Читать онлайн Жизнь. Дуэль. Судьба бесплатно
Бойтесь своих желаний
– Мама! Я же просила тебя! Я умоляла! Ну, за что, за что мне такое? Вера выскочила из ванной мокрой курицей, струйки воды стекали с волос по лицу, смывая безупречный макияж.
– Разве трудно выключить душ после себя? Почему каждый раз одна и та же история, мама?
– А почему ты не можешь вымыть руки над умывальником? Почему надо мыть руки над ванной? Что это за мода такая? Я старый человек! Я могу забыть! Но ты? Куда смотришь ты?
– Я не могу так больше жить! Не могу! Мама! Давай разъедемся! Я готова на комнату в коммуналке!
– Ты, дочь моя, может и готова, да вот я не готова жить у чёрта на рогах! Я родилась в этом доме! В доме, каких уже не строят. А ты хочешь на старости лет запихнуть меня в панельный саркофаг? Нет уж! Да и сколько мне там осталось?
– Ну, тогда давай купим мне комнату, пусть даже на окраине! Я согласна!
– Я не сомневаюсь, что ты согласна. У тебя уже была комната и не на окраине. И что это изменило в твоей жизни?
При последних словах матери Вера бессильно опустилась на стул у окна, придвинула к себе зеркальце с увеличительным эффектом и стала рассматривать последствия стихийного бедствия на своём лице.
На лице присутствовали: подпорченный макияж и разочарованность в усталых глазах.
Женщину, смотревшую из зеркала на Веру, можно было бы назвать миловидной, красивой даже, если бы не эта разочарованность и обречённость во взгляде.
Тридцать семь лет. Это много или мало? Туманность амальгамы ответа на этот вопрос не давала, но Вера и без того знала, что тридцать семь – это много! Очень много!
Кое – как отреставрировав лицо, Вера схватила со стола сумочку, скользнула в лёгкий плащик и уже из коридора прокричала:
– Мама! Я ушла. Буду поздно. Таблетки приготовлены на столе, обед на плите.
Того, что мама прокричала ей в ответ Вера уже не слышала, и очень хорошо, что не слышала. Вряд ли бы ей это понравилось.
Всю дорогу до метро и в самом метро, поднимаясь по эскалатору и спускаясь в преисподнюю, Вера думала о том, как несправедливо обошлась с ней жизнь! Как ловко обвела она её вокруг пальца!
Когда десять лет назад её маме поставили страшный диагноз, Вера впала в такую пучину горя, что выдернуть Веру из неё не мог даже любящий муж.
Ей казалось, что если мама уйдёт из её жизни, то сама жизнь превратится в инвалидку, которую будут называть уже не жизнь, а существование.
Навсегда уйдут в небытие воздушные занавески, окна, промытые до фантастической прозрачности, вкусный обед на плите и весь уют, который умела создавать только мама.
Жили скромно: мамина пенсия, Верина зарплата учителя музыки и мизерные нерегулярные приработки Вериного мужа.
Но в доме всегда было сытно и чисто, благодаря маме. Вся жизнь Веры протекала под маминым крылом в статусе единственного и позднего ребёнка.
И вот за несколько дней до сложной операции мама подозвала к своему скорбному одру Верочку и тихим усталым голосом рассказала о том, сколько и, где у неё, у мамы, припасено для Верочки.
И получалось, что после (не дай Бог!) смерти мамы всё достанется Верочке, как единственной дочери и наследнице. И Вера сразу станет крайне зажиточной женщиной. Откуда у мамы такие залежи долларов и драгоценностей Вера не спросила, не тот был момент, но ошарашена была сильно.
Операция прошла успешно, просто победительно успешно! Мама встала на ноги быстро и крепко.
О завещании больше не упоминалось. Вера была рада, что мама справилась с недугом, но покой потеряла навсегда. Часто задумывалась над вопросом, почему они так, мягко говоря, скромно живут, если у мамы такие несметные сокровища припасены?
Разговор на эту тему она не решалась затевать, а мама между тем розовела и крепла. В неё возвращалась жизнь радостная и светлая, как вновь подаренная.
Эта новая жизнь не предполагала стояния у плиты и прогулки по квартире с пылесосом. Домашняя работа свалилась на Верочку, на избалованную и совершенно к домашнему хозяйству неприспособленную молодую женщину.
И Вера крутилась между уроками и подработками, плитой, стиральной машиной, капризами матери и недовольством мужа.
Муж хоть и не знал о золотом и валютном запасах своей тёщи, но такого нового её вида не приветствовал. Коротко стриженная с французским маникюром и абонементом в фитнес клуб старая – новая тёща его изумляла и не устраивала.
Тёща, Серафима Георгиевна, посещала концерты, вернисажи, ездила отдыхать за границу, короче, прожигала жизнь.
В будни бегала на какие – то семинары, встречи. Вера даже стала подозревать, что мама попала в какую – то религиозную секту, так мама упорно на эти встречи летала. На дом у мамы времени не оставалось.
По – человечески Вера её понимала. Но с точки зрения дочери недопонимала. А если брать в глобальном общечеловеческом смысле, то где – то даже и осуждала.
В осуждениях этих сквозила обида, главным образом выражавшаяся в том, что мать тратит её, Верины деньги, которые сама же ей пообещала, а теперь вот: Турция-Шмурция, тряпки, массажи и какие – то мутные фонды.
И Вера, в свою очередь изменилась не в лучшую сторону. Вообще человек, на которого неожиданно сваливаются большие деньги, может очень измениться, опять же, не в лучшую сторону.
Но одному Богу известно, в какого монстра может превратиться человек, на которого ожидаемые деньги не сваливаются.
Отношения накалялись день ото дня. Вера стала манкировать домашними обязанностями. Но она забыла, что имеет дело с отличной хозяйкой в прошлом, со своей мамой. Мама кричала, топала ногами и требовала.
– Мама! Но я, же не успеваю! Я не могу крутиться одна!
– А почему одна? – невинно спрашивала Сима. – У тебя ведь муж есть! Или он исполняет только чисто декоративную функцию: чтобы был?
Разговор заканчивался скандалом. В один из таких дней Вера решила отставить в сторону всякие реверансы и поговорить с мамой начистоту. Она попросила у мамы денег на квартиру для себя и Володи. Вовчика, как она звала своего второго мужа.
– Не дам. – Тихо и нежно сказала мама. – У тебя есть муж. А я одна.
– Мама! Но у тебя же много денег. И ты обещала мне их оставить!
– Я же думала, что я умру, а я вот живая. Умру, тогда и заберёшь.
– Но у тебя же столько, что ты не обеднеешь, купив нам маленькую квартирку, и почему я должна ждать твоей смерти для того, чтобы жить по – человечески?
– А ты и не жди! А живи по – человечески! Поменяй этого прожектёра на настоящего мужика, который тебе купит всё, что надо. И оставит после себя не вонючие носки, а состояние, как оставили мне мои мужья (оба – два).
– И не будем больше разговаривать на эту тему. Мне это неприятно. А будешь настаивать, так у меня в Одессе есть племянница Олечка. Той и остатки будут сладки, а то я смотрю, ты больно размахнулась, дочь моя!
Разговор был окончен. Обида и ненависть хватали за сердце, но Вера слишком хорошо знала свою маму, чтобы попытаться повернуть разговор в сторону своих интересов.
Но тогда мама, всё же, купила им с мужем комнату в квартире почти в самом центре города, но надежды на то, что автономное от мамы проживание сможет спасти их брак, таяли день ото дня.
В конце концов, Вера побросала в чемодан свои вещи и вернулась к маме раненой птицей.
Мама приняла. Потом с большим трудом выкурила из комнаты уже бывшего Верочкиного мужа.
Комнату продала крайне выгодно, и мама заимела над Верой власть безоговорочную. Диктат давил на психику и съедал организм. Вера задыхалась, страдала и почти уже ненавидела свою маму.
Вот с таким клокотанием в груди, сильно опаздывая, Вера выпорхнула из метро на свидание с подругой школьных лет.
Ленка стояла у киоска с гамбургерами и нервно курила. Даже на расстоянии лицо её выражало досаду и брезгливость. Это были именно те чувства, которые долгие тридцать лет она питала к своей школьной подруге- красавице Верке Орешник.
В отличие от Веры, Елена красотой не блистала, взгляды мужчин по ней даже и не скользили, а проносились над.
Над карими глазами, прекрасными чёрными волосами, над всем тем, что есть в арсенале любой женщины. Есть, но не задерживает мужской взгляд по одной простой причине. Там нет элементарного: «иди ко мне!». У Верки же этого было с избытком.
Но зато Верка была полная, прямо – таки эксклюзивная дура! И Ленка удивлялась, что держит её долгих тридцать лет, с первого класса, в плену у подруги? Может быть это пресловутое: «иди ко мне!»?
Подбежали друг к другу, ткнулись щекой в щёку и процокали к ближайшему кафе.
На сегодняшний день у них была обширная программа. Надо было перемыть косточки всем знакомым и друзьям, разложить по полочкам свои собственные новости, ну и к десерту как обычно, культурная программа: театр, кино, книги и краткое политическое обозрение.
Вера резко рванула со старта беседы без предварительных общих слов:
– Ленка! Я больше не могу! Она точит меня и точит! Ей мало того, что она развела меня уже дважды! Теперь я в тридцать семь лет ни баба, ни девка, но зато при ней, как она и хотела. Но она всё давит и давит! Куда пошла? Где была? Я просто шагу ступить не могу без её одобрения. И этот постоянно открытый душ! Это она нарочно! Вот ты умная, скажи: сколько я могу терпеть?
Ленка, действительно была умная! Но некрасивая и умная подруга – это сомнительное удовольствие. Вроде лысого с перхотью – безнадёжно и некомфортно! Некрасивая повернула к Вере своё слегка лошадиное лицо:
– Ну, мама твоя, действительно, не подарок, а что касается мужей, то здесь и вспоминать нечего! Что первый, что второй! Закрой глаза – перепутаешь! А Вовчик твой, так вообще – мрак! Я бы ему не дала даже в голодный год за мешок картошки! А ты замуж пошла, причём, уже имея печальный опыт первого замужества.
Вере хотелось, очень хотелось спросить:
– Ты надеешься, что он у тебя бы попросил? Даже в голодный год? Это же какое оптимистическое здоровье надо иметь? Но удержалась – не спросила.
– Слушай, Верка, у нас в субботу бенефис у толстожопой. Придёшь?
Лена служила в театре, играла роли характерные: вздорные барышни, вредные жёны, развратные женщины. Но актрисой была востребованной и где – то даже поцелованной Создателем.
Толстожопой называла стареющую приму своего театра, актрису, которую просто боготворил театр, зрители и кинозрители. Толстожопая много и успешно снималась.
– Давай, приходи. После бенефиса будет банкет, а наши банкеты ты знаешь!
– Приду, конечно, приду! – ответила искренне довольная Вера.
Она обожала всю эту театральную кутерьму, притеатральные сплетни и романы. Вообще, жизнь подруги казалась ей вечным праздником. Она привыкнуть не могла к тому, что для Ленки все эти небожители – «ты» или того хлеще – «пшёл вон!»
Ровно в семь часов вечера Ленка стала ёрзать на стуле и поглядывать на экран телефона. Вера уже знала – это первый звонок к завершению свидания.
Ленка торопилась домой, к этому времени домработница приведёт после школы и музыкальных занятий её дочь, первоклассницу Лизу.
Расставаться не хотелось, и Вера спросила:
– А можно, я поеду к тебе, посидим ещё поболтаем, с Лизой пообщаемся? Я давно её не видела!
– Поехали, отчего же? – согласилась Ленка, – только у меня в доме – шаром покати!
О скупости Елены ходили легенды. Все знали, что, собираясь к ней в гости, надо было сначала загрузиться в ближайшем супермаркете.
Если ты этого не сделаешь, то можешь оставить надежды не только на слабый чай, но и на содержательность беседы.
Гостей Ленка принимала по принципу: «будемте кушать или посидим на балконе?» Ответа не слушала. Сидели на балконе, дышали воздухом.
Между тем, зарабатывала Елена очень неплохо, но этого едва хватало на то, чтобы впихнуть в позднюю свою доченьку всё, что она считала нужным для гармоничного развития личности ребёнка.
Любовь к своей такой желанной, такой выстраданной девочке и мечты о блестящем будущем дочери были смыслом Ленкиной жизни.
Но это вовсе не значит, что Ленка была сподвижницей и страдалицей. Ни в чём земном она себе не отказывала, мужчин укладывала в койку строго и умело, рюмку опрокидывала с гусарским мастерством.
Умела разговаривать матом (именно не материться, а разговаривать матом), но при всём при этом смыслом жизни была Лиза.
Поскольку женщиной Елена была очень неглупой, то к тридцати годам она оставила свои тщетные попытки выйти замуж, чтобы родить ребёнка.
Когда после нескольких неудачных попыток женить на себе безусловно красивого и талантливого мужчину (для чистоты эксперимента) Лена поняла, что её бесконечные потуги стать старо – родящей матерью неумолимо и быстро оттесняют её в разряд старо – гулящих женщин.
Но весь ужас её возраста и внешности был в том, что шансы неумолимо падали, а требования возрастали. И то, что вполне годилось ей лет десять назад, сейчас не то, что чувства – взгляда не стоит!
Но надо родить, во что бы, то ни стало! Времени на тщательный отбор не оставалось, да и претендентов не так чтобы куча. Вот и родила от кого попало!
Попало от сильно пьющего актёра Саратовского театра драмы, где Лена была на гастролях со своим именитым театром.
Герой – любовник демоном носился по сцене, таким же тёмным демоном свалился на неё в безумстве ночи. Красивый, брутальный, умница и балагур забыл не то, что про Леночку, он даже забыл о том, что имел счастье держать её в своих объятиях.
А через семь месяцев крупная, дородная женщина, причём здоровая, родила малюсенькую хилую подсинённую девочку. Получалось: гора родила мышь. И что ты будешь с этим делать? Но слабую мышку выходили и выпестовали.
Сейчас эта мышка уже улыбающаяся маленькая русая красавица с красивым лицом, освещённым синими фонариками глаз.
Часов в десять вечера Вера попробовала дозвониться маме, напомнить о лекарствах. Но маме дозвониться, как на луну слетать: почти не реально!
Вера прекрасно понимала, что сейчас мама разговаривает со своей приятельницей – Татусей.
Плачет и сморкается ей в трубку своим горем. И, правда! Единственная дочь! Вся жизнь в неё вложена, а выросла такая скотина!
И Вера не ошибалась в своих предположениях.
Серафима Георгиевна сидела в кресле, прямо держа спину, и выпевала свою вечную песню о своей жертвенности, о неблагодарной дочери, а там, на другом конце провода страдала в адских муках слушателя по принуждению безропотная Татуся.
– Ну и что ты думаешь? Её ещё нет! Она даже не удосужилась мне позвонить!
На том конце тяжело вздохнула Татуся. Куда звонить? Телефон занят больше двух часов.
– Конечно, ввалится за полночь, пьяная! Она же пьёт! С этой гренадершей Ленкой и пьёт! Уже в школе было ясно, что эта Ленка вырастет в пьяницу и проститутку! Родила неизвестно от кого! Спит со всеми подряд! Ты слушаешь меня, Тата?
– Да, Сима, я слушаю! Ты знаешь, – спасительно для себя начала Татуся – у меня же тоже проблемы с детьми. Вот вчера приходил Саша! Так он…
– Ой, Тата! Кто – то звонит в дверь! Давай, до завтра, родная. Извини.
Тата с облегчением положила трубку на рычаг и подумала: «Давно надо было свернуть на свою тему. Не пришлось бы столько времени терять! Ну и сука!»
Но Тата должна была суке много долларов, которые та ей дала под очень щадящий проценты. Сейчас, как раз, она хотела попросить об отсрочке очередной выплаты. А чтобы просить, надо уважать. Вот она и уважала.
Поздней ночью, а по маминому счётчику – ранним утром, Вера безуспешно пыталась вставить ключ в замок входной двери. С обратной стороны был вставлен мамой ключ – «наш ответ Чемберлену». Спала мама крепко, открыла на интенсивный звонок, минут через двадцать.
– Ты спиваешься, Вера! Ты гибнешь! Я пойду в театр, к этой сволочи! Я устрою ей вырванные годы! Вера! Остановись!
– Мама! Это ты остановись! Ты уже один раз сходила на работу к моему мужу. Ты разбила мою жизнь, а муж тихо спивается, уже без рабочего адреса. Я устала. Хочу спать!
Вера прошла в ванную комнату. Разделась и встала под душ, открыв всего лишь кран. Что и требовалось доказать! Мама никогда ничего не меняла в своих привычках!
После душа, Вера проковыляла к холодильнику и стала на ощупь доставать колбасу, холодную курицу, маринованный огурчик. Это был не ужин, а просто какой – то праздник живота.
Только сейчас она поняла, как голодна. Кроме алкоголя и кофе её ничем не угостили в хлебосольном доме подруги детства. А она же накупила всего: и ветчины со слезой, и пирожные для Лизки, алкоголь, конечно, тоже покупала она.
Сытая и умытая она свернулась клубочком на диване в своей комнате, предвкушая долгий и сладкий сон. Но сон отлетел, как и не было, а перед глазами всплыла история её короткого первого замужества.
Боже мой! Как она была счастлива и беспечна тогда, полжизни назад! Она вышла замуж за самого блистательного человека.
Он был старше Веры на десять лет, но она этого не чувствовала. С ним было интересно и весело. Красивый, умный, удивительный человек! А как он ухаживал!
Повстречались всего ничего, помёрзли в подъездах, неистово целовались в занесённых снегом парках, когда он провожал Веру из музыкального училища домой. Страсть бродила в организме, как переспелая ягода, а приткнуться негде.
Сергей снимал комнату, хотя вполне мог добиться для себя жилплощади. Его очень ценили в институте. Но он просто не думал, ни о каком благоустройстве для себя.
Всего его целиком занимала только работа. Что – то там из разряда физики и математики он открывал и усовершенствовал в своём институте. Звенел талантом, подавал надежды. А тут такая неземная любовь! Когда отношения дошли уже до своего крещендо, подали заявление в ЗАГС.
Жених познакомился с родителями: отцом и мамой Верочки. Был принят семьёй, одобрен и совершенно непринуждённо переехал из своего съёмного угла в их большую трёхкомнатную квартиру. У них с женой была отдельная комната поближе к входным дверям, что облегчало процесс приёма и проводов нескончаемых гостей.
Образовался почти забытый клан физиков – лириков. Они прекрасно проводили время в долгих беседах и песнях под гитару. Жили безалаберно и счастливо. Пока от сердечного приступа не умер отец Верочки.
Смерть отца поставила в доме всё с ног на голову. Покойный отец не то, чтобы разрешал дочке всё. Нет! Правильнее будет сказать, что он просто не запрещал ничего.
Папа умел относиться с уважением к чужой свободе, прислушивался к биению жизни молодых и никогда ничего не навязывал. Он даже советы давал только тогда, когда его об этом просили. Поскольку лидером в семье папа был безоговорочным, то, следовательно, и мама проявляла чудеса лояльности и взаимопонимания.
Сразу после похорон власть в доме переменилась. «Король умер! Да здравствует король!», вернее королева.
И пошло: и не расшвыривайте свою обувь, и накрывать стол сто раз не буду, так и знайте! И что это за стипендия вместо получки? И чтобы не один бородатый сюда ни ногой! Развели тут трактир! Убирай за ними!
Сергей угрюмо огрызался, а Вера трусила и молчала. Отношения молодых трещали по швам. Вера стала всё чаще задерживаться у Ленки, своей школьной подружки. Там, в квартире Лены и её сумасшедшей бабки студентами театрально училища устраивались упоительные вечера.
Здесь читали стихи, звенели гитары, и хлопали шампанским красивые мужчины! Сумасшедшая бабушка принимала участие в их молодёжных бесчинствах, много курила, прикладывалась к рюмочке. Рассказывала истории из своей бурной молодости. По всему видать, бабушка была ещё та дама!
Каждый раз после посиделок ей бывало так плохо, что она ложилась умирать и делала последние распоряжения.
Бабка приказывала себя похоронить по – человечески, то есть: ни в коем случае не кремировать. Она считала, что в следующей жизни кремированные люди возрождаются неграми. Негром бабушка быть не желала ни при каком раскладе. Видать, ко всему была ещё и расисткой.
Верочка начала врать, а муж сидел вечерами один в их маленькой комнате и сходил с ума. С ним из кухни, гремя посудой, вела диалог тёща. На повестке дня был один вопрос: где твоя жена, придурок?
Придурок потерпел ещё полгода и ушёл. В один день, никому ничего не говоря, собрал вещи и ушёл опять на съёмную квартиру.
Тёща вздохнула и со словами: «Пусть катится! Воздух будет чище!», перекрестилась. А то, действительно, корми его тут, физика этого с зарплатой – стипендией, которую стыдно даже озвучить!
А её беременная дочь билась в истерике. Муж ушёл, даже не зная, что у него должен родиться ребёнок. Вера бросилась к матери. Мама кричала: «Только аборт!» Но тут дочь неожиданно встала на дыбы и заявила, что всенепременно родит, во чтобы – то, ни стало, родит! Тогда мама поменяла тактику. Надо вернуть в семью загулявшего физика.
Дочь идти на поклон к мужу не хотела. Пошла мама. Но не к зятю, а к директору института, в котором на благо российской науки трудился Сергей. На всякий случай, чтобы не было осечки (чтобы уж наверняка!), обрисовала зятя в очень нелестных тонах. Директор смутился, но обещал провести среди ученого, но ветреного мужа воспитательную работу.
Но разговор с физиком вспыльчивый директор повёл не грамотно, на агрессивной ноте, за что был послан так далеко и точно, что просто обалдел. К утру шок у директора прошёл, а на дверях лаборатории Сергея Николаевича висел насмешливый базарный замок.
Документы выдали на руки незамедлительно, и катись на все четыре стороны сизым голубем. Кстати, так и не узнав, что ты уже без пяти минут отец! Вывод напрашивался один: в общении с начальством, не мешало бы быть более осмотрительным и толерантным!
А Верочка считала себя преданной и покинутой, и скоро вняла маминым трезвым доводам и отправилась на ликвидацию в себе зарождающейся новой жизни. Через месяц позвонил Сергей, просил о встрече. Вера категорически отказала. Так два человека любя и нуждаясь друг в друге, надолго растерялись в лабиринтах большого города.
Утром мама ещё раз сообщила Верочке, что та гибнет и объявила, что едет отдыхать в Хорватию недели на три. Мама уезжала! Это было просто счастьем! С отъездом мамы для Веры наступала относительная вольница, и душа обретала комфорт.
Кстати, второй раз замуж Вера вышла именно когда мама была в отъезде. Тогда она поставила маму перед фактом. Ей повезло – репрессий не было потому, что Сима сама собиралась замуж за очень положительного человека. И пристроенная дочь в доме лучше, чем никому ненужная учительница музыки. Долго жить вместе они, конечно, не смогли, и мама купила им с Вовчиком большую светлую комнату в хорошем районе.
Но хороший район располагался близко от съёмной квартиры первого мужа. Из передового учёного первый муж превратился в крепко пьющего мужика с сентиментальной слезой в глазу.
Он повадился таскаться к Вере с мольбами о возврате былого. То, что Вера, на минуточку, замужем, его нисколько не смущало. Он выпивал свои триста грамм, прислонялся к звонку и требовал окончательного разговора.
Вера выходила, ложилась спиной на дверь и долго уговаривала его одуматься и не трепать ей нервы. Помогали уговоры мало. Частенько муж аккуратненько укладывался ночевать на половике у Вериной двери. Муж, который второй, впадал в праведный гнев:
– Уйми своего идиота! Сколько можно спать под нашей дверью? Что ты хочешь, чтобы я ему морду набил? – второй срывался на фальцет.
– А и набей! – безразлично пожимала плечиком Вера.
А через неделю застала у себя в кухне идиллическую картину. Нет! Сначала, когда она открыла дверь, ей были голоса…
– И ты понимаешь, Серёга, – выводил страстным баритоном муж Володя, который второй, обращаясь к первому мужу – и постоянно врёт! То у неё собрание, то она устала, то её задержали дела! Знаем мы очень хорошо эти дела!
Муж заметил, наконец, Веру. И как бы продолжая начатую тему:
– А вот и Тусюша моя золотая пришла, якобы с работы. Сейчас будет рассказывать, как она устала…
– Она мне те же песни пела! – сочувственно икнул Серёжа, срываясь острым пьяным локотком со стола.
Время шло, совместные выпивки с перечислением всех смертных грехов Верочки плавно перетекли в дружбу по интересам. И скоро уже Верочка кричала второму:
– Забирай этого идиота и уходи с ним куда хочешь!
Володя приникал к тощей груди друга, как бы подтверждая этим жестом отчаянье двух обманутых душ, и две фигуры таяли в пространстве и исчезали. Иногда на сутки, а бывало и больше. Семейная жизнь шла под откос.
Вера бегала плакаться к Елене.
– Нет! Я бы так не смогла! – с ехидным подтекстом вворачивала Ленка.
– Ты бы, дорогая моя, много чего не смогла из того, что я могу! – тут же парировала Вера.
Она злилась и обижалась, в душе понимая, что оба её мужа оказались сказочниками, а не волшебниками. А это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Они красиво говорили о любви, много обещали, но ничего исполнить не умели. Не тот масштаб таланта. А Вере нужен был волшебник. Сказок она уже наслушалась до тошноты.
Сейчас уже на такой счастливый случай, как встреча с волшебником она надеялась слабо, но воздух свободы пьянил и окрылял. Уже на следующий день Вера звонила Ленке. Приглашала к себе на пельмени чуть ли не всю труппу театра.
Актёры – народ без комплексов, и в пятницу вечером в квартире Серафимы Георгиевны состоялась большая пьянка, организованная её непутёвой дочерью.
Среди множества театрального люда Вера присмотрела популярного критика. Примерила на себя – годится! Только больно молод! Лет тридцати, поджарый с умным энергичным лицом. Надо расспросить о нём у Ленки подробно. И Вера стала светски прохаживаться между гостями, прислушиваться и впитывать, не выпуская из поля зрения критика, подплыла к Елене.
Та была окружена свитой. Ленку позвали в большое кино. Позвал мэтр, чью фамилию принято было произносить с лёгким придыханием. Елена ещё контракт не подписала, а поклонники у неё уже были. Справедливости ради надо признать, что поклонники у Ленки были всегда.
В свои зрелые годы в ней открылся талант эффекта присутствия. Когда она появлялась в компании, то сразу забирала всё внимание на себя. Ленка стояла с бокалом в руке и проговаривала свои свежеиспечённые догмы:
– Надоело получать с разбегу по мордам! Надо срочно что – то менять в отношениях с людьми. Правильно расставить акценты. Провести границу во времени и пространстве и на протяжении этой границы поставить часовых: парикмахер, портной, дантист, администратор. И чтоб все стояли по стойке «Смирно!» Насмерть! Это нелегко. Но возможно.
Свита одобряюще гудела.
– Леночка! Давай отойдём на минутку, мне надо спросить у тебя кое о чём!
– Не сейчас! Подойди попозже, когда у меня будет свободное время! – и она отпустила Веру ленивым взмахом белой ручки.
«Ну и сука! – накипала злобой Вера. И это она ещё не снялась у гениального режиссёра и не огребла лавры. А что же будет потом?» Вера протискивалась в комнату со смятеньем в душе.
– Верочка! Подойдите к нам, душа моя! – её окликнула прима театра та, которая толстожопая.
Вера подошла к приме. Рядом с примой образовался кружок по интересам, куда вошёл и отмеченный Верой критик.
Они пили вино и вели светскую беседу. Толстожопая на поверку оказалась очаровательной женщиной и милым вдумчивым собеседником, не лишённым остроумия.
Обсуждали книгу Марины Влади «Прерванный полёт». Мнения разделились. Одни считали, что не надо было выставлять на всеобщее обозрение некоторые факты из жизни Высоцкого, другие называли Марину мадонной.
Подошла Елена с бокалом, тряся пеплом на метр вокруг себя. Была она на приличной «кочерге», и в этом состоянии очень напоминала свою сумасшедшую бабушку, два года назад, почившую в бозе и упокоенную на одном из престижных кладбищ их города (не кремация!).
– Я не понимаю, что такого вы все находите в этой Марине Влади? – высокомерно подняла бровь предполагаемая звезда больших и малых экранов. И что она такого особенного сделала для Володи?
Это «для Володи» царапнуло ухо не только Вере.
– Она жизнь ему продлила, а свою ему под ноги бросила, а вы спрашиваете! Не понимаю я вас! – вспыхнула прима.
– Всё это красивые слова. Она сама любила выпить! – Елена пошатнулась, осуждая.
– Ну и что – взвилась басом прима. – Я тоже люблю выпить, но на такой подвиг, как выйти замуж за алкоголика, не пошла бы!
– И я бы не пошла! Ни за какие коврижки не пошла бы! А она пошла! И пила с ним. Таскала по своим французским кабакам! – Ленка наливалась пьяной злобой, опять же, наследованной от неадекватной бабушки.
Страсти накалялись. Восходящая лезла напролом. Если раньше открыто выступить против примы она не решалась, а только: «толстожопая» за глаза, то сегодня звезда была настроена решительно. Завязалась словесная перепалка.
Критик нежно посмотрел на Елену и ласково произнёс:
– Нам, пьющим, не понять вас, трезвенных дев, но я думаю, что вряд ли Владимир Семёнович смог бы по достоинству оценить вашу скромность и красоту.
Вера ликовала! Шансы критика взлетали на глазах. И хотя сама она считала, что исповедь Марины Влади была просто местью всем тем, кто был когда – то дорог её мужу, но пренебрегал ею самой, Вера была рада, что Ленку критик слегка прикусил.
Компания то усаживалась за стол, то рассасывалась по коридору и кухне, то бросалась в пляс. И, конечно, разговоры о высоком и вечном приправленные свежими сплетнями. Критик приклеился к Вере прочно.
Когда народ утомлённый, сытый и пьяный начал понемногу расходиться, Борис (так звали критика) предложил хозяйке свои услуги: помыть посуду, убрать со стола и прочее, и прочее, и прочее…
Но Вера была полна впечатлений и сладких томительных предчувствий. Не хотелось бросаться в эту любовь как в омут.
Хотелось переспать с этой туманной возможностью счастья, хоть как – то обдумать линию своего поведения, навести порядок в душе. Поэтому она мягко отказалась от помощи и пригласила Бориса на обед. Завтра. В семь часов вечера.
Всю оставшуюся ночь Вера проворочалась без сна. Мысли кружили, перескакивая с мамы на мужей, и она всё не могла себе объяснить, почему корабль её жизни никак не выходит в открытое море счастья. Почему он всегда на полпути совершает неожиданный оверштаг?
Утром не выспавшаяся, но счастливая Вера помчалась на базар. Проветрила и пропылесосила дом, встала у плиты и отстояла смену у пылающего мартена.
В пять приняла ванну, привела себя в порядок, оделась по – домашнему, но неуловимо изысканно, и приготовилась к встрече. Может быть, главной встрече в своей жизни. Ровно в семь тишину вспорол эпохальный звонок.
Вера открыла дверь, Борис сделал лишь шаг в коридор и тут же понял, что пропал навеки.
В квартире стоял запах его детства: пахло вкусным обедом и чистотой. Пахло мамой. И он понял для себя, что отказаться от этой женщины он не сможет никогда.
На пороге этого мало знакомого ему дома он впервые понял, как попадают в ловушку звери. Это был капкан на волка, а может быть даже и на медведя.
Поражала естественность этой чистоты и домашности. Квартира не производила впечатления наспех прибранной. Квартира кричала ему, что так было всегда и так будет столько, сколько у руля в доме будет стоять именно эта женщина.
Трудно было поверить, что ещё вчера по этой семейной квартире расхаживали и трясли пеплом богемные женщины и эксцентричные мужчины.
Свои тридцать лет Борис встретил как мужчина, состоявшийся в профессии, знаток своего дела, даже где – то там «золотое перо».
Был востребован, имел крепкую материальную базу, исключительно располагающую внешность, лёгкий нрав и, казалось бы, что ещё надо мужчине для счастья?
А мужчине не хватало для счастья свободы. Борис был женат, и хоть давно они с женой находились в могильных отношениях потухшей страсти, изменять ей направо и налево ему не позволяла совесть. Штамп в паспорте держал его на плаву нравственности, как якорь держит судно. Без официального развода строить новые отношения он не умел и не хотел.
Женат он был уже не в первый раз, но все его браки заканчивались спокойным интеллигентным разводом. С бывшими жёнами он дружил.
Те, в свою очередь, вспоминали о нём легко и грустно. Так что о Борисе смело можно было сказать словами классика: «Гаврила был примерным мужем, Гаврила жёнам верен был!»
Сейчас его последний брак уже закатился в статус нежной дружбы, но с разводом Борис не спешил. Он наслаждался относительной свободой и тихим ожиданием счастья где – то там, впереди. Запахи кухни внесли неожиданные коррективы в его план свободной жизни женатого человека. Свою жену он не мог даже вспомнить с поварешкой в руке.
А Вера, между тем постаралась.
Из кухни, почти смяв прелюдию, журналист и Верочка плавно переместились в уютную спальню и опустились на белоснежное постельное бельё.
Вера не признавала новомодного шёлкового белья, которое скользило под телом, а к утру скручивалось в удавочный жгут и теряло всю свою первоначальную привлекательность.
На маминых белых подкрахмаленных простынях прорвало плотину Верочкиной сдержанности и некоторого пуританства во взглядах на взаимоотношение полов. Любовником Борис оказался опытным и щедрым.
Утром, проснувшись на руке Бориса, Вера каким – то внутренним женским чутьём поняла, что проснулась она на руке мужа, и впереди у них долгая и счастливая семейная жизнь. Она лежала с закрытыми глазами и расставляла в своей обновленной душе всё по своим местам. Главное – мама. С ней она поговорит серьёзно, объяснит невозможность дальнейшего совместного проживания. Мама купит им небольшую или большую квартиру.
Вера совьёт в ней уютное семейное гнёздышко, а маму они с Борисом будут навещать по субботам или воскресеньям. С работы ей придётся уйти. Она будет вести дом и ухаживать за мужем.
Вера тихонько встала с постели, быстро приняла душ и уже хлопотала на кухне. Когда проснулся Борис, стол на кухне уже был сервирован. Они позавтракали в английском стиле и принялись, не спеша, за кофе.
– Ну, я пойду, Верунчик! У меня через час запись интервью. До вечера?
– Конечно, до вечера! – счастливо выдохнула Вера.
Оставаться в пустой квартире Вера просто физически не могла, и ещё толком не зная, что произойдёт в ближайшее время в их с Борисом отношениях, позвонила Ленке. Та неожиданно была дома и свободна. Вера помчалась к ней на всех парусах. Задыхаясь и прикуривая одну сигарету от другой, она поведала свою «лав стори» Ленке.
Он не такой как все, он другой! Он настоящий, а не какой – нибудь «джага – джага»! Он разведётся, они поженятся! У неё, наконец, появится своя семья, вне мамы.
– А жених – то, знает про твои планы? – с сарказмом спросила Ленка.
– Да мы ещё не говорили на эту тему, но ты понимаешь, Лена…
– Прекрасно! Мама не знает, что она уже не мама, а тёща, а женатый журналист, переспавший с тобой единожды, не знает, что он уже твой жених! Какая всё-таки, Вера ты дура!
«И правда, дура!» – удивилась протрезвевшая в момент Вера. Поговорили ещё о том, о сём, потом пошли встречать из школы Лизу.
Вера шла с опущенными плечами, слушала про всемирно известного дурака – режиссёра, про то какая замечательная и неповторимая у неё подруга и содрогалась от своих утренних смелых и дерзких мечтаний.
Да и не придёт он сегодня вечером. Что он дурак что ли?
Лизка выбежала из дверей школы как яркая сказочная птичка, и сразу защебетала:
– Верочка! Пойдём с нами, мама обещала в кино! Мама! Ты ведь обещала! Правда?
– Сегодня ничего не получится, Мурзик, у меня спектакль!
– Как же спектакль, если ты говорила, что будешь весь день со мной? А как же я? – глаза Лизы наливались слезой.
– Ты пойдёшь со мной, потому что Зинаиду Фёдоровну я отпустила.
– Я не хочу в театр! Я хочу в кино! Ты обещала!
Обстановка накалялась, было безумно жалко Лизу, такую любимую, и такую ненужную одновременно.
– Лена, ступай, играй свой спектакль, а мы сходим в кино, пошляемся по кафешкам, а потом я приведу её в театр. Договорились?
Ленка облегчённо вздохнула, А Лизины глаза заиграли счастьем.
Возвращалась домой Вера поздно, ближе к десяти вечера. У подъезда стоял Борис в горестном недоумении. Ведь чётко договаривались на семь часов вечера!
И вот уже, когда терпение иссякло, и он готов был уйти, из – за угла показалась лёгкая фигурка Веры.
– Извини, мне пришлось помочь подруге с ребёнком! Я сама чуть с ума не сошла! Ни телефона твоего! Ничего! – Вера мудро решила опустить рассказ о своих внутренних метаниях.
Борис стоял, улыбался ей глаза в глаза, и тоже промолчал о своих страхах в эти несколько часов ожидания. К дому шли, обнявшись как счастливые супруги.
Утром Вера проводила Бориса, заварила себе кофе и уселась в кресло к окну думать!
Вера поняла, что влюблена как девочка, как та далёкая уже почти забытая двенадцатилетняя девочка, какой она была, когда её настигла первая любовь. Это прекрасное чувство юношеской, почти детской влюблённости она до сих пор помнила так чётко и остро, как будто это было вчера.
Она шла по золотой октябрьской роще, деревья навстречу ей горели волшебным огнём. Рядом с ней шёл мальчик. Какой – то её четверо – пятиюродный брат. Седьмая вода на киселе.
Они шли молча, за своими бабушками след вслед. Мальчик томился и скучал, разбрасывая носком ботинка красно – жёлтые листья. А Вера шла и мечтала, чтобы тропинка не кончалась. И чтобы так было всегда – осень, листья и этот необыкновенный мальчик. Она была влюблена в мальчика и в этот лес, и в запахи, и в звуки.
Сейчас она понимала, что тогда в ней просыпалась первая настоящая влюблённость в жизни. Больше она не видела этого мальчика никогда. Не могла вспомнить его лица. Но вот это счастье в себе помнила до сих пор.
Она дважды выходила замуж по любви, но мальчик в её жизни жил отдельно. Мужья – это мужья, а мальчик из мечты – это мальчик. И вот впервые всё сошлось! Она шла по октябрьскому лесу, рядом шёл Борис, её Борис, и разбрасывал носком ботинка красно – жёлтые листья.
Ночью, вернее, под утро, когда она опять лежала на руке Бориса и обмирала от счастья, он вдруг сказал негромко, но чётко:
– Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Сегодня после работы я поеду домой и поговорю с Анной. Она очень умная и тонкая женщина. Мы с ней давно уже не супруги, а друзья. И она не станет противиться моему счастью.
Счастье переполняло, давило и одновременно пугало. А ещё была мама. Вера боялась её реакции. Сима, вообще, держала Веру всю жизнь в неопределённости и тревоге. Вдобавок, мама вполне могла вернуться из поездки замужней дамой. Тогда – караул! Если когда – то очередное мамино замужество сыграло Вере на руку, то сейчас оно могло нарушить все планы.
Не мешало бы посоветоваться с ушлой Ленкой. Ленка была почти полной противоположностью Веры в вопросах любви и взаимоотношений между мужчиной и женщиной.
У Ленки всё было в этом смысле легко и ясно, как урок физкультуры – упал, отжался. Встал… и забыл. Вера же была в этом вопросе избирательней и тоньше.
Ей, априори, не мог понравиться мужчина, в котором она просчитывала не глубокий сиюминутный интерес. Она кожей чувствовала, зацепила ли она мужчину всерьёз, или его внимание к ней – плод мимолётной потребности в женщине. Борис деликатный и нежный человек, он возьмёт её за руку и уведёт в другую, полную любви и счастья жизнь. У него тонкая и мудрая жена. Всё решится сегодня вечером.
А с мамой? Паря в атмосфере почти гибельной упоительной свободы, она напрочь забыла про маму. Ну что ж? С мамой она готова на этот раз поговорить серьёзно и основательно. И не сдаст своих позиций ни на шаг!
На другом конце города тонкая и мудрая чужая жена производила устный раздел имущества с пригорюнившимся Борисом. Она хотела разделить всё пополам плюс возмещение морального ущерба. Возмещением морального ущерба должна была стать дача, к которой тонкая и мудрая не имела никакого отношения.
Дача принадлежала покойному отцу Бориса, а ещё раньше была построена дедом. И никакого, ну просто ни – ка – ко – го отношения дача к мудрой и тонкой не имела.
Домой, то есть, к Вере, Борис ввалился уже к ночи в полном недоумении и в глубоком разочаровании. Вера выслушала, накормила, уложила спать и вселила надежду. И он сразу поверил в Верино:
– Всё будет хорошо.
Верочка сняла груз со своей души, рассказав про маму и её нелёгкий характер. Нежность носилась по квартире вслед за ними: из кухни в комнату, из комнаты в спальню. И на фоне этой щемящей нежности и глубокого проникновения друг в друга, всё меркло. Всё было решаемо и преодолимо.
А впереди ещё целых две недели жизни вдвоём, две счастливых недели. В счастье и в познании время пролетело быстро. На последнюю пятницу торжества и свободы своей любви Борис с Верой собрали друзей.
Утром Борис отвёз Верочку на базар, набрали столько, что еле затащили на этаж. Боренька, так его звала Вера, поехал в редакцию, а она жарила, парила до самого вечера.
Вечером вкатился Боренька сотоварищи. Все, конечно, богемные. И конечно, Ленка. Эта шелуга где – то раздобыла немыслимой длины и элегантности мундштук. Размахивала им, как бы благословляя гулянку на все четыре стороны.
Таким ярким и удачным романом Веры Елена была удивлена, но и только. Зависти не было. Понимала, что в простое не будет. Но не поучать не могла. Каждый совет поучение начинала с фразы:
– Ты так ему и скажи… И чтоб даже не надеялся… Мы его в бараний рог…
Вера недоумевала:
– Ты так говоришь о нём, Лена, как будто он в чём – то передо мной виноват!
– Я с тебя сдуреваю! – икнула Ленка. – Для того, чтобы мужчина чувствовал себя виноватым, ему совершенно не обязательно таковым являться по факту. Всё это сделает за него женщина. А его дело крутиться, как уж на сковородке и заглаживать вину.
– Ну, я не знаю… – терялась Вера.
– Слушай, Верк! Через неделю я уезжаю на пять дней на съёмки. Лизку взять не могу. Она и так что – то съехала по русскому языку. Возьми её на неделю! А?
– Конечно, Лена. Ну что за вопросы? Привози! У неё, что грамматика хромает? Я с ней позанимаюсь с удовольствием.
– Ну, спасибо, подруга! Тогда может мне няньку на эту неделю отпустить? Ты справишься? Её отвезти и привезти только.
– Да какие могут быть разговоры? Перед отъездом дашь мне инструкции. Я всё исполню в лучшем виде и с удовольствием. Ты же знаешь, как я люблю Лизоньку!
А во вторник с трепетом в сердце встречали маму в аэропорту. Телеграмма пришла не от неё и какая – то несуразная: «Встречайте транспортом направление собой». Голову сломать можно!
Вера подпрыгивала за спинами встречающих. Борис остался ждать в машине. Пусть первые главные слова об изменениях в своей жизни Верочка произнесёт маме, что называется: «тет – а – тет».
Маму вынесли на носилках, на них и протащили через терминал. Сопровождали маму медицинская сестра и два санитара. У здания аэропорта стояла скорая помощь.
Вера кинулась к Борису, сама в скорую, к маме. И печальная кавалькада понеслась в больницу имени Пирогова. Как выяснилось по дороге, мама на отдыхе получила полноценный обширный инсульт. Вере звонили. Почему не дозвонились – непонятно.
Вера сидела в машине. Рядом лежала мама, вся в проводах, со съехавшим набок ртом и безвольной птичьей головкой. На Симу она не походила даже близко. Чужая старая, сломленная болезнью старуха. В больнице сидели долго. Оформляли какие – то бумаги, утрясали дело со страховкой. Всё доходило как сквозь вату.
Потрясённая Вера ехала домой и проклинала себя за ночные мечтания, которые начинались с фразы: «Если бы не мама с её несносным характером!»
Ездила к маме Вера каждый день. Но маме это было всё равно. Она не видела свою дочь. Глаза были закатаны в потолок, а душа бродила неизвестно где: то ли там, то ли ещё здесь.
Дышать мама самостоятельно уже не могла, были утрачены глотательные функции организма. Мама лежала опутанная проводами как русалка водорослями. Мёртвая русалка и мёртвые водоросли.
В пятницу Ленка привезла Лизу с вещами и строгими инструкциями, которые должны были заполнить почти весь Верочкин день. Начались будни.
Борис помогал, чем мог. Но времени у него было мало. Ему предложили написать большую серьёзную книгу о театре. Он носился по интервью, библиотекам.
А Вера, с утра отведя Лизу в школу, бежала к маме. Мыла, переодевала, проветривала, постригала. От мамы на базар. Готовила, убирала. Потом за Лизой.
Вечером приходил уставший и набегавшийся Борис. В доме было чисто и уютно. Верочка с Лизой заканчивала уроки на завтра. Потом Вера её купала как маленькую и укладывала спать. А впереди был вечер. Их с Боренькой вечер.
Через неделю приехала Ленка. Ввалилась в дом с целой компанией. Сразу за стол. Сразу звон бокалов и рассказы, хохот.
Лизонька дичилась мамы. Лена уже не была для неё самым нужным и любимым человеком. Лиза хотела жить у Веры и Бори. Ленка злилась, наливалась водкой и хвасталась, хвасталась, хвасталась…
Веру бросало в жар от Ленкиных неожиданных откровений. Как ни крути, а талант, всё же предполагает наличие внутренней культуры в человеке. Но тут всё – мимо! Мать – перемать, выпьем, трахнем! И на создание новых шедевров! На всех плевать! Вертитесь, как хотите!
Боря подал документы на развод. Притязания бывшей жены его просто изумляли. То есть, всё, что есть – пополам, и дачу за так! Вера утешала. Она бы отказалась от всего, только бы скорей Боря был свободен окончательно.
Мама пролежала год. Сначала в больнице, потом в реабилитационном центре. Но никаких волшебных изменений с ней не произошло. Вера ходила, мыла, но уже понимала, что мама уходит.
Всё закончилось после года мучений маминых и Верочкиных. Она пришла обмывать маму, подошла, откинула одеяло, положила свою руку на мамину. Рука ледяная. Мама умерла. Не сейчас. Давно. Уже остыла.
Похоронив маму, Вера вплотную занялась домом. Боря развёлся. Они тихо расписались.
Вера оказалась замечательной хозяйкой. Сказались мамины уроки и её диктаторская требовательность к дочери.
Брак принёс обеим сторонам одни лишь приятные открытия. Вера открыла в себе страстную и умелую любовницу, а Бориса покинула желчная спутница его многочисленных браков – изжога. Ушла, не успев взмахнуть на прощанье ручкой. Борис даже не сразу понял, что с ним произошло. Просто как – то проснулся утром, а ему хорошо, легко и в желудке тихо. Не полыхает.
По городу передвигалась Верочка на маленькой «Тойоте». Права она получила, играючи. Всё удавалось Вере, насквозь пропитанной счастьем и любовью. Она, вообще, была из тех, кто долго запрягает, зато быстро ездит. На первом занятии инструктор в уме поставил её в разряд бесперспективных блондинок. Однако, уже через неделю вынужден был признать, что ученица его талантлива. Машину Вера вела спокойно и по – мужски уверенно, не шарахаясь в панике от встречных самосвалов.
Подъехала на машине по Бориному старому адресу. За время, ушедшее на две чашечки кофе с бывшей женой мужа, разрешила проблему с дачей и получила отказ от претензий на квартиру Бориса, оставив на кофейном столике хозяйки толстенькую пачечку евро.
Деньги на Верочку после смерти матери свалились чрезвычайные, плюс – благотворительный фонд, который находился от благотворительности так же далеко, как бордель от церкви.
Вера легко приняла на себя управление фондом. Решив проблему гениально и просто. На все ключевые должности посадила преданных людей, которых вытащила из безрадостной безработной жизни и полунищенского существования. Борис знал о фонде, перешедшем его жене от покойной матери и ничего, совсем ничего не знал о деньгах, который хранились на Верином банковском счёте.
О деньгах Вера умолчала. И никакой хитрости в этом не было. Просто не хотела привязывать Бориса деньгами. Хотела незамутнённой её богатством любви. Дни пролетали в работе, заботе о доме и воспитании Лизочки, которая от них надолго не уезжала даже когда Елена бывала дома. А Елена особо и настаивала. Брала дочку на день – два.
Потом у неё образовывались какие – то встречи по интересам, любви, и Лиза счастливой голубкой влетала под Верино надёжное крыло. Вера и Борис души не чаяли в Лизе. Она была как бы дополнением их маленькой семьи.
И эти трое были абсолютно счастливы. Борис тем, что Верочка оказалась, такой как он её видел, ни на грамм не хуже, а даже лучше. Она умело гасила все маленькие восстания Лизочки и недовольство самого Бориса.
Вовремя устраняла всё, что могло помешать мирному течению их жизни. Стояла на страже интересов семьи, как примерная хозяйка стоит с шумовкой над кастрюлей, сторожа накипь. Ловким движением снимает серую пену и отправляет под тугую струю в мойку – вон!
В этой новой, самостоятельной и счастливой жизни Вера оказалась ярой перфекционисткой. Всё у неё должно было быть чуть – чуть лучше, чем у других: дом уютней, еда вкусней, муж моложе, воспитанница талантливее. Ну, хоть чуть – чуть!
Лизонька посещала драмкружок и недурно рисовала. Мечты о балете пришлось оставить. Девочка обещала быть крупной. В двенадцать лет она уже была одного роста с Верой. То есть мощной статью девочка пошла в мать. Но лицо! Что за прекрасное было лицо! Свалившийся на Ленку в пьяной ночи демон безоговорочно был прекрасен. И не только лицом.
У Лизы был лёгкий характер. В доме постоянно крутились одноклассники, друзья. Но настоящая любимая подружка была одна. Из её недолгих балетных времён. Тихая как облачко Настенька, с глазами – блюдцами и такой тоненькой шейкой, что Вера каждый раз теряла сердце, когда Настенька этой головкой встряхивала, взметая вверх и в сторону гриву жёлтых волос.
Ей казалось, что тоненький стебелёк беленькой шейки не выдержит тяжести буйных жёлтых волос, она подломится и Настенька рухнет, укутанная волосами как русалочка.
К весне отремонтировали дачу Бориса, подстроили левое крыло для хозяйственных нужд. В доме было просторно. В нём были смешаны понятия «модно» и «старомодно». Эта неожиданная эклектика понравилась даже продвинутой Лизочке, и она с удовольствием проводила там время с Верой и Борисом.
Нельзя сказать, что Борис не задавался вопросом, откуда у них такие деньги? Но не приставал. Молчал и благословлял судьбу. В один из своих приездов после гастролей, Елена решила взять с собой на отдых дочку. Отказать в этом ей никто не посмел. И Лизочка отправилась в путешествие со своей сногсшибательной и всеми узнаваемой мамой.
Всё время, что не было рядом Лизочки, Вера тряслась в страхе: вот у неё отнимут её счастье, её выпестованную и любимую Лизоньку. Кто знает, что может прийти в голову её взбалмошной подруге?
Без Лизы, её раскиданных вещей, звонкого голоса, капризов, отчаянных ссор и сладких примирений жизнь станет обыденной, серой. Ведь уже много лет их любовь с Борисом была завёрнута в обожание и любовь, к ставшей родной им, Лизочке.
Паче чаяния, Елена привезла Лизочку обратно к Вере и тут же умахнула в свободное плавание с очередным поклонником, коих у неё образовалось множество. Если раньше Елена брала мужчин кавалеристским наскоком, то сейчас в этом не было необходимости. Они сами валились ей под ноги гроздьями. Обожание мужчин ей льстило, а зависть женщин будоражила кровь. И она пила эту зависть огромными глотками, как молодильное зелье.
Слава не только меняет внутреннее состояние человека, а, как оказывается, сильно влияет на внешность со знаком плюс, причём. Лошадиность лица теперь обзывается богатой фактурой натуры, и эта фактура в купе с большой и крепкой задницей обеспечила Елене титул секс символа.
Лена в этом титуле укрепилась и шла по этой новой жизни, наступая на всех, кто стоял на её пути. Семьи давила, как муравьиные холмики, а про отдельных людей и говорить нечего. И главное никаких «войдите в моё положение»! Раздавила и пошла дальше. К новым высотам искусства. За сравнительно небольшой период времени она успела сделать две пластических операции, не считая всяческих лифтингов – шмифтингов.
Деньги на все эти волшебные превращения Ленка занимала у Веры. Вера давала, но брала с Ленки смешные расписки. Бумажка, фикция! Но пусть будет. Мало ли что? Она прекрасно понимала, что этих займов без отдачи будет уйма. Что – то вроде налога на Лизу!
Выглядела Ленка феерически шикарно, но пластмассово. Взрослой и красивой пятнадцатилетней дочери не было места в её жизни. Вот такая получилась грустная история.
Грустная для кого угодно, но только не для Веры. Вера пребывала в состоянии абсолютного счастья и гармонии. Сбылась её мечта – никто не отнимет у неё Лизоньку!
Жизнь, полная счастливыми хлопотами и любовью, стелилась мягким пушистым ковром. Радовала успехами Лиза. Она увлеклась театром. Бегали с Настей на все московские премьеры, горячо, до крика спорили.
Городской дом, а по выходным и летом, ещё и дача были заполнены весёлым молодым щебетом. Лиза оканчивала школу и собиралась поступать в знаменитую «Щуку».
День был заполнен до краёв, встречались по вечерам за большим столом. Но всё же, большую часть времени Вера оставалась одна.
Лиза бегала по своим молодым делам, Борис весь ушёл в написание очередной книги о театре. Это была уже третья его книга, посвящённая Мельпомене. В прошлое стали уплывать вечера, наполненные разговорами о просмотренных спектаклях и прочитанных книгах.
Уговорить Бориса сходить с ней на спектакль Вере удавалось редко. Он бывал почти на всех театральных, хоть сколько значимых прогонах. Терять время на повторный просмотр одного и того же спектакля Борис не мог. Времени и так категорически не хватало. Вера очень сокрушалась, что Борис стал мало читать. А ведь появилось столько новых интересных писателей. И им с Борисом было бы что обсудить, о чём поспорить!
Но Боря мог читать только тех мастеров, которые писали лучше, чем он. Но таковых не было! Он и не читал вовсе. Разве что критические статьи и биографические подробности из жизни актёров, которым посчастливилось поселиться на страницах его книг.
За девять лет супружеской жизни Борис располнел, стал несколько громоздким, но всё ещё оставался привлекателен. Чем – то он напоминал Вере Марлона Брандо в зрелые годы.
Но посиделки в доме бывали часто. Приходила Елена с каким – нибудь очередным молодым человеком, и была очень довольна, если не заставала дома Лизу.
Не то, чтобы она не любила уже совсем свою девочку, своего Мурзика, но молодая и взрослая дочь вводила Елену в нервозное состояние.
А в будни Вера крутилась в хлопотах фонда и дома. Работать, чтобы зарабатывать ей не надо было совсем, но дело в её крепких руках процветало. Не бросать же! Выглядела Вера в свои сорок шесть лучше, чем в тридцать семь. Они и раньше с Борисом смотрелись ровесниками, а теперь Борис несколько проигрывал легконогой изящной Вере.
И тем ни менее настал день, вернее, ночь, когда любимый мужчина нежно, но категорично расцепил кольцо нежных алчущих рук.
Вера сначала изумилась, потом обиделась, но тему замолчала. Ходила как побитая собака, с немым вопросом в глазах, а интимная жизнь постепенно трансформировалась в нежную дружбу, к чему Борису было не привыкать. Всё чаще он оставался ночевать в кабинете. Много работы, то, сё…
В такие дни Вера лежала в широкой супружеской кровати без сна. Синдром Адели хватал её за горло и душил до самого рассвета. Ничего нет мучительнее, чем быть безответно одержимой страстью к отвергнувшему тебя человеку. Вера не умела догнать уходящее счастье. Она была совсем не в маму. Вот мама умела схватить счастье на побеге за плечо, развернуть к себе и держать крепко.
А она лежала всю ночь без сна и перекраивала в мыслях свою жизнь. А если бы так, а не этак? И, как ни крути, получалась, только что – то в себе самой и в этой жизни поймёшь, обрастёшь опытом как броней, и вроде бы жить и жить, а уже поздно! Счастье уже повернулось к тебе задницей!
Семейные узы начали стремительно ослабевать. Ночь – за полночь где – то тряслась в танцах Лиза. Скоро выпускные экзамены, подготовка к поступлению в Щуку, а она дома, как красное солнышко появляется! Борис казалось, охладев к Вере, стал равнодушен и к будущей судьбе Лизоньки. Он ничего ей не запрещал, и Верины причитания слушал в пол – уха.
А май уже вовсю трепетал занавесками, влетал в раскрытые окна головокружительными запахами! Хотелось поскорее открыть дачный сезон. Там, среди листвы, у воды душа отмякнет, обретёт надежду. Лизонька окрепнет и подготовится к взрослой жизни. И может быть, Борис опять заглянет с нежностью в Верочкины измученные глаза.
Рано утром в пятницу Вера забросила в машину одеяла, свежее бельё, пледы, книги, ноутбук, читалку, сетки, полные еды и покатила на дачу.
Душа пела в предчувствии встречи с любимым домом, в ноздрях уже стоял деревянный запах брёвен. До дачи было сорок минут езды, шоссе было гладким, дорога не загружена, а душа ликовала!
Вера поставила машину во дворе, поближе к крыльцу, чтобы удобнее было перетаскивать из машины всё то, чем она была набита. Входная дверь оказалась не запертой. Сигнал тревоги ударил в голову: «Грабители! Ушли или нет?»
Зайти в дом Вера побоялась. Она пригнула голову и прошла вдоль дома, осторожно заглядывая в окна. Ничего подозрительного. Всё на своих привычных местах. Вера подошла к окну спальни и замерла. То, что она увидела, было в сто раз ужаснее любого грабителя! В её супружеской кровати спали обнажённые Борис и Лизонька, тесно сплетясь телами.
Как Верин кулак въехал в окно спальни, как она ринулась к машине с окровавленной правой рукой – ничего этого Вера не помнила.
Опомнилась Вера уже только в своей городской квартире, когда смывала с рук кровь, обрабатывала порезы и отмывала пол от кровяной дорожки, протянувшейся от входа в ванную комнату.
Она не помнила, как оказалась дома. Как, каким чудом доехала из пригорода в центр? И как могло случиться, что её не остановил ни один пост ГИБДД?
Рука болела, сердце разрывалось, но невозможно было заставить себя думать! Вера подошла к шкафчику, достала початую бутылку коньяка, вылила в чайную кружку и махнула разом. Через пару минут она уже была в состоянии прикурить сигарету. Руки ещё плясали, но уже не так неистово.
Что же случилось? Что? Дурной сон? Наваждение? Как он мог? Девочка, почти ребёнок! Что же теперь будет? Что она скажет Елене? Боже мой! Его же посадят! Девочке нет ещё семнадцати лет!
И правильно! Пусть посадят этого стареющего Пергюнта! Но Лиза! Лиза! Как она могла? Неужели гены? Конечно, разве могло родиться что – то нормальное у такой хабалки, как её подруга и какого – то алкаша из глубинки? Мысли взрывали мозг. А что будет с ней, с Верой? Её не учли! Мало того: решили пустить под каток, как не главную! Как ненужный, отслуживший своё утиль! Господи! Какое унижение! Она вспоминала свои отвергнутые ласки, и её бросало из холода в жар! Дура! Навязчивая и недальновидная. Он давно положил на неё со вселенским прибором. А она всё лезла, шептала… Как стыдно! Как невыносимо стыдно. Да чтоб он издох!
Дрожащей левой, Вера налила вторую чашку коньяка. Она не знала не только как ей жить, Вера не понимала, как ей дождаться неминуемого тяжёлого разговора с мужем и любимой воспитанницей!
Они вернутся в город, деваться им некуда. Ни к Ленке же Лиза приведёт своего стареющего Марлена Брандо? Надо всё обдумать. Надо набраться сил. Уснуть. Завтра будет легче. Вера добрела до постели, укуталась в одеяло, прикрыла веки. Но под шторкой век началась новая прокрутка, случившегося утром. За шторкой плясали кадры немого кино.
Сплетённые во сне тела, съехавшее на пол лоскутное одеяло. Это она, Вера с любовью шила его для Лизоньки. Почти детское, весёлое, лёгкое!
Сегодня утром она расстроилась тем, что не смогла его найти. Может оно исчезло давно? Она весь год не заглядывала в антресоли Лизонькиного шкафа. Сколько же это длится у них? Давно? Недавно?
Уснула измученная Вера только под утро, ещё не единожды прислонившись к спасительной чашке с коньяком.
Ни на какую работу Вера, конечно, не поехала. Выпила кофе, хлопнула коньячку и пошла с ведром вниз к машине. Отмывать и приводить в порядок салон. Работа успокоила. Мысли уже не распадались как косточки домино.
Она выгонит предателей из своего дома и заживёт одна. Даже не обязательно одна! Деньги есть, красота ещё не покинула. Будет путешествовать, прожигать жизнь. Но саднило сердце, раненые руки, душа.
К вечеру воскресенья приехали Борис и Лизочка. Открыли дверь своими ключами. Лизочка прошелестела в Борин кабинет.
А муж стремительно направился в спальню. Там в супружеской кровати лежала, свернувшись беззащитным клубочком, Верочка.
Никаких – «прости, люблю, я подлец» она от Бориса не услышала. Он сухо объявил, что ничего в их жизни не изменилось так уж, чтобы кардинально. Всё будет как прежде. Только спать Лизочка будет в его кабинете. Там тесновато, конечно, но Вера же, не настолько благородна, чтобы уступить им спальню? Просил не поднимать шума и всё принять как есть.
В конце концов, не произошло ничего трагического. Он женится на Лизе, когда той стукнет восемнадцать, а пока в Вериных же интересах не выносить сор из избы, тем более, что она несёт за Лизочку ответственность. То есть, муж звал в соучастники, предлагая покрывать его гнусные мерзости. В развращение ребёнка. Вера кричала, плакала, грозилась выкинуть их обоих вон, но ничего не осуществила из своих угроз.
И превратила свою жизнь в кромешный ад. Жизнь была заполнена обязанностями. «Молодые» вылетали из дому рано. Первым уходил из дома Борис. За ним Лизочка. На носу уже был выпускной и подготовка к поступлению в Щуку.
День пролетал в хлопотах, но как только за молодыми плотно закрывалась дверь кабинета, в душе Веры разгорался пожар! Обида и ревность сплетались в тугую косу ненависти, и эта коса давила на горло и жгла ядовитой крапивой.
Зловонное удушье кидалось в голову, посылало злобные импульсы по всему телу, стреляло в живот и срубало с ног только после стакана виски. Её уже так засосало это болото – вот – вот чавкнет над головой. Но с виду Вера была ещё «цирлих – манирлих». А так жила по принципу: уснула, крепко выпивши, а утро начинала, похмелившись. Слегка, но всё же… Общение с домочадцами было минимальным. Вопрос – ответ.
Лиза больше молчала и кидала на Веру испытывающий взор. И Вера отводила глаза. Жить с этой позорной тайной было просто невыносимо. Душа саднила сутки напролёт. Хотелось выговорить в горьких словах свою беду, излить душу. А кому? Ленке? Невозможно! Ленки она боялась больше страшного суда.
Этот страх и был одной из причин, по которой она оставила всё как есть. Даже себе Вера не признавалась, что долгими ночами, лёжа в осиротелой постели без сна, она мечтала лишь об одном: чтобы у этих двоих всё закончилось.
И эта мечта была не второй, а главной причиной её молчания. Вере было всё равно: бросит ли Лиза этого стареющего плейбоя с повадками тоскующего Марлена Брандо, или же Борису наскучит эта маленькая не самая умная девочка.
Всё это не столь важно. Вера хотела только одного – чтобы Борис развернул свои стопы обратно в супружеское лоно. Мысли блуждали в потёмках и постоянно натыкались на реальность. Эти двое были счастливы и жили в её квартире на её деньги, и при этом умудрялись ей не замечать. Не считать преградой.
Когда боль становилась совсем невыносимой, Вера хваталась за записную книжку и выискивала в её недрах хоть один надёжный номер телефона. Номер, по которому можно было бы позвонить, попросить о встрече и, наконец, вылить в горьких словах свою боль. Вере казалось, что, проговорив ситуацию вслух, она найдёт выход из этого жестокого тупика.
В отчаянии Вера позвонила стареющей приме. Той, которая толстожопая. У примы сейчас было много свободного времени. Постепенно все ведущие роли отобрала у неё блистательная Ленка. И Вера позвонила. Прима ей обрадовалась. Пригласила в гости на ближайшие выходные. И Вера полетела навстречу сочувствию, совету и, возможно к исцелению.
Но вот так бывает в жизни: ты опрометчиво доверяешь свою сокровенную тайну близкому, как тебе кажется, человеку, отдаёшь ему боль своей души, надежду. А он вдруг пугается того, что чужая тайна ляжет лишним грузом на его плечи и брезгливо роняет твою доверчивость и тайну тебе обратно, защищаясь псевдоинтеллигентным подлым клише: «Я в чужие дела не лезу!»
Вера, раздавленная вернулась домой, уже горько сожалея о своей доверчивости и несдержанности. Но история на этом не закончилась. Оскорблённая прима с мстительным удовольствием тут же поделилась новостью с приятельницами из своего окружения. Поскольку окружение у них с Ленкой было общим, сплетня – секрет попала в цель.
Уже на следующий день весь театр во главе с новой примой знал, что дочка примы сожительствует с мужем подруги своей матери, у которой воспитывается уже много лет. И полетели ядовитые стрелы моралистов во все концы. Ленка влетела к Вере как фурия, без предупреждения и сразу же пошла в атаку: «Я тебе доверила самое дорогое, что у меня есть, ты – жалкая сводница, и я закрою тебя навеки!»
Когда запал закончился, Ленка приступила к главному, зачем приехала. Давала указания.
– Всё отрицать, с журналистской братией не общаться, и все инсинуации свести к одному: жестокая месть обиженной толстожопой.
И даже в том, что скандал удалось погасить, была заслуга Веры и больше никого! Вера была всем симпатична, а Ленку всегда молча, осуждали за то, что она бросила своего ребёнка на Верины руки. А про непримиримую вражду старой и молодой примы знали все.
Скандал потихоньку затих, не принеся с собой никаких ощутимых последствий. А Лизочка уже выплясывала на выпускном школьном балу вся в шелках и шифоне.
Тем же летом Лиза поступила в Щуку. С ней вместе поступила и Настенька, окончившая с блеском балетную школу. Выбор девочки удивил Веру, но не более. Чего не сделаешь ради дружбы? Настя была настолько хорошенькая и женственная, что могла быть принята в Щуку даже будучи глухонемой.
По случаю поступления Лизы в престижное Щукинское училище у Веры собрались гости. Много театрального люду, друзья Лизы и Насти и, конечно, Елена. Никаких разговоров и воспоминаний о грязной сплетне не было. Все славили Бориса, достойно подготовившего девочку к поступлению. Хотя, причём тут Борис? Вера не совсем понимала. Наверное, ходил, хлопотал, канючил, говнюк!
Лизочка держала в изящных пальчиках бокал с шампанским и провозглашала тост, в котором был отмечен и Борис как «молодец», но без восклицательного знака. И Вера понимала скрытый текст этого тоста:
«А как же иначе? Не будешь молодцом, потеряешь право на меня. А пока приговор отсрочен».
А Борис не понимал ничего! Тоже мне, инженер человеческих душ! А Лиза блистала уже как молодая обворожительная женщина. Томная рука с бокалом. Приспущенная бретелька лёгкого платья. Покачивающаяся лодочка на красивой стройной ноге. Все эти прелести обещали ещё ни одного дурочка пододвинуть к Лизиной девичьей кроватке.
А дальше шла вторая часть Марлезонского балета. Элегантная Елена с ранним старческим крапом на руках и с вдовьим горбиком под приподнятыми с шеи волосами, размахивала мундштуком и рассуждала о проблемах российского кинематографа.
Дома Вере становилось до невозможности тоскливо. Она не была на даче с тех пор, как случилось то, что случилось. И не хотела ехать туда, где всё осквернено предательством.
Но сидеть дома и каждый день готовить и убирать за ненавистными ей людьми, тоже было не просто. И в один из погожих солнечных дней Вера собралась и уехала на дачу. Дня на два – три. В три дня, обозначенных Верой для себя, конечно, уложиться, чтобы отдохнуть душой и, хотя бы частично воскреснуть для того, чтобы жить, было, конечно, невозможно.
По утрам Вера ходила к молочнице за два километра от дачи. Покупала молоко, творог, яйца, масло. Оттуда шла на малюсенький базарчик у привокзальной станции. И на этом крохотном пятачке покупала всё, что нужно ей было для приятного дня и вечера. Вечером она растапливала камин, садилась в кресло с книгой, которую порой даже и не открывала. Садилась и подводила итоги прожитой жизни.
В сухом остатке оставалась только ненависть: к воспитаннице, укравшей у неё семейное счастье, к вероломному мужу, к этому Пергюнту в сорок лет, к коварной подруге, а дальше по списку, в который попадали почти все когда – либо окружавшие её люди.
Вера становилась законченным мизантропом. Она ненавидела людей. За силу их страстей и стремлений, сшибающих всё на своём пути. Ненавидела людские пороки и слабости.
Она пила бокал за бокалом разбавленный виски и выносила жестокие приговоры друзьям, коллегам и бывшим возлюбленным. О! Как она их всех ненавидела! Ей было мало просто ненавидеть! Она хотела мстить, уничтожать, сокрушать! С таким настроением Вера возвращалась в городскую квартиру. Домой возвращалась уже совершенно другая женщина – не Вера! За рулём машины сидела худая озлобленная, нервная и желчная пожилая тётка.
Губы тётки были вытянуты в узкую злобную линию, в глазах хрустальные блики незатухающего раздражения. И вся фигура напряжена и как бы подломлена непомерной тяжестью взращённой в душе ненависти.
В голове один коварный замысел сменял другой. Как будто прорвало плотину! Девку эту, в@ лядок этот сучий обратно к маме – шлюхе без разговоров! Старого этого любовника опереточного – вон! Пусть катится на дачу! Чтобы и не воняло им даже близко! Пусть строчит там свои мемуары. Много он там настрочит без дров, стряпни и служанки. Лизка учится и за ним не метнётся вдогонку!
Деньги, вложенные в Ленкину антрепризу изъять немедленно. Не отдаст – поставить на счётчик. Связи есть везде. Благодаря этим сволочам и связи такие есть. Они же их за Верины деньги в асфальт закатают, если что…
А город жил своей жизнью. Вовсю бушевало бабье лето.
Борис ехал домой и улыбался. Какая красота кругом! Дома ждёт Лизонька. Это такое счастье! За что ему? Такое? Верки нет с её вечно поджатыми губами и упрёком в глазах.
На третий этаж Борис вспорхнул так быстро и молодо, что перед дверью пришлось постоять и отдышаться. Лишний вес всё же давал о себе знать. Свинство какое! Надо как – то брать себя в руки!
Эти вечерние посиделки ложились на тело неровными, какими – то рваными слоями жира. Он уже и раздеваться при Лизоньке старался в темноте, что обедняло их ежевечерние соития!
В коридоре Борис глянул на себя в зеркало: бледноват, одутловат, но, в общем, ещё очень недурён! О! И Лизонька дома уже! На крючке болтался её лёгкий плащик и маленькая, почти детская курточка Настеньки.
На цыпочках Борис подобрался к спальне, где они обитали с Лизонькой в отсутствие Веры. Приоткрыл дверь. В кровати увидел Лизоньку и Настю. Девочки, наверное, уснули. Но почему голые? Почему любимое крупное Лизочкино тело нависало над Настенькой, совершая возвратно – поступательные движения? Зачем?! Чем?! – пронеслось в уже оплавленном мозгу Бориса.
Он схватился рукой за притолоку и тихонько съехал вниз. Тихо и бесшумно, как в скоростном лифте.
Девочки, занятые собой, ничего не видели и не слышали. В сладостной истоме Лизонька потянулась за сигаретами, обвела глазами комнату и громко, отчаянно завизжала! Собрались в два счёта. Похватали тряпки, деньги, которые нашли у Веры в комоде и рванули вон! На воздух! Хлопнули замком железной двери и умчались! От кошмара разоблачения, заключённого в этом, пока ещё живом, трупе.
Вера подходила к своей квартире в полной готовности развернуть театр военных действий сразу же, незамедлительно! Конкретно говоря, с порога. Квартира встретила её тишиной и тошнотворным запахом общественной уборной. Вера промчалась вглубь и увидела на полу хрипящего синего Бориса.
Вера вызвала скорую помощь и занялась Борисом. Она успела переодеть и обтереть полутруп своего мужа. Убрать продукты его жизнедеятельности и раскрыть настежь все окна. Муж мычал на полу, завалившись на бок.
– Врёшь! Не сдохнешь! – кричала в измученное лицо иступлённая Вера.
– Ты ответишь мне за всё! Ты будешь жить, и замаливать свой грех! – Веру бил истерический озноб.
Приехала скорая. Погрузила на носилки то, что было, и помчалась в печально известную Пироговку.
Трое суток Вера бродила по коридорам больницы зловещей тенью. Борису сделали сложнейшую операцию, в реанимацию её не пускали, но она приходила в больницу как на работу. И с утра до вечера запихивала во все подвернувшиеся на пути медицинские карманы, деньги.
Только на третьи сутки Борис очнулся, но ещё месяц пролежал в больнице. В октябре Вера забрала мужа домой. Наняла приходящую сиделку и занялась воплощением своего плана под названием «Всем сестрам по серьгам».
Она ненавидела всех окружающих людей в массе. Презирала их отчаянно и бесповоротно. Но совершенно не собиралась им мстить! Отомстить надо было трём мерзким фуриям. Лизоньке, Ленке и толстозадой приме.
Начала со стареющей примы. Ту утопить было легко, и эта месть послужила моделью разминочной мести, а дальше – по восходящей!
Пошептала, где надо. Хороший знакомый Бориса написал пару разгромных критик в адрес примы. Журналистом он был хорошим, ему поверили, и бывшая прима выходила уже только на фразу: «Кушать подано!» во втором составе. Достаточно было одному щелкопёру бросить в старуху – приму камень, как тут же на неё обрушился целый камнепад прилипал и завистников.
Унижение было немыслимое в своей жестокости и несправедливости. Лучше быть выгнанной из театра, чем так позорно заканчивать карьеру. Но толстожопая не могла уйти. У неё на руках был внук, родители которого, мягко говоря, пребывали в нирване. И Верочка это отлично знала.
Но прима была наказана. За то, что не приняла Верину тайну. Не приняла, а разбросала её по секрету всему свету.
Целый день Вера носилась по городу по своим несимпатичным делам. Возвращалась домой после шести. Отпускала сиделку и дальше уже до самого сна занималась Борисом сама.
Это было нелегко. Поворочай такого борова! Да и ещё угадай, что ему надо. Он же только мычал. Руки как плети. Кормила из ложечки. Беспомощный ребёнок с глазами загнанного зверя.
Борис был дома уже четыре месяца. За это время сноровистая Вера научилась мастерски делать уколы, менять памперсы, бороться с пролежнями. Наизусть знала, какую и когда дать таблетку.
Вера вполне могла отказаться от сиделки, но не хотела. Она не собиралась посвящать всю себя старому, плохо пахнущему калеке. С неё достаточно было вечеров.
А дни полностью принадлежали ей. В дневное время она курировала свой офис и наслаждалась неспешными посиделками в кафе с приятельницами, посещением выставок и прочих вернисажей. Изредка выбиралась в театр, оплатив сиделке щедрые сверхурочные.
За четыре месяца никто с той стороны не интересовался Борисом. Звонили сотрудники, друзья. Первые месяцы телефоны не умолкали, но ни одного звонка от занесённых Верой в чёрный список дам не произошло.
В пятницу утром Вера позвонила Ленке, и бодрым, доброжелательным тоном, как будто они расстались только вчера, объявила, что едет к ней – соскучилась, хочется потрепаться и отдохнуть душой.
Слегка оторопевшая Елена на встречу согласилась. Вера заехала в универсам, набросала целую корзину невиданных яств и напитков и покатила к подруге. Слава славой, а жадность при Ленке никто не отменял.
Сидели на Ленкиной уютной кухне, потягивали виски. Про Бориса ни слова. Кинодива трещала как пулемёт и всё в одном направлении:
– Я им так и сказала! Они у меня попляшут! Они не знают на кого напоролись!
– Лена! А ты не хочешь спросить, как дела у Бориса?
– А что мне твой Борис? Этот старый развратник? Поделом ему! Скажите спасибо, что я вас не засадила за растление моей малолетней дочери! А ты с какого бодуна с ним возишься? У тебя денег хоть жопой ешь! Отправь ты его в приличную богадельню! Неужели охота за ним дерьмо вывозить? Всё – таки ты дура, Ленка! Вот как была ещё в школе дурой, так и осталась!
– Вот как раз об этом я и хотела с тобой поговорить, Лена! Мне срочно нужны деньги. Я бы не хотела трогать основной капитал, поэтому собираю деньги у своих должников. Ты – основной мой должник!
Лена замерла со стаканом виски в руке.
– Какой я тебе должник? Ты что очумела, Верка?
– Вот! – Вера небрежно выбросила на стол пачку расписок. Здесь на пятьдесят семь тысяч долларов! Как ты понимаешь, это не всё. Деньги за антрепризу тоже мои, но на это есть отдельные документы. По ним ты мне должна не менее тридцати тысяч.
– Верка! Ты с ума сошла! Да этими расписками печку растапливать! Я их сейчас в унитаз спущу и всех делов!
– Спускай! Тем более, что это копии!
– Но, они же не имеют никакой юридической силы? Я писала тебе эти цидульки на кухне, с глазу на глаз!
– Возьми глаза в руки, Лена. Эти цидульки заверены нотариусом, это документы! И по ним ты мне выплатишь всё! Сполна! Вот твоя подпись, вот подпись юриста, вот печать! Мало?
– Ты же Лизку у меня забрала, Вера! Я же тебе ребёнка отдала! Как ты можешь? – Ленку накрывало истерикой.
– А я за Лизку с тебя денег не брала и не беру. Если бы Лиза осталась с больным любовником и ходила за ним, как ты говоришь «выгребала говно», то я бы может ничего и не затевала. А так… Извини! Дураков нет! И, вообще, там тёмная история случилась. Мужик валяется на полу двое суток. Куда делась Лиза, которая с ним вместе проживала? И в этот день её видели соседи. Видели с подружкой, выбегающими из подъезда. Что – то же там произошло? Что довело его до инсульта? До этого я ещё докопаюсь! Но сейчас не об этом! Вот мой счёт! Деньги жду ровно трое суток. Время пошло. Прощай!
Вера встала из – за стола и прошла к входной двери твёрдой походкой, уверенной в себе женщины. Ах! Каким это было счастьем – так пройти мимо этой, в момент оплывшей лошади! А лошадь рыдала и кричала ей в спину:
– Господи! Какая же ты сука, Вера! Какая сука! Где я возьму тебе такие деньги? Где?!
Денег Лена возвращать и не собиралась. Но ровно через три дня в театр пришли два молодых человека и в лабиринтах храма искусства имели с ней приватный разговор.
Домой Елена вползла накрытая страхом и истерикой. Еле дождалась Лизоньку. Умоляла ту вернуться к этой сволочной Верке. Иначе мы разорены! Понимаешь ты? Ра – зо – ре – ны!
Но Лизочка находилась в одном из своих воздушно – капельных настроений. То летала в эмпиреях, то слезами брызгала на все стороны света.
К Верке, к этой старой жабе, родня которой уже давно успокоилась в стеклянных баночках кунсткамеры, она не хотела возвращаться ни за какие коврижки.
Нет! Нет! И нет! Ни к этой старой жабе, ни к её Бреке – ке – кексу!
Через два дня деньги были на Верочкином счету, а буквально через месяц прекрасноликая Лизонька с очень заслуженной мамой, переехали не сказать, чтоб совсем в Бирюлёво, но на почтительное расстояние от центра.
Такое неожиданное перемещение в пространстве и, в особенности, грабёж среди бела дня сыграли с возрастной Еленой злую шутку. Она стала пить. Пила серьёзно, вдумчиво и методично. Звезда её карьеры ещё слегка померцала и стремительно угасла.
А как – то в погожий весенний день Верочка перехватила после лекций Настеньку. Это дело было трудным. Настенька без Лизоньки бывала редко. Всё же девичья дружба и всё такое.
Про всё такое Вера узнала случайно, никаких усилий не прилагая. Убегая из квартиры, Лиза забыла мобильный. Вера просмотрела все сообщения от Насти Лизе и Лизочкины: «Хочу! Не могу! Твоя!», и тайна упала на душу ещё одной грязной кляксой!
Поработала мозгами, и картина случившегося сложилась, как узор в детском калейдоскопе. Борис застал этих амазонок. Его обняла кондрашка, а амазонки ускакали, оставив его умирать на полу.
Вера с Настенькой сидели на веранде кафе в центре города, болтали о всяких глупостях: о женской косметике, украшениях, о возможностях удачного замужества. По веранде гулял свежий, весенний ветерок, мороженое таяло в вазочках.
– Настенька! Я хочу тебя пригласить в Ленком на премьеру нового спектакля. Пойдёшь? Потом будет банкет. Я приглашена со спутником. Но какой уж из Бориса спутник? Настя постепенно заливалась краской. На фоне жёлтых волос это было не эстетично. Она именно не алела лицом, а становилась ярко бордовой, мучительно наливаясь свеклой.
– Ну, ну! Прекрати, Настёна! Что было, то было! Надо жить дальше! Ты молодая, красивая! Там будет много интересных людей. Пойдёшь?
– Пойду! – мяукнула Настя.
Пошла, и с Вериной королевской подачи намяукала там себе уже оплаченного Верой, красавца мужчину и познала с ним страсть в избытке. Про девичьи свои забавы и вспоминать забыла. К Лизоньке же, любившей её страстно и по – мужски, охладела. Избегала. Стыдилась. Раздражалась. И так по нарастающей дошла до тихой ненависти.
Вера сидела на своей уютной лоджии и курила вечернюю сигаретку. Она так устала за последние годы. Ненависть иссушила тело и душу. А месть не была столь сладкой, как она себе это представляла. Все получили по заслугам.
Бывшую приму, ставшую первой, над чьей головой Вера занесла карающий меч, с почётом похоронили год назад.
Елена стала горькой пьяницей. Бродила целыми днями неприбранная, трясла пеплом по грязной квартире в компании таких же пораженцев.
Лизка бросила училище и уехала из Москвы. Куда – то, в какой – то Мухосранск, за миниатюрной блондинкой.
А Настенька здесь, в Москве успешно бродит по рукам. Из училища её, конечно, отчислили.
Каждый получил по заслугам. И не жалко этих жизненных пораженцев ничуть!
А у неё всё нормально. Она живёт в достатке и чистоте. Болен муж. Так на то он и муж, чтобы за ним ухаживать. Вера никогда не боялась трудностей.
Пожалуй, пора Бориску укладывать. Что – то он сегодня мне не нравится! И стула у него сегодня не было. Может, клизмочку? Пойду, погляжу.
Вера зашла в спальню, переоделась в белый стерильный халат. На голову надела кокетливую крахмальную шапочку, на лицо марлевую повязку и энергично прошла к кабинету Бориса.
На специальной медицинской кровати (что не сделаешь для больного мужа?) лежал старик в каком – то странном забытьи.
– Боренька! Просыпайся! У нас вечерние процедуры! – пропела Вера высоким контральто. Человек вздрогнул, открыл глаза. В глазах стоял ужас. Дикий, первобытный ужас! Вера наклонилась над стариком, заглянула в самые глаза и с удовольствием увидела в них Энни Уилкс. Пол Шелдон [1] боялся. Очень боялся.
Любовь сумасшедшая
Эля стояла на остановке одной из оживлённых улиц района и ждала зелёного, разрешающего глаза светофора. А на самой середине проезжей части стояла и кривлялась нелепая женщина без возраста и без лица.
Машины визжали, тормозили, объезжали, а женщина выделывала невероятные коленца прямо перед носом водителей, совершала непристойные движения и материлась отчаянно и грязно!
На голове этой трагической женщины – марионетки была нахлобучена нелепая зимняя шапка, с шеи свисало какое – то помоечное боа, пальто было замызгано до невозможности, а обута она была в кроссовки, которые скорее смахивали на опорки. Бесчисленное множество сеток в её руках крутилось, взмывало вверх, вращало её вокруг собственной оси.
В том, что женщина была невменяема, сомневаться не приходилось. Но никто из людей, стоявших на остановке, не был особо шокирован этим зрелищем. Сумасшедшую знали давно, она примелькалась и каким – то странным образом совершенно вписывалась в спокойный антураж района. То есть, внимания на неё почти не обращали.
Никто не обращал, а Эля не только обращала внимание на эту городскую сумасшедшую, но даже почти знала, а если и не знала, то угадывала трагическую историю женщины, задирающей подол навстречу проезжающим автомобилям и извергающей в пространство потоки площадной брани.
Давно, лет пятнадцать тому, Эля знавала эту женщину и её сказочно красивого мужа. Пара эта обращала на себя внимание не только своей уникальной подогнанностью друг к другу, а ещё невидимым облаком обожания, которое исходило от маленькой стройной женщины, устремлялось к мужчине и окутывало его всего с ног до головы.
Женщину красивой назвать было нельзя. Из – за таких, мужчины редко рвут поводья. Но лицо её было чарующе тонким и излучало такую любовь, что притягивало к себе, как магнитом. Светлые густые волосы свободно падали на плечи, серые глаза взирали на мир внимательно и доверчиво.
Одета она была строго и элегантно, но не без кокетства. Спектр цветов её одеяния начинался с белого шарфика, переходил в кашемировое пальто цвета кофе с молоком, и плавно заканчивался коричневыми кожаными полусапожками, нежно обнимающими стройные икры своей владелицы. Дополнялся облик элегантной дамы маленькой светло – коричневой сумочкой и тонкими лайковыми перчатками в тон сумочке.
Сидя в кассе своего современного «супер – пупер» магазина, Эля выхватила глазом из очереди эту пару: пара была какая – то не такая, как все люди в огромном магазине, эти двое светились навстречу друг другу и разговаривали между собой тихо и нежно. Создавалось впечатление, что они общаются не словами, а душами. Постепенно пара подплыла к ней, и женщина спросила:
– Девушка, милая, Вы не могли бы нам помочь выбрать сервиз? То есть сервиз мы уже выбрали. Но кое – что нас в нём не устраивает. Не окажите ли Вы нам любезность и помощь?
Эля бесцеремонно захлопнула кассу, даже не удостоив взглядом огромный хвост очереди, и с лёгкой грацией выпорхнула по зову волшебной пары в зал.
Они долго вертели дорогой воздушный сервиз. Сам по себе тот был прекрасен, не устраивали сероглазую женщину только блюдечки. Она ловко переворачивала каждое блюдце вверх дном, ставила его на полочку и нежно объясняла красавцу из сказки, что просветы между блюдечком и гладкой поверхностью – это и есть брак, который её расстраивает.
Эля побежала на склад и стала искать идеальные блюдца. Открыла пять коробок сервизов отложенных, что называется «для своих», переворошила всё, используя метод тестирования прекрасной дамы. И, в конце концов, вынесла этим необыкновенным двоим, шесть безукоризненных блюдечек.
Женщина улыбнулась счастливо и виновато, а красавец взял в ладони маленькую ручку своей спутницы и поцеловал в пальчики, улыбаясь ей в лицо красиво очерченным ртом с влажными чистыми зубами. Это произвело на Элю просто потрясающее впечатление!
Она разгоняла скоростью своих ловких пальчиков агрессивно настроенную очередь, но глаз чётко отслеживал прекрасную пару и проводил до самых дверей магазина. До самого вечера Эля думала об этой паре. Она не завидовала красоте избранника необыкновенной женщины. По понятиям Эли это было уже слишком!
Красавец был не из советской жизни, а из какого – нибудь прогнившего Голливуда. Попросту говоря: не настоящий! Ну что делать с такой красотой в советской действительности? Послать слесарем на завод? Невозможно! Отдать ему во владение какой – нибудь институт? Опасно – разорвут и разворуют женщины. Его можно было только держать дома под амбарным замком и пользоваться им аккуратно и экономно, никому не показывая.
Элю такой вариант не устраивал. Ну положим, достался бы ей этот единственный в своём роде экземпляр! Ну и что? Потаскала бы Эля за собой этот рекламный щит по подругам и по тусовкам, потом, конечно, быстро устала бы и бросила у любой обочины.
Мужская красота не являлась обязательным условием для Элиной благосклонности. За свои двадцать два года она навидалась всяких принцев, включая бывшего мужа, и пришла к выводу, что мужчина должен быть умным, с хорошо отточенным чувством юмора, щедрым и незлобивым. А остальное приложится! Так что завидовала Эля исключительно тому чувству, в которое были завёрнуты эти двое.
Эля ни разу ещё не была влюблена, ну не то, чтобы совсем ни – ни, но вот так безоговорочно – никогда! Как и все молоденькие девочки, она мечтала о большой любви, роняла в борщ бриллиантовые слёзы, глядя индийские фильмы.
Но в жизни ни разу её мечта не то чтобы не совпала с действительностью, но и не подлежала даже подгонке или доработке. То есть: всё не в масть!
В шестнадцать Элиных лет в неё влюбился ударник (барабанщик, то бишь) шикарного ресторана. Он был высок, широк в кости и необычайно музыкален. Женщины его обожали, но он, то ли был скромен, то ли слишком юн, но на женское обожание не покупался, а вот влюбился в легкомысленную и хлёсткую на слово Элю.
Он играл для неё, пел для неё, даже виртуозно жонглировал барабанными палочками для неё. Ходил за Элей, как привязанный, но Эле он не особо. Красивый, весёлый, щедрый, но – дурак! Значит, на мечту не тянул, причём, не тянул по одному из важнейших параметров.
Но Эля позволяла этому восемнадцатилетнему мальчику любить себя, целовать у подъезда при расставании только потому, что двери ресторана были открыты для несовершеннолетней Эли и её подруг волшебным ключиком статуса «любови» всей Валиной (так звали маэстро) жизни.
Они заходили в ресторан с гордо поднятыми размалёванными детскими личиками, садились за отдельный стол для музыкантов и имели все тридцать четыре удовольствия от музыки, танцев и коньяка, поданного в фарфоровом кофейнике (для конспирации). Всё по – взрослому.
Они пили коньяк из кофейных чашечек, танцевали до упаду, шокировали, вызывали зависть, интриговали, а вечером верный Валя провожал усталую Элю домой. Целовались уже не у подъезда, а в самом подъезде у батареи парового отопления. Валя тихо сходил с ума, а Эля хохотала, упираясь ему в грудь красивыми сильными руками, чтобы не зарывался!
Дома скоро Элю вычислили, вернее вычислять не пришлось, нашлись доброхоты и открыли Элиной семье глаза на то, куда бегает школьница вместо подготовительных курсов в институт.
Состоялся «совет в Филях». Элю обложили красными флажками, убежать из дому и от тетрадок было практически невозможно, и Валик стал казаться Эле более желанным.
Он переступил через свою природную застенчивость, втесался в семью, и Элю иногда даже отпускали по вечерам на свободу под Валину ответственность. Новый год встречали со взрослыми, но отдельно.
В большой квартире был накрыт стол для всех, но молодёжь толкалась в Элиной комнате, постепенно перетаскивая из большой комнаты всё, что нужно было малолетним балбесам для счастья.
Под утро Валя официально признался Эле в любви. Решено было, что весной он отправится на два года в армию, отдаст долг родине, а вернувшись, женится на Элечке. А Элечка получит аттестат, поступит в институт и будет учиться, и ждать своего уже почти желанного Валю.
Но всё спутала злодейка – весна. Весной Эля всё чаще задумывалась, замирала, становясь рассеянной и как бы отсутствующей для Вали. Тот переживал, мельтешил, ревновал, делал промах за промахом, а Эля всё гасла и гасла. Валя уже раздражал, и она мечтала только дожить до дня призыва Вали в армию, дать ему торжественную клятву, помахать белым платочком и сбросить с баланса навсегда.
Но Валя стал требовать гарантий Элиной любви! Эля делала испуганные глаза, хватала ртом воздух, но попробовать взрослого греха хотелось. Настал день, когда водить за нос распалённого Валю было уже просто невозможно, и Эля решилась пуститься с Валей в опасную авантюру любовного приключения.
Ключи от квартиры друга – гитариста позванивали в нагрудном кармашке куртки юного соблазнителя, Эля была вся на побеге. Ведь всё – таки до мечты Валик не дотягивал.
Что касается мечты, то из мечты Валя выпал окончательно, ещё во время прелюдии, он торопился, забегал вперёд, не попадая в мечту и вообще никуда не попадая.
Эля принципиально лежала, как трёхпроцентная облигация и в Валиных манипуляциях с мечтой не участвовала. Если бы Эля была на тот момент взрослой и опытной женщиной, то всё, может быть сложилось бы иначе. Но Эля была молоденькой неопытной и вздорной хабалкой, поэтому фиаско случилось полное.
Домой возвращались, молча и угрюмо. Валик, не попавший в разряд мечты, отрикошетил прямиком в раздел: ненужное и не главное.
До армии оставались считанные дни, а Эля выскальзывала из рук, носилась по каким – то сомнительным консультациям, наедине с Валей оставаться категорически не хотела. Пришлось хитрить и буквально вставать на уши, чтобы заманить Элю на пикник по случаю Первомая. До призыва оставалась ровно неделя…
Эля стояла, прижатая к каменной стене в кольце Валиных рук, а Валя требовал любви, и гарантий верности. От Вали пахло дешёвым вином и бычками в томате. Его правый ус был окрашен в цвет томатного соуса.
Эля страдала от этого запаха, от железной хватки этих рук. Пила она то же вино, что и вся компания, закусывала теми же бычками в томате, но даже представить не могла, что от неё может так отвратительно пахнуть!
Эля была молода, жестока и малообразована, она не знала ещё таких словосочетаний, как «половая антипатия». Отвращение и злоба накатывали штормовой волной, и Эля выкрикнула в почему – то ставшее ненавистным лицо:
– Ты мне надоел, надоел, я тебя не то, что ждать, я видеть тебя не могу!
Рванулась из оцепления рук и метнулась к Любке, своему верному ординарцу:
– Пошли скорей отсюда, ну их всех к лешему, с их балалайками!
Они спешно покидали смотровую площадку Вышгорода, но вдруг истеричное Любкино:
– Эля!!! – заставило обернуться. На тоненьком парапете стоял и балансировал Валя, подняв в прощальном приветствии руку. Постоял мгновение, покачнулся и исчез. Исчез с парапета, из Элиной жизни и из жизни вообще.
Чтобы добежать до ступенек, ведущих с Вышгорода вниз, надо было обежать ещё одну смотровую площадку, а потом кубарем катиться вниз, догоняя своё собственное сердце. Они бежали с Любкой, догоняя и обгоняя свои сердца, плакали и бежали туда, где лежал мёртвый Валя, поджав под себя ещё тёплую живую руку.
– Будь ты проклята! Будь ты проклята, скотина! – кричала Любка. Это всё, что осталось в голове Эли от этого трагического дня.
Сплетня ползла по Элиным следам скользкой змеёй. Не уйти и не скрыться. Семья стояла на ушах, боялись мести, дурной славы. Еле – еле пережили похороны, на которые Элю решено было не пускать.
Но не пустить Элю туда, куда она пойти решила было почти невозможно. И она со своеобразной охраной, но пошла, наслушалась про себя всяческих характеристик и прогнозов про её, Элину будущность, вообще. Но всё трогало мало, зудела в башке лишь одна, тогдашняя первая Любкина фраза: «Будь ты проклята, будь проклята!»
Жизненные планы и стезя видоизменились не в лучшую для Эли сторону. И если с первого класса Эля и вся семья знали, что путь ей в актрисы или, на худой конец, в филологини, то сейчас ни о какой Москве речи быть не могло.
Такую взрывоопасную смесь далеко от дома отпускать нельзя. Эля поступит в политехнический в своём городе, обретёт хорошую хлебную профессию и тихонько, по возможности скоро, выскочит замуж.
Если бы не душевная надломленность на тот момент, Эля, конечно, сбежала бы, поступила в свои намечтанные актрисы и показала бы всем моралистам большую увесистую фигу.
Но сил для борьбы не было. Эля подала документы в политехнический институт с большой надеждой провалиться и отдохнуть год, поступив на какую – нибудь синекуру, и ну их всех!
На экзамен Эля ввалилась разодетая в пух и прах: всклокоченная грива рыжих волос и длина юбки должны были помочь Эле произвести на приёмную комиссию впечатление девушки горизонтальной профессии, но скандала не случилось.
Обладающая феноменальной памятью, Эля сдала все экзамены на «хорошо» и «отлично», и была посвящена в студентки экономического факультета, по специализации – бухгалтер – экономист.
А ровно в восемнадцать лет Эля вышла замуж за мальчика с пятого курса, из хорошей семьи с достатком и репутацией. Свадьба была на сто персон, с автомобилем «Чайка», с глупой лупоглазой куклой на капоте – всё на полном серьёзе.
После ресторана молодых проводили в комнату, украшенную венком невинности, чтобы там в этой комнате свершилось волшебное «потом». Но «потом» у молодых было раньше. Это «потом» Элю не впечатлило, и она быстренько вернулась к немногим сопровождавшим их в святую святых гостям и пировала, заламывала твисты – шейки почти до утра. Молодой сидел в углу и дулся на весь белый свет, изредка получая в танцевальные объятья свою Элю.
Муж Эли оказался серьёзен и скуп. Он аккуратно приносил домой зарплату, но тратить её не рекомендовал. Получалось: «Вам барыня прислала сто рублей…»
Скоро родители (имелась виду складчина родителей с обеих сторон) купят им квартиру, надо копить на мебель. Копить на мебель Эля не хотела, она прекрасно понимала, что никто своих чад в пустую коробку квартиры, не вобьёт. Будут и шкафчики, и сервантики, и всё, что надо в них развесить, разложить и расставить.
Но муж настаивал, Эля тратила, не слушая его даже в пол – уха. Тогда муж стал давать Эле половину заработанных денег, а половину аккуратно каждый месяц относил на счёт.
Эля перевелась с дневного отделения на вечернее, устроилась на работу в магазин и развеселилась вконец. У неё была зарплата плюс халтура, превышающая зарплату в пару раз. Авторитет мужа съезжал вниз спущенной петлёй чулка: быстро и неумолимо.
Училась Эля просто блистательно! В её гуманитарных мозгах так ловко прижились математические выкладки бухгалтерского учёта, что подружки прозвали её «Элька – счетовод».
Лишние деньги муж тоже советовал относить на книжку, Эля взбунтовалась, но муж пригрозил не отдавать деньги вообще. Всё откладывалось для будущей счастливой жизни в двухкомнатной кооперативной квартире.
Откладывалось – откладывалось, да не отложилось! В один прекрасный день Эля встретила мужа в шикарной шубе в пол. Деньги были сняты с мужниной книжки, к коей тот по неосторожности и жадности допустил лживую Элю.
Эля купила мужа перспективой пополнения счёта со своих халтур. Муж поверил. Молодой был ещё, из порядочной семьи и, что такое Эля представлял себе туманно.
Скандал шёл за скандалом. К тому времени супружеские объятья Элю уже выводили из себя, её хватало только на десять минут полежать тихо и поковырять обои. В неурочных и дополнительных ласках молодожёну было отказано чётко и кратко.
Но любви хотелось. Эля наспех завела любовника. Подбирала, как руководство по борьбе с половой безграмотностью. Женатый, женою этой сытый по горлышко, трусоватый, в меру развращённый и при деньгах.
Нашёлся такой самоучитель по ликбезу быстро и весело. Вертопрах, жуир и пьяница. Эля стала надолго зависать в ресторанах, убегала по выходным из дома на бесконечные инвентаризации.
Силуэт супружеской измены уже тонко обозначался и покачивался в воздухе. Муж вычислил интрижку, как дважды два. И неожиданно для самого себя понял, что до дрожи в коленках боится потерять свою взбалмошную рыжеволосую жену. Сходил с ума от одной мысли, что кто – то другой обнимает его длинноногую Элю, целует её в пухлые губы и гладит по плоскому животу.
Из скареды он превратился в транжиру: французские духи, джинсы, водолазки и, как венец мотовства, великолепная невесомая югославская дублёнка, и не какая – нибудь, а самая – рассамая.
Эля принимала подарки благосклонно, но изменить, развернуть свою жизнь в обратную сторону не могла. Переломить фишку никак не получалась. Жизнь законсервировалась в разгуле.
После года вранья и унижений, Эля потребовала свободы, то есть, развода. Ни в кого влюблена она не была, просто мешали брачные путы и обязательства перед родителями и роднёй со стороны мужа. Муж был согласен дать Эле относительную свободу, но только – не окончательный разрыв. Этакий Цезарь, наоборот: в Риме, но вторым.
Слушать Эля ничего не хотела, она мечтала стать свободной и независимой женщиной, и, конечно, мечтала о любви. Она хотела любви неистовой, такой, чтобы и умереть было за эту любовь сладко.
Получалась какая – то двойственность, двойная философия жизни, так как смертельно влюблённая женщина по определению уже была не свободна и зависима. Зависима от множества факторов: от предмета своего обожания, от своего умения удержать возле себя этот самый предмет, и, наконец, от обстоятельств, в которые сама себя втискивала, накрываясь с головой любовью. Эля пёрла, как танк: развод и девичья фамилия! В своём упорстве доходила до тупости, заваливала сессии, получала предупреждения в деканате, но желание свободы и любви скручивало её мозги в спираль и делало неуправляемой.
В один из вечеров она объявила мужу, что подала на развод. Приняла душ и ушла спать. Супруг остался сидеть в кухне униженный и раздавленный.
Разбудил среди ночи Элю оглушительный грохот, донёсшийся из кухни, она вскочила, бросилась туда и увидела на полу в луже густой тёмной, почти чёрной крови своего полумёртвого мужа. Он всхрапывал и умирал. Как она сдирала с окон занавески и наспех перетягивала вскрытые по локтевому сгибу вены, как вызывала «скорую помощь» – ничего этого Эля не помнила.
Мужа удалось спасти, но Элина репутация была уничтожена окончательно. Родители мужа её возненавидели, накопали на Элю весь компромат, какой только можно было найти, объявили её «чёрной вдовой» и дрянью, а сына, от греха подальше, забрали к себе.
Когда молодые развелись, и всё потихоньку улеглось, встал вопрос о квартире. Её покупали молодым в складчину, как теперь делить? Между собой родители после случившегося не общались, превратившись из родни в кровных врагов. Элю свёкор и свекровь не то, что видеть, они имени её слышать не могли. Из – за этой рыжей потаскухи они чуть не лишились сына! Единственного сына!
Но благодаря каким – то сложным гроссмейстерским ходам, родители Эли откупились от бывших сватов половинной стоимостью квартиры. В итоге всех этих математически лихо закрученных действий, Эля в двадцать два года стала полноправной и единоличной хозяйкой уютной двухкомнатной квартирки.
К тому же, разведённой женщиной с хлебной работой и с маячившим впереди дипломом, с помощью которого надеялась открыть для себя ещё не одну заветную дверцу в благополучие. В знаменателе было лишь отсутствие любви.
С любовью было сложно: она всё не шла Эле навстречу и не шла. Ни на кого не звучала струна души. В душе было тихо и холодно. Часто, плача по ночам в подушку, Эля думала: «Проклята! Как пить дать, проклята!». Эля училась и работала, бегала наманикюренными пальчиками по клавишам кассы в новеньком «супер – пупер» магазине, где коллектив был в основном молодёжный и дружный. Подружки у Эли были весёлые и бедовые, не обременённые интеллектом.
С такими о высоком не особо поговоришь, да и не очень – то было Эле и надо. Её устраивали их весёлые посиделки, разговоры про тряпки, театры и вообще. В разговорах о мужчинах участвовал весь их в большинстве своём, женский коллектив (на весь коллектив был один шикарный мясник и два серьёзно пьющих грузчика). По утрам дамы делились впечатлением, оставленным в их душах и на помятых лицах ночью.
Эти утренние разговоры на тему: кто, с кем и сколько доводили Элю до бешенства. Все её товарки выглядели в них или прекрасными недоступными принцессами, или дешёвыми шлюхами. Среднего арифметического как – то не получалось.
Особенно бесила Элю продавщица из молочного отдела, цветущая блондинка лет пятидесяти от роду, внешне этакая донна Роза Д, альвадорес! По утрам донна Роза Д, альвдорес рассказывала такие умопомрачительные ночные приключения, пережитые ей с собственным мужем, что у молодых девчонок волосы становились дыбом, женщины же постарше начинали задумываться: а не прожили ли они жизнь зазря?
Из её утренних отчётов вытекало, что «еёный» темпераментный и ненасытный муж, несмотря на тридцатилетний супружеский стаж, глумился над «ей кожную ночь». Количество испытанных ею за ночь оргазмов зашкаливало за третий десяток.
Эля прекрасно понимала, что перед ней несчастная, забытая мужем и, видимо, Богом женщина, не вполне ещё очнувшаяся от ночных безумных фантазий. Понимала, но интеллигентно молчала.
Донна Роза же полностью потеряла ориентацию в пространстве, и принимала Элино молчание за заинтересованность. Каждое утро начиналось со сказок Шaхерезады.
Но как – то попала Эле под горячую руку. Угрюмая Эля спросила у той, не путает ли та оргазмы с фрикциями? Что такое фрикции донна Роза, конечно, не знала, но на всякий случай обиделась, и жить стало легче. Всё чаще Эля задумывалась над тем, что надо менять работу. На носу уже диплом, и со своими связями плюс диплом она вполне может найти что – нибудь более статусное и менее обременительное.
Вспомнилась весёлая бесшабашная Лялька. Эля не виделась с ней со школы, но знала, что Ляля подвизается в каком – то тресте, в бухгалтерии. Срочно созвонилась с бывшей однокашницей, встретилась, поболтала и поняла для себя, что пять лет без Ляли прожиты зря!
На работу Элю взяли сразу без всяких испытательных сроков, она сидела в одной комнате с Лялькой, гремела счётами, шелестела бумагами, и накрахмаленные её ушки были повёрнуты в сторону вновь обретённой подруги.
Лялька производила те же манипуляции, что и Эля, но во всём этом участвовали только её руки, голова же работала совершенно в противоположном математическим выкладкам направлении.
Рот Ляля не закрывала ни на минуту. Она рассуждала, учила, журила и обнадёживала, одновременно, делая исправления в Элиных бумагах. Вся жизнь превращалась в фейерверк с перерывами на сон и на восемь часов не сложной бумажной работы.
По вечерам Лялька бегала на «спевки», так она называла свои приработки в ресторане, где пела три дня в неделю. За ней тащилась Эля на правах лучшей подруги и опять, как и семь лет назад, сидела за столиком для оркестрантов.
Опять пила коньяк из кофейника и танцевала до упаду. Когда ресторан закрывался, для Ляли и её друзей он закрывался только снаружи. Внутри же, за закрытыми дверями начиналась самая что ни наесть настоящая развесёлая жизнь, в которой все были влюблены, беззаботны, молоды и счастливы.
На одной из таких вакханалий Лялька познакомила Элю с шикарным мужчиной кавказской национальности, короче-с грузином. Грузин был богат и щедр, красив до неприличия, но Ляля отдала его Эле, просто подарила, как дарят коробку конфет. Эля приняла, и грузин особо не противился.
Роман развивался по нарастающей. В активе у Эли была двухкомнатная квартира, яркая неизбитая красота и не растраченный темперамент. Эля возлагала на Мираби, так звали грузина, невнятные надежды и строила хитроумные планы. Прописки у Мираби не было, жил он в гостинице, благо средства позволяли. На свидания с Элей летел с цветами наперевес, водил по театрам и ресторанам, ошеломлял широтой размаха и в своих посулах обернул Элю вокруг глобуса уже раз пять, а знаменитые кутюрье в его обещаниях, были вконец разорены его безумными набегами.
Вот – вот должен был приступить к главному: предложению руки и сердца с плавно перетекающим переездом на Элину жилплощадь в качестве мужа. Но как – то всё, что он проговаривал для Эли, звучало в сослагательном наклонении, с частицей «бы».
А Эля всё чего – то ждала, выгадывала, в полном смысле слова дула на молоко и хотела, и одновременно боялась определённости, она не готова была опять становиться законной женой, но любовницей своему Мираби стать была готова.
В один из солнечных летних дней вся сколоченная вокруг щедрой подружки Ляли, компания собралась на шашлыки с ночевкой. Ночевать договорились у талантливого и никем не понятого Вадима, именно его сейчас окучивала Ляля с видом на очередное замужество.
Для Ляли вообще, сходить замуж было так же просто и необходимо, как нормальному человеку высморкаться. Она хотела стать женой Вадима, идти с ним рука об руку к истинному искусству. Но и дачу к Вадиму в придачу, со своим изощрённо – вариативным умом из головки не упускала. Дача была, конечно, родительская, но с Лялькиным обаянием вступить при замужестве в полное владение шикарной двухэтажной дачей, было вопросом времени.
Грузин подъехал к дому Эли с шиком, головы бабок – моралисток у подъезда свернуло в сторону грузина с шикарным букетом. На весь дом была только одна такая, кому мог бы букет предназначаться.
Это – Элька из семнадцатой квартиры. Прощелыга и шелуга ещё та! Особенно сильно против Эли дружили две старухи из её же, Элиного подъезда. Этих двоих буквально выбивали из давления Элины юбки размером с носовой платок, и декольте, из которых Эля рисковала выпасть в любой момент.
Давно замечено, что нет более строгих моралистов, чем завязавшие алкоголики и проститутки, вышедшие в тираж. И жизнь доказала правомерность этого утверждения. Много позже Эля узнала, что во времена своей цветущей молодости обе бабульки успешно развлекали господ немецких офицеров. Эля выстрелила из подъезда, обдав бабок дурманом своих духов и салютнув дверцей машины. Сразу выяснилось, что грузин запасся только лавашами, а Эля любила шашлык с чёрным хлебом.
Подкатили к магазину, Эля пробегая мимо телефонной будки, увидела женщину. Ту, именно ту женщину из так и не сбывшейся своей мечты о большой и красивой любви. Женщину из магазина, обладательницу мужа с Голливудских холмов. Она стояла у телефона – автомата, несчастная и потерянная.
– Девушка! Вы не могли бы мне дать парочку двушек, у меня все кончились. У меня пропал муж! Я обзвонила все морги, милицию, а его нет, нигде нет! О, Боже! Его убили! Он не ночевал дома, значит, случилось что – то ужасное! Я обзваниваю знакомых, но нигде его нет! Что делать? Что делать?! – причитала она.
В её серых огромных глазах плескался ужас непонимания того, что произошло с ней, со сказочным мужем, и всё существо было пронизано горем. Перед Элей стояла и сгорала от тоски и любви прекрасная незнакомка из мечты. На мгновение Эля заглянула в глаза женщины и увидала в них пронзительную боль, боль связала женщину смертельным узлом и тащила все её существо за собой в сторону полной тьмы разума.
Сумасшествие уже во всю выплясывало в этих когда – то прекрасных и спокойных глазах. Отсыпав незнакомке почти полную ладошку двушек, Эля поспешила уйти от этих приговорённых глаз.
Всю дорогу до дачи Вадима Эля молчала, грузин воспринимал на свой счёт не только Элино безумное декольте, но и её мрачное молчание. Он балагурил, веселил, а Эля опять решала для себя вопрос: «Где она, эта безумная любовь?
Почему она, Эля лишена этого дара? Да и нужен ли он, этот опасный дар? А, может быть, у неё с Мираби тоже будет безумная любовь и страсть навеки? Вон он сидит такой красивый, щедрый и бросает в пространство свои грузинские присказки. В конце концов, каждый из нас сам себе Дориан Грэй!
Надо придумать любовь и культивировать её в себе! Эля улыбнулась своему грузину в самую душу, в самое солнечное сплетение, и грузин понял, что сегодня или никогда…
Пикник удался на славу, все были в этот летний погожий день как – то особенно трепетны друг к другу. Дамы порхали в воздушных платьицах, мужчины разрывали крепкими руками лаваш, шашлык таял во рту, и золотое вино искрилось в бокалах. Компания то разбивалась парами, то опять, как в калейдоскопе, складывалась в сплошной пёстрый узор.
К вечеру перебрались на веранду. Дверь веранды была распахнута в большую комнату, где уютно потрескивал камин. Вадим взял в руки гитару, и началось волшебство.
Красивый породистый Вадим был, как в песне: «натуральный блондин» с чёрными, сросшимися на переносице бровями и карими глазами, в которых плескалось всё горе еврейского народа. Дальше шёл правильной формы нос и в, конечном итоге, всю эту серьёзность и строгость его облика перечёркивал смешливый и крайне подвижный рот с тридцати двумя зубами бесценного перламутра.
Он усаживался в кресло, а на подлокотнике устраивалась Ляля. И лились песня за песней, романс за романсом. В эти минуты невозможно было отвести глаза от этой красивой и талантливой пары. Их голоса взлетали высоко в небо и долго ещё дрожали в ночной тишине, обещая блаженство и негу.
Эля любила эти вечеринки и песни во сто крат больше, чем ресторанное пение, где Вадим брал только силой голоса, а души в песне не было. Техника исполнения и безусловное мастерство были, а душа просыпалась только вот на таких вечеринках, в кругу друзей.
Да и репертуар в ресторане коммерческий, разве там споёшь «Утро туманное»? Ляля, та – другое дело, той всё равно: что ресторан, что кухня в микрорайоне. Выкладывалась всегда без остатка и вкладывала в пение всю душу, не умея рассчитывать или припасать силы.
Правда, со времени своего романа с ревнивым до состояния Отелло Вадимом, Ляля уже не была в ресторанном пении столь расслаблена и органична, как прежде. Вадим требовал строгости и скромности, чтоб не дай Бог, даже тень мифической измены не легла на Лялино чело.
И Ляля честно начинала вечер, стоя у микрофона, как Кобзон и пела, как Кобзон, почти не поворачивая головы. Правда, хватало её ненадолго, она быстро заводилась от музыки и успеха, и к середине вечера уже никакие нахмуренные брови и угрожающие жесты на неё не действовали. Ляля буквально срывалась с цепи.
Каждый такой вечер заканчивался слезами, полным разрывом отношений в стиле греческих трагедий. Вадим бледнел, Ляля заламывала руки, потом долго мирились опять же, с выяснением отношений. Ляля давала торжественную клятву, и всё устаканивалось на время.
Умная Эля понимала, что замужество это Ляле надо, как зайцу стоп – сигнал, но говорить об этом с подругой было бесполезно. Ляля таяла при одном упоминании имени любимого, да и сколько Элька её помнила, та в любовь бросалась, как в атаку, грудью на амбразуру.
Вокруг Ляльки вечно кипели шекспировские страсти. Она всю жизнь прибывала в раздрае, впрочем, у полукровок (а Лялька была смешением опасным; папа – еврей, а мама ещё неизвестно, что за ком с горы) душевный раздрай в крови. Ситуация приблизительно такая: Иван плюс пятая графа. С этим жить можно, но трудно!
Но на еврейскую девушку пепельная Ляля не походила совсем. Курносая безголовая хохотушка, с глазищами. Но раз убеждённый сионист Вадим с ней, то она, безусловно, хоть какое – то отношение к древнему народу имеет.
Басист Миша часто в шутливой манере (обычно после первого разгоночного кофейника) пенял Вадиму, что он, связавшись с Лялей, предаёт свой многострадальный народ, и что он (Миша) готов побиться об заклад, что Лялька не еврейка.
На это Вадим резонно ему советовал биться обо что – нибудь другое, так как Ляля хоть и половинчатая, но наша! Вадим делал бровями, Ляля вспархивала на сцену, и в зал лилась еврейская песня про маму. Миша плакал и мягчал до следующего кофейника, потом опять рвался биться об заклад и так иногда до четырёх кофейников, то есть, до четырёхкратного исполнения древней песни.
Сейчас Эля понимала, что Ляльку догоняет очередной раздрай. Вадим был фруктом ещё тем! Избалованный сынок неприлично обеспеченных родителей, из семьи, где мама была лидером и давлела над всеми.
Сын в четыре года принял из её рук прекрасную скрипочку и не выпускал её из своих рук до полного окончания музыкальной школы. Успешно закончил консерваторию, а потом вдруг как – то вырвался из – под контроля и пошёл лабать по ресторанам.
Мама закатывала умирающего лебедя, падала в смертельные обмороки, не больно хлопаясь на дорогой пушистый ковёр, но, как говорится: поезд ушёл. Сынок стал неуправляемым, да ещё любил заглянуть в рюмочку, а что касаемо женского пола, то просто спасу не было от бесконечных Наташ, Тань, Ир и прочая.
А когда на горизонте замаячила кабацкая Ляля с гладеньким кукольным личиком и с маленьким сыном в придачу, мама забила тревогу. Что – то внутри её материнского сердца подсказывало, что эта куколка – акула ещё та! Так, что Эля не завидовала дальнейшей судьбе подруги.
Она заранее предполагала летальный исход этой «лав стори». Но влюбиться так же сильно и стремительно, как Лялька, хотела, очень хотела! Она с надеждой и затаённой мольбой смотрела на своего южного избранника и ждала ночи, как лекарства от тоски и холода в душе.
Сиреневая ночь накрыла всех усталостью и истомой, потихоньку стали разбредаться по комнатам, парами. Эля дрожала коленками, холодела руками, и всё думала о том, как же она будет обнимать грузина своими такими озябшими руками?
Мираби уже почти погибал от любви, когда, наконец, они добрались до кровати. Всё произошло энергично и кратко. Ещё раз подтверждая мысль классика о том, что ожидание счастья и само счастье – это две совершенно разные вещи.
В постели грузин оказался не выигрышным и не убедительным. Он не был прекрасным букетом в роскошной вазе любви, а был всего лишь чахлой гвоздикой в стакане. Это озадачивало и оскорбляло.
Утомлённый и счастливый, Мираби быстро уснул, а Эля ещё долго лежала без сна, глотая злые солёные слёзы разочарования. Хитрила – мудрила, и оказалось при гробовом интересе: ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. А Эля хотела: и чёрту кочерга, и Богу свечка! Ну почему, почему у неё, только у неё так не бывает? «Проклята! Как пить дать, проклята!» – думала Эля, тихо сморкаясь в подушку. И Лялька эта сволочная, подползла змеёй с медовыми устами. Ведь наверняка попробовала счастья этого, точно попробовала! Уж эта пройдисвет – Лялька, как бы ни была влюблена, лишнего туза в рукаве всегда имела! Вот попробовала и отдала: «На тебе, Боже, что мне негоже!»
Грузин ещё спал и видел сны, когда ранним утром Эля спустилась на веранду в уверенности, что там застанет и допросит Ляльку со всем должным пристрастием.
Уверенность застать коварную Ляльку на веранде происходила от того, что вчера утомлённая компания гуськом потянулась спать, не задумываясь о том, что стол остался не прибранным. Аккуратист Вадим проследить за этим уже не мог, так как его накрыло хмелем и зовом плоти. Но выговор поутру за такой непорядок получить предстояло именно предмету его обожания. А значит Ляле и никому другому!
На чисто прибранной веранде Ляльки не было, но из боковой кухоньки доносился божественный запах блинчиков, и Эля направилась в кухню. Ляля стояла у плиты и жарила тоненькие ажурные блины на трёх сковородках.
На столике уже стояла такая солидная стопочка этих блинов, что по Элиному раскладу получалось – спать Ляле пришлось совсем чуть – чуть. Сама Ляля просвечивала силуэтом сквозь рубашку Вадима. Эта новая мода из американского кино – по утрам надевать на себя вчерашнюю рубашку своего любовника сама по себе раздражала Элю.
А счастливые дурочки впрыгивали в эти несвежие рубашки, как в счастье, и напяливали их на себя, как ещё одно доказательство своего права на единственного и неповторимого. Раздражение сейчас Эле очень пригодилось, потому что в принципе на Ляльку злиться было трудно. Ну, дурочка! Ну, идиотка восторженная! Что с неё взять?
– Ну и чего это мы не на четырёх сковородках расположились? У тебя ж одна конфорка простаивает? – сладким голосом пропела Эля.
– Так нет больше сковородок, да и так на всех хватит. Садись, будем чай пить.
– Скажи мне, Ляля! – уже не пропела сладким голосом, а прошипела Элечка. – Ты это нарочно?
– Что нарочно? – взмахнула ресницами Лялька, – ты о чём?
– Ни о чём, а о ком? О подарке твоём, о грузине, с чего это ты так расщедрилась, что таким красивым мужиком разбросалась? Неужто настоящую цену ему не знала? И не ври мне, пожалуйста, про свою неземную любовь и про то, что никогда и ни с кем. Эти песни прибереги для Отелло своего доморощенного, а я хочу знать правду!
– Какую правду? Да о чём ты, Эля? Он что обидел тебя? Этого быть не может! Я знаю Мираби уже год! Он порядочный человек, да что у вас, в конце концов, произошло? Ты мне можешь толком объяснить?
«Не знает, не спала, не виновата!» просверкнуло молнией в Элином электронном мозгу, значит, и знать ей ничего не надо, и никому не надо!
– Да так, стремительный он больно! – томно потянулась Эля. Лялька счастливо и доверчиво улыбнулась в лицо подруги:
– Ну, вот и хорошо, вот и прекрасно, я рада, что у вас всё сладилось. Мираби хороший и очень добрый. Может быть, ты с ним счастье своё найдёшь, Элечка?
– Может, и найду! – мрачно улыбнулась Эля.
– А мы с Вадимом решили пожениться! Завтра заявление подаём! Я даже не верю своему счастью! – Лялька рассыпалась счастливым почти детским смехом, и так жалко стало её, хоть плачь!
Ну куда лезет? Куда лезет? Сожрёт её этот пёс талантливый с мамашкой своей стопудовой! Она хотела что – то осторожно – предостерегающее сказать, хотела, но не смогла. Глянула на Ляльку и уста сомкнулись.
На неё смотрела потрясающей красоты женщина в обрамлении такого плотного кольца любви, что Элины щёки заливало румянцем. «Ай да Ляля!» только и смогла подумать. Оставалось только надеяться на чудо.
Взлетев на второй этаж, Эля долго топталась у двери. От того, какое лицо будет на ней надето, когда она войдёт в комнату, зависело многое, в том числе и её, Элино, материальное равновесие. Грузина в комнате не оказалось.
Эля опять сбежала вниз, там уже сыпал присказками на своём родном языке Мираби. Язык певучий и музыкальный ласкал слух, и, хотя перевода никто не знал, однако все, кого природа наделила памятью и музыкальным слухом, с удовольствием повторяли и катали во рту круглые, как галька красивые грузинские слова.
О, если бы хоть один из них знал, какие грязные ругательства они выбрасывали во вселенную! Но всем было уютно и весело и, конечно, больше всех веселился грузин. Он – то знал, что говорил!
Элино появление Мираби почувствовал спиной, вздрогнул, оглянулся искательно и наткнулся на Элин влюблённый и незамутнённый взор. В город вернулись поздно: то ли в гостиницу ехать, то ли Элю провожать? Дилемма.
Проводил, помялся у подъезда, потом рванул за Элей в лифт, и был приглашён, что называется: «на палочку чая». То ли грузин встал на котурны, то ли Лялино предстоящее замужество требовало форы, но скверный осадок от вчерашней ночи растаял, если не совсем, то частично. Будущее, при мастерстве Эли и рвении Мираби, вселяло надежду.
За год сыграли две свадьбы, первая Лялина прошла комом. Ляля всё пыталась обернуться во флёрдоранж, закутаться в фату, но Эля кричала на подругу и топала ногами:
– Ляля! Какая фата, какие дружки, какой букет невесты? Одумайся! Тебе скоро внуков нянчить! Пришла, расписалась и ушла! И никаких белых платьев. Строгий костюм и скромный букетик.
– А шляпку, ну хотя бы шляпку можно? – не унималась тщеславная Лялька.
– Шляпку можно! – смилостивилась Эля.
На свадьбе жених опрокидывал рюмку за рюмкой, к концу вечера осатанел вконец, и синдром Отелло взыграл в нём в полную силу. Он носился за Лялей по всему залу, выдёргивал из рук партнёров и допрашивал строго и основательно. Подозревал и обличал.
Не удушил Отелло Лялю только потому, что никто не удосужился ему предъявить доказательство Лялиной измены в виде платка, расшитого по белому полю земляниками.
Элина свадьба, напротив, получилась скромная и достойная. Высокая, стройная, просто роскошная Эля и её грузин смотрелись, как дагерротипы сановных предков.
Эля была в причёске «плюнь мне в одно ухо» – копна прекрасных рыжих волос была уложена на одну сторону. С одной стороны лица Эля получалась роскошной импортной дивой, а с другой – царицей шамаханской.
Потекла спокойная размеренная семейная жизнь с дружбой домами. На работе подруги делились между собой заветными сердечными тайнами и самыми последними рецептами кухни народов мира. Но если для Эли замужество обернулось ступенькой вверх по лестнице жизни, то Лялю замужество упорно спихивало на самую её обочину.
Летали с Вадимом в Москву на прослушивание: образовалась вакансия в ансамбле «Лейся, песня!». Вадим успешно прошёл собеседование, вокал и прочие тесты, но накануне знакомства с коллективом наелся водки в «Праге» так, что ни о каком представительстве не могло быть и речи.
Он мертвецом валялся на гостиничном диване, и Ляля кудахтала над ним с мокрым полотенцем. Можно ещё было всё исправить, позвонить, объяснить, признаться, наконец! Ляля плакала, просила, но Вадим требовал продолжения банкета, вырвался из Лялиных объятий, унёсся в бар и к вечеру был ещё хуже, чем утром.
Ляля позвонила сама, насчёт Вадима её слушать даже не стали. Только недавно нежно простились с серьёзно и надолго запивающим клавишником. Ей неожиданно предложили явиться на прослушивания в бэк – вокал.
Ляля поблагодарила, сказала, что подумает и никуда не пошла, и, конечно, никогда и никому об этом предложении не рассказала, щадя самолюбие своего талантливого и непутёвого мужа.
Домой ехали пристыженные и недовольные друг другом. В голове у Ляли медленно просветлялось, стали мельтешить ещё разрозненные, но кощунственные мысли, в итоге обобщающие мысль: «А тому ли я дала?».
И если Вадим мог заспать и забыть обиду и сиюминутную разочарованность, то Ляля, легкомысленная добрая Ляля, никогда ничего не забывала и не прощала. В её голове уже плелись волшебные тонкие кружева новой, не омрачённой унижением и стопудовой мамашей, интриги с завлекательным сюжетом.
Пока Лялька путалась в соплях и мыслях о загубленной жизни, Эля шла к своему благополучию тропой, проложенной Мираби. Грузин открыл свой сложносочинённый бизнес и поднимал деньги буквально с полу. У руля мечтал поставить Элю с её расчётливым умом и звериной хваткой. Но та не спешила покидать свою тихую заводь, да и с подругой расставаться не хотелось.
Наконец, настало утро, когда Лялька ввалилась в контору, отсвечивая лилово – оранжевым фингалом. Последний всплеск ревности непонятого и не принятого гения, развёл супругов по разные стороны жизни. Ушла Ляля из роскошных апартаментов, одной рукой держа за руку своего маленького сына, а в другой болтались их необходимые каждодневные манатки. За остальным решено было вернуться попозже, с охраной.
Но никакого «попозже» не произошло. Вопрос был поставлен ребром: «Или, вернись, я всё прощу, или катись колбаской по Малой Спасской, в чём мать родила!». Ляля предпочитала колбаской, чем отбивной, в которую рисковала превратиться с помощью ещё так недавно желанного мужа.
За вещами к мужу поехали Лялины старшие братья с балансиром – грузином. Переговоры были недолгими, и вернулись посланцы с вещами и даже кое – какими драгоценностями. Но не было там того, что дарил Вадим, Короче: «подарки – не отдарки» это не про Лялиного мужа.
Из ресторана Ляле пришлось уйти. Каждый рабочий вечер Вадим умудрялся превращать в пытку для сорвавшейся с крючка жены. Он большее время проводил не у микрофона, а за столиком оркестрантов, где благополучно опрокидывал в себя кофейник за кофейником.
К концу вечера он уже просто держался за микрофон и слова песен не пропевал, а проговаривал, сбивался и нёс околесицу. Основная нагрузка вокала легла на Лялю. А конец вечера происходил просто трагично: Вадим цеплялся за Лялины руки, юбки, уговаривал, бесновался и требовал возврата к былому.
К былому возврата быть не могло: Ляля была опять востребована, опять счастлива, опять собиралась замуж. Эля слегка недоумевала. Всю жизнь Эля боролась, преодолевала и достигала.
А Лялька жила, как придорожная трава. Кому не лень, нагнулся и сорвал. Недолго поросла у обочины и на этот раз. Нашёлся не ленивый, нагнулся, сорвал, заобожал, и дело опять быстро пошло к браку. Было небольшое препятствие в виде жены где – то там, в далёком прекрасном городе Ленинграде, но оно как – то не представлялось серьёзной помехой счастью.
За тот год, когда Ляля опять примеряла свадебные головные уборы и витала в эмпириях, Эля сделала удачную рокировку с подачи мужа в серьёзный бизнес. Открыла несколько филиалов дочерних фирм, а это, учитывая хоть и дышащий на ладан, но ещё реально существующий советский строй, было не просто победой!
Это был рывок в сторону свободного и самостоятельного предпринимательства, с постепенным расширением границ. И пусть границы эти пока были обусловлены только общением со странами социалистического лагеря и странами экономических сообществ, но первый широкий, во всю ногу шаг к свободе был уже успешно сделан.
Эля моталась по городам и весям, продвигала какие – то безумные проекты, постепенно подминая под себя весь бизнес грузина. Грузин плавно переехал на позиции «подай – принеси». Личная их жизнь клонилась к закату, поскольку почти во всех пунктах пребывания Элю ожидали бесчисленные множества супружеских ипостасей, скреплённых договорами и успешным деловым содружеством.
К пятому году супружеской жизни Мираби решил вернуться на родину, в свой поющий и волнующийся неповторимый Тбилиси. Без скандала, щедро разделив бизнес, он уехал, освободив тем самым Элю от угрызений совести. Расставались цивилизованно – холодно. В аэропорту, провожающая его Эля, всё же ждала каких – то последних горьких слов, но ничего разрывающего душу не произошло. Грузин просверкнул в небе реактивной полоской и растаял без следа, как и не было…
Тридцатилетие Эля встречала свободной и так ни разу и не полюбившей женщиной. Были деньги, связи, красота, помноженная на богатый сексуальный опыт, но душа спала. Впереди была только пустота и тягомотина случайных встреч и небОльных разлук. Почему сердце молчало и не выбрало к тридцати годам ни одного избранника в посланцы божии? Где та умопомчительная любовь – страсть, которую она наблюдала вокруг себя, но не у себя? Неужто, действительно, проклята?
Юбилей Эля решила справлять по – европейски: широко и просто. С большим количеством нужных людей и парочкой бесполезных гостей, что называется: «для души». В эти «для души» вошла и Ляля, недавно въехавшая замуж, как в покорённый Париж, правда, не с тем, который… Но с мужем.
Избранник Ляли Эле неожиданно понравился: крепкий, красивый брутальный мужик. Ляля выглядела игрушечной в его могучих объятьях и казалась молоденькой неискушённой гимназисткой попавшей в сети разврата.
Ох уж эта Ляля! Чего не отнять у неё, так это умения себя преподнести в самом выигрышном свете: «Вот, мол, я, вся такая, как есть, вся как на ладони! И не виноватая я, что такая я вся протеворечивая и манкая!»
Короче, как та обезьяна из анекдота, мечущаяся между толпой красивых, и толпой умных. Искренне не знающая к кому примкнуть, ибо точно про себя знала, что она и умная, и красивая. Действительно, оставалось только разорваться между двумя этими ипостасями.
Гуляли долго и широко. Расставались уже на пути к рассвету. Ляля уходила из Элиной жизни, по – видимому, навсегда. Уходила под ручку с брутальным мужем, который вряд ли позволит ей вести дружбу с такой блистательной и не обременённой нормами морали женщиной, как Эля.
А что такое Эля, брутальный понял сразу, едва взглянув в омут глаз очаровательной юбилярши. Неожиданно больно было терять безголовую Ляльку. Не было никого, кто мог бы заполнить в Элиной душе пустоту, которую оставил растаявший Лялин силуэт. И не было любви, которая одна могла бы сделать для неё ненужными или хотя бы не главными и Ляльку, и бизнес, и деньги.
Под утро Эля возвращалась одна в свою большую двухэтажную квартиру. По иронии судьбы квартиру этажом ниже они с Мираби купили у одной из гневных старух – праведниц, одной из тех, что осуждали, но помнили, как Отче наш: «Ком цу мир, их либе дих! Вие вярс мит эйнен виски?»
Из двух образовали одну двухэтажную с шикарной винтовой лестницей и с «ту бэд рум». Именно из – за этой чудо – лестницы и была задумана вся сложная операция полной перепланировки двух квартир в одну.
Дубовая лестница вела из просторного холла в спальню. Лёжа на своей огромной кровати, Эля в который раз в жизни призывала на свою голову любовь, пусть губительную, неблагодарную, но любовь!
Днём Эля отправилась в магазин и на остановке зацепила взглядом знакомое светлое пальто. Пальто крутилось и визжало площадным матом. Эля подходила ближе и ближе, уже зная, на чьи плечи надето это пальто. Сероглазая сумасшедшая женщина, обёрнутая круговоротом грязных сеток, злобно обличала всех женщин мира во всех смертных грехах и кричала им вдогонку такие немыслимые мерзости, что оставалось только диву даваться.
Где сероглазая могла такие выражения услышать? Неужто придумала сама? Но для того, чтобы такое придумать, недостаточно просто сойти с ума. Надо было лет пять повариться на зоне или прослужить те же пять лет в дешёвом борделе. Что или кто возвел эту несчастную женщину в статус городской сумасшедшей, Эля знала, по крайней мере, догадывалась, но вот откуда этот с позволения сказать, сленг, понять не могла.
И хоть Эля жаждала любви и, несмотря ни на что, согласилась бы даже сойти с ума от страсти, но не так не эстетично. На худой конец, можно было представить себя в роли прелестной Офелии тихо и нежно отходящей в тень безумия, с венком прекрасных сказочных цветов в волосах. Но это чудовище оскорбляло взор и выворачивало стыдом нутро!
Осадок отвращения и жалости ещё долго преследовал Элю, но жизнь и бизнес гнали вперёд, катили волны карьеры в сторону загнивающего запада. И в результате хитрых сделок, лихо закрученных бизнес – планов, осуществление, которых, стало возможно вслед за развалом аббревиатурной империи, Эля познакомилась с Вернером, огромным светловолосым немцем. Они помотались туда – сюда друг к другу в гости, подбили бабки, рассчитали всю экономическую глупость любви на два дома.
И пришли к выводу, что надо соединиться брачными узами. Филиал в Германии обратить в головной и жить там. Сюда же наезжать по мере суровой необходимости. Квартиру Эля сдала надёжным людям (не Ляле) и укатила в Неметчину без сожалений и сомнений.
Брак с Вернером не был безусловно удачным, он был скорее всего нагаданным и лёгкого счастья не сулил: то ли сбудется, то ли нет! Уже на месте выяснилось, что Вернер большой выпивоха, проще говоря, алкаш.
Тихий такой алкаш – одиночка, выпить хотел всегда, просто и незатейливо, как поесть. Принимал свою дозу каждые полтора – два часа, становился галантным, весёлым и юморным. Смех его скрипел по их большому дому, как ортопедический ботинок. В каком бы конце дома Эля ни находилась, она всегда чувствовала степень градуса своего мужа.
Бывали дни, когда пропорции принятия духовной амброзии в виде шнапса, превышались, и Вернер просто сатанел от похоти. Шторка падала, он гонялся за Элей по большому дому.
Был он в эти дни даже немного страшен в своей сексуальной неуёмности, в таком состоянии он способен был овладеть даже холодильником. И не то, что Эля особенно его боялась, но это утомляло, сильно, причём, утомляло. Ей бы всё принять и ничего не менять – оно бы может было бы лучше.
Но надо было знать Элю с её стремлением к преодолению, порядку и стабильности во всём. Она была, как натянутая струна в своей борьбе за благополучие семьи, как трепетная лань все двадцать четыре часа в сутках начеку, а Вернер буквально склеивался от алкоголя.
Начались скандалы обратно противоположные тихому бюргерскому укладу мирного немецкого городка. Эля орала на мужа, осыпала его матерными русскими словами, вплетая в ругань певучую грузинскую брань и немного немецкого. Все её диалоги начинались приблизительно так: «Тьшени траки, мать твою, швайн»!
На острие этой круто замешанной интернационализации всех стран вызревал и спел крах очередной Элиной попытки взять счастье нахрапом. Спальня уже не будила Элиного воображения, и зеркальный потолок отсвечивал насмешкой. На четвёртом году супружеских баталий от немца осталось одно либидо.
Эля бродила по свободной стране, избавившейся от политических границ, страны с растворившейся по мановению волшебной горбачёвской палочки, стеной. Три года жизни забрал жлобский развод. При разделе имущества спившийся бюргер вписал в опись совместно нажитого даже бельевые прищепки, в количестве сорока штук. Прищепки Элю буквально свели с ума, и на суде она показала им кузькину мать в одном из самых удачных вариантов, опять же оставив коренным жителям о себе и о русских женщинах добрую память.
Уезжала Эля твёрдо уверенная, что есть и её лепта в том, что ещё долго никто не дерзнёт повторить ошибку Адольфа и сунуться с вожделенными претензиями к великому и могучему русскому народу.
К сорока годам Эля вернулась в свою страну, мало чем теперь отличавшуюся от благословенной Германии, так что ей не пришлось ничего в себе воспитывать, ничего ломать, а только перевести в молодую капстрану свои германские активы и продолжать накатанный годами бизнес.
В конце года приехал сизый от шнапса и загара Вернер. Он звал Элю обратно, но приехал не за ней, а за остатком своих барышей от общего бизнеса. Эля смотрела на этого чужого ей человека и со стыдом и ужасом вспоминала их дыхательно – пихательную гимнастику в зеркальной спальне.
И опять, как и раньше захотелось просто любви. А где любовь, там всенепременно должно пахнуть Лялькой. Эля с трепетом набрала почти забытый номер. В трубке прозвучало волшебное: «Алё! Я вас слушаю!» Горло сдавил ностальгический глупый сентиментальный спазм.
На свидание с молодостью в лице влюбчивой и взбалмошной Ляльки, Эля собиралась долго и тщательно. Всё в своём туалете и образе продумав до мельчайших подробностей.
Она должна выглядеть потрясающе, но ни в коем случае не шокировать своим видом подругу. То есть не должна задвигать ту на совсем уж запасные позиции. Поразить, но не уничтожить.
Лялька, если её сильно огорошить красотой и роскошью, закроется в своей раковине, как улитка и никаким калачом её уже оттуда не выманишь! А Эле нужна сейчас подруга – союзница, а не соперница!
Но! Ляля не подумала про то, чтобы кого – либо не задвигать и не шокировать, а пришла на встречу с этой самой молодостью, что называется «при пи – де, при шпаге» и не просто шокировала, а потрясала красотой вызревшей в неге женщины. Женщины, избежавшей всяческих эмансипационных потрясений и метаний.
Весь её облик говорил о том, что она спокойна и довольна жизнью. Одета Ляля была неожиданно скромно и неоспоримо дорого. Она стояла и счастливо улыбалась Эле навстречу, готовая снова дружить, шептаться и плакать с вернувшейся в её объятья Элей.
Дамы прошелестели к столику уютного кафе, и полилась беседа – исповедь про всё десятилетие разлуки. Они наперебой рассказывали про свою жизнь друг без друга, про бывших мужей и возлюбленных, в тысячный раз находя в мелочах и подробностях созвучие своих судеб, несмотря на то, что судьбы были разные.
Лялин колоритный муж, действительно, впился ей в копчик мёртвой хваткой, из Ляли образовалась образцово – показательная жена, но она ни о чём не жалела, за всё брутальный платил ей сторицей, баловал, обеспечивал, требуя взамен не так уж и много: любви, уюта и верности.
Щедрая Ляля всё бросила в жерло семьи и не ошиблась. Пришлось, конечно, расстаться с амбициями, но жалеть по – крупному было не о чём. Где они эти амбиции? Кто им поддался из их общего окружения – уже или спился, или медленно и неумолимо шёл к краху.
А стоили ли они того? И что это за амбиции такие, ради неверного сияния которых стоит всё поставить на карту? Нет! Ляля ни о чём не жалела. И по тому, с каким убеждением Ляля это произнесла, Эля поняла, что жалела, очень жалела, каждый день и каждую ночь жалела, но никогда никому в этом не признается.
– А помнишь, Лялька, как З. Г. тебя звал в Москву? И ведь не в койку звал, а учиться и в театр приглашал? Я до сих пор не пойму, как ты могла упустить такой шанс?
– А что я упустила? Шашни эти притеатральные? Возню эту? Оно мне надо было? Да и Вадим тогда метался, я ему помочь пыталась.
– Вот я и думаю: почему ему, а не себе? Ведь ты талантливая была, Ляля! – почти прокричала Элька.
Её крик достиг цели, Лялька сморгнула беспомощно, и на глаза набежала слеза, отчаянная прозрачная слеза запоздалого и бесполезного сожаления об упущенных возможностях, о невозвратности молодости, с её похеренными талантами и мечтами. Но продолжать эту тему подруга не захотела, мягко свернув разговор на день сегодняшний. На Элины планы в смысле работы и личной жизни.
Про работу Эле смешно было даже объяснять Ляле, что работать для того, чтобы жить ей, Эле уже не надо до скончания века. Она обеспечила уже жизнь и себе, и не существующим детям. При рачительном расходовании того, что она имеет, хватало и на гипотетических внуков. Эля собралась ворваться в большую политику, на что Ляля тихо ахнула и посмотрела на подругу озабоченно.
– Эля! А ты понимаешь, во что пытаешься ввязаться? Это же не каждому мужику по плечу! Ты хочешь вложить в это деньги и силы, а может так получиться, что бросишь всё это, как в печь. Причём, обратного пути нет, ничего обратно не вытянешь – горячо! Сгорит на твоих глазах. Тут мужик нужен со звериной хваткой, а ты у нас хоть и умная, но всё – таки женщина до мозга костей!
– Вот мужика ты мне и обеспечишь. Толкового, из вашего с брутальным, окружения. Я надеюсь, что у него есть в друзьях и знакомцах что – нибудь стоящее? Эля элегантно прикурила от тонюсенькой сверкающей зажигалочки, придержала на выпуске дым. Ровно столько, сколько ей понадобилось, чтобы закруглить и оформить, донести до Лялькиного сознания заключительную фразу.
– Я беру на себя финансовое обеспечение защиты моих интересов, а он продвигает меня с моими идеями в политическую жизнь города. Хорошо, если мы настолько понравимся друг другу, что дело и тело совьётся в прелестную косичку любви, замешанной на общей идее. Ты меня понимаешь? – Эля доверчиво выдохнула Ляле в лицо колечко сизого дыма.
– Так я же давно не выездная, то есть, в свет не выхожу. У меня и связей никаких нет, да и в нашем окружении с мужем нет ни политиков, ни особых богачей! Ты, может быть единственная богачка в моих друзьях. – Пыталась погасить Элин напор Ляля.
Но Элю покатило, как ком с горы. Ляля смотрела, слушала и понимала, что подруга добьётся желаемого всеми доступными и не доступными способами. Энергия той била через край, лицо пылало решимостью и одухотворён – ностью. Была во всём этом, конечно, некоторая доля экзальтации, но доля здравого смысла тоже была!
И Ляля заразилась: в конце концов, не боги горшки обжигают! В свалившейся на страну безалаберной свободе, действительно, не было ничего или почти ничего невозможного.
Вечером Ляля подступила к мужу с важным разговором, слабо надеясь на его поддержку, но решительно надумав осуществить разведку потенциальной возможности осуществления Элиной политической авантюры.
Муж неожиданно накрахмалил ушки, заинтересовался и предложил в ближайшие выходные пригласить Элю на обед, плавно переходящий в ужин. А при благоприятном расположении планет, познакомить Элю с нужными людьми для него, оказывается – раз плюнуть.
Субботние посиделки до потери последних потуг на интеллигентность, обернулись выгодным боком для всех присутствующих: Эля увезла домой умного и обвешенного связями, как дуб желудями, Рудольфа, брутальный впихнул Эле довольно невнятный, но внушительный талмуд о, якобы, гуманитарной помощи спортсменам – инвалидам.
А Ляле было разрешено легально встречаться и дружить с подругой молодости. Закрутилась карусель деловых связей для Эли. Знакомство с Рудольфом, в объятьях которого Эля поимела честь сосчитать до трёх, перешло в знакомство с одним из самых что ни наесть акул политики их маленького города, Эриком.
Эрик, давно положивший на законную свою супругу со вселенским прибором, обрадовался Эле, как рождественскому подарку. Его буквально завораживала яркая красота этой энергичной женщины, веселила кровь её гладкая кожа цвета топлёного молока, даже Элина легкодоступность будоражила Эрика так, как была замешана на ненадёжности удержать и своевольном нраве.
Роман закрутился, но ощутимых дивидендов пока Эле не приносил. Эрик упорно рекомендовал не лезть с суконным рылом в калашный ряд, намекая на не то происхождение и несовершенство менталитета, её, Элиного, менталитета.
Но Эля пёрла и пёрла в заданном направлении. Поскольку Эрик к тому времени в Эле увяз по самое «не балуйсь», пришлось протискивать, протаскивать и служить буксиром для Элиных политических начинаний. Ненужных людей на Элином пути, он смахивал, как крошки со стола.
Вся эта политическая возня мало интересовала Лялю, ей нужна была только сама Эля. Красивая, умная Эля. Она наслаждалась общением с Элей, вбирала в себя и разбавляла женской мягкостью, не присущей Эле, напор и уверенность в себе.
Всё Элино, в Ляле как – то уживалось гармонично, как будто не было заимствованным, а вызревало в Лялиной душе и к сорока годам вышло на поверхность огранённым бриллиантом её, Лялиной, души.
А Эля вытрясала из Эрика душу, тот был дезориентирован любовницей во времени и пространстве, и выбегал, таки для Эли свою программу на местном телевидении. Правда, от политики она находилась в противоположном направлении, но Эля мелькала на голубых экранах каждый вечер, её узнавали на улице.
Эля получала письма пачками, в дом вошёл волшебный ящик компьютера, почитатели заваливали Элю письмами и предложениями не только профессионального свойства.
В своей квартире Эля открыла кабинет для страждущих, в кабинете чадили и погибали, изгорая свечи, крутился фантастический шар, и вся обстановка отдавала средневековой мистикой. К Эле ломились толпами.
Банкноты складывались одна к одной и сами собой завязывались в аккуратные, развратно – нарядные пачечки. Эля становилась модным астрологом.
«Вот тебе на! – недоумевала Лялечка. – Шла в политики, а попала прямиком в царствие звёзд! Откуда? Каким образом, умная рациональная Эля и звёзды? Во истину: причудливо тасуется колода…»
А Эля плавала в этом поклонении и ирреальном мире, как рыба в воде, наслаждаясь властью над тёмными брошенными домохозяйками и вступающими в жизнь молодыми идиотками, которые, не доверяя своему уму и естеству просто женщины, уповали на звёзды, кои обязаны их всенепременно привести к счастью, щедро оплаченному и гарантированному гуру – Элей.
И гуру, прочитавшая пособие для начинающих астрологов, собирала с них дань, как бабочка пыльцу с цветка.
Эрик стал раздражать своей прилипчивостью и некоторой меркантильностью взглядов. Он брался утрясать Элины денежные дела, взвинчивал расценки, и пытался соучаствовать в Элиных рассчётах, тем самым заявляя на Элю серьёзные права.
Никак не мог шагнуть за изгородь Элиных астрологических владений, задув свечу, им же зажжённую. У Эли образовывались романы и встречи, Эрик догадывался, обзывал любимую русской шлюхой, но выпускать из рук не хотел ни при каком раскладе.
Он бегал жаловаться к Ляле, пенял ей на подругу, интриговал с Лялиным мужем против Элиного свободомыслия в смысле «свободы распоряжаться своим телом и досугом».
А Эля жила, работала, резвилась и всё носилась с мечтой полюбить горячо и внезапно. Но сердце молчало, и сорокалетие Эля встречала с тем же пустым сердцем, что и двадцать лет назад.
Выплясывали в пригородном ресторане, Эля в танце ожесточённо трясла роскошным декольте, а потрясти было чем! Наверное, это и про неё было сказано: «Не имей сто друзей, а имей двух грудей»! Эля очень даже имела этих двух грудей, и головы мужчин в ресторане частично были свёрнуты в её сторону. Рядом, в диком танце извивалась Лялька.
Опоясывала Ляльку юбка необыкновенной красоты, с кружевным гипер – смелым разрезом. Этот разрез, по переду длинной юбки, отбрасывал на её голые ноги не приличную, наполненную сексуальной энергетикой тень.
Тень клубилась и темнела в укромном истоке разреза. И завороженные мужчины, глядя на эту тень и на эти ноги, мечтали поскорее пропасть с головой в манящем омуте опасного разреза.
В самый что ни на есть разгар веселья, дамы решили сбежать. Причём, ни с какими – то абстрактными кавалерами, а просто сбежать от своих строгих и занудных мужчин.
Сказано – сделано! Уже в фойе их остановил симпатяга. Три оставшихся на его плешивой головёнке волосины «деда – всеведа» были затянуты в тощий хво – стик. Этакая прихоть неординарности. Улыбкой неординарность владела просто фантастической: хитрой и доброй одновременно, и внешность имел из разряда: «иди ко мне!».
Звали симпатягу Сергей. Артистическая натура, признанный гений пера и всё такое… Он оказался Лялиным знакомцем, элегантно и мягко попросился быть представленным Эле. Но дамы спешили, внизу мурлыкало счётчиком такси, наспех втиснув в Элин кулачок визитку, знакомец – незнакомец откланялся.
И уже ночное такси мчало подруг в уютное Элино гнёздышко. Свобода ударила в голову таким зарядом счастья, что было трудно дышать, надо было срочно выговориться, излить друг другу душу.
Счастливо приседая, Ляля канючила:
– Эля, позвони моему Викентию, скажи, что тебе стало плохо, и я тебя увезла, что я у тебя заночую! Ну, позвони, Эля, он убьёт меня, позвони, скажи!
– Да что ты так суетишься? Бьёт он тебя что ли? Сейчас позвоню, узнаю, где они и всё объясню, не мельтеши!
Эля позвонила. Дав отбой, развернулась всем телом к Ляле:
– А знаешь, Ляля, они не особо страдают от того, что мы растворились. У меня такое впечатление, что у наших мужчин тоже какие – то свои планы, и наш побег им пришёлся кстати!
Ляля собралась взгрустнуть, но передумала, быстро и изящно сотворила талантливую инсталляцию праздника для души в уютной Элиной кухоньке, и понеслась припорошенная ностальгией по былому доверительная беседа двух взрослых и не очень счастливых женщин.
В это же самое время в покинутом подругами зале ресторана разыгрывалась занимательная сценка между двумя их мужчинами:
– Ну что, Кеша? Поехали, я тебя к таким женщинам отвезу – ахнешь! Домой вернёшься обновлённым и счастливым!
Викентий упирался и корчил из себя попранную добродетель. Он готов был пуститься во все тяжкие, но ему необходимо было в это самое дело не войти, а быть просто насильно выпихнутым на путь греха. А путь греха, между тем манил и, одновременно, пугал. Но пугал чарующе – волнительно. Эрик, почувствовав, слабину, стал зарываться. В ход пошли аргументы.
– Ну ты, Кеша, и олень! Что ты себе вообразил, что твоя благоверная святая? Так, к твоему сведению, святые не числят в подругах, в лучших подругах – уточнил Эрик-таких дам, как моя Эля. Так что все разговоры насчёт того, какая золотая твоя жена, наталкивают на одну единственную мысль: что рога у тебя, дорогой мой, из чистого золота!
Викентий взглядом буравил собеседника промеж глаз и решал для себя вопрос: съездить ли тому по роже, или съездить с ним по б***ям. Логика жизни тянула в сторону б***ей. В конце концов, слабое фарисейское сопротивление Кеши было сломлено, ракета разврата выстрелила праздником, и понеслась, как говорится, душа в рай.
Уже иссякала и таяла белая летняя ночь, когда разговор подруг начал спотыкаться, заваливаться на бок, потом дрожал зыбко в ожидании продолжения и снова выруливал, но не обязательно на ту же тему, с которой начинался. Дамы устали жаловаться, хвастаться и сопереживать, подруг сморило под самое утро. Проснулись они сравнительно легко. Ляля буквально била копытом: «Домой! Домой!»
Она уже боялась предстоящих дома разборок, расспросов, настораживало то, что муж не звонил и не искал, то есть, в колокола никто не бил. У Ляли мозги разъезжались от предположений. Банальное похмелье не давало сосредоточиться и окрашивало будущее в грозные тона.
На горизонте маячила расправа! Видя панику подруги, Эля решила проводить Лялю до такси, всё равно надо было зайти в магазин, заполнить порядком опустошённый холодильник, да и купить что – нибудь лёгкое для поправки здоровья.
От поправки здоровья Ляля категорически отказалась, и они пошли к остановке такси, лениво переговариваясь, как бы продолжая ночной сумбурный разговор – спор.
Уже проходя мимо телефонной будки к остановке, Эля чутким ухом уловила перезвон знакомых реплик. С каждым разом выкрики несчастной умалишённой становились всё грязнее, наряд дополнялся новыми деталями, нахлобученными поверх уже существующего, замызганного. Число сеток в её руках не поддавалось подсчёту. Сетки крутились, взмывали вверх, вихляли взад – вперёд, в унисон непристойным движениям её тела, которыми она сопровождала свои безумные проповеди.
Эля глянула по сторонам, и на противоположной стороне улицы наткнулась взглядом на вечно – загорелого неправдоподобно красивого мужа сумасшедшей. Он шёл отдельно от редких прохожих, глядя впереди себя, не замечая ничего вокруг и как бы, не слыша воплей, прорезающих утреннюю тишину.
Он шёл скорее откуда – то, чем куда – то, красиво держа свою изумительную гордо посаженную голову. В этот момент Эля всё чётко поняла про него. Он и никто другой, и мерзостям научил и развратил, и с ума свёл, а потом бросил на дороге погибать под колёсами.
На душе стало липко и гадостно, она повернула голову к Ляле, хотела что – то сказать, объяснить про эту несчастную, но наткнулась на потрясённое совершенно белое лицо подруги:
– Эля! Кто это? Что? Это же ужас! Зачем её выпускают на улицу? Сумасшедшая, она же сумасшедшая! – тоненько поскуливала Лялька, её же нельзя к людям! Это же стыдно! Пусть её в сумасшедший дом посадят! Эля! Я боюсь!
– А что же она такого тебе сделала, Ляля? – неожиданный гнев чуть не разорвал Элю пополам.
– Что ты такого от неё услышала, о чём до этого не знала? И сильно ли её монолог отличается от нашего с тобой ночного разговора? Что же ты такая чистоплюйка, Лялька?
– Нет, но так же нельзя, это же невозможно слушать – не переставала верещать Лялька.
Эля с облегчением впихнула нежную задницу своей подруги в такси, холодно бросила:
– Чао! – развернулась всем корпусом и поспешила уйти подальше от площадного мата одной и лицемерия другой, скорей в свой дом, в свою тихую гавань!
Она брела к дому и думала: «Почему судьба так некрасиво свела с ума тихую интеллигентную женщину»? На ум снова пришла красивая, изящная всвоём безумии Офелия, в исполнении Насти Вертинской. Смотреть на неё было не страшно, а приятно. А тут, действительно! Не приведи Господь!»
Эля решила не звонить пока Ляльке. Визжание той на остановке всколыхнуло в Эле муть души, муть плеснула зловонной брызгой на Ляльку, в том смысле, что подружка – то, ещё та цаца!
В случае чего – первая открестится и осудит, а может и уже осуждает и перемывает её косточки со своим брутальным, что б ему лопнуть, хапуге этому поганому! Для таких, внешняя благопристойность – это всё! За этой благопристойностью человека не разглядеть им ничего не стоит!
Но позвонить пришлось, так как куда – то запропастился верный Эрик. Лялька виновато сопела в трубку, но, якобы, ничего не знала. Эля чувствовала какое – то движение у себя за спиной, понимала, что происходит что – то.
Что – то происходит, и Лялька об этом знает, но ей приказано молчать, и она молчит, напрочь забыв об интересах подруги. С полуслова оборвав разговор, Эля отсоединилась.
А вечером без звонка влетела, как ураган, обрушив на Элю поток печальной информации, Лялька. В тот злополучный вечер, мальчики (так и обозначила: «мальчики»), конечно, совершенно случайно попали в одно не совсем приличное заведение.
Там хорошо выпили, и Эрик попал в сети одной юной гетеры. Никто ничего серьёзного не думал, но сорокапятилетнего Эрика закрутило в жерновах страсти, он влюбился отчаянно и безоговорочно.
Эле об этом рассказывать запрещено, так как Эрик, несмотря ни на что, Элю боится. Но хотел бы решить всё миром, без надрывающих душу выяснения отношений, так сказать, цивилизованно.
– Так это он тебя прислал? А я – то дура, думала, что ты сама прибежала, за подругу болеешь! А твой – то как? Чё ж не нашёл себе какую – нибудь там помоложе и качеством получше?
– Да причём тут Викентий? – взвилась Ляля – Ты же знаешь, что он не из таковских!
– Да что ты говоришь, дорогая? Ляля! Ты, действительно, блаженная или тебе так удобно? Просто удобно и всё?!
– Что ты хочешь этим сказать? – трусливо сморгнула Ляля.
– А то, что у колодца и не напиться? Ты сама – то веришь в то, что в этом злосчастном борделе он выступал в роли статиста? – Эля устало взмахнула рукой, прошла в кухню, не приглашая и не прогоняя свою такую любимую и такую ненадёжную глупую подругу.
Лялька приплелась в кухню, как приговорённая, потеряно, на ощупь уселась на стул, притулилась, как сиротиночка к столу, подложила под щёчку детскую ладошку и приготовилась горюниться дальше.
До самого Элиного прощения. Сверкала преданно на Элю глазами, виноватилась бровками, губками, вздыхала, короче: полный набор сироты казанской!
Но бушевала и гневалась Эля не долго, не особо – то она и переживала измену Эрика, в основном её волновало одно: как бы теперь Эрик её не смахнул, как крошки со стола, стеля коврик удачной карьеры под ноги новой пассии.
Эрик не смахнул, проявил благородство, слегка изменил сетку вещания, освободив пятнадцать погодных минут для своей Мальвины, больше та бы и не потянула, так как чело её интеллектом отнюдь обезображено не было даже самую малость.
И как – то быстро устаканились последствия этой Элиной потери, а в один из субботних вечеров наконец созрел и позвонил Серёжа, тот Серёжа, встреченный ими с Лялей на выходе из ресторана, на их пути к бегству со скучного юбилея.
Видать, не дождавшись Элиного звонка, выканючил номер телефона у Ляльки. Позвонил и пригласил поужинать. Эля согласилась, хотя даже не помнила его лица, только смутные Лялькины характеристики, разрозненными листиками считывались в мозгах: талантливый, щедрый и весёлый.
Талантливый, щедрый и весёлый буквально очаровал Элю в первый же вечер. Невооружённым взглядом было видно, что мозги у Сергея в правильном месте находятся.
Балагурил он не переставая, выдавал в пространство остроумные спичи и тосты, сверкал эрудицией, подарил свой новый дамский роман в красивом переплёте, после ресторана подвёз Элю домой, на ступеньках попрощался и исчез в ночи, одарив умопомрачительной улыбкой и коротким: «Позвоню!»
И Эля неделю эпилептически билась у телефона, хотела уже звонить Ляльке, но находясь с ней в свежей ссоре, сдержалась, а страх потерять этого ещё совершенно чужого, но уже своего мужчину холодил сердце. Он, оказывается, уже нравился ей, нравился полностью по всем статьям (включая хвостик). Жизнь пощадила Сергея, потратила его всего – ничего, самую малость.
Проредила волосы, собрав их в тощий хвостик, но лицо и торс уберегла от возрастной расплывчатости и невнятности. Несмотря на богемный образ жизни, он выглядел на все сто и, как выяснилось позже, был любимцем дам, тех самых дам, для которых кропал свои романы тоннами.
Ждать пришлось целых две недели, и когда Эля устала спать в обнимку с телефоном, боясь прозевать звонок, телефон задребезжал, запел и соединил два готовых к любви сердца и тела.
Эля бросилась в роман, как из окна выпала, твёрдо веря, что вот сейчас, в сорок лет и дано ей познать любовь, нежность и страсть в избытке. Как в математической задачке, навстречу ей двинулся мужчина, готовый идти на край света не только за любовью, но и за любой женщиной, которая ему эту любовь посулит.
Эля посулила и получила во владение шикарного сорокапятилетнего мужика, широко известного не только в своём городе и на просторах бывшего, претерпевшего жестокое обрезание (в смысле-СНГ) Советского союза, но и за его пределами.
Гонорары валились на него обильным снегопадом. Был любимый постоянно рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки. Сидел в обставленном Элей кабинете и кропал на компьютере свои шедевры.
Но вот тут – то и появились те подводные камни, которые служат фундаментом для хорошего, но грустного романа. Сергей черпал своё вдохновение в компании Бахуса. Бутылки звякали друг о дружку в кабинете за монитором компьютера, неожиданно вываливались из кухонных шкафчиков, подкатывались под ноги в стерильной ванной.
Эля развернула борьбу с зелёным змием, спасая талант, а заодно и потенцию любимого мужчины. Мужчина был в корне не согласен с трезвым образом жизни. Он считал, что и таланта, и потенции у него на две этих самых жизни, но это при условии наличия того самого жизненного бензина, которым являлся алкоголь.
Начались ссоры и взаимное недовольство. Сергей сбегал плакаться в жилетку к Ляле. Ляля принимала, угощала и выслушивала. Она давно была по маковку влюблена в Сергея, но не признавалась в этом даже себе.
Началось это духовное рабство с прочтения произведений потенциального мужа подруги. Ляля должна была убедиться, что предоставила Эльке не кота в мешке.
Перечитала всё, что успел накропать романист и влюбилась сначала в творения, а потом уже плавно, не отдавая себе отчёта, и в писателя.
Она часами просиживала с ним на ночной кухне, слушала про его задумки, закручивала с ним вместе какие – то невероятные сюжетки новых историй любви и была счастлива своим соучастием.
Брутальный муж дома бывал редко, набегами. Он мотался по всей стране с объекта на объект. Сергея, как мужчину не воспринимал, видимо, его крепко вводил в заблуждение хвостик писателя, ну и звание мужа лучшей подруги жены тоже как – то вносило элемент безопасности в эту странную дружбу.
Очень скоро Ляля стала для Сергея необходимым человеком. В её пепельной головке произрастали такие запутанные коллизии людских отношений, такой простор фантазии от неё струился, что бывалый мэтр покачивал в восхищении своей красивой лысеющей башкой:
– Лялька! Да ты же кладезь! Как же ты лихо и быстро проворачиваешь в своей голове все возможные завтрашние последствия сегодняшних поступков моих героев? Тебе же надо самой писать! Давай! Я помогу!
Но Лялька только смеялась, откинув свою симпатичную голову, и слушать не хотела ни о каком своём гипотетическом творческом пути. Она раздавала своему божку направо и налево гладенькие, уже огранённые бриллианты сюжетов и мыслей и была счастлива тем, что была причастна и допущена в «святая святых» писательской души». Так и жили: Эля со своей войной, писатель с редко просыхающей музой, а Ляля со своей преступной тайной.
В Элиной никак не налаживающейся семейной жизни, была ещё одна грустная сторона. Сергей был единственным сыном сумасшедшей еврейской мамы и единственным горячо любимым племянником такой же сумасшедшей тёти, сестры своей матери.