Читать онлайн Детство бесплатно

Пролог

ОРТ

– Трагедией закончился несанкционированный митинг в Москве! Одному из участников стало плохо, но перекрытые протестующими улицы не дали медикам возможность оказать своевременную помощь.

– В настоящее время следствие собирает видеозаписи несанкционированного митинга, на которых мог оказаться погибший. Причина смерти не уточняется, но по предварительным данным, смерть наступила в результате остановки сердца.

– Нам удалось увидеть часть видеозаписей, на которых запечатлён погибший. Несколько неадекватное поведение молодого человека оставляет подозрения в приёме наркотических средств.

До///дь

Митинг в Москве завершился трагедией. Один из активистов левого движения пострадал в результате необоснованно агрессивных действий со стороны полиции. Из-за перекрытых властями улиц медики не подоспела вовремя, и молодой человек скончался.

– Про правительственные СМИ успели обвинить погибшего в употреблении наркотиков, не дожидаясь результатов следствия.

– Вызывает подозрение спешное изъятие видеозаписей произошедшего. По свидетельству очевидцев, пожелавших остаться неизвестными, погибший умер не от остановки сердца, а в результате черепно-мозговой травмы.

– Есть вопросы и к властям, предупреждённых о проведении митинга за несколько недель. Почему отсутствовали медики, которые должны дежурить на подобных мероприятиях? Почему…

Глава 1

Громыхая боталом[1], Беляна вышла из протяжно скрипнувших ворот, присоединившись к деревенскому стаду.

– На-кось! – Поджав тонкие губы, тётка нелюбезно сунула в руки худой узелок с краюхой хлеба – Ступай! Квасу не жди. Чай, воды в реке много, обхлебайся!

Лёгкий толчок в спину, и я выхожу вслед за коровой, работать за подпаска при старом пастухе Агафоне.

– Дармоед, – Слышу краем уха, одновременно со стуком закрывшихся ворот.

Ещё темно, но деревенское стадо идёт через село, роняя лепёшки. Коровы негромко мычат, спеша поприветствовать подружек. Подгонят их не надо, они и сами спешат на пастбище. Напарник-подпасок, Санька Чиж, зряшно щёлкает кнутом, важничая.

Подумаешь! Я, может, тоже научусь! Вон, дед Агафон слепней с коровьих спин кнутом сбивать может, шкуры не коснувшись. Так что зряшно Чиж хвастает, было бы ещё чем!

– Зябко, – Роняет Санька, приблизившись. Длинное кнутовище свисает с плеча, волочась по земле. Серые глаза смотрят сонно из-под большого изломанного картуза, сдвинутого на затылок.

– И то, – Соглашаюсь с ним, но обхожу лепёшки, на что Санька косится, но помалкивает. Он, как и я, полусирота, только бабка и осталась. Бедуют, но всё равно – завидую иногда! Любит бабка кровиночку, а меня…

Кормят, поят, но и лишнего не дадут, свои детки роднее. Даже лаптей грошовых жалеют, хотя в конце сентября по утрам здорово подмораживает.

Ступать босыми ногами по пыльной просёлочной дороге ещё ничего, а как выйдешь на подмёрзшую инеистую траву, так совсем зябко. Тёплые коровьи лепёшки позволят хоть ненадолго согреть ноги. А я обхожу вот.

Чиж косится на такую брезгливость, но привык уже. После болезни я здорово поменялся. Шутка ли, даже имя своё забыл! Ну так соборовать[2] успели, никто уж не надеялся. Хотя и не нужен я никому, чтоб надеяться. Ничо, оклемался… жив зато. Хожу на своих двоих, по хозяйству уже помогаю.

Тётка, правда, ругается дармоедом, но кормит всё-таки, хотя и паршиво. Летом ещё ничего – миска каши с утра, кус хлеба с квасом или обратом[3] к обеду, да жиденькая похлёбка с парочкой варёных картофелин к ужину. Да и то не каждый день, сегодня вон даже обрат пожалела.

Ничего, летом жить можно, да и сейчас ещё ничего. Лес и речка рядом – то орехов горсть, то травы какие, то уклеек с ракушками в костре запечь. Не сытно, какая сытость с ракушек, рогоза и грибов? Но и не голодую.

Но то по тёплышку, а что будет зимой, не знаю. Урожай этим летом скудноват, да и землицы в тёткиной семье мало. С году не помрут, но… то они не помрут, а я вот к весне и того… «отойти» могу. Слабоват я ещё после болезни, не оправился толком.

И сейчас-то кормят последнего, да тем, что осталось. Что к концу зимы будет, думать тяжко. Неласковая она, тётка-то. Да и что сказать? Чай, не родная. Троюродная, но с матерью моей они с сопливого возраста ещё рассорились, аж вдрачку.

Потом, когда мать уж померла, общество тётке наказало взять меня к себе, ближе родни не нашли. Взяла, что ж не взять? Скарба за мной немного числилось, но был. Козы, овцы, мерин старый. Изба, опять же. Старая, но была, на дрова раскатали, теперь и вовсе никакой нет.

Чиж говорит, что как мерин наш, Касатик, помер два года назад, так сразу дармоедом я у тётки и стал, хотя и до того не в почёте был. Известное дело, кого этим удивишь?

А как память после болезни потерял, так совсем плохо стало. Старики говорят – дерзкий я стал. Ладно бы ухи мне накрутить, да объяснить, что я не так сделал. Нет… они сперва ухи накрутят, а потом к тётке. Та ещё добавляет. А за что? Памяти-то нет, я не понимаю – что не так делаю-то. Эвона, дерзкий!

Санька вот тоже косится, что в наземе коровьем ноги не грею, вроде как гордый чересчур. Но то Санька, дружок мой единственный. И я него один дружок.

Держимся друг дружку, судьбинушки у нас похожие. Если рассоримся, совсем кисло жить станет. И так-то… то старики ухи крутят не пойми за что, то мальчишки деревенские отлупить норовят. Заступиться-то за нас некому, что ж не отлупить-то?!

– Ну чо? – Поинтересовался Чиж, когда мы подошли к пастбищу, – Я костерок разведу?

– А и давай!

– Дед Агафон, Егорка пока вдоль реки побродит?

Отмашка старческой рукой, и мы занялись делами, поглядывая краем глаза в сторону коров. Санька реки боится крепко, топили его как-то парни деревенские шутка ради. Им хаханьки, пьяненьким-то, а он чуть не потоп. Плавать вроде как учили, несколько раз на глубину сбрасывали. Только выберется, а его назад… Потом года два было – как шутить начнут снова, что в реку скинут, так сразу штаны мочил со страху. Сейчас не ссытся, но воды большой боится покамест. Бабка егойная говорит, годика через два-три совсем отойдёт.

Начало светать, от солнышка сразу потеплело. Трава оттаяла, а вода у берега маленько прогрелась. Зябко… но жратаньки хочется больше. Кусом хлеба наешься разве?!

Вот и приходится то корневища рогоза с ракушками печь, то ловушки на рыбу ставить. Деревенские брезгуют ракушками-то, только в голодные годы и едят. А у нас с Чижом все годы и есть голодные. Эвона, тощие мы какие, и это летом! Что зимой-то? Доживу если до весны, так вовсе былинкой стану, на ветру шатающейся.

Получасом позже, отогреваясь у костра, в котором запекался рогоз, ракушки и несколько попавшихся под руку раков, слушал байки подтянувшегося к костру пастуха. Тоже сирота ведь. Хоть и взрослый, отношение немногим лучше, чем к нам. Ухи, понятное дело, не накрутят, а в остальном – чуть лучше, чем к собаке.

– О чём думаешь? – Пихнув меня в бок Санька, жуя печёное корневище.

– Как зиму пережить.

– Эт да, – Посочувствовал он, – тётка у тебя… да и урожай этим годом хреновый. Я с бабкой говорил, но сам знаешь.

Он виновато пожал плечами, да и что тут говорить? На себя да на Саньку еды на зиму бабка ещё заготовит, даром что дряхлая. А на меня уже шиш, хоть и дружок единственный. Сами впроголодь, даром что бабка травничает немного. Кусочничать[4], похоже, зимой придётся.

– Куды, куды! – Заорал внезапно дед, щёлкая кнутом, – А ну, вернулась, стервь такая!

Одна из коров, взбрыкнув ногами, нехотя вернулась назад, покинув место с травой, от которой молоко начинало горчить.

– Стал быть, глисты у ней, – Заключил Агафон, озабоченно теребя седую жидкую бородёнку, – протравить утробу хочет. Эхе-хе… Сказать надо Марье, стал быть. Травок ей заварить, а пока пьёт горечь такую, так и не напьёшься молочка, стал быть. Опять ругаться начнёт, пустая баба! Будто я сам эту дурную скотину куда ни попадя загоняю!

Глядя на Агафона, и будто предвижу собственную судьбу. Проживу коли несколько лет, переживу зимы, так и сменю его на посту деревенского пастуха. Неуважаемое ремесло в Костромской губернии, а деваться-то и некуда!

Отделиться от тётки смогу лет в пятнадцать, но толку-то? Дома нет, скарба нет, даже переночевать негде – только у неё, у тётки. Ну или как Агафон – по тёплышку по сараям где придётся, а зимой у хозяев, всегда у разных, по жребию. Чуть ли не в сенях ночует, да ест едва ли не собакой. Судьбинушка…

Во рту стало кисло и на глаза сами собой навернулись слёзы, но посыпавшийся с серого неба дождик скрыл их.

Накинув на головы плетёные из рогож старые кули, распущенные по шву с одной стороны, зябко бродим по пастбищу. Агафон, кряхтя, собирает у краешка леса, по кустам, травы да попадающиеся изредка грибы.

Мне не доверяет это дело, боится. Я когда из беспамятства вышел, да к Агафону приставили, так чуть не все подряд собирал да жрал, а не как все люди. И как только выжил? И сейчас собираю, но уже украдкой, а то на меня и без того косятся.

А чего? Сам не понимаю иногда, чего. Кажется иногда, что внутрях сидит кто-то более взрослый и умный, он-то и подсказывает. Как с грибами. Я о том помалкиваю, а то и вовсе в нечистики запишут. Даже на исповеди помалкиваю.

К полудню распогодилось и совсем захорошело. С некоторой опаской ждал появления Федула с компанией, но наверное, они нашли себе более интересные занятия. Ну или что вернее, родители им нашли. По такой погоде если по хозяйству заняться нечем, так хоть грибов из леса принести можно.

Пощупав ногой воду, приятно порадовался – на мелководье она совсем тёплая, можно будет и поглубже зайти. А может, понырять?

– Сань, давай-ка костёр разводи, – Командую приятелем, раздеваясь, – я поныряю за ракушками.

– Агась! – Обрадованный Чиж побежал к лесу за сушняком, а я начал нырять в холодной воде, выкидывая перловиц на берег.

– Ах! – Выскочив ненадолго на берег, пляшу голышом, пытаясь согреться.

– Давай к костру!

– Не, – Мотаю головой, – чичас ещё поныряю.

– Богато, – Одобрил Агафон собранную у костра кучу раковин, присаживаясь на брёвнышко, – не простынешь-то?

– Нормально, чичас отойду!

Отогревшись голышом у высокого костра, натягиваю пахнущую дымом одёжку. Тепло… Ракушек понапечём, дед Агафон грибов вон притащил. Жить можно!

Я попервой тётке таскал – то грибы, то рыбёшку и раков. А потом шалишь! Неласковая она, тётка-то. Взять-то возьмёт, но губы куриной гузкой сложит, и язвит потом, что я на пастбище чёрт те чем занимаюсь! Ладно бы язвила только, привык уже. Так она ложку каши лишней не положит. Ну и всё, сам ем. Что наловил и надёргал, всё съедаю, хучь даже пузо потом болит!

А не влезает, так лучше Саньке отдам, для бабки. Летом, значит, я ей гостинцы передаю, и значит, зимой незазорно будет столоваться иногда. Я так мыслю.

К вечеру снова похолодало, как бы не сильней, чем поутру.

– Чёй-то слишком холодно, – Зябко кутаясь в многократно чиненный армяк[5] не по росту, обронил Санька, – я чай, озимые помёрзнут.

– Угу, – Отозвался я, настроение ещё больше упало. Холода встали рано, а старики, как один, пророчат нехорошую зиму.

– Пошли, мальцы, – Обронил дед Агафон, поглядывая на небо, – закат скоро.

Коровы, чувствуя приближение вечерней дойки и предвкушая возвращение в родной хлев, где их ждёт тёплая болтушка[6], заспешили.

Тётка встречала Беляну у ворот, ласково погладив корову по голове. На мгновение я позавидовал животине… и тут же стало смешно. Опять пришли ТЕ, неправильные мысли. Будто в моей голове сидит кто-то взрослый, вроде прошедшего Русско-Турецкую дядьки Алехана.

Мне тётка ничего не сказал, только взглядом ожгла. Помывшись перед рукомойником в сенях, зашёл в дверь, перекрестившись на иконы в красном углу. Тот, внутри, ворохнулся как-то… ехидно, но промолчал.

– На вот, – Аксинья, рябая и широколицая, старшая из тёткиных детей, со стуком поставила передо мной миску с похлёбкой. Следом за матерью, относится она ко мне скверно. Благо, дядька Иван Карпыч почти не замечает меня. Не лезь только под руку, да и всё.

К похлёбке полагался кус изрядно заветренного хлеба и печёная репка из прошлого ещё урожая, сильно подвядшая и невкусная.

– Дармоед!

Отмолчался, хотя раньше не преминул бы высказаться. Дармоед… ха! А Касатик? А платье на ней? Из материных тканей. А дармоед я.

Неспешно поев, не стал задерживаться в доме. Здесь мне не рады, а переночевать можно и на сеновале, пока тепло.

Пробормотав заученную, неискреннюю молитву, встал.

– Я на сеновал.

– Иди, – Фыркнула Аксинья, – не задерживайся!

Отмалчиваюсь. Меня ждут сны. Странные сны, где я гуляю по невиданным огроменным городам, глядя на дива-дивные. Арапы чернокожие, бабы в срамных одёжках и я, уже взрослый. Спать…

Глава 2

Санька поманил меня со двора, нависнув над забором.

– Ну? – Подхожу к нему, не выпуская вилы из рук. Не то чтобы они нужны, но вроде как при деле. Есть струмент в руках – занят, и не замай!

– Гну! Сваты к Сизалям! – Шипит он, округляя глаза.

– Иди ты! Что-то припоздались-то так? Нормальные люди свадьбы вовсю играют, а эти только свататься задумали. И кто?

– Из Пасечек, Агаповы.

– А… ясно. Невеста порченая, жених голоштанный, то на то и выходит. Потому и запоздали, что нагуляла небось живот, вот и спешат, пока байстрюк ногами в живот толкаться не начал.

– Агась, – Фыркнув, весело согласился Чиж, – гулёна известная! Ну что, погнали? Ей-ей, первыми прибудем!

Оглянулся было на приоткрытую дверь хлева, в котором возилась тётка, но сплюнул и подхватился за Санькой. Пастушеские наши обязанности ушли прочь вместе с первым снегом, возиться же по хозяйству особо не требуется – чай, не велико оно, хозяйство. Ну, ухи потом накрутит… не велика беда. Не это, так другой повод найдёт!

Попасться на глаза сватам первым, оно куда как неплохо! Копеечку кинут, пряник, да и потом тоже чегой-то перепасть могёт. Гулять свадьбу в доме не пустят, а во дворе, с публикой менее почтенной, покормят. Засиживаться не дадут, но мису щей нальют. Густых, наваристых… с мясом! И пирога с собой отломлю, сколько за пазухой уместиться!

Ещё раз покосившись на дверцу хлева, решительно перемахиваю через забор.

– Куды?! – Слышу визгливый голос Аксиньи, – У, дармоедище!

Солнышко уже зашло, но туч на небесах нет. Света луны и звёзд, отражённых от свежевыпавшего снега, вполне достаточно, чтобы не заплутать в насквозь знакомой деревне.

Сваты, как и положено, ехали задами, огородами, ни с кем не разговаривая.

– Успели, – Выдохнул Санька запалено, срывая шапку и кланяясь богато одетому свату. Торопливо повторяю вслед за ним. Сват, незнакомый мне мужик, не обращая на нас внимания, соскакивает с повозки и стремглав бежит в избу.

– Чтоб родные её, значит, так же быстро согласились на брак, – Жарко шепчет мне в ухо Чиж. Он привык уже, что некоторым вещам меня надо учить заново.

Вслед за сватом, правой ногой на крыльцо ступила женщина сваха, уже без торопливости.

– Как нога моя стоит твёрдо и крепко, так слово моё будет твёрдо и крепко! Твёрже камня, липче клея, острее ножа булатного. Что задумается, то и исполнится.

У свахи своя роль, наблюдать за ней и слушать куда как интересней. А в избе и вовсе тиатра настоящая, кто б пустил только.

Несколько минут спустя начали появляться запоздавшие деревенские мальчишки, завистливо поглядывающие на нас, но не решающиеся затеять свару под грозным взглядом кучера, поглаживающего кнутовище. Ещё бы! Последнее дело драчку под окнами при сватовстве затевать!

В таком разе точно откажут, а потом и Сизали попомнят, и Агаповы. Вложат ума через задние ворота!

Приплясываем на морозе, распевая положенные при сватовстве слова. Помогаем!

Замёрзли едва ли не вусмерть, но вышедшие нетрезвые сваты благодушны.

– Нате-ка! – Несколько копеечек летят в наши ладони, – Заслужили!

Ещё чуть погодя хозяйка дома выносит нам с Чижом пирог, а опоздавшим конкурентам достаётся снедь попроще.

– Валим! – Толкаю друга в бок, – А то гля-кось, как Федул разъерепенился! Того и гляди, драчку учнёт.

– И то!

Смылись тихо. От того, кто в моей голове, пришла странная мысль «По-английски».

Пирог с курятиной сожрали в овине, честно разломав надвое. Ели жадно, но аккуратно – чай, не свиньи, вежеству обучены!

– Вкуснотища! – Зажмурился Санька, облизывая пальцы и уже опосля обтирая их о завалявшуюся солому, – Сизалиха хоть и слаба на передок, а готовить умеет.

– Эт точно!

– Кто хоть попортил её, как мыслишь?

– Дуньку-то? – Удивляюсь я, – Сань, ты чего? Я неук беспамятный, но не бестолковый! Она не первый годок как попорчена. Титьки ещё толком расти не начали, а уже парни ей подол задирать принялись.

– Да ладно?! – Удивился Чиж, округляя глаза, – Дунька?!

– Вот тебе и ладно! Ты что, слухать и смотреть не умеешь? Я, беспамятный, и то знаю! Тут думать надо, не кто попортил, а кто пузо ей надул! И то думаю, что не один парень старался, я те сразу двух назвать могу!

– Эвона, – Удивился дружок, почесав взопревшие, давно не чёсаные волосы под сдвинутой на бок старой шапкой, – Так может, они и приданное собирали вдвоём?

Смеёмся, повторяя это на все лады, но…

– Сизали? Эти могут! Хваткие они, не по-хорошему хваткие!

Времечко сейчас сытное для нас с Санькой, пора свадеб! Деревня дело такое, свадьбу всем миром гуляют! Хучь щей миску да пирога кус, а кажному! Свадьбы же, известное дело, только по осени и гуляют. А когда ещё? Зимой и по весне жрать нечего, гостей тем паче не прокормишь. Летом страда[7] – работать нужно, а не гулянки гулять. Только осень и остаётся. Сытная, бездельная почти.

Только и делов, что дров заготовить, да сено с лугов привезть. Ну и так, по хозяйству по мелочи.

Свадебный поезд[8], призванный показать богачество жениха, заставил Саньку завистливо пускать слюни. У них-то с бабкой, окромя старой коровы, серьёзной живности и нетути. А тут столько лошадок, да ухоженных, нарядных!

Киваю согласно словам дружка, но сам больше на людей поглядываю. Кто как одет, да как ведут себя. Мне чёй-то лошади не интересны, да и в землице ковыряться неохота. Подумываю даже в город перебраться, хотя для деревенских хуже и нет судьбы! Может и плохо там, в городе, а здесь… тётка. И судьба вечного батрака. Нет уж!

Если хозяйство какое есть, то да – на землице точно получше будет. А коли нетути и сам по углам скитаешься да спину гнёшь за миску жидких щей и кус заплесневелого хлеба? Так не всё ль равно, где батрачить?! В городе, говорят, можно и в люди выбиться, а здесь шалишь! Батрача на других, на хозяйство особливо не накопишь. Ан и накопишь, так всё едино в долгах по уши! Всей радости, что хозяйство имашь, а толку-то? Если долгов больше, чем весь скарб с животиной стоит.

Знай, пляши под дудку богатеев, да шапку за сто шагов ломай[9]. Не угодишь коли, так тут же со двора и попросят. А и угодить кому не так просто. Сто раз проклянёшь всё на свете. Оно ить разное бывает, угождение-то.

Одному поле пахать да покосы косить поперёд своих, другому – сынка своего с солдатчину отдай заместо евонного. А третьему и вовсе – шапку ломай, да глаза закрывай, коль жену или дочку по сеновалам валяют.

– Гля-кось! – Толкает меня Чиж, прерывая размышления, – Тысяцкий[10] какой разнаряженный да важный!

– Известное дело, не кажный день свадьбы справляют!

– Эх-ма… – Переключается Санька, завистливо глядя на огороду[11], устроенную свадебному поезду. Нам не по чину, пастушатам-то. Дружка[12] откупится, ему всё равно, а вот деревенские ребята нас потом отлупят.

Всё равно проводили поезд до ворот дома невесты, просто чтоб запомниться. Авось и не забудут!

– В церкву бы чичас! – Мечтательно сказал Чиж, зажмурившись, – Я раз на венчании был, там здорово! Красиво, страсть! И поют.

* * *

– Пастушки-вонюшки, – Перегородив дорогу к пруду, дразнился Филька обидно, корча рожи, – одежка тряпьёвая, заплатке к заплатке запахом дурным пришита!

– А сам-то, сам-то! – Возмутился Санька, опасливо косясь не столько на Фильку-шута, сколько на егойных дружков, с кулаками немаленькими.

– Что сам-то? – Деланно удивился Филька, крутанувшись вокруг себя, – Бел, мил, пригож и хорош! Чай, мамка с папкой есть, а не выкидыш из-под хвоста коровьего!

– Сам ты… назём[13]! – Возмутился Чиж, сжав кулаки.

– Ах ты выкидыш! – Возмутился Филимон, оглядываясь на одобрительно регочущих дружков и делая шаг вперёд. Обычно трусоватый и осторожный, сегодня он что-то разгоношился не по чину.

– Н-на!

Удар с плеча по лицу сбил Саньку. Трусоват Филька или нет, а кулаки у него не маленькие! Чай, каждый день досыта ест.

– А ну не замай! – Стряхивая рукавицы в снег, преграждаю путь вражины к дружку, – Что куражишься-то, ирод?

– Да я тя…

Молодецкий замах… и тело моё перехватывает Тот-кто-внутри. Шаг назад и кулак со свистом пролетает мимо моего лица.

– Экий неуклюжий, – Произносят мои губы насмешливо, – попасть даже не можешь.

– Да я… – Филька тут же делает неожиданный, как ему кажется, замах, отводя руку назад так далеко, что собственный кулак оказывается за ухом.

Тот-кто-внутри странно скручивает тело, делая шаг вперёд. Левый кулак впечатывается Фильке в подбородок. Вроде бы несильно, а хватило!

– Ваа… – Ошеломлённого говорит тот, сидя на земле. Из свалившейся рукавицы выпала свинчатка.

– Джеб, – Произносят мои губы.

– Ква! – Заливается хохотом отомщённый Санька, носком откидывая свинчатку далеко в сугробы, – И правда Жаб!

Тот-кто-внутри отпускает меня, и тут же, подхватив Чижа, удираю. Филькины дружки не бегут следом. То ли побаиваются… вот уж нет! Скорее самим смешно! Чем им меня бояться-то, здоровилам троим?! Коль остались бы мы на месте, то да, могли бы и получить колотушек. А рази сбежали, то и ничего. Вроде как уважение проявили, к здоровилам-то. Филька-то, он с ними, но наособицу! В пристяжку.

Он кто есть? Скоморох! Языкатый да трусоватый, рожи корчить горазд. Дядька Алехан – тот, что солдатчину прошёл, да турками в Болгарии дрался, говорит, что есть такой зверь – облизьяна. Ну чисто человечек волосатый да уродливый! Пакостный, шумный, рожи корчить мастак, да дерьмом кидаться. Ну Филька ведь как есть!

А теперь ещё и «Ква»… ну точно Жабом дразнить начнут!

Отбежав подальше, делюсь с Санькой мыслями, и тот хохочет заливисто, показывая молочные зубы.

– А здорово ты, Егорка, у зубы-то ево саданул! – Переключается Чиж, – Покажи-ка, как ты ево?

Пытаюсь показать, но получается скверно. Впрочем, другу хватает.

– Эвона как! Раз, и в зубы! Я в другой раз тоже!

На пруду играли в юлу[14], разделившись на две большие команды.

– Пастушата? – Лёшка Свист смерил нас взглядом и вроде как неохотно протянул:

– Лады…

Агась, верю! Нехотя, как же! Мы с дружком хоть и пастушата, ан не совсем пропащие, как тот же дед Агафон. Одно дело – сироты малолетние от бескормицы к стаду идут, и другое – взрослый когда. Никчемушник, значит.

– Давай!

– Мне!

Подшитые кожей старые валенки не по ноге, материно ещё наследство, скользят по льду. Но ничё… играю я хорошо, даром что заново «юле» учить пришлось. Свист раз обмолвился – лучше, чем до беспамятства!

Санька тоже годно играет – шустрый он, сам как та юла! Силёнок, это да – не хватает обоим. А шустрости хоть отбавляй!

В вечор на пруд подошли и здоровилы, уже без Фильки. Долго реготали с ребятами постарше, но в нашу сторону посматривали незлобливо.

– Ишь ты… – Лёшка остановился ненадолго около нас, – Жаб! Ха!

– Пасуй!

По домам расходились мокрые, но довольные. Настроение портило только пустое брюхо, выводившее рулады. Оставит ли тётка хоть что поесть или снова придётся ложиться нежрамши? Пару бы картофелин варёных, да репку печёную, так оно бы и ничего! Масла бы в плошку налил чутка, да с солью!

Неласковая-то она, тётка. И так несладко с ней было, а как пастушить перестал, так и вовсе. Дармоедом кличет не больше прежнего, а вот ем я всё чаще отдельно.

В вечор ладно ещё – я лучше на улице лишнее задержусь. Тошно возвращаться-то в дом, где тебя не ждут. Но утра-то!? А получается у ней как-то – ловко так, что я постоянно отдельно ем. Как чужинец приблудный.

– Явился? – Тётка встретила меня поджатыми губами, – Жри давай!

На столе варёная картошка и хлеб. Больше даже, чем по дороге мечталось. Но под взглядом тётки хучь и голодный, а всё едино – невкусно есть! Василиск, Горгона греческая! Мало не в камень под её взглядом обращаюсь!

– Дерзкий ты стал, – Тётка замолчала, снова поджав губы, – Попервой на болесть и беспамятство списывали, ан нет. Поганый у тебя характер стал, дерзкий! И не исправляешься. Сейчас тебя терпят по малолетству, а постарше станешь, так мужики насмерть забьют. Что-нито сказанёшь по своему дурному обычаю, да глазами зыркнешь… во-во, как сейчас!

– Так что, – Тётка махнула в сторону увесистого узла, стоявшего у белёной печи, – собрала я твою одёжку и обувку. В город поедешь, пащенок[15]! В учение тебя к сапожнику отдаём!

Глава 3

Ешь давай, – Сухо приказала тётка, со стуком поставив передо мной выщербленную глиняную мису, с гречневой кашу до самого верху, – а то неизвестно ещё, пообедать-то выйдет, иль до самого вечору голодным по морозу ходить будешь. Не хватало ещё…

Она замолкла, тяжело придавив меня глазами и поминутно поправляя платок. Под её взглядом я давлюсь. Есть охота – страсть! Ан не лезет каша-то, ажно проталкивать в глотку приходится. Кому рассказать, так и не поверят. Кашу-то! С маслом!

– А и не убудет с него, – Фыркнула презрительно Аксинья, проходя мимо, и крутанув жопой, нарочно задела меня подолом, на что мать промолчала, поджав губы. Малые, не понимая толком происходящего, крутились вокруг, блестя глазами.

– Мам, – Дёрнул мать за подол маленький Стёпка, – а дармоед совсем-совсем уезжает?

Стрельнув глазами в мою сторону, тётка не ответила, только мимоходом погладила малыша по русой головёнке.

– Совсем, – С каким-то вызовом сказала Аксинья, возясь у печи, – Без возврата!

Последние слова она пропела, крутанувшись округ себя. Вздорная девка!

Скрипнула дверь сеней и в дом зашёл Иван Карпыч, запустив морозный воздух, густо приправленный запахами хлева.

– Гнедка запряг, – Деловито доложил он, глядя сквозь меня, – не задерживайся!

Обжигаясь, выпил кипяток с собранными по осени листьями малины, и встал из-за стола. Перед глазами расплывалось, и я неверяще провёл руками… слёзы?

Отвернувшись, быстро обул ботинки. Старые, разношенные, но ещё крепкие. Мать покупала ещё, по случаю. Сам-то не помню, да и узнал случайно.

Тётка-то о матери говорить лишний раз не любит. Я попервой, когда болесть уходить стала, расспрашивать было начал. Отмалчивалась тётка-то. Губы подожмёт, да отвернётся, а и ответит если, то лучше бы не отвечала.

Сверху зипун[16], на голову драную шапку, увесистый узелок со старой одёжкой в руки, и всё, я готов! Чего медлить-то?!

– Неласковой какой, – Шипит Аксинья вслед, будто не сама только что радовалась, змеюка рябая! Только что чуть из избы не выпихивала, а тут же – неласковой!

Ворота уже настежь, и Карп Иваныч, не медля, вывел Гнедка под уздцы.

– И куды это поехали? – Поинтересовалась соседка, бабка Феклиха, изнемогая от любопытства.

– В город, – Важно пригладив русую бороду с редкой проседью, молвил Иван Карпыч, – В учение отдаём, стал быть. К труду крестьянскому пащенок не способен, так может, хуч там кус хлеба заработать сможет.

– Это да, это да, – Закивала головой старуха, – негодящий он, как есть негодящий. Мамка его, помню… ишь вызверился, ирод!

Дряхлая, но всё ещё шустрая по необходимости, старая ведьма живо отскочила назад.

– Я вот тебе ухи… у, ирод!

Погрозив скрюченным пальцем, подойти не решилась.

– Н-но! – Иван Карпыч, тая усмешку, упал в сани и щёлкнул кнутом. Мерин послушно начал неспешное движение по деревенской улице, цокая подкованными копытами по мерзлой земле. Соседи с любопытством провожали нас взглядами, то и дело заводя разговоры.

Иван Карпыч охотно останавливался, и скоро вся деревня была в курсе происходящего. В город меня отдают, стал быть, потому как к настоящей мужицкой работе негодящий.

– Егоор! – На меня налетел заплаканный полуодетый Санька, – Дядька Иван, ну что ж вы…

Мужик только дёрнул плечами, и дружок мой отстал.

– Егор, ну ты чего? Зачем в город-то? – Запрыгнув на сани, тормошил меня Чиж, – Оставайся! Попроси тётку-то, а?!

– Неча! – Прервал его Карп Иваныч, – Сей час кнутом получишь! Не твоего ума дело, сопливец!

Санька соскочил с саней и зашагал рядом, то и дело срываясь на трусцу.

– Как же так…

Стиснув зубы, дёргаю головой в сторону Ивана Карпыча. Отстал Санька далеко за околицей, замёрзнув окончательно. Видя его заплаканный глаза, и сам разнюнился. Соскочив с саней, обнял его крепко и прошептал горячечно:

– Я вернусь, Санька! Верь! Не быстро, но вернусь! Пройдусь по деревне в лаковых сапогах, при богатом картузе и с гармонью. Пройдусь, и кланяться никому не буду, особливо тётке! Мимо пройду, как и не родня! Только тебе и бабке твоей! Будут знать!

Догнав сани, запрыгнул, и больше не оглядывался.

* * *

К железке[17] подъехали под самый вечор. Народищу! Иван Карпыч, такой важный и осанистый в деревне, съёжился чутка и будто полинял весь, даже меньше стал. Оглянувшись на меня, он цыкнул раздражённо зубом и расправился было, но ненадолго. Первый же встреченный полицейский, и дядька снова съёжился, уже не оглядываясь на меня.

К самой станции подъезжать не стали, свернули куда-то в сторону. Пару раз спросив дорогу, заехали в скопление домишек, стоящих чуть не вплотную друг к дружке.

– Как они живут-то здесь? – Изумился я, – Даже огорода ни у кого, почитай и нет!

– В городе ещё хужей, – С каким-то злорадством отозвался Иван Карпыч, стуча кнутовищем в ворота, – Илья Федосеевич!

На стук вышел мужик с босым[18] белым лицом, на котором виднелись сизые прожилки.

– Из скопцов[19], что ли? – Подумалось мне, но Иван Карпыч, не брезгуя, расцеловался с ним в губы.

Гнедка дядька распрягал сам, поставив в небольшом сараюшке к овцам.

– Тесновато ему, ну да ничего, ночку перестоит, – Со смешками суетился рядом Илья Федосеевич, обдавая запахом хмельного, – Ну заходи, заходи в тепло!

Робея, захожу следом за Иван Карпычем. Эвона! Сколько господских предметов-то! Зеркало большущее, да чуть ли не в аршин^[20], и даже не облупившееся почти. И в рамочке с позолотой! Божечки, живут же люди!

– Твой, что ли? – Илья Федосеевич больно повернул меня к себе за плечи, – Да уж, всё как ты и говорил! Дерзкой! В чужой дом зашёл, и ни тебе перекреститься, но шапку с головы снять.

Торопливо срываю шапку и кланяюсь, полыхая стыдом.

– Да уж, – Повторил хозяин дома, отпуская меня, – тяжко такому в учении придётся. Не одну палку обломают, прежде чем в люди выйдет!

– В люди, – Вздохнул Иван Карпыч, глядя на меня с брезгой, – хоть бы как… какие там люди!

Разоблачившись наконец, Иван Карпыч принялся одарять домашних хозяина дома немудрящими деревенскими гостинцами, встреченные с плохо скрываемым равнодушием. Чувствуя это, дядька суетился лишнее и выглядел жалко.

Супруга Ильи Федосеевича, дородная Ираида Акакиевна, живо накрыла на стол и под суровым взглядом супруга, поджав губы, молча принесла хрустальный графинчик.

– Пойдём-ка, – Тронула меня за рукав хозяйка дома, глядя жалеючи, – Покормлю. С мущщинами тебе сейчас сидеть не стоит, мой Илья Федосеевич на старые дрожжи быстро-то догонится, да и Ивану Карпычу с устатку много не нужно. А тебе нечего сидеть с ними, слушать-то. Вошек-то нет?

Она быстро провела рукой по моим волосам.

– Нетути, надо же. Пойдём! Постояльцы иногда гостевают, – Рассказывала она, устраивая меня в отдельной (!) комнатке, где помещалась богатющая железная кровать, небольшой стол, сундук и два самонастоящих господских стула, гладких и блестючих, рази чутка ободранных, – а сейчас вот свободно. Илье Карпычу я кровать расстелю, а тебе и на сундуке ладно. Сейчас!

Вернувшись через несколько минут, она поставила на стол большую тарелку со снедью. Калёные яйца, кусок слегка заветревшегося окорока, да несколько кусков чуть подсохшего ситного[20].

– Илья Федосеевич-то мой официянтом при буфете вокзальном служит, – С ноткой законной гордости поведала женщина, – во как! Мущщина он уважительный, так что и буфетчик к нему со всей приязнью. Господам-то в буфете только свежее подавай, вот и приносит иногда. Яйца вон калёные… ешь, ешь! Хучь все!

Она засмеялась по-доброму, и у меня на миг сжалось сердце. А может… тётка-то добрая, да и муж ейный в люди вышел! Официянт! На самой станции работает – должность имеет, значит. Не шутка! При деньгах, да ещё и снедь перепадает, бывалоча! Так может…

– А сыночек старший и вовсе, – Продолжила она, горделиво поведя плечом, – прогимназию окончил! Конторщиком устроился – к купцу Малееву, что пиленым лесом торгует.

– Да ты что, – Заполошилась она, не поняв моей внезапной вялости, – никак совсем приморило в тепле? Ну ложись, ложись!

Воркуя, она расстилала бельё на плоской крышке здоровенного сундука, попутно рассказывая про сына и удачно вышедших замуж дочек.

– Ты в нужник-то зайди, а то ночью искать почнёшь! Пойдём, провожу.

Присаживаясь в сортире, мимоходом оценил маленький дворик.

– Эка вонища здесь по весне начнётся! – Пришла в голову мысля, – Когда говно, значит, таять почнёт!

Хозяйка дома, закутавшись в шаль, дожидалась у крыльца.

– Всё? Ну давай, руки помой и ложись.

Мимолётно погладив меня по голове, Ираида Акакиевна ушла.

Ворочаясь в жарко натопленной комнате, я думал думки. Всяко думалось, не всегда доброе. Зависть злая к детям ейным – при батюшке и матушке живут, да не голодовали небось! А потом и сморило.

Посерёд ночи разбудил Иван Карпыч, пьяно добравшийся до расстеленной загодя кровати.

– Ишь ты! – Сказал он, снимая сапоги и разматывая духовитые портянки, – Наливочка-то господская, она послаще бражки-то!

Гулеванить дядька не стал и скоро захрапел.

С утра проснулся рано и вышел сторожко, стараясь не разбудить храпящего Ивана Карпыча и поглядывая на диковинные господские вещи Хозяйка уже возилась на кухне.

– Встал? Ну и молодец. Давай-ка в нужник, умывайся, да садись снедать.

Ираида Акакиевна кормила сытно и вкусно. Было неловко, но отказаться от предложенной добавки не хватило сил. Каша с мясом! Я ажно слюнями чуть не захлебнулся – такое ить только на свадьбах два разика едал, а тут случайных постояльцев с утра кормят!

– На вот, – Он украдкой, прислушиваясь к завозившемуся в комнате мужу, сунула мне внушительный узел со снедью, – Вчерашнее собрала, что ты есть не стал. В дороге пригодится!

Мужчины встали хмурые, но похмеляться не стали, только чаю выдули по несколько стаканов, да посетили нужник.

До станции шли пешком, вразвалочку. Хмельным духом от них шибало поначалу за несколько шагов, но потихонечку выветривалось. Зато кофеем запахло, какой дядька Алехан пьёт иногда. Ишь, хитро как! Зёрна пожевал, значит, и вонищи хмельной как не бывало!

Илья Федосеевич шёл важно, раскланиваясь едва ли не с каждым встречным, то и дело заводя разговоры. Чистой публики поутру не попадается, да оно и известно – господа, они затемно не встают!

На станции я сразу закрутил головой – красотища-то какая! Тот-которой-во-мне некстати заворочался, и в голове появились те самые приснённые картинки с дивными городами.

– То во сне! – Мысленно заспорил я, – А то вот! Явь!

Всё едино, окружающая красотища разом будто поблёкла, отчего стало вдруг обидно.

– Постой тут, – Приказал Илья Федосеевич мне, – а то неча! Буфет второго класса, не абы что! Чай, господ сейчас нет…

Он замолк, выразительно покосившись на дядьку. Тот закивал, убавив привычной мущщинской степенности. Сразу понятно стало, кто здесь главный, а кто так, из милости.

Вдвоём с Иваном Карпычем, боязливо ступающего по паркетным полам, они пошли куда-то к стойке, но дверь захлопнулась перед моим носом. Обидно! Даже рассмотреть ничего не успел, кроме полов-то.

Не успел я замёрзнуть, как они вышли из буфета, уже похмелённые и раскрасневшиеся, да не вдвоём уже.

– Этот? – Ткнул в меня пальцем молодец, выглядящий как приказчик в лавке. Старый уже, чуть не под тридцать.

– Он самый, Сидор Поликарпыч! – Заулыбался Илья Федосеевич, – Пачпорт его я вам отдал, передадите его с бумагами мастеру, да и дело сделано!

– Только из уважения к вам, Илья Федосеевич, – Вздохнул приказчик, не обращая внимания на Ивана Карпыча, – Мальчишка-то, сразу видно – дерзок да глуп!

– Ничо… – Официянт мелко рассмеялся, – ужо вгонят ему ума через задние ворота! Посмиреет да поумнеет!

– Пойдём, – Сидор Поликарпыч смерил меня взглядом, – Убежать коль захочешь, ловить тебя не буду, волкам по зиме тоже есть охота, хе-хе! Не отставай!

Рослый приказчик подхватил потёртый саквояж и зашагал, не оглядываясь, только снег под сапогами поскрипывает. Поколебавшись на миг, заспешил за ним следом, тоже не оглядываясь.

– Умерла так умерла, – Непонятно сказал Тот-кто-внутри.

Глава 4

Поспешая трусцой за Сидором Поликарпычем, я ажно взмок. Узлы-то не тяжёлые, но громоздкие да неудобные – страсть! А у меня их два, но ничё, своя ноша не тянет!

– Облегчиться нужно перед дорогой, – Непонятно буркнул Сидор Поликарпыч, направляя шаги к лепо украшенному каменному строению, стоящему особливо от других.

– Никак нужник? – Сдвигаю шапку на затылок. Слыхал я от дядьки Алехана, что в городе строят такие – каменные, и на всех-всех! Любой зайти может и посцать или посидеть вдумчиво.

Зналось, но не верилось – думал, така же байка, как про облизьяну или бородату бабу. Ну враки ведь! Нормальный человек в тако непотребство и зайти погребует. Хотя чегой-то я? То нормальные, а то городские! Где там нормальные-то? Эхе-хе… а я и сам городским скоро стану-то.

– Догадался? – Усмешливо сказал Сидор Поликарпыч.

– Что ж не догадаться-то? Издали сцаниной несёт!

– Несёт ему, – Крутанул головой прикащик, – Сам давно в хлеву навоз чистил-то!?

Со взрослыми, известно, спорить не с руки, так я и отмолчался. Да и что говорить-то? Будь ты хучь сто раз прав, а ухи накрутят, потому как сопле всякой не дело поперёд мущщины лезть.

– Ух! – Вырвалось у меня, – Да сколько богачества-то в одном нужнике!? Никак камнем тёсаным выложили?!

Наклонившись, щупаю гладкий пол.

– Сцы иди, – Сидор Поликарпыч носком сапога ткнул меня слегка под зад, – неча меня позорить! Пол в нужнике щупать вздумал, ну надо же!

Сделав свои дела, помыл руки в рукомойнике, откуда грязная вода убегала хитро по каменному желобку. Немолодой мущщина из господ заметил мой интерес, засмеялся негромко, и отчего-то стало обидно. Ворохнулся Тот-кто-внутри и я поспешил спрятать взгляд. Знаю уже – как Тот ворохнётся, так глаза лучше прятать – дерзкие делаются, страсть! Сколько раз я опосля того вожжами огребал иль крапивой. А ухи так и вовсе, не счесть!

– Всё? Пошли, – Подхватив узлы, спешу за Сидором Поликарпычем, зашагавшему куда-то через путя. Железо-то, батюшки! И всё зряшно на землю брошено, нам бы в деревню этих рельсов штук несколько, так горя бы не знали со струментом железным!

Остановившись перед зелёным вагоном, прикащик вытащил бумаги и показал суровому усатому дядьке в красивенном мундире с блестючими пуговицами и кокардой на фуражке. Сразу видно – начальство! Дядька глянул в бумаги и важно кивнул, пропуская нас. Сидор Поликарпыч заскочил ловко, а мне с узлами неудобно-то, замешкался на входе.

– Ну-ка, – Сказал незнакомый голос, и чья-то рука подхватила меня за шиворот, вознося в небо. Со страху я вцепился в узлы и принялся лягаться.

– Боевитый, – Одобрительно сказал усатый дядька, опуская меня на пол, – Ваш малец?

– Нет, – Сидор Поликарпыч надул важно щёки, – знакомцы попросили мальца в город отвезти, в учение. Негодящий совсем для крестьянской работы.

– Негодящий? – Усатый чуть наклонил голову набок, рассматривая меня, – Ну-ну… Меня тоже в своё время негодящим посчитали, а вишь ты как обернулось!

В глазах защипало и я шмыгнул носом. Хороший дядька!

Сидор Поликарпыч спорить не стал, пойдя вперёд.

– Не отставай!

Народищу в вагоне! Почитай человек с полста, никак не меньше. И кажный второй дымит, как тот паровоз. Ажно дым стоит в воздухе, и не продохнуть. Клубами!

– Кхе!

Мущщины всё больше, баб-то почитай и не видать. Ну да известно, бабьё дома должно сидеть, а не по гостям разъезжать, за таки денжищи-то! Не по делам же они раскатывают по железке, право слово!

– Ну-ка ся, двигай! – Пройдя чуть вперёд, бесцеремонно сказал прикащик одному из важных мущщин на широкой лавке. Надо же, подвинулся! И без лая подвинулся, хотя прикащик вежества не проявил. Городские!

Я притулился с краешку, подтянув узлы под ноги, но Сидор Поликарпыч, фыркнув, подхватил их и засунул наверх, вместе со своим саквояжем. Спорить со взрослым дядькой не стал, не отросла ещё спорилка-то. Но про себя замыслил присматривать, чтобы узлам моим ноги не приделали!

А народ в городе, известное дело, вороватый! Оглянуться не успею, как скарба лишусь. Может, и невелико богачество, но на валенки, почти даже не протёртые, охотники найдутся. А второй зипун?! Дедушка ещё нашивал, сукно крепкое! И заплаток на ём всего ничего.

Сидор Поликарпыч, как мущщина обстоятельный, завёл с соседями разговор. И какие все важнющие люди вокруг меня оказались! Мало что не господа.

Толстый дядька со скамьи напротив аж настоящим купцом оказался! Третья гильдия, а это такими денжищами[21] человек ворочает, что уу! У всей деревни таких не наберётся. Рази только всю деревеньку вместе с избами кому запродать.

Михал Андреич, пожилой такой дядинька, мало что не сорока лет, так даже самонастоящим чиновником оказался, ажно цельным коллежским регистратором[22]! Наверное, важный чин, не зряшно ведь такие слова красивые придуманы под него. И совсем даже не подумаешь, что из господ! Не задавака!

Гомоня, в вагон всё входил и входил народ. Много, страсть! Потом кто-то страшно загудел и я испужался, ажно чуть с лавки не слетел. Мущщины засмеялись, но не обидно.

– Паровоз то, – Пояснил добрый Михал Андреич, повернувшись ко мне и обдавая запахом хмельного, – Машинист за верёвку дёргает, и пар через свисток выходит. Сигнал, значит, что отправляться пора. Одним – чтоб поторапливались, а другим – чтоб с пути ушли.

– Хитро!

– В городе и не того насмотришься! – Подмигнул Михал Андреич, – Годика через два-три ничему удивляться не будешь.

Вагон дёрнуло, и паровоз потащил его по железке. Заметив, что я пялюся в окно, мущщины пропустили меня к нему, снова засмеявшись. Пусть! Это они может кажный день по железке катаются, а тут – ух, зрелище-то какое!

Мущщины заговорили о своём, взрослом и неинтересном – умственном, я же не отрывался от оконца, где мелькали деревья и дома. А быстро едем! Вёрст пятьдесят, не меньше!

Некстати шорохнулся Тот-кто-внутри, и в голове всплыл давнишний ещё сон, как Тот, другой Я, едет по ровнющей каменной дороге. Не помню на чём, но сидел я тогда чудно – будто табуретку оседлал, как коня. Но не конь, точно помню! И удобно же было! Во сне-то. И быстро, много быстрей, чем сейчас, чуть не втрое.

Тот-кто-внутри, снова шорохнулся и как-то усмешливо оценил попутчиков, прозвав мещанами и низкоуровневыми юнитами. Я так и не понял, почему мещане-то? Мещан среди мущщин как раз и нетути, ни одного. Даже важный Сидор Поликарпыч из крестьян. Правда, неправильных – городских крестьян. Числятся в сословии нашенском, а сами по торговой части.

А юниты? Понятно, что ругательство, но какое? Спросить потихонечку у Михал Андреича, иль нет? Чай, господское ругательство-то! Хитро закрученное. Начнут задираться другие мальчишки, а я им так – юниты! Всё равно ить подерёмся, зато и покажу себя сразу человеком грамотным и умным. С таким, значит, и подружиться не зазорно.

Не… не стоит! Кошусь на прикащика. Михал Андреич-то может и разъяснит – мущщина он добрый и этот… просвещённый. А вот Сидор Поликарпыч опосля может и ухи надрать – чтоб не позорил его, значица.

– Давай с нами садись, – Тронул меня за плечо толстый купчина, отрывая от окошка, – поедим.

Пузо ещё сытое, но кто ж отказываться-то будет! Может, до самой Москвы голодным сидеть придётся. Я дёрнулся было за узелком со снедью, но мне велели не гоношиться и сесть спокойно.

– Нешто не прокормим мальца? – Басовито сказал купец Алексей Мефодиевич.

Есть было неудобно, без стола-то. Зато еда такая, что я опосля выздоровления ни разочка и не едал так! Даже на свадьбах. Одних пирогов только ажно четыре разных, да ветчина, да окорок, да сыр. Сам не заметил, как наелся чисто медведь перед зимой, ажно в пузе раздулся.

Мущщины долго потом сидели, выпили чутка – дорожную, да за знакомство, да на ход ноги. Устали и разложили полки наверху, ну чисто полати[23] получились! Залезли наверх, да и дали храпака, и даже дым табашный, клоками плавающий по вагону, ничуть им не мешает.

А внизу сразу посвободней стало, я даже на сидушку с ногами залез – чтоб в окошко глядеть, значится, шею не вытягиваючи.

– Что маешься, малец? – Добродушно поинтересовался дядинька по соседству, по виду из мещан, – Никак живот прихватило? Ничо, скоро остановка будет, можешь в нужник привокзальный сбегать. Знаешь, что это?

Киваю важно.

– Не совсем тёмный значит? Хе-хе! Пятнадцать минут стоять будем. Знаешь, что такое минута? Нет? – Дядинька важно вытащил самонастоящие часы в блестючем медном корпусе и показал на стрелки, – Это минуты, значит. Вот так – тик-так… и шестьдесят раз. Протикало шестьдесят раз, и минута прошла.

– Спасибо, дядинька!

– Дядинька, – Усмехнулся тот, – Фрол Кузмич.

– Спасибо, дядинька Фрол Кузмич!

– К станции подъезжать будем, – Учил меня дядинька Фрол Кузмич, – так машинист прогудит, чтоб приготовились. Потом, когда отъезжать будет – тоже, чтоб поторопились.

Его прервал гудок, и дядинька хлопнул меня по спине, подталкивая к двери.

В нужнике привокзальном сидел мало – всё боялся, что поезд без меня уедет. Ан нет, успел загодя, и сильно загодя.

– Держи вот, – Фрол Кузмич, пересевший к нам и успевший разговориться с Михал Андреичем, слезшим с верхних полок, сунул мне в руки большой медный чайник, – Воон… вишь? Кубовая[24]. Там кипятком разжиться можно, как раз чайку и попьём!

Накинув сызнова зипун, бегу стремглав по утоптанному снегу, а ну как поезд уедет!? Отстояв немного в очереди, налил кипятку и снова бегом, стараясь не расплескать на себя горячую воду из тяжёлого чайника.

– Шустрый! – Одобрительно сказал Фрол Кузмич, – Не пропадёшь!

– Сидор Поликарпыч говорил, что родные его в учение отправляют, как негодящего к крестьянскому труду, – Сказал Михал Андреевич, и мне сразу стало стыдно, аж ухи заполыхали.

– Родные? Не мать с отцом? – Поинтересовался Фрол Кузмич.

– Тётка… троюродная.

– Да, брат… и неласковая небось? То-то! У такой, хоть ты себе горб от работы наживи, а всё никчёмным и бестолковым будешь! В городе-то оно, знамо, несладко. Пока выучишься ремеслу, всю шкуру со спины снимут, да не раз! Но коль выучишься, так оно получше-то будет, чем в деревне.

Киваю истово. Уж я в люди выбьюсь! Обещался же Саньке пройтись по деревне в сапогах да с гармошкой, так и пройдусь! Что знали все, что важным человеком стал.

Спалося плохо. Много люда в вагоне-то, и все то храпят, то ветра пускают, то бродить начинают. И табачище смолят, коль проснулись. Что за радость-то? Мы с Чижом пробовали курить, как взрослые – гадость как есть. Только во рту будто нужник устроили да горло потом до самого вечору саднило.

– Ярославский, – Потягиваясь спросонья, сказал дядинька Фрол Кузмич, – подъезжаем. Запоминай, малец! Чай, не кажный день по железке катаешься-то!

Агакнув, прильнул к окну, не отрываясь. Потом встали и остальные, поснедали вместе.

На душе будто кошки скребут, тошно. Ан и хочется в люди выйти-то, но спина аж загодя болит, палки да вожжи чуя. Выучусь! Вот только когда это будет? Да и Тот-кто-внутри может ворохнуться невовремя, а тады ой…

Катались по путям туды-сюды долго, я ажно устал с лавки подскакивать. Приехали наконец, и люд в вагоне стал выходить, переговариваясь громко.

Вышли, и меня ажно заколотило, так взволновался. Страшно! Но глядел вокруг, как дядинька Фрол Кузмич велел, а то ведь стыду не оберёшься! Спросят меня, где что на вокзале, а я и не знаю. Позорище! Раззяву такого уважать не будут!

Мущщины недолго прощались, потом Сидор Поликарпыч взял меня за плечо, чтоб не потерялся, и повёл в сторону извозчиков. Я ужо знаю, кто это такие – видывал ещё в Костроме, на станции.

Неужто поедем? Как господа? Хотя да… Москва, говорят, огроменный город. Не станет Сидор Поликарпыч ноги из-за меня бить. Шутка ли, цельный прикащик!

Сидор Поликарпыч долго торговался с извощиком, но у меня ажно в ушах шумело, так даже не знаю – почём. Ехали как господа, я только и пялился по сторонам. Правду говорят – здоровенный город!

«– Деревня» – С непонятной тоской сказал Тот-кто-внутри, снова посылая картинки снившихся городов, и снова замолк. Зато я оклемался немного, хучь на человека похож стал, а не на юрода глупого. Мало слюней не напустил, на город глядючи!

– Извольте, господин хороший, – Извощик остановил кобылу, – приехали. Подождать изволите?

– Жди, – Коротко сказал Сидор Поликарпыч, поглядывая вокруг брезгливо, и уже мне:

– Пошли!

Прикащик шёл уверенно, не блукая в здешних закоулках с высоченными, по два-три этажа, домищами. У низенькой дверки он остановился и постучал.

– Ктой там? – Не сразу отозвался мальчишеский голос.

– Хозяина зови!

– Сидор Поликапрыч? – Дверь отворилась и из неё выглянул прыщеватый мальчишка лет тринадцати, бледный и сутулый, – Радость-то какая! Чичас, чичас!

– Вперёд, – Чуть толкнул меня прикащик и я начал спускаться вниз.

«– Полуподвал» – Проснулся Тот-кто-внутри.

Внутри тёмно и сыро, чисто как в подполе, даже хужей. Только что света чуть побольше. Откуда-то из темноты вышел всклокоченный, воняющий водкой мущщинка. Сразу видно – пьёт горькую, и ещё как пьёт!

– Принимай в науку! – Толкнул меня к нему Сидор Поликапрпыч, – твой!

Глава 5

– Вставай, окаянный! – Пихнул меня Лёшка в бок ногой в ветхом опорке не по размеру, – Пора ужо нужное ведро выносить! Чай, теперь это твоя работа!

Зябко подтягиваю босые ноги под тряпьё, которым укрывался. Спасть хочется, страсть… Остывшая за ночь большая, но дурно сложенная печь почти остыла, и в полуподвальном помещении зябко и сыро. Щелястые окна и дверь, да вместе с сырым подгнившим полом, быстро вытягивают тепло. Сюда бы хоть печку нормальную, но и той нет.

– Вставай! А то как получишь! Сперва от меня, а потом от мастера Дмитрия Палыча!

Голос злорадный, действует лучше будильника.

"– Како-тако будильника?", – Озадачиваюсь я, и Тот-кто-внутри подсовывает картинку с дребезжащими часами, где надо нажимать на пимпочку. Эко диво!

Быстро намотав обмотки, сую ноги в ботинки, накидываю зипун и шапку, да подхватываю тяжёлое деревянное ведро с крышкой, воняющее нужником. Вчерась показали уже, куда выплёскивать говно-то, но в потёмках ничего почитай и не видно.

Агась! Вот кто-то из соседей потянулся, пристраиваюсь в кильватер!

Такие вот непонятные словечки всплывают в голове всё чаще, Тот-кто-внутри шепчет. Я поначалу думал-то, что бесами одержим, но в церкву спокойно захожу, святое причастие принимаю, от молитв и святой воды в корчи не падаю.

Правда, попов всё едино не люблю. В церкву ходить ндравится, но то другое – людёв посмотреть, да себя показать. Ну и красиво там, опять же. Иконы, украшения всякие. Поют, опять же. Ладан ещё, свечки, одёжки у попов да дьякона красивенные. Золото шиты!

Потом, когда картинок в голове стало побольше-то, понял – нет, не бес-то! Заколдованный я, вот. Тот-кто-внутри даже слово специальное знает – попаданец! Не первый я, значит, раз слово придумали, зряшно-то не станут придумывать!

Память, значит, отшибли, да наколдовали всех вокруг. А так я, может, и вовсе из господ!

Выплеснул нужное ведро в поганую яму, и назад по тёмнышку.

– Теперя за водой, – Встретил меня Лёха, сунув в руки тяжёлые вёдра, – да смотри, не расплескай на ноги-то! Тебе к реке много сегодня бегать, в мокрой-то обувке!

Сказав это, паскудно хихикает. Ишь, стервь! Радостно ему, ну что за человек, а? Понятно, что рази я теперь младший, то Лёхе по хозяйству хлопот меньше, но радоваться ить чему? Тому, что другому хужей, чем тебе? Паскуда как есть!

К речке, Неглинке, цельная очередь. Вроде и не малая речушка-то, а удобных мест, чтоб подойти, немного. Да наплёскано, воды намёрзшей вокруг много. Чай, каждый по разу плеснёт ежели, то цельный каток будет. Народу-то эвона сколько!

– До края! – Встретил меня Лёшка, пальцем тыкая на большую, почти пустую бочку в сенях.

Долго таскать пришлось-то, ажно руки чуть не оторвались, хотя и привычен работе, не бездельник. Тут бы коромысло, хоть и бабский это струмент, ан нет! Не заведено его у хозяев, значица. Ну коль не сами таскают, то и нечего обзаводится, так? Ни коромысла, ни салазок – санки поставить, ни…

– Экий бездельник! – Встретила меня в сенях Прасковья Леонидовна, уперев в обвисшие бока полные дряблые руки, – Сколько времени вожжаешься, а никак даже бочку едину наполнить не можешь!?

– Ленивый он, матушка Прасковья Леонидовна, – Мелким бесом вился вокруг неё Лёха, – и тупенький. Дурачок, значит! Салазки, значит, взять даже не догадался.

И скалится, паскуда!

Сжимаю кулаки… у, вражина! Специально ведь салазки из сеней убрал, а теперь вот поставил! Я-то откель знаю, как тут заведено? Спросил вчерась, где мне постелят, так хозяин аж вызверился, аки зверь лютый.

Хлобысть по голове, ажно звёзды из глаз! Я к печке кубарем, аж спину об угол ушиб.

– Здеся и будешь, – Сказал, да ишшо посмотрел так гневно, у самого ажно ноздри раздувалися. И чего спросил-то? Мне-то откель знать, где спать положено?

Вот так и не помалкиваю – опасаюся, значица. А с Лёшкой я ишшо поквитаюся!

– На рынок пойдём, – Недовольно сказала хозяйка, и уже мне, – собирайся!

Собрался я быстро, да встал в сенях, чтоб не запотеть. Прасковья Леонидовна собиралась долго, хотя с чего бы? Ить делов-то – собраться да подпоясаться!

– Держи-ка, раззява! – Ткнула она в меня большой корзиной, выходя, – Ишь встал, едва не спит! Работничек!

До рынка едва ли с полверсты, а шли долго. Хозяйка моя, чтоб ей было пусто, поминутно останавливалась лясы поточить с кумушками, да побрехать всласть. Вот же зверь-курица!

Рынок большущий – почитай с полтыщщи народу, ежели всех собрать. Народищу! Площадь большая, да люд толчётся всяко-разный.

А Тот-кто-внутри снова ворохнулся насмешливо.

"– Пятачок".

– Чегось? – Снова непонятно. А, место мало? Стало быть, и рынок маленький? Ничё себе, маленький! Хотя да, города какие здоровые сняться! Небось, по сто тыщ народу в таких живёт.

Съестным тоже торгуют… сглатываю слюну, ить не жрамши с утра! А тут такие лакомства!

Вон картошка тушёная, да с салом. Пусть прогорклым чутка, но то ерунда! А вон щековиной да лёгким тётка торгует. Вот ведь работа, а?! Знай себе, сиди на тёплых чугунках, то жопу иногда отрывай, чтобы кусок отрезать, да копеечку у покупателя взять.

При деньгах всегда, при еде, да и жопа в тепле! Рай! А дожжь если, так небось недолго натянуть на голову рядно, иль до домов добежать, коль совсем уж боженька землю-то залить вздумал.

А в жаровнях! Тяну носом… ну точно колбаса! Чуток подтухшая, но в масле-то! Жареная!

– Печёнка-то свежая? – Прасковья Леонидовна мало что носом в неё не уткнулась.

– Какой же ей ещё быть!? – Всплеснула немолодая торговка руками, выпростав их из-под засаленного, отродясь нестиранного фартука.

– А не ты ли мне с тухлинкой по осени продала?

– Окстись! Типун тебе на язык! – Охотно возмутилась торговка, – Бабы, ну вы слыхали? С тухлинкой!

О шума хотелось зажать уши, но пялюся по сторонам. Опасливо! Народу много, и все незнакомые, злые. Иль это они на хозяйку злы? Могёт быть и так, больно уж язык у ей поганый, стервь как есть!

Пока набрали снеди, Прасковья Леонидовна успела перебрехать мало не с половиной рынка. Назад она шла довольная и така спокойная, будто церкву посетила. Ну точно эта… вомпер, во!

Набрали вроде бы немного – знаю уже, что хозяйки в городе кажный день на рынок ходят. Своего-то хозяйства нет, куды деваться-то?

Набрали немного, а вот шли назад долгонько, ажно руки отваливаться начали. Она, хозяйка-то, сразу шипеть начинала, когда я корзину на снег ставил. Держи, и всё! А она неудобная, страсть!

Завтрака меня лишили – за леность и тупость.

– Неча! – Сказал похмельный мастер Дмитрий Павлович, наливая подонки в стаканчик и выпив, морщася, – Не заслужил! Пшёл!

– Ничо, – Бормочу негромко, – у меня снедь в узелке, недаром Ираида Акакиевна… Лёшка, стервь такой! Ну погоди у меня! Даром, что старше, а кровавой юшкой умоешься!

Меня аж затрясло – это ж надо?! По чужим вещам лазать! Ты мне кто есть? Кум-сват-брат? А коли нет, то и не замай!

Вместо завтрака пришлось колоть дрова, а опосля позвали чистить самовар да выбивать половики.

В обед покормили, и то слава богу! А то ажно руки дрожать начали, так есть хотелось! Щи с головизной, да опосля каша пшённая с маслом. Мне, вестимо, ни мяса щах, ли масла в каше не досталося, но и то! У тётки, чай, не сытнее ел. Даже когда было что.

– Мусор выкини, да полы опосля помоешь, – Сказала Прасковья Леонидовна, – и смотри! Проверю потом!

Сказала и ушла, переваливаясь как утица. Вот же… зверь-курица! Ленивая, страсть! Кака ж ты хозяйка, коли по дому и не делаешь ничего? Ну рази только готовит сама, и то – чтой-то мне подсказывает, что и буряк с морквой мне чистить придётся, да как бы и не резать, да в щи потом кидать!

А эта знай орёт на нас да с хозяином лаиться, чисто собачонка из-под забора. Тяф да тяф, и так цельный день. И не устаёт же!

Глаза бояться, а руки делают! Хучь и бабская эта работа, по дому убираться-то, ан приучен. После болести-то, по первой мало чем не занимался, и вспомнить-то стыдно. Даже крупу перебирать приходилось да исподнее стирать, ну чисто девке!

Потом, правда, бабы деревенские тётку застыдили, и я уже по мужицки работать начал.

Лёшка, стервь, по помытому так и норовил пройтись. А соплюшки две, дочки хозяйские, за ним повторяли, пока мать не окликнула. Да не меня жалеючи, а чтобы дочки в воде не возилися.

Дмитрий Палыч, выпив чутка за обедом, слегка повеселел и даже напевать начал что-то. Прости Господи, лучше бы он немым был! Голос противный, ну будто кошку душат, а он духовное петь! В грех ведь вводит!

– Иди-ка дрова наколотые в поленницу собери! – Велела мне хозяйка.

– Агась!

На улице хучь и студёно, да всё легче. А то знай-гадай, когда и от кого тебе прилетит – то ли хозяйка в сердцах запустит чем, то ли хозяин сапожной колодкой. Они такие, легко волю рукам дают! Всего ничего живу здесь, ночь только переночевал, а уже к тётке хочется! Знамо дело, не примет назад, ан всё едино.

Дверь скрипнула, и во двор вышел Лёха. Завидев меня за работой, паскудник осклабился и хотел было проглумиться, да я первым успел.

Н-на! От удара с левой ему откинуло голову, а губы окрасились кровью. Отступив шаг назад, он неверяще уставился на меня.

– Будешь знать, паскуда, как по чужым вещам лазать!

– Ах ты… – Замахнувшись широко, Лёха шагнул вперёд, но я успел первым. Джеб! Ещё! А теперь двоечка!

"– Теперь в печень", – Добавил Тот-кто-внутри, и я послушно ударил в бок вражине. И ещё раз…

Силёнок не хватило пробить тулупчик, опоясанный толстым широким ремнём, и Кабанов опомнился – даром что глист сутулый, так зато на три годка старше, да и выше почти на голову. Удары посыпались на мою голову, а уворачиваться получалось не всегда. Руки-то длинные у него, да и по снегу не больно попляшешь!

Ничё! Даром, что ли, ещё в деревне начал руками махать, как во снах снилось!? Знаю ужо, как лоб да локти под кулаки подставить, да уворачиваться. Пущай получается через раз, но у вражины ещё хуже!

– Ах ты ирод! – На меня налетела Прасковья Леонидовна, лупя поленом, – Приехал всего ничего, а уже драчку затеял?! Вот тебе, вот!

Удары сыпались градом, и я начал уворачиваться – чай, не пруток! Раз ударит покрепче, да и всё! Отпевать.

Лёшка, паскуда, и здесь себя показал. Схватил за одёжку, и держит! Крепко мне поленом пару раз прилетело.

– Значит, кулаками размахивать вздумал? – Наливался гневом хозяин, схватив меня за виски, – Не по ндраву тебе Лёшка?

Рванув за виски, он с силой впечатал меня в стол, разбивая губу и нос. Тут же подскочила хозяйка и начала возить за вихры по столу.

– Помилуй мя, боже, помилуй мя, – Зашептала она надрывно, отпустив меня, – Господи… Великомученица Варвара… сохрани нечаянные смерти…

Хозяин руки больше не распускал, только сверкал свирепо глазами от окна, устроившись с работой. А хозяйка то молилась, то принималась накидываться на меня, трепя за волосья.

Ужина меня в тот день лишили.

Глава 6

После трёпки, заданной мне хозяевами, Лёха было расправил костлявые плечи и начал вякать в мою сторону всяко-разное, но быстро стух. Я пусть и помалкиваю, но пока хозяева не видят, глазами сверкаю так, что просто ух! Показываю, значица, что не смирился и не сдался. Воюю, значица.

А он сцыкливый, это сразу видно было. Трусло! Да и как кулачник ниочёмный. Пущай я среди годков моих и первеющий боец на деревне был, но сколько таких на маленьку деревню-то? Три раза по сто человек не наберётся, так-то.

Лёха же с десятилеткой справится не смог, даром что выше ажно на голову. И дыхалка никакая, почитай сразу и хрипеть начал. Если бы не эта зверь-курица, я бы ух! Задал бы трёпку, никакой снег не помешал бы!

Что не умеет кулаками махать, так-то ладно – бывает. Некоторые и вовсе чисто мельница руками махают. Если силушка есть, да стоять готов до последнего, то оно и ничего. Бывалоча, такие и опытных кулачников бьют. Ну а даже не бьют, так лишний раз к духовитому бойцу и не сунешься-то.

А этот жмурится и бошку свою отворачивает. Боится, значица, хоть един удар пропустить. А как же драка, коль ты без единого синца остался?!

Поглядываю, значица, нехорошо. Пока не видят. Скалюся злобно.

– Дмитрий Палыч! Да что же такое-то!? – Вскочил Кабанов, отбрасывая работу, – Скалится этот мелкий, ну чисто как шкилет какой!

Взгляд мастера встречаю удивлёнными глазами, ажно тряпку роняю, коей самовар отчищаю. Тот-кто-внутри называет это «Глазки котика из Шрека». Не разумею, что это за Шрек, но суть, как говорит дядька Алехан, уловил.

Мастер фыркает и кидает в меня куском кожи, но сразу видно – для порядку!

– Не скалься, ирод!

– Да я как бы и не… – Затыкаюсь на полуслове, принося кожу обратно. Идя назад, нагло подмигиваю Лёхе, скаляся. Мастер-то не видит! Только шеей Кабанов дёргает, но смолчал. Понимает, что себя только дураком да сцыклом выставляет.

А морщится, стервь! Мне-то его колотушки по локтям да по лобешнику прилетали, больше свои кулаки и расшиб же. Да и мастер пусть влупил меня в стол мордой лица, ан только юшка и потекла, в голове не помутилося. Ништо!

Лёшке же я не раз и не два в морду-то зарядил! Морщится, сцыкло, да воду пьёт. Мутит, наверное, вот тошнотики и запивает. Ночью обосцыться небось.

«– Как в пионерлагере» – Просыпается Тот-кто-внутри, подсовывая картинку. Сцыкло и обосцыться? Здоровски!

Делов на меня навалили – не продохнуть. Хозяева с дочками уж третий сон видят, а я всё кружуся. За печкой проследи, чтоб не угореть, на завтра всяко-разное приготовь, чтоб с утра меньше колготиться.

Лёшка-стервь развалился на лавке, не спится ему, в мою сторону поглядывает. Тревожится! Я, значица, нарочито так делаю, чтоб тревожить. То поближе подходить начну, да нарочито на цыпках, то ещё какую пакость учиню. Не придраться, ан тревожно-то! А спать хотца.

Всё, заснул стервь. Несколько раз прошёл мимо, не ворохнулся даже, храпит только да слюни на губёшках пузырятся.

Доделал остатние дела и раскидал у печки тряпки, на которых и сплю, значица. И уже опосля взял две плошки – одну с водой, одну пусту. Подкрался к Лёхе… спит.

Журчит вода ручейком, переливается. Во, губами плямкает тревожно, но нет, не просыпается. Есть! Обосцался, как маленький!

Сдерживая хихиканье, иду тихонько спать. Сразу-то он не проснётся – тёплая она, сцанина-то, поначалу.

Тока-тока устроился, и вот, ворохнулся. Ногами двигат – зябко ему, значица.

– Да что ж это, – Шипит он, вставая.

– А? – Делаю вид, что тока-тока проснулся, поднимаю голову.

– Ничо! Спи давай!

Лёшка-стервь застирал штаны, да и разложил на печи. Ишь, богатый какой! Ещё одни штаны есть! Ничо…

Поутру проснулся сам – печь-то выстыла, зябко на полу, особливо когда понизу тянет. Без напоминаний вынес нужное ведро – знаю уже, куда. Обратно когда шёл, мальчишки остановили – чутка может постарше, чем я.

– Ты у Палыча новенький?

– Ну!

– Не нукай! – Передразнил второй, – Да будя, будя! Рукава-то не закатывай! Я не со зла, просто учу, как по-московски разговаривать-то. Говорят, ты вчера с Кабановым подрался?

– Подрался? Колотушками одарил, пока хозяйка не полезла. А там, знамо дело, самому и досталося.

– Поколотил, значит? А не врёшь? – Удивился второй, глядючи с прищуром.

– С чего бы? Он же полудохлый, как есть глиста ходячая. И сцыкло!

– Трусоват, это да.

– Что трусло, то разговор отдельный, – Меня аж распирает, так хотца поделиться, – Сцыкун и есть! Обосцался сегодня ночью. Я у печи сплю – глянул, а он штаны застирывает. Смех давил так, что мало сам не обосцался!

– Га-га-га!

– Мишка Пономарёнок! – Протягивает мне руку рыжеватый, – Мы портняжками будем, значит.

– Сашка Дрын, – Протягивает второй, тёмно-русый, с носом-картошкой, – тоже портняжка.

– Егор Панкратов, из Сенцова, что в Костромской губернии, значица.

Назад шёл, ажно на душе лехше стало. Не так всё и плохо-то, значица! Глядишь, и дружками обзаведусь, всё получше будет.

– Собирайся, лодырь! – Прасковья Леонидовна ткнула мне давешнюю большущую корзину в руки. Ишь, тетёха[25]! Я-то лодырь? С утра успел нужное ведро вынести, печку подтопить, да воды с Неглинки принесть, а она туда же – ругаться!

– Чтой-то это вчерась шебуршал заполночь? – Осведомилась она, поджав губы.

– Я? То Лёшке не спалося. Обосцался, да и вставал штаны застирывать.

«– Сделал гадость, сердцу радость», – Ворохнулся Тот-кто-внутри и снова утих.

– С чего бы?

Пожимаю плечами, что с бабой говорить-то? Вчерась за волосья трепала, а сегодня стелиться перед ней? Нет, так-то можно, ежели знать наперёд, что поможет лишнюю краюху хлеба получить. А зряшно-то зачем?

Не повезло мне с хозяйкой – вздорная баба, зверь-курица! Дурная да злопамятная, от такой лучше подальше держаться.

– Драться-то вчерась зачем полез?

– Так, хозяйка… мне тётушка с собой еды дала, ан сунулся вчера, и нету!

Пусть не родная, но Ираида Акакиевна тоже ведь тётушка! Чья-то. Эх, хорошо б моей была… Хорошая ведь баба – сразу видно, добрая и понимающая. И мужик ейный тоже ведь не из простых. Ишь, официянт при буфете! Всегда сыт, пьян и нос в табаке. И мне б крохи перепадали, уж всяко сыт да не бит живал бы. Худо ли?!

– Ишь какой! – Покосилась она на меня, не сбавляя шагу, – Из-за хлеба куска на человека кинулся!

– Да больше потому, что в вещи полез, – Шмыгаю носом.

– Ишь, – До рынка идём молча и внутри поднимается тёплая волна радости – неужто смог хоть чутка эту зверь-курицу на свою сторону подтянуть?!

Тот-кто-внутри ворохнулся и охолонул меня. Это, дескать, ерунда – удачный ход в большой шахматной партии.

Лёшка теперь под сомнением – как человек, способный в чужих вещах рыться. Нет-нет, а будет поглядывать, когда что затеряется в доме. Да и так, без дела. А ну как полезет?!

Ну и я, стал быть, не совсем пропащий. Не ангел Господень, но ясно теперь хоть, из-за чего в драчку кинулся. Любить меня не станут, но и зверёнышем диким считать перестанут. Драчлив и дерзок, но хоть понятен.

А самое здоровское – шахматы! Я теперь не токмо само слово понимаю, но и как играть в них, значица! Шах, мат, эндшпиль, сицилианская защита – всё ясно, вот как божий день! Не… я точно из господ был, пока попаданцем не стал. Откуда крестьянину-то такие слова мудрёные знать-то? Умственная игра, господская!

Завтракали сытно и вкусно, да и мне каши дали не жалеючи. Скусная, гороховая! Не сказать, чтоб совсем от пуза, но отяжелел приятственно. А потом ещё и киселю налили в большущую кружку.

– Спаси тя Христос, хозяюшка, – Вежественно благодарю после трапезы, – Вкусно[26] и сытно.

Кивнула! Поджав губы, но всё ж.

– Сарайчик дровяной разбери, – Наказала Прасковья Леонидовна после завтрака, – Какие трухлявые есть, вытащи поближе, чтоб пожечь, пока совсем в труху не превратились.

Одевшись, выскочил на улицу, пока чего ещё не напридумывала. Знакомцы утрешние уже здеся, двор-то общий. Сараюшки во дворе у кажного свои – для дров, капусту на зиму держать, а кто и козу.

– Помочь-то? – Подошёл Пономарёнок с Дрыном.

– Да ну… выйдет сейчас небось хозяйка, а не сама, так Лёшка выглянет. Потом придумывать почнёт такие задачки, чтоб на всех троих хватило.

– Это да, – Засмеялся негромко Дрын, – дурная баба! Бабы, оно почитай все дурные, даже если и справные. Складственность умственная у них такая, во! Но эта Леонидовна почитай по всем улочкам и переулочкам окрестным дурным ндравом славится. Склочница первеющая, даром что болезная вся, мало что не гнилая внутрях.

– Да уж, – Вздыхаю, не переставая разбирать поленницу. С ленцой, токмо чтобы не зазябнуть, – повезло! А вы сами-то что?

– Да у нас хорошо, – Расправил Пономарёнок плечи, – Мастер если и дерётся, то по делу токмо. Не кажный день даже по заднице и прилетает! А ухи или там подзатыльник, это ж понятно, куда ж без них.

– Эко!

– Да, брат, – Важничая, кивнул Дрын, снимая шапку и приглаживая волосы, – Гулять даже отпускает, так-то! Ежели ни по работе, ни по хозяйству нет ничего, так дурных дел и не выдумывает. Ступайте себе, говорит, на улице головенки свои проветрите.

– Учит хоть?

– Шалишь! Мы плачёные, – Задрал нос Пономарёнок, – Родня платит мастеру, чтоб учил, да не лупил почём зря. А ты, стал быть, запроданный, за тебя денюжку платили. Не повезло.

– Не повезло, – Эхом повторяю я.

– Агась, – Вздыхает Дрын, присаживаясь на поленья, – Что ты, что мы – все учениками записаны. Ан нас учить будут, а тебя только по хозяйству гонять. Леонидовна, стал быть, мастеру всю плешь проела, так ей хотелось прислужкой обзавестись. Она же не только склочная и больная, но ишшо и ленивая.

– Работы у сапожников помене стало, – Подсаживается Мишка, – Дмитрий Палыч и без Лёхи свинёнка справлятся.

– Как? Свинёнок? – Смеюсь я.

– Агась! – Скалит зубы Мишка, – Он же Кабанов, а на него как глянешь – на подсвинка даже не тянет!

– Не-не-не! – Зачастил Сашка, восторженно округляя глаза, – Он теперича Сцаный Свинёнок будет! А как вырастет, так Сцаный Свин!

Разговоры с дружками моими новыми говорили недолго. Выглянула баба кака-то из оконца на втором етаже, да и зазвала их в дом. Работа, стал быть, нашлась.

Повезло ребятам-то. Шутка ли, учат и почти даже не лупят! Ну, зазря. Так-то куда без розог и вожжей, ну и подзатыльников, знамо дело. Но учат!

И живут на втором етаже, а не мало что в погребе. Хороший мастер, стал быть. И комнаты посуше, потеплей. Не то что в энтом… полуподвале! Чахоточное место, как есть.

– Запроданный я, стал быть, – Бормочу негромко, присев на почти разобранную поленницу, – антиресно бы ещё узнать – почём меня запродали.

«– И насколько это законно», – Просыпается Тот-кто-внутри, – «-документы надо смотреть, да законы выяснять».

– Закончил?! – Высунулся из дверей Сцаный Свинёнок, – Прасковья Леонидовна зовёт!

– Сейчас!

Наябедничает, что я сидел? А непременно! Натуру у него такая паскудская. Зато эвона как завернул – Прасковья Леонидовна зовёт! Не «подь сюды», а хозяйка. Он вроде как и не при чём. Сцыт. Как есть сцыт!

«– Это ещё не победа», – Ворохнулся Тот-кто-внутри, – «а начало долгой позиционной войны».

Глава 7

Столик мастера под самым оконцем, чтобы керосинку зазря не жечь, ить дорогой он, керосин-то. Сидит Дмитрий Палыч на свету, да башмак ладит. А ловко-то как! Хороший-то ён мастер, ничего не скажешь противу.

Ладит куски кожи, тыкает иглой с дратвой, да мурлычет под нос песенку. Спасибо Боженьке, что не в голос! Пущай вот так и будет, тихохонько, а то ажно ухи вянут от его песнопений.

Я тоже хлопочу – по хозяйству, значица. Прасковья Леонидовна дала с утра саморанешнего медяшки всяки-разны, что в хозяйстве есть – оттирать да полировать, значица. Накопилося.

Лёшка-то Свинёнок, он плачёный. Где сядешь на него, там и слезешь. По ряду нельзя хозяйство на него сваливать, так-то! Ведро нужное вынесть, воды натаскать иль самовар начистить, и всё, ряд! И дедушка у него, значица, есть. Проверяет.

А хозяйка сама ленива – страсть! Одно слово-то, что хозяйка. Где ж это видано, что медяшки блестючие в доме имелися, да не начищенные? Ну, окромя самовара. Их же, богачество такое, на видное место люди выставляют, чуть не в красном углу. А у хозяев медяшки аж патиной покрылись. Вот, полирую.

Хлоп! Низенькая дверца влепилась в косяк, с потолка на голову просыпался мелкий сор, и Прасковья Леонидовна тяжело ввалилась в комнату, разматывая платок. Полное, болезненно отекшее лицо её мрачнее тучи.

Вздохнув напоказ несколько раз, чисто корова рожающая, уселася на лавку. Сейчас! Учён уже – знаю, что делать надо-то! Месяц почитай в их доме проживаю, ужо не деревенщина лапотная. Москвич!

Тряпицу войлочную отложить и бегом в сени с корцом[27], да зачерпнуть ледяной водицы, разбивая ледок поверху, – Испейте с устатку, Прасковья Леонидовна! – С поклоном, как положено.

Тяжёлая оплеуха едва не сбивает с ног, а корец летит в угол, разбрызгивая воду.

– Пащенок! Застудить меня вздумал! – Хозяйка визжит, ну чисто свинья под ножом неумехи-забойщика, – С холоду зашла, а меня водой ледяной студить!? Изжить со свету хотишь!?

С неожиданным проворством она вскочила с лавки, подхватывая корец и принявшись охаживать им меня, норовя попасть по голове да по хребту.

– Тварёныш, байстрючёнок! Руками закрываться вздумал?! Смирно стой, кому сказала!

– Не ори ты, мать! – Хозяин аж привстал, стукнув кулаком.

– А, зараза! – Дмитрий Палыч затряс рукой, порезанной невзначай о сапожный нож, – Да чтоб тебя подняло и прихлопнуло! День так хорошо зачинался, и на тебе! Пришла! Варежку раззявило-то и завопила вороной простуженной!

– Я? Зараза!? Прасковья Леонидовна бросила корец и упёрла руки рыхлые бока, настраиваясь на долгий скандал, – Это я-то виновата, что мальчишку негодящего купил? Дёшево, дёшево… Десять рублёв заплатили, а ён вот дерзит!

– Ить сама прислужника захотела! – Мастер ажно задохнулся он гнева. Свалявшаяся его бородёнка распушилась, – А я те деньги не печатаю, а зарабатываю! Вот этими вот руками!

Для пущей наглядности он выставил вперёд руки, тёмные от постоянной возни с пропитанной дёгтем дратвой и в мелких белесых шрамиках от постоянных порезов.

– Овца ленивая, ни к чему не пригодная! – Начал яриться он, – Купи, купи! А пошто он нам? Мне? Так как фабрики эти сатанинские понаставили, так нормальному человеку и не прожить, как раньше-то! Я б и Алексея в ученики брать не стал, коли не платили за него! А этот вообще… ненужный! Из-за тебя брал, ты всё жалилась на здоровьице, да болести свои выставляла, яко щит! И корцом пошто лупишь? Сама приучила воду подносить! Сама, дура, оплошала, а на мальце отыграться хотишь!

– Да рази можно так при ём говорить, дурак бородатый! – Затопала хозяйка ногами, задыхаясь пуще прежнего и покрываясь красными некрасивыми пятнами, – После твоих-то слов что я для него?!

– Маменька, тятенька! – Из спальни выметнулась старшая Евлалия, – Не ругайтеся!

Переглядываемся со Свином и сбегаем на улицу, я даже в опорках одних выскочил, уже там обмотки крутил, да ботинки натягивал. Переглянувшись ещё раз, расходимся.

Дружками мы с им, значица, не стали. Но заключили это… как его?

«– Вооружённый нейтралитет. Перемирие», – Ворохнулся Тот-кто-внутри.

Точно! Нитралитет и перемирие! Свинёнок, значица, мне сильно здорово могёт в доме подгадить, но понял уже, что и я не прост. Я ого-го! После сцанки ещё сюпризы были, да много! Тот-кто-внутри много всяко-разных пакостей знает. Да и поколотить могу, коль с первого раза не понял.

Так и воевали, значица. Он мне нагадит перед хозяевами, я колотушек получу. Опосля он колотушек получает уже от меня, на улице. Да пакость какую в ночь почитай завсегда. А коли не получалась пакость-то, то всё едино Свинёнок ночку не спал, пакости ожидаючи. Всё едино пакость и выходила!

А спать хочется спокойно, значица, без опаски. Да и на улицу выйти хотца, да чтоб в любое время, а не только когда я в дому.

Ну вот и прижух Свинёнок, перестал гадить. А я, значица, в ответ. Бумаги не подписывали и на ладони не плювали, соединяючи их, а просто вот. Умишко-то есть.

Свинёнок, он конечно тот ещё стервь, но не дурак. Соображалка есть. Пакостная кака-то, но есть. Тот-кто-внутри говорит, что такому в чиновники идти надоть. Самое место, мол.

Но я о том молчу, а то вдруг? Возьмёт, да и устроиться куда-нито в полицейскую управу писарем, а тама и развернётся!

– Мишка! Пономарёнок! – Ору под окнами портняжной мастерской. Долго ору, ажно горло надсадил. Он ить другие дети во дворе есть, но иль делами своими заняты, иль по возрасту не сходимся.

Ну или девки. О чём с ними говорить-то? Когда малые совсем были, ладно ишшо. Когда подрасту, тоже наверно интерес свой найду в ентом. Ну, если на старших глядючи, подумать.

Интересно же им зажимать девок у сараюшек, да титьки с жопами мять? Ндравится тебе жопы мять, так свою и наминай. Всегда под рукой-то! Кака разница-то? Не, не понимаю…

Девкам, похоже, тоже ндравится. Ить визжат, но не шибко-то вырываются! Хотя енто смотря кто зажмёт! Симпатии, значица.

– Мииишкаа!

– Чегой тебе! – Высунулась из окна недовольная усатая рожа подмастерья, – Зайди по-человечески, да и спроси, хватеру из-за тебя студим!

– Ага, зайди! Зашёл намедни, а хозяйка пелёнками погнала!

– И в другой раз погонит дурня! – Рявкнул подмастерье, сдерживая улыбку, – А то ишь! Глотку с порога драть почал! Умишка не хватает, что малой в доме?

– А? – Он повернулся к кому-то в комнате, – Заходь давай, только тиха! И расскажешь заодно, что там у мастера твово случилося, что у нас аж стёкла от ора бабы евойной дрожали.

– Агась!

Шмыгнув в дом, взбегаю по скрипучей деревянной лестнице да жду, пока отворят. Пригласили сами, да рассказать коль просят – так стало быть, чаем угощать будут. Самонастоящим, а не просто кипятком, как мастериха жмотится. Сами-то пьют, да иногда и сахаром даже, а мне хренушки – кипяток! Говорят, чтоб не разбаловался. Ну да не нами такое заведено, не нам и кончится.

Кланяюсь на входе, крещусь привычно на иконы. Хватера у портняжек богатая, большая! Четыре комнаты, шутка ли!? Больше даже пятистенка, что у старосты нашего и богатея первеющего, поставлен.

Живёт здесь сам мастер Фёдул Иваныч, Жжёный по прозвищу. Горел по малолетству, значица, ожоги на морде лица. Оно и неприметные, если не присматриваться, бородой скрыты.

Марья ишшо. Жжёнова супружница значит. Баба не вредная, но как и все бабы – неразумная. Ишь, пелёнками засратыми мужика гонять вздумала! Но баба, она и есть баба.

Подмастерье Антип. Он по возрасту дядинька почти, усы уж под носом расти начали. Пора уж по имени-отчеству называть, ан мастер ругается: говорит, пока экзамен на мастера не сдаст, быть ему Антипом, а не Антипом Меркурьевичем! А до того и вовсе Антипкой был, покуда в учениках ходил.

В первой комнате, значица, людёв принимают. Этих… клиентов! Стол ещё стоит большой, и на ём вечно размалёванная мелом ткань. Болванов несколько деревянных, на их одёжку вешают, примеряючи. Сейчас никого, потому-то и запустили. А то шалишь!

В другой комнате шьют, значит. Две швейные машинки стоят, богачество! Я когда впервые их увидал, ажно залип. Мастер потом смеялси, что слюни капали, но то ён смеётся просто! А я просто механизмы люблю и интересуюся. Ндравится!

А, спальня ещё хозяйская и кухня. Жить можно! Да и Марья хучь и дура-баба, а хозяйка справная. Мишка с Сашкой по хозяйству ей помогают, значица, но токмо помогают, а не тянут на своём хребту!

– Мундир шьём, – Гордо сообщил Сашка, стоящий у стола с мелом в руках, – я вот помогаю. Поручицкий!

– Здоровски! – Зависть, оно конечно грех, но вот ей-ей, я повыше вскарабкаюся! Пусть я и прислужник всего-то, хоть в учениках и числюся, но Тот-который-внутри ажно девять классов оканчивал! В гимназии восемь лет учатся всего, и это ещё не все, многие и раньше учиться перестают.

А тут девять! Потом ишшо училище, профессионально-техническое. Шутка ли! Анжинером наверное был, покудова попаданцем не стал и память не повредили супостаты. То-то меня к машинерии всякой тянет!

– Ставь чайник, – Приказал мастер Сашке, глянув на висящие над печкой ходики, – да баранки доставай!

Рассказываю, значица, да чаёк из блюдца попиваю. С сахаром, по-господски! Ну и вежество соблюдая, конечно. Не хрущу сахарок-то, как белка орехи, а скромно. А то ить в другой раз и не пришласят!

– Сходу? – Переспросила Марья, призадумавшись, – С порога орать почала?

– Агась!

– А я те говорила! – Оживилась Жжёнова, обращаясь супругу, – что на рынке ея облаяли! Хучь у неё и хайло здоровое да вонючее, ан нашлась и на неё управа.

Как и все бабы, Марья любила почесать языком, но муж ейные опытный, даром что старше почитай на десять годков! Знай, кивает себе да помалкивает. Но от дружков знаю уже, что и по столу кулаком стукнуть могёт, а то и вожжами приложиться. Момент понимает.

– Убили! Как есть убили! – Раздалось со двора и мы прильнули к окнам. Прасковья Леонидовна, простоволосая, визжала во дворе.

– Тиатра! – Восторженно сказал Мишка, – А это что у ей под глазом? Никак ссадина?

– Да ну, – Возразил Пашка, – с такого-то расстояния рази увидишь?

Дмитрий Палыч за супружницей не выскочил, и визг её скоро стал таким… победительным.

– А чтоб тебя, ирода, разорвало!

Она крестится с силой, вбивая пальцы в плоть до синцов.

– Господи! Накажи его! Все обиды мои зачти ему! И глаза открой…

– Тьфу ты, Господи, – Сплюнул Федул Иванович, – никак она верх берёт!

Глянув на меня, пробормотал что-то, переглянулся с супружницей и сказал:

– У нас сегодня переночуешь, на кухне. А то она ить в таком состоянии забьёт тебя до полусмерти, прости Господи! Завтра с утра явишься как ни в чём ни бывало, ясно?

– Ясно, дядинька Федул Иваныч!

– А сейчас с глаз моих, все трое! И чтоб до самого вечору не появлялись! Всё едино работа у вас не пойдёт. Моя-то дурища уж побежала любопытствовать, и почнёт сейчас носиться туды-сюды безголовой курицей. Нам-то с Антипом и то нервенно будет, а вас и вовсе издёргает. Ишшо напортачите чего. Ступайте!

– Хороший у вас мастер! – Хвалю его, ссыпаясь по лестнице, пока Прасковья Леонидовна окружена любопытствующими бабами.

– А как же! – Дрын надувает грудь колесом и выглядывает из дверей, – Побежали!

– Он умный, страсть! – Чуть погодя говорит Мишка, когда перестали бежать, – Ну, чем займёмся?

– Айдайте с Авдеевскими подерёмся! – Предлагаю я.

– Мы ж с ними не враждуем, – Хмурит лоб Сашка Дрын.

– А мы и без вражды! – Мне на днях снилося новая ухватка, и аж распирает, как опробовать хочу, – Чисто из антиресу!

– А и пошли!

Ничо! Хозяйка за севодня и за ночь подостынет малость, с утра и бить почти не станет! Так, за волосья рази только потаскает. Хуже токмо, что завтрева без еды сидеть. Вот это да, тяжко.

А хозяин, ён не злой! Сгоряча рази только колодкой кинет, иль за волосья, да об стол. А так чтобы бить, нет такого!

Но то завтра!

Глава 8

– Такой сладкоголосый-то, – Упоённо рассказывала взопревшая от долгой ходьбы Прасковья Леонидовна, поминутно утирая красное потное лицо концом цветастого плата, – ну чисто соловей! Молоденький совсем батюшка, а глаза такие умственные – сразу видно, святой жизни человек и мудёр! Я опосля службы подошла на исповедь, так веришь ли, такая чистая-чистая таперича, будто душенька в бане побывала!

– Где, говоришь? – Полюбопытствовала жадно соседка, супружница жестянщика Анкудина Лукича. Справная баба, всё при ей, и хозяйка справная. Один только грех – любопытна, страсть!

– На Варварках! – Охотно откликнулась хозяйка, отдуваясь, – Не ближний свет, вестимо, аж все ноженьки стёрла, пока дошла.

– Ишь ты! – Качнула головой тётка Дормидонтиха, – И не лень тебе?

– Душенька дороже! Я как исповедалась батюшке, что в гневе срываюсь, бываючи, на ангелочков своих, кровиночек, так и полегшало!

«Чёртова ханжа!» – Пробурчал Тот-кто-внутри, пока вожуся во дворе, отчищая снег и посыпая дорожки золой.

Хмыкаю, соглашаяся, да видно – вслух, так что бабы повернулися. Побуровив меня взглядом недолго, Леонидовна вспомнила, что она из церквы и пока ещё така, просветлённая.

– Святой человек!

Меня попервой такие вот словеса тиатрой казалися, представлением ярмарочным. Ну стервь как есть, чистой воды, без омману! Как брульянт, только наоборот. Сварливая, злобная, ленивая!

Тот-кто-внутри ишшо много епитетов подбрасыват, но совсем уж гадские, даже в мыслях слова такие произносить не хочется. Кажется, будто опосля таких словес изнутри со щёлоком вымыться надобно.

Ён, Кто-внутри, тот ишшо затейник! Как начнёт мысленно ругаться, так ажно ухи в трубочки сворачиваются. Стыдно, страсть! А картинки препохабные показыват, чтобы это… люстрировать словеса свои непотребные. В ином разе такое покажет, что кажется, будто мозги вот-вот закипят, ну рази может такое быть? Ан может, оказывается!

Я вот думаю, что разным богам мы молимся-то. Мой Боженька добрый и понимающий, ну чисто дедушка, которово у меня нет. Только что живёт далеко – так, что и не дозовёшься и не допишешься. Но любит! Издали, но любит. Отдал, значица, внуков своих на землю учиться всякому жизненному, и вздыхает только. По всякому ж мы жизню проживаем, иные и глупо совсем.

Ан всё равно учёба, пущай и мастер неласковый, да и ученик бестолковый. Не век же при себе держать, в вату завёрнутым?

Прасковья же Леонидовна и тётка моя, они другому Богу молятся, так вот. Злому какому-то. Тому, который за дразнилки обидные медведей на детей напустил[28].

Может, оттого они неласковые, что и сами злому Богу молятся, а не доброму Боженьке? Я хотел к попу с энтим вопросом подойти, ан передумал. В деревне-то, когда от болести очнулся и беспамятный совсем был, мне за вопросы-то прилетало, и не раз!

В село когда ездили, где церква есть, я тоже ведь батюшке Никодиму вопросы задавал. Когда простые, то оно и ничего, отвечал. А потом Тот-кто-внутри через меня свои вопросы уже задавать решил. Сложные, господские. Я ишшо не знал про него – так, мысли всяки-разные в голове всплывали, а где чьи, не разбирал.

Так-то вроде простые, но с подковырками, вот батюшка и осерчал. Мне попервой выговорил, а потом тётке. Воспитывает, дескать, не так. Ну и влетело. Вожжами-то иль ухи крутить она поостереглась по болести моей, но придумала всяко-разное. В наказание, знацича.

Так и здеся. Если хозяйка батюшку хвалит, то это какой-то не такой батюшка. Неправильный. Вся округа знает, кака-така есть Прасковья Леонидовна. Ея душеньку не баньке парить нужно, а как самовар от золы отчищать! Скребсти!

Словеса ласковые, оно конечно да, но толку-то? Приходит когда вот така обласканная с церквы, да и за старое. Только теперича вроде как от грехов отчистилась. Слабенький батюшка-то – даром что соловей, ан и дух у не соловьиный-то. Окромя как петь и не умеет ничегошеньки.

Я вот думаю, что не простит её Бог, за мои волосья-то выдранные. Ить виноватой себя не чует, хотя вчера вот совсем впусте на меня-то накинулась! Грех ея передо мной, а не перед Богом. Ан не повинилася передо мной – значица, и не простил я грех тот. Остался на душеньке висеть, так-то!

С привычками ея такими я и вовсе плешивым стать могу, ишшо до того, как усы под носом расти почнут. Мало что не клоками выдирает, а иногда и с кровью, волосья-то. И норовит, сволота такая, с висков, где вовсе уж болюче.

Поговорили бабы, и разошлись, значица. Теперя и мне надоть, пока…

– Хозяйка зовёт! – Высунулся из дверей Лёшка, тут же прячась обратно от стылого с сыростью ветра. Ну и вообче. Чтоб я, стал быть, на него не взъелся. Знает ужо, что не по сердцу мне работа така поганая.

– Вот же же! – Чуть в сердцах ногой сито с золой не опрокинул. Не успел!

Прасковья Леонидовна обленилася до крайности, и манеру завела ну таку противну! Придёт когда с церквы иль ещё откуда, где долго на ногах стояла, и зовёт меня – чтоб я ноги ей мыл, значица. Не мущщинское дело, совсем не мущщинское!

Не матушка она мне, не сродственница кака и не болящая. Так бы оно и понятно. Неприятственно, но понятно. Чтой-то за родной кровью не походить, значица? А тут… тьфу!

– Пошевеливайся! – Подстегнула она меня словесами, рассевшись тяжко на лавке. Хорошо хоть, рассупонилось, скинула одёжку верхнюю.

– Сейчас, Прасковья Леонидовна, – Спешу уже к печке, на ей чугунки с водой завсегда стоят на всяко-разные нужды хозяйственные. Знаю уж, что делать надо!

Шайку липовую ей под ноги, да воды налить тёплой. Потом валенки с ног и дальше, значица.

Хозяйка, пошевелив отёкшими белыми ногами с шишковатыми пальцами, сунула их в воду. Теперя мыть…

Что делать не надобно, я тоже знаю. Не морщиться, хучь ноги у ей и вонючие, как не у всякого мужика. Дмитрий Палыч, когда печку под вечер протапливаем, опорки иной раз и скидывает, босиком ходит-то. Ничего, в омморок от смрада упасть не хоцца. Не цветочками пахнет, вестимо, но и ничего так. Обычный мужицкий запах.

– Разминай, разминай как следует! – Мну толстые шишковатые ступни, не поднимая головы, учён уже. Взгляд у меня дерзкий, а хозяйка того не любит. И эта… мимика! Что мне не по ндраву, всё на лице, будто буковками писано. Крупными, как на вывесках. Потому старики и не любили-то.

Глаза-то я прикрыть могу, да и вообще не пялиться. А морду как отвернёшь-то? Поставят, бывалоча, перед собой, да наругивают за что-то, что я по беспамятству и не понимал-то. Глаза если и опущу, то мимика эта треклятая всё одно выдавала, что я о том говорильщике думаю.

А что хорошего думать-то можно, коли тебя ругают, а ты и не понимаш, за что? То-то! Чисто заноза в глазу такой малец у любого годящего мужика.

Постарше был бы, так в солдаты сдали б, чтоб избавиться. А меня вот в ученье, чтоб только не видеть, значица.

– Хватит! – Быстро хватаю чистую холстину и вытираю, – Посильней, посильней три, пущай кровушка по жилкам пробежится… ай! Ирод окаянный, что ж ты жмакаешь до синцов?!

Оплеуха «для порядку», и хозяйка, обув опорки с моей помощью, уходит к себе, переваливаясь уткой. За зиму она ишшо больше раздобрела да отяжелела, хотя и без того чисто квашня рыхлая. А чего ж не раздобреть-то, коль почти всю работу по дому на меня свалила-то?

Подхватив лохань, вынес во двор, да и выплеснул в сторонку. Вернулся, глянул на мастера, а ён сквозь меня глядит. Ну значица, не нужон! Значица, подале сбежать надоть, пока супружница его что-нито не придумала.

Наскоро вытер разбрызганное, пока девчонки хозяйские в лужу-то не влезли и развозюкали, и бегом! Зипун на ходу подпоясываю, шапку на затылок, и вперёд!

Работу-то она, значица, на меня переложила, и от безделья теперь куражится. Сбёг я от работы иль остался, всё едино – колотушки достаются.

Коль не сбёг, а по дому работу делаю – не так делаю, значица. Тот-кто-внутри добавляет иногда «– Не так встал, не так дышишь», ан так и есть!

Сбёг коли, так почему сбёг, лентяй? Из-за тебя ей, барыне, ручки пришлось трудить!

Так я лучше колотушки за безделье получу! На улице-то оно веселей, да и сытней, ей-ей! Я шустёр, и пусть дерзок хучь сто раз, но на улице то не в укор. Там бойким надо быть!

Где по поручению сбегаю, если недалёко, где станцую перед ахвицером, если он с барышней идёт. Повеселю, значица. Давеча вон барышня расспрашивала о всяких глупостях, а потом алтын[29] дала.

Но такое везенье-то нечасто выходит. Охвицеров с барышнями, да чтоб не на извощике мимо проехали, немного. Чаще до извощика бегаю, чтоб всякие мелкие господа лишний раз ноги не били. За такое редко больше дают, чем полкопейки.

С торговками тоже хорошо – сбегаешь по поручению, значица, а тебе стюдню дадут. Худо ли, а?! Иль извощик какой вытянет из-под сидушки яблоко, да и даст. И на том спасибочки. А то, бывалоча, пирога кус иль однажды – рыбицу копчёную – на! С Пономарёноком и Дрыном ажно объелись тогда рыбой-то, в вечор хлёбово хозяйское, не сытное ни разочечка, с трудом влезло. Так-то!

Я чем дальше, тем больше на улицу поглядываю. Сытней там, ей богу! Хозяйка через раз кормит – ей-ей, немногим лучше, чем в деревне зимой. Поначалу-то она и ничего, а потом в раж вошла, барыня чисто. Тот-кто-внутри садисткой её называт, бытовой. Слово-то како хорошее к гадким людям прицепили-то зачем? Садист! Скажешь, и будто сад перед глазами встаёт. Сад, садовник, садист… Тьфу ты!

Ладно бы колотушек баба вредная выдавала, но хучь кормили бы нормально, иль мастер учил чему полезному. Ясно-понятно тогда было б, почто страдаю. Перетерпеть годочков несколько, да и в люди выйти. Ан хренушки! И зачем тогда терпеть?

Дмитрий Палыч хучь поначалу-то заступался за меня, а сейчас я и думаю – зряшно! Супружницу егойную то ишшо больше распалило, ну и пересилила зверь-курица.

Слаб он, мастер-то. Кулаком стукнуть может, и не трусло, а зудёж комарихи своей каждодневный терпеть невмочно. Да и кто я ему? Так, прислужник, за десять рублёв купленный. Для супружницы притом купленный, по ея хотению. Ну и всё, смотрит теперь сквозь меня.

Покуда думки думал, ноги сами принесли к площади. Трубной, значица. Здеся не только и даже не только еду продают, как думал поначалу-то. Эти с краешку-то сидят, но я первые дни как пришибленный был, в городе-то, дальше и не видел да не ходил. Страшно! Народищу-то сколько!

Зверями всякими торгуют. Птицой всякой, даже и бесполезной, собаками, кошками. Весело!

Конка ишшо есть. Вот, подъехала!

– Впрягають!

И то правда – конка, похожая на дырявый, но красивенный сарай, влекомый двумя лошадёнками, подъехала к Рождественской горке. Мальчишки-форейторы[30], важнющие такие, прицепили к конке свою четвёрку и с гиканьем втащили вагончик-сарайчик в гору и там снова распрягли.

Поглазев немного, потолкался меж людёв. Меня уж многие знают, без опаски относятся. Бывалоча, что и копеечку заработать дадут. Жить можно! Только вот ночевать негде по зиме-то.

Тёплышко придёт, ей-ей сбегу! Хучь в разбойники! Всё лучше, чем ноги хозяйке мыть.

Глава 9

Толкаемся в толпе, не отрываясь покудова друг от дружки, да на людёв смотрим и себя показываем. По малолетству и безденежью больше-то мы здеся и не можем ничего, только что поглазеть.

– Гля! – Заорал под ухом Дрын восторженно, – Солдатенков на санях сидит! Ей-ей он, чтоб мне провалиться! Да никак с Иркой Соболевой?! Она ж ево отшивала, а тут гля, в санях!

– Однова живём! – Заорал Солдатенков с лепо украшенных саней, надсаживая глотку. Морда краснющая от мороза и вина, сам доволён и щаслив. Как же, перед обчеством показался, да с такой девахою! Не нищий, стал быть, мущщина, да и намеренья самые сурьёзные. В сани коль девка села, то всё – сватов ждать. Ну а как иначе-то? Не гулящая ж она!

– Эхма! – Выдохнул жарко Пономарёнок, – Нам бы хоть в складчину разок прокатиться-то!

Завздыхали… В складчину даже, то рази что у всей нашей кумпании столько денег-то найдётся, так все и не поместимся-то! Почти полторы дюжины нас в кумпании, ни одни сани таку толпу не вместят, конку рази что нанимать!

Сани нанять на масленицу никак не меньше, чем рупь с полтиной за час, а то и до пяти рублёв, бывает. Но это ого! Всем саням сани должны быть, и лошади чуть не по сто рублёв в цену!

– Дуги золочёные, да в цветах, – Цокает языком Пономарёнок, провожая жадным взглядом проехавшую тройку, – А лошади какие? Никак не меньше двух рублёв Солдатёнок заплатил!

– Во коломенские зарабатывают-то! – Восхитился Ванька Лешаков, морща лоб и складывая пальцы, – это за день-то никак не меньше… шешнадцати рублёв! Живут же!

– Живут, – Соглашаюся с ним, – Глянь-ко! На волосок же разъехались, а!? Вот кучера-то какие? Мастера!

Вздымая копытами снежную пыль, мчатся мимо гуляющей публики тройки лошадей, проезжая иногда на волосок не только друг от дружки, но и от людёв. Жутко! И весело. Снег на лицах и одёжке, а визгу-то! Девки с бабами визжат, ну да известно – ндравится им это! В охотку-то, оно чего и не поголосить-то?!

А бывает, что и мужики от неожиданности – вильнёт кто из кучеров санями нарочито, и ух! Прыгает в сторону человек, ругается. Весело!

Ну и задевает когда, так на то и масленица. Что за праздник такой, когда покалеченных нет? То-то!

– Айда на горы! – Говорю дружкам, – Здеся мы только смотреть могём, слюни пускаючи, а там и сами повеселимся.

– А и айда! – Соглашается Понамарёнок за всю честную компанию.

– Ничё себе! – Задираю голову так, что мало шапка с головы не сваливается. – Экая громадина!

– Балаганщики[31] в этом году поленилися, – Ванька нарочито хмурит брови, но вижу – врёт! Москвичи, они такие, любят прихвастнуть. Всё-то у них самое-самое!

– Ты сам меньше был в те года, а не балаганы больше!

– И то! – Смеётся Ванька беззлобно.

– Погуляем сперва, – Спрашивает Дрын, – или сразу полезем?

– Сразу!

У меня ажно зудит, так с горки скатнуться хочется. Высоченная! У нас в деревне, чтобы построить таку, всему люду работать надо неделю без продыха. Больше пяти сажен[32] высотой да где-то на полста в длину вытянулася. Ух и разогнаться-то можно!

И вторая напротив. Чтобы когда съехал, так сразу ко второй сзаду подъехал, и кругаля давать не нужно, значица. Сразу наверх заходить можно!

Постояли в очереди со всеми. Чуть не единственное время в году, когда господа не чинятся, все за ровню идут. Вона, даже гимназисты в фирменных шинелках не пытаются вперёд пройти. А уж они задаваки известные, любят носы вверх задирать!

Хотя и я б, наверное, задирал бы, если бы родители из богатых да благородных были. Сытые, одетые, выученные. Эх!

Пока думалось о всяком-разном, нам уж наверх подниматься нужно. Ступени дощатые, перильца резные по сторонам. Богато! Чисто терем ледяной, даже башенки изо льда с зубцами есть. Крепость!

Наверх когда заползли, меня ажно качнуло, в оградку вцепился. Высотища! Тот-кто-внутри проснулся прям вот кстати, а не как обычно. И опять картинка – будто откуда-то сверху на землю гляжу, и высота больше, чем с самой высоченной колокольни. А потом Тот-кто-внутри прыгает… и весело ему! Падает, а потом раз! И летит по небу как пёрышко.

Первый раз как съехали, я и не запомнил почти – Тот-кто-внутри за меня скатился. А потом и ништо, сам. Весело!

Своих-то салазок у меня нет, ну так я не один такой. Вдвоём, но ить ишшо веселей! Ух! Ажно дух захватывает, пока вниз летишь. Друг в дружку вцепляемся, и орём дурниной.

А ишшо бесплатно! Оно ить по всякому бывает – когда сами жители строят, так свои бесплатно скатываются, чужие – шалишь! Плати! У нас балаганщики расстаралися, они своё иначе отобьют.

– Идите отседова, господин хороший, – Уговаривает тоскливо пожилой городовой подвыпившего господина в богатой шубе, – законом запрещено то, выпимшим на высоту лазать. Выпил коли, так понизу ходи!

– А я желаю! – Хорохорится господин, размахивая тростью. Важнющий небось! Шуба-то бобровая, не абы что. Тысячная!

– Ён из господ, – С тоскливой неприязнью сказал Дрын, – уговаривают! Был бы из простых, так в морду только ткнул бы. Отца вот так в морду ткнули, да и затыкали опосля сапогами, а ён просто мимо шёл, пошатываясь. Домой, а не вот так вот, обчеству мешаючи.

Дёрнув плечами, ён замолк. Что праздник-то портить? Вестимо – есть господа и есть простой люд. И в законах то прописано, что по-разному всех судят и наказание разное за одно и то ж отвешивают. Так было и так завсегда будет!

«– Не так», – Ворохнулся Тот-кто-внутри, – «не так будет!»

– Идите уж, – Вмешалася тощего вида барышня – бледная така физия и противная, будто уксус заместо чая и кваса пьёт, – не стоит показывать плебсу дурной пример.

И очёчками на цепочке так зырк-зырк!

– И то правда, – Господин аж протрезвел, – прошу прощения, сударыня, – Поклонился барышне почтительно и ушёл, пошатываясь. Прям сквозь толпу. И попробуй, не расступись!

– Я тута, за углом подожду, – Останавливаюсь, не идючи во двор, – Затащите салазки-то, да и назад.

– Хозяева-то, небось не дома сидят, в масленицу-то, – Удивился Дрын.

– Да ну!

Дёргаю плечом. Не хотца пояснять, что ажно с души воротит, когда к хозяевам возвращаюсь. Баба егойная попервой измывалася надо мной, а мастер сквозь глядел, не замечаючи. А теперича и вовсе настропалила, проклевала темечко-то. Зверем теперь глядит, и всё не угодишь-то ему. Хучь и нету их сейчас дома-то, ан всё едино – тошнотики к горлу подкатывают, даже во двор заходить не хотца.

– Мы мигом, жди!

И правда, дружки мои быстро обернулися.

На реке нас уже ждали мужики.

– И где ходите-то? – Заворчали мужики, – Никак других застрельщиков искать в другом разе?

– Уже, – Отвечаю за нас с Дрыном, разминаясь.

– Не те нынче бойцы, – Слышу краем уха ворчанье одного из стариков-зрителей, – не те! Вот раньше-то, лет тридцать ишшо назад, по две тыщщи с кажной стороны собиралося здеся. А теперь что? Тьфу! Полиция им запретила, бояться они полицию-то!

– Три-четыре сотни бойцов, да рази этого много? – Вторил старику не менее древний закомец, – Да и те через час разбегаются. Мы, бывалоча, не останавливались, до самой слободы чужой.

– А то и заскакивали, – Захихикал первый, – помнишь?!

– Как не помнить-то!

Как дело начало подходить к сумеркам, так и вышли на лёд. Дразниться сперва, как и положено. Тот-кто-внутри много обидных дразнилок знает, но я лаяться попусту не люблю, помалкиваю.

Рукавицы стряхнул с ладоней, похлопал одна об одну – без свинчатки, значица. Руки показал. А было уже – подрался за ради знакомства с мальчишками соседскими, когда к хозяину попал, так они попервой обижалися. Дескать, свинчатку прячу. А то сам худой, а бью – ну чисто лошадь копытом!

Супротивники уж знают, только лаються неуверенно. Опасаются, значица. Но вот завелась гармония и заорали частушки.

Снег утоптанный, хорошо… Выставив левую руку, иду шибко навстречу противнику, а тот уже бежит на меня. Кулак правый назад заведён, рот раззвявлен… на! Только зубы клацнули, да жопу о снег охлаждать принялся.

Дрын со своим сцепился, охаживают друг дружку. Тьфу ты! Забыл ужо, чему учил я его! Как был балбес, так и остался! Горячий, чисто самовар.

Ан нельзя помогать-то, сам на сам драчки-то, как уговорено.

– Ну, кто ишшо смелый! – Подзуживаю супротивников.

– Я тя… – Начал долговязый Санька Фролов, замахиваясь из-за плеча.

А я что, жать буду! Прыгнул вперёд, да сразу вниз ушёл, уклоняяся. И кулаком в пузень, прямо в душу! Закашлялся только, руки к пузу прижал. И на ещё по чапельнику, только юшка брызнула. Сидит!

Стою, значица, скучаю. Годки мои при деле все, руками махают, а я как столб! Нельзя помогать-то, эхма… Сашка Дрын наконец со своим разобрался, ну оно и вовремя, теперича ребят постарше черёд. Я с ними просился-то, ан не пустили. Говорят, не положено!

– В другой раз и не зовите! – Говорю недовольно атаману, вернувшися назад, – Что за драка такая? Сунешь раз в морду, и закончился!

– Га-га-га! – Пролетело над толпой. Насмешил мужиков, значица.

– Закончились! – Икал со смеху пожилой лавочник, утирая слёзы, – Ишь какой!

– Ну так я только раззадорился, дяденька, а они всё – жопкой снег топить! А мне што теперя? Только завёлося, кулаки-то чешутся!

– Га-га-га!

Хлопая по плечам, нас отвели на самолучшие места. Хорошо драчку-то начали, значица. А потом ишшо и народ взвеселили. Ух, какие они задорные-то на лёд выскакивали.

– Посадим бурсаков снег жопами топить! – Заорал кто-то из взрослых.

– Ура!

Приплясывая на месте, слежу за боем, глаз не отрывая. Ух, здорово! Стеношников на кажной стороне больше, чем народу у нас в деревне-то, да все мужики здоровые, злые.

– Под микитки ему! – Ору долговязому Саньке Фролову, сцепившемуся с супротивником, – Да!

– Слева, слева заходи! – Надрывается Дрын, размахивая руками, – Да куду ты прёшь, дурень!

Наорались всласть, и уж собралися по домам, но тот купец остановил, гривенник дал.

– Повеселил ты меня, малой. Жопкой в снег-то!

– Ишь ты! Спасибо, дяденька!

– Ступай! – Весело отмахнулся тот, обдав запахом блинов и вина, – Погуляй на все!

Гривенник-то, оно вроде и немного, на всю нашу кумпанию-то. Ан и другие нашлися, кто нас запомнил, а меня особливо. Ух и наелися тогда! Кто блином угостит, кто сбитнем. А пряников! Чуть пузо не лопнуло, ажно дышать тяжко.

И денюжки надавали, но те мы честно с Дрыном пополам поделили, остальные отказалися.

– Не нами заработано, не нам и тратить, – Важно, как взрослый, сказал Пономарёнок, – От блинов-то, особливо когда торговцы угощают-то, не откажемся. Так, парни? Вот… а денюжку-то попрячьте!

Мы опосля, когда уже по домам собрались, денюжку посчитали-то. Два рубля тридцать восемь копеек, деньжищи-то какие! На кажного по рупь шиисят девять. Годки наши за таки деньги по две недели на фабриках, не разгибаясь, а тут просто двум мордам насовал, и на тебе!

* * *

– Помер Стёпка-то, – Расчёсывая волосы, негромко сказала мать Аксинье, кивнув головой на свою постель.

Мальчик съехал с ситцевых линялых подушек на войлок и лежал там. Рубашонка съехала к шее, обнажив выпуклый синеватый живот, покрытый язвами. Голова чуть набок, ручки почему-то подложены под выгнутую поясницу.

Запечалившись, Аксинья потрогала было закрытые уже глаза умершего и обтёрла пальцы о подол.

– Отмучился, – Пробормотала она, – царствие небесное… Гнедка запрячь надоть.

– Окстись! – Нахмурился Иван Карпыч, не вставая с лавки, – Мало что не на вожжах к стропилам подвязанный стоит. Так оттащим, на салазках!

Чуть погодя, покурив, он принёс из сеней белый гробик, струганный ещё с вечера.

– В церкву-то, – Робея попросила мать.

– Неча! – Озлившись, Иван Карпыч потушил цигарку о мозолистую ладонь, – Чай, нагрешить не успел! Сюда поп не поедет, а подряжать кого лошадь гонять, так чем платить? Вместе и ляжем! С бабкой вместе и прикопаем.

На кладбище Иван Карпыч долго долбил мёрзлую землю, и разрыв могилу матери, сызнова сел курить, не вылезая. Стоя на подгнивших досках, он задевал иногда плечом края ямы, и комья земли ссыпались вниз.

– Давай!

Опустив маленький гробик, он мотнул головой и тяжело выкарабкался из могилы. Сапогами и лопатой он принялся толкать землю вниз, и яма быстро заполнилась.

– Ну вот, – Сказал он задумчиво, – Теперя до весны. Весной придём, подправим, коль живы ещё будем.

Глава 10

Дмитрий Палыч нынче не в духе, настроение самое смурное, тяжкое. Сидит хмурый, возится что-то под окошком, а у самого ажно руки трясутся, какая ж там работа!

Великий Пост на дворе, а ён винища вчерась натрескался до полного изумления. Да мало что натрескался, оно с кем из мущщин не бываете-то? Мне пока сиё по малолетству непонятно, но вырасту когда, тожить наверное на винище потянет-то! На винище, табак и девок, как мужицкому полу и положено.

Натрескался ён, да не дома потихохоньку, а в кабак занесло, да к самым отпетым, в «Ад». Кажному известно, что там собираются самые отпетые и отпитые, настоящая «Золотая рота». Те, кто облик человеческий потерял, и давненько притом. Опухшие от пьянства постоянного, вонючие, в лохмотьях вшивых. Тьфу! Сброд как есть, из самых худших.

Возвращался оттедова аки гордый лев, на четырёх ногах, ну и обосцалси ишшо. А может и обосцали смеху ради, то-то сцаниной так несло! Один небось не сможет напрудить столько!

Известное дело, с кем поведёшься. Нашёл же на свою голову, а?! Сидит теперя, работает вроде как. И злой!

Чего ж не понять-то, стыдно! Супружница егойная и так не подарок, а за глупость такую поедом есть будет до конца жизни. И обчество, опять же. Есть такие, кто в «Аду» бывал не раз, но всё шито-крыто. А Дмитрий Палыч запропал сперва на полтора дня, а потом белым днём, обосцаный, на четвереньках.

Ну то оно ладно, бывает. Городские многие пьют до полного изумления, ентим никого здеся и не удивишь. Так, понасмешничали бы до лета, да и забыли б. Но в Великий Пост?! Теперя эта… репутация у мастера пострадала.

И в церкву ходить придётся кажный день, грех замаливать. Всю душеньку вымотают за такое! Не знаю, какую уж епитимью[33] придумают, но ужо придумают!

Вожуся у печки и кошуся на него, значица. А то всякое бывало!

– Пащенок! – Зарычал мастер, – Смотрит ещё!

Не глядя, он сцапал со стола сапожную колодку и запустил в меня, еле-еле уворотился! Тяжелая деревяха ударила в печь углом, сколов побелку ажно до самых кирпичей.

– Байстрюк! – Вызверился мущщина, – Уворачивается ещё! А ну-ка!

Дмитрий Палыч повелительно уставился на Лёху, и тот сразу покрылся испариной. Знает ужо! Куда ему противу меня!

– Аа… соплежуй сцаный! – Ругнулся мастер, отвесив Лёшке ладонью по мордасам, отчего тот свалился с табуретки, да и остался на полу, притворяючися.

Ругнувшись так по дурному, что ишшо и сам себя обозвал, Дмитрий Палыч совсем озверел и вскочив, принялся гоняться за мной. Дурных нет! Я и так-то не терплю когда меня лупят, а сейчас он и до смерти забить могёт!

– Пащенок! Байстрюк! – Мастер дышал тяжко, гоняяся за мной.

– Чего тут… – Выплыла из спальни Прасковья Леонидовна, уткнувшись в меня животом.

– Хватай!

Выдираюсь, но куда там! Хозяйка зажала мою голову меж ног, накрыв юбками, из-под которых воняло протухлой селёдкой. Чуйствую, как портки снимают, задницу заголяючи. Быть мне поротому!

Не хочу! Зарычав, зубами вцепился в рыхлую ляжку хозяйки, выдирая мясо. Та завизжала свиньёй и оттолкнула меня. Не видя ничего, я упал на пол и начал лягаться, пытаяся натянуть штаны назад.

Попал! Дмитрий Палыч ажно отлетел назад, и морда вся в кровище! Глазами луп-луп, ажно в кучку у переносья собралися.

– Убью! – Ору дико, а у самого ажно руки трясутся от злости, – Не подходи!

Прасковья Леонидовна упала с испугу, и на жопе сидючи, отползти пытается. И воет!

Лёха голову-то приподнял, смотрит с пола. Глаза таки круглые – дивится на меня, значица. Но не встаёт! Что ему в нашу свару-то лезть? Вроде как мастер его оглоушил, хотя тот слабосилок, да ишшо и с похмелья лютаго.

«– Нокаут», – Ворохнулся Тот-кто-внутри, на мастера глядючи, – «прямо в бороду попал, удачно».

Как был, так и выскочил на улицу, только и успел, что ботинки мои подхватить, да зипун. И бегом! Босиком, да снегу тающему! Только под ногами талый снег пополам с грязюкой чвакает.

Опомнился чуть не на самой площади Трубной, босой и с обувкой в руках. Обулся, прыгая на одной ноге, да и задумался о судьбинушке горькой.

К мастеру опосля такого возвращаться мне нельзя, забьёт! Эхма! Столько добра в доме егойном осталось! Валенки почти не протёртые, зипун, что от дедушки остался. А рубаха? Пусть мала, но Пономарёнок обещался расшить её по швам, хучь и лоскутками. Шапка, опять же. Пусть драная сто раз, но не един год носить ишшо можно!

И деньги, куды ж без них? Так-то они у Понамарёнка хранятся, два с полтиной почти рублевика. Но рази теперя вернёшься? Сейчас там мастериха ужо развижалася на весь двор, а там и до полиции дойти может!

– Нельзя мне в полицию, никак нельзя, – Бормочу вслух и тут же озираюсь опасливо, а ну как услышали? Я же теперя энтот… преступник! Токмо и остаётся, что на Хитровку податься!

Закручинился, да и пошёл на Хитровку – тут недалече, три версты. Шёл пока, аж ухи зазябли, хотя руками постоянно прикрывал-то. Негоже ишшо застудиться!

Пока дошёл, совсем разнюнился, только сопли на кулак наматывал, да по щекам размазывал. Жалко мне себя!

– Откуда такой нюня-то будешь, малой? – Окликнул меня оборванец, – Никак от мастера сбежал после колотушек?

– Как есть сбежал, дяденька, – Отчего-то хотиться ему довериться. Вроде и одет оборванцем, а глаза как у того волка, что в зверинце на Масленице видел. Злые! Но не на меня и не на людев, а как-то иначе.

– Бегунок, – Вздохнул дяденька Волк, – много вас таких…

– Я преступник! – Меня пробило на слёзы, – Самонастоящий!

– Ну-ка, – Взяв меня за плечо, дяденька повёл куда-то в дом, я всё никак успокоиться не мог. Долго шли по каким-то колидорам, сырым и тёмным. Чисто подземье!

Зашли в комнату тёмную, только единой керосинкою освещаемой. И дядьки вокруг стола с картами, такие же как дяденька Волк.

– Кого привёл, Седой? – Поинтересовался один из них хрипло, – Пас! Никак очередного потеряшку?

– Говорит, преступник, – Странно-весёлым голосом сказал дяденька Волк.

– Ну-ка, – Заинтересовался хриплый, откладывая карты, – Сопли-то утри да рассказывай.

Слёзы не унималися, но после стакана самонастоящего чая, да ишшо с сахаром и баранками, прекратилися. Это ж к каким хорошим людям я попал, а? Если вот так первого встречного чаем вот так запросто поят?!

Ну и начал, стал быть, рассказывать.

… – укусил, говоришь? За ляжку?! – Дяденьки начали переглядываться и смеяться, ну чисто кони.

– А мастер, мастер-то што?

– Да лягнул ногой в бороду-то, а тот и осел на пол, только глаза к переносью.

– Иди ты?! Лихой боец!

– Ага, – И не могу удержаться, хвастаюся:

– Я на Масленицу от лоскутников застрельщиком в стеношном-то бою дрался!

– Ишь, – Бородатое доброе лицо с неоднократно ломаным носом и несколькими шрамами по щекам и лбу, приблизилось ко мне, – не врёшь! Тот самый малец!

Дяденьки начали говорить на каком-то странном языке. Некоторые слова вроде и русские, а другие непонятные совсем. Только чаю мне подливали, да баранки с пряниками сували. Я ажно сомлел от тепла и сытости, так вкусно и сытно только на последнюю Масленицу едал, а до этого… а и всё, не было такого. Баранки, пряники, самонастоящий чай с сахаром! Да не по кусочку крохотному – то я и у тётки видал.

Не едал, но видал. Сунет по кусманчику с ноготочек кажному, да сидят важные. Как же, оне чай с сахаром на праздники пьют! Богатые почтишто.

А я вот! Кусманище чуть не с полмизинца мово съел, да ишшо подливают да подкладывают вкусностёв. Хорошие люди!

– Вот што, малец, – Дяденька Волк подсел поближе, – Оставить у себя мы тя не можем… не реви! Опасно у нас, да не дело детям с каторгой водиться. Но присматривать будем!

Я заулыбался, здорово-то как! Ясно-понятно, что у них свои, взрослые дела. Энти… где винище и табак с бабами. Всё уже здеся, только баб покудова не хватает. Но присматривать будут!

– А што преступник ты, – Хриплый дяденька развеселился неожиданно, – так то не боись! Настоящие преступники-то вот они, перед тобой.

– Разбойники? – Пялюся на них, открыв рот, – Самонастоящие?! Как Чуркин[34]?!

«– Гоблины», – Проснулся Тот-кто-внутри, – «что на морды, что по месту обитания».

– А то! – И все засмеялись, – Ну как, не боишься?

– Неа. А должен?

– Какой прэлэстный наив, – Сказал хриплый немного гундосо и все снова засмеялись.

– Будя, – Успокоил смешки дяденька Волк, – сами слышали, мальчонка мене года назад память потерял, почитай заново живёт. В таком разе мал-мала с придурью быть позволительно. Оклемается ишшо.

– Да и не нужен кулачному бойцу развитый интеллект, – Последнее слово хриплый дядька снова произнёс гундосо, – а нужны развитые инстинкты крепкие кулаки. Ну и каменная башка.

Все снова засмеялися и я понял – надо мной! Пущай. Пока пряниками кормят и чаем поят, хоть обсмеются все. Да и ясно-понятно, что не со зла они, а просто весело людям.

Снова говорили непонятно, смеялися, куда-то выходили и заходили. Потом надарили кучу вещей – шапку почти новую, на вате, тулупчик всего-то с двумя заплатами – как раз на вырост, да рубаху новую. Правда, большую, но то ничего! Большая, она не маленькая! А што ниже колен, так оно и ничего.

– С нами опасно, – Ещё раз сказал дяденька Волк, – так что отведём тебя к землякам твоим костромским. Они здеся на заработках, ну и ты при них ночевать.

– А заходить к вам можно? – Вздыхаю.

– К нам? – Дяденька Волк оглянулся, – Мы тебя сами навещать будем. Иногда.

– Уговор?

– Уговор, – Он серьёзно, как взрослому, жмёт руку.

Придерживая меня за плечо, вывели и как начали блудить по подземью! Вот ей-ей, нарочно путают! Оно хучь и не видно почти ни хренинушки, а память у меня хорошая – забожиться могу, что по некоторым местам несколько раз прошли.

Вышли наконец в нормальный колидор, каменный и с оконцами, для тепла забитыми. Спустились, поднялись, снова спустились.

– Вот, Егорий, – Дядя Волк подтолкнул меня в спину, не заходя в большую комнату с нарами в два етажа, – земляки твои, костромские.

– Давай, – Поглядывая на дяденьку Волка, сказал один из двух земляков в комнате, самый старый, никак не меньше сорока! – Заходи. Меня Иван Ильич зовут.

– Егорка Панкратов, из Сенцова.

Он показал, где можно положить узел с вещами и вернулся к работе, сев с иглой.

– Подшиваюсь, видишь? На хозяйстве сегодня. Прихворал чутка, грудь застудил, вот и оставили. Всё едино комнату оставлять без присмотра нельзя, а то обнесут!

Он закашлялся, и Тот-кто-во мне уверенно сказал:

«– Бронхит! Если даже не пневмония», а потом целая серия картинок и словес, как энту заразу лечить, значица.

– Из Сенцова, говоришь? – Иван Ильич собрал складки на лбу, – А я, малец, твово отца знал. Дружками не были, врать не буду, но виделися иногда и даже пару раз в кабаке вместе посидели-то!

Он снова закашлялся, и перханье го отозвалось почему-то во мне. Отца мово в селе не любили, пришлый ён, чужак. И говорили если о нём, то либо всё вокруг да около, либо как тётка, что вдругорядь и не спросишь.

– Так… сидите-ка здеся, а пойду, травок поищу, – Встаю с нар решительно. А то ишь! Чуть не единственный человек, кто об отце может нормально рассказать, и ентот… брохит у его? Нет уж!

– Никак разбираешься? – Изумился земляк.

– А то! Дружок мой первеющий, Санька Чиж, так бабка егойная травницей. И подпаском одно лето работал, так от деда Агафона с травами не отставал. Сейчас! Я не я буду, коль не найду!

– Иш ты! – Мужчина удивлённо посмотрел вслед вылетевшему за дверь мальцу, – Шустрый-то какой!

Глава 11

– А вот кому работники нужны! Дров наколоть, в поленницы сложить иль в кухню натаскать! Мусор на помойку отволочь, ишшо чегой помочь!

Повторяю ишшо раз, а потом ишшо, пока не открылась дверь и старая баба, кухарка по виду и духу, не сказала сварливо:

– Иди ужо, оглашенный, здеся ты не нужон. В соседний двор зайди, там иногда привечают. Вон тем проулочком, видишь? – Толстый нечистый палец ткнул в нужную сторону, – А там свернёшь, где на сарае дровяном стенка мохом сильно поросла.

– Спасибо, тётенька!

– Тётенька… иди ужо!

Обтерев руки о фартук, кухарка стояла на крыльце и приглядывала за мной, покудова не ушёл, шлёпая по грязным лужам.

Пронырнув переулками, вышел к нескольким двухэтажным домам с единым двором, на котором торчали сараи, сколоченные из потемневших от времени, отсыревших за зиму горбылей, да росло несколько больших берёз, на которых виднелись скворешники.

– Здеся могут и приветить, – Подумалося мне, – Не то чтобы прям совсем богатеи живут, но чистая публика! Своими ручками делать что они уже брезгуют, а на прислужников постоянных – денег нетути.

– А вот кому по дому помочь, дров натаскать, мусор выкинуть!

Несколько раз проорал истошно и выглянула тётка в салопе[35], глянув на меня в через стёклышки на палке.

– Откуда такой, отрок? – Поинтересовалася она, – Никак с Хитровки?

– С Хитровки, тётенька, – Говорю честно, без врак, – токмо я не этот… не наводчик! Бегунок обычный, от дурного хозяина.

– Все так говорят! – Сказала она, поджав морщинистые губы, но не уходила, – Ладно! Дров на кухню натаскаешь, да в сарае поленницу сложишь.

Дров натаскал да сложил у печки, чтоб сохли. Это быстро! А вот в сарае дровяном долго возился, всё пытался перекласть их получше. Тётка видно недаром в салопе вышла, сама мало что не нищая. Встречал уж таких – сами один супчик на водичке сёрбать будут, где крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой, а честь блюдут.

Дрова гнилые да негодящие, чуть не из старых досок и брёвен трухлявых, что при разборе старых домов растаскивают. Жучков и гнили там больше, чем дерева. Долго возился. Оно вроде и не тяжко, но муторно, и в трухе весь.

Тётенька в сарай заглянула раз, носом покрутила, но смолчала. Ребятишки ещё здешние крутилися поодаль, но не лезли – мелкие они ишшо, робели. Да и о чём бы говорить с ними? Об игруньках в куколки?

– Сделал, тётенька! – Доложился звонко под ейным окошком. Та вышла и это…

«– Проинспектировала», – Проснулся Тот-кто-внутри.

Ага!

– Пелагея Аполлинариевна, – Сказала она, – Пошли, рассчитаюсь.

Денюжку не дала, ну так оно сразу видно было. У ей комнатушка единственная и вещи там хучь и господские почти што, но старые все и облезшие. У Ильи Федосеевича и Ираиды Акакиевны куда как приглядней было, хучь оне и из простых.

Зато покормила меня тётенька! Не шибко вкусно-то, но сытно – картоха печёная, капуста квашеная, чуть залежалая, да здоровая краюха ржаного хлеба, чуть не с фунт. И что, что заветрившаяся? Много зато! И плесень с хлебушка Пелагея Аполлинариевна ножичком счистила.

– Ступай!

Поклонился, да и пошёл со двора.

– А вот кому работник нужон! Воды натаскать, дрова в поленницу сложить!

– Ну как, малой? – Поинтересовался дремавший на нарах Иван Ильич, когда я вернулси, – Заработал што?

– А как же, дяденька! Восемь копеек, и накормили ишшо два разочка, один даже скусно. И вот!

Вытаскиваю из-за пазухи узелок с печевом и разворачиваю его.

– Ишь ты? – Подивился Иван Ильич, привстав. После того, как ён надышался над чугунком и попил малины, отживел. Теперя только отсыпаться после болести, – Чуть ли не из ситной муки, да фунта на два! Кто так расщедрился-то?

– Да барынька одна! Поорал во дворе, что работу ищу, значица, так она сперва дворника кликать начала, чтоб меня со двора погнал, а ён отлучился. Тогда через служанку сунула печево – что ушёл и не орал, значица. Мигрень у ея!

– Ишь ты! – Иван Ильич заухал смешливо филином, – Повезло тебе, Егорка! Был бы дворник на месте, получил бы не печево, а метлой поперек хребта!

– Агась! – Улыбаюся ответно, – Я теперя не скоро туда пойду, а то дворника небось настращает барыня-то!

Оставил печево на нарах, да и пошёл бродить по Хитровке. Земляки-то не скоро придут ишшо с работ, а помогать Ивану Ильичу кашеварить нет нужды. Кулеш[36] любой годящий мужик приготовить может, чего под руку соваться-то? Байками развлекать? Так мужики придут, всем сразу и расскажу, как день прошёл, если спросят-то.

А я, значица, на разведку покуда. Хитровка, оно дело такое – только кажется, что несколько домов всего. На самом же деле там уу! Под землёй чуть не больше народу живёт, чем в самих домах. Ходы подземельные, пещеры всякие.

Где подвалы домов, где подземелья времён ишшо Грозного, а где сами хитровцы накопали, токмо сам чёрт и разберёт! Заплутать – делать нечего!

Колидоры, комнаты и комнатушки, где народишку по дневному времени и нетути почти. Где артелью живут крестьяне, на заработки пришедшие, там кашевары. Но больше, значица, не кашу творить, а добро сторожить.

Хитровка, она всякая. Всё больше крестьяне ночлега ищут, но и ворья хватает, нищих, разбойников. Разбойники, которы настоящие, как дяденька Волк, оне крестьян не трогают, оне за справедливость – господ всё больше. Ну и купцов иногда, но купцы – оне всякие бывают. Которые честно торгуют да работников не омманывают, тех и не трогают почти шта. Так только, денюжек иногда попросят на вольную жизню.

А есть портяночники, те вообще ничем не брезгуют. Порты драные да сцаные с мёртвого сымут и на пропой утянут. И знают ведь, что лупить за дела такие будут смертным боем, ан всё едино. Им бы сейчас винище в себя залить, а что завтра будет, думать уже не могут.

Шатаюсь по колидорам, да забредаю иногда в самый-рассамый ад почти што. Рожи такие, что аж оторопь берёт – опухшие, белёсые, а вшей! Божечки, ажно кишат, мало что лохмотья не шевелятся! У самого вошки есть, куда ж без них? Но столько?!

И костёр прям на полу, пущай и сто раз земляном. Что, камнями и кирпичами хоть какой-то очаг выложить не могут? Дым по земле стелется, глаза ест, да в щели куда-то и выходит потихоньку. Рази можно так жить? Как есть, подонки!

Выбрался наружу и ну дышать! После Трубных-то переулков воздух здесь духлый и затхлый, на Хитровке-то. А коли полазишь по подземельям и наружу вылезешь, так слаще сахару кажется. Мёд и мёд, надышаться невозможно!

– Бушь? – Подошёл знакомец, Ванька, протягивая семачки. Ну и не чиняся взял, цельную горсть, да с напупинкой.

– Айда, – Махнул ему рукой, – здеся где видно хорошо, так затолкают. Сверху поглазеем-то!

Сидим на козырном месте, на куче кирпичей от обвалившейся стены у Румянцевского дома. Всё видно, а взрослые сюда не полезут. Вес не тот у их, кирпичи хучь и смёрзшиеся, а под ногами разъезжаются.

А нам ништо! Сидим, как два воробья, о своём чирикаем да на людёв глядим. Отдыхом наслаждаемся, значица. Досуг проводим.

Торговки расходятся, растаскивают корчажки свои со съестным. С мужьями своими, значица, да сожителями. Меж ними вовсе уж опойцы шныряют – ждут, им иногда вовсе уж пропащее скидывают, а они и тому рады.

– Гля, – Ткнул Ванька грязной рукой, – Вишь там? Где Безносиха? Атаман наш маруху свою выгуливает. Кокаину нанюхалися и на тебе! Таки важные!

В голосе Ваньки зависть к щастю взрослого почти што мущщины. Шутка ли? Четырнадцать лет чилавеку! У огольцов[37] атаманит, у поездошников[38] успеват. Девка у его, денежки на кокаин.

Я думал было, что ён к тому же мущщинскому относится, что и табак с винищем, но нет! Тот-кто-внутри как разбушевался, ажно дурно стало, голова-то закружилася мало не до омморока. Такие картинки гадские в голову насовал, что я теперя к кокаину-то и на выстрел не подойду! И к ентим… марухам. Нос хочу чтоб цельный был, а не провал на его месте, сифилитический.

Ванька хучь и знакомец мне, и судбинушки похожи, ан нет! Я пущай и убёг от хозяина, так на Хитровке всю жизню провесть не хочу, нетушки! Не знаю пока, что да как, но вылезу из ямы энтой. Стану чилавеком, может быть даже энтим… телеграфистом! Или писарем где, тоже недурственно.

А Ванька, ён убежал всего-то по осени, а уже свыкся с бродяжничеством. Только и думает думушку, как вырастет, и начнёт марух выгуливать перед людями.

Общаимся вежественно, ан дружком мне никогда не станет. Тому-кто-внутри Ванька сильно не пондравился. Гнилой, говорит. И огольцы все эти с форточниками тоже не ндравятся. Вообче, сильно не хочет, чтоб я в разбойники шёл. Как подумаю, так сразу картинки всякие тюремные, и так покудова голова не разболится.

– Опрокинули сёдни лоток, – Важно рассказывает Ванька, – да и расхватали! Мелочёвка всякая нитошная. Она, ежели по отдельности закупать, так гроши стоит. А когда чуть не пол лотка захапали, так и вышел навар! Я выпил чутка да долги картёжные отдал…

Вздыхает.

– … ишшо рупь с полтиной должен остался.

«– Быт примитивных аборигенов», – Просыпается Тот-кто-внутри и показывает картинку с голыми коричневыми дикарями. А что? Гляжу на Ваньку внимательно, отчего тот важничает – думает, что завидую и восхищаюсь, значица. А и правда ведь – чисто энтот… обориген! Кости в носу нет и портки носит, а так один в один. Только у оборигенов кожа тёмная, а у энтова – душенька. А кто из них более дикой, я так сразу и не скажу.

Слухаю его, да поглядываю на площадь, где люд гуляет. Нищие выползли, огольцы, поездошники, фортачи[39] и ширмачи[40], проститутки. Кто гулеванит напоказ, кто на милость чью надеется, кто дружков для будущего дела разыскивает.

Ну и мужики-ночлежники с работ возвращаются. Гляжу-выглядываю, где там мои земляки? Агась!

– Давай, Ваня, – Хлопаю по плечу, – пора мне!

Сползаю с кучи и бегом до своих. Встречать, значица. Они же как телята малые, теряются в такой толпе. Взрослые вроде мущщины, крепкие и не сцыкливые, а затолкают-затеребят… теряются! Не знают, когда в ухо дать нужно, а когда за тряпицу за пазухой, где денежка хранится, хвататься.

А у меня само-собой выходит, будто и вырос не в деревне, а в большущем городе. Недаром – попаданец, не абы кто! Заколдованный, значица.

– Отстань-ка! – Налетев, толкаю в грудь ширмача, – Не замай земляков!

Тот хоть и постарше, мало что не пятнадцать, а отступает. За мной самонастоящие разбойники стоят. Дружим с ими, значица. И на кулачках, опять же, умею.

Я в первые дни на Хитровке ух как подрался-то! Чуть не десять раз, да не с годками, а всё с мальчишками постарше. Одного только не побил, а сам колотушек отхватил. Но отхватил-то вроде как и я, ан рёбра целые и голова не гудит, а ён об лобешник мой да локти руку сломал. Хваталку, значица. Не сразу и вскрылось-то, не заметил ён в горячке.

Теперя всё, не трогают. От людёв сурьёзных разбойники защищают, значица. А с мальчишками сам, взрослые в таки дела не лезут. Ну вот и справился сам.

– Твои, Конёк? Не признал!

– Не признал, – Ворчу для порядку и тяну земляков до комнаты, – Как же!

Мужики посмеиваются и вроде как шутейно, а слухают меня.

– Конёк, ишь ты! – Посмеивается один, – Пошто так?

– А бью как копытом, – Отвечаю, не забывая оглядываться, – и свинчатки никакой не надобно.

Всё, довёл! В комнате сразу становится шумно и немного душно. Мужики умываются, поливают друг другу над ведром, да байки травят. Потом едим, и я вместе со всеми, как взрослый.

Хотя почему «как»? Взрослый и есть! Пятачок за место на нарах сам зарабатываю, в общий котёл всяко-разное вношу. Когда денюжку, а когда и вот так, как сёдни – печево. Добытчик!

И пусть Ванька кликушествует, что токмо на Великий Пост так хорошо, как сейчас, я могу зарабатывать. Пусть! Неделю всего на Хитровке, ан не в огольцах, а своими силами кормлюсь. Справлюсь.

После ужина мужики посидели немного, обсуждая день и сёрбая кипяток. Потом подымили махрой и почти все легли спать, ворочаясь на подстеленных на нарах тряпках. Несколько, самых молодых и азартных, с часок поиграли в карты, переговариваясь негромко.

Залез наверх и я. На втором етаже мужики спать не любят, так что просторней. Вольготно раскинуться можно! Только что душно, да дым табашный под потолком собирается.

Поворочавшись немного и раздавив несколько клопов, вздыхаю щасливо. А жизня-то налаживается!

Глава 12

– Утро! Подымайся, народ! – Мужики сонно заворочались на нарах, а Иван Ильич затеребонькал слегонца уполовником по чугуниевому котлу, подымая крышку. Зеваю, сонно потягиваясь и принюхиваясь, скинув с себя тряпьё и сев на нарах. Запахи… ух!

– Гусачника[41] с утра саморанешнего перехватил! – Похвалялся Иван Ильич важно, мешая в котле, – ливера понабрал, да штей и сварил!

Ворча и позёвывая, мужики потянулись к котлу с мисками.

– Скусно! – Похвалил один из старших мужиков, попробовав и расправив лохматые сивые усы, нависающие надо ртом, – Не всякая баба такие шти сварит!

– Обабишься скоро! – Загоготали добродушно мужики помоложе.

– Никшните! – Остудил их Иван Ильич грозно, – Никак в обжорках исть захотели, кровные свои переплачивая? То-то! Сами кашеваром оставили постоянным, хучь и выздоровел уже, теперя не пищите! Нравится хлёбово, хотца скусно и подешевше исть, так и не дразнитеся.

– Так их! – Одобрил сивоусый Пахом Митрич, – А то ишь! Тута мяса мало что не половина, да капуста, да пшено! Сытно так, что до самого вечору брюхо урчать не будет, а ишшо и скусно. А они того! Выкобениваются! В армии кашевар первый опосля унтера, а уж ефрейтор какой так и вовсе – со всем уважением к иму подходит.

– Да мы шутейно! – Засмущалися мужики, – Ты извини, Ильич – не со зла то, а сдуру!

– То-то! – Иван Ильич расправил плечи, – Ну, подходи, народ! Кому мало будет, так опосля подойдёте ишшо, я лишку наготовил, на пузени ваши бездонные!

Подошёл и я вместе со всеми – как равный, ибо свою денюжки тожить сдаю в общий котёл. Добытчик! А значица, взрослый почти мужик, только что усы не растут. Иван Ильич щедро наложил ажно до самых краёв, чуть не с напупинкой. Отойдя чуть, губами снимаю юшку, чтобы под ноги не расплескалося.

– Скуснотища! – Хвалю дядьку от всей душеньки и отхожу в сторону, присаживаясь на нары. Миску на колени, подстелив тряпицу. Черпаю ложкой то капусту с юшкой и пшеном, то ливер, и ем, отдуваяся. Скусно и сытно – страсть! Я так сытно, как здеся, на Хитровке, и не едал никогда. Шутка ли, кажный день по два раза цельную миску наливают, да таку здоровенную, что ажно заталкивать в себя приходится, чтоб вместилося.

То шти, то кулеш, кашу вон давеча грешневую ели. С маслом! И хлеба ржаного кажный раз – кусище почти с фунт, я и половинку одолеть не в силах, с такой-то мисищей. За пазуху прячу, да потом и доедаю. Сытно! Не жисть, а скаска!

Потом ишшо иван-чая кажному – сколько влезет, хоть усцысь потом. Некоторые лакомки сахар достают, но на таких осуждающе смотрят. Балованные!

Посидели мужики, надымили махрой, да и побрели по работам. А мне рано пока. Оно ведь как? У кого прислужники есть или сами всё делают, так оне с утра всё по хозяйству и выполняют. А если кто почти из господ, так те ленивы, позже встают. Ну или прихворал если кто. Вот тута и я руки свои предлагаю, значица. А ведь попервой ух как ноги бил! Все проулки оббегать пыталси.

– Ну что, помощник? – Улыбнулся Иван Ильич, – Помогёшь или сразу побегишь?

– Помогу, дяденька!

Оно ить и не тяжело работу бабскую делать, ан не отлучишься-то далеко от комнаты. Портяночники, они такие! Хорошо ишшо, что мы по соседству с такими же мужиками живём, а не с ворьём, значица, но всё едино. В любую щель пролазят, сволота такая! Как клопы.

Само важное – воды натаскать. Оно ить дяденька отлучиться далеко не может, а её много надобно. Посуду помыть, умыться с утра да в вечор. Оно вроде и немножечко, а мужиков почитай тридцать душ. Кажному по чуть, вот тебе и вот!

– Такое сегодня снилося, ну смех и грех! – Меня ажно распирает, так рассказать хотится. Так-то, при мужиках, стесняюся – ну как на смех подымут, зубоскалы? А Иван Ильич, он мущщина сурьёзный, не балаболистый.

– Ну-ка! – Не переставая отшкрябывать в тазу мисы, заинтересовался дяденька.

– Вроде как я, но взрослый совсем, – Начинаю взахлёб, – Лет двадцать поди. И здоровый! Жилистый, но плечи – во!

Руками показываю плечи, отводя их мало что не на аршин[42] от своих.

– И танцую с дружками посерёд города незнакомого.

– Не Москва?

– Не! – Мотаю головой, – Чужинцев много, то исть совсем чужинцев – арапов всяких да турок с китайцами. И одет я чудно, в рубаху без рукавов. А народ-то не плювается бесстыдству такому, а смотрит и хлопает, да денюжку даёт.

– Ишь ты! – Качнул головой дяденька, – Коленца-то хоть помнишь?

– А как же!

Хучь и сыт так, что брюхо под завязку, ажно у самого горла стоит, а показать могу.

– Ишь ты, – Иван Ильич удивлён, – А ишшо?

Коленца непростые, многие и показать-то не могу – так, словами ишшо объясняю.

– В кои-то веки что дельное приснилось, – Пушит бороду дяденька, – а то ране всё больше хрень всякая, забавки одни про телеги самобеглые.

– А это не забавка?

Дяденька протягивает руку и закрывает мне рот. Только тогда и понял, что с открытым, стоял, ну совсем как маленький! Ажно запунцовел.

– Забавка, – Дядька садится на нары, обтирая руки о подол домотканой рубахи, – но така… пользительная. Коленца-то незнакомые да антиресные. Научиться коль выкаблучиваться, так недурственно будет. На селе у нас плясунов завсегда приглашали хучь на свадьбы, хучь куда. Худо ли, погостевать-повеселиться, скусно поисть да бражкой запить? В городе-то ишшо интересней должно быть.

Иван Ильич пушит бороду и молчит долго, морща лоб.

– Вот что… слыхивал я, что певунов и плясунов первеющих купцы загулявшие любят с собой таскать. Кормят-поят, да поговаривают – денюжку дают. А?! Оно конечно не ремесло, ан кормит, и поговаривают – не худо. Здеся главное – к винищу-то не привыкнуть!

Ишь! Озадачившись, сажуся думать. Слыхал я плясунах да певунах, которых рублёвиками одаривают, но чтоб сам… Ха! А почему и нет? Кулачник я хороший, и не потому, что здоровый очень, а вёрткий и быстрый, ну чисто горностай. И ухватки отрабатываю потому шта. Может, и коленца плясовые тоже? А?!

– Егорка! – Никак знакомый голос?

– Мишка! Пономарёнок!

Стоит поодаль от входа, приплясывает в валенках стареньких да одёжке худой, что для дел по хозяйству приберегал. Так обрадовался дружку, что ажно обнялися.

– Я тебя какой день выглядываю, – Рассказывал он, вцепившись в рукав и опасливо поглядывая по сторонам. Публика здеся такая, оглянуться не успеешь, как с вывернутыми карманами очухаешься, и енто если повезёт! Многие и вовсе не очухиваются, значица, – ты здеся как? Совсем плохо?

– А давай в гости? Чаем напою! С сахаром!

Важничая немножечко, провёл Мишку к себе. Только по дороже раз остановилися, чтоб он посцал-то, а не в штаны напрудил.

– Дружок-то мой, значица, – Представляю его Ивану Ильичу по всем правилам вежества, – Мишкой звать. Портняжка будущий.

– Ишь ты? – Дяденька протягивает руку, пожимая, – Хороший дружок, раз сюды сунуться не побоялся. А я Иван Ильич, земляк Егорки и егойного отца знакомец.

Расслабился Пономарёнок, ну да оно и понятно. Земляк всё ж, не абы кто. Да ещё и отца знавал, это почти што сродственник, особливо когда в Москве встретилися.

За-ради такого дела чай достал, чуть не полфунта по случаю досталися. Шуганул портяночников от извощика знакомого, когда тот выпимши был, так тот потом спитым[43] чаем и отдарился. Честь по чести, в коробочке красивой, берестяной.

Балую я себя иногда!

Иван Ильич кипятку поставил да чай заварил. Попили с сахаром, что мне в тот раз разбойники знакомые с собой в карманы насували. Дяденька с нами одну чашку для вежества испил, ну и Понамарёнка расспросил заодно житье-бытье. Потом отошёл, значица, и мы уже вдвоем сидели, ну чисто взрослые из господ!

– Хорошо устроился-то, – Без зависти говорит Мишка, – никак враки всё, что на Хитровке пропащие совсем?

– Не врут, – Мотаю головой так, что мало не отрывается, – и ты сюда вдругорядь не ходи! Сейчас, перед летом, калуны[44] новых попрошаек себе набирают. Старые-то за зиму повымерзли. Могут и того…

– А вот и не боюся! – Хорохорится Пономарёнок.

– Я вот боюся! – Мишка затихает – понимает, что всё сурьёзно, – Хучь и боец кулачный, ан среди годков, взрослых-то не побью.

– А мастера свово? – Не удерживается дружок.

– Случайно! Пороть меня вздумал, а сам опосля пьянки жутчайшей. Ну а мне што? Уже тогда понимал, что не удержуся я у него, ну и отбивалси. Да и мастер такой злой был, что боялся – забьёт вусмерть! Как давай лягаться, не видя ничегошеньки! Ну и попал так вот, удачно.

– С единого удара свалил, ха!

– Удача, Миша, – Качаю головой.

– А… так он же в Пост Великий руки распускать вздумал, – Оживляется Пономарёнок, – и кругом неправ был. Боженька наказал!

– Не иначе. Да ты пей, пей чай-то! И сахар бери!

– А что там с энтими… калунами? – Мишка сёрбает чай по господски, с блюдечка, зажав кусочек сахара меж зубов.

– Новых набирают. Они обычно родителям денюжку за них платят, вроде как в энту… аренду берут, на год. Бывают, двух-трёх возьмут, да ни един года не переживает! Оно на холоду-то плясать перед господами, чтоб подавали больше, долго ли протянешь? А если без денюжек можно робёнка умыкнуть, то и тово, скрадут.

– А убежать?

– Куды? Ручки-ножки ломают, чтоб жалостливей выходило, а то и глазоньки выжигают.

– Жуть, – Ёжится дружок зябко, – А полицейские?

– Что полицейские? В доле они. Сбежишь коли, ещё и вернуть могут!

Рассказываю про Хитровку да как строился. Мишке всё любопытно, а то врак среди годков ходит немало.

– Хватит! Давай рассказывай, что там деется?

– У нас? – Пономарёнок задумывается, – С Дрыном всё то же самое… хотя погодь, я тя денюжку принёс.

Опасливо поглядывая на повернувшегося спиной дяденьку, достаёт тряпицу. У меня ажно в груди теплеет – хороший у меня дружок-то! Деньги не оставил, да не побоялся с ними на Хитровку. Это, правда, по незнанию больше, да потому, что никто и не думал, что у мальчишки деньжищи таки могу быть. А там бы ух! Средь бела дня ограбили бы, на виду у людёв.

Обниматься-то не стал, но глянул на Мишку етак… выразительно, что тот аж запунцовел, собой гордяся, да смущаяся.

– Ништо, Егорка, ты ж друг мой, а не абы кто!

Помолчали неловко, и некстати ворохнулся Тот-кто-внутри:

«– Мент родился!»

– А, так о мастере-то! – Вспомнил Мишка, – Ты ему влупасил-то, так он сгоряча и выскочил во двор. Ну то исть не он сам, а супружница евойная, и как начала голосить! И такой ты, и сякой, и разбойник весь из себя. Не знал бы тебя, так напужался бы, ей-ей!

Посмеялися, друг дружку толкаючи, мало чай не опрокинули.

– Мастер влупасил ей потом за стыдобушку такую, да и сам не умнее оказалси.

– Ну?!

– В полицию твой пашпорт отнёс, – Пономарёнок развёл руками, – так что теперь преступник ты получаешься. Только там не всё так просто получается – слыхивал я, как потом народ разговаривал. Москва, она же знаешь сам – большая деревня.

– Ну да, ну да.

– Вроде как ты и преступник, но ентот… жертва обстоятельств. Поймают коли, наказывать сильно не будут. Может, в колонию детскую направят, но они ж всяки бывают. Иные, говорят, и ничего себе так.

– А! – Мишка перебил сам себя, – Вляпался-то Дмитрий Палыч с тобой! Жалобу подал, ан сгоряча всё как есть и выложил. И как давеча пьяным был, и как ты смотрел дерзко… Епитимья теперя на нём – страсть! Всяко-разного батюшка понавесил, да ишшо и под присмотр полиции попал.

– Может, под надзор? – Хмурю лоб, – А то про надзор слыхивал, а под присмотр – нет.

– Присмотр! – Замотал тот головой, – Сказали, что теперя учеников брать запретят и будут заходить, проверять его поведение и…

Мишка задумался, вспоминаючи, но так и не вышло.

– … ну и вообще!

– А я, брат, отца знакомца встретил, так до сих пор не нарадуюсь! – Мотаю головой в сторону Ивана Ильича, – Ничегошеньки-то про отца и не знал! Беспамятный, а тётки коли спросишь что, так ажно пожалеешь – весь такой-растакой, мало что не пропойца. Деревенские тож как вспоминали, так чуть не плевалися. Толком никто-ничего, но вот так вот!