Читать онлайн Небо памяти. Творческая биография поэта бесплатно
От автора
Эта книга не роман. Время романов о Юрии Давидовиче Левитанском и его окружении, кажется, еще не пришло. Автор видит свою задачу в том, чтобы собрать достоверную информацию о жизни и творчестве поэта из самых разных источников. К счастью, в последние годы вышло несколько книг, в которых так или иначе упомянут Ю.Д. Левитанский и представлены некоторые общественно важные события с его участием. Прежде всего, это военные мемуары, написанные его сослуживцами и однополчанами, а также публикации дневников Юлии Нельской-Сидур, жены скульптора Вадима Сидура, отражающие жизнь либеральной творческой интеллигенции СССР в конце 60-х – начале 70-х годов. Издана даже полноценная монография о десяти годах жизни Ю.Д. Левитанского в Иркутске, легшая в основу глав настоящей книги, посвященных жизни поэта в Сибири. Появляются материалы в интернете. Работа в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) позволила обнаружить документы, часто забытые и невостребованные, но чрезвычайно важные и интересные.
Все это дает надежду…
Автор благодарит:
Ирину Владимировну Машковскую, вдову Ю.Д. Левитанского, в течение многих лет оказывающую неоценимую помощь в работе над наследием поэта;
Анну Юрьевну Левитанскую, дочь Юрия Давидовича, предоставившую недавно собранные эксклюзивные материалы семейного архива, а также активно способствующую публикации важных текстов на Официальном сайте поэта;
Валентину Абрамовну Удлер и Светлану Вениаминовну Брен, двоюродных сестер Ю.Д. Левитанского, поделившихся своими семейными воспоминаниями и фотографиями;
Станислава Иосифовича Гольдфарба, доктора исторических наук, краеведа и писателя, автора книги «Иркутское время Юрия Левитанского» (Иркутск, 2013), любезно приславшего автору свою работу;
Екатерину Кирилловну Симонову-Гудзенко, дочь поэта Семена Гудзенко, – доктора исторических наук, профессора, одного из составителей и автора текстов книги С. Гудзенко «Час ожидания атаки» (Н. Новгород, ДЕКОМ, 2020), за помощь в изучении материалов, посвященных военным и послевоенным годам дружбы ее отца с Ю.Д. Левитанским;
Никиту Львовича Елисеева, библиографа и литературоведа, работавшего над комментариями для готовящейся к изданию книги Ю.Д. Левитанского, щедро делившегося своими материалами и соображениями.
I. Жизнь все равно прекрасна…
* * *
Традиционное советское литературоведение причисляло Юрия Левитанского к «обойме поэтов военного поколения». Оставив в стороне воинственную терминологию агитпропа, отметим лишь, что поэт, коли он Поэт, никогда не вмещался ни в какие списки, реестры и циркуляры. В полной мере это относится к Юрию Левитанскому, сделавшему для русской поэзии бесконечно много, – не количественно, а качественно.
Преобладающая форма его творческого наследия – «книга стихов», самодостаточное цельное произведение с четко обозначенным структурным построением, единое по мысли, а порой – и по фабуле, как, например, «Кинематограф» (1970) и «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом» (1981). Композиторы и барды часто пишут песни на его стихи; все они быстро запоминаются и порой годами остаются на дисках, аудиокассетах, да и просто часто звучат под гитару на вечеринках и у туристских костров.
Особняком в творчестве Ю. Левитанского стоит сборник оригинальных пародий на стихи современных поэтов – «Сюжет с вариантами» (1978), слагавшийся в течение долгих лет. Невнятно оцененный критикой, он, по существу, является уникальным явлением российской словесности.
И наконец, важной стороной его творческой работы предстают многочисленные поэтические переводы. Особенно усердно он переводил поэтов стран Восточной Европы. Собранные в книгу «От мая до мая» (1975), они были высоко оценены еще Константином Симоновым. Однако вершиной его переводческого мастерства сегодня видится русская версия «Эпифаний» (1977) латышского поэта Иманта Зиедониса.
Самым полным собранием сочинений Ю. Левитанского долгое время оставалось «Избранное» (1982), куда вошли все основные произведения поэта, написанные к тому времени. Дальше последовала «пауза», если угодно, пропасть в тринадцать лет, длившаяся до самой его кончины: в этот период Ю. Левитанский опубликовал всего одну новую книгу «Белые стихи» (1991).
Только в 1996 году с помощью российского предпринимателя и мецената Ильи Колерова удалось, наконец, осуществить новое издание избранных сочинений поэта «Меж двух небес». Но увидеть «готовую» книгу ему не пришлось: она была подписана в печать 25 января, в день его кончины. Впрочем, следует, конечно, считать эту книгу последним прижизненным изданием Юрия Левитанского: он сам был ее составителем, сам нашел название, сам работал с версткой.
За четверть века, прошедшие со дня смерти поэта, вышли почти два десятка книг, составленных И. Машковской; наиболее полные – «Когда-нибудь после меня» (1998), «Год две тысячи» (2000), «Каждый выбирает для себя» (2005), «Черно-белое кино» (2005).
Место Юрия Левитанского в русской поэзии XX века еще предстоит определить историкам и литературоведам. Сам же он категорически возражал против построения поэтов по некоему ранжиру и калибру. Он говорил, что вся большая русская поэзия от Державина до Самойлова размещается на одной книжной полке, и если уж поэт на эту полку взошел, разговоры на уровне «хуже – лучше» или «первый – десятый» неуместны.
* * *
Юрий Давидович Левитанский родился в Украине в 1922 году. Семья жила небогато, отцу приходилось часто менять места работы. Когда мальчику исполнилось три года, они уже жили в Киеве. Но и там они прожили недолго. Давиду Исаевичу Левитанскому, отцу будущего поэта, удалось найти работу на одной из донбасских шахт, и семья переехала в небольшой поселок на руднике. Вскоре, однако, они перебрались в столицу шахтерского края город Сталино (ныне Донецк). Там прошли школьные годы, там начали раскрываться первые творческие устремления будущего мастера. Левитанский учился в средней школе № 3; сегодня на этом здании установлена мемориальная доска в память о поэте.
Окончив десятилетку, Юрий уехал в Москву и в 1939 году поступил в ИФЛИ – Институт философии, литературы и истории – «красный лицей», призванный готовить кадры советской гуманитарной элиты. Среди бывших ифлийцев только один Александр Шелепин, будущий шеф КГБ, недоброй памяти «Железный Шурик», достиг «степеней известных» в послевоенной иерархии госпартноменклатуры.
Мы не знаем судьбы, уготованной Павлу Когану, талантливейшему поэту, по свидетельству Левитанского, «образованному и умному человеку». Он не вернулся с боевого задания. Нам неизвестно, что ожидало Кульчицкого, Отраду, Копштейна, остальных ифлийцев, павших на Отечественной и Финской войнах. Но мы твердо знаем, что имена Твардовского, Слуцкого, Самойлова и младших их коллег Левитанского и Гудзенко стали сегодня символами не только высокого художественного уровня современной российской поэзии, но и олицетворением достоинства и чести, которые они сумели сохранить, невзирая на так называемые неблагоприятные обстоятельства послевоенного развития страны – «культ», «волюнтаризм», «застой», «хаос» и прочая, и прочая, и прочая…
* * *
Юрий Левитанский непрестанно и мучительно думал о прошедших годах. Не раз и не два он заявлял журналистам и просто окружающим его людям, что намерен писать мемуары. Иногда казалось, он вот-вот «разгребет завалы» на своем рабочем столе и засядет за новую, неожиданную для нас и необходимую для него работу.
Но время шло, а он все не принимался: в последний момент ему что-то обязательно мешало, что-то не складывалось, и он оставлял свои намерения на будущее, понимая, насколько жизнь коротка, как неумолимо быстро она проходит, – и оттого мучился еще больше…
Эти невеселые мысли посещали Левитанского так часто, думал он о своей прозе так долго, напряженно и безнадежно, что в голове его, в сердце годами жили целые новеллы, может быть, повести о годах минувших, о друзьях-товарищах, о судьбе России, о месте поэзии в ее культуре. От частого повторения окружающим его людям скелеты этих историй все более обрастали подробностями: так складывались законченные сюжеты, некоторым он даже придумывал названия…
Вот, например: «За четыре года войны прошел я от Москвы до Праги. Крайние точки этого пути я мог бы назвать так: “Снег сорок первого года” – “Сирень сорок пятого года”…»[1]
Позже, в 70-е годы, после выхода «Книги о русской рифме» (1973) Давида Самойлова Ю. Левитанский много размышлял о проблемах стихосложения. Он планировал «в ответ» написать свою «Книгу о русском ритме», ибо считал стихотворный размер более важным, более представительным что ли, элементом русского стиха. Это намерение вылилось в публикацию статьи «Четырехстопный ямб мне надоел…» (Литературная газета, 1.12.1976); текст ее, насколько нам известно, больше никогда и нигде не публиковался. Это досадное упущение недавно исправили создатели Официального сайта Ю.Д. Левитанского, опубликовавшие статью «по рукописи автора»[2].
* * *
На войну Левитанский ушел чуть ли не с первого дня, едва сдав экзамены за второй курс. Воинская часть, к которой он был приписан, – знаменитый ОМСБОН, Отдельный мотострелковый батальон особого назначения, – после нескольких месяцев формирования и занятий на подмосковном полигоне вошла в столицу и заняла оборону на рубеже Белорусского вокзала. Шел октябрь 1941-го. В эти тревожные дни Юрий Левитанский и Семен Гудзенко стали авторами слов гимна ОМСБОНа, который бойцы пели в строю на мотив популярной в те годы «Бригантины». Позже, уже в ноябре, батальон забросили в район Дмитрова и Волоколамска, в декабре Левитанский вместе с товарищами участвовал в контрнаступлении советских войск под Москвой. А дальше были Синявинские болота на Северо-западном фронте, Украина, Бухарест, Будапешт, Братислава… Работа в военной прессе. Боевые награды. Свой фронтовой путь лейтенант Левитанский завершил в Праге. Казалось, война кончилась…
Однако летом 1945-го все подразделения 53-й армии, где он проходил службу, погрузили в эшелоны и отправили в Монголию – как говорил поэт, на «маленькую войну» с Японией. Впрочем, война была не «маленькой», а самой настоящей: молодой офицер участвовал в Хинганском походе и разгроме Квантунской армии. Но в сентябре бои закончилась и на Дальнем Востоке. После победы Левитанский оказался в Иркутске, в составе Восточно-Сибирского военного округа, где он оставался на службе еще почти два года.
* * *
В Иркутске поэт неудержимо рвался на «гражданку», но местное военное руководство всячески препятствовало этому намерению. Только после того, как за дело взялся маститый писатель Георгий Марков, возглавлявший в те годы местную писательскую организацию, Левитанского, наконец, демобилизовали.
С помощью Г. Маркова ему удалось устроиться завлитом в местный театр музыкальной комедии, да еще получить комнату в общежитии.
Кроме основной работы Ю. Левитанский писал для окружной армейской газеты «Советский боец», работая во всех жанрах, в том числе, сочиняя страничку солдатского юмора. Вскоре он женился на студентке Иркутского университета Марине Павловне Гольдштейн. А в 1948 году вышла в свет первая книга поэта «Солдатская дорога». В следующем, 1949-ом, он становится кандидатом в члены Союза писателей СССР.
В Иркутске Ю. Левитанский прожил десять лет. Издал несколько поэтических книг. Исколесил всю Сибирь, много плавал по великим сибирским рекам Ангаре, Лене, Витиму, побывал на Байкале. Познакомился с видными советскими поэтами и прозаиками А. Твардовским, Я. Смеляковым, М. Лукониным, А. Яшиным, Б. Горбатовым и другими.
В 1955 году Юрий Левитанский поступает учиться на двухгодичные Высшие литературные курсы при Литературном институте им. Горького. Вместе с женой Мариной он переезжает в Москву.
В конце 50-х – начале 60-х годов выходят в свет две новых книги поэта «Стороны света» (1959) и «Земное небо» (1963).
* * *
Без сомнения, правы критики, назвавшие Ю. Левитанского «поздним поэтом». Да и сам он не раз говорил об этой своей «творческой особенности». Вообще, поэтический возраст – одна из тех проблем, над которыми он размышлял непрестанно: «Говорят: поэзия – удел молодых. А я хочу написать о том, чем никто почему-то не занимается: о поэзии стариков, поскольку лучшая поэзия второй половины XX века – это поздний Пастернак, поздняя Ахматова, поздний Твардовский, поздний Самойлов. Это феномен нашего времени. В XIX веке один Тютчев как исключение, в XX – почти правило»[3].
Впрочем, это свойство его таланта нисколько не отменяет очевидного факта: среди стихов поэта, датированных 1945 годом, есть прекрасные строки, которые в полной мере обнаруживают будущего мастера.
«Позднее дыхание» не просто факт биографии Ю. Левитанского, это отличительная черта его творчества: зрелость мысли, взвешенность оценок, глубина его размышлений, скупость его поэтической музы – все это имеет в своей основе не раз подмеченную критиками и вполне очевидную для его почитателей поздность.
В самом деле, в пору, когда вышел в свет «Кинематограф», поэту было уже около пятидесяти. Даже его знаменитая «долгая строка» впервые во всем своем блеске появится лишь в книге «День такой-то» (1976) на шестом десятке лет…
Да и первое свое московское издание «Стороны света» поэт осуществил только в тридцатисемилетнем возрасте – на сакраментальной поэтической дате, отмеченной еще В. Высоцким: «на цифре 37». «Ранний» Левитанский начался после тридцати семи – в том возрасте, когда ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Есенина, ни Маяковского в живых уже не было.
* * *
В 60-х годах Левитанский – частый и желанный гость в мастерской скульптора Вадима Сидура, постоянном пристанище неортодоксально мыслящей интеллигенции: поэтов, писателей, художников, артистов, ученых. Он становится частью культурной среды, противостоявшей тоталитарному режиму в стране. Поскольку в годы войны он освобождал Восточную Европу от нацизма, а теперь переводил стихи поэтов социалистических стран, среди его друзей оказалось и немало свободолюбивых художников из-за рубежа, которых он нередко приводил в гости к Сидуру.
К слову, именно Вадим Сидур оформил поэтическую книгу Ю. Левитанского «Кинематограф», принесшую ему широкую известность и определившую его судьбу выдающегося российского поэта XX века.
Во второй половине 60-х годов прошло несколько судебных процессов против литераторов, публиковавших свои произведения на Западе и в самиздате. В результате подсудимые получали различные сроки лишения свободы. Эти процессы имели широкий резонанс в стране и за рубежом. Выражая свою солидарность с осужденными и протест против произвола властей, писатели, и в их числе Левитанский, подписывали письма в защиту товарищей по перу. В то время это был смелый шаг, чреватый самыми неприятными последствиями. Не причисляя себя «к диссидентам в обычном, расхожем понимании этого слова», Ю. Левитанский, по его словам, «никогда не участвовал в играх на стороне “сильных мира сего”, не подвизался на трибунах и митингах, а по роду своей литературной деятельности всегда был инакомыслящим».[4]
* * *
Кроме окончательного становления Юрия Левитанского как крупнейшего мастера русского стиха, 70-е преподнесли поэту и позднюю радость отцовства: в эти годы он познакомился со студенткой Литинститута Валентиной Скориной, ставшей его женой; в семье родились три дочери – Екатерина, Анна и Ольга.
«Своим детям я отдал десять лет жизни, – впоследствии рассказывал Юрий Давидович, – я был для них и папой, и бабушкой, и няней: стирал, убирался, варил суп… Стихам отводилась ночь: напившись крепкого кофе и накурившись до звона в голове, я садился за стол…»[5]
Художественным отражением сложной гаммы лирических чувств, связанных с его отцовством, стала книга «Письма Катерины, или Прогулка с Фаустом» (1981). Казалось, поэт решился сверхъестественным образом остановить и растянуть единственное и неповторимое мгновение жизни человека зрелой поры, которое не только позволяет зафиксировать настоящее, не только обозреть прошлое, но и предвидеть будущее.
* * *
Полные несбывшихся надежд 80-е годы неожиданно предоставили Левитанскому великолепный трамплин для нового лирического взлета: в то время поэт знакомится со студенткой университета Ириной Машковской, своей будущей третьей и последней женой. В этот период он создает поэтическую книгу «Белые стихи» (1991), завершавшую искания долгих лет творчества.
Впрочем, в 90-е годы поэт был увлечен новой работой. Левитанский уверял, что образ будущей книги возник перед ним совершенно неожиданно: явился некий звук, некое предчувствие, и сейчас он фиксирует на бумаге все подряд, даже не задумываясь над результатом. В архиве поэта сохранилась папка – «Книга Ирины» – с собранными им в ту пору материалами: набросками стихов, прозы, дневниковыми записями. Однако эту работу ему не суждено было завершить. А в одном из своих последних интервью он сообщил журналисту, что надеется все же собрать новую книгу со страшноватым названием «Последний возраст».
В мае 1995 года ветеран Великой Отечественной вместе со страной отметил 50-летие Победы, а в июне был удостоен звания лауреата Государственной премии России за поэтическую книгу «Белые стихи».
После долгих лет несправедливого молчания в прессе стали регулярно появляться интервью Юрия Левитанского. Его позиция по ряду вопросов даже в те либеральные времена многим казалась неожиданной. Особенно это касалось его переосмысления итогов Отечественной войны. Раздражение поэта победными торжествами проявлялось тем отчетливее, чем больше он прислушивался к «грохоту грозненской канонады», вызвавшей его резко негативную реакцию.
Во время церемонии вручения Государственной премии в Георгиевском зале Кремля Юрий Левитанский в присутствии президента России высказал горькие слова: «Наверное, я должен бы выразить благодарность также и власти, но с нею, с властью, тут дело обстоит сложнее, ибо далеко не все слова ее, дела и поступки я сегодня разделяю. Особенно все то, что связано с войной в Чечне, – мысль о том, что людей убивают как бы с моего молчаливого согласия, – мысль эта для меня воистину невыносима».[6]
Незадолго до кончины, в ноябре 95-го, Юрий Левитанский впервые посетил Землю обетованную, государство Израиль. Во время его выступлений небольшие залы с трудом вмещали всех желающих, поэта встречали как полномочного посланца культуры большой страны. Его подолгу не отпускали со сцены, и он, несмотря на усталость и плохое самочувствие, читал вновь и вновь…
По возвращении зимняя Москва вернула поэта к привычному ритму жизни: он готовил к выходу в свет свою книгу «Меж двух небес», тщательно корректируя верстку; много читал, размышлял и, конечно, собирал вырезки и делал заметки по «чеченскому вопросу».
В трагический день 25 января 1996 года он чувствовал себя плохо. На улице лютовал мороз, и выходить из дома ему не следовало. И все же он пошел… «Круглый стол» московской интеллигенции проходил в городской мэрии на Краснопресненской набережной. Среди выступавших был и Юрий Левитанский. Он говорил о чеченской войне, дважды брал слово, горячился, нервничал, несколько раз высказывался с места…
Больное сердце не выдержало.
Нет, весь я не умру…
Звучит почти привычно. И каждый раз по-новому страшно!
II. «Под шуршанье каштановых листьев» (1920–1930-е годы)
Юрий Давидович Левитанский родился в 1922 году в Козельце на Черниговщине, старинном уездном городе на реке Остёр.[7] Там жили и его предки.
Дед Исай Левитанский был состоятельным купцом, имел большую семью…
Семейные предания сохранила двоюродная сестра поэта Светлана Брен.
Исай был купцом первой (по некоторым данным – второй – Л.Г.) гильдии, что было большой редкостью у евреев. Он работал в компании, производящей посуду, часто бывал в разъездах. У него было два брата – Исаак и Борис, их дети жили в Киеве. В семье Исая родилось 12 детей, десять выжили, почти все получили достойное образование. Исай Левитанский умер в 1922 году от «испанки»; думаю, что он успел увидеть новорожденного Юру.
Старший брат Гезя (Григорий? – Л.Г.) был врачом, умер в Москве в 1945-м, детей не имел.
Сестра Фаня (в замужестве Тарлова) прожила долгую жизнь, умерла в Москве в 1980-м в возрасте 91 года, имела дочку и сына, сын пропал без вести на фронте.
Сестра Соня (в замужестве Межирова?) была замужем за Ароном Межировым (родным дядей поэта Александра Межирова). Они жили в Чернигове. Арон Межиров был врачом, но спасти свою жену не сумел: она умерла, отравившись творогом, который попробовала на рынке. У нее осталась дочь, с которой моя мама поддерживала связь до войны, но позже была какая-то семейная неприятность, и связь с ней прервалась. Однажды я куда-то шла с Юрой (Левитанским – Л.Г.), и мы встретили Александра Межирова, Юра нас познакомил, был какой-то разговор на семейные темы, подробностей не помню…
Брат Миша не вернулся с войны.
Брат Лёва жил в Пятигорске, во время Отечественной войны был в подполье, для конспирации поменял фамилию; семья ничего не знала о нем, пока не наткнулись на статью в какой-то газете, подписанную Лев И. Танский. У него была дочь.
Брат Давид – Левитанский – отец Юры. Большим горем для всех стала безвременная смерть сына Давида Анатолия. Он успел окончить институт, собирался жениться, трагедия случилась перед самой свадьбой. Говорили, что поиски продолжались десять дней, и все это время Юра находился на берегу. О Толе говорили, что он обладает большими поэтическими способностями и что поживи он подольше, кто знает…
Сестра Надя (Левитанская) – филолог, ее муж был репрессирован и расстрелян, а она – сослана во Фрунзе. В годы войны принимала у себя родителей Юры – Давида и Раису вместе с их сыном Толей. Надя мне рассказывала, что они неожиданно пришли к ней во Фрунзе голодные и оборванные, передвигались в основном пешком. После реабилитации она вернулась в Ленинград. Юра с ней часто общался. Последний раз они встречались, когда Юра гостил у нас в Киеве в 1989 году.
Брат Юрий (тоже Юрий Левитанский) жил в Киеве, имел сына.
Брат Алик (Абрам) – отец Вали. Юра довольно долго жил у них, к ним приезжали Юрины родители и моя семья. (Двоюродная сестра Юрия Левитанского Валентина Удлер жила в Москве; она скончалась в апреле 2020 года. – Л.Г.)
Младшая сестра Вера (Левитанская) – я ее дочь, у меня есть брат, другой брат погиб ребенком. Мама жила после смерти отца (ей было 16 лет) в семье Межировых.
Козелец известен с начала XVII века как крепость Речи Посполитой. С середины XVII века в городе размещался центр Козелецкой сотни Киевского казацкого полка, а в 1708 году сюда из Киева было переведено управление полка. Здание полковой канцелярии, построенное в 1756–1766 годах архитектором Андреем Квасовым при участии Ивана Григоровича-Барского, сохранилось до сих пор. С 1782 года, когда Козелец стал уездным центром, здесь находился магистрат. Здание и теперь расположено на территории городского парка… И можно представить, как почтенный Исай Левитанский в сопровождения супруги Рахели и стайки детей во время семейной прогулки проходил мимо этой внушительной постройки.
Сегодня Козелец – поселок городского типа. Центральная площадь до сих пор носит название Соборной, поскольку здесь расположены два храма: возведенный еще в XVIII веке Рождественский собор и Вознесенская церковь XIX столетия.
Еще одна важная достопримечательность – усадьба Покорщина, некогда принадлежавшая казацкому полковнику Дарагану, а затем купленная помещицей Натальей Разумовской для торжественной встречи российской императрицы Елизаветы Петровны, пожелавшей навестить своего любовника Алексея Разумовского, сына Натальи. В прошлом усадьба располагалась за чертой поселка, а ныне стала его частью.
Впрочем, в сегодняшнем Козельце не так много зданий, которые помнят предков Левитанского.
«Какие-то смутные детские воспоминания у меня остались, – рассказывал поэт. – Из очень давней ранней-ранней поры я помню – ну как это бывает всегда – что-то очень отрывочное, непонятное: веранда какая-то невероятная, дерево какое-то…»[8]
- Первое воспоминанье,
- самое первое,
- цветное,
- цветная веранда,
- застекленная красным,
- зеленым и желтым,
- красные помидоры в тарелке,
- лук нарезан колечками,
- звук приближающейся пролетки
- по булыжнику мостовой,
- кто-то, должно быть, приехал,
- кованый сундучок
- и орехи в зеленых скорлупках
- с желтым запахом йода,
- золотые шары у крылечка,
- звук удаляющейся пролетки,
- цоканье лошадиных подков
- по квадратикам звонких булыжин,
- кто-то, должно быть, уехал,
- может быть, я,
- ну конечно,
- это я уезжаю,
- засыпая под звук пролетки,
- и только цветная веранда
- мигает вдали
- красным, зеленым и желтым,
- игрушечным светофором
- на том перекрестке,
- куда мне уже не вернуться.
(Воспоминанье о цветных стеклах. Кинематограф, 1970)
Когда мальчику исполнилось три года, семья переехала в Киев. Город этот, как и Козелец, не оставил в памяти ясных, предметных воспоминаний. Но события детства породили у поэта какие-то почти непередаваемые ощущения начала, исходной станции, к которой странным образом его влекло в последующие годы, порождая могучее необъяснимое желание повторения пройденного при ясном понимании безвозвратности ушедшего даже при кажущейся цикличности времен.
Его «безумно тянуло» к прежним местам, к прежним временам.
На моей памяти Юра был в Киеве три раза, – рассказывает Светлана Брен, – первый раз он отвозил годовалую Катю с Валентиной (Катя – старшая дочь Ю. Левитанского, Валентина Скорина – вторая жена Ю.Д. Левитанского, мать его трех дочерей – Л.Г.) куда-то под Киев и неожиданно (о радость!) появился у моих родителей. Валентин (брат С. Брен – Л.Г.) вспоминает, что ездил с Юрой к каким-то его знакомым, где разговор шел об отъезде Некрасова[9]. Это было в 1974-м. Последний раз в Киеве он был с Ольгой (младшей дочерью Ю. Левитанского – Л.Г.), точно в 1989-м, начало июня… Он проводил много времени у телевизора, ловя политические новости.
В Киеве Левитанский отыскал место, где прежде находился его дом. Глубочайшее впечатление от этой встречи с прошлым нашло отражение в написанном вскоре стихотворении, посвященном своей старшей дочери…
- Но как мне хотелось
- тебя привести
- и с тобой прошагать
- по местам,
- где я жил,
- по местам,
- где я шел
- и прошел
- день за днем,
- год от года —
- хотя жизни моей
- для такого похода
- едва ли хватило б теперь —
- но в Киев,
- но в Киев,
- на Малую Васильковскую,
- угол Рогнединской,
- в Киев
- так тянуло меня
- с тобою прийти, Катерина, —
- и вот я пришел
- в этот двор
- (только он и остался,
- а дома давно уже нет),
- в этот двор,
- где под шорох и шелест
- каштановых листьев
- прошло мое детство, —
- и теперь
- я испытывал чувство такое,
- как будто тяжелый
- свалил с себя груз,
- и дышал облегченно,
- и счастливыми видел глазами,
- как легко совпадают
- и как совмещаются
- наши с тобою следы —
- словно две параллельных,
- что сходятся
- где-то в пространстве,
- в бесконечном пространстве
- бесчисленных лет —
- шаг за шагом,
- след в след,
- под шуршанье каштановых листьев.
(Письма Катерины, или Прогулка с Фаустом, 1981)
Лет с семи Левитанский помнил себя уже в Донбассе, шахтерском городе Сталино. Там появились друзья, о которых он впоследствии вспоминал всю жизнь. К слову, имя «вождя народов» Сталино носил не так уж долго – с 1924 по 1961 год; прежде город назывался Юзовкой в честь британского промышленника Джона Юза (Хьюза), основателя города, а после – и до сегодняшнего дня – Донецк.
«Жили мы в какой-то халупе, потом немного обустроились, – рассказывал поэт. – …Глинобитные домики, естественно, без всяких удобств, с общим туалетом на шесть-семь домов во дворе… Воду таскали квартала за три»[10].
Но эти воспоминания Левитанского относятся к 1990-м годам, а в 30-х настроение у него было совсем другое: «…не в силах буйной радости сдержать я», – писал в ту пору ученик девятого класса.
- За окном вечерний говор человечий,
- Золотыми звездами небосвод залит,
- За окном огнями вспыхивает вечер,
- Да звонки трамваев слышатся вдали.
- Выхожу из дома. Нараспашку ворот,
- Ветер обдувает с четырех сторон,
- И меня встречает мой веселый город,
- Улицами зданий становясь во фронт.
- Я иду. А город, освещенный ярко,
- Толпами прохожих весело шумит.
- Я иду все дальше, я шагаю к парку,
- Он блестит, росой вечернею умыт.
- И не в силах буйной радости сдержать я,
- Вперегонку с ветром мчуся по росе,
- Чтобы встретить в парке смех, рукопожатья
- Дорогих товарищей, девушек, друзей.
- Перед нами парк раскинулся огромен,
- А за парком город тянется горист.
- Золотые звезды падают, растаяв,
- Но огни, как звезды, окружают нас,
- Песня комсомольская, песня молодая
- С ветром облетает молодой Донбасс.
(Вечер. Комсомолец Донбасса, 18 октября 1937)
Левитанский учился в средней школе № 3. В одном классе с ним – его друг Леня Лидес, впоследствии известный писатель, «король фельетона», прозаик и поэт Леонид Израилевич Лиходеев. В отличие от Левитанского он родился в Юзовке (так Сталино назывался в 1921 году), по-своему любил этот город. Через много лет он напишет повесть «Жили-были дед да баба», где расскажет о столице шахтерского края конца XIX – начала XX века со многими подробностями и, как говорится, со знанием дела:
«Улицы в нашем городке назывались линии. Они были немощеные. Домишки на них поставлены по линеечке, наспех, поскольку городок рос при огромном заводе, и завод подминал под свои интересы окружающее пространство.
Первые мои впечатления о природе были связаны с серым золотистым песчаником, который заваливал все вокруг, но сквозь который упрямо пробивалась мелкая травка. Деревья на линиях попадались редко: здесь всегда была степь»[11].
Жил Леонид на 9-й линии, ныне улице Челюскинцев.
После окончания школы пути Лиходеева и Левитанского разошлись. Леонид поступил в Одесский университет, а Юрий – в московский ИФЛИ – Институт философии, литературы, истории. Однако летом 1941 года оба уйдут добровольцами на фронт, оба станут военными корреспондентами. После демобилизации Лиходеев работал в Краснодарском крае, потом переехал в Москву и поступил в Литературный институт. В Москве они встречались нечасто, но кажется, надолго не отпускали друг друга из виду.
Поэт Михаил Поздняев вспоминал: «Мы с ним (Ю. Левитанским – Л.Г.) довольно много обсуждали публикации в литературных журналах в златые дни перестройки; он не поддался общей эйфории и проявлял чрезвычайную сдержанность в оценках. По гамбургскому счету из всего массива напечатанного тогда он выделял только “Доктора Живаго”. И еще была одна книга, прочитанная им в рукописи, о которой он говорил как о лучшем, быть может, русском романе XX века – после Толстого. Я долго выпытывал у него – кто автор, но он стойко хранил тайну. Этот сюжет развивался чуть ли не год; Левитанский меня прямо заинтриговал, при каждой встрече то пересказывая какой-то эпизод, то цитируя восхитившее его авторское умозаключение. Однажды в ЦДЛ (у нас был повод вместе поужинать, компанию нам составил Юрий Владимирович Давыдов) за наш столик присел ненадолго пожилой господин, вовсе незнакомый мне, а с двумя старшими сотрапезниками моими общавшийся на “ты”. Разговор начался как будто с того слова, на котором прервался в прошлый раз. Говорилось о книге, написанной – вернее, все дописываемой и дописываемой – незнакомцем. Левитанский в какую-то минуту взглянул на меня: вы, мол, понимаете, что сидите рядом с тем самым автором? – и представил нас друг другу. Автора звали Леонид Лиходеев. Имя я встречал на 16-й странице “Литгазеты”: фельетонист, сатира и юмор… и надо же – роман века!»[12]
Какой же роман Л. Лиходеева имел в виду Левитанский? Скорее всего, «Семейный календарь, или Жизнь от конца до начала», трехтомную эпопею, над которой писатель работал долгие годы. Отсюда, возможно, и сравнение с Толстым. Впрочем, это лишь наше предположение: в годы перестройки и в начале 90-х Лиходеев написал несколько заметных произведений.
Забавная мелочь: однажды, посреди времен, Леонид Израилевич нарисовал дружеский шарж на Левитанского. Его можно увидеть на сайте поэта и сегодня.
«Третьего мушкетера» из Сталино звали Семен Григорьевич (Соломон Гиршевич) Соколовский. Он, как и Левитанский, родился на Черниговщине – в городе Нежин. Однако учебу Семен начал в Сталино… в той же школе, что Юрий и Леня. Вместе они посещали и Дом пионеров. Правда, тех скорее привлекала поэтическая стезя, в то время как Соколовский предпочитал драмкружок. После окончания школы в 1939 году Соколовский, как и Левитанский, уехал в Москву и поступил на актерский факультет Московского городского театрального училища (ныне Высшее театральное училище им. М.С. Щепкина). В 1942 году он был мобилизован и направлен на строительство оборонительных сооружений. Потом, продолжая учебу, работал в составе фронтовой театральной бригады.
Большая часть творческой биографии Соколовского была связана с московским Театром на Малой Бронной, где он сыграл десятки ролей. Актер снялся в почти тридцати кинофильмах. Зрители запомнили его в культовом сериале советской эпохи «Следствие ведут знатоки» в роли полковника Скопина. Личная жизнь красавца Соколовского не сложилась. В «новые времена» он стал никому не нужным, совершенно забытым… Юрий Левитанский с горечью рассказывал о том, что его друг прозябает в доме престарелых (на самом деле, это был Московский Дом ветеранов сцены). Он ушел из жизни в сентябре 1995-го. Поэт пережил его всего на полгода.
Саратовский режиссер и педагог Александр Семенович Чертков вспоминал, как в самом конце 1933 года он был направлен в Сталино, где организовал «первый в стране Дом художественного воспитания детей», в котором наши герои занимались в 1934–1935 годах.
«Очень хорошо помню трех мальчиков – «трех мушкетеров», как их называли ребята, – чрезвычайно живых, умных, талантливых, инициативных, увлеченных, – рассказывал он впоследствии. – Ребята были обаятельны и очень “личностны”. Очевидно, мое увлечение искусством передалось тогда и им, потому что впоследствии один из них стал актером – Семен Соколовский, другой поэтом-лириком – Юрий Левитанский, а Леня Лиходеев – писателем»[13].
III. «Ну что с того, что я там был…» (1940-е годы)
В биографиях поэтов Семена Гудзенко и Юрия Левитанского есть удивительные совпадения. И тот, и другой родились в 1922 году, только Гудзенко – на полтора месяца позже – в марте. Оба приехали поступать в ИФЛИ в 1939 году из Украины, в июне 1941-го вместе ушли добровольцами на фронт, были зачислены в одну военную часть и даже стали первым и вторым номерами одного пулеметного расчета. После войны оба подверглись обвинениям в космополитизме, и оба, к счастью, отделались нервотрепкой и временным отлучением от публикаций. Но при этом они были совершенно разными, совсем не похожими друг на друга. И это различие было видно невооруженным глазом еще с ифлийских времен.
«Гудзенко держался со спокойной уверенностью, – вспоминает его друг В. Кардин. – Курил трубку… снискал признание институтской элиты. Его отличал природный ум, быстрота и точность реакции на творившееся окрест, будь то судьбоносные события или казусы повседневности»[14].
О Левитанском той поры В. Кардин скажет вскользь: «Он в своем кургузом пиджачке выглядел несолидно и провинциально»[15].
На том же курсе ИФЛИ, рядом с Гудзенко и Левитанским, учился студент Эмиль Аркинд, в будущем известный писатель и литературный критик, подписывавший свои произведения «В. Кардин» (в историю советской литературы он вошел как Эмиль Владимирович Кардин). Он писал: «Когда в комнате студенческого общежития, где обитали Левитанский, Гудзенко и их наставник, знаток поэзии Толя Юдин[16], а я был гостем, и мы раскладывали на газете ломти колбасы и разливали по стаканам водку, из черного репродуктора донесся голос Молотова. Предсовнаркома объявил о войне с Финляндией… Гудзенко, подумав, заметил: “Это еще не наша война”»[17].
Но наступило 22 июня 1941 года; все трое – Гудзенко, Левитанский и Кардин – пошли добровольцами на фронт и были зачислены в легендарный ОМСБОН – «спецназ Великой Отечественной», как впоследствии его назвали мемуаристы и историки.
Война детей
В начале июля 1941 года Левитанский пришел в военкомат и написал заявление с просьбой зачислить его добровольцем на военную службу. Сохранилась повестка Сокольнического райвоенкомата, в которой сказано, что «уважаемый товарищ Левитанский» зачислен в «ряды героической Красной Армии». Посему ему «надлежит явиться 15 июля 1941 года на сборный пункт к 8 часам утра по адресу: Стромынка, 13, шк. 378». И далее: «При явке необходимо иметь при себе паспорт, партийный или комсомольский билет, вещевой мешок, смену чистого белья, кружку, ложку, полотенце, мыло и продукты питания на время следования до места назначения».
Левитанский был направлен в Особую группу войск при наркомате внутренних дел. Вскоре подразделение было переименовано в ОМСБОН – Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения. Это название осталось в истории Великой Отечественной войны. Формирование началось в июле 1941 года.
ОМСБОН был призван вести разведывательные и диверсионные действия на важнейших коммуникациях противника, ликвидировать вражескую агентуру, действуя отдельными подразделениями, мелкими группами и индивидуально. В соответствии с этими целями необходимо было создать такое формирование, подобного которому Красная Армия фактически еще не знала. Его подразделениям предстояло действовать не на одном каком-то участке фронта, как это было с другими воюющими частями, а в самых разных местах всех фронтов – от Баренцева до Черного моря, а главное – не только на линии самого фронта, но и далеко за его пределами[18].
Кроме профессиональных военных в бригаду призывали спортсменов. Было решено также привлечь московских студентов: сто пятьдесят добровольцев прислал Институт физкультуры, немало молодежи пришло из МГУ, строительного, горного, кожевенного, станко-инструментального, медицинского, историко-архивного и из других столичных вузов; около тридцати человек зачислены из ИФЛИ.
Учебный полигон Особой группы войск размещался на территории двух стрельбищ – спортивного общества «Динамо» и Осоавиахима – неподалеку от станции «Зеленоградская» в районе Мытищ.
Вокруг открытого тира, пересеченного брустверами и рвами, стоит вековой хвойный лес, и лучшего места для тренировок не найти. Тишина. Только издали время от времени доносится шум электропоездов, да хлопают одиночные выстрелы с огневого рубежа. С приходом добровольцев стрельбища зажили новой жизнью. От деревянных бараков и домиков вдоль беговой дорожки стадиона выстроились ровные ряды квадратов белых армейских палаток. Учебные занятия не прекращались ни на минуту. Бесконечные выстрелы, пулеметные очереди, разрывы гранат, мин и команды военруков гулко отзывались в густом лесу[19].
На учениях солдаты лежали в специально оборудованных узких щелях, и через их головы, лязгая гусеницами, переползал танк. В него бросали деревянные болванки – «гранаты», бутылки с зажигательной смесью.
Военврач Илья Давыдов вспоминал об атмосфере в роте лейтенанта Мальцева, в которой служили Левитанский и Гудзенко.
«Ближайшая от казармы “щель” – самая шумная, – писал он. – Различаю знакомые голоса. Вот взволнованно говорит Семен Гудзенко. Мысленно вижу его сдвинутые к переносью густые брови… В роте Мальцева много студентов Института истории, философии и литературы имени Чернышевского. Они любят порассуждать. Неслучайно в батальоне их добродушно-иронически называют философами»[20].
Конечно, не все и не всегда шло гладко.
Принятые в бригаду гражданские парни не сразу привыкли к первой утренней команде «Подъем!» Но уже после недели работы с ними кадровые командиры-чекисты убедились, что эти ребята, не умевшие плотно обернуть портянкой ногу, с поразительной легкостью осваивают все сложности военного дела, с азартом соревнуясь, изучают винтовку, автомат, пулеметы, гранаты, топографию, в полном боевом снаряжении совершают дальние походы, ночные марши. Особенно сосредоточенными и внимательными молодые добровольцы были на занятиях по подрывному делу… Будущие подрывники учились производить расчеты, вязать и закладывать заряды, ставить мины, фугасы и производить разминирование[21].
В Подмосковье занятия продолжались до середины сентября…
В ночь с 15 на 16 сентября подразделения ОМСБОНа были подняты по тревоге и отправлены в Москву.
«Настроение у всех сразу переменилось, – рассказывает Илья Давыдов. – Красноармейцы, не сговариваясь, закричали “ура”. Остановились в Пушкино и увидели там еще такой же состав. В него грузились другие батальоны полка. На душе стало радостнее. Мы поняли: отправляемся на фронт защищать столицу».
И далее: «Перед бойцами была поставлена задача – обеспечить оборону центра столицы, не допустить прорыва врага через Садовое кольцо. Предстояла также “активная оборона” района Белорусского вокзала, Ленинградского и Волоколамского шоссе, т. е. направления, откуда ожидался прорыв немцев. Осью сектора обороны Москвы, закрепленного за ОМСБОНом, была улица Горького от Белорусского вокзала до Кремля»[22].
1-й полк разместился в Доме Союзов (там же был и штаб бригады) и здании ГУМа, 2-й – в зданиях в районе Пушкинской площади. Улица Горького выглядела непривычно. Москвичи, видевшие центральную улицу столицы в те дни, запомнили ее такой навсегда.
Первые этажи домов и витрины магазинов были укреплены мешками с песком, кирпичом, сваями. Строились баррикады, первая из них (считая от Красной площади) перегородила район Пушкинской площади от тогдашнего кинотеатра «Центральный» (ныне на этом месте протянулось новое здание «Известий») до недостроенного дома, в котором затем разместился магазин «Наташа». Баррикада представляла собой нехитрое с точки зрения инженерной мысли сооружение: мешки песка, кирпичи, обхваченные стальными обручами, веревками и другим связывающим и цементирующим материалом; справа и слева имелись пока еще открытые ворота для прохода троллейбусов и другого транспорта, особенно военных машин, мчавшихся к фронту. Следующая баррикада – в районе нынешней площади Маяковского и такая же – у Белорусского вокзала… Погашены огни… Оконные стекла в домах и учреждениях оклеены бумажными полосами. Воздушная тревога объявлялась до пяти-семи раз в сутки[23].
«В октябре 41-го года нашу часть привезли в Москву, когда немцы были рядом и предполагалось, что они могут войти в город, – вспоминал Левитанский. – И в нашу задачу входило держать оборону Москвы… уже в Москве – участок от Белорусского вокзала до Пушкинской площади… Мы патрулировали улицы – ходили вместе с моим другом Гудзенко… Мы, юные патриоты, готовились грудью защищать Москву: у нас была задача не пропустить немцев через Садовое кольцо»[24].
2-й полк ОМСБОНа, где проходили службу бывшие студенты ИФЛИ Гудзенко, Левитанский и Кардин, разместили в школе на Бронной, в опустевшем Камерном театре (сейчас Театр им. Пушкина) и в нынешнем здании Литературного института на Тверском бульваре.
«В лютую зиму… нас поместили в это казенное помещение с ледяными батареями, с обедом из жидкой баланды, – писал В. Кардин. – Ночью, когда разносился сигнал воздушной тревоги, мы старались затаиться в классах, они же спальни. На моей стоявшей в углу кровати укрывались тремя шинелями… Голодные мерзнут особенно сильно»[25].
Столовая, где обедали омсбоновцы, находилась на улице Горького около Центрального телеграфа. Когда в один из домов неподалеку попала бомба, молодые бойцы впервые увидели настоящих раненых и убитых. Война подступала все ближе.
«На улице Горького творилось невероятное, – вспоминал Илья Давыдов. – На проезжей части стояло несколько легковых автомобилей с опущенными скатами и побитыми стеклами. Возле диетического магазина, где недавно была длинная очередь, ползали и кричали десятки людей. На мостовой виднелись красные пятна. К месту взрыва бежали люди и останавливались там, не зная, что предпринять. Взрыв тяжелой бомбы вызвал много жертв. В течение часа мы обходили квартиры и делали перевязки раненым. Позже узнали, что такие же фугаски немецкий самолет сбросил на Большой театр, на трамвайную остановку у Ильинских ворот и на угловое здание Центрального Комитета партии. И оттуда автомашины увезли десятки пострадавших»[26].
В эти дни Семен Гудзенко и Юрий Левитанский написали слова песни, фактически ставшей гимном ОМСБОНа. Об этой песне, звучавшей на улицах осажденной Москвы, о ее важной роли потом напишут многие мемуаристы. Есть упоминания и о других стихотворных текстах, сочиненных Гудзенко и Левитанским на мотивы популярных тогда песен.
«Я проснулся от света, ударившего в глаза, – вспоминал В. Кардин. – Надо мной с карманным фонариком в руке склонился политрук.
– Товарищ боец, товарищ боец, вставайте, надо немедленно написать песню.
– Какую песню? – оторопело переспрашивал я.
– Патриотическую. Про Москву. Приказ командования.
– Я не умею сочинять песни.
– То есть как не умеете? – теперь уже политрук был ошарашен. Он, видно, успел доложить, что у него имеются специалисты по части песен, а тут – “не умею”. – Раз приказано, должны уметь.
– Вы не того разбудили, – оправдывался я, – вон спят красноармейцы Левитанский и Гудзенко. Это по их линии…»[27].
Семен Гудзенко записал в своем дневнике:
«Темна Тверская. Мы идем обедать с винтовками и пулеметами. Осень 1941 г. На Садовом баррикады. Мы поем песню о Москве. Авторы – я и Юрка (Левитанский. – Л.Г.)»[28].
Уточним: авторы слов. Песню пели на мотив суперпопулярной в ИФЛИ, а потом и во всей стране «Бригантины» Павла Когана и Георгия Лепского.
- Звери рвутся к городу родному,
- Самолеты кружатся в ночи́,
- Но врага за каждым домом
- Встретят пулей патриоты-москвичи.
- Припев:
- Слышен гул орудий отдаленный,
- Самолеты кружатся в ночи́.
- Шаг чеканят батальоны.
- В бой за красную столицу, москвичи!
- Мы за все сполна ответим гадам,
- Отомстим за наши города.
- Нет патронов – бей прикладом,
- Чтоб от гада не осталось и следа!
- [Припев]
- Наша слава вспоена веками,
- В песнях слава воина жива.
- На последний бой с врагами
- Поднимается рабочая Москва.
- [Припев]
Эту песню пели почти всегда, когда солдаты шли строем.
Появление на улицах Москвы подтянутых солдат в строю с полной боевой выкладкой и их песня, утверждавшая: «Мы не отдадим Москвы», имели огромное мобилизующее и психологическое воздействие на жителей осажденной столицы. И авторы книги – свидетели того, как хмурые лица москвичей светлели, выражая надежду. Люди видели, что Москва имеет надежных и крепких защитников[29].
Ситуация на фронте менялась. Командование приняло решение передислоцировать ОМСБОН в Подмосковье, чтобы встретить врага лицом к лицу.
16 ноября 1941 года подразделения ОМСБОНа были подняты по тревоге и отправлены в район Клина.
За центром Москвы начинался настоящий фронт. Бойцы с любопытством и удивлением озирались по сторонам. Миновав Белорусский вокзал, сразу за границей сектора батальона колонна автомашин въехала в маскировочный туннель, образованный сеткой, натянутой вдоль шоссе на уровне фонарных столбов. Поверх сетки были набросаны ветки и желтые листья. Шоссе возле стадиона «Динамо» и Боткинского проезда пересекала железобетонная баррикада с пулеметными амбразурами. В ней были оставлены два проема для пропуска автомашин. В районе Сокола маскировочный тоннель заканчивался. Вдоль дороги торчали бетонные укрепления, противотанковые ежи и надолбы. На развилке дорог к Волоколамску и Ленинграду женщины и подростки копали противотанковый ров, укладывали в штабеля мешки с песком.
«О противнике мы знали немного, – вспоминал Илья Давыдов, – только то, что он под Волоколамском, за Московским морем и где-то в Калининской области, далеко за Клином. Но уже за Солнечногорском темп движения резко снизился. Следом, пытаясь нас обогнать, шли танки и кавалерия. Оседланные лошади стояли в кузовах автомашин седло к седлу. Укрываясь от снега и ветра, к ним прижимались смуглые низкорослые кавалеристы. Сутолока на шоссе продолжалась до самого Клина. В городе обстановка оказалась не лучше. На узких улицах полно артиллерии, автомашин и пехоты. Группы красноармейцев отыскивали свои части. На окраинах трудились тысячи людей – копали противотанковые рвы»[30].
Колонна продолжала движение. Недалеко от Ямуги она свернула с дороги и двинулась по заснеженному проселку. Остановились в деревне Борщево… Поступил приказ укрепить оборону на рубежах Решетниково – Завидово – Конаково – Шестаково: установить минные поля и лесные завалы. На следующий день батальон продолжал путь по замерзшим проселкам вдоль границы Московской и Калининской областей. В небе то и дело появлялись группы вражеских самолетов. За Московским морем и где-то южнее гудела артиллерийская канонада. На дорогах часто встречались кавалеристы, автомашины, беженцы.
Отряды ОМСБОНа сосредоточились в районе Ямуги, в пяти километрах севернее Клина.
«…У деревни Ямуга тяжелыми ломами долбим промерзший грунт, закладываем взрывчатку […], – вспоминал Юрий Левитанский. – Ночью минируем железнодорожное полотно. Зима 41-го года была ранней и лютой. Красное зарево, свирепый мороз, немцы – совсем рядом. Ставишь мину, потом осторожно вставляешь в нее взрыватель, голыми руками, на сорокаградусном морозе – рукавицы для этого не годятся, – а потом еще надо ее, эту проклятую коробочку, снегом присыпать, чтобы не была заметна, – и так шаг за шагом, мину за миной, долгую эту ночь».[31]
22 ноября немецкие войска остановили атаку кавалеристских соединений и предприняли новую попытку атаковать позиции Красной армии.
«Вдруг воздух наполнился гулом, – пишет И. Давыдов. – Из-за леса вынырнули “мессершмитты”, снизились до бреющего полета и с воем пошли над конниками. Рассеяв пулеметным огнем эскадрон, самолеты с черными крестами вернулись к шоссе, обдавая нас длинными очередями. Батальон залег. Раздался голос комбата: “Огонь!”»[32]
Бойцы ответили пулеметным огнем, «мессер» отпрянул в сторону и вновь атаковал кавалеристов, а потом снова вошел в пике над дорогой, где были сосредоточены омсбоновцы.
«Немцы бомбят и обстреливают из пулеметов, – рассказывал Ю. Левитанский. – Носятся прямо над нашими головами. Падаем в снег, пытаемся стрелять по ним – как нас учили, с “упрежденьем на два корпуса”, – а потом серыми комочками, в серых своих шинелях лежим на сверкающем этом снегу, беспомощно прикрыв голову руками. Первые убитые, первые раненые, оторванные руки, ноги…»[33]
«Бойцы начали укладывать раненых в кузов первой машины, – продолжает И. Давыдов. – Паперник и Гудзенко привели под руки смуглого скуластого конника. Он громко стонал и просил подать ему клинок, отброшенный за дорогу. Клинок подали. Подогнали вторую машину. Быстро погрузили в нее новую партию раненых. Но едва Левитанский с Лебедевым закрепили борта кузова, как Чихладзе притащил еще одного кавалериста (выделено мной – Л.Г.). На могучих плечах борца раненый казался мальчиком. Положили и его. И вторая машина уехала»[34].
Это был первый настоящий бой, в котором приняли участие Левитанский и Гудзенко.
В холодные зимние дни конца ноября отряды заграждения ОМСБОНа вместе с частями Московской зоны обороны сорвали план гитлеровцев прорваться к Москве на самом коротком, прямом и выгодном для них направлении. Немецкие войска искали обходные пути и двинулись в том числе на Рогачёво – Дмитров. Сюда перебросили омсбоновцев, которые снова встали живым щитом на пути у фашистов.
Новая атака была отбита. Красная армия перешла в наступление.
«В ноябре нас поставили на лыжи, – вспоминал Ю. Левитанский. – Длинные переходы, броски по 30, 40, 50 километров, в полной выкладке – винтовка, 120 патронов, три гранаты, малая саперная лопатка, вещмешок, противогаз – всего 32 килограмма. Немцы напирают яростно, рвутся к Москве. В районе деревни Давыдково – приказ: заминировать шоссе на участке 15 километров. Под обстрелом, на жесточайшем морозе. Утром команда – взрывать. В это время вдоль всего шоссе – немецкие танки и лыжники, прикрываемые с воздуха “фоккевульфами”. Два часа под непрерывным обстрелом. Но огромные комья земли с грохотом взлетают вверх – шоссе взорвано. В итоге – это я знаю лишь теперь – обеспечен стык армий Рокоссовского и Лелюшенко. Об этом писал потом Рокоссовский»[35].
«Особенно напряженным был конец ноября и первые дни декабря 1941 года, – пишет И. Давыдов. – Наши бойцы установили минные поля, заложив на этих полях более шестнадцати тысяч мин, до пятисот заградительных фугасов и зарядов замедленного действия. Кроме того, они устроили и минировали около ста пятидесяти лесных завалов, взорвали несколько мостов и наш склад боеприпасов, оставшийся в тылу противника.
Наступление наших войск продолжалось. На центральном участке Западного фронта мы овладели несколькими городами, в том числе Козельском и Калугой…»[36]
В ходе контрнаступления войска Красной Армии 16 декабря освободили Калинин. (Калининский фронт был образован еще 19 октября.) Наступление в конце декабря было весьма успешным, но в начале января 1942 года оно захлебнулось.
Много лет спустя об этих суровых зимних днях Левитанский скажет: «…Мне нравится выражение Воннегута: “война детей” – да, воюют всегда дети, такими были и мы, лежавшие на том подмосковном снегу декабря сорок первого года. А зима была очень холодная, и лежали мы на этом снегу в своих шинелях и сапожках очень удобными мишенями для немецких самолетов – даже и маскхалатов тогда у нас еще не было. Чувство страха и чувство голода подолгу не отпускали нас в те студеные дни и ночи, а спать приходилось частенько на снегу…» И добавлял: «Сейчас при одной только мысли, чтобы лечь на снег, становится страшно, а тогда мы с Семеном Гудзенко лежали в снегах рядом, два номера пулеметного расчета»[37].
Гудзенко писал:
- «Я все это в памяти сберегу:
- и первую смерть на войне,
- и первую ночь,
- когда на снегу
- мы спали спина к спине».
(Прожили двадцать лет, 1942)
«Пули свистят рядом»
В середине января командование бригады сформировало четыре отряда по 80–90 человек в каждом для выполнения разведывательных и диверсионных заданий в ближайшем тылу врага в районе Вязьмы и Дорогобужа. Командиром одного из отрядов был назначен кадровый пограничник, старший лейтенант Кирилл Лазнюк. В его отряд был зачислен и бывший студент ИФЛИ Семен Гудзенко.
Маршрут отряда проходил по городам и деревням, где еще недавно шли бои. Дальше ехать на машинах было невозможно. Гудзенко коротко запишет в дневнике: «Остановили машины. Немцы летают. Нагло низко и обстреливают. Ночью пошли на лыжах… Бродили по снегу, по оврагам. Ночью пришли в Мехово. Здесь штаб армии. Собираются уезжать. Лежали на снегу. Потом ночью в дымной хате ели вкусно»[38]
