайнему средству, а именно: не выходить ни за того, ни за другого брата; она была слишком честна, чтобы отдать кому-то свою руку, затаив в сердце непреодолимую страсть к другому. Не выходить пока замуж, извести кузенов своею нерешительностью и наконец выйти за того, кто останется ей верен, невзирая на все ее прихоти, — такой выход напрашивался сам собою, помимо ее воли. Засыпая, она решила, что наиболее разумное — отдаться на волю случая. В делах любви случай — это провидение женщины.

На другой день Мишю отправился в Париж, откуда через несколько дней вернулся с четырьмя превосходными лошадьми, купленными для его новых хозяев. Полтора месяца спустя должна была открыться охота, и благоразумие подсказало графине, что буйные охотничьи забавы послужат отвлечением от трудностей, связанных с совместной жизнью молодежи в замке. Но тут случилось одно непредвиденное обстоятельство, удивившее и вместе с тем восхитившее свидетелей этих необычных любовных отношений. Сами того не ведая, братья состязались в проявлениях нежности и внимания к кузине и находили в этом столько духовной радости, что казались вполне довольными. Между ними и Лорансой установились такие же братские отношения, какие существовали между ними двумя. И это было вполне естественно. После столь долгого отсутствия им хотелось присмотреться к кузине, узнать ее поближе, дать ей возможность узнать их, предоставить ей право выбора, причем в этом испытании поддерживала братьев взаимная привязанность, благодаря которой их жизни сливались в одну. Любовь, как и материнское чувство, не делала различия между одним братом и другим. Чтобы их не путать, Лорансе пришлось подарить им разные галстуки: белый старшему, черный младшему. Если бы не полное их сходство, если бы не тождество их жизней, вводившие всех в заблуждение, подобная привязанность могла бы показаться невероятной. Единственным объяснением тут служит непреложность самого факта; он относится к разряду тех, которым начинаешь верить, лишь увидев их собственными глазами, зато, когда увидишь такое явление воочию, оказывается, что легче ему поверить, чем объяснить его разумно. Стоило Лорансе заговорить — и ее слова одинаково отзывались в двух любящих с равной силой и одинаково преданных сердцах. Стоило ей высказать остроумную, забавную или возвышенную мысль — и девушка встречала счастливые взгляды двух мужчин, двое следили за каждым ее движением, двое старались угадать малейшие ее желания и улыбались ей со всегда новым оттенком веселости у одного и нежной грусти у другого. Когда дело касалось их кумира, братья становились такими пленительно-непосредственными, их поступки были в таком согласии с их чувствами, что, по словам аббата Гуже, все это производило впечатление чего-то идеального. Часто, когда надо было, например, что-нибудь принести, когда речь шла об одной из тех мелких услуг, которые с такой радостью мужчина оказывает любимой женщине, старший уступал это удовольствие младшему, а сам обращал на кузину взгляд и трогательный и гордый. Младший считал своим долгом платить тем же. Эта борьба великодуший в области чувства, которое нередко доводит человека до дикой, чисто звериной ревности, вызывало у наблюдавших за ними стариков глубокое недоумение.

Такие мелочи нередко доводили графиню до слез. То, что испытывала Лоранса, можно сравнить только с одним ощущением, правда, достигающим у избранных натур огромной силы: оно станет понятным, если представить себе два прекрасных голоса, вроде голосов Зонтаг и Малибран, слившихся в гармоническом дуэте, или совершенное согласие двух инструментов в руках гениальных исполнителей, когда мелодические звуки проникают в душу, как вздохи одной взволнованной души. Иной раз маркиз де Симез, расположившись в кресле, бросал такой задумчивый и грустный взгляд на брата, в то время как тот шутил и смеялся с Лорансой, что аббат начинал допускать возможность безмерной жертвы со стороны маркиза; но тут же замечал в его глазах вспышку неодолимой страсти, и каждый раз, когда один из братьев находился наедине с Лорансой, он мог считать, что именно он любим.

— Мне кажется тогда, что их уже не двое, а только один, — говорила графиня аббату Гуже, когда он ее расспрашивал о ее чувствах. И аббат понял, что в ней нет и тени кокетства. Лоранса действительно не думала о том, что в нее влюблены двое.

— Но, дорогая моя девочка, вам все же придется сделать выбор, — сказала ей как-то вечером г-жа д'Отсэр, младший сын которой втайне тоже страдал от любви к Лорансе.

— Не омрачайте наше счастье, — ответила она. — Господь убережет нас от нас самих!

Адриена д'Отсэр втайне снедала ревность, но он скрывал свои муки, понимая, как мало у него надежды. Он довольствовался счастьем видеть эту девушку, которая в продолжение нескольких месяцев, пока шла борьба, сверкала полным блеском. Действительно, Лоранса, став кокетливой, старалась, как всякая женщина, которая любима, быть еще привлекательней. Она следовала моде и не раз ездила в Париж, чтобы при помощи нарядов или модной новинки подчеркнуть свою красоту. Наконец, желая предоставить кузенам все преимущества домашнего уюта, которого они так долго были лишены, она сделала из своего замка, невзирая на сетования опекуна, самое благоустроенное жилище во всей Шампани.

Робер д'Отсэр ничего не понимал в этой тайной драме. Он и не подозревал о любви своего брата. Что же касается собственного отношения к Лорансе, то он нередко подтрунивал над ее кокетством, ибо смешивал этот отвратительный недостаток с желанием нравиться; но ему было свойственно ошибаться во всем, что касалось чувств, образованности и вкуса. И как только он выступал в роли человека средневековья, Лоранса сразу же, сама того не ведая, превращала ее в роль «простака»; она смешила кузенов, затевая с Робером споры и шаг за шагом завлекая его на ту зыбкую почву, где, словно в трясине, неизбежно должны завязнуть глупость и невежество. Она была мастерицей по части остроумных мистификаций, которые только тогда и хороши, когда жертва о них не догадывается. Однако, как ни была груба его натура, Робер в те немногие безоблачные дни, которые были суждены этим трем прекрасным созданиям, ни разу не сказал ни Симезам, ни Лорансе того мужественного слова, которое, быть может, помогло бы решить вопрос. Он был поражен искренностью братьев. Робер, конечно, понимал, как страшно женщине дать одному доказательства своей привязанности, отказав в них другому, который будет этим безмерно огорчен; он догадывался, как радовало каждого из братьев все то хорошее, что получал другой, и какой болью это все же отзывалось в глубине их сердец. И по бережности Робера можно судить о полной безвыходности создавшихся отношений, которые, несомненно, удостоились бы особого внимания во времена горячей веры, когда наместник Христа мог вмешаться и, имея перед собою столь редкий феномен, граничащий с самыми непостижимыми тайнами, разрубить гордиев узел. Революция вновь утвердила их сердца в католической вере, и религия придала этому кризису еще большую остроту, ибо величие положений усугубляется величием характеров. Поэтому и супруги д'Отсэры, и кюре с сестрой были уверены, что ни от обоих братьев, ни от Лорансы нельзя ждать чего-либо банального при разрешении этой задачи.

Драма, ревностно охранявшаяся в семейном кругу, где каждый наблюдал ее молча, развивалась так стремительно и в то же время так медленно, она сопровождалась столькими нежданными радостями, маленькими битвами, мнимыми предпочтениями, обманутыми надеждами, мучительными ожиданиями, отложенными на завтра разговорами, молчаливыми признаниями, что обитатели замка словно и не заметили коронования императора Наполеона. Да и сами молодые люди иногда старались забыть о своей страсти и предавались волнующим радостям охоты, которые, утомляя тело, лишают душу возможности странствовать по столь опасным просторам мечты. Ни Лоранса, ни ее кузены и не помышляли о делах, так как каждый день был полон для них животрепещущего интереса.

— Право же, я не решилась бы сказать, кто из наших влюбленных любит сильнее, — заметила однажды вечером мадмуазель Гуже.

В это время в гостиной, кроме четырех игроков, находился один Адриен; он взглянул на них и побледнел. За последние дни лишь одно привязывало его к жизни — радость видеть Лорансу и слышать ее голос.

— Я полагаю, — возразил кюре, — что графиня, как женщина, гораздо непосредственней в своем чувстве.

Несколько минут спустя в гостиную вошли близнецы и Лоранса. Только что были получены свежие газеты. Убедившись в бесплодности заговоров внутри Франции, Англия вооружала Европу против французов. Разгром при Трафальгаре[27] свел на нет один из самых удивительных замыслов, созданных человеческим гением. Наполеон же с помощью этого замысла рассчитывал сокрушить могущество Англии и тем самым отблагодарить Францию за свое избрание на престол. В те дни лагерь в Булони был свернут. Наполеон, численность армии которого была, по обыкновению, меньше, чем у противника, собирался дать бой Европе на тех полях, где он еще никогда не появлялся. Весь мир с нетерпением ожидал развязки этой кампании.

— Ну, на этот раз он потерпит крах, — сказал Робер, откладывая газету.

— Против него все силы Австрии и России, — подтвердил Мари-Поль.

— Он еще никогда не воевал в Германии, — добавил Поль-Мари.

— О ком это вы? — спросила Лоранса.

— Об императоре, — ответили все трое.

Лоранса бросила на двух своих поклонников такой презрительный взгляд, что они смутились. Адриена же он привел в восторг. У отвергнутого поклонника вырвался жест радости, а горделивый взор его ясно говорил, что он-то уже ни о чем другом, кроме Лорансы, не помышляет.

— Посмотрите на него, — понизив голос, сказал аббат Гуже, — любовь заглушила в его сердце ненависть.

Это был первый и последний укор, полученный братьями. В ту минуту они оказались в своей любви ниже кузины, которая даже о блестящей победе при Аустерлице, два месяца спустя, узнала лишь из разговора старика д'Отсэра с сыновьями. Верный своему плану, отец хотел, чтобы его дети просили о восстановлении их в армии; им, конечно, присвоят прежние чины, и они еще могут сделать военную карьеру. Однако в Сен-Сине партия непримиримых роялистов решительно брала верх. Четверо молодых дворян и Лоранса подняли на смех осторожного старика, который словно чуял грядущие беды. Осторожность, пожалуй, не столько добродетель, сколько особое чувствование, присущее нашему уму, если только дозволено сочетать эти два понятия; но, несомненно, настанет день, когда физиологи и философы согласятся, что наши пять чувств являются своего рода оболочкой для быстрой и всепроникающей силы, исходящей от ума.

В конце февраля 1806 года, вскоре после заключения мира между Францией и Австрией, один из родственников Симезов, ходатайствовавший в свое время об исключении молодых людей из списков эмигрантов, а именно бывший маркиз де Шаржбеф, владения которого простираются от департамента Сены-и-Марны до департамента Об, человек, которому в дальнейшем предстояло дать им неоспоримые доказательства преданности, приехал в Сен-Синь из своего имения в своеобразной коляске, которую в то время в насмешку называли рыдваном. Когда этот жалкий экипаж появился у крыльца, обитатели замка, сидевшие в то время за завтраком, не могли удержаться от смеха; но, узнав лысую голову старика, высунувшуюся из-за кожаных занавесок рыдвана, г-н д'Отсэр назвал его имя, и все сразу встали, чтобы встретить главу рода Шаржбефов.

— Нехорошо, что он нас опередил; это нам следовало съездить к нему и поблагодарить, — сказал маркиз де Симез брату и молодым д'Отсэрам.

Одетый по-крестьянски слуга, правивший коляской, воткнул в грубый кожаный чехол простой извозчичий кнут, слез с высоких козел, кое-как прилаженных к кузову кареты, и хотел помочь маркизу выйти из экипажа; но Адриен и младший де Симез предупредили его, отстегнули полог фартука, державшийся на медной застежке, и извлекли старика, невзирая на его возражения. Маркиз уверял, что его желтый рыдван с кожаными дверцами — превосходный, удобнейший экипаж. Слуга с помощью Готара уже отпрягал пару крепких, упитанных лошадей с лоснящимися крупами; эти лошади, видимо, не только ходили в упряжке, но служили и для полевых работ.

— И вы не побоялись холода? Но вы прямо-таки рыцарь былых времен, — сказала Лоранса своему престарелому родственнику, беря его под руку, чтобы проводить в гостиную.

— Не вам же навещать такого старикашку, — не без лукавства ответил он, желая упрекнуть своих молодых родственников.

«Зачем он приехал?» — думал г-н д'Отсэр.

Господин де Шаржбеф, любезный шестидесятисемилетний старичок на тощих ножках, в светлых коротких панталонах и узорчатых чулках, пудрил волосы, носил кошель для косички и длинные букли. На нем был суконный охотничий костюм зеленого цвета с золотыми пуговицами и таким же галуном. Этот наряд, тогда еще бывший в обиходе у старых людей, очень шел ему, ибо лицом он слегка напоминал Фридриха Великого. Он никогда не надевал треуголки, чтобы не стереть полукруга, выведенного на его лысине слоем пудры. Правой рукой он опирался на трость с ручкой в виде клюва, причем держал в той же руке и шляпу, — манера, достойная Людовика XIV. Почтенный старец снял с себя шелковую душегрейку и погрузился в кресло, держа между коленями треуголку и трость, и принял позу, секретом которой владели только щеголи двора Людовика XV; она давала возможность играть табакеркой, а у таких людей табакерка всегда — драгоценная безделушка. И действительно, маркиз извлек из жилетного кармашка, прикрытого клапаном с вышитыми золотыми арабесками, роскошную табакерку. Взяв таким же очаровательным жестом понюшку и предлагая табаку всем желающим, он окинул общество ласковым взглядом и заметил, какое удовольствие доставляет его приезд. Тут он, по-видимому, понял, почему молодые эмигранты пренебрегли долгом вежливости по отношению к нему. Он, вероятно, подумал: когда люди поглощены любовью, им не до визитов.

— Мы вас так не отпустим, вы должны погостить у нас несколько дней, — сказала Лоранса.

— Никак нельзя, — ответил он. — Если бы события так не отдалили нас друг от друга, — ибо вы ведь преодолевали гораздо большие расстояния, чем то, которое разделяет нас, — вы знали бы, милая деточка, что у меня есть дочери, невестки, внучки, внуки. Все они встревожатся, если я сегодня же вечером не вернусь, а ведь мне ехать восемнадцать лье.

— Лошади у вас прекрасные, — заметил маркиз де Симез.

— Да, но я еду из Труа, у меня вчера было там дело.

После положенных расспросов о семье, о супруге маркиза и о разных мелочах, которые в действительности никого не занимают, но к которым принято проявлять живейший интерес, г-ну д'Отсэру показалось, что марниз де Шаржбеф приехал с намерением предостеречь молодых родственников от какой-либо неосторожности. По мнению маркиза, времена сильно изменились и никак нельзя предвидеть, кем станет император.

— Что ж, он станет богом, — сказала Лоранса.

Добрый старик заговорил о том, что нужно идти на уступки. Слушая его рассуждения о необходимости покориться, которые произносились с той силой убежденья и авторитетностью, какие сам он никогда не вкладывал в эти доктрины, г-н д'Отсэр чуть ли не с мольбой смотрел на сыновей.

— А вы стали бы служить этому человеку? — спросил маркиз де Симез маркиза де Шаржбефа.

— Разумеется, если бы этого требовали интересы семьи.

Наконец старик в туманных выражениях намекнул на опасности, которыми чревато будущее; когда же Лоранса попросила его объясниться, он посоветовал молодым людям прекратить охоту, сидеть дома и вести себя тише воды, ниже травы.

— Вы все еще считаете гондревильские земли своей вотчиной, — сказал он де Симезам, — и тем самым вновь раздуваете страшную ненависть к себе. По вашему удивлению я вижу, что вы и не подозреваете о том, какие у вас есть в Труа недоброжелатели, — там ведь не забыли о вашем мужественном поведении. В городе без стеснения толкуют о том, как вы ускользнули от тайной имперской полиции, которая вас разыскивала, — одни вас за это хвалят, зато другие считают врагами императора. Иные прихвостни удивляются, что Наполеон так милостив к вам. Но все это пустяки. Главное — вы провели тех, кто считал себя хитрее вас, а люди низкого происхождения никогда этого не прощают. Правосудие в вашем департаменте находится в руках вашего врага Малена, у которого всюду свои ставленники, — даже среди правительственных чиновников; и его правосудие будет очень довольно, обнаружив ваше участие в какой-нибудь скверной истории. Любой крестьянин может затеять с вами ссору из-за своего поля, на котором вы случайно появитесь, ружья у вас будут заряжены, вы люди горячие, долго ли до греха. В вашем положении, чтобы не оказаться виноватым, надо быть тысячу раз правым. Я говорю это не без оснований. Полиция непрестанно наблюдает за округой, где вы живете, и держит в такой глухой дыре, как Арси, специального агента, чтобы охранять сенатора Империи от ваших козней. Сенатор боится вас и не скрывает этого.

— Но ведь это клевета на нас! — воскликнул младший де Симез.

— Клевета! Я-то отлично понимаю, что клевета. Но понимают ли это все, — вот что важно. Мишю задел сенатора, и тот этого не забыл. После вашего возвращения графиня взяла Мишю к себе на службу. Значит, Мален прав, решают многие; так думает и большинство людей из общества. Вы не представляете себе, насколько сложны взаимоотношения между эмигрантами и теми, в чьих руках оказалось их имущество. Префект, человек очень неглупый, вчера вскользь сказал мне несколько слов о вас и очень меня встревожил. Словом, я предпочел бы, чтобы вы отсюда уехали...

Это рассуждение было встречено глубоким недоумением. Мари-Поль громко позвонил.

— Сходите за Мишю, Готар, — сказал он мальчику, когда тот явился.

Бывший гондревильский управляющий не замедлил явиться.

— Мишю, друг мой, это правда, что ты намеревался убить Малена? — спросил маркиз де Симез.

— Да, ваша светлость. И когда он снова появится здесь, я его подстерегу.

— А знаешь ли ты, что нас подозревают, будто мы подстрекаем тебя к этому? А нашу кузину, взявшую тебя на службу, обвиняют в том, будто она твоя соучастница?

— Боже праведный, — вскричал Мишю, — на мне, видно, лежит проклятие! Значит, мне так и не удастся освободить вас от Малена?

— Нет, нет, друг мой, — возразил Поль-Мари. — Тебе даже придется оставить службу у нас и уехать отсюда; мы о тебе позаботимся; мы поможем тебе еще разбогатеть. Распродай все, чем тут владеешь, продай землю, мы направим тебя в Триест, к нашему другу, человеку с большими связями, и он воспользуется твоими услугами в ожидании того дня, когда всем нам здесь станет легче.

Мишю стоял как вкопанный, и на глазах его показались слезы.

— Видел тебя кто-нибудь, когда ты прятался, чтобы выстрелить в Малена? — спросил маркиз де Шаржбеф.

— С ним тогда разговаривал нотариус Гревен — это и помешало мне убить его, к счастью! Графиня знает, что я имею в виду, — ответил управляющий, взглянув на свою госпожу.

— И Гревен — не единственный свидетель? — спросил г-н де Шаржбеф, видимо, недовольный ходом этого допроса, хоть он и велся в семейном кругу.

— Об этом знает еще тот сыщик, который в свое время приезжал, чтобы запутать моих господ, — ответил Мишю.

Маркиз де Шаржбеф поднялся, словно для того, чтобы поглядеть в окно, и сказал:

— Вероятно, вы получаете немалый доход от Сен-Синя!

Затем он вышел, а братья и Лоранса, отлично понявшие смысл этого восклицания, последовали за ним.

— Вы благородны и чистосердечны, но, по обыкновению, неосторожны, — сказал им старик. — Вполне естественно, что я предупредил вас о слухах, которые во что бы то ни стало должны считаться клеветой; а вы ведете себя так, что превращаете их в достоверность в глазах столь слабых людей, как господин д'Отсэр и его супруга, в глазах их сыновей. О молодежь, молодежь! Вам следовало бы оставить Мишю здесь, а самим уехать. Во всяком случае, если вы решаете остаться тут, напишите сенатору несколько слов относительно Мишю, сообщите ему, что узнали от меня о разговорах, которые идут насчет вашего управляющего, и что вы уволили его.

— Нам? Писать Малену? — вскричали оба брата. — Писать убийце наших родителей, писать тому, кто бессовестно присвоил себе нашу вотчину?

— Все это так; но он — влиятельнейшее лицо при дворе, а в нашем департаменте он прямо король.

— Он голосовал за казнь Людовика Шестнадцатого — в том случае, если армия Конде войдет во Францию, или по меньшей мере за его пожизненное заключение, — сказала графиня де Сен-Синь.

— Вероятно, это он и подал мысль убить герцога Энгиенского, — воскликнул Поль-Мари.

— Уж если вы хотите перечислить все его благородные деяния, — воскликнул маркиз, — так скажите, что это он потянул Робеспьера за фалду, чтобы свалить его, когда выяснилось, что против Робеспьера большинство; скажите, что он высказался бы за расстрел Бонапарта, если бы восемнадцатое брюмера не удалось, что он вернул бы Бурбонов на престол, если бы Наполеон пошатнулся, что он всегда окажется возле сильнейшего и поспешит подать ему шпагу или пистолет, чтобы прикончить соперника, который внушает опасения. Но в таком случае, тем более...

— Как низко мы пали, — сказала Лоранса.

— Дети, — продолжал старый маркиз де Шаржбеф, взяв всех троих за руки и отводя их в сторону — к лужайке, слегка запорошенной снегом, — вы возмутитесь, услышав мнение благоразумного человека, но я обязан высказать его! На вашем месте я обратился бы к какому-нибудь старичку, ну хоть бы вроде меня, и в качестве посредника уполномочил бы его потребовать от Малена миллион франков за признание законности продажи Гондревиля. Он, конечно, согласится — при условии, что все останется в тайне. По нынешним процентам это дало бы вам сто тысяч ренты, — купите хорошее поместье в каком-нибудь другом уголке Франции, управление Сен-Синем поручите господину д'Отсэру, а сами разыграйте на узелки, кому из двух быть мужем этой прекрасной наследницы. Но ведь слова старика — для слуха молодежи то же самое, что слова молодежи для стариков: лишь звук пустой.

Маркиз знаком дал понять, что ответа не требуется, и вернулся в гостиную, где в его отсутствие появились аббат Гуже с сестрою. Предложение разыграть на узелки руку двоюродной сестры глубоко возмутило братьев, а Лоранса пришла в ужас от горечи лекарства, которое предлагал старик. Поэтому они все трое были уже не так любезны с маркизом, хоть и не переступали границ учтивости. Расположение к нему было подорвано. Ощутив холодок, г-н де Шаржбеф несколько раз бросал на эту милую молодежь взгляды, полные глубокого сострадания. Хоть беседа и перешла на общие темы, маркиз опять заговорил о том, что нужно покоряться событиям, и похвалил г-на д'Отсэра за его настойчивое желание снова видеть своих сыновей на военной службе.

— Бонапарт, — говорил он, — создает герцогов. Он учредил лены, он создает графов. Малену хотелось бы стать графом де Гондревиль. Такое намерение, — добавил он, взглянув на Симезов, — может быть для вас очень выгодно.

— Или пагубно, — заметила Лоранса.

Как только подали экипаж, маркиз уехал; все семейство провожало его. Уже сидя в карете, старик знаком подозвал к себе Лорансу, и она, как птичка, вспорхнула на подножку.

— Вы женщина незаурядная и должны бы меня понять, — шепнул он ей на ухо. — У Малена слишком много грехов на совести, и он вас в покое не оставит. Будьте, по крайней мере, как можно осторожнее во всем, даже в самых незначительных делах; словом, идите на уступки — вот мое последнее слово.

Братья стояли возле кузины, посреди лужайки, и в глубоком оцепенении следили взором за рыдваном, который огибал ограду, а затем стал удаляться по дороге в Труа; Лоранса передала им последний совет старика. Но житейской опытности никогда не следует появляться в рыдване, в узорчатых чулках и с волосяным кошельком на затылке. Ни один из этих молодых людей не был в состоянии понять перемен, происходивших во Франции, вся их душа была охвачена негодованием, и благородная кровь кипела от возмущенного чувства чести.

— И это глава Шаржбефов! — сказал маркиз де Симез. — Человек, род которого носит девиз: «Да грядет за мною сильнейший!» (Adsit fortior!) — прекрасный боевой клич!

— Теперь остался только слабейший, — с горечью улыбнулась Лоранса.

— Времена Людовика Святого миновали, — заметил младший де Симез.

- «Умереть с песнею на устах!» — воскликнула графиня. — Этот девиз пяти девушек, родоначальниц нашей семьи, пусть станет и моим девизом.

— А наш: «Умри, не отступив». Итак, никаких уступок! — сказал старший де Симез. — А то мы, пожалуй, поразмыслив, придем к убеждению, что жвачка, с которой явился сюда наш родственник Бёф[28], — результат глубочайшей мудрости. Подумать только! Гондревиль станет фамилией какого-то Малена!

— И его логовом! — добавил младший.

— Мансар создал его для дворянства, а плодиться в нем будет чернь! — сказал старший.

— Если бы это случилось, я предпочла бы, чтобы Гондревиль сгорел! — воскликнула мадмуазель де Сен-Синь.

Ее слова услышал крестьянин, который в это время выходил из хлева, где смотрел теленка, предназначенного стариком д'Отсэром к продаже.

— Пойдемте домой, — сказала, улыбаясь, Лоранса, — а то мы чуть было не совершили оплошности и не подтвердили с помощью теленка правоту старого быка.

— Бедняга Мишю, — сказала она, вернувшись в гостиную, — я уж совсем забыла о твоей проказе, но мы здесь и так на плохом счету, смотри же, не подводи нас. Есть у тебя на совести еще какой-нибудь грешок?

— У меня на совести только один грех — что я не уничтожил убийцу моих старых господ, прежде чем поступить на службу к молодым!

— Мишю! — воскликнул кюре.

— Но я не уеду отсюда, — продолжал Мишю, не обращая внимания на возглас священника, — пока не буду уверен, что вы тут в безопасности. Кругом бродят какие-то парни; они мне не по душе. Когда мы последний раз охотились в лесу, ко мне подошел тот, с позволения сказать, сторож, который заменил меня в Гондревиле; он спросил, считаем ли мы себя здесь в своих владениях. А я ему в ответ: «Трудновато, приятель, за два месяца отвыкнуть от того, к чему привыкали целых два столетия».

— Напрасно, Мишю! — сказал маркиз де Симез, но лицо его озарилось довольной улыбкой.

— А он что ответил? — спросил г-н д'Отсэр.

— Он сказал, что доложит сенатору о наших притязаниях, — ответил Мишю.

— Графу де Гондревилю! — продолжал старший д'Отсэр. — Вот потеха! Да что ж, ведь говорят же Бонапарту «ваше величество».

— Или «ваше высочество» — его светлости великому герцогу Бергскому, — поддакнул кюре.

— А это еще кто такой? — спросил г-н де Симез.

— Мюрат, зять Наполеона, — пояснил старик д'Отсэр.

— Вот как, — сказала мадмуазель де Сен-Синь. — А вдове маркиза де Богарнэ тоже говорят «ваше величество»?

— Разумеется, мадмуазель, — ответил кюре.

— Нам следовало бы побывать в Париже, поглядеть на все это! — воскликнула Лоранса.

— Увы, барышня, — сказал Мишю, — я ездил в Париж, чтобы поместить сына в лицей, и могу уверить вас, что с так называемой императорской гвардией шутить не приходится. Если вся армия такова, то нынешние порядки переживут и нас с вами.

— Называют немало знатных семейств, которые идут к нему на службу, — заметил г-н д'Отсэр.

— И все равно, по новым законам ваши дети обязаны будут служить, — сказал кюре. — Закон больше не признает ни титулов, ни рангов.

— Этот человек причиняет нам своим двором больший вред, чем Революция причинила гильотиной! — воскликнула Лоранса.

— Церковь молится за него, — заметил кюре.

Каждая из этих фраз, сказанных одна за другой, звучала словно комментарий к мудрым словам старого маркиза де Шаржбефа; но в молодых людях жила слишком горячая вера в свою правоту, у них были слишком высокие понятия о чести, чтобы согласиться на сделку. Кроме того, они говорили себе, как всегда говорили все побежденные партии, что процветанию партии-победительницы скоро настанет конец, что императора поддерживает одна лишь армия, что сила факта рано или поздно уступит праву и т. д. Несмотря на предупреждение, они попались в расставленную им западню, которую обошли бы люди осторожные и смиренные, вроде старика д'Отсэра. Будь мы вполне чистосердечны, мы, пожалуй, признали бы, что никогда несчастье не обрушивалось на нас без того, чтобы мы не получили о нем явного или тайного предупреждения. Сокровенный смысл такого предупреждения многим становится ясен лишь после того, как катастрофа уже разразилась.

— Согласитесь все же, ваше сиятельство, что не могу я уехать, не представив вам отчета, — шепотом сказал Мишю мадмуазель де Сен-Синь.

Вместо ответа она утвердительно кивнула головой, и управляющий вышел. Он тотчас же продал свою землю белашскому арендатору Бовизажу, который, однако, обещал расплатиться с ним не раньше как недели через три. Между тем, приблизительно месяц спустя после приезда маркиза, Лоранса, рассказав кузенам о том, что их состояние уцелело, предложила откопать миллион, зарытый в лесу, и наметить для этого день преполовения поста. До сего времени Мишю не мог извлечь клад потому, что в лесу лежал глубокий снег; но ему очень хотелось принять в этом участие вместе с хозяевами. Мишю стремился уехать во что бы то ни стало, он боялся самого себя.

— Мален нежданно прибыл в Гондревиль, никто не знает зачем, — сказал он своей госпоже, — и мне трудно будет удержаться, чтобы не пустить Гондревиль с торгов за смертью владельца. Я раскаиваюсь, что не исполнил своего намерения!

— Что могло побудить его покинуть зимой Париж?

— Весь Арси судачит об этом, — ответил Мишю. — Семью он оставил там, и его сопровождает всего-навсего один камердинер. У него бывают только нотариус Гревен и госпожа Марион, жена сборщика налогов нашего департамента, невестка того Мариона, который служил Малену подставным лицом при покупке Гондревиля.

Лоранса считала, что праздник преполовения поста — самый подходящий день, так как по случаю праздника можно отослать всех слуг. Вечеринки с ряжеными привлекали крестьян в город, и в полях было безлюдно. Однако выбор этого дня оказался роковым, и, как часто бывает в уголовных делах, он помог свершиться судьбе. Случай взвесил все возможности с не меньшей тщательностью, чем мадмуазель де Сен-Синь. Мысль, что в их замке, стоящем на краю леса, хранится миллион сто тысяч золотом, могла бы слишком взволновать стариков д'Отсэров; поэтому, с согласия их сыновей, было решено ничего им об этом не говорить. Тайна этого предприятия была известна только Готару, Мишю, четверым молодым дворянам и Лорансе. После обстоятельных подсчетов пришли к выводу, что длинный мешок, который можно положить на круп каждой лошади, вместит сорок восемь тысяч франков. Следовательно, достаточно будет трех поездок. Ради осторожности было решено отпустить на праздничное гулянье в Труа всех слуг, которые могли бы проявить опасное любопытство. Катрину, Марту и Дюрие, — на них можно было положиться, — предполагалось оставить для охраны замка. Слуги с большой охотой воспользовались предоставленной им свободой и чуть свет уехали в город. Рано утром Готар с помощью Мишю почистил и оседлал лошадей. Кавалькада проехала через сен-синьские сады, а оттуда все — господа и слуги — направились в лес. Ворота парка были очень низкие, поэтому всадники здесь спешились и повели лошадей под уздцы; когда они, выйдя в лес, снова вскочили на лошадей, в чаще промелькнула фигура белашского арендатора, старика Бовизажа.

— Ну вот, — воскликнул Готар, — кто-то идет.

— Да, это я, — сказал честный арендатор, выходя на дорогу. — Доброго здоровья, господа. Что же это вы — на охоту едете, невзирая на все запреты префектуры? Я-то не пойду доносить, но смотрите, будьте осторожны! У вас есть друзья, но немало и врагов.

— Ну, бог даст, охота будет удачной, — ответил, улыбаясь, рослый д'Отсэр, — и у тебя опять будут прежние хозяева.

В ответ на эти слова, которым последующие события придали совсем иной смысл, Лоранса бросила Роберу строгий взгляд. Старший Симез надеялся, что Мален, получив отступного, вернет Гондревиль. Эти дети собирались сделать как раз обратное тому, что советовал им маркиз де Шаржбеф, и Робер, разделявший их надежды, именно это имел в виду, когда произнес роковые слова.

— Во всяком случае, держите язык за зубами, старина, — сказал Бовизажу Мишю; он запер ворота парка и поэтому уезжал последним.

Стоял один из тех погожих дней конца марта, когда воздух сух, земля очистилась от снега, небо безоблачно, а температура воздуха находится в странном противоречии с видом деревьев, еще не одевшихся листвой. Было так тепло, что кое-где в полях зазеленели озими.

— Мы едем за каким-то кладом, а ведь настоящий клад в нашей семье — это вы, кузина, — пошутил старший де Симез.

Лоранса ехала впереди между двоюродными братьями, за ними следовали двое д'Отсэров; кавалькаду замыкал Мишю. Готар в качестве разведчика ехал первым.

— Раз наше состояние будет восстановлено, по крайней мере частично, выходите замуж за брата, — тихо сказал младший. — Он боготворит вас, а для дворян нашего времени вы будете достаточно богаты.

— Нет. Оставьте ему все это состояние, и я выйду за вас; моих денег хватит на нас обоих, — ответила она.

— Пусть будет по-вашему, — воскликнул маркиз де Симез. — Я откажусь от вас и буду искать женщину, которая была бы достойна называться вашей сестрой.

— Видно, вы любите меня меньше, чем я ожидала, — возразила Лоранса, кинув на него ревнивый взгляд.

— Нет. Просто я люблю вас обоих больше, чем вы меня, — ответил маркиз.

— Значит, вы жертвуете собою? — спросила Лоранса старшего Симеза и бросила ему взгляд, в котором на миг сказалось предпочтение.

Маркиз промолчал.

— Тогда я начну думать только о вас, и это будет невыносимо для моего мужа, — продолжала Лоранса, у которой молчание маркиза вызвало жест досады.

— А как мне жить без тебя? — воскликнул младший, взглянув на брата.

— Однако не можете же вы выйти за нас обоих, — сказал маркиз. — И надо наконец принять решение, — добавил он резковато, как человек, задетый за живое.

Он пришпорил коня, чтобы д'Отсэры не слышали их разговора. Лошади младшего брата и Лорансы тоже прибавили ходу. Когда трое всадников значительно опередили остальных, Лоранса хотела было заговорить, но слезы помешали ей.

— Я уйду в монастырь, — сказала она наконец.

— И вы допустите, чтобы род Сен-Синей угас? — возразил младший де Симез. — А вместо одного несчастного, который на все согласен, вы сделаете несчастными двоих? Нет, тот из нас, кто останется лишь вашим братом, примирится со своей участью. Когда мы узнали, что не так бедны, как думали, мы с ним объяснились, — сказал он, глядя на маркиза. — Если избранником окажусь я, — все наше состояние отойдет к брату. Если же счастье мне не суждено, — он уступает мне все состояние вместе с титулом, потому что сам примет имя Сен-Синей. В любом случае у того, кто будет лишен счастья, останется хоть возможность устроить свою жизнь. Наконец, если отвергнутый почувствует, что не в силах жить, он отправится на войну, чтобы там погибнуть и не омрачать счастья супругов.

— Мы как средневековые рыцари, мы достойны наших предков! — воскликнул старший. — Слово за вами, Лоранса.

— Мы хотим положить конец этой неясности, — сказал младший.

— Не думай, Лоранса, что в самоотречении нет услады, — заметил старший.

— Дорогие мои, любимые, — ответила она, — я не могу выбрать. Я люблю вас обоих, словно вы одно существо, — так любила вас ваша мать. Господь нам поможет. Я отказываюсь от выбора. Положимся на волю судьбы, — но тут я ставлю одно условие.

— Какое?

— Тот из вас, кто будет мне братом, останется подле меня до тех пор, пока я сама не отпущу его. Я хочу быть единственным судьей в вопросе о том, когда ему удалиться.

— Хорошо, — ответили оба брата, не задумываясь над этим пожеланием, высказанным кузиной.

— Тот, к кому первому обратится госпожа д'Отсэр сегодня вечером за столом после молитвы, — тот и будет мне мужем. Только не прибегайте к уловкам и сами не вызывайте ее на разговор.

— Игра будет честной, — сказал младший.

Оба поцеловали руку Лорансы. Уверенность в близкой развязке, — причем каждый еще мог надеяться, что она будет именно благоприятной для него, — привела близнецов в самое веселое настроение.

— Как бы то ни было, милая Лоранса, ты подаришь миру нового графа де Сен-Синя, — сказал старший.

— И мы бросаем жребий, кому больше не быть Симезом, — сказал младший.

— Видно, хозяйке уж недолго оставаться в девушках, — заметил Мишю, ехавший позади д'Отсэров, — что-то господа мои больно повеселели. Если хозяйка объявит о своем выборе, я подожду уезжать, мне хочется быть на этой свадьбе.

Д'Отсэры промолчали. Вдруг между братьями и Мишю пролетела сорока, и преданному Мишю, который, как все малоразвитые люди, был суеверен, почудилось, будто он слышит погребальный звон. Итак, для влюбленных день начался весело, — ведь когда они вместе гуляют по лесу, они вряд ли замечают сорок. Мишю при помощи плана отыскал место, где были зарыты деньги; молодые люди вооружились кирками, и клад был извлечен из земли; та часть леса, где его зарыли, безлюдна, поблизости ни дорог, ни жилья; таким образом, караван с золотом ни с кем не повстречался. И это обернулось бедой. Возвращаясь из Сен-Синя за последней частью клада, всадники, ободренные успехом, решили ехать не прежним, окольным путем, а напрямик. Дорога теперь шла верхом холма, откуда был виден Гондревильский парк.

— Огонь, — воскликнула Лоранса, заметив столб голубоватого дыма.

— Вероятно, иллюминация, — ответил Мишю.

Лоранса, знавшая в лесу каждую тропку, отделилась от каравана и поскакала к сен-синьскому домику, бывшему обиталищу Мишю. Хотя флигель был пуст и заперт, калитка оказалась открытой, и девушку поразили следы копыт: здесь, видимо, проехало несколько всадников. Столб дыма подымался над одной из лужаек английского парка, и Лоранса решила, что там, вероятно, жгут сорные травы.

— Ах, и вы в этом участвуете, — воскликнул Виолет; он галопом выскочил из парка на своей кляче и остановился перед Лорансой. — Но ведь это только карнавальная шутка, не правда ли? Его не убьют?

— Кого?

— Ваши братья не хотят его смерти?

— Чьей смерти?

— Сенатора.

— Ты рехнулся, Виолет!

— Тогда что же вы тут делаете? — спросил он.

При мысли об опасности, которая грозит ее кузенам, бесстрашная всадница пришпорила коня и вернулась на место раскопок в ту минуту, когда на лошадей навьючивали последние мешки.

— В лесу неспокойно! Не знаю, что происходит, но вернемся поскорее в Сен-Синь.

В то время как молодые дворяне были заняты перевозкой ценностей, спасенных старым маркизом, в замке Гондревиль разыгрывалась странная сцена.

В два часа пополудни сенатор и его друг Гревен играли в шахматы у камина в большой гостиной первого этажа. Жена сенатора и г-жа Марион беседовали, сидя неподалеку на диване. Вся прислуга замка отправилась на веселый маскарад, давно уже объявленный в арсийском округе. Семейство лесничего, жившее теперь вместо Мишю в сен-синьском домике, тоже отправилось на праздник. В замке оставались лишь камердинер сенатора да Виолет. Привратник и два садовника с женами никуда не пошли; но их домик стоял у въезда во двор, где расположены службы, в самом конце аллеи, ведущей в Арси, а расстояние, отделяющее этот двор от замка, было столь велико, что не услышишь даже ружейного выстрела, да и все эти люди стояли на крыльце своего домика и смотрели в сторону Арси, до которого было полмили, надеясь увидеть отсюда шествие ряженых. Виолет ожидал в большой приемной, когда его примет сенатор, чтобы втроем с Гревеном обсудить вопрос о продлении аренды. В это время пятеро мужчин в масках и перчатках, схожие ростом, походкой и манерами с господами д'Отсэрами, де Симезами и Мишю, бросились на камердинера и Виолета, заткнули им рты платками и привязали их к стульям в лакейской. Несмотря на проворство напавших, камердинер и Виолет все же успели вскрикнуть. Их крик донесся до гостиной. Женщины решили, что кто-то зовет на помощь.

— Слышите! — сказала г-жа Гревен. — Это воры.

— Да что ты! Это кричат ряженые, — возразил Гревен, — сейчас они явятся в замок.

Пока они пререкались, пятеро незнакомцев успели запереть входные двери со стороны парадного двора, а также дверь в комнату, где находились связанные камердинер и Виолет. Однако г-жа Гревен, женщина довольно упрямая, решила во что бы то ни стало выяснить, что это за шум; она вышла из гостиной и попала прямо в руки пяти масок, которые обошлись с нею совершенно так же, как с Виолетом и камердинером; затем они ворвались в гостиную, и двое самых сильных схватили графа Гондревиля, заткнули ему рот и потащили в парк, в то время как трое остальных связывали и затыкали рты г-же Марион и нотариусу, не успевшим даже вскочить с места. Все это нападение заняло не более получаса. Трое незнакомцев, к которым вскоре присоединились и те двое, что унесли сенатора, обыскали весь замок, от подвалов до чердака. Они отперли все шкафы, не взломав при этом ни одного замка, они выстукали все стены, — словом, до пяти часов вечера вели себя здесь полными хозяевами. К этому времени камердинеру удалось мало-помалу перегрызть веревки, которыми были связаны руки Виолета. Виолет, освободившись от кляпа, стал звать на помощь. Услышав его крики, пятеро незнакомцев вышли в парк, вскочили на лошадей, очень похожих на сен-синьских, и скрылись, но Виолет все же успел их увидеть. Развязав камердинера, который поспешил освободить женщин и нотариуса, Виолет сел на свою шуструю лошадку и погнался за злоумышленниками. Доехав до охотничьего домика, он с удивлением увидел и настежь распахнутые ворота, и стоящую на страже мадмуазель де Сен-Синь.

Едва молодая графиня скрылась, как Виолета нагнали Гревен и полевой объездчик гондревильской общины, которому привратник дал лошадь из графских конюшен. Жена привратника отправилась в Арси — уведомить о случившемся жандармерию. Виолет тотчас же рассказал Гревену о своей встрече с Лорансой и о бегстве этой смелой девушки, энергия и решительность которой были им давно известны.

— Она стояла на страже! — заключил Виолет.

— Неужели это дело рук сен-синьских дворян? — воскликнул Гревен.

— Как? — удивился Виолет. — Разве вы не узнали толстяка Мишю? Это он на меня набросился. У него особая хватка, я сразу узнал его. Да и лошади были сен-синьские.

Обнаружив следы копыт на песке возле подъезда и в парке, нотариус поручил полевому сторожу не отходить от ограды и позаботиться о сохранности этих следов, а Виолета послал в Арси за судьей, чтобы установить их наличие. Затем он поспешно вернулся в гостиную Гондревильского замка, куда только что прибыли офицер имперской жандармерии с унтер-офицером и четырьмя жандармами. Этот офицер, по фамилии Жиге, как легко догадаться, был тем самым вахмистром, которому два года назад Франсуа проломил голову, а Корантен объяснил, кто именно его коварный противник. Брат офицера служил в артиллерии и стал впоследствии одним из лучших командиров, а сам Жиге показал себя весьма способным жандармом. Позднее он командовал эскадроном департамента Об. Помощник его, по имени Вельф, некогда сопровождал Корантена из Сен-Синя до флигеля, а от флигеля — в Труа. Дорогою парижанин в достаточной мере просветил фараона насчет того, что он называл наглостью Лорансы и Мишю. Поэтому оба офицера должны были проявить и действительно проявили особое рвение в преследовании обитателей Сен-Синя. И Мален и Гревен недавно рука об руку принимали участие в составлении так называемого Брюмерского Кодекса IV года — юридического творения так называемого Национального Конвента, которое было официально обнародовано Директорией. Поэтому Гревен досконально знал этот Кодекс, что давало ему возможность действовать в данном случае с угрожающей быстротой, ибо он руководствовался предвзятым мнением, превратившимся теперь в уверенность, что Мишю, господа д'Отсэры и де Симезы виновны. В наше время никто уже, кроме нескольких старых чиновников, не помнит этой системы судопроизводства, отменой которой именно в те годы был занят Наполеон, вводя в действие свои Кодексы и учреждая тот административный аппарат, который и поныне управляет Францией.

Брюмерский Кодекс IV года обязывал председателя департаментского совета присяжных лично заняться правонарушением, совершенным в Гондревиле. Заметим кстати, что Конвент исключил из юридического языка слово «преступление». Он допускал лишь нарушения закона, караемые штрафом, лишением свободы, наказаниями нравственными и телесными. Смертная казнь относилась к наказаниям телесным. Однако после заключения мира предполагалось упразднить смертную казнь, заменив ее двадцатью четырьмя годами каторжных работ. Следовательно, Конвент полагал, что двадцать четыре года каторги равносильны смертной казни. Что же сказать об уложении о наказаниях, предусматривающем пожизненную каторгу? Новое уложение, подготовлявшееся тогда наполеоновским Государственным советом, отменяло административные функции председателей советов присяжных; в их руках действительно сосредоточивалась огромная власть. В отношении преследования правонарушений и привлечения к суду председатель совета присяжных одновременно являлся своего рода агентом судебной полиции, королевским прокурором, судебным следователем и королевским судом. Но мероприятия председателя и составленное им обвинительное заключение должны были визироваться комиссаром исполнительной власти и утверждаться вердиктом восьми присяжных, которым он излагал данные, добытые следствием; присяжные выслушивали показания свидетелей, обвиняемых и выносили первый вердикт, называвшийся вердиктом обвинения. Председатель неизбежно оказывал на присяжных, собиравшихся в его кабинете, столь большое влияние, что они были просто-напросто его подголосками. Эти люди представляли собой совет присяжных обвинения. Были и другие присяжные, составлявшие жюри при уголовном суде, где разбирались дела обвиняемых. В отличие от присяжных обвинения эти назывались присяжными суда. Уголовный трибунал, который Наполеон только что переименовал в уголовный суд, состоял из председателя, четырех судей, общественного обвинителя и правительственного чиновника. Однако между 1799 и 1806 годами в некоторых департаментах существовали еще так называемые чрезвычайные суды, где рассматривались без участия присяжных дела о покушениях особого рода; эти дела слушались судьями из гражданского трибунала, который в таких случаях преобразовывался в чрезвычайный суд. При столкновениях чрезвычайного суда с уголовным возникали вопросы о компетенции суда в том или ином деле; эти вопросы разрешались кассационным трибуналом. Если бы в департаменте Об был свой чрезвычайный суд, то покушение на сенатора Империи, конечно, подлежало бы такому суду; но в этом мирном департаменте чрезвычайного суда не было. Потому Гревен и послал унтер-офицера к председателю совета присяжных в Труа. Фараон помчался туда во весь опор и вернулся в Гондревиль на почтовых, везя с собою этого почти всесильного чиновника.

Председатель совета присяжных города Труа был до Революции судейским чиновником, потом платным секретарем одной из комиссий Конвента и был другом Малена, который и устроил его на теперешнее место. Этот чиновник, по имени Лешено, оказался подлинным знатоком старого уголовного судопроизводства и, как и Гревен, немало помог Малену в его судебно-законодательной работе в Конвенте. Поэтому-то Мален рекомендовал его Камбасересу, который назначил Лешено главным прокурором в Италию. Но Лешено повредил своей карьере тем, что вступил в связь с одной знатной туринской дамой, и Наполеону пришлось его сместить, дабы избавить от привлечения к исправительному суду, куда обратился муж этой дамы, требуя признания одного из ее детей незаконным. Лешено, столь многим обязанный Малену и понимавший всю серьезность такого покушения, привез с собою жандармского капитана и отряд жандармов в двенадцать человек.

Перед отъездом он, конечно, повидался с префектом, но последний, из-за ночного времени, не мог воспользоваться телеграфом. Поэтому в Париж была послана эстафета, чтобы уведомить министра полиции, верховного судью и самого императора о неслыханном преступлении. Лешено застал в гондревильской гостиной г-жу Марион, г-жу Гревен, Виолета, сенаторского камердинера и местного судью с писарем. В замке уже произвели обыск. Судья с помощью Гревена тщательно собирал первые данные расследования. Его прежде всего поразила обдуманность преступления, о чем свидетельствовал выбор дня и часа. Было уже около шести часов вечера, и это не позволяло тотчас приняться за поиски следов и улик. В это время года в половине шестого, — когда Виолет получил возможность броситься вслед за преступниками, — становится уже почти темно; а для злоумышленников темнота нередко — спасение. Выбрать праздничный день, когда все уходили на маскарад в Арси и сенатор должен был остаться у себя в доме один, — разве это не значило ловко избавиться от свидетелей?

— Отдадим должное проницательности полицейских агентов, — сказал Лешено. — Они беспрестанно предостерегали нас от сен-синьских дворян и предупреждали, что рано или поздно, но они непременно совершат какую-нибудь подлость.

Вполне полагаясь на распорядительность префекта департамента Об, который разослал во все префектуры, находившиеся вокруг Труа, эстафеты с просьбой о розыске сенатора и пяти неизвестных в масках, Лешено приступил к следствию. С такими ловкими законниками, какими были Гревен и судья, дело пошло быстро. Судью по имени Пигу, бывшего старшего клерка в парижской конторе, где Мален и Гревен изучали судопроизводство, три месяца спустя назначили председателем арсийского суда. Что касается Мишю, то Лешено был осведомлен об угрозах этого человека по адресу г-на Мариона и о западне, которой сенатор случайно избежал в своем парке. Эти два факта, один из которых был следствием другого, надлежало рассматривать как первых провозвестников позднейшего покушения, и предположение, что бывший лесничий является главарем злоумышленников, казалось тем убедительнее, что Гревен, его жена, Виолет и г-жа Марион заявили, будто в числе пяти человек в масках один был очень похож на Мишю. Цвет волос, цвет бакенбард, коренастая фигура изобличали его. Да и кто другой, кроме Мишю, мог бы открыть ворота Сен-Синя своим ключом? Сторож и его жена были по возвращении из Арси допрошены и показали, что ворота находились на запоре. При осмотре замка, произведенном судьей в присутствии полевого сторожа и писаря, не было обнаружено никаких признаков взлома.

— Когда Мишю выгнали, он, вероятно, оставил у себя запасные ключи от замка, — сказал Гревен. — Видимо, он задумал какой-нибудь совсем отчаянный фортель, потому что в три недели распродал все свое состояние и вчера в моей конторе получил за него деньги.

— Они взвалили все это на его плечи, — воскликнул Лешено, пораженный таким совпадением. — Видно, он готов за них душу отдать.

Кто мог лучше господ де Симезов и д'Отсэров знать внутреннее устройство замка? Нападавшие не сделали ни малейшей ошибки при своих поисках, они всюду шли уверенно, и это говорило о том, что шайка прекрасно знала, чтó ей нужно и, в особенности, где зто нужное найти. Ни один из отпертых шкафов не был взломан. Следовательно, у злоумышленников имелись ключи от всего, и, как это ни странно, они не позволили себе ни малейшей кражи. Следовательно, дело не в ограблении. Наконец, Виолет, опознавший сен-синьских лошадей, застал графиню на страже у флигеля. Таким образом, вся совокупность фактов и свидетельских показаний давала даже самому беспристрастному правосудию столь веские основания заподозрить де Симезов, д'Отсэров и Мишю, что в глазах любого председателя совета присяжных эти подозрения должны были стать достоверностью. Но что же намеревались сделать с будущим графом де Гондревилем? Заставить его отступиться от имения, купить которое еще с 1799 года собирался Мишю, заявлявший, что у него денег хватит?

Ученый-криминалист задавался вопросом — какую цель мог преследовать тщательный обыск, произведенный в замке? Если бы имелась в виду месть, преступники могли бы прикончить Малена. Быть может, сенатор убит и похоронен? Похищение его, однако, говорило о намерении только лишить его общения с окружающими. А зачем это нужно было после того, как злоумышленники перерыли весь замок? Разумеется, было бы безумием предполагать, что похищение видного сановника Империи может долго оставаться тайной. Быстрая и неминуемая огласка такой неслыханной дерзости сводила на нет ее результаты.

На это Пигу возразил, что правосудие лишено возможности проникать решительно во все побуждения преступников. Во всяком уголовном деле и для судей, и для подсудимых всегда остается нечто неясное; в человеческой совести есть такие бездны, которые могут быть освещены лишь в случае признания самих виновных.

Гревен и Лешено одобрительно кивнули головой, но все их внимание было по-прежнему приковано к тайне, в которую они стремились проникнуть.

— А ведь император помиловал их, — заметил Пигу, обращаясь к Гревену и к г-же Марион, — он исключил их из списков эмигрантов, хотя они и принимали участие в недавнем заговоре против него!

Лешено немедля отправил весь отряд жандармов в сен-синьский лес и в долину; жандармского офицера Жиге должен был сопровождать судья, который, при таких обстоятельствах, становился, согласно Кодексу, чиновником вспомогательной судебной полиции: Лешено поручил ему собрать в сен-синьской общине все данные для следствия, при надобности подвергнуть людей допросу и, для скорости, тут же продиктовал и подписал ордер на арест Мишю, улики против которого казались неоспоримыми. После отъезда жандармов и судьи Лешено вновь занялся важным делом, а именно составлением ордеров на арест Симезов и д'Отсэров. Согласно Кодексу, эти документы должны были содержать в себе все обвинения, предъявляемые преступнику. Жиге и судья ехали в Сен-Синь так быстро, что по дороге встретили сен-синьских слуг, возвращавшихся из Труа. Люди эти были задержаны и отведены к мэру, где их подвергли допросу, и все они, не подозревая важности своих ответов, простодушно заявили, что да, накануне им разрешили отлучиться на весь день в город. На вопрос судьи все они ответили, что мадмуазель сама предложила им это развлечение, о котором они и не помышляли. Эти данные показались судье настолько важными, что он отправил фараона в Гондревиль с просьбой, чтобы г-н Лешено лично занялся арестом сен-синьских дворян, дабы действовать одновременно; сам же судья решил отправиться на ферму Мишю и захватить там предполагаемого главаря злоумышленников. Эти новые данные представлялись столь убедительными, что Лешено тотчас же поехал в Сен-Синь, поручив Гревену тщательно охранять следы, оставленные лошадьми в парке. Председатель присяжных знал, какое удовольствие он доставит жителям Труа, возбудив дело против бывших дворян, против врагов народа, ставших теперь врагами императора. В подобном настроении чиновник легко принимает простые предположения за неопровержимые доказательства. Едучи из Гондревиля в Сен-Синь в карете сенатора, Лешено, несомненно занявший бы высокий пост, если бы не связь, из-за которой он попал в немилость (ибо император стал рьяным блюстителем добродетели), все же думал о том, что слишком уж безрассудна дерзость молодых дворян и Мишю и что она плохо вяжется с незаурядным умом девицы де Сен-Синь. В глубине души он подозревал, что тут действовали какие-то другие причины, а не простое желание принудить сенатора уступить им Гондревиль. Всюду, даже в судейском сословии, существует нечто, что можно назвать профессиональной совестью. Именно такого рода совесть и вызвала колебания Лешено, ибо каждый стремится согласовать с ней свою любимую деятельность: ученые — науку, художники — искусство, судьи — правосудие. Поэтому в отношении подсудимых судьи, пожалуй, щепетильнее присяжных. Судья доверяет лишь законам разума, в то время как присяжный позволяет увлечь себя порывам чувств. Старшина присяжных задал самому себе несколько вопросов, правильный ответ на которые он надеялся получить при самом аресте преступников. Хотя весть о похищении Малена уже взбудоражила весь город Труа, в Арси еще в восемь часов вечера об этом никто не знал; обыватели мирно сидели за ужином, в то время как из города уже были вызваны жандармерия и судья; не знал об этом никто и в Сен-Сине, ибо замок и вся долина были снова оцеплены, но на этот раз уже не полицией, а представителями правосудия: если соглашение еще возможно с первою, то с последним оно зачастую уже немыслимо.

Лорансе достаточно было приказать Марте, Катрине и чете Дюрие никуда не отлучаться из замка и не выглядывать наружу, чтобы они в точности исполнили ее распоряжение. После каждой поездки в лес лошадей оставляли на дороге в старой канаве, возле пролома в стене, а отсюда Робер и Мишю, самые сильные из всего отряда, незаметно переносили мешки через брешь в подвал, расположенный под лестницей так называемой Барышниной башни. Вернувшись в замок в шестом часу вечера, четверо дворян и Мишю тотчас же принялись зарывать золото. Лоранса и д'Отсэры считали, что вход в подвал надо замуровать. За эту работу взялся Мишю, а помогать ему должен был Готар, который тут же побежал на ферму взять несколько мешков извести, оставшиеся после постройки дома, Марта же вернулась к себе, чтобы тайком выдать их Готару. Ферма, построенная для Мишю, стояла на холме, с которого он некогда увидел жандармов, а дорога туда шла оврагом. Мишю сильно проголодался и так спешил, что к половине восьмого все уже было кончено. Он быстрым шагом пошел домой, намереваясь предупредить Готара, чтобы тот не приносил последнего мешка извести, который, как сначала казалось, еще понадобится. Ферма была уже оцеплена: сен-синьский полевой сторож, судья, писарь и три жандарма, услышав шаги Мишю, попрятались, чтобы дать ему войти в дом.

Мишю встретил Готара, шедшего с мешком на плече, и издалека крикнул ему:

— Кончено, малыш! Тащи его назад и пообедай с нами.

Мишю, весь в поту, перепачканный известью, грязью и песком, весело вошел к себе в кухню, где Марта с матерью поджидала его, чтобы подать суп.

В ту минуту, когда Мишю открывал водопроводный кран, собираясь вымыть руки, вошел судья, а вслед за ним писарь и полевой сторож.

— Чем можем служить, господин Пигу? — спросил Мишю.

— Именем императора и закона я арестую вас! — провозгласил судья.

Тут появились три жандарма; они ввели Готара. При виде треуголок с галуном Марта и ее мать в ужасе переглянулись.

— Вот как? А за что? — спросил Мишю и, сев к столу, обратился к жене: — Подай мне, до смерти есть хочется.

— Сами знаете за что, — сказал судья и, предварительно показав Мишю ордер на арест, дал знак писарю, чтобы тот приступил к составлению протокола.

— Что ты разинул рот, Готар? Будешь обедать или нет? — спросил Мишю. — Пусть себе пишут на здоровье, что им вздумается.

— Вы признаете, что платье на вас испачкано и порвано? — спросил судья. — Вы не отрицаете также тех слов, которые сказали Готару сейчас во дворе?

Марта, пораженная хладнокровием мужа, подавала ему обед, а Мишю ел жадно, как очень проголодавшийся человек, и не отвечал судье; рот у него был набит, а совесть чиста. Зато у Готара от ужаса кусок не шел в горло.

— Послушайте, — шепнул полевой сторож на ухо Мишю, — куда вы девали сенатора? Ведь вам, как говорят судейские, грозит смертная казнь.

— О, боже мой! — воскликнула Марта, расслышавшая последние слова сторожа, и упала, точно сраженная молнией.

— Наверно, Виолет сыграл с нами какую-нибудь скверную шутку! — воскликнул Мишю, вспомнив рассказ Лорансы.

— А, так вам известно, что Виолет вас видел? — подхватил мировой судья.

Мишю прикусил язык и решил, что больше не произнесет ни слова. Готар благоразумно последовал его примеру. Убедившись, что все попытки заставить Мишю говорить бесполезны, зная к тому же, что он слывет в округе человеком коварным, судья распорядился связать ему и Готару руки и увести их в сен-синьский замок, куда направился и сам, рассчитывая застать там старшину присяжных.

Молодые дворяне и Лоранса так проголодались и им так хотелось поскорее сесть за стол, что они предпочли не тратить времени на переодевание. В столовую, где их уже с некоторой тревогой поджидали супруги д'Отсэры, Лоранса явилась в амазонке, а молодые люди в лосинах, ботфортах и зеленых суконных куртках. Старичок перед тем заметил, что они то уезжают куда-то, то возвращаются, а главное, что они относятся к нему с недоверием; но ведь не могла же Лоранса услать его из дому, как своих слуг. И после того как один из сыновей уклонился от ответа на его вопрос и убежал, старик признался жене:

— Боюсь, как бы Лоранса опять какой-нибудь штуки не выкинула!

— На что же вы сегодня охотились? — спросила г-жа д'Отсэр у Лорансы.

— Погодите, в свое время узнаете, в каком ужасном деле приняли участие ваши сыновья, — ответила та, смеясь.

Хотя это было сказано шутя, тем не менее ответ Лорансы страшно испугал пожилую даму. Катрина доложила, что кушать подано. Графиня взяла под руку старика д'Отсэра и лукаво улыбнулась при мысли о том, какую каверзу она подстроила кузенам; теперь одному из них придется предложить руку г-же д'Отсэр, которой благодаря их сговору предстоит сыграть роль прорицательницы.

Госпожу д'Отсэр повел к столу маркиз де'Симез. После прочтения молитвы настала столь торжественная минута, что сердца Лорансы и ее кузенов бурно забились. Г-жа д'Отсэр, разливавшая суп, была поражена внезапным волнением близнецов и непривычно покорным видом Лорансы.

— Видимо, произошло что-то из ряда вон выходящее? — воскликнула она, глядя поочередно на всех троих.

— К кому вы обращаетесь? — спросила Лоранса.

— Да ко всем вам, — ответила г-жа д'Отсэр.

— Что касается меня, матушка, то я голоден как волк, — ответил Робер.

Взволнованная г-жа д'Отсэр протянула маркизу де Симезу тарелку, которая предназначалась младшему брату.

— Я, как в свое время ваша мать, постоянно путаю вас, несмотря на галстуки. Я думала, что предлагаю суп вашему брату, — сказала она, обращаясь к маркизу.

— Вы предложили ему гораздо большее, чем думаете, — сказал младший, бледнея. — Отныне он — граф де Сен-Синь.

Бедный юноша, обычно такой веселый, навсегда утратил свою жизнерадостность; но он нашел в себе силу взглянуть на Лорансу с улыбкой и подавить безграничное сожаление. В один краткий миг влюбленность растворилась в братской любви.

— Как? Разве графиня решила, кого ей выбрать? — воскликнула г-жа д'Отсэр.

— Нет, — отозвалась Лоранса, — мы предоставили решить этот вопрос судьбе, а вы стали ее орудием.

И Лоранса рассказала о соглашении, заключенном ими в то утро. Старший де Симез, видя, как внезапная бледность покрыла лицо его брата, еле сдерживался, чтобы не воскликнуть: «Женись ты на ней, а я удалюсь и умру». Когда стали подавать сладкое, обитатели Сен-Синя услышали стук в окно столовой со стороны сада. Старший д'Отсэр пошел к двери и впустил кюре; брюки священника были разорваны о колючки ограды, через которую он перелез.

— Бегите скорее! Вас собираются арестовать.

— Почему?

— Я еще не знаю, но за вами идут.

Эти слова были встречены дружным смехом.

— Да мы ни в чем неповинны, — воскликнули молодые люди.

— Повинны или неповинны, — ответил кюре, — а скорее садитесь на лошадей и мчитесь к границе. Потом докажете свою невиновность. Заочное осуждение можно обжаловать, но нельзя обжаловать приговор, порожденный народными страстями и подготовленный предрассудками. Вспомните слова президента де Арлэ: «Если бы меня обвинили в том, что я украл башни собора Парижской богоматери, я прежде всего сбежал бы».

— Но ведь бежать — значит признать себя виновным, — возразил маркиз де Симез.

— Не бегите!.. — сказала Лоранса.

— Опять эти возвышенные глупости! — воскликнул в отчаянии кюре. — Будь я всемогущим богом, я вас унес бы. Но если меня здесь застанут, особенно в таком виде, мой необычный визит обратят и против вас, и против меня, поэтому я бегу той же дорогой. Подумайте же о том, что я сказал. Еще есть время. Чиновники забыли, что стена вашего сада выходит в мой сад, а со всех других сторон вы окружены.

Советы бедного кюре имели не больше успеха, чем советы маркиза де Шаржбефа, но едва кюре успел уйти, как во дворе раздался шум приближавшейся толпы и лязг жандармских сабель. Эти звуки донеслись до гостиной.

— Такая общность наших жизней — чудовищна, — с грустью сказал младший Симез Лорансе, — и любовь наша — чудовищная любовь. Она тронула ваше сердце. Быть может, все близнецы, история которых нам известна, были так несчастны именно потому, что их появление на свет противоречит законам природы. А что касается нас — смотрите, как беспощадно нас преследует судьба. Рок самым жестоким образом откладывает осуществление принятого вами решения.

Лоранса была ошеломлена. В ушах у нее стоял какой-то шум, и сквозь него она услышала зловещие слова председателя совета присяжных:

— Именем императора и закона я арестую господ Поля-Мари и Мари-Поля Симезов, Адриена и Робера д'Отсэров. Эти господа, — добавил он, указывая сопровождающим его лицам на грязь, приставшую к платью арестованных, — вероятно, не станут отрицать, что часть нынешнего дня они провели верхом?

— В чем же вы их обвиняете? — гордо спросила мадмуазель де Сен-Синь.

— А барышню вы не задерживаете? — спросил Жиге.

— Я оставляю ее на свободе, на поруки, впредь до рассмотрения имеющихся против нее улик.

Гулар предложил свое поручительство и попросил ее только дать слово, что она не скроется. Лоранса смерила бывшего доезжачего Симезов таким уничтожающим взглядом, который сделал этого человека ее смертельным врагом; по щеке ее скатилась слеза — одна из тех слез ярости, что говорят об адских муках. Четверо дворян угрюмо переглянулись и застыли на месте. Душевное состояние супругов д'Отсэров, решивших, что молодые люди и Лоранса что-то от них скрыли, было неописуемо, — казалось, стариков пригвоздили к их креслам; у них отнимали детей, за жизнь которых они так долго дрожали и которых только что обрели, — и вот они слушали, не слыша, смотрели, не видя.

— Могу я просить вас быть моим поручителем, господин д'Отсэр? — воскликнула Лоранса, обращаясь к своему бывшему опекуну; старик встрепенулся от этого возгласа, который показался ему пронзительным и душераздирающим, как звук трубы, призывающей на Страшный суд.

Старик вытер набежавшие слезы, все понял и слабым голосом ответил своей питомице:

— Простите, графиня, ведь вы знаете, что я предан вам душой и телом.

Лешено, сначала пораженный спокойствием этих преступников, застигнутых за мирной трапезой, вновь укрепился в убеждении, что они виновны, когда увидел изумление родителей и озабоченность Лорансы, которая старалась отгадать, где кроется расставленная ей западня.

— Господа, — вежливо сказал он, — вы слишком благовоспитанные люди, чтобы оказывать бесполезное сопротивление; следуйте все четверо за мною на конюшню, нам необходимо в вашем присутствии расковать лошадей, ибо эти подковы явятся важным вещественным доказательством на суде и, быть может, подтвердят вашу невиновность или же, наоборот, вашу вину. Вы тоже идите с нами, мадмуазель...

Сен-синьский кузнец и его помощник были вызваны старшиной присяжных в качестве экспертов. Пока в конюшне занимались этим делом, судья привел Готара и Мишю. Расковка лошадей и обмер подков с целью сличения их оттисков со следами, оставленными в парке лошадьми преступников, заняли довольно много времени. Все же, когда Лешено доложили о приезде Пигу, он поручил арестованных жандармам и вернулся в столовую, чтобы продиктовать протокол, а судья обратил его внимание на испачканную одежду Мишю и рассказал ему об обстоятельствах, при которых последний был арестован.

— Сенатора они, по-видимому, убили и где-нибудь замуровали, — сказал в заключение Пигу.

— Теперь и я этого опасаюсь, — ответил судья. — Куда ты носил известку? — спросил он Готара.

Готар расплакался.

— Он боится судейских, — вмешался Мишю, глаза которого метали пламя, как глаза льва, попавшегося в сеть.

Тем временем вернулись все слуги, задержанные в доме мэра; они столпились в передней, где нашли плачущих супругов Дюрие и Катрину, и от них узнали, насколько важны данные ими показания. Готар на все вопросы старшины присяжных и судьи отвечал рыданиями; под конец он довел себя до какого-то припадка с судорогами, и это так напугало чиновников, что они решили оставить его в покое. Когда за ним перестали наблюдать, плутишка взглянул на Мишю и улыбнулся, а Мишю дал ему понять, что одобряет его поведение. Лешено оставил судью в гостиной, а сам пошел поторопить экспертов.

— Сударь, можете вы нам сказать, почему их арестовали? — спросила наконец г-жа д'Отсэр, обращаясь к Пигу.

— Их обвиняют в том, что они совершили вооруженное нападение на сенатора, похитили его и где-то спрятали, ибо мы все-таки не допускаем, чтобы они его убили, хотя многое и говорит за это.

— А какое наказание полагается человеку, который виновен в таком преступлении? — спросил старичок.

— Согласно прежним законам, не отмененным новым Кодексом и, следовательно, оставшимся в силе, это карается смертной казнью, — ответил судья.

— Смертной казнью! — воскликнула г-жа д'Отсэр и лишилась чувств.

Тут вошел кюре с сестрой; мадмуазель Гуже позвала Катрину и жену Дюрие.

— Да мы и в глаза не видали его, вашего проклятого сенатора, — воскликнул Мишю.

— Этого не скажут ни господин Марион, ни господин Гревен, ни его супруга, ни сенаторский камердинер, ни Виолет, — возразил Пигу с ехидной улыбочкой крючкотвора, уверенного в своей правоте.

— Ничего не понимаю, — промолвил Мишю, ошеломленный этим ответом; у него возникло опасение, не попался ли он вместе с хозяевами в какую-то западню, расставленную врагами.

Тем временем все вернулись из конюшни. Лоранса бросилась к г-же д'Отсэр, которая, едва очнувшись, проговорила:

— Им грозит смертная казнь!

— Смертная казнь! — повторила Лоранса, взглянув на четверых юношей.

Эти слова повергли всех в ужас, и Жиге — человек, прошедший школу Корантена, — поспешил воспользоваться минутным замешательством.

— Все еще может уладиться, — сказал он, уводя маркиза де Симеза в уголок. — Может быть, это только шутка? Черт побери, вы ведь служили в армии. Солдаты всегда поймут друг друга. Куда вы девали сенатора? Если вы его убили — этим все сказано. Но если вы его только запрятали — так освободите. Ведь сами видите — затея не удалась. Я уверен, что председатель совета присяжных, с согласия сенатора, замнет это дело.

— Мы решительно ничего не понимаем в ваших расспросах, — ответил маркиз де Симез.

— Если вы намерены отвечать в таком тоне — ничего хорошего не выйдет, — заметил офицер.

— Милая кузина, — сказал маркиз де Симез, — нас отправляют в тюрьму, но вы не тревожьтесь, через несколько часов мы вернемся. Тут какое-то недоразумение, оно быстро разъяснится.

— От души вам этого желаю, господа, — сказал судья и подал Жиге знак увести четырех дворян, Готара и Мишю. — Не отправляйте их в Труа, — обратился он к офицеру, — а возьмите их в Арси и держите у себя в караулке; завтра днем они должны присутствовать при сличении подков их лошадей со следами в парке.

Лешено и Пигу уехали только после того, как сняли допрос с Катрины, супругов д'Отсэров и Лорансы. Оба Дюрие, Катрин и Марта показали, что видели своих господ лишь во время завтрака; г-н д'Отсэр заявил, что видел их в три часа дня. Когда в полночь Лоранса оказалась одна со стариками д'Отсэрами, аббатом Гуже и его сестрой, без четырех молодых людей, которые в течение полутора лет были жизнью этого замка, предметом любви и радости, — она глубоко задумалась, и никто не решился нарушить ее молчания. Скорбь ее была безгранична, бездонна. Наконец кто-то вздохнул, присутствующие оглянулись.

Марта, забившаяся в уголок, поднялась и сказала:

— Казнь!.. Барышня, а ведь их убьют, хоть они и не виноваты.

— Что вы наделали! — прошептал кюре.

Лоранса вышла, не ответив. Ей необходимо было уединение, чтобы собраться с силами перед лицом этого неожиданно обрушившегося бедствия.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Политический процесс времен Империи

По прошествии тридцати четырех лет, во время которых произошли три большие революции, вероятно, одни лишь старики помнят невероятный шум, вызванный во всей Европе похищением одного из сенаторов Французской империи. Пожалуй, только дело Трюмо, лавочника с площади Сен-Мишель, и дело вдовы Морен — при Империи, дела Фюальдеса и де Кастена — при Реставрации, да дела госпожи Лафарж и Фиески — при нынешнем правительстве могут сравниться, по вызванному к ним интересу и вниманию общества, с делом молодых дворян, обвиненных в похищении Малена. Столь дерзкое покушение на члена сената страшно разгневало императора, которому было доложено об аресте преступников почти одновременно с докладом о совершенном преступлении и о тщетности всех поисков. Лес обшарили вдоль и поперек, весь департамент Об и прилегающие к нему департаменты были тщательно обследованы, но нигде не удалось обнаружить ни малейших признаков того, что здесь проехал или содержится граф де Гондревиль. К Наполеону был вызван верховный судья; получив предварительно нужные справки у министра полиции, он объяснил императору взаимоотношения Малена и Симезов. Император, в то время всецело поглощенный важными делами, решил, что разгадка этого происшествия кроется в предшествующих событиях.

— Эти молодые люди — безумцы, — сказал он. — Такой юрист, как Мален, сумеет доказать недействительность документа, если он будет вырван у него насилием. Следите за этими дворянами, посмотрим, каким образом они освободят графа де Гондревиля.

Он приказал вести расследование как можно быстрее, ибо усматривал в этом преступлении посягательство на основанные им государственные институты, крамольный пример борьбы против завоеваний Революции, покушение на важнейший принцип национализации земель и препятствие к тому слиянию партий, к которому он неизменно стремился в своей внутренней политике. Наконец, он чувствовал себя обманутым этими молодыми людьми, обещавшими ему жить мирно.

— Предсказание Фуше исполнилось, — воскликнул он, припомнив фразу, вырвавшуюся два года тому назад у нынешнего министра полиции, на основании одного лишь доклада Корантена о деятельности Лорансы.

При конституционном правительстве, когда никто не интересуется государственной властью, слепой и бессловесной, неблагодарной и равнодушной, трудно даже представить себе, какое служебное рвение вызывало малейшее слово императора у чиновников его политического или административного механизма. Могучая воля Наполеона, казалось, сообщалась не только людям, но и вещам. Бросив вышеприведенную фразу, император вскоре позабыл о покушении, — его внимание было всецело занято коалицией 1806 года. Он обдумывал новые походы и был занят сосредоточением своих войск, чтобы нанести решающий удар в самое сердце Прусской монархии. Но его требование — вершить правосудие быстро — нашло благоприятную почву, ибо положение всех судейских чиновников Империи было тогда весьма неопределенное. Это был момент, когда Камбасерес в качестве канцлера и главный судья Ренье подготовляли учреждение трибуналов первой инстанции, имперских судов и кассационного суда; они обсуждали вопрос о мундирах, которым Наполеон придавал столь большое значение, и притом с основанием; они пересматривали личный состав судебного ведомства и разыскивали чиновников, ранее служивших в упраздненных высших окружных судах. И, конечно, чиновники департамента Об решили, что рвение, проявленное в деле графа де Гондревиля, послужит им превосходной рекомендацией. Поэтому высказанное Наполеоном предположение превратилось у придворных и у народа в твердую уверенность.

В Европе еще царил мир; вся Франция единодушно восхищалась Императором: он льстил тщеславию, корыстным надеждам, людям, событиям, словом, всему — вплоть до воспоминаний. Поэтому покушение на сенатора все приняли и за покушение на всеобщее счастье; поэтому на ни в чем не повинных несчастных дворян обрушилось всеобщее негодование. Немногочисленные, рассеянные по своим поместьям аристократы в тесном кругу скорбели об этом, но никто из них не решился бы высказаться вслух. Да и как в самом деле противодействовать разбушевавшемуся общественному мнению? Весь округ снова как бы извлекал из могил трупы одиннадцати патриотов, убитых в 1792 году через ставни сен-синьского особняка, и винил арестованных за гибель этих людей. Высказывались опасения, как бы осмелевшие эмигранты не последовали их примеру и не начали совершать насилия над новыми владельцами их поместий в знак протеста против несправедливого изъятия имущества и с тем, чтобы подготовить его возвращение законным владельцам. Поэтому этих благородных людей почли за разбойников, воров и убийц, а соучастие Мишю бросало на них еще более зловещую тень. Ведь на счету у этого человека — или его тестя — числились все головы, которые были отрублены в департаменте Об во время террора, и теперь о Мишю ходили самые нелепые россказни. Озлобление принимало еще более острый характер оттого, что почти все чиновники департамента были ставленниками Малена. Не прозвучал ни один честный голос, чтобы опровергнуть общественное мнение. Наконец, у несчастных не было и никаких законных средств для борьбы с предубеждением против них, так как Кодекс брюмера IV года, отдавая в руки присяжных и само следствие, и вынесение приговора, лишал обвиняемых одного огромного преимущества, а именно права кассации за недоказанностью преступления. На третий день после ареста владельцы сен-синьского замка и их слуги были вызваны для дачи показаний обвинительному совету присяжных. Охрану Сен-Синя поручили фермеру, а общее наблюдение за порядком — аббату Гуже и его сестре, которые и поселились в замке. Мадмуазель де Сен-Синь и супруги д'Отсэры перебрались в домик Дюрие, на одной из длинных и широких улиц предместья Труа. Тяжело стало на сердце у Лорансы, когда она почувствовала ярость простонародья, враждебность буржуазии и недоброжелательство властей, сказывавшиеся в ряде мелких неприятностей, которые обычно суждены родственникам людей, обвиняемых в тяжких преступлениях и живущих в тех провинциальных городках, где слушаются их дела. Вместо слов, полных сочувствия и ободрения, им приходится слышать разговоры, в которых звучит отвратительная жажда мести; видеть проявления ненависти в тех случаях, когда следовало бы ожидать простой учтивости или сдержанности, предписываемых правилами приличия, а главное — им приходится чувствовать отчужденность, которую особенно подчеркивают заурядные люди, и эта отчужденность ощущается тем острее, что несчастные всегда становятся недоверчивыми. Лоранса, к которой вернулась вся ее духовная сила, надеялась на то, что невиновность ее родственников станет очевидной сама по себе, и слишком презирала толпу, чтобы пугаться неодобрительного молчания, которым ее повсюду встречали. Она старалась поддержать мужество в сердцах супругов д'Отсэров ив то же время обдумывала предстоящее юридическое сражение, которое, судя по той поспешности, с какою велось следствие, должно было вскоре разыграться в уголовном суде. Но ей суждено было испытать еще один неожиданный удар, и он поколебал ее мужество. Среди обрушившихся на нее бедствий, среди всеобщего неистовства, в то время как удрученное горем семейство чувствовало себя словно в пустыне, один человек внезапно вырос в глазах Лорансы и предстал во всей своей нравственной красоте и силе. Председатель совета присяжных утвердил обвинительное заключение, написав на протоколе установленную формулу — «считать обвинение обоснованным», материалы следствия были переданы общественному обвинителю, а ордер на задержание заменен ордером на арест. И вот на другой же день маркиз де Шаржбеф, пренебрегая всем этим, явился в своей древней коляске на помощь юной родственнице. Предвидя поспешность, которую проявит правосудие, глава этого обширного семейства незамедлительно направился в Париж и привез оттуда одного из самых умных и честных прокуроров старого времени — Бордена, который в течение десяти лет являлся поверенным парижских дворянских кругов и чье место впоследствии занял прославленный поверенный Дервиль. А почтенный прокурор тотчас же пригласил в качестве адвоката внука бывшего председателя Нормандского высшего окружного суда — молодого человека, который готовился к судебной деятельности и занимался под руководством Бордена. И действительно, молодой адвокат, — это наименование было тогда упразднено, однако император предполагал восстановить его, — после процесса, о котором идет речь, действительно был назначен товарищем главного прокурора в Париже и стал одним из самых известных судебных деятелей. Господин де Гранвиль согласился взяться за эту защиту, так как она сулила ему возможность выступить с блеском. В те времена адвокаты были заменены неофициальными защитниками. Следовательно, право выступать в качестве защитника не было ограничено: любой гражданин мог доказывать невиновность подсудимого; тем не менее подсудимые обычно брали себе в защитники бывших адвокатов. Старый маркиз был поражен теми переменами, которые произошли в Лорансе под влиянием горя, и держал себя с безупречным тактом и чуткостью. Он не напомнил о советах, которые тщетно давал молодым людям; он представил Бордена как оракула, указаниям которого надо следовать точно, а молодого де Гранвиля — как защитника, которому можно вполне довериться.

Лоранса взяла руку маркиза и так сердечно пожала ее, что старик был тронут.

— Вы правы, — сказала она.

— Теперь будете меня слушаться? — спросил он.

Молодая графиня и супруги д'Отсэры утвердительно кивнули головой.

— Ну, так перебирайтесь в мой дом, он в самом центре города, неподалеку от суда. И вам, и вашим адвокатам будет там гораздо удобнее, здесь и тесно, и слишком далеко от поля битвы. Вам пришлось бы каждый день ездить через весь город.

Лоранса согласилась; старик отвез ее и г-жу д'Отсэр в свой особняк, и в этом доме адвокаты и обитатели Сен-Синя прожили все то время, пока длился процесс. После обеда Борден попросил Лорансу в точности рассказать ему без свидетелей все обстоятельства дела, не опуская ни малейшей подробности, хотя о некоторых предшествующих событиях он и молодой адвокат уже узнали со слов маркиза во время переезда из Парижа в Труа. Грея ноги у огня, Борден слушал девушку без всякой напускной важности. А внимание молодого адвоката поневоле раздваивалось между мадмуазель де Сен-Синь, вызывавшей его восхищение, и обстоятельствами дела, в которые необходимо было вникнуть.

— И это действительно все? — спросил Борден, когда Лоранса изложила все подробности драмы так, как они рассказаны в этой повести.

— Все, — ответила она.

На несколько минут в гостиной дома Шаржбефа воцарилось глубокое молчание; здесь разыгрывалась одна из наиболее тяжелых и притом необычных сцен, какие изредка выпадают на долю человека. О всяком деле, еще до решения суда, адвокаты уже имеют свое суждение, подобно тому как врачи предвидят смерть больного еще до начала той борьбы, которую они поведут с природой. Глаза Лорансы, супругов д'Отсэров и маркиза были прикованы к пергаментному, рябоватому лицу престарелого прокурора, который сейчас решит вопрос: жизнь или смерть. Г-н д'Отсэр отер капли пота, выступившие у него на лбу. Лоранса взглянула на молодого адвоката и заметила, что лицо его омрачилось.

— Ну как, дорогой Борден? — молвил маркиз, протягивая табакерку, из которой прокурор рассеянно взял щепотку.

Борден потер себе ногу, обтянутую толстым черным чулком из грубого шелка, — он был в коротких суконных черных панталонах и во фраке так называемого французского покроя — и обвел своих клиентов многозначительным взглядом, придав ему опасливое выражение; но этот взгляд обдал их холодом.

— Вы хотите, чтобы я проанализировал все это и откровенно высказал свое мнение? — спросил он.

— Ну, конечно, господин Борден, — ответила Лоранса.

— Все хорошее, что вы сделали, превращается в улики против вас, — сказал тогда старый юрист. — Спасти ваших родственников нельзя, можно только добиться смягчения наказания. Вы велели Мишю распродать всю его недвижимость — и это будет принято за неоспоримое доказательство ваших преступных планов в отношении сенатора. Вы отослали в Труа своих слуг нарочно, чтобы не иметь свидетелей, и это покажется тем правдоподобнее, что соответствует действительности. Старший д'Отсэр сказал Бовизажу роковые слова, которые погубят всех вас. Столь же опасное замечание вы сделали у себя во дворе, и оно еще задолго свидетельствовало о ваших дурных намерениях в отношении Гондревиля. Что касается вас самой, графиня, то в ту минуту, когда было совершено нападение, вы стояли на страже, и если вас не привлекают к ответственности, то лишь потому, что не хотят вмешивать в дело лицо, которое может вызвать сочувствие.

— Тут защита невозможна, — сказал господин де Гранвиль.

— Тем более, — продолжал Борден, — что нельзя сказать правду. Мишю, господа де Симезы и д'Отсэры должны просто утверждать, что они вместе с вами провели часть дня в лесу, а потом приехали завтракать в Сен-Синь. Но где свидетели, что в три часа дня, когда было совершено нападение, все вы находились в лесу? Только Марта, жена одного из обвиняемых, двое Дюрие и Катрин, ваши слуги, да господин д'Отсэр с супругой, а они — родители двух обвиняемых. Такие свидетели не представляют ценности; закон не допускает их в качестве свидетелей обвинения, здравый смысл отвергнет их показания, данные в вашу пользу. Если, упаси бог, вы скажете, что ездили в лес, чтобы откопать миллион сто тысяч франков золотом, вы отправите всех обвиняемых на каторгу как воров. Общественный обвинитель, присяжные, судьи, публика и вся Франция решат, что золото вы вывезли из Гондревиля и похитили сенатора для того, чтобы осуществить это преступление. Сейчас для обвинения еще многое представляется туманным; если же сказать чистую правду, все станет ясно: все темные стороны дела присяжные объяснят грабежом, ибо по нынешним временам всякий роялист — разбойник. В теперешнем виде преступление представляется местью, вызванной данным политическим положением. Виновным грозит смертная казнь, но никто не назовет ее позорной; если же сюда примешается похищение денег, которое никак не может считаться законным, вы лишаетесь преимуществ, связанных с сочувствием, которое вызывают к себе осужденные на смерть, если мотивы преступления понятны. В первую минуту, когда вы могли показать тайник, план леса, жестяные трубки, золото, объяснить, где именно вы провели день, можно бы еще кое-как оправдаться перед беспристрастными судьями; но при том, как все сложилось сейчас, — приходится молчать. Дай бог, чтобы ни один из шести обвиняемых не проговорился; во всяком случае, мы постараемся извлечь все возможное из их показаний.

Лоранса в отчаянии ломала руки, обратив к небесам скорбный взгляд, ибо теперь она увидела всю глубину пропасти, в которую были ввергнуты ее братья. Маркиз и молодой защитник не могли не признать правоту зловещих рассуждений Бордена. Старик д'Отсэр плакал.

— Как было не послушаться аббата Гуже, когда он советовал им бежать? — сказала обезумевшая от горя г-жа д'Отсэр.

— О, если вы могли помочь им бежать и не сделали этого, значит, вы сами их погубили, — воскликнул бывший прокурор. — Неявка обвиняемого всегда влечет за собою отсрочку. Располагая временем, люди невинные получают возможность внести ясность в свое дело. А это дело представляется мне самым темным за всю мою жизнь, хоть я на своем веку распутал их немало.

— Оно для всех необъяснимо, даже для нас самих, — сказал г-н де Гранвиль. — Если обвиняемые непричастны к преступлению, значит, оно совершено кем-то другим. Однако нельзя допустить, что пять человек прибыли откуда-то как по волшебству, добыли себе лошадей, подкованных совершенно так же, как лошади обвиняемых, воспользовались сходством с пятью дворянами и куда-то упрятали Малена и все это только для того, чтобы погубить Мишю, господ д'Отсэров и де Симезов. Видимо, незнакомцы, действительные преступники, решив принять облик пятерых невинных, руководствовались какою-то определенной корыстью; чтобы отыскать этих людей, чтобы напасть на их след, нам потребовалось бы, как и правительству, столько же агентов и столько же глаз, сколько имеется сел и деревень на двадцать лье в окружности.

— Это неосуществимо, — сказал Борден, — об этом и думать нечего. С тех пор как общество изобрело Правосудие, ему никогда не удавалось предоставить несправедливо обвиняемому такие же возможности, какими располагает чиновник в борьбе с преступлением. Правосудие не двусторонне. У защиты нет ни шпионов, ни полиции, она не располагает никакой общественной силой, действующей в интересах ее клиентов. Единственное, чем располагает невинность, — это здравым смыслом; но здравый смысл, если и может повлиять на судей, часто оказывается бессильным в отношении предубежденных присяжных. Против вас вся страна. Восемь присяжных, утвердивших обвинительное заключение, — владельцы национализированных земель. Среди присяжных мы опять-таки встретим на суде людей, которые купили национальное имущество или торгуют им, или же чиновников. Словом, присяжные будут маленовские. Поэтому надо выработать строгий план защиты, — и не уклоняйтесь от него, хотя бы вам и суждено было погибнуть, при всей вашей правоте. Вас осудят. Мы кассируем приговор и постараемся задержать дело в кассационном трибунале как можно дольше. Если мне тем временем удастся добыть какие-нибудь доказательства в вашу пользу, вы сможете просить о помиловании. Вот вам анатомическое вскрытие этого дела и мое суждение о нем. Если мы восторжествуем (а в суде все возможно) — это будет чудо. Но ваш адвокат, больше чем кто-либо из всех мне известных, способен совершить это чудо. И я ему в этом помогу.

— У сенатора, вероятно, есть ключ к этой загадке, — сказал г-н де Гранвиль, — ибо мы всегда знаем, кто таит на нас злобу, и затем, за что именно. Подумайте только: в конце зимы он уезжает из Парижа, появляется в Гондревиле один, без свиты, сидит там целые дни с глазу на глаз со своим нотариусом и, так сказать, сам отдается в руки пяти неизвестных, которые похищают его.

— Разумеется, — согласился Борден, — его поведение не менее странно, чем наше; но как перед лицом целой страны, настроенной против нас, стать из обвиняемых обвинителями? Для этого нужна благожелательность правительства, его содействие и в тысячу раз больше улик, чем в обычном судебном деле. Я вижу здесь несомненную преднамеренность ваших неизвестных врагов, и притом самую изощренную, ибо они знали об отношении Мишю и господ де Симезов к Малену. Не произнести ни слова, ничего не украсть — в этом сказывается высшая осторожность. Тут под масками скрываются вовсе не простые грабители, тут что-то совсем другое. Но попробуйте сказать все это присяжным, которые будут вас судить!

Подобная проницательность в делах частных лиц, благодаря которой прославилось немало адвокатов и судей, изумляла и приводила Лорансу в смятение. Сердце ее сжалось от этой страшной логики.

— На сто уголовных дел, — продолжал Борден, — не найдется и десятка, которые правосудие распутало бы до конца, и, пожалуй, окажется добрая треть таких, тайна которых остается нераскрытой. А ваше дело — из числа тех, что неразрешимы ни для обвиняемых, ни для обвинителей, ни для суда, ни для публики. Что же касается императора — у него много других, более важных забот, чем спасение господ де Симезов, даже если они и не собирались его свергнуть! Но кто же все-таки так зол на Малена? И чего, собственно, от него хотят добиться?

Борден и г-н де Гранвиль переглянулись; казалось, они не верят в правдивость Лорансы. И среди тысячи мук, выпавших на долю девушки, это недоверие причинило ей особенно жгучую боль: она бросила на защитников такой взгляд, что они устыдились своих сомнений.

На другой день защитникам был вручен обвинительный акт, и они получили возможность сноситься с арестованными. Борден сообщил родственникам, что шестеро обвиняемых, говоря профессиональным языком, держатся очень хорошо, как и подобает порядочным людям.

— Господин де Гранвиль будет защищать Мишю, — сказал Борден.

— Мишю? — воскликнул г-н де Шаржбеф, удивленный этой переменой.

— В нем — самый узел дела, и именно здесь кроется главная опасность, — пояснил старый прокурор.

— Если наибольшая опасность грозит ему, такое решение мне кажется вполне правильным, — согласилась Лоранса.

— Мы еще все взвесим, еще тщательно изучим все шансы на спасение, — сказал г-н де Гранвиль. — И если оно нам удастся, то лишь благодаря тому обстоятельству, что господин д'Отсэр приказал Мишю заменить один из столбов ограды вдоль нижней дороги и что в лесу был замечен волк, ибо в уголовном суде все зависит от прений, а прения будут развертываться вокруг мелочей, которые, как вы увидите, приобретут непомерное значение.

Лоранса впала в состояние глубокой душевной подавленности, которое всегда охватывает деятельных и мыслящих людей, когда они убеждаются в бесполезности действия и мысли. Теперь речь шла уже не о том, чтобы свергнуть человека или правительство при помощи преданных людей, фанатических единомышленников, объединившихся под покровом тайны: теперь все общество вооружилось против нее и ее кузенов. Нельзя в одиночку взять приступом тюрьму, нельзя освободить узников, которые окружены враждебным населением и находятся под надзором полиции, особенно бдительной из-за мнимой дерзости преступников. Поэтому, когда молодой защитник, испуганный подавленностью этой благородной и отважной девушки, лицо которой говорило о полном душевном оцепенении, попробовал ее приободрить, она ответила ему:

— Я молчу, я страдаю и жду.

Ее голос, жест и взгляд придали этим словам такое величие, которому недоставало только более широкой арены, чтобы прославиться в веках. Несколько мгновений спустя старик д'Отсэр говорил маркизу де Шаржбефу:

— Я ли не старался для моих несчастных сыновей! Ведь я уже скопил около восьми тысяч ливров государственной ренты. Если бы они согласились служить, они уже достигли бы высоких чинов и могли бы удачно жениться. А теперь все мои планы рушатся.

— Как можете вы думать об их материальных интересах, когда речь идет об их чести и жизни, — возразила его жена.

— Господин д'Отсэр заботится обо всем, — заметил маркиз.

Пока обитатели Сен-Синя ждали разбора дела в уголовном суде и тщетно добивались свидания с заключенными, в замке, под покровом глубочайшей тайны, произошло событие огромной важности. Сразу же, после того как присяжные обвинения допросили Марту, она вернулась в замок; показания эти дали так мало, что общественный обвинитель не вызвал ее в суд. Как все крайне чувствительные люди, бедная женщина находилась в столь угнетенном состоянии, что вызывала жалость; она сидела в гостиной с мадмуазель Гуже. Ей, как, впрочем, и самому кюре, да и всем, кому было неизвестно, как провели тот роковой день обвиняемые, невиновность их представлялась сомнительной. Временами Марте казалось, что Мишю, его хозяева и Лоранса совершили что-то над сенатором, чтобы отомстить ему. Несчастная женщина отлично знала, сколь предан Мишю своим господам и что из всех обвиняемых именно ему грозит наибольшая опасность как в силу предшествующих событий, так и вследствие той роли, которую он, несомненно, сыграл при нападении. Аббат Гуже, его сестра и Марта терялись в догадках; но они так много размышляли об этом, что в конце концов готовы были принять первое попавшееся, совершенно необоснованное предположение. Состояние абсолютного сомнения, провозглашенное Декартом, так же невозможно для человеческого ума, как пустота — для природы, и умственная работа, которая привела бы к такому сомнению, была бы, подобно действию пневматического насоса, явлением исключительным и уродливым. Какой бы области мы ни коснулись, мы всегда чему-нибудь да верим. Кроме того, Марта так боялась, что обвиняемые действительно виноваты, что ее страх был равносилен вере, и это умонастроение оказалось для нее роковым. Пять дней спустя после ареста молодых дворян, часов в десять вечера, когда она уже ложилась спать, ее мать, пришедшая сюда пешком с фермы, кликнула ее со двора.

— Там ждет тебя какой-то рабочий из Труа; говорит, у него поручение от Мишю. Он на нижней дороге, — сказала она дочери.

Они вместе направились кратчайшим путем, через брешь. В ночной темноте, да еще в ложбине, Марта лишь смутно различала очертания человека, выступавшие на фоне мрака.

— Скажите что-нибудь, сударыня, чтобы я убедился, что вы действительно госпожа Мишю, — сказал неизвестный довольно тревожным голосом.

— Конечно, — ответила Марта. — Что вам от меня нужно?

— Хорошо, — ответил незнакомец. — Дайте мне руку, не бойтесь меня. Я пришел, — добавил он, наклонившись к ее уху, — по поручению Мишю, чтобы передать вам от него записку. Я надзиратель тюрьмы, и если начальство спохватится, что меня нет, — всем нам крышка. Доверьтесь мне. В свое время ваш почтенный отец помог мне получить эту должность, поэтому-то Мишю и положился на меня.

Он сунул Марте в руку записку и, не дожидаясь ответа, исчез в направлении леса. Марта содрогнулась при мысли, что сейчас, вероятно, узнает тайну всего этого дела. Они с матерью побежали на ферму; Марта заперлась в своей комнате и прочитала следующее:

«Моя дорогая Марта, ты можешь положиться на человека, который доставит тебе эту записку. Он не умеет ни читать, ни писать. Это один из самых стойких республиканцев, участник заговора Бабефа. Твой отец не раз пользовался его услугами, и он считает сенатора предателем. Знай, милая женушка, что мы запрятали сенатора в тот самый подвал, где раньше скрывали наших господ. У этого негодяя хватит продовольствия только на пять дней, а так как нам важно, чтобы он остался жив, то отнеси ему еды, по крайней мере, еще на дней пять. За лесом, конечно, наблюдают; поэтому прими все меры предосторожности, какие мы принимали, когда ходили к нашим молодым господам. Малену не говори ни слова, вообще с ним не разговаривай, а надень одну из наших масок; они лежат на ступеньке лестницы, которая ведет в подвал. Если тебе дороги наши жизни, храни в самой глубочайшей тайне то, что мне приходится тебе доверить. Ни слова об атом барышне де Сен-Синь, а то она может струсить. За меня не беспокойся. Мы уверены в благополучном исходе дела. Когда придет время, Мален выручит нас. Разумеется, как только ты прочтешь эту записку, ее надо сжечь, потому что, если хоть одна строчка попадется кому-нибудь, мне не сносить головы. Целую тебя крепко-крепко. Мишю».

О существовании подземелья, скрытого под холмом в чаще леса, знали только Марта, ее сын, Мишю, четверо дворян и Лоранса; по крайней мере, так думала Марта, потому что о своей встрече с Перадом и Корантеном муж ей не рассказал. Следовательно, письмо могло быть написано только им, да и почерк и подпись, как показалось Марте, были его. Конечно, если бы она немедленно рассказала о письме своей хозяйке и ее двум советчикам, знавшим, что обвиняемые не виновны, это дало бы проницательному прокурору кое-какие данные относительно коварных интриг, в сеть которых попали его подзащитные; но Марта, всецело поддавшись, как большинство женщин, первому впечатлению и поверив мнимой убедительности доводов, приведенных в письме, сразу же бросила его в огонь. Однако под влиянием какой-то странной интуиции она на всякий случай выхватила из огня неисписанный краешек записки с первыми пятью строчками, которые сами по себе не могли никого скомпрометировать, и зашила этот обрывок в подол своей юбки. С тревогой думая о том, что узник уже целые сутки голодает, она решила отнести ему в ту же ночь вина, хлеба и говядины. И любопытство и человеколюбие побудили ее не откладывать этого дела хотя бы на сутки. Она затопила печь и с помощью матери испекла паштет с зайцем и уткой, сладкий пирог с рисом, зажарила двух цыплят, взяла в погребе три бутылки вина и сама замесила и испекла два каравая. Уложив все это в корзину, она около трех часов утра отправилась в лес, взяв с собою Куро, который в подобных походах обычно служил разведчиком, обнаруживая поразительный ум: он чуял постороннего на огромном расстоянии, подбегал к хозяйке и тихонько рычал, то поглядывая на нее, то поворачивая голову в ту сторону, откуда грозила опасность.

В начале четвертого Марта добралась до болотца и оставила здесь Куро в качестве часового. С полчаса она потратила на расчистку входа и наконец подошла, с потайным фонарем в руках, к двери подземелья; лицо ее было закрыто маской, которую она действительно нашла на одной из ступенек. Заключение сенатора, казалось, было заранее обдумано. В верхней части железной двери подземелья оказалось кое-как пробитое квадратное отверстие в фут шириною, которого Марта прежде не замечала; но чтобы Мален с помощью досуга и терпения, которые являются уделом всех узников, не мог приподнять болта, замыкающего дверь, болт был заперт на висячий замок. Сенатор встал со своего соломенного ложа и при виде человеческой фигуры в маске тяжко вздохнул, ибо понял, что это еще не освобождение. Разглядывая Марту при колеблющемся свете потайного фонаря, он узнал ее по одежде, по фигуре и движениям; когда она протянула ему через отверстие пирог, он выронил его, чтобы схватить ее за руки, и с крайней поспешностью попытался сорвать с ее пальцев два кольца — обручальное и другое, подаренное ей мадмуазель де Сен-Синь.

— Не отрицайте, что это вы, любезнейшая госпожа Мишю, — сказал он.

Но, едва почувствовав прикосновение сенатора, Марта сжала руку в кулак и изо всех сил толкнула его в грудь. Затем, не проронив ни слова, она срезала толстую ветку и при помощи ее передала сенатору остальную снедь.

— Чего от меня хотят? — спросил он.

Марта побежала прочь, не ответив. На обратном пути, часов в пять, когда она уже дошла до опушки леса, Куро предупредил ее, что поблизости чужой. Она повернула назад и направилась к флигелю, где прожила так долго; но едва она вошла в аллею, как ее издали заметил гондревильский полевой сторож; тогда она решила идти прямо на него.

— Какая вы ранняя птичка, госпожа Мишю! — сказал он, приблизившись.

— Мы так бедствуем, что мне приходится все делать самой, — ответила она. — Я иду в Белаш за семенами.

— Неужели у вас в Сен-Сине нет семян? — спросил он.

Марта промолчала. Она пошла дальше, а придя на ферму, попросила Бовизажа дать ей разных семян для посева и добавила, что г-н д'Отсэр посоветовал ей взять их у арендатора, чтобы обновить породу. По уходе Марты на ферму явился гондревильский сторож: ему хотелось выведать, зачем приходила Марта. Через шесть дней Марта, уже ставшая осторожной, отправилась в лес с провизией пораньше — в полночь, чтобы не попасться на глаза сторожам, которые, очевидно, следят за лесом. После того как она в третий раз отнесла сенатору пищу, она с ужасом услышала отчет о допросе обвиняемых, который читал аббат: разбор дела уже начался. Она отвела аббата Гуже в сторону и, взяв с него клятву, что он сохранит ее слова в тайне, как если бы это была исповедь, показала ему клочок записки, полученной от Мишю, и сообщила ее содержание, а также раскрыла аббату и секрет подземелья, где был заключен сенатор. Кюре тут же спросил ее — есть ли у нее другие письма мужа, чтобы сравнить почерк. Марта отправилась к себе на ферму и там нашла повестку, которою ее вызывали в суд в качестве свидетельницы. Вернувшись в замок, она узнала, что аббата Гуже и его сестру тоже вызывают — по требованию обвиняемых. Поэтому всем троим пришлось тотчас же отправиться в Труа. Таким образом, все действующие лица этой драмы, даже те, которые были в некотором роде лишь ее бессловесными свидетелями, оказались на сцене, где тогда решалась судьба двух семейств.

Во Франции найдется очень немного мест, где правосудие совершалось бы в той торжественной обстановке, которая всегда должна была бы ему сопутствовать. Ведь после религии и монархии правосудие — самая важная пружина общественной жизни. И вот оказывается, что у наиболее тщеславной из всех ныне существующих наций и наиболее склонной к театральной пышности в отношении зданий и памятников всюду, даже в Париже, судебные помещения убоги, расположены неудобно и лишены внешнего убранства, что только ослабляет действие этой могущественной силы. Внутреннее устройство суда одинаково почти во всех городах; в конце длинного зала на возвышении стоит стол, покрытый зеленой саржей; безобразные кресла, расставленные позади стола, предназначены для судей. Слева — место общественного обвинителя, а рядом с ним, вдоль стены, тянется длинный помост со стульями для присяжных. Напротив — другой помост и скамьи для подсудимых и для конвоя. Место секретаря — около возвышения, за столом для вещественных доказательств. До учреждения императорского суда правительственный комиссар и председатель совета присяжных сидели за отдельными столиками, один по правую, другой по левую сторону от судейского стола. По небольшому пространству перед судейским столом, предназначенному для свидетелей, обычно снуют два судебных пристава. Защитники помещаются ниже, перед помостом для подсудимых. От обеих трибун вдоль всего зала тянутся деревянные перила, образуя барьер, за которым стоят скамьи для свидетелей, уже давших показания, а также для привилегированной публики. Наконец, против судей, над входной дверью, находятся убогие хоры для должностных лиц и для избранных дам; места эти раздает председатель суда, который вообще ведает всем распорядком. Простая публика слушает дело, стоя между входной дверью и барьером. Такова обстановка, обычная для французских трибуналов и нынешних судов; такою она была в труаском уголовном суде.

В апреле 1806 года ни четверо судей и председатель, составлявшие суд, ни общественный обвинитель, ни старшина присяжных, ни правительственный комиссар, ни пристава, ни защитники — словом, никто, кроме жандармов, не носил форменных мундиров и не имел каких-либо иных знаков различия, которые хоть немного скрашивали бы убожество окружающей обстановки и невзрачность лиц. Распятия в зале не было, и, следовательно, оно не могло воодушевлять своим примером ни правосудие, ни подсудимых. Все было уныло и пошло. Торжественность обстановки, столь необходимая для интересов общества, быть может, служит утешением и для преступника. Наплыв публики был огромный, как всегда было и будет при подобных процессах — до тех пор, пока нравы не изменятся, пока Франция не признает, что присутствие публики в зале суда вовсе не означает гласности суда, а гласность прений представляет собою столь тяжкое наказание, что если бы об этом подозревал законодатель, он бы его не ввел. Нравы нередко более жестоки, чем законы. Ибо нравы — это люди, в то время как закон — это разум страны. Нравы, часто неразумные, берут верх над законом. Вокруг здания суда собрались целые толпы народа; как и при всех громких делах, председателю пришлось распорядиться, чтобы у дверей выставили военные пикеты. Публика, находившаяся за барьером, так теснилась, что можно было задохнуться. Г-н де Гранвиль, защищавший Мишю, Борден, защитник господ де Симезов, и адвокат из Труа, взявший на себя защиту господ д'Отсэров и Готара, наименее скомпрометированных из шести подсудимых, были на своих местах еще до начала заседания, и на их лицах читалась уверенность в успехе. Подобно тому как врач не обнаруживает своих опасений при больном, так и адвокат притворяется перед подзащитным, будто полон самых радужных надежд. Это один из редких случаев, где ложь становится добродетелью. Ввели подсудимых, и, когда публика увидела четверых молодых людей, слегка побледневших от трехнедельного заключения и тревоги, по залу прошел благожелательный шепот. Поразительное сходство близнецов привлекало всеобщее внимание. Быть может, у каждого из присутствующих возникла мысль, что природа, вероятно, окажет особое покровительство этому столь необычному явлению, и каждому хотелось исправить небрежность судьбы в отношении близнецов; они держались просто, с достоинством, в них не чувствовалось и тени стыда, а в то же время не было и ничего вызывающего, и это тронуло многих женщин. Четверо дворян и Готар предстали в тех самых платьях, которые были на них в день ареста; зато Мишю, одежда которого была приобщена к вещественным доказательствам, облачился в лучшее свое платье — синий сюртук, коричневый бархатный жилет а-ля Робеспьер и белый галстук. Бедняга и тут поплатился за свою непривлекательную наружность. Когда он бросил на собравшихся угрюмый взгляд своих желтых, прозрачных и зорких глаз, все невольно содрогнулись и ответили ему ропотом, в котором чувствовался ужас и отвращение. В том, что он сидит на скамье подсудимых, куда его тесть посадил столько жертв, люди увидели перст божий. Этот человек, поистине великий, посмотрел на своих господ, сдерживая ироническую улыбку. Он как бы говорил: «Я врежу вам». Пятеро подсудимых обменялись с защитниками сердечными приветствиями. Готар по-прежнему прикидывался дурачком.

После отвода некоторых присяжных, — на чем, умно обосновав свое требование, настояла защита по совету маркиза де Шаржбефа, который мужественно занял место рядом с Борденом и г-ном де Гранвилем, — состав присяжных был утвержден и было оглашено обвинительное заключение; затем подсудимых разлучили, чтобы приступить к их допросу. Все они дали удивительно единодушные показания. После утренней прогулки верхом в лесу они к часу дня вернулись в Сен-Синь завтракать; часа в три они опять уехали в лес и пробыли там до половины шестого. Такова была общая основа показаний всех обвиняемых: отклонения в мелочах зависели только от индивидуальных особенностей каждого из них. Когда председатель предложил господам де Симезам объяснить, почему они так рано отправились на прогулку, оба ответили, что со времени возвращения на родину обдумывали, как бы выкупить Гондревиль, и что, предполагая вступить в переговоры с Маленом, прибывшим в замок накануне, они отправились вместе с кузиной и Мишю осмотреть лес и прикинуть, сколько можно предложить за поместье. Тем временем господа д'Отсэры, мадмуазель де Сен-Синь и Готар травили волка, замеченного в лесу крестьянами. Если бы председатель присяжных обвинения так же тщательно исследовал следы копыт в лесу, как в гондревильском парке, легко было бы убедиться, что они ездили по весьма отдаленным от замка местам.

Ответы господ д'Отсэров подтвердили показания Симезов и вполне соответствовали их показаниям на предварительном следствии. Необходимость как-либо оправдать поездку натолкнула каждого из обвиняемых на мысль объяснить ее охотой. За несколько дней до того крестьяне действительно обнаружили в лесу волка, и каждый воспользовался этим предлогом.

Однако общественный обвинитель усмотрел противоречия между предварительными показаниями господ д'Отсэров, которые заявили, что они охотились все вместе, и теперешней версией, согласно которой охотились господа д'Отсэры и Лоранса, а господа де Симезы тем временем занимались оценкой леса.

Господин де Гранвиль заметил, что, поскольку преступление было совершено между двумя часами и половиной шестого пополудни, показания подсудимых о том, как они провели утро, должны быть приняты на веру.

На это обвинитель возразил, что обвиняемые заинтересованы в том, чтобы скрыть принятые ими подготовительные меры к похищению сенатора.

Высокое искусство защитников стало тогда очевидным для всех. Судьи, присяжные, все присутствующие поняли, что победа достанется той или другой стороне лишь после жаркого боя. Борден и г-н де Гранвиль, казалось, все предусмотрели. Тот, за кем нет вины, должен отдать ясный и убедительный отчет в своих поступках. Следовательно, задача защиты состоит в том, чтобы неправдоподобной версии обвинения противопоставить другую, правдоподобную. Для адвоката, считающего своего подзащитного невиновным, обвинение становится вымыслом. Публичный допрос четверых дворян давал возможность полного и удовлетворительного объяснения всех их действий. До сих пор все шло хорошо. Но допрос Мишю прошел не так гладко, и тут-то началось сражение. Теперь всем стало понятно, почему г-н де Гранвиль предпочел защищать слугу, а не господ.

Мишю подтвердил, что действительно угрожал Мариону, но угрозы эти не сопровождались каким бы то ни было насилием. Относительно засады, якобы устроенной для нападения на Малена, он заявил, что гулял в парке совершенно один; вполне возможно, что сенатор и г-н Гревен испугались, увидев ствол его ружья, и заподозрили, что у него дурные намерения, в то время как он вел себя вполне безобидно. Он обратил внимание суда на то, что человеку, не привычному к охоте, может в темноте почудиться, будто ружье направлено на него, хотя в действительности оно спокойно висит на плече. Желая пояснить, почему в момент ареста одежда на нем оказалась в беспорядке, Мишю сказал, что, возвращаясь домой, упал возле бреши.

— Когда я стал выбираться на дорогу, было уже темно, — сказал он, — и я ободрался, цепляясь за осыпавшиеся камни.

Что же касается извести, которую ему носил Готар, то Мишю, как и на всех предварительных допросах, показал, что известь была нужна ему для укрепления одного из столбов ограды, тянувшейся вдоль нижней дороги.

Общественный обвинитель и председатель предложили ему объяснить, каким образом он мог одновременно находиться и у бреши возле замка, и укреплять столб у дороги, пролегающей в ложбине, особенно если принять во внимание, что судья, жандармы и полевой сторож, по их словам, слышали, как он поднимался снизу. Мишю ответил, что г-н д'Отсэр сделал ему выговор за то, что он до сих пор не произвел этой маленькой починки, ибо г-н д'Отсэр придавал ей большое значение, опасаясь, как бы из-за этой дороги у него не возник спор с общиной; поэтому, укрепив ограду, Мишю хотел поскорее доложить хозяину, что приказание его выполнено.

Господин д'Отсэр действительно велел поставить ограду наверху откоса, вдоль дороги, пролегающей в ложбине, чтобы дорогой не завладела община; увидев, какое значение приобретает состояние его одежды и наличие извести, которых он не мог отрицать, Мишю и придумал эту уловку.

Если в судебных делах истина часто похожа на вымысел, то и вымысел бывает очень похож на истину. И защитник и обвинитель придали этому обстоятельству огромное значение, — благодаря усилиям защитника и подозрению обвинителя, что здесь что-то кроется, оно становилось решающим.

На суде Готар, несомненно по наущению г-на де Гранвиля, подтвердил, что Мишю велел ему принести несколько мешков извести, хотя до того мальчишка сразу же принимался плакать, как только его начинали допрашивать.

— Почему же ни вы, ни Готар тотчас же не повели судью и полевого сторожа к этой ограде? — спросил общественный обвинитель.

— Я никак не думал, что нас могут заподозрить в таком тяжком преступлении, — ответил Мишю.

Затем всех подсудимых, кроме Готара, вывели. Когда Готар остался один, председатель сделал ему внушение: пусть в своих же собственных интересах говорит одну только правду, и обратил внимание Готара на то, что его мнимое слабоумие прошло. Да никто из присяжных и не считает его дурачком. Если он не будет отвечать на вопросы суда, он может подвергнуть себя тяжкому наказанию; если же скажет всю правду, то дело о нем, вероятно, будет прекращено. Готар заплакал и после минутного колебания признался, что Мишю просил его принести несколько мешков извести, но что каждый раз Мишю сам встречал его возле фермы. Его спросили, сколько же мешков он принес?

— Три, — ответил Готар.

Тут между Готаром и Мишю возник спор — входит ли в этот счет мешок, который Готар нес в момент его ареста, и было их всего-навсего три или этот был четвертый. Спор закончился в пользу Мишю. Присяжные утвердились во мнении, что было только два мешка, но они, по-видимому, и раньше уже были убеждены в этом; Борден и г-н де Гранвиль постарались так запутать их этой известью и так утомить, что они уже перестали что-либо соображать.

Господин де Гранвиль потребовал, чтобы для осмотра ограды была назначена комиссия экспертов.

— Председатель совета присяжных обвинения, — сказал защитник, — посетил место, где работал Мишю, не столько чтобы произвести строгую экспертизу, сколько для того, чтобы изобличить обвиняемого в какой-то уловке; на наш взгляд, он не выполнил своего долга, и нам нужно его ошибкой воспользоваться.

Суд выделил экспертов для выяснения, действительно ли один из столбов ограды был недавно укреплен. Но общественному обвинителю хотелось одержать верх в этом вопросе еще до заключения экспертизы.

— Значит, — обратился он к Мишю, — для того чтобы укрепить столб, да еще без посторонней помощи, вы выбрали время от половины шестого до половины седьмого, когда уже смеркается?

— Но ведь господин д'Отсэр разбранил меня!

— Однако, — продолжал общественный обвинитель, — если допустить, что известь истрачена на этот столб, значит, вы пользовались лопаточкой и творилом? А если вы поспешили доложить господину д'Отсэру, что выполнили его приказание, — как же объяснить, что Готар нес вам еще мешок извести? Путь ваш лежал мимо вашей фермы — значит, вы должны были бы оставить там инструмент и предупредить Готара, что извести больше не требуется.

После этих ошеломляющих доводов в зале наступило зловещее молчание.

— Признайтесь же, что вы закапывали не столб, — настаивал обвинитель.

— Что же, вы думаете, я закопал сенатора? — возразил Мишю с язвительной иронией.

Господин де Гранвиль тут же потребовал от обвинителя объяснения, что именно он имеет в виду. Ведь Мишю обвиняется в похищении и задержании сенатора, а не в его убийстве. Это требование защитника имело чрезвычайное значение. Брюмерский кодекс IV года запрещал общественному обвинителю вводить в прения какие бы то ни было новые пункты обвинения; он обязан был точно придерживаться обвинительного акта, в противном случае приговор мог быть кассирован.

Общественный обвинитель ответил, что Мишю, главный виновник покушения, принявший в интересах своих хозяев всю ответственность на себя, мог замуровать вход в тайник, до сих пор еще не обнаруженный, где томится сенатор.

Затравленный обвинителем, измученный перекрестным допросом с Готаром, уличенный в противоречии с собственными показаниями, Мишю стукнул кулаком по перилам барьера, отделявшего подсудимых от публики, и заявил:

— Я ни в какой мере не причастен к похищению сенатора; я надеюсь, что враги Малена просто-напросто держат его где-то взаперти, и, если он появится, вы убедитесь, что известь была тут совершенно ни при чем.

— Видите, — воскликнул адвокат, обращаясь к общественному обвинителю, — вы больше сделали для защиты моего клиента, чем я, — вы сказали все, что я мог бы сказать в его пользу.

На этом смелом утверждении, поразившем присяжных и давшем преимущество защите, первое заседание было прервано. И местные адвокаты, и Борден горячо приветствовали молодого защитника. Общественный обвинитель, встревоженный последним заявлением адвоката, испугался, не допустил ли он промаха. А он и в самом деле попался в ловушку, очень ловко расставленную ему защитниками, — причем Готар великолепно сыграл свою роль. Городские остряки шутили, что теперь все дело подштукатурено, прокурор сам попал в известь, а Симезы совсем обелены. Во Франции шутят надо всем; шутка царит здесь как королева: шутят на плахе, на Березине, на баррикадах, и, вероятно, найдется француз, который будет шутить и во время Страшного суда.

На другой день были допрошены свидетели обвинения: г-жа Марион, г-жа Гревен, сам Гревен, камердинер сенатора и Виолет, — о том, какие он давал показания, можно легко себе представить на основе предшествующих событий. Все эти свидетели с большими или меньшими оговорками опознали четырех дворян и с полной уверенностью — Мишю. Бовизаж повторил слова, вырвавшиеся у Робера д'Отсэра. Крестьянин, покупавший теленка, привел фразу мадмуазель де Сен-Синь. Эксперты подтвердили свое заключение относительно полного сходства между оттисками, снятыми с копыт лошадей, принадлежавших четырем дворянам, и следами на песке; обвинение считало их совершенно тождественными. Этот вопрос, конечно, явился предметом ожесточенной схватки между г-ном де Гранвилем и общественным обвинителем. Защитник потребовал вызова сен-синьского кузнеца и в ходе прений установил, что точно такие же подковы были им проданы за несколько дней до похищения каким-то неизвестным людям. К тому же кузнец заявил, что такими подковами он ковал не только сен-синьских, но и многих других лошадей в округе. Наконец, лошадь, на которой обычно ездил Мишю, была подкована в Труа и оттиска ее подков не нашлось среди тех, которые были обнаружены в парке.

— Двойник подсудимого Мишю не знал этого обстоятельства, — сказал г-н де Гранвиль, глядя на присяжных, — а обвинению не удалось установить, что мой подзащитный воспользовался одною из сен-синьских лошадей.

Защитник опорочил и показание Виолета относительно сходства лошадей, ибо тот видел их издали, и притом сзади! Несмотря на героические усилия защитника, обилие улик подтверждало виновность Мишю. Обвинитель, публика, суд, присяжные — все понимали, что, как и предвидела защита, виновность слуги повлечет за собою и признание виновности господ. Дальновидный Борден предугадал, в чем именно будет заключаться узел процесса, а потому и предоставил г-ну де Гранвилю защиту Мишю; но тем самым защита выдавала свои тайны. Поэтому все, что касалось бывшего гондревильского управляющего, приобретало животрепещущий интерес. Впрочем, Мишю держался превосходно. В развернувшихся прениях он показал весь тот ум, каким его наделила природа; и, наблюдая его, публика не могла не признать в нем человека незаурядного; но — странное дело! — это еще укрепило ее уверенность в том, что именно он совершил преступление. Свидетели защиты, которым и присяжные и закон придают меньше значения, чем свидетелям обвинения, казалось, выполняли лишь свой долг и были выслушаны только для очистки совести. Прежде всего — ни Марту, ни супругов д'Отсэров не привели к присяге; Катрина и чета Дюрие в качестве слуг обвиняемых также давали показания без присяги. Г-н д'Отсэр подтвердил, что он действительно велел Мишю укрепить повалившийся столб. После этого было оглашено заключение экспертов, подтверждавшее показание старого дворянина. Однако эксперты сыграли на руку и председателю совета присяжных обвинения, заявив, что не представляется возможности установить, когда именно была выполнена эта работа: с тех пор могло пройти и несколько месяцев, и недели две. Появление мадмуазель де Сен-Синь вызвало живейший интерес, однако следует сказать, что, увидев кузенов на скамье подсудимых после двадцатитрехдневной разлуки, она пришла в такое смятение, что сама казалась виновной. Она почувствовала неодолимое желание быть рядом с близнецами, и ей пришлось, как она позже призналась, собрать все свои силы, чтобы сдержать обуревавший ее гнев; она, кажется, готова была убить общественного обвинителя, только чтобы сделаться в глазах людей такой же преступницей, как и они. Она с простодушным видом рассказала, что, возвращаясь домой, заметила в парке дым и подумала, не пожар ли это? Долгое время она предполагала, что дым идет оттого, что где-то жгут сорняки.

— Однако, — сказала она, — мне вспомнилось потом одно обстоятельство, которое я и предлагаю вниманию суда. Я нашла между шнурками моей амазонки и в складках воротничка кусочки, похожие на остатки сожженной бумаги, развеянной ветром.

— А дым был густой? — спросил Борден.

— Да, я думала, это пожар, — ответила мадмуазель де Сен-Синь.

— Это может совершенно изменить ход дела, — сказал Борден. — Я прошу суд немедленно обследовать место, где произошел пожар.

Председатель распорядился произвести соответствующее обследование.

По требованию защиты Гревен был снова вызван и допрошен относительно этого факта; он заявил, что ему ничего не известно. Но тут Борден и Гревен обменялись взглядами, и каждый из них понял противника.

— Вот в этом-то вся и соль, — сказал себе старый прокурор.

«Пронюхали!» — подумал нотариус.

Однако оба хитреца решили, что обследование бесполезно. Борден не сомневался, что нотариус будет нем как рыба, а нотариус в душе радовался, что уничтожил малейшие следы пожара. Чтобы выяснить этот вопрос, — второстепенный в прениях и казавшийся ребяческим, но решающий в глазах истории, которая должна оправдать этих молодых людей, — были назначены эксперты, и среди них находился Пигу; они осмотрели парк и сообщили, что нигде не обнаружили никаких следов пожара. Борден потребовал вызова еще двух рабочих, и те показали, что по распоряжению сторожа перепахали часть луга, где выгорела трава; но по золе трудно сказать, что именно горело. Сторож, снова вызванный по настоянию защитников, показал, что, когда он проходил мимо замка по пути в Арси, куда отправился поглядеть ряженых, сенатор велел ему вспахать участок луга, на который обратил внимание еще утром, во время прогулки.

— А что там жгли — траву или бумагу?

— Насчет этого ничего не могу сказать, никаких остатков бумаги не было, — ответил сторож.

— Однако, — возражали защитники, — если бы жгли траву, так кто-то должен был собрать ее в одно место и поджечь.

Показания сен-синьского кюре и мадмуазель Гуже произвели благоприятное впечатление. После вечерни они пошли прогуляться по дороге в лес и видели молодых людей и Мишю, которые выехали верхом из ворот замка и тоже направились к лесу. Духовный сан и нравственные качества аббата Гуже придали вес его словам.

Речь общественного обвинителя, уверенного в том, что он добьется осуждения, ничем не отличалась от всех речей такого рода. Обвиняемые, мол, непримиримые враги Франции, ее установлений и законов. Они жаждут смуты. Хотя они были причастны к заговору на жизнь императора и служили в армии Конде — великодушный монарх вычеркнул их из списка эмигрантов. И вот вам благодарность за милосердие! Словом, были произнесены все те пышные фразы, к которым прибегали сторонники Бурбонов, ратуя против бонапартистов, и которыми пользуются политики ныне, выступая против республиканцев и легитимистов в защиту младшей ветви. Эти общие места еще могли иметь какой-то смысл при твердом правительстве, но они покажутся по меньшей мере смешными в устах представителя судебной власти, когда история установит, что в самые различные эпохи говорилось одно и то же. Здесь можно применить остроту, сказанную по поводу более давних народных волнений: «Вывеска другая, а вино все то же». Общественный обвинитель, ставший, впрочем, одним из выдающихся прокуроров эпохи Империи, связал это преступление с намерением вернувшихся эмигрантов бороться против захвата их поместий. Он довольно удачно вызвал у присутствующих страх за жизнь сенатора. Затем он не без таланта собрал воедино все улики, полуулики и предположения в надежде, что его усердие будет должным образом вознаграждено, и спокойно занял свое место в ожидании атаки защитников.

Господин де Гранвиль никогда не выступал на уголовном процессе, но это единственное выступление создало ему славу. Во-первых, он защищал своего клиента с тем вдохновенным красноречием, которым мы восторгаемся теперь у Берье. Во-вторых, он был искренне убежден в невиновности подсудимых, а убежденность — самый могущественный рычаг красноречия. Вот главные пункты его защитительной речи, полностью опубликованной в газетах того времени: прежде всего он восстановил историю жизни Мишю в ее истинном свете. Это была прекрасная повесть, в которой прозвучали благороднейшие чувства, и они нашли отклики у многих присутствующих. Слушая выразительный голос этого человека, красноречиво выступавшего в его оправдание, Мишю был не в силах сдержаться — слезы брызнули из его желтых глаз и скатились по страшному его лицу. Он предстал тогда таким, каким был в действительности: человеком хитрым и простым, как ребенок, и вместе с тем человеком, в жизни которого существует только одна цель. Сущность его внезапно раскрылась, особенно благодаря слезам, которые произвели на присяжных сильное впечатление. Искусный адвокат уловил этот порыв сочувствия и воспользовался им, чтобы приступить к обсуждению улик.

— Где доказательство, что преступление имело место? Где сенатор? — вопрошал он. — Вы обвиняете подсудимого в том, что он похитил и даже замуровал сенатора при помощи камней и извести. Но в таком случае один только подсудимый может знать, где находится его жертва, а так как вы держите подсудимого в заключении уже двадцать три дня, сенатор, разумеется, успел умереть от голода. Подсудимый — убийца, однако вы не предъявили ему обвинения в убийстве. Если же сенатор жив, значит, у подсудимого есть сообщники; а если у него есть сообщники и сенатор жив, то разве они его не выпустили бы? Раз уж намерения, которые вы нам приписываете, не осуществились, разве мы стали бы зря ухудшать свое положение? И если месть не удалась, виновные могли бы своим раскаянием заслужить прощение, так неужели мы стали бы упорствовать, задерживая в плену человека, от которого нам ничего не добиться? Не абсурд ли это? Уберите вашу известку, она ничего нам не дала, — обратился он к общественному обвинителю, — либо мы слабоумные преступники, чего вы сами не допускаете, либо мы не виновны и являемся жертвой каких-то обстоятельств, необъяснимых в равной степени и для нас, и для вас. Вы бы лучше обратили внимание на пачки документов, сожженные у сенатора и свидетельствующие о каких-то куда более важных интересах, нежели наши; может быть, это помогло бы вам разобраться в его похищении.

Защитник развил это предположение с поразительным искусством. Он подчеркнул высокие нравственные качества свидетелей защиты, людей глубоко набожных, верящих в будущую жизнь, в вечные муки. Тут он высказал поистине возвышенные мысли и глубоко взволновал присутствующих.

— Как же так? — говорил он. — Обвиняемые преспокойно обедают, узнав от кузины о похищении сенатора! Когда жандармский офицер подсказывает им, каким образом положить всему этому конец, они не желают освобождать сенатора, они не понимают, чего от них хотят.

Тут он намекнул на некое таинственное дело, ключ от которого находится в руках времени, а время, несомненно, разоблачит несправедливость этого обвинения. Став на эту почву, адвокат сделал ловкий и смелый ход, поставив себя на место одного из присяжных; он привел свой воображаемый разговор с коллегами и описал, как был бы он удручен, если бы вынес жестокий приговор, а потом выяснилось бы, что это судебная ошибка; он живо описал предстоящие ему муки совести, а потом, вернувшись к тем сомнениям, которые зародились бы в его душе от речей защитников, подчеркнул эти сомнения с такой убедительностью, что присяжных охватила мучительная тревога.

Присяжные тогда еще не пресытились подобными речами, все это еще имело для них прелесть новизны и повергло их в страшное смятение. После горячей речи г-на де Гранвиля присяжным предстояло выслушать хитроумного и искусного Бордена, который развил доводы молодого адвоката, подчеркнул все темные стороны дела и представил его совершенно загадочным. Он старался поразить разум и рассудок, в то время как г-н де Гранвиль обращался к сердцу и воображению. Словом, ему удалось сбить с толку присяжных столь убедительными доводами, что все сложное построение общественного обвинителя разлеталось вдребезги. Это было настолько очевидно, что адвокат господ д'Отсэров и Готара положился на осторожность присяжных, решив, что в отношении его подзащитных обвинение отпало. Обвинитель возбудил ходатайство о перенесении его ответной речи на следующий день. Напрасно Борден, понимавший, что, если присяжные начнут совещание тотчас же после защитительных речей, они оправдают подсудимых, привел, основываясь на праве и на существе дела, возражения против того, чтобы его ни в чем не повинные подзащитные провели еще целую ночь в тревоге; но он ничего не достиг, и суд удалился на совещание.

— На мой взгляд, интересы общества должны соблюдаться не меньше, чем интересы подсудимых, — заявил председатель. — Суд допустил бы явную несправедливость, если бы отказал в такой просьбе защите; следовательно, он должен удовлетворить и просьбу обвинения.

— Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — сказал Борден, обращаясь к своим подзащитным. — Сегодня вас могли бы оправдать, завтра могут осудить.

— Как бы то ни было, — ответил старший Симез, — мы можем только восхищаться вами.

Глаза мадмуазель де Сен-Синь были полны слез. После сомнений, высказанных защитниками, она уже не надеялась на такой успех. Ее принялись поздравлять, и все уверяли в бесспорном оправдании ее кузенов. Но в этом процессе предстояло еще одно событие — самое ошеломляющее, самое зловещее и непредвиденное, какое когда-либо опрокидывало весь ход уголовного разбирательства.

В пять часов утра, на другой день после речи г-на де Гранвиля, сенатора увидели по дороге близ Труа; он был освобожден во время сна каким-то неизвестным и направлялся в Труа, ничего не зная о процессе, не ведая о том, как его имя гремит по всей Европе, и просто был счастлив тем, что вновь дышит вольным воздухом. И человек этот, послуживший осью для всей вышеописанной трагедии, был так же ошеломлен тем, что ему рассказали, как и встретившие его — тем, что он перед ними предстал. Ему дали коляску некоего фермера, и он поспешил в Труа, к префекту. Последний немедленно сообщил новость председателю совета присяжных обвинения, правительственному комиссару и общественному обвинителю; выслушав рассказ графа де Гондревиля, они приказали доставить Марту, которая ночевала у Дюрие, а тем временем председатель совета присяжных занялся обоснованием и составлением ордера на ее арест. Мадмуазель де Сен-Синь, находившаяся на свободе под поручительство, также была схвачена в один из тех редких часов, когда ей, среди беспрерывных волнений, удалось ненадолго забыться сном; ее заключили под стражу в префектуре, где ей предстояло подвергнуться допросу. Начальнику тюрьмы было отдано распоряжение не допускать общения подсудимых не только друг с другом, но и с их защитниками. В десять часов утра толпа, собравшаяся перед зданием суда, узнала, что заседание переносится на час дня.

Эта перемена, совпавшая с известием о появлении сенатора, с арестом Марты и мадмуазель де Сен-Синь и с прекращением допуска к подсудимым, вселила ужас в сердца обитателей особняка Шаржбефов. Весь город и все любопытные, приехавшие из Труа, чтобы присутствовать на процессе, стенографы, присланные газетами, и даже простой народ был в смятении, которое легко понять. Около десяти часов утра аббат Гуже пришел повидаться с супругами д'Отсэрами и защитниками. В это время в доме завтракали — если можно завтракать при таких обстоятельствах; кюре отвел Бордена и г-на де Гранвиля в сторону и передал им признание Марты, а также обрывок полученного ею письма. Защитники переглянулись, затем Борден сказал аббату:

— Об этом ни звука! Видимо, все погибло, но сохраним, по крайней мере, свое достоинство.

Марта не могла устоять перед объединенными силами председателя совета присяжных и общественного обвинителя. К тому же против нее было множество улик. По указанию сенатора Лешено послал за нижней коркой последнего каравая, принесенного Мартой; эта корка, а также несколько порожних бутылок и других предметов были оставлены сенатором в подземелье. В долгие часы заключения сенатор строил всевозможные догадки относительно случившегося и упорно доискивался каких-либо признаков, которые могли бы навести на след его врагов; все эти соображения он, конечно, изложил представителям правосудия. Дом Мишю был построен недавно; следовательно, печь в доме новая и швы пода, на котором выпекался хлеб, должны иметь определенный рисунок; сравнив его с узором на нижней корке хлеба, можно установить, что хлеб испечен именно здесь. Затем, бутылки, запечатанные зеленым сургучом, вероятно, сходны с бутылками из погреба Мишю. Сенатор поделился этими тонкими соображениями с судьей, который производил обыск в присутствии Марты, и это дало те результаты, которых и ожидал сенатор. Марта, поверив в притворное добродушие, с которым Лешено, общественный обвинитель и правительственный комиссар убеждали ее, что лишь чистосердечное признание может спасти жизнь ее мужа, и совершенно сраженная неоспоримостью улик, подтвердила, что о тайнике, в котором содержался сенатор, знали только Мишю да господа де Симезы и д'Отсэры и что она три раза по ночам относила туда продовольствие узнику. Лоранса, допрошенная насчет тайника, вынуждена была признать, что подземелье это было обнаружено Мишю и что он указал на него еще до процесса как на подходящее место, где можно спрятать молодых дворян от разыскивающей их полиции.

Как только допрос обеих женщин был кончен, присяжных и адвокатов уведомили о возобновлении судебного разбирательства. В три часа дня председатель открыл заседание и объявил, что прения будут возобновлены на основе новых данных. Председатель показал Мишю три бутылки и спросил, признает ли он их своими, при этом обратив внимание подсудимого на тождественность сургуча на двух пустых бутылках и одной полной, взятой в то утро судьей в присутствии Марты из погреба. Бывший лесничий признал бутылки своими; когда же председатель объяснил, что пустые бутылки только что обнаружены в подземелье, где содержался сенатор, эти новые вещественные доказательства произвели огромное впечатление на присяжных. Затем каждого из подсудимых допросили относительно тайника, скрытого под развалинами монастыря. В прениях, развернувшихся после повторного допроса всех свидетелей и защиты и обвинения, было установлено, что о тайнике, обнаруженном Мишю, знали, кроме него, только Лоранса и четверо дворян. Можно представить себе, как подействовало на публику и на присяжных сообщение общественного обвинителя о том, что именно этот подвал, известный лишь подсудимым и двум свидетельницам, и послужил темницей для сенатора. В зал суда ввели Марту. Ее появление вызвало заметное волнение и у публики, и у обвиняемых. Г-н де Гранвиль поднялся с места и заявил протест против того, чтобы жена давала показания, порочащие мужа. Общественный обвинитель возразил, что Марта, по ее собственному признанию, является соучастницей преступления и что поэтому ей не придется ни приносить присягу, ни выступать в качестве свидетельницы, а ее необходимо выслушать лишь в интересах истины.

— Впрочем, достаточно будет просто огласить показания, данные ею председателю совета присяжных, — заметил председатель и велел секретарю прочесть составленный утром протокол.

— Подтверждаете вы эти показания? — спросил председатель.

Мишю взглянул на жену, и Марта, поняв свою ошибку, упала без чувств. Можно сказать не преувеличивая, что эта сцена как громом потрясла подсудимых и их защитников.

— Я ни строчки не написал жене из тюрьмы и не знаком ни с одним из тюремных служащих, — заявил Мишю.

Борден передал ему клочок письма, и подсудимому достаточно было взглянуть на него, чтобы воскликнуть:

— Мой почерк подделали!

— Вам ничего другого и не остается, как все отрицать, — заметил общественный обвинитель.

После этого ввели сенатора — с соблюдением всех церемоний, обычных при встрече столь высокопоставленного лица. Появление его произвело ошеломляющий эффект. Мален, которого судейские без всякой жалости к прежним владельцам прекрасного поместья величали графом де Гондревилем, по предложению председателя весьма внимательно и долго всматривался в подсудимых. Он признал, что его похитители были одеты точно так же, как эти молодые люди, однако добавил, что в ту минуту, когда на него напали, он был слишком потрясен и поэтому не решается положительно утверждать, что обвиняемые и есть преступники.

— Более того, — продолжал он, — я уверен, что эти молодые госиода тут ни при чем. Глаза мне завязали в лесу огрубелые руки. Поэтому, — продолжал Мален, глядя на Мишю, — я скорее готов допустить, что об этом позаботился мой бывший управляющий. Однако прошу господ присяжных тщательно взвесить мои показания. На этот счет у меня только легкое подозрение, но уверенности нет никакой — и вот почему. Два человека подняли меня и посадили на круп лошади, позади того, кто завязал мне глаза, и у него волосы были рыжие, как у обвиняемого Мишю. Каким бы ни показалось странным еще одно мое наблюдение, я должен сказать о нем, ибо оно благоприятно для обвиняемого, и я прошу его не обижаться на меня. Будучи привязан к спине неизвестного, я, естественно, должен был, несмотря на скорость езды, чувствовать исходящий от него запах. А запах этот не был похож на тот, который присущ Мишю. Что же касается женщины, которая три раза приносила мне пищу, то я уверен, что это была жена Мишю, Марта. В первый раз я узнал ее по кольцу, подаренному ей мадмуазель де Сен-Синь, — она не догадалась его снять. Прошу суд и господ присяжных принять во внимание противоречивость этих обстоятельств, которых я еще и сам не могу себе объяснить.

Показания Малена были единодушно встречены одобрительным шепотом. Борден попросил у суда разрешения задать этому ценному свидетелю несколько вопросов.

— Значит, господин сенатор считает, что его похищение было совершено с другими целями, чем те, которые приписывает подсудимым общественный обвинитель?

— Конечно, — ответил сенатор. — Но об этих целях я ничего не знаю, ибо за двадцать дней своего заключения я ни с кем не виделся.

— Допускаете ли вы, — спросил тогда общественный обвинитель, — что в вашем замке могли находиться какие-либо документы, грамоты, ценности, которые явились бы предметом розысков со стороны господ де Симезов?

— Не думаю, — ответил Мален. — Если бы даже и так, то я не допускаю, чтобы эти господа решились завладеть ими путем насилия. Достаточно было бы попросить меня, и я бы их отдал.

— А не жег ли господин сенатор каких-нибудь бумаг в своем парке? — неожиданно спросил г-н де Гранвиль.

Сенатор взглянул на Гревена. Обменявшись с нотариусом многозначительным взглядом, который не ускользнул от Бордена, Мален ответил, что никаких бумаг не жег. Когда общественный обвинитель спросил сенатора о засаде в парке, жертвой которой он чуть было не стал, а также не ошибается ли он относительно направленного на него ружья, Мален ответил, что Мишю в то время сидел на дереве. Этот ответ, совпавший с показанием Гревена, произвел огромное впечатление. Молодые дворяне с полным хладнокровием выслушали показания врага, подавлявшего их своим благородством. Лоранса страдала ужасно, и временами маркизу де Шаржбефу приходилось удерживать ее за руку. Наконец граф де Гондревиль удалился, поклонившись также и четырем молодым людям, но они не ответили ему. Эта мелочь возмутила присяжных.

— Они погибли, — шепнул Борден маркизу.

— Увы! И все из-за гордости, — ответил тот.

— Теперь наша задача стала гораздо легче, господа, — сказал общественный обвинитель, поднявшись с места и обращаясь к присяжным.

По его мнению, два мешка извести пошли на укрепление железной скобы для замка, запирающего болт на двери подземелья; этот болт подробно описан в протоколе, составленном Пигу. Обвинителю нетрудно было доказать, что только подсудимые знали о существовании подземелья. Он изобличил лживость версии защиты, он перебрал все доводы адвокатов в свете новых, столь неожиданно полученных улик. В 1806 году еще слишком живо было воспоминание о Верховном существе[29] 1793 года, чтобы ссылаться на божье правосудие, поэтому он избавил присяжных от разговоров о деснице божьей. Наконец, он заявил, что судебные власти будут неусыпно следить за неизвестными сообщниками, которые освободили сенатора, и сел, уверенно ожидая вердикта.

Присяжные понимали, что во всем этом есть какая-то тайна; но они были убеждены, что тайна эта создана самими подсудимыми, которые чего-то не договаривают в силу личных и в высшей степени важных соображений.

Господин де Гранвиль, которому становилось ясно, что тут кроются какие-то махинации, поднялся со своего места; он был явно удручен — и не столько новыми данными, сколько тем, что, как видно, у присяжных уже сложилось определенное убеждение. Адвокат, пожалуй, даже превзошел свою речь, произнесенную им накануне: вторая его речь была еще более логичной и сжатой, чем первая. Но он чувствовал, что его пыл наталкивается на холод и неприязнь присяжных: слова его не достигали цели — и он это понимал. Положение страшное, леденящее! Он обратил внимание суда на то, что освобождение сенатора, совершившееся как по волшебству и, уж конечно, без участия кого-либо из подсудимых или Марты, лишь подтверждает его первоначальные предположения. Нет никакого сомнения в том, что вчера подсудимые могли рассчитывать на оправдание, и если, как предполагает обвинение, от них зависело держать взаперти или выпустить сенатора, то они освободили бы его лишь после приговора. Он старался доказать, что нанести им этот удар могли только какие-то скрытые враги.

Странное дело! Г-н де Гранвиль заронил сомнение в душу общественного обвинителя да судей, а присяжные слушали его только по обязанности. Даже публика, обычно расположенная к подсудимым, была убеждена в их виновности. Мысли создают особую действенную атмосферу. В зале суда мысли толпы тяготеют над судьями и присяжными — и наоборот. Убеждаясь в настроении умов, которое всегда легко осознать или почувствовать, защитник закончил свою речь с какой-то прямо лихорадочной восторженностью, вызванной силою глубокого убеждения.

— От имени подсудимых я заранее прощаю вам роковое заблуждение, которое уже нельзя будет рассеять, — воскликнул он. — Все мы являемся здесь игрушкой в руках каких-то неведомых и коварных сил. Марта Мишю стала жертвою гнусного вероломства, и общество убедится в этом, но будет уже поздно.

Борден избрал своим орудием показания сенатора и потребовал оправдания подсудимых.

Председатель сделал резюме прений с тем бóльшим беспристрастием, что присяжные и без того уже были явно убеждены. Он даже склонил чашу весов в сторону обвиняемых, упирая на показания сенатора. Это благожелательство отнюдь не могло поколебать успех обвинения. В одиннадцать часов вечера, на основании ответов, данных присяжными на поставленные им вопросы, суд приговорил Мишю к смертной казни, господ де Симезов к двадцати четырем годам, а двух д'Отсэров к десяти годам каторжных работ. Готар был оправдан. Все присутствующие остались в зале суда, чтобы видеть, как будут держать себя пятеро осужденных в ту роковую минуту, когда, явившись в суд свободными, они узнают о своем осуждении. Четверо молодых людей взглянули на Лорансу, которая обратила к ним сухой, горящий взор, подобный взору мученицы.

— Она плакала бы, если бы нас оправдали, — сказал брату младший Симез.

Никогда еще осужденные не встречали несправедливого приговора с таким спокойствием и достоинством, как эти пять жертв чудовищной интриги.

— Наш защитник простил вас! — проговорил старший Симез, обращаясь к судьям.

Госпожа д'Отсэр заболела и три месяца пролежала в особняке де Шаржбефа. Г-н д'Отсэр мирно возвратился в Сен-Синь, но его точило горе, от которого стариков, в отличие от молодежи, ничто не может отвлечь; он часто задумывался, и это доказывало аббату, что несчастный отец не в силах примириться с роковым приговором. Марту судить не пришлось: 'через три недели после осуждения мужа она умерла в тюрьме на руках у Лорансы, заботам которой и поручила своего сына. Вскоре после того как распространилась весть о приговоре, произошли политические события чрезвычайной важности; они изгладили из памяти людей этот процесс, и о нем перестали говорить. Общество подобно океану: после бури оно снова становится тихим, возвращается в свои берега, стирая следы бедствия беспрестанным движением всепоглощающих интересов.

Не обладай Лоранса исключительной твердостью духа и не будь она убеждена в невиновности кузенов, она не снесла бы этого горя; но она вновь показала все величие своего характера, она поразила г-на де Гранвиля и Бордена той внешней невозмутимостью, которую придают благородным натурам великие несчастья. Она заботилась о г-же д'Отсэр, ухаживала за ней, притом каждый день проводила два часа в тюрьме. Она заявила, что когда кузенов сошлют на каторгу, один из них станет ее мужем.

— На каторгу! — воскликнул Борден. — Но, мадмуазель, теперь надо думать о том, как испросить у императора помилование.

— Помилование? У какого-то Бонапарта? — с негодованием воскликнула Лоранса.

Старый прокурор был так ошеломлен словами Лорансы, что очки соскочили у него с носа; он подхватил их на лету и уставился на молодую девушку, которая в тот миг казалась ему зрелой женщиной; тут он до конца понял этот характер, понял, на что она способна, и, взяв маркиза де Шаржбефа под руку, сказал:

— Маркиз, едемте скорей в Париж и спасем их без ее участия!

Кассационная жалоба господ де Симезов, д'Отсэров и Мишю была первым делом, которое предстояло рассмотреть кассационному суду. Торжества по случаю учреждения этого суда, к счастью, задерживали его решение.

В конце сентября, после трех заседаний, когда были выслушаны речи защитника и главного прокурора Мерлена, который сам выступил по этому делу, кассационная жалоба была отклонена. В Париже тогда был только что учрежден имперский суд и г-н де Гранвиль назначен помощником главного прокурора, а так как департамент Об входил в юрисдикцию этого суда, то г-н де Гранвиль мог в недрах своего министерства похлопотать за осужденных; он настойчиво просил за них своего покровителя Камбасереса. На другой день после решения кассационного суда Борден и г-н де Шаржбеф приехали к г-ну де Гранвилю в его особняк в квартале Марэ, где он вкушал радости медового месяца, ибо тем временем успел жениться. Несмотря на все перемены, произошедшие в жизни бывшего адвоката, он был глубоко огорчен отказом кассационного суда, и г-н де Шаржбеф понял, что молодой помощник прокурора по-прежнему верен интересам своих бывших подзащитных. Иные адвокаты, — так сказать, мастера своего дела, — относятся к процессам, которые они ведут, словно к возлюбленным. Но случаи такие редки, не полагайтесь на них! Оставшись в кабинете наедине со своими бывшими клиентами, г-н де Гранвиль сказал маркизу:

— Не дожидаясь вашего посещения, я уже пустил в ход все свое влияние. Не думайте спасти Мишю, иначе вы не добьетесь помилования господ де Симезов. Нужна жертва.

— Боже мой! — воскликнул Борден, показывая молодому прокурору три прошения о помиловании. — Как же я могу изъять прошение вашего бывшего подзащитного? Разорвать эту бумагу — значит снять с него голову.

Он протянул ему лист с подписью Мишю; г-н де Гранвиль взял бумагу и посмотрел на нее.

— Уничтожить ее мы не можем, но знайте: если вы будете просить все, то не получите ничего.

— А успеем мы переговорить с Мишю? — сказал Борден.

— Успеете. Распоряжение о казни дается главной прокуратурой, и мы можем предоставить вам несколько дней отсрочки. Людей убивают, — добавил он с какой-то особой горечью, — но при этом строго соблюдаются все формальности, особенно в Париже.

Маркиз де Шаржбеф уже справился у верховного судьи, и полученные им разъяснения придавали еще больший вес мрачным словам г-на де Гранвиля.

— Мишю не виновен, я знаю это, я это утверждаю, — продолжал прокурор, — но что я могу сделать один против всех? К тому же примите в соображение, что теперь я вынужден молчать. Моя обязанность — воздвигнуть эшафот, чтобы на нем обезглавили моего бывшего подзащитного.

Господин де Шаржбеф слишком хорошо знал Лорансу и был уверен, что она ни за что не согласится спасти своих кузенов за счет Мишю. Поэтому маркиз предпринял еще одну попытку. Он решил добиться приема у министра иностранных дел и узнать, нельзя ли что-либо сделать при помощи высших дипломатических кругов. Он взял с собою Бордена, — тот был знаком с министром и даже оказал ему несколько услуг. Старики застали Талейрана погруженным в созерцание пылающего камина; он сидел, вытянув ноги, поддерживая рукою голову и облокотившись на стол; на полу лежала газета. Министр только что прочел о решении кассационного суда.

— Садитесь, пожалуйста, маркиз, — сказал министр. — А вы, Борден, — добавил он, указывая ему место за столом, против себя, — пишите:

«Государь,

Мы, нижеподписавшиеся четыре дворянина, осужденные, но не виновные, только что узнали, что вынесенный нам приговор утвержден кассационным судом Вашего Величества.

Теперь только Вы, Ваше Императорское Величество, можете помиловать нас. Мы просим о Вашем Августейшем милосердии лишь ради того, чтобы получить возможность пожертвовать своею жизнью, сражаясь под знаменами Вашего Величества, и имеем честь уверить Ваше Величество в нашем глубочайшем благоговении...» и так далее.

— Только князья и могут так благодетельствовать! — сказал маркиз де Шаржбеф, принимая из рук Бордена драгоценный черновик прошения, которое должны были подписать четверо осужденных; маркиз надеялся, что ему удастся еще получить письменную поддержку некоторых высокопоставленных лиц.

— Жизнь ваших родственников, маркиз, зависит от случайностей войны, — сказал министр, — постарайтесь подать прошение на другой день после победы, и они будут спасены!

Он взял перо и собственноручно написал конфиденциальное письмо императору, а также несколько строк маршалу Дюроку, потом позвонил, отдал секретарю распоряжение заготовить дипломатический паспорт и спокойно сказал старому прокурору:

— Каково ваше откровенное мнение об этом деле?

— Но вы ведь знаете, ваша светлость, кто именно нас так опутал?

— Подозреваю. Однако, по некоторым соображениям, я хочу получить полную уверенность в этом, — ответил князь. — Возвращайтесь в Труа, привезите ко мне графиню де Сен-Синь завтра сюда, в это же время, но тайно. Пройдите к княгине, я ее предупрежу о вашем посещении. Мы посадим мадмуазель де Сен-Синь так, что ей будет виден человек, стоящий передо мной; если она узнает в нем незнакомца, который приходил к ней в дни заговора господ де Полиньяка и де Ривьера, то пусть, — что бы я ни говорил, что бы он ни отвечал, — пусть она не промолвит ни единого слова, не сделает ни единого жеста. Во всяком случае, сосредоточьте все усилия на спасении господ де Симезов, не вздумайте заботиться об этом негодяе управляющем.

— Это достойнейший человек, ваша светлость! — воскликнул Борден.

— Какое воодушевление! Да еще у вас, Борден! Видимо, это человек незаурядный... Наш монарх крайне самолюбив, маркиз, — сказал он, меняя разговор. — Он уволит меня, если я стану противиться его безрассудным прихотям. Император — великий полководец, которому дано изменять законы времени и пространства, но изменить людей ему не удается, а он хотел бы отлить их всех по тому образцу, который ему нужен. Итак, не забывайте, что помилования ваших родственников может добиться одно-единственное лицо, и это — мадмуазель де Сен-Синь.

Маркиз один уехал в Труа и рассказал Лорансе положение вещей. Лоранса выхлопотала у имперского прокурора разрешение на свидание с Мишю; маркиз проводил ее до ворот тюрьмы и стал ее тут дожидаться. Она вышла вся в слезах.

— Несчастный хотел стать на колени, умоляя меня больше не думать о нем, и забыл, что на ногах у него кандалы. Маркиз, я буду просить за него! Да, теперь я готова поцеловать сапог у их императора! Если же я потерплю неудачу, то моими заботами память об этом человеке будет вечно жить в нашей семье. Подайте его прошение о помиловании, чтобы выгадать время: я хочу заказать его портрет. Поедемте.

На следующий день, когда министр по условному знаку понял, что Лоранса заняла предназначенное ей место, он позвонил и приказал явившемуся камердинеру ввести г-на Корантена.

— Любезный, вы оказались настолько ловким, что я намерен воспользоваться вами, — сказал ему Талейран.

— Ваша светлость...

— Подождите! Служа Фуше, вы получите большие деньги, но никогда не добьетесь ни почестей, ни видного положения в обществе; если же вы будете служить мне, как только что сделали это в Берлине, вы приобретете вес.

— Вы бесконечно милостивы, ваша светлость...

— Ваше недавнее предприятие в Гондревиле показало, что у вас настоящий талант...

— Что вы имеете в виду, ваша светлость? — спросил Корантен, без особой холодности и особого удивления.

— Нет, сударь, вы ничего не достигнете: вы боитесь... — сухо отозвался министр.

— Чего, ваша светлость?

— Смерти, — ответил министр своим красивым, глубоким голосом. — Прощайте, любезный.

— Это он! — сказал, входя, маркиз де Шаржбеф. — Но мы чуть не убили графиню; ей дурно!

— Только он и способен на такие проделки, — ответил министр. — Боюсь, маркиз, что вы потерпите неудачу, — продолжал князь. — Отправляйтесь якобы в Страсбург, я пришлю вам незаполненные паспортные бланки. Возьмите с собою людей, похожих на вас как двойники, искусно меняйте направление и особенно экипажи. Двойников оставьте вместо себя в Страсбурге, а сами спешите через Швейцарию и Баварию в Пруссию. Молчание и осторожность! Против вас полиция, а вы еще не знаете, что такое полиция!..

Мадмуазель де Сен-Синь предложила Роберу Лефевру достаточную сумму за то, чтобы он приехал в Труа и написал портрет Мишю, а г-н де Гранвиль обещал художнику, пользовавшемуся тогда громкой славой, что ему будут предоставлены наилучшие условия для работы. Г-н де Шаржбеф отправился в путь в своем старом рыдване с Лорансой и лакеем, говорившим по-немецки. Около Нанси они нагнали Готара и мадмуазель Гуже, которые выехали раньше них в превосходной коляске; маркиз пересел в эту коляску, а им отдал рыдван. Министр оказался прав. В Страсбурге главный полицейский комиссар отказался завизировать паспорта путешественников, ссылаясь на полученный им строжайший приказ. А в это время маркиз с Лорансой выезжали из Франции через Безансон по дипломатическим паспортам. Лоранса проехала Швейцарию в первые дни октября, но не обратила ни малейшего внимания на эту восхитительную страну. Она сидела в уголке коляски, погруженная в то глубокое оцепенение, которое охватывает преступника, уже знающего час своей казни. Вся природа кажется тогда окутанною в какую-то жгучую мглу и самые обыденные предметы приобретают фантастические очертания. «Если я потерплю неудачу, они умрут», — эта мысль все вновь и вновь обрушивалась на нее, как некогда палица палача обрушивалась на приговоренного к колесованию. Она чувствовала себя все более разбитой и все больше теряла энергию в ожидании страшной, быстротечной и решающей минуты, когда она окажется лицом к лицу с человеком, от которого зависит судьба четырех молодых людей. Лоранса решила не противиться этому изнеможению, чтобы зря не тратить своих сил. Однако маркиз не мог понять подобных расчетов, на которые способны только люди сильные и которые сказываются по-разному, причем в минуты напряженного ожидания некоторые возвышенные умы даже предаются неожиданной веселости; поэтому маркиз опасался, что не довезет Лорансу живою и что не состоится встреча, имеющая столь важное значение только для них, но все же выходящая за обычные рамки частной жизни. Необходимость унизиться перед человеком, которого она презирает и ненавидит, была сопряжена для Лорансы с гибелью всех ее благородных чувств.

— После этого, — говорила она, — на свете будет жить уже не та Лоранса.

Однако едва путники достигли Пруссии, они не могли не заметить огромного движения людей и повозок. Начиналась иенская кампания. Лоранса и маркиз видели блестящие полки французской армии, которые выстраивались и маршировали словно на параде в Тюильри. И благодаря этой развернувшейся перед нею картине военного величия, которое можно описать только с помощью библейских образов и сравнений, человек, воодушевлявший все это множество людей, вырос вдруг для Лорансы до гигантских размеров. Вскоре она услышала и вести о победе. Императорские войска только что одержали верх в двух больших сражениях. Накануне приезда путников в Заальфельд, где они надеялись нагнать Наполеона, который двигался с молниеносной быстротой, был убит принц Прусский. Наконец тринадцатого октября (число это почитается несчастливым) мадмуазель де Сен-Синь оказалась у реки; она ехала вдоль берега, среди войск великой армии, и видела вокруг себя страшную сумятицу; их посылали от одной деревни к другой, от одного подразделения к другому, и Лоранса с ужасом думала о том, что ведь она здесь одна со стариком среди моря солдат — их было полтораста тысяч, и они преследовали полтораста тысяч солдат противника. Грязная дорога вела по холмам, а за оградой, тянувшейся вдоль нее, все время виднелась река; устав от этого однообразного пейзажа, Лоранса спросила у встречного солдата, как называется река.

— Это Заала, — ответил он и указал на прусскую армию, расположенную крупными соединениями на другом берегу.

Сгущались сумерки; Лоранса видела, как вспыхивают костры и поблескивает оружие. Старый маркиз, усевшись с рыцарской неустрашимостью на козлы рядом с новым слугою, правил сам парой отличных лошадей, купленных накануне. Старик предвидел, что, приехав на поле боя, он не найдет ни ямщиков, ни лошадей. Вдруг отважный экипаж, вызывавший удивление у всех солдат, был остановлен жандармом армейской жандармерии, который налетел на маркиза с криком:

— Кто вы такой? Куда вы едете? Кого вам надо?

— Императора, — ответил маркиз. — Я везу важное донесение министров маршалу Дюроку.

— Ну, здесь вам оставаться нельзя, — сказал жандарм.

Однако мадмуазель де Сен-Синь и маркизу все же пришлось остаться, так как совсем стемнело.

— Где мы? — спросила мадмуазель де Сен-Синь, остановив двух проезжавших мимо нее офицеров, мундиры которых были скрыты суконными сюртуками.

— Вы находитесь впереди авангарда французской армии, сударыня, — ответил один из них. — Но вам никак нельзя здесь быть, ведь если только неприятель двинется с места и начнется артиллерийская перестрелка, вы окажетесь меж двух огней.

— Вот как! — промолвила она равнодушно.

Услышав это «вот как!», другой офицер заметил:

— Каким образом эта женщина очутилась здесь?

— Мы ожидаем жандарма, который взялся доложить о нас господину Дюроку, а господин Дюрок поможет нам повидаться с императором, — ответила она.

— Повидаться с императором? — переспросил первый офицер. — Накануне решающего сражения! Да вы шутите!

— О, вы правы, — сказала она, — лучше обратиться к нему завтра, после победы он будет добрее.

Офицеры отъехали шагов на двадцать и остановились. Тут коляску окружил целый отряд генералов, маршалов, офицеров в блестящих мундирах; и все они объезжали карету — просто потому, что она стояла у них на пути.

— Знаете, — сказал маркиз Лорансе, — я боюсь, не разговаривали ли мы с самим императором.

— Император? Да вот он! — сказал один из генералов.

Тогда Лоранса увидела в нескольких шагах от себя офицера — того самого, который воскликнул: «Каким образом эта женщина очутилась здесь?» Он выехал немного вперед и был теперь один. Офицер этот, — короче говоря, император, — был в своем знаменитом сером сюртуке, надетом поверх зеленого мундира; он сидел на белой лошади, покрытой роскошной попоной, и разглядывал в подзорную трубу прусскую армию, расположившуюся на том берегу реки. Тут Лоранса поняла, почему экипаж ее стоит на дороге, а свита императора почтительно объезжает его. Сердце девушки судорожно сжалось: час настал. Она услышала глухой гул огромного множества людей, которые поспешно размещались на возвышенности, и шум передвигаемых орудий. Казалось, батареи говорят особым языком; зарядные ящики грохотали, сверкала медь.

— Маршалу Ланну занять со своим корпусом передние позиции, маршалу Лефевру и гвардии расположиться на вершине холма, — сказал другой офицер, оказавшийся начальником главного штаба, Бертье.

Император спешился. При первом же движении Наполеона его знаменитый мамелюк Рустан бросился к нему, чтобы принять лошадь. Изумленная Лоранса растерялась, она никак не ожидала такой простоты.

— Я проведу ночь здесь, — сказал император.

В это время великий маршал Дюрок, которого жандарм наконец разыскал, подошел к маркизу де Шаржбефу и спросил, зачем он приехал; маркиз ответил, что из письма министра иностранных дел маршал узнает, как важно для него, маркиза, и для Лорансы получить аудиенцию у императора.

— Его величество, вероятно, будет обедать на биваке, — ответил Дюрок, беря письмо. — Я узнаю, о чем идет речь, и если окажется возможным удовлетворить вашу просьбу, уведомлю вас. Вахмистр, — обратился он к жандарму, — проводите экипаж и поставьте его позади вон того домика.

Господин де Шаржбеф поехал вслед за жандармом и остановился подле убогой хижины, построенной из глины и досок и окруженной несколькими фруктовыми деревьями; хижину охраняли конные и пешие пикеты.

Можно сказать, что величие войны развертывалось здесь во всем своем блистательном великолепии. С холма видны были линии обеих армий, озаренные луной. После часового ожидания, во время которого непрерывно сновали туда и сюда адъютанты, Дюрок пришел за мадмуазель де Сен-Синь и маркизом де Шаржбефом и ввел их в хижину с земляным полом, вроде того, какой бывает на гумнах. За пустым столом, с которого, видимо, только что убрали посуду, возле печки, где, чадя, тлело несколько сырых поленьев, на простом деревенском стуле сидел Наполеон. Его покрытые грязью сапоги свидетельствовали о долгих разъездах по полям. Он был без своего знаменитого серого сюртука, и его всем известный зеленый мундир с пересекавшей его широкой красной лентой ордена Почетного легиона, которая еще более выделялась благодаря белым казимировым штанам и белому жилету, особенно подчеркивал его лицо, бледное и грозное, как у цезаря. Рука императора лежала на карте, развернутой у него на коленях. Бертье стоял, блистая мундиром вице-коннетабля Империи. Камердинер Констан подавал императору на подносе кофе.

— Что вам угодно? — спросил Наполеон с напускной грубостью, пронизывая Лорансу взглядом, точно лучом. — Вы уже не боитесь разговаривать со мной перед сражением? О чем идет речь?

— Государь, я — мадмуазель де Сен-Синь, — ответила она, вперив в него не менее пристальный взор.

— И что же? — отозвался он раздраженно, так как взгляд девушки показался ему дерзким.

— Разве вам не ясно? Я графиня де Сен-Синь и прошу вас о милости, — сказала она, бросаясь на колени и протягивая ему ходатайство, составленное Талейраном и с приписками императрицы, Камбасереса и Малена.

Император любезно поднял просительницу и, бросив на нее лукавый взгляд, сказал:

— Станете вы наконец умницей? Понимаете ли вы, чем должна стать Французская империя?

— Ах, в эту минуту я понимаю только императора, — сказала она, побежденная добродушием, с каким этот человек, отмеченный роком, произнес слова, сулившие помилование.

— Они не виновны? — спросил император.

— Все не виновны, — ответила она восторженно.

— Все? Нет, лесничий — человек опасный, он намеревался убить моего сенатора, не спросясь вашего мнения...

— Государь! Будь у вас друг, бесконечно вам преданный, разве вы отреклись бы от него? — воскликнула она. — Разве вы...

— Вы — женщина, — сказал он чуть насмешливо.

— А вы — железный человек, — ответила она с пылкой твердостью, которая понравилась ему.

— Этого преступника признал виновным суд, действующий в нашей стране, — продолжал он.

— Но он не виновен!

— Дитя! — сказал император.

Он вышел и, взяв мадмуазель де Сен-Синь под руку, повел ее на холм.

— Вот, — продолжал он с тем особым, присущим ему красноречием, которое преображало трусов в героев, — вот триста тысяч человек, они тоже не виновны. И что же, тридцать тысяч из них завтра умрут, умрут за родину! Среди пруссаков, быть может, есть великий механик, философ, гений, — и он погибнет. Мы, конечно, тоже лишимся каких-то неведомых нам великих людей. Наконец, может быть, и мне суждено стать свидетелем смерти моего лучшего друга. Но разве я стану роптать на бога? Нет. Я промолчу. Знайте же, мадмуазель, что надо умирать во имя законов своей страны так же, как здесь умирают во имя ее славы, — добавил он, ведя Лорансу назад к хижине.

— Поезжайте, вернитесь во Францию, — сказал он, глядя на маркиза, — мои распоряжения будут посланы вам вслед.

Лоранса решила, что наказание Мишю будет смягчено, и, в порыве признательности, преклонила колено и поцеловала руку императора.

— Вы господин де Шаржбеф? — спросил тогда Наполеон, вглядываясь в маркиза.

— Да, государь.

— У вас есть дети?

— Несколько человек.

— Почему бы вам не прислать ко мне одного из ваших внуков? Я принял бы его в число своих пажей.

«А вот сказался и подпоручик, — подумала Лоранса. — Хочет получить плату за оказанную милость».

Маркиз молча поклонился. К счастью, в хижину поспешно вошел генерал Рапп.

— Государь, конная гвардия и кавалерия великого герцога Бергского не поспеют сюда раньше, чем завтра после полудня.

— Ну что ж, — сказал Наполеон, оборачиваясь к Бертье, — и нам иной раз выпадают часы отдыха. Этой милостью надо воспользоваться.

По знаку императора маркиз и Лоранса вышли и сели в экипаж; вахмистр вывел их на дорогу и проводил до деревни, где они переночевали. На другой день они покинули поле боя под грохот восьмисот пушек, которые палили в течение целых десяти часов, и, уже в пути, узнали об удивительной победе под Иеной. Неделю спустя они въезжали в предместье Труа. Верховный судья дал приказ имперскому прокурору при труаском суде первой инстанции освободить четырех дворян на поруки впредь до решения императора и короля, но в то же время прокуратура отдала распоряжение о казни Мишю. Оба приказа были получены в то утро, когда возвратилась Лоранса. Во втором часу графиня, в дорожном платье, отправилась в тюрьму. Она получила разрешение остаться при Мишю, пока над ним совершалась печальная церемония, именуемая одеванием; добрый аббат Гуже, выхлопотавший разрешение проводить его до эшафота, только что дал осужденному отпущение грехов. Мишю очень горевал, что умрет, так и не узнав об участи своих господ; поэтому появление Лорансы вызвало у него радостный возглас.

— Теперь я могу умереть, — сказал он.

— Их помиловали, — ответила она, — я не знаю еще, на каких условиях, но, во всяком случае, помиловали. Для тебя я сделала все, что могла, мой друг, несмотря на все предостережения. Я уж думала, что спасла тебя, однако император, по своей монаршей милости, обманул меня.

— Так было суждено! Пусть же сторожевого пса убьют на том самом месте, где были убиты его старые господа! — сказал Мишю.

Последний час пронесся быстро. Мишю перед отъездом не решился попросить иной милости, кроме разрешения поцеловать руку мадмуазель де Сен-Синь, но она подставила ему щеку, к которой эта благородная жертва благоговейно и приложилась. Мишю отказался ехать в повозке.

— Невинные должны идти пешком, — сказал он.

Он не захотел, чтобы аббат Гуже поддерживал его под руку, и решительно, с достоинством один дошел до эшафота. Кладя голову на плаху, он попросил палача отогнуть ворот его сюртука и сказал:

— Мое платье достанется вам, постарайтесь не повредить его.

Четверо дворян едва успели повидаться с мадмуазель де Сен-Синь: вестовой командира дивизии доставил им грамоты о присвоении им чинов сублейтенанта и назначение в один и тот же полк с предписанием немедленно присоединиться к резерву их корпуса, расквартированного в Байонне. После раздирающего душу прощания, — ибо все они предчувствовали печальное будущее, — мадмуазель де Сен-Синь вернулась в свой опустевший замок.

Оба близнеца погибли на глазах у императора при Соммо-Сьера, защищая друг друга; оба они уже стали командирами эскадронов. Последними их словами были:

— Лоранса! Умрем, не отступив!

Старший д'Отсэр, уже в чине полковника, был убит при взятии редута под Москвой, и брат заступил его место.

Адриен, получив чин бригадного генерала после сражения под Дрезденом, где он был тяжело ранен, вернулся для лечения в Сен-Синь. Стремясь спасти последнего из четырех дворян, которые столь недолгое время окружали ее, графиня вышла за него замуж; ей было тогда тридцать два года. Но она могла предложить ему лишь раненое сердце, и он принял его; люди любящие или вовсе не знают сомнений, или сомневаются во всем.

Реставрацию Лоранса встретила без особого восторга; для нее Бурбоны вернулись слишком поздно. Однако у нее не было поводов жаловаться: ее муж, возведенный в пэры Франции, получил титул маркиза де Сен-Синь, а в 1816 году — чин генерал-лейтенанта и в воздаяние важных услуг, оказанных им в то время, пожалован синей лентой ордена Святого Духа.

Сына Мишю, о котором Лоранса заботилась как о собственном ребенке, в 1817 году приняли в сословие адвокатов. После двухлетней практики он был назначен сверхштатным судьей в Алансонский суд, а оттуда в 1827 году переведен на должность королевского прокурора в суд города Арси. Лоранса, взявшая на себя заботы о состоянии Мишю, вручила юноше в день его совершеннолетия документы на получение двенадцати тысяч франков ренты; позже она женила его на богатой невесте, мадмуазель Жирель из Труа. Маркиз де Сен-Синь скончался в 1829 году на руках у Лорансы и своих родителей, окруженный обожавшими его детьми. К тому времени еще никому не удалось проникнуть в тайну похищения сенатора. Людовик XVIII был готов загладить горести, причиненные этими событиями; но в разговорах с маркизой де Сен-Синь он всегда избегал касаться причин похищения Малена, и маркиза стала считать его соучастником этого темного дела.

ЭПИЛОГ

Покойный маркиз де Сен-Синь истратил все свои сбережения, а также сбережения родителей на покупку роскошного особняка на улице Фобур-дю-Руль, который был им присоединен к большому майорату, служившему основою для его пэрства. Тогда стала понятна причина несносной скаредности маркиза и его родителей, которая часто так огорчала Лорансу. После приобретения особняка молодая маркиза, жившая в своем имении и копившая там деньги для детей, предпочитала проводить зимы в Париже, тем более что ее дочь Берта и сын Поль достигли того возраста, когда надо было позаботиться об их образовании. Маркиза де Сен-Синь мало выезжала в свет. Муж не мог не понимать, как глубока печаль, живущая в ее сердце, но он выказывал по отношению к жене самую чуткую деликатность и до конца жизни остался верен своей единственной любви. Этот достойный человек, одно время недостаточно ею оцененный, в последние годы встречал со стороны благородной дочери Сен-Синей такую же любовь, какую сам питал к ней, — словом, муж Лорансы был вполне счастлив. Лоранса жила главным образом интересами семьи. И в Париже не найдется другой женщины, которую так любили бы ее друзья и так уважали все окружающие. Бывать в ее доме почитается за честь. Кроткая, снисходительная, умная, а главное — простая, она нравится всем избранным натурам, она притягивает их, несмотря на свою затаенную скорбь; но каждый словно оберегает эту столь сильную женщину, а сознание тайного покровительства и придает, быть может, дружбе с ней особую привлекательность. Ее жизнь, полная страданий в юности, на склоне лет становится ясной и безмятежной. Горести ее всем известны. Никто не спрашивает у нее, чей портрет работы Робера Лефевра, с тех пор как погиб Мишю, висит в гостиной, являясь ее главным и траурным украшением. Лицо Лорансы приобрело зрелость с трудом взращенного плода. Какая-то сосредоточенная гордость украшает ныне это страдальческое чело. К тому времени, когда маркиза стала принимать в Париже, ее состояние, приумноженное благодаря закону о возмещении убытков, давало ей до двухсот тысяч франков ренты, не считая жалованья, получаемого мужем. К Лорансе перешли миллион сто франков, оставленные Симезами. С тех пор она тратила по сто тысяч франков в год, а остальное откладывала на приданое Берте.

Берта — живой портрет матери, но без ее отваги и смелости; дочь унаследовала утонченность и остроумие матери, но она «больше женщина», как с грустью говорит Лоранса. Маркиза не хотела выдавать дочь замуж, раньше чем ей исполнится двадцать лет. Семейные сбережения, которыми осмотрительно распоряжался старик д'Отсэр, были, при падении ренты в 1830 году, помещены в фондовые бумаги и составили приданое Берты; они приносили в 1833 году, когда девушке исполнилось двадцать лет, около восьмидесяти тысяч франков дохода.

В это время княгиня Кадиньян, решившая женить своего сына, герцога де Мофриньеза, познакомила его с маркизой де Сен-Синь. Уже несколько месяцев, как Жорж де Мофриньез три раза в неделю обедал у маркизы, сопровождал ее с дочерью в Итальянскую оперу, гарцевал около их коляски во время прогулок в Булонском лесу. Для обитателей Сен-Жерменского предместья было ясно, что Жорж влюблен в Берту. Но никто не мог решить: маркизе ли де Сен-Синь хочется сделать свою дочь герцогиней, а потом и княгиней, или же это княгиня зарится на богатое приданое для своего сынка; знаменитая ли Диана противится намерениям провинциального дворянства или же провинциальное дворянство страшится дурной славы г-жи де Кадиньян, ее склонностей и расточительного образа жизни. Боясь повредить сыну, княгиня сделалась набожной, стала скрывать свою интимную жизнь и проводила летние месяцы в Женеве, где арендовала виллу.

Однажды у княгини де Кадиньян сидели председатель совета министров де Марсе, ее прежний любовник, и маркиза д'Эспар. В тот вечер княгиня видела де Марсе в последний раз: он вскоре умер. Здесь находились также помощник статс-секретаря кабинета министров, два посланника, два знаменитых оратора из палаты пэров, старики герцоги де Ленонкур и де Наваррен, граф де Ванденес с молодой супругой и д'Артез; они представляли собою довольно странное общество, однако состав его объяснялся очень просто: надо было исхлопотать у премьер-министра пропуск для князя де Кадиньяна. Де Марсе, не желавший брать ответственность на себя, приехал сообщить княгине, что он передал это дело в верные руки. В тот же вечер окончательный ответ им должен был привезти некий многоопытный политический деятель. Доложили о приезде маркизы де Сен-Синь с дочерью. Лоранса, политические убеждения которой оставались непоколебимыми, не только удивилась, но была возмущена, застав самых выдающихся представителей легитимизма из обеих палат за шумной беседой с премьер-министром короля, которого она называла не иначе как герцогом Орлеанским. Де Марсе горел особенно ярко, как светильник, готовый угаснуть. Здесь он с удовольствием забывал обо всех треволнениях политики. Маркиза де Сен-Синь мирилась с присутствием де Марсе так же, как австрийский двор, говорят, мирился тогда с Сент-Олером: за светским человеком она старалась не видеть министра. Однако, когда лакей доложил о графе де Гондревиле, она вдруг вскочила с места словно ужаленная.

— Прощайте, сударыня, — сухо сказала она хозяйке.

Лоранса вышла вместе с дочерью, соображая, через какие комнаты пройти, чтобы не встретиться с этим человеком, сыгравшим столь роковую роль в ее жизни.

— Вы, кажется, сейчас расстроили женитьбу Жоржа, — шепнула княгиня своему давнему возлюбленному.

Бывший арсийский чиновник, бывший представитель народа, бывший термидорианец, бывший трибун, бывший государственный советник, бывший сенатор Империи и граф, бывший пэр Людовика XVIII и нынешний пэр раболепно склонился перед хозяйкой дома.

— Не бойтесь, сударыня, с князьями мы не воюем, — пошутил он, садясь подле нее.

В свое время Мален пользовался благоволением Людовика XVIII, которому весьма пригодилась опытность бывшего сенатора. Мален помог свергнуть Деказа и усиленно поддерживал правительство Виллеля. Холодно встреченный Карлом X, он, как и Талейран, перешел в ряды недовольных. Начиная с 1789 года он имел счастье служить одиннадцати правительствам и теперь был в великой милости у двенадцатого, которому, конечно, изменит, как изменял предыдущим. Но вот уже больше года, как он порвал узы дружбы, связывавшие его с самым знаменитым нашим дипломатом. Именно в этот вечер, говоря о великом дипломате, он сострил:

— Знаете, почему он настроен столь враждебно к герцогу Бордоскому? Потому что этот претендент слишком молод...

— Вы тем самым даете молодежи довольно странный совет, — возразил ему Растиньяк.

Де Марсе, помрачневший после слов княгини, не отзывался на эти шутки; он недружелюбно поглядывал на Гондревиля и, видимо, не желал вступать в разговор, дожидаясь, чтобы старик, имевший привычку ложиться рано, уехал. Все гости, бывшие свидетелями ухода г-жи де Сен-Синь и догадывавшиеся, почему именно она ушла, молчали, как и де Марсе. Гондревиль не узнал маркизы и удивлялся, почему все так сдержанны; но и житейский опыт, и политические нравы развили в нем такт, к тому же он был человек умный: он решил, что его присутствие стеснительно, и вскоре уехал. Де Марсе стал у камина и, погруженный в глубокую задумчивость, смотрел вслед медленно удалявшемуся семидесятилетнему старику.

— Я сделал оплошность, княгиня, что заранее не назвал вам своего доверенного, — сказал наконец премьер-министр, когда донесся стук отъезжавшего экипажа. — Но я искуплю эту ошибку и дам вам возможность примириться с Сен-Синями. Дело происходило больше тридцати лет тому назад, следовательно оно старо, как смерть Генриха Четвертого, подробности которой, впрочем, говоря между нами, — вопреки поговорке, — мало известны, как и подробности многих других исторических катастроф. К тому же, уверяю вас, дело это очень любопытное, даже если бы оно не касалось маркизы. Оно бросает свет на один из самых прославленных эпизодов нашей современной истории, а именно на эпизод, связанный с Мон-Сен-Бернаром. Это даст господам посланникам возможность убедиться, что в смысле проницательности нашим современным политическим деятелям далеко до тех Макиавелли, которых в тысяча семьсот девяносто третьем году народные волны подняли над всеми бурями, причем некоторым из них удалось, как говорится в романсе, «обрести себе тихую пристань». Только тот, кого тогда трепали ураганы, и может занимать нынче во Франции более или менее выдающееся положение.

— Однако мне кажется, что вам в этом смысле лучшего и желать нельзя, — заметила с улыбкой княгиня.

Все присутствующие засмеялись весело, но сдержанно, как того требует свет, и сам де Марсе не мог не улыбнуться. Посланникам, видимо, хотелось поскорее узнать, о чем именно идет речь; де Марсе откашлялся, и все замолчали.

— Июльской ночью тысяча восьмисотого года, — начал премьер-министр, — часов около трех, когда уже занималась заря и тускнели свечи, два человека, уставшие от игры в буйот, — быть может, они и играли-то только для того, чтобы занять других, — вышли из зала Министерства иностранных дел, которое находилось тогда на улице Бак, и направились в одну из гостиных. Эти два человека, из коих один уже умер, а другой стоит одной ногой в могиле, каждый по-своему — люди незаурядные. Оба были священниками, и оба сняли с себя сан; оба женились. Один был простым ораторианцем, другой носил епископскую митру. Первого звали Фуше, имени второго я вам не назову; но оба они были тогда простыми французскими гражданами, простыми, да не вполне. Когда они направились в будуар, оставшиеся гости были этим несколько удивлены. За ними последовал третий. Что касается этого третьего, — а он воображал себя гораздо умнее двух первых, — то его имя было Сийес, и, как всем вам известно, до революции он тоже был духовным лицом. Тот из них, что прихрамывал, был тогда министром иностранных дел, а Фуше — министром полиции. Сийес недавно отказался от звания консула. Еще один человек, маленького роста, бесстрастный и строгий, встал со своего места и пошел вслед за теми тремя, сказав громко в присутствии того, кто и передал мне эти слова: «Боюсь поповского брелана!» Это был военный министр. Восклицание Карно ничуть не встревожило двух консулов, сидевших тут же за игрой. Камбасерес и Лебрен находились тогда во власти своих министров, гораздо более могущественных, чем сами консулы. Почти все эти государственные деятели умерли, с ними уже можно не считаться: они принадлежат истории, а исторические события той ночи были страшны. Я рассказываю вам о них потому, что только я один и знаю об этом, и потому, что Людовик Восемнадцатый не рассказал о них несчастной госпоже де Сен-Синь, а нынешнему правительству безразлично, знает она о них или нет. Все четверо сели. Прежде чем было произнесено хотя бы слово, хромой затворил дверь и даже, говорят, запер ее на ключ. Только очень благовоспитанные люди могут быть так аккуратны! У троих священников были бледные, бесстрастные лица, которые вы, вероятно, еще помните. Один только Карно выделялся своим румянцем. И военный заговорил первый:

— О чем идет речь?

— О Франции, — вероятно, ответил князь, которым я восторгаюсь, как одним из самых необыкновенных людей нашего времени.

— О Республике, — несомненно ответил Фуше.

— О власти, — по-видимому, ответил Сийес.

Присутствующие переглянулись. Интонацией, взглядом, жестами Марсе превосходно изобразил всех троих.

— Три священника отлично понимали друг друга, — продолжал он. — Карно, вероятно, свысока взглянул на своих коллег и на бывшего консула. В глубине души, думается мне, он был ошеломлен.

— Вы верите в успех? — спросил его Сийес.

— От Бонапарта можно всего ожидать, — ответил военный министр. — Альпы он перешел благополучно.

— В настоящее время, — заметил дипломат, нарочно растягивая слова, — он поставил на карту все.

— Ну, давайте без обиняков: что нам делать, если первый консул будет разбит? — сказал Фуше. — Можно ли заново собрать армию? Останемся ли мы по-прежнему его покорными слугами?

— Теперь Республики уже не существует, — заметил Сийес. — Он консул на десять лет.

— У него больше власти, чем было у Кромвеля, — добавил епископ, — притом он не голосовал за жизнь короля.

— Сейчас у нас есть повелитель. Сохраним мы его, если он проиграет сражение, или вернемся к Республике в чистом виде? — спросил Фуше.

— Франция сможет противостоять врагам, только если будет восстановлена сильная власть, как при Конвенте, — многозначительно заявил Карно.

— Я согласен с Карно, — сказал Сийес. — Если Бонапарт вернется побежденным, надо его прикончить; уж немало он нам насолил за эти семь месяцев!

— На его стороне армия! — задумчиво отозвался Карно.

— А на нашей будет народ! — воскликнул Фуше.

— Вы очень торопитесь, сударь, — возразил вельможа густым басом, который сохранился у него до сих пор, и ораторианец сразу умолк.

— Будьте откровенны, — сказал, внезапно появившись, бывший член Конвента, — все зависит от того, как обернутся события: победитель — всегда прав, побежденный — всегда прах.

— Раз уж вы находитесь здесь, Мален, — заметил хозяин дома, ничуть не растерявшись, — будьте нашим союзником.

И он знаком предложил ему сесть. Благодаря этому происшествию Мален, дотоле мало приметный член Конвента, и занял то положение, которое, как мы видели, сохраняет до сих пор. Он сумел молчать, и оба министра остались ему верны; в то время он оказался рычагом целого механизма и душою всей интриги.

— Этого человека никому еще не удавалось победить, — горячо воскликнул Карно. — Теперь же он превзошел Ганнибала.

— В случае несчастья — вот и Директория, — лукаво заметил Сийес, обращая внимание собравшихся на то, что их пятеро. — И все мы заинтересованы в том, чтобы сберечь плоды Французской революции, ведь мы трое сняли с себя рясы, а генерал подал голос за казнь короля. Что же касается вас, — обратился он к Малену, — вы владеете поместьями эмигрантов.

— Интересы у нас общие, — категорически заявил Сийес, — и они вполне совпадают с интересами родины.

— Редкий случай, — заметил дипломат, улыбнувшись.

— Надо действовать, — добавил Фуше, — сражение идет, а Мелас располагает превосходящими силами. Генуя уже сдана, и Массена сделал большую ошибку, отправив свою армию морем в Антибы; следовательно, у нас нет никакой уверенности в том, что ему удастся соединиться с Бонапартом, а в таком случае консул останется без подкреплений.

— Откуда у вас такие сведения? — спросил Карно.

— Они вполне достоверны, — ответил Фуше. — Донесение об этом вы получите утром, к открытию биржи.

— Приятели не очень-то стеснялись, — заметил де Марсе, улыбнувшись, и помолчал.

— А когда придет известие о разгроме, будет уже поздно основывать клубы, разжигать патриотические чувства и менять конституцию, — опять заговорил Фуше, — наше восемнадцатое брюмера должно быть подготовлено заранее.

— Предоставим совершить его министру полиции, — сказал дипломат. — Но нам следует остерегаться Люсьена. (Люсьен Бонапарт был тогда министром внутренних дел.)

— В свое время я его арестую, — сказал Фуше.

— Господа, — воскликнул Сийес, — наша Директория уже не будет подвергаться анархическим переменам. Мы установим олигархическую власть, учредим сенат с пожизненными членами и парламент, который будет в наших руках; мы должны учесть ошибки прошлого.

— При такой системе я буду жить беззаботно, — сказал епископ.

— Найдите мне надежного человека для сношений с Моро, ибо армия, стоящая в Германии, станет нашей единственной опорой! — воскликнул Карно, долгое время сидевший в глубоком раздумье.

— И действительно, господа, эти люди были правы, — продолжал де Марсе после небольшой паузы. — В тот переломный момент они проявили истинное величие; на их месте я поступил бы точно так же.

— Господа! — с торжественной серьезностью воскликнул Сийес, — продолжал де Марсе свой рассказ. — Этот возглас «господа» был отлично понят присутствующими: все выражали взглядом одну и ту же решимость, как бы произносили один и тот же обет, а именно: непоколебимо хранить тайну и поддерживать полную солидарность друг с другом, в случае если Бонапарт вернется победителем.

— Мы все хорошо знаем, что нам надлежит делать, — добавил Фуше.

Сийес бесшумно отодвинул задвижку; тонкий слух, обычный у духовников, сослужил ему в данном случае хорошую службу: вошел Люсьен.

— Добрые вести, господа! Ординарец привез госпоже Бонапарт письмо от консула: он начал кампанию с победы при Монтебелло.

Три министра переглянулись.

— Это решающее сражение? — спросил Карно.

— Нет, но бой был кровопролитный, и Ланн покрыл себя славой. Его армию в десять тысяч человек атаковала армия в восемнадцать тысяч, но Ланна спасла дивизия, посланная ему на помощь. Отт обращен в бегство. Словом, фронт Меласа прорван.

— Когда произошло сражение? — спросил Карно.

— Восьмого, — ответил Люсьен.

— А сегодня тринадцатое, — возразил проницательный министр, — следовательно, судьбы Франции решаются, вероятно, именно сейчас, когда мы разговариваем. (Действительно, сражение при Маренго началось четырнадцатого июня, на рассвете.)

— Целых четыре дня невыносимого ожиданья! — заметил Люсьен.

— Невыносимого? — повторил министр внешних сношений с холодным недоумением.

— Четыре дня, — сказал Фуше.

— Очевидец уверял меня, что оба консула узнали эти подробности, только когда шестеро собеседников вернулись в гостиную. Было четыре часа утра. Фуше уехал первый. Вот что сделал с затаенным, дьявольским упорством этот сумрачный, проникновенный и своеобразный гений, мало изученный, но безусловно равный Филиппу Второму, Тиберию и Борджиа. Во время Вальхернского сражения он проявил себя подлинным военачальником, мудрым политиком и дальновидным государственным деятелем. Это единственный настоящий министр, который был у Наполеона. Вы знаете, что он тогда поверг Наполеона в ужас; Фуше, Массена и князь Талейран — самые великие люди из мне известных, самые сильные умы в том, что касается дипломатии, войны и управления государством; если бы Наполеон чистосердечно привлек их к осуществлению своих замыслов, Европы уже не существовало бы, а была бы одна только огромная французская держава. Фуше отошел от Наполеона лишь после того, как увидел, что Сийес и князь де Талейран отстранены. В три дня Фуше, тщательно скрывая, чья рука разворошила угли в этом очаге, вызвал то всеобщее смятение, ту тревогу, которые тяжким гнетом нависли над всей Францией, и пробудила республиканскую активность в духе тысяча семьсот девяносто третьего года. Так как необходимо осветить этот темный уголок нашей истории, скажу вам, что именно агитация Фуше, державшего в руках все нити старой Горы, породила республиканские заговоры, угрожавшие жизни Наполеона после его победы при Маренго. Сознание причиненного зла и дало Фуше силу указать Наполеону на то, что, вопреки мнению последнего, в этих заговорах республиканцы замешаны гораздо больше, чем роялисты. Фуше превосходно знал людей; он был уверен в Сийесе, зная его ущемленное самолюбие, в Талейране — потому что это был большой барин, в Карно — ввиду его безупречной честности; но сегодняшнего нашего приятеля Фуше опасался, и вот каким образом он связал его по рукам и ногам. В те времена это был просто Мален — Мален, тайно переписывающийся с Людовиком Восемнадцатым. Министр полиции заставил его сочинять прокламации революционного правительства, декреты, постановления, указ об объявлении вне закона участников переворота восемнадцатого брюмера; больше того — этому невольному заговорщику пришлось позаботиться о том, чтобы эти материалы были отпечатаны в нужном количестве экземпляров, а затем хранить их наготове у себя в доме. Типографщика арестовали как заговорщика, — ибо нарочно был выбран типографщик-революционер, — и полиция выпустила его лишь два месяца спустя. Этот человек умер в тысяча восемьсот шестнадцатом году, продолжая верить в монтаньярский заговор. Одна из любопытнейших сцен, разыгранных полицией Фуше, произошла, без сомнений, тогда, когда крупнейший банкир того времени узнал от прибывшего к нему курьера о якобы неудачном исходе битвы при Маренго. Как вы помните, счастье склонилось в сторону Наполеона только часов в семь вечера. А в полдень агент, посланный на поле сражения финансовым королем, уже счел французскую армию разгромленной и поспешил отправить нарочного с этой вестью. Министр полиции послал за расклейщиками афиш и глашатаями, а один из его доверенных уже выехал с подводой, полной прокламаций, когда вечерний курьер, домчавшийся необыкновенно быстро, распространил весть о победе, от которой вся Франция поистине обезумела. На бирже произошло несколько крахов. Но толпа расклейщиков и глашатаев, которым надлежало объявить Бонапарта вне закона и возвестить о его политической смерти, была задержана в ожидании, пока не будет отпечатана прокламация и афиша, возвещающая победу первого консула. Гондревиль, на которого могла пасть вся ответственность за этот заговор, был так перепуган, что погрузил связки напечатанных листовок на телеги, ночью отправил их в Гондревиль и, видимо, похоронил эти злополучные бумажки в подвалах замка, который приобрел на имя подставного лица. Он исхлопотал этому лицу место председателя имперского суда в том департаменте. Фамилия его... Марион! Затем Мален поспешил в Париж и успел своевременно приветствовать первого консула. Как вам известно, после сражения при Маренго Наполеон вернулся из Италии во Францию с невероятной быстротой; но каждому, кто досконально знает тайную историю того времени, ясно, что поспешность эта была вызвана сообщением Люсьена. Министр внутренних дел заметил что-то странное в поведении монтаньяров и, хоть и не знал, откуда дует ветер, все же опасался грозы. Заподозрить трех министров он не мог и поэтому объяснял начавшееся брожение давнишней неприязнью, вызванной его братом восемнадцатого брюмера, а также твердой уверенностью, которую питали уцелевшие деятели тысяча семьсот девяносто третьего года, что в Италии Наполеону будет нанесен непоправимый удар. Возгласы «Смерть тирану», прозвучавшие в Сен-Клу, все еще стояли в ушах Люсьена. Сражение при Маренго задержало Наполеона на полях Ломбардии до двадцать пятого июня; второго июля он возвратился во Францию. Итак, представьте себе лица пяти заговорщиков, когда они в Тюильри поздравляли первого консула с победой. Фуше тут же, в дворцовой гостиной, сказал трибуну (ибо Мален, которого вы только что видели, был недолго даже трибуном), что надо немного подождать и что не все еще кончено. Действительно, в глазах господина де Талейрана и Фуше Бонапарт не был еще так крепко связан с Революцией, как они сами, и они решили ради собственной безопасности усилить эту связь посредством дела герцога Энгиенского. Совершенно явная нить ведет от казни этого принца к заговору, составленному в здании Министерства иностранных дел во время итальянского похода. Конечно, теперь всякому, кто беседовал с хорошо осведомленными людьми, очевидно, что Бонапарт был обманут, как ребенок, господином де Талейраном и Фуше, которым хотелось бесповоротно поссорить его с Бурбонами, в то самое время как посланцы последних пытались сговориться с первым консулом.

— Талейран играл в вист у господина де Люин, — вставил тут один из гостей, слушавших рассказ де Марсе, — и вдруг в три часа ночи он вынимает часы, прерывает игру и неожиданно, без всякой связи спрашивает своих партнеров: есть ли у принца де Конде другие дети, кроме герцога Энгиенского? Этот вопрос в устах господина де Талейрана показался чрезвычайно странным и всех крайне удивил.

— Почему вы спрашиваете о том, что сами отлично знаете? — возразил кто-то.

— Для того, чтобы сообщить вам: в эту минуту род Конде угас.

А между тем господин де Талейран находился в особняке Люин с самого начала вечера, но он, конечно, знал, что Бонапарт не может помиловать герцога.

— Однако, — обратился Растиньяк к де Марсе, — я все-таки не вижу, при чем тут госпожа де Сен-Синь?

— Ах, я и забыл, дорогой мой, что вы были тогда так молоды и вам нужно разъяснение. Но ведь вам известно дело о похищении графа де Гондревиля, следствием которого была смерть двух Симезов и старшего из братьев д'Отсэров, тогда как младший, женившись на мадмуазель де Сен-Синь, стал графом, а потом и маркизом де Сен-Синь?

По просьбе кой-кого из гостей, не знавших этой истории, де Марсе рассказал о процессе, пояснив, что пятеро незнакомцев были просто молодцами из имперской полиции, которым поручили уничтожить кипы листовок, а граф де Гондревиль, решив, что власть императора окрепла, для того и приехал в имение, чтобы их сжечь.

— Я подозреваю, — добавил де Марсе, — что Фуше одновременно искал и доказательств переписки Гондревиля с Людовиком Восемнадцатым, а связь между ними не прекращалась даже во время террора. Но в этой страшной истории сказались, кроме того, и пристрастия главного полицейского агента, — он жив и посейчас; это один из тех великих прислужников власти, которых никем не заменишь; он выдвинулся благодаря ряду поразительно ловких махинаций. Говорят, будто мадмуазель де Сен-Синь оскорбила его, когда он приехал арестовать Симезов. Итак, государыня, теперь вам известна вся подноготная этого дела; объясните все это маркизе де Сен-Синь и дайте ей понять, почему Людовик Восемнадцатый упорно молчал, когда заходила речь об этом темном деле.

Париж, январь 1841 г.