Читать онлайн Подлинная жизнь Лолиты. Похищение одиннадцатилетней Салли Хорнер и роман Набокова, который потряс мир бесплатно

Моей матери

Надобно быть художником и сумасшедшим, игралищем бесконечных скорбей, с пузырьком горячего яда в корне тела и сверхсладострастным пламенем, вечно пылающим в чутком хребте (о, как приходится нам ежиться и хорониться!), дабы узнать сразу, по неизъяснимым приметам – по слегка кошачьему очерку скул, по тонкости и шелковистости членов и еще по другим признакам, перечислить которые мне запрещают отчаяние, стыд, слезы нежности – маленького смертоносного демона в толпе обыкновенных детей: она-то, нимфетка, стоит среди них, неузнанная и сама не чующая своей баснословной власти.

– Владимир Набоков, «Лолита»

Я хочу как можно скорее вернуться домой.

– Салли Хорнер, 21 марта 1950 года

Предисловие

«Не проделал ли я с ней…?»

«…не проделал ли я, например, с Долли того, что Франк Ласелль, пятидесятилетний механик, проделал с одиннадцатилетней Салли Горнер в 1948-м году?»

– Владимир Набоков, «Лолита»

За пару лет до того, как жизнь ее окончательно и бесповоротно изменилась, Салли Хорнер позировала для фотографии. Ей девять, она стоит у задней ограды родного дома, по правую руку от нее в верхнем углу снимка теряется тоненькое голое дерево. Белокурые локоны обрамляют лицо Салли, касаясь плеча. Она нежно и доверчиво смотрит прямо в кадр, на фотографа, мужа сестры. Девочка на фотокарточке похожа на призрак – ощущение, которое лишь усугубляют нечеткость снимка и оттенок сепии.

Не первая фотография Салли Хорнер, которую мне довелось видеть, и далеко не последняя. Но именно она не выходит у меня из головы. Потому что это единственный снимок, на котором Салли выглядит как обычный ребенок: наивная и доверчивая, она даже не подозревает, какой кошмар ждет ее впереди. И сразу понимаешь: ее жизнь могла сложиться иначе. Но у Салли отняли эту возможность.

Флоренс («Салли») Хорнер исчезла из Кэмдена, штат Нью-Джерси, в середине июня 1948 года: уехала с человеком, который называл себя Фрэнком Ласаллем.

Флоренс «Салли» Хорнер в 9 лет

Двадцать один месяц спустя, в марте 1950 года, благодаря неравнодушной соседке из Сан-Хосе, штат Калифорния, Салли удалось дозвониться родным: девочка попросила их обратиться в ФБР и спасти ее. За этим последовало сенсационное расследование; Ласалль, не раздумывая, признал вину и до самой смерти просидел в тюрьме.

А вот Салли Хорнер оставалось жить всего два года. Она умерла в середине августа 1952 года, и известие о ее кончине застигло Владимира Набокова в разгар работы над романом. Той самой книгой, над которой он бился вот уже десять лет и которой суждено было изменить и жизнь его, и творчество так, как он и не предполагал.

Вторая часть «Лолиты» основана на истории Салли Хорнер. Вместо того чтобы бросить рукопись в огонь – чего Набоков дважды едва не сделал, и лишь своевременное вмешательство жены Веры спасло роман, – писатель закончил книгу, заимствовав нужные подробности из жизни. И Салли Хорнер, и героиня Набокова, Долорес Гейз, были брюнетками; матери их овдовели; обеих девочек похитили и почти два года продержали в плену педофилы, которые были гораздо старше своих жертв.

После публикации «Лолита» сперва пользовалась дурной славой, потом просто славой, однако споры роман вызывал всегда. За шестьдесят с лишним лет с момента выхода книги было продано свыше шестидесяти миллионов экземпляров. А вот о Салли Хорнер позабыли почти все, за исключением разве что родных и друзей. И даже о том, каким образом Салли оказалась связана с «Лолитой», родственники девочки узнали только несколько лет назад. В начале 1960-х годов один дотошный репортер провел параллель между реально существовавшей девочкой и вымышленным персонажем, однако Набоковы его высмеяли. Затем, к пятидесятилетию со дня публикации романа, известный исследователь творчества Набокова проследил взаимосвязь между «Лолитой» и Салли, продемонстрировав, насколько прочно Набоков вплел подлинную историю в ткань произведения.

Но ни одному из них, ни журналисту, ни литературоведу, и в голову не пришло внимательнее изучить жизнь Салли Хорнер. Ее ничем не примечательное, полное лишений детство, скандальное похищение – правда, со счастливой развязкой – и, наконец, трагическую кончину. Жизнь, которая не только повлияла на культуру второй половины XX века, но и решительно изменила направление развития литературы.

Я пишу о преступлениях и тем зарабатываю на жизнь. Это значит, что мне приходится много читать о том плохом, что случается с людьми – как хорошими, так и не очень, – и погружаться в эти истории с головой. Детективы пытаются ответить на вопрос, что заставляет нормальных, казалось бы, людей пускаться во все тяжкие: почему добропорядочные вдруг теряют голову, а любовь сменяется ненавистью? Такие истории вызывают у меня более чем обычный интерес: я становлюсь одержима ими. И если ощущение не проходит, я понимаю: да, это мое.

За годы работы я осознала, что есть истории, которые только выигрывают от короткой формы. Другим же тесны искусственные рамки журнальной статьи. Рассказ немыслим без композиции, однако чтобы воздать должное тем, чьи жизни я пытаюсь описать, мне нужно сопереживать им, чувствовать, что все не зря.

Несколько лет назад, собирая материалы для очередной статьи, я наткнулась на историю Салли Хорнер. Обычно я обшариваю закоулки интернета в поисках новых идей, так было и тогда. Середина ХХ века привлекла меня потому, что, с одной стороны, об этом периоде существует масса свидетельств в газетах тех лет, записях радиопрограмм и даже первых телепередач, однако все это уже за пределами нашей памяти. Сохранились и судебные протоколы – правда, раздобыть их не так-то просто. Живы пока и те, кто помнит о случившемся, но не так чтобы хорошо: память уже подводит. Вот здесь-то, в тесном промежутке, где прошлое встречается с настоящим, и таятся истории, которые нуждаются в нашем пристальном внимании и осмыслении.

Салли Хорнер вызвала мой живой интерес. Девочка, которая на протяжении двадцати одного месяца (именно столько заняло путешествие из Нью-Джерси в Калифорнию) была жертвой мучителя-педофила. Девочка, которая ухитрилась выжить, несмотря на то что ее обманом увезли из родного дома; девочка, чьи поступки озадачивали родных и друзей. Теперь-то мы куда лучше понимаем эту тактику выживания – благодаря рассказам девочек и женщин, которым тоже довелось пережить подобный опыт. Эта девочка выдержала тяжелейшие испытания, которые многим другим жертвам похищений оказались не по силам. И погибла вскоре после того, как ее спасли, а история ее злоключений легла в основу романа, одного из самых важных, знаковых произведений литературы XX века. Неудивительно, что Салли Хорнер не выходила у меня из головы.

На протяжении 2014 года я собирала подробности жизни Салли, подмечала переклички с «Лолитой» для статьи, которую осенью опубликовали в канадском интернет-журнале Hazlit. И даже после того, как я раскопала судебные материалы, пообщалась с родственниками Салли, побывала в некоторых из тех мест, где она жила (а также в некоторых из тех мест, куда завез ее Ласалль), и написала статью, я понимала, что еще вернусь к истории Салли Хорнер. Или, точнее сказать, она еще вернется ко мне.

И тогда, и сейчас мне не давала покоя мысль, что это похищение, собственно, определило всю ее недолгую жизнь. У нее не было возможности повзрослеть, найти работу, создать семью, завести детей, состариться – наконец, просто стать счастливой. Ей так и не удалось проявить незаурядные способности, которые так рано обозначились и о которых ее лучшая подруга почти семьдесят лет спустя вспоминала в разговоре со мной так, словно Салли была не ровней ее, а наставницей. После смерти Салли родные почти не вспоминали ни о ней, ни о случившемся. Не говорили о ней ни с восхищением, ни с сожалением, ни с упреком. Словно ее и не существовало.

На протяжении десятилетий имя Салли было увековечено лишь в случайной фразе «Лолиты», одной из многих в бесконечных монологах рассказчика, Гумберта Гумберта, с помощью которых он управляет повествованием и, конечно же, Долорес Гейз. Как и Лолита, Салли вовсе не была «маленьким смертоносным демоном в толпе обыкновенных детей»[1]. Обе девочки, и вымышленная, и реальная, были обыкновенными детьми. Что бы там ни говорил Гумберт Гумберт, Салли, как и Лолита, никакая не обольстительница, «не чующая своей баснословной власти».

Единственной баснословной властью, которой обладали обе девочки, была способность врезаться в память.

Впервые я прочитала «Лолиту» в шестнадцать лет, одиннадцатиклассницей[2], чье интеллектуальное любопытство намного превосходило эмоциональную зрелость. Я словно сама себя взяла на слабо. Несколькими месяцами ранее я буквально проглотила «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. А еще через несколько месяцев зачитывалась «Случаем портного» Филипа Рота. И решила, что вряд ли происходившее между Долорес Гейз и Гумбертом Гумбертом выбьет меня из колеи. Я хотела наслаждаться языком, абстрагировавшись от смысла. Я полагала, что готова к «Лолите», но глубоко заблуждалась.

От знаменитого начала книги: «Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та» – меня пробрала дрожь. И отнюдь не приятная (впрочем, она и не должна быть приятной). Однако вскоре меня заворожил голос Гумберта Гумберта, его вкрадчивые интонации, напускной лоск которых, впрочем, не скрывал постыдного пристрастия.

Я читала, надеясь, что, быть может, Долорес удастся спастись, хотя уже по предисловию вымышленного рассказчика, доктора философии Джона Рэя, мне следовало догадаться, что ждать этого придется немало. А когда, наконец ускользнув из когтей Гумберта Гумберта, она все же заводит собственную жизнь, свобода ее оказывается недолгой.

Уже тогда я понимала, хотя, пожалуй, сформулировать не могла, что Владимиру Набокову удалось неслыханное. В «Лолите» я впервые столкнулась с рассказчиком, который вызывает недоверие, если не сказать подозрение. Роман строится на растущем противоречии между тем, что хочет показать читателю Гумберт Гумберт, и тем, что читатель видит своими глазами. Слишком уж легко подпасть под обаяние его красноречивого рассказа, панорам американской жизни конца 1940-х годов, наблюдений над девочкой, которую он называет Лолитой. Любители стилистики и литературы щедро вознаграждены – но и одурачены. Стоит отвлечься – и как-то забываешь, что Гумберт Гумберт почти два года беспрестанно насилует двенадцатилетнюю девочку и это сходит ему с рук.

Писательница Микита Броттман[3] тоже попала под чары героя Набокова: в книге «Книжный клуб строгого режима» она рассказывает о когнитивном диссонансе, который испытала, обсуждая «Лолиту» с заключенными тюрьмы строгого режима штата Мэриленд, где Броттман проводила занятия. Броттман заранее прочитала роман и «тут же влюбилась в повествователя»: «стиль, юмор и утонченность» Гумберта Гумберта до такой степени ее ослепили, что она не замечала его прегрешений. Броттман понимала, что симпатизировать педофилу неправильно, однако поневоле увлеклась персонажем.

На заключенных же из ее книжного клуба чары героя не подействовали. Через час после начала обсуждения один из заключенных взглянул на Броттман и воскликнул: «Да он же просто старый педофил!» Второй добавил: «Фигня все это, все его длинные красивые речи. Я его насквозь вижу. Это все для отвода глаз. Я-то знаю, что он хочет с ней сделать». А третий заявил, что «Лолита» вовсе не о любви: «Если из этой истории убрать пышный стиль, привести все к низшему [sic!] общему знаменателю, окажется, что взрослый мужик растлевает маленькую девочку».

Броттман, осмысливая прямые ответы заключенных, осознала, как сильно заблуждалась. Впрочем, она была не первой и не последней, кого очаровала стилистика произведения, покорил набоковский язык. Миллионы читателей проглядели, как именно в «Лолите» изложена история девочки, которой довелось пережить в реальности то, что и Долорес Гейз на страницах книги. Любовь к искусству порой играет злую шутку с теми, кто забывает, что жизнь бывает страшна.

История Салли Хорнер не преуменьшает ни гениальности «Лолиты», ни бесстрашного мастерства Набокова, однако подчеркивает ужас, который автору также удалось передать в романе.

Я по-прежнему не могу писать о Набокове без робости. Читая его произведения, работая с архивами, я неизменно испытывала чувство, будто подхожу вплотную к электрической изгороди, за которой скрывается правда. Подсказки появлялись и тут же исчезали. Письма и дневниковые записи намекали на нечто большее, при этом без всякого доказательства. Сильнее всего меня занимало, чтò именно Набоков знал о Салли Хорнер и когда узнал о ней. Всю жизнь он умалчивал о том, из каких источников почерпнул ту или иную информацию, отметал любые догадки; такой же тактики придерживались и наследники после смерти писателя: все это невероятно затрудняло поиски.

Набоков терпеть не мог, когда исследователи пытались раскопать подробности биографии, способные пролить свет на его творчество. «Ненавижу вмешательство в сокровенную жизнь великих писателей, ненавижу подглядывать через забор, точно досужий ротозей, – сказал он как-то на лекции по русской литературе студентам Корнелла, где преподавал с 1948 по 1959 год. – Ненавижу вульгарность „сентиментальных историй“, шуршание юбок и хихиканье в коридорах времени: никогда ни один биограф даже краешком глаза не увидит моей личной жизни»[4].

О своем неприятии любых попыток соотнести литературное произведение с реальной жизнью Набоков заявил еще в 1944 году, в оригинальной, крайне избирательной с точки зрения материала и резко критической биографии Гоголя. «Странно, что мы испытываем болезненную потребность (как правило, зря и всегда некстати) отыскивать прямую зависимость произведения искусства от „подлинного события“, – брюзжит Набоков. – Потому ли, что больше себя уважаем, узнав, что писателю, как и нам, грешным, недостало ума самому придумать какую-нибудь историю?»[5]

Биография Гоголя в большей степени знакомит нас с логикой мышления Набокова, чем с творчеством Гоголя. Сам же Набоков не желал, чтобы критики, ученые, студенты и читатели искали в его произведениях буквальные смыслы или образы из реальной жизни. Любыми материалами, которые подворачивались под руку (всякая крошка в ладошку!), Набоков распоряжался, как считал нужным. После публикации «Лолиты» в 1958 году на Набокова обрушилась слава, и тут-то стремление самостоятельно распоряжаться ремеслом (потому что никто не сумеет сделать это лучше) сослужило писателю добрую службу. Все, кто хотел взять у него интервью, будь то в письме, телепередаче или при личной встрече дома у Набоковых, вынуждены были играть по его правилам. Вопросы отправляли заранее, получали ответы, написанные в свободное от работы время, и кое-как лепили из этого нечто похожее на непринужденную беседу.

Доступ к своей частной жизни Набоков ограничивал не только для того, чтобы защитить неотъемлемое право на вымысел: причины этого куда глубже и сложнее. Он не хотел, чтобы большие и маленькие семейные секреты стали достоянием общественности. Неудивительно, если вспомнить, что ему довелось пережить: русская революция, несколько эмиграций, приход к власти нацистов, международный успех после выхода бестселлера. Перебравшись в 1940 году в Америку, Набоков отказался от русского языка, на котором писал первую половину жизни, в пользу английского. Потерю родного языка он сравнивал с утратой конечности, хотя его английский (с точки зрения синтаксиса и стиля) неизменно вызывал восхищение большинства носителей языка.

Жена Вера, неизменная спутница Набокова, всю жизнь старалась оградить его от любопытствующих. Она бралась за все, чем писатель заниматься не мог или не хотел: была его помощницей, водителем, договаривалась с издательствами по поводу авторских прав, вела практически всю переписку, первой читала новые произведения мужа и выполняла массу других задач. Она охотно жертвовала собственными интересами ради его искусства, и все, кто осмеливался задаться вопросом, не кроются ли за неистребимой Вериной преданностью другие, совершенно противоположные чувства, получали в ответ либо упрямое молчание, либо пылкое отрицание, либо неприкрытую ложь.

И все же книга эта появилась не в последнюю очередь потому, что в обороне Набоковых в конце концов появилась брешь. Некоторым исследователям удалось получить доступ к их частной жизни. Увидели свет три биографии (одна другой тенденциознее[6]) Эндрю Филда, чьи отношения с героем его книг сперва складывались мирно, однако задолго до смерти Набокова в 1977 году переросли в нескрываемую неприязнь. Затем вышел двухтомник Брайана Бойда[7]: этот труд по сей день, четверть века спустя после публикации, остается основополагающим исследованием жизни писателя. Изданная в 1999 году книга Стэйси Шифф о Вере Набоковой[8] пролила свет на взаимоотношения супругов и отчасти познакомила читателя с внутренним миром Веры.

В 2009 году Библиотека Конгресса после полувекового запрета наконец открыла читателям доступ к бумагам Набокова[9], и мы узнали больше о мотивах писателя. В Собрании Бергов, которое хранится в фондах Нью-Йоркской публичной библиотеки, архив обширнее, однако пока что доступен не весь, и все же мне удалось ознакомиться с произведениями, записками, рукописями Набокова, а также эфемерами – вырезками из газет, письмами, фотографиями, дневниками.

Чем глубже я в поисках подсказок погружалась в опубликованные работы и архивы Набокова, тем, как ни странно, меньше его понимала. Такой вот парадокс автора, чьи произведения столь полны аллюзий и метафор, столь подробно проанализированы как литературоведами, так и обычными читателями. Даже Бойд признавался через пятнадцать с лишним лет после того, как закончил биографию Набокова, что так до конца и не понял «Лолиту».

Справиться с этим мне помогло одно: я снова и снова перечитывала роман. Порой глотала, как бульварное чтиво, порой проверяла и перепроверяла каждое предложение. С первого раза невозможно определить все аллюзии и рекурсии: произведение открывается нам постепенно. Набоков вообще считал, что читать стоит лишь те романы, которые нужно перечитывать. И со временем за кажущимися противоречиями «Лолиты» открывается истинная сюжетно-композиционная логика повествования.

Перечитывая в очередной раз «Лолиту», я вдруг вспомнила слова повествователя из раннего набоковского рассказа «Весна в Фиальте»: «…я же никогда не понимал, как это можно книги выдумывать, что проку в выдумке… будь я литератором, лишь сердцу своему позволял бы иметь воображение, да еще, пожалуй, допускал бы память, эту длинную вечернюю тень истины…»

Впрочем, о себе Набоков никогда напрямую ничего такого не говорил. Однако в его произведениях подобные рассуждения встречаются. В частности, «Лолита» демонстрирует близкое знакомство с популярной культурой, привычками и пристрастиями девочек-подростков и американской повседневностью. Отыскать эти следы событий реальной жизни было не так-то просто. Я пыталась делать выводы и по тому, что сказано в тексте, и по тому, о чем автор умолчал, полагаясь столько же на умозаключения и обоснованные предположения, сколько на факты.

Одни задачи сами подсказывают тебе ответ. Другие – как повезет. Вопрос о том, что именно Владимир Набоков знал о Салли Хорнер и когда он узнал о ней, относится ко вторым. Изучая его, а заодно и то, как Набоков вставил историю Салли в текст «Лолиты», я обнаружила, как тесно переплелись жизнь и художественное произведение и как Набоков, точно одержимый, снова и снова возвращался к этой теме на протяжении двадцати лет, прежде чем в полной мере раскрыл ее в «Лолите».

Оказалось, что повествование в «Лолите» куда больше связано с реальным преступлением, чем Набоков готов был признать.

За четыре с лишним года работы над книгой мне доводилось обсуждать «Лолиту» с великим множеством людей. Для кого-то это была любимая книга или по крайней мере одна из любимых. Другие ненавидели ее – или как минимум ее замысел. Равнодушных не было. Неудивительно, учитывая тему романа. Однако фрагмента о Салли Хорнер, когда я цитировала его, не вспомнил никто.

Я не могу утверждать, что Набоков специально выстроил повествование таким образом, чтобы спрятать Салли Хорнер от читателя. Однако поскольку события в книге развиваются очень быстро – пожалуй, с той же скоростью, с которой Гумберт Гумберт преодолевает тысячи миль по всей Америке, – легко что-то упустить. Но мне кажется, что даже случайные читатели «Лолиты», количество которых исчисляется десятками миллионов, вдобавок к миллионам тех, кто слышал о романе, видел одну из двух экранизаций (а может, смотрел обе), наконец, отдает себе отчет, какое место эта книга вот уже шестьдесят лет занимает в культуре, должны узнать о том, что сталось с Салли Хорнер, поскольку это история многих девушек и женщин, и не только в Америке, но во всем мире. Одни из множества таких историй – обычная житейская несправедливость: молодые женщины, связанные по рукам и ногам узами брака или заботами о детях, оказываются лишены возможности развиваться. Другие куда страшнее: девочек и женщин оскорбляют, бьют, похищают, а то и что похуже.

При этом злоключения Салли Хорнер разворачиваются в типично американских декорациях, в тени Второй мировой войны, после того, как победа породила крепкий, состоятельный средний класс, впрочем, не сумевший превозмочь грядущий страшный упадок. Похищение Салли тесно связано с ее родным городком Кэмденом в штате Нью-Джерси, который в то время считался воплощенной американской мечтой. Несколько раз мне довелось там побывать, побродить по улочкам, и каждый раз меня поражало, как разительно Кэмден переменился к худшему. Салли должна была бы странствовать по Америке по собственному желанию – этакая кульминация мечты. Но девочку увезли против воли, и путешествие превратилось в кошмар.

Жизнь Салли оборвалась слишком рано. Однако ее история послужила источником вдохновения для романа, споры о котором не утихают и через шестьдесят лет после публикации. Владимир Набоков с помощью стиля и формы произведения наделил педофила художественной властью, очаровал и возмутил миллионы читателей. Изучая жизнь Салли Хорнер, я срываю завесу, за которой скрывается правда. Гумберт Гумберт проделал с Долорес Гейз то же, что Фрэнк Ласалль с Салли Хорнер в 1948 году.

Эта книга возвращает Салли Хорнер право первенства. Подобно бабочкам, которых так любил Набоков, она появляется из кокона фактов и вымысла и расправляет крылья.

ОДИН

Магазин полезных мелочей

Салли Хорнер зашла в универмаг «Вулворт»[10] на углу Бродвея и Федерал-стрит в Кэмдене, штат Нью-Джерси, чтобы стащить тетрадку за пять центов. Ее подначили девчонки, с которыми Салли отчаянно мечтала подружиться. Она в жизни ничего не крала, в этом же магазине обычно покупала школьные принадлежности и любимые конфеты. Девочки уверяли, что стянуть тетрадку – пара пустяков. Салли сроду никто не заподозрит – пятиклассницу-отличницу, президента Юношеского клуба Красного Креста школы северо-восточного района. И Салли, как ни боялась нарушить закон, поверила им. Она понятия не имела, что мелкая кража мартовским днем 1948 года[11] сломает ей жизнь.

В «Вулворте» Салли схватила первую же тетрадку, которую увидела на блестящей белой никелированной полке. Сунула в ранец и направилась прямиком к выходу, стараясь не оглядываться. Но на улицу выйти так и не успела: у самых дверей кто-то схватил ее за руку.

Салли подняла голову. Над ней навис худой седеющий мужчина с серо-голубыми глазами; резкие черты лица придавали ему сходство с хищной птицей[12]. На голове у незнакомца была мягкая широкополая фетровая шляпа. На правой щеке у самого носа виднелся шрам[13], другой шрам выглядывал из-за воротника рубашки. На кисти, сжимавшей руку Салли, белел серповидный след от старого ожога. Взрослый сказал бы, что мужчине на вид лет тридцать-сорок, но десятилетней Салли он показался древним стариком.

– Я агент ФБР, – сообщил он. – Ты арестована.

Салли сделала то же, что и большинство девочек в подобной ситуации: разревелась. Съежилась от страха. Ей было ужасно стыдно.

От ледяного взгляда и тихого голоса незнакомца она застыла на месте. Он указал на ратушу, самое высокое здание в Кэмдене. Вот где разбираются с такими, как ты, сказал он. Салли сперва не поняла, что он имеет в виду. Он пояснил: в наказание за воровство ее отправят в исправительное заведение.

Об исправительных школах Салли толком не знала, но поняла, что ничего хорошего ей это не сулит. И снова заплакала.

Строгий незнакомец вдруг смягчился. Тебе повезло, девочка, сказал он, что тебя поймал именно я, а не какой-нибудь другой агент ФБР. И если ты согласишься время от времени отчитываться передо мной, я тебя отпущу. Избавлю от страшной участи. Проявлю снисходительность.

Салли перестала плакать. Он ее отпустит. И ей не придется звонить из тюрьмы маме – бедной маме Элле, которая работает не покладая рук и до сих пор не оправилась от самоубийства мужа-алкоголика[14] (тот покончил с собой пять лет назад); Элла трудится швеей, и Салли частенько возвращается после школы в пустую квартиру.

Об этом Салли и подумать не могла. Тем более теперь, когда ее вот-вот отпустят. Облегчение от того, что ей не придется пережить страшное, пересилило желание во что бы то ни стало подружиться с теми девчонками.

Салли понятия не имела, что это временная передышка. И что закончиться она может в любой момент – и безо всякого предупреждения.

Шли месяцы, а от «агента ФБР» не было ни слуху ни духу. Весна 1948 года сменилась летом, Салли закончила пятый класс средней школы северо-восточного Кэмдена. Разумеется, с высшими баллами: снова вошла в список отличников. По-прежнему участвовала в Юношеском клубе Красного Креста, помогала в городских больницах. Классная руководительница Сара Хэнлин[15] выделяла Салли как «чудесную девочку… прекрасную ученицу, умную и воспитанную». Салли удалось выйти сухой из воды. И она должна была быть благодарна за каждый день свободы.

Кэмден времен детства Салли существенно отличался от сегодняшнего. Эмма Ди Ренцо, одноклассница Салли[16], вспоминала, что это был «прекрасный городок». «В Кэмдене тогда было просто замечательно, – говорила она. – Сейчас рассказываешь об этом, и у людей глаза на лоб лезут». Школьники собирались в ратуше перед спортивными соревнованиями, чтобы подбодрить любимую команду; в Юношеской христианской ассоциации устраивали разные развлекательные мероприятия. Девочки на улицах прыгали, играя в резиночку, а лестницы в домах были из мрамора. Здешние жители гордились своими районами и общинами: и итальянцы в южном Кэмдене, и ирландцы на севере города, и немцы в восточной части Крэмер-Хилла, и поляки, что селились вдоль Маунт-Эфраим-авеню и регулярно выстраивались в очередь в лавку Яскольского за домашней колбасой или за свежим хлебом в булочную «Мортон». Их вовсе не тянуло перебраться куда-нибудь в пригород: им это было совершенно ни к чему.

Салли жила в доме номер 944 по Линден-стрит, между Девятой и Десятой улицами. В нескольких кварталах к востоку – Корнелиус-Мартин-парк; к западу, если немного пройтись пешком, – центр города, и в нескольких минутах ходьбы – мост Бена Франклина, который связывает Кэмден с Филадельфией. Словом, тихий район неподалеку от оживленного центра. Сейчас этого квартала уже нет: таунхаус, где жила Салли, давным-давно снесли, а те дома, что остались на улице, совсем обветшали, двери и окна заколочены досками.

Впрочем, жизнь Салли в Кэмдене идиллией не назовешь. Девочке было одиноко, хотя с первого взгляда и не догадаешься. Она прекрасно умела себя обслужить, однако нельзя сказать, чтобы ей этого хотелось. Ей не нравилось после уроков возвращаться в пустой дом, потому что мама работала допоздна. Салли невольно сравнивала свою жизнь с жизнью сверстников, у которых были и отец, и мать. Она делилась печалями с классной руководительницей Сарой Хэнлин: они часто ходили вместе домой после школы.

Неизвестно, были ли у Салли близкие подружки-ровесницы. Пожалуй, ее стремление влиться в компанию популярных девочек было вызвано нехваткой общения. Отец, Расселл, умер за три недели до шестого дня рождения Салли; впрочем, она его редко видела. Мать, Элла, целыми днями пропадала на работе и возвращалась домой уставшая: какая уж тут близость. Сестра, Сьюзен, носила первого ребенка. Салли часто представляла, как станет тетей, что бы это ни значило, но все же она была младше Сьюзен на целых одиннадцать лет, и беременность сестры лишь увеличила разделявшую их пропасть. Салли была еще ребенком. Сьюзен – не просто взрослой женщиной, но и будущей матерью.

В середине июня 1948 года Салли Хорнер возвращалась домой одна: в тот день школьников распустили на каникулы. Дорога от угла Северной Седьмой и Вайн до ее дома занимала десять минут. По пути Салли перехватил мужчина из «Вулворта». А ведь она так надеялась, что он забыл о ней! И пришла в ужас, увидев его снова.

Не забывайте, что Салли только-только исполнилось одиннадцать лет. Она верила, что он в самом деле агент ФБР. Она чувствовала его власть, боялась его, пусть даже все это было фальшивкой. Она ни капельки не сомневалась, что если посмеет ослушаться, ее отправят в исправительное заведение со всеми его кошмарами (а у страха, как известно, глаза велики). Не важно, как именно, но мужчине удалось убедить Салли поехать с ним в Атлантик-Сити: дескать, правительственный приказ.

Но как уговорить маму? Это не так-то просто, хотя, конечно, Элла так уставала, что ей ни до чего не было дела. И на этот вопрос у мужчины нашелся ответ. Маме нужно сказать, что отец двух школьных подружек Салли предложил ей вместе с ними отправиться на каникулах к морю. А остальное уж его забота: он сам позвонит ее маме. Салли не о чем волноваться: он ни за что на свете не допустит, чтобы у нее возникли проблемы с законом. На том и попрощались.

Салли вернулась домой, дождалась маму с работы и слово в слово повторила ей историю фэбээровца. Элла засомневалась и не скрывала своего беспокойства. Салли, похоже, очень хотела отправиться на недельку на побережье Джерси, но кто эти люди? Прежде Салли не упоминала ни о двух этих подружках, ни об их отце, Фрэнке Уорнере. А если и говорила, Элла запамятовала.

Зазвонил телефон[17]. Мужчина на том конце провода представился мистером Уорнером, отцом двух школьных подружек Салли. Разговаривал вежливо и приветливо. Был любезен, даже очарователен. Во время беседы Салли не отходила от матери. «Уорнер» сообщил Элле, что у них с женой в Атлантик-Сити пятикомнатная квартира, там «полно места» и они охотно приютят Салли на недельку.

Он держался так убедительно и напористо, что Элла дала себя уговорить[18]. «Для Салли это была возможность выбраться куда-то на каникулах, – объясняла она неделями позже, – мне-то это не по карману». Правда, ее озадачило, что вид у Салли какой-то нерадостный. Это было совершенно на нее не похоже. Ведь ее умница-дочка обожала путешествовать.

14 июня 1948 года Элла отвезла Салли на автобусную станцию Кэмдена. Расцеловала на прощанье, посмотрела, как дочь садится в автобус до Атлантик-Сити. Рядом с Салли она заметила мужчину средних лет – видимо, того самого «Уорнера», однако он не вышел из автобуса поздороваться с Эллой. Еще она отметила, что с ним никого нет, ни жены, ни детей. Но все-таки подавила подозрения. Ей так хотелось, чтобы дочка отдохнула, развлеклась. И судя по первым письмам из Атлантик-Сити, Салли прекрасно проводила время.

Элла Хорнер и подумать не могла, что через несколько недель дочь исчезнет без следа. Отправив Салли на том автобусе в Атлантик-Сити, она обрекла ее на кошмарную участь, от которой разорвется сердце любой матери.

ДВА

Поездка на пляж

Двадцатидвухлетние Роберт и Джин Пфеффер недавно поженились[19], но отправиться путешествовать в медовый месяц им было не по карману. Поэтому молодожены решили съездить на денек на побережье с родными – матерью Роберта, Эмили, его семнадцатилетней сестрой, тоже Эмили, сестрой Барбарой, которая была младше него на девять лет, и еще четырьмя родственниками, чьи имена канули в Лету. Овеваемый прохладным морским ветерком Бригантин-Бич, небольшой городок к востоку от Атлантик-Сити, находился достаточно далеко от их Найстауна, района в северной части Филадельфии, чтобы поездка туда сошла за приятное путешествие, и при этом достаточно близко, чтобы они успели вернуться домой засветло.

Утром выходного дня в июле 1948 года Роберт, Джин, Эмили-старшая, Эмили-младшая и Барбара сели в машину Роберта и отправились на побережье (у остальных четырех родственников была своя машина). На шоссе 40 у них спустило колесо, машина слетела с дороги и завалилась на бок.

Пфефферы выбрались наружу; от пережитого страха их трясло. Слава богу, никто не пострадал, но машина сломалась, и продолжать на ней путь было нельзя. Роберт прикидывал, во что ему обойдется буксировка в автомастерскую и последующий ремонт, как вдруг рядом с ними остановился универсал. За рулем сидел мужчина средних лет, рядом с ним – девочка, которую он представил как дочь.

С этого места история, которую Роберт Пфеффер рассказывал газетам Philadelphia Inquirer и Camden Courier-Post, обрастает странностями, изобилует неразрешимыми противоречиями. Вдруг, откуда ни возьмись, появляются люди, которых тут вообще не должно быть. Хронология искажается. Ясно лишь одно: то, что случилось в то июльское утро, настолько его растревожило, что он обратился в полицию, а когда копы не отреагировали – в газеты.

Мужчина сказал Пфефферам, что его зовут Фрэнк, а дочь – Салли. (Впоследствии Роберт вспомнил, что фамилию тот вроде назвал «Ласалль», но непонятно, так ли это на самом деле.) Ласалль предложил подбросить молодую пару туда, где они смогут обратиться за помощью. Роберт и Джин согласились. Они сели на заднее сиденье универсала Ласалля, Салли на переднее, и Фрэнк отвез их к ближайшему придорожному телефону-автомату. Оттуда Роберт позвонил отцу, рассказал о происшествии, добром самаритянине, который пришел им на помощь, и попросил отца забрать мать и сестер.

На площадке для отдыха было кафе с гамбургерами; Ласалль, Салли, Роберт и Джин зашли перекусить. Официантка, похоже, знала Фрэнка и Салли, поскольку обращалась к ним по имени. Роберт подумал, что те, должно быть, частенько сюда наведываются. После еды все вернулись на место аварии, и Ласалль предложил отвезти все семейство в Бригантин-Бич, чтобы те все-таки отдохнули, как и планировали. А также пообещал, что отбуксирует их автомобиль в мастерскую и все отремонтирует. Пфефферы согласились.

Барбара была всего двумя годами старше Салли, так что девочки мгновенно нашли общий язык, вместе купались, играли на пляже. Ласалль сообщил Пфефферам, что некогда управлял бензоколонкой и станцией техобслуживания в Атлантик-Сити, разведен и Салли проводит летние каникулы у него. Салли вела себя как ни в чем не бывало. Называла Фрэнка «папочкой», ластилась к нему. «Она рассказывала нам, как он ее балует», – вспоминал Пфеффер.

Салли сказала Барбаре, что «папа» может свозить их домой привести себя в порядок. Живут они на Пасифик-авеню в Атлантик-Сити, в десяти минутах езды на машине.

Прошло полчаса, час, полтора. Оставшиеся ждать на пляже Пфефферы заволновались. Что их так задержало? Подоспевший отец Роберта предложил съездить всем вместе в Атлантик-Сити и выяснить, что случилось. Зачем они вообще отпустили Барбару с посторонними, пусть даже одна из них – милая голубоглазая девчушка? Однако не успели они тронуться, как навстречу им выехал универсал Ласалля; Барбара и Салли сидели на заднем сиденье.

Вместе они вернулись к разбитой машине; Ласалль привязал ее к заднему бамперу универсала, вся компания уселась в два автомобиля – Ласалля и отца Роберта – и отправилась на станцию техобслуживания в Атлантик-Сити, где якобы работал Ласалль.

Там они оставили на ремонт разбитую машину. Роберт заметил, что напротив автомастерской располагался отдел полиции Нью-Джерси.

На прощанье Салли предложила Барбаре приехать к ним погостить на выходные. Ласалль согласился: дескать, они оба только рады будут. Но Пфефферы отказались.

А через несколько дней у них появилась еще одна причина вспомнить затянувшуюся случайную встречу с мужчиной средних лет и девочкой, которую он называл дочерью.

Стоило Элле Хорнер засомневаться, так ли уж правильно она поступила, отпустив Салли в Атлантик-Сити, как раздавался звонок или приходило письмо, которое ее успокаивало и усыпляло чувство вины. Салли, похоже, отлично проводила время – по крайней мере, Элла убедила себя в этом. А может, она даже испытывала облегчение от того, что какое-то время не надо тратиться на еду и развлечения для дочки: ведь скудного жалованья и так ни на что не хватало.

В конце первой недели Салли сообщила матери, что хочет погостить еще немного, чтобы попасть на представление «Айс Фоллиз», балета на льду, который как раз приехал на гастроли. Элла неохотно разрешила. Через две недели предлоги, которые изобретала Салли, чтобы остаться в Атлантик-Сити, стали какими-то надуманными, но Элле все еще казалось, что дочь, судя по голосу, отлично отдыхает. Через три недели звонки прекратились. Письма, которые Элла отправляла дочери, возвращались с пометкой «вернуть отправителю».

31 июля 1948 года Элла, к собственному облегчению, наконец получила письмо[20]. Салли писала, что они с мистером Уорнером уезжают из Атлантик-Сити в Балтимор. Впрочем, она обещала к концу недели вернуться домой, в Кэмден, и добавила, что больше писать не хочет.

Тут наконец у Эллы открылись глаза: «Вряд ли моя девочка оставалась с ним по доброй воле». Ее старшая дочь Сьюзен должна была вот-вот родить. И Салли ни за что не согласилась бы пропустить такое событие: ведь она должна была стать тетей. Элла наконец осознала ужасную правду. И обратилась в полицию.

Детектив Джозеф Шульц[21] побеседовал с Эллой и отправил двух других кэмденских детективов, Уильяма Мартера и Маршалла Томпсона, в Атлантик-Сити на поиски Салли. Четвертого августа они наведались в дом 203 по Пасифик-авеню[22] – по адресу, который Салли указывала в качестве обратного. Владелица меблированных комнат, миссис Маккорд, сообщила, что мистер Уорнер действительно жил здесь, Салли же выдавал за свою дочь. Других дочерей у него не было, и жены тоже. Только одна девочка, Салли.

Фотография, найденная в меблированных комнатах в Атлантик-Сити в августе 1948 года, через полтора месяца после исчезновения Салли

Полицейские выяснили, что мужчина, которого Элла называла «мистером Уорнером», работал на бензоколонке: там его знали как Фрэнка Робинсона. Однако когда копы прибыли на бензоколонку, его там не оказалось. На работе он не показывался и даже не забрал последнюю зарплату. «Робинсон» исчез, а с ним и Салли. В их комнате обнаружили два чемодана и несколько открыток, которые Салли так и не отправила матери. «Он не взял ни свои вещи, ни одежду девочки[23], – рассказывал Томпсон газете Philadelphia Inquirer. – Так торопился, что даже шляпу забыл».

Среди прочих вещей в комнате осталась фотография, которую Элла видела впервые. Салли сидит на качелях и смотрит в камеру, ноги чуть-чуть не достают до земли. На девочке кремовое платье, белые носки и черные лакированные туфельки; золотистые светло-каштановые волосы зачесаны назад. Во взгляде читается страх и безграничное желание угодить. Такое ощущение, словно она изо всех сил хочет поступить хорошо, но не знает, как именно будет «хорошо», если все из рук вон плохо.

Видимо, сфотографировал Салли похититель. Ей было одиннадцать лет и три месяца.

Маршалл Томпсон старался напасть на след Салли в Атлантик-Сити[24], однако поиски ни к чему не привели. Тогда он отправил ее фотографию в управление полиции Кэмдена, чтобы снимок разослали по телетайпу в другие отделения полиции. Девочку нужно было найти во что бы то ни стало, и чем быстрее, тем лучше, потому что полиция уже выяснила, с кем имеет дело.

То, что полицейские Кэмдена не привезли ее дочь, стало для Эллы потрясением. Известие же о том, что мужчина, называвший себя Уорнером, давно на заметке у местных органов правопорядка, и вовсе ее добило. Полиция знала его как Фрэнка Ласалля. И всего лишь за полгода до похищения Салли[25] он вышел из тюрьмы, где отбывал заключение за изнасилование пяти девочек в возрасте от двенадцати до четырнадцати лет.

ТРИ

Из Уэлсли в Корнелл

Для Набокова 1948 год стал поворотным[26]. Шесть лет он провел в Кембридже, штат Массачусетс: преподавал литературу в колледже Уэлсли, а свободное время посвящал любимому занятию – изучал бабочек в гарвардском Музее сравнительной зоологии. В Соединенных Штатах он провел уже восемь лет; боль и волнения, связанные с эмиграцией, утихли. Набоков не раз говорил, что английский – первый язык, который он выучил; Америка манила его еще тогда, когда он бежал от революции в Германию, а потом от нацистов в Париж: вынужденная мера, если твоя жена – еврейка и совершенно не собирается этого скрывать, а напротив, с гордостью признает.

В Соединенных Штатах, в частности в Бостоне и окрестностях, Набоковым – Владимиру, Вере и их сыну Дмитрию (в 1948-м ему исполнилось 14 лет) – жилось хорошо. Там они бросили якорь, там Набоков работал над книгой о Гоголе (к которому испытывал смешанные чувства), опубликовал роман «Под знаком незаконнорожденных» и начал писать автобиографию, которую пару лет спустя опубликовал под названием «Убедительное доказательство» (впоследствии Набоков ее переписал и выпустил под заголовком «Память, говори»).

Набоковы трижды путешествовали через всю Америку[27] – летом 1941, 1943 и 1947 годов. (Впоследствии писатель еще четыре раза повторил такую поездку.) Сам Набоков машину не водил: за рулем всегда был кто-то другой – или Вера, или, как в первую поездку, его студентка Дороти Льютхолд: она-то и вдохновила Набоковых отправиться из Нью-Йорка на новеньком «понтиаке» (который Набоковы прозвали «понькой» – от слова «пони») в Пало-Альто, штат Калифорния.

Путешественники останавливались в мотелях, дешевых гостиницах и прочих пристанищах, ночь в которых не грозила разорением. Ту Америку, которую они увидели во время этих путешествий, «прекрасную, мечтательную, доверчивую, огромную страну»[28], Набоков увековечил в «Лолите». Вот как описывает свои странствия Гумберт Гумберт: «За обработанной равниной[29]… медлила поволока никому не нужной красоты там, где садилось солнце в платиновом мареве, и теплый оттенок, напоминавший очищенный персик, расходился по верхнему краю плоского сизого облака, сливающегося с далекой романтической дымкой». Союз их с Верой был прочен[30] (несмотря на то что десять лет назад чуть не распался из-за неверности Набокова: тогда Вера бросилась за ним в Париж). Возможно, слухи о знаках внимания, которые ее супруг оказывал как минимум одной из студенток, так и не дошли до Веры, а если и дошли, она не усмотрела в этой интрижке угрозы для брака.

Почти всю первую половину 1948-го Набоков проболел[31]. Весной его то и дело одолевали проблемы с легкими, причем ни один врач так и не сумел поставить точный диагноз. Писатель обильно кашлял кровью, из-за чего доктора подозревали у него туберкулез, однако предположение не подтвердилось. Искали рак, но и рака не нашли. Тогда врачи под местной анестезией засунули Набокову в трахею трубку из вулканизированной резины, чтобы осмотреть легкие, но обнаружили один-единственный лопнувший кровеносный сосуд. Набоков утверждал, что его организм «избавляется от вреда, нанесенного тридцатью годами курения», и продолжал писать, даже будучи прикованным к постели; преподавать у него сил не оставалось, эти обязанности взяла на себя Вера.

После этих летних путешествий Набоков всегда с радостью возвращался в Кембридж. Уэлсли, академическое и личное его прибежище, отклонил многочисленные просьбы писателя о штатной должности. Не удалось ему найти постоянную работу и в Гарварде, хотя Набоков попытался – пожалуй, несколько наивно – превратить давнее увлечение, охоту за бабочками, в профессию. Удача улыбнулась ему благодаря Моррису Бишопу, преподавателю романской литературы из Корнелла, близкому другу Владимира и Веры. Бишоп уговорил руководство Корнелла пригласить Набокова преподавателем русской литературы, и первого июля Набоковы переехали в Итаку, штат Нью-Йорк, надеясь найти утешение «в тиши и зелени лета»[32]. К августу сняли большой дом – № 802 по Ист-Сенека-стрит, куда просторнее их «морщинистой карлицы-квартирицы в Кембридже»[33]: он-то и послужил прообразом того дома, в котором Гумберт Гумберт знакомится с предметом своей страсти.

Тем же летом Набоков благодаря литературному критику Эдмунду Уилсону прочел книгу, которая принесла ему немалую пользу в дальнейшей работе: «Исследования по психологии пола» Хэвлока Эллиса. Внимание Набокова привлекло приложение с признанием некоего инженера, жившего в конце XIX века на Украине. Впервые тот занялся сексом в 12 лет; партнерше его было примерно столько же. Пережитые ощущения так его захватили, что он стал вести бурную половую жизнь, спутался с малолетними проститутками, и в дальнейшем это стоило ему брака. Бедолага покатился по наклонной и в конце концов превратился в эксгибициониста: подкарауливал девушек-подростков и демонстрировал им свои гениталии. Впоследствии Набоков упоминал в интервью, что «от признания этого веет отчаянием, сожалением о жизни, разрушенной из-за необузданной страсти»[34].

Подарок Набокову понравился[35]; прочитав изложенные в книги истории, он написал Уилсону: «Меня немало позабавили любовные похождения этого русского. Невероятно смешно. Ему очень повезло, что в его отрочестве нашлись девочки, которые были не прочь… Концовка до смешного сентиментальна». Первому своему биографу Набоков рассказывал, какое влияние оказала на него книга Эллиса: «Меня всегда интересовала психология[36]