Читать онлайн Переходный период: цели изучения, теория и практика бесплатно

Итак, предмет исследования – это переходный период к новому способу производства и воспроизводства общественной жизни, однако упрощенное представление о нем только как о «переходе на цифру», недостаточно. Нашему обществу предстоит как минимум «тройной транзит», состоящий их множества взаимосвязанных задач. Первая – это вывести индустриальную мощь нашей страны, включая ее производственную и территориальную инфраструктуру, на мировой уровень; вторая – это осуществить переход к новой научно-технической революции (то есть к НТР-4), для чего потребуется существенно модернизировать институциональную структуру нашего общества; и третья – адаптировать население к этому переходному периоду. Нужно учитывать также, что этот «транзит» потребует мобилизации внутренних ресурсов, а также тот факт, что далеко не все социальные группы и институции России одинаково заинтересованы в этом транзите. Наконец, приходится учитывать то обстоятельство, что смена способа общественного производства и образа жизни уже идет и будет идти одновременно с его усложнением и ускорением в результате соединения системной динамики глобальных, национальных и местных агентов и процессов, что потребует изменения институциональной структуры общества.

1.1. Конкретный исследовательский инструментарий

Он будет рассматриваться по мере развития темы, так как в разные моменты переходного периода будут нужны разные теоретические и эмпирические инструменты. Здесь же приведены только некоторые общие замечания и соображения. Первое, состояние «между» и переходный период (interregnum) суть общенаучные понятия, которые используются практически во всех областях теории и практики, но также и в искусстве и искусствознании. Интерпретация этих понятий зависит как от дисциплины, которая их использует, так и от конкретной ситуации. Второе: поэтому названные выше понятия используются как в науке, исследующей архетипы некоторых субъектов действия или состояний социальных систем, так и для обозначения некоторого переходного периода в концепциях их динамики.

Третье, широко используемое З. Бауманом, У. Беком, Э. Гидденсом, М. Кастельсом, С. Лэшем, Д. Урри и многими другими западными теоретиками постмодернизма понятие неопределенности есть просто скрытая форма обозначения некоторого переходного периода, когда вероятность изменения существующего вектора социальной динамики особенно высока. Четвертое, общенаучный характер рассматриваемых понятий определен самим ходом эволюции мироздания и включенных в него подсистем; еще задолго до возникновения homo sapience и разных человеческих сообществ само космическое пространство развивалось нелинейно, а сопровождалось взрывами, столкновениями, резкими поворотами, колебательными движениями и другими «непредвиденными последствиями». Понятие «между» (interregnum’a) было введено и подробно обосновано еще А. Грамши.

Пятое, использование таких понятий, как состояние «между» и переходный период, означает, что сторонники монодисциплинарного подхода фактически мыслят и действуют в рамках междисциплинарной исследовательской парадигмы, но не спешат в этом признаться. Шестое, использование теоретического инструментария, предполагающего наличие состояний «между» и переходных периодов, отвечает главному тренду современного научного познания, все более опирающегося на парадигму «и – и», нежели на парадигму «или – или». Тем самым исследователи, работающие в парадигме «и – и», имплицитно исходят из факта разнообразия современного мироздания, включающего природу и человечество, произвольно расчленяя его на «дисциплинарные» феномены.

Седьмое, состояние повышенной неопределенности как ключевой характеристики переходного общества означает не что иное, как возможность временного компромисса между противоборствующими агентами. Или же, напротив, возникновение «замороженных» на многие годы конфликтов, что является признаком невозможности их разрешения при существующей расстановке сил на мировой арене. Восьмое, состояния «между» и переходный период – столь же необходимые аналитические инструменты, как и структурно-функциональный анализ. Более того, отсутствие в нем этих двух составляющих означает его неполноту и, следовательно, необходимость его дальнейшего развития. Девятое, сегодня в условиях нарастающей неопределенности глобальной динамики апологеты структурно-функционального анализа стоят пред выбором: или постараться адаптировать его инструментарий к этой динамической ситуации, или же предложить многосторонний и более гибкий аналитический инструмент.

Десятое, все сказанное выше не имеет значения, если глобальная динамика будет подчинена диктатуре, которую в свое время стремился навязать миру Третий рейх, а сегодня США и НАТО снова пытаются диктовать миру свои правила игры. Всякая диктатура отвергает главный принцип социальной эволюции: единство и борьбу противоположностей. По факту, речь идет о стремлении Англо-Саксонского блока развязать новую колониальную войну против остального мира посредством угроз, санкций и гибридной войны. Такой «переходный период» может закончиться тотальной ядерной войной на взаимное уничтожение.

Одиннадцатое, что касается конкретного исследования, то я буду вести анализ в рамках исследовательской схемы «глобальный мир – национальное государство – мегаполис – местное сообщество – индивид» в их динамике и противоречиях. Полагаю, что именно такая многоуровневая схема анализа является адекватным инструментом для описания переходного периода, в который уже вступило наше общество. Сочетание макро- и микроанализа отражает растущую зависимость макро- и микропроцессов в современных материальном и виртуальном мирах.

Двенадцатое, наибольшую трудность в предлагаемом читателю анализе представлял вышеупомянутый «тройной транзит». Дело не только в разном масштабе, качестве и скорости изменения этих трех составляющих переходного процесса – дело в том, что все они взаимозависимы и в конечном счете, представляют некоторое противоречивое, но динамичное целое. Полагаю, что их интегрирующим моментом являются именно социально-информационные процессы, которые одновременно отображают взаимозависимость этих трех сторон «переходного периода», но и представляют собой инструмент их регулирования и управления. То есть инструментарий, основанный на принципе «и – и».

Тринадцатое, я сосредоточил свое внимание на переходном периоде современных, в том числе российских мегаполисов, и на их взаимодействии «вверх», то есть с глобальным геополитическим и киберпространством, «по горизонтали», то есть с окружающим мегаполис регионами, и «вниз», то есть с местными сообществами и отдельными индивидами. Естественно, в каждом случае анализировалось взаимодействие «сверху – вниз» и «снизу – вверх», причем особое внимание уделялось инициативам и предложениям, идущим от ячеек и организаций гражданского общества.

Четырнадцатое, сегодня и в обозримом периоде времени российские мегаполисы являются фокальной точкой, в которой пересекаются и взаимодействуют экономические, политические и социальные силы разного характера и масштаба. Избрание мегаполисов некоторым узлом глобальной сети взаимодействий подтверждается рядом международных исследований [The Global Risk Report, 2018; Sassen, 2011 и др.] и не исключает самостоятельного анализа глобального информационного пространства или, в иной терминологии, глобального киберпространства в его двух ипостасях: как всеобъемлющей сети связей, охватывающих весь мир, и как агента изменения в объектах всех пяти уровней анализа (глобальном, страновом, региональном, локальном и индивидуальном).

Пятнадцатое, как уже отмечалось, этот инструментальный уровень предполагает владение исследователем методами междисциплинарного анализа. То есть уменья, как «расшифровывать» комплексные структуры и процессы, так и переводить данные, полученные в рамках одной дисциплины, на язык других дисциплин. Это – наиболее сложная задача, поскольку, начиная с эпохи Просвещения, человечество только и делало, что расчленяло сложные объекты, чтобы их можно было изучать и передавать другим полученное монодисциплинарное знание. Уроки эпохи Возрождения были забыты или отставлены в сторону как не соответствующие формировавшемуся тогда классно-урочному методу преподавания в школах и университетах.

Шестнадцатое, однако, сегодня комплексный (междисциплинарный) анализ возрождается. И это – не прихоть каких-то «яйцеголовых», а требование жизни, когда сама действительность, от глобальной до локальной, становится не только все более сложной, интегрированной [Keen, 2008], но ее отдельные элементы изменяются с разной скоростью и темпом и в разных направлениях. Изучать такой пульсирующий мир можно двояко: или пытаться разобраться во всей этой сложной сети потоков информации, людей и ресурсов, или же стараться навязать ему «единственно правильную» линию поведения, то есть конструктивистский подход. Однако наша собственная история показывает, что такой метод управления обществом кончается его распадом.

1.2. Трудности изучения «переходного периода»

Итак, главная наша задача состоит в том, чтобы изучить и понять, как функционирует российское общество (как часть глобальной системы) в переходный период. Трудность исследования такого многостороннего транзита» обусловлена следующими обстоятельствами.

Во-первых, разработанной концепции таких мегасистем, как «Россия – глобальный мир» и «Россия – мегаполис», не существует, есть только некоторые наметки. Для такой концепции нужны не только общие принципы, но и конкретные теоретические разработки, которые, в свою очередь, нуждаются в эмпирических исследованиях.

Во-вторых, если наше общество уже вошло в переходный период, то в какой конкретно мере? Пока движение по инерции преобладает, а есть только задачи и частные разработки, что, на мой взгляд, является вполне естественным. Если рыночную систему периодически сотрясают кризисы, то иерархическую систему одними призывами и увещеваниями с места не сдвинуть.

В-третьих, в какой степени наше общество проникнуто задачей кардинальных перемен, когда даже относительно частные изменения воспринимаются как населением, так и элитой весьма болезненно. Поэтому приходится учитывать исторический опыт России, свидетельствующий о том, что уже неоднократно намечавшиеся в ее прошлом реформы постепенно сходили на нет или выполнялись формально, лишь на бумаге.

В-четвертых, обращаясь ко времени нынешнему заметим, что наши отдельные достижения часто с лихвой перекрывались или блокировались санкциями и другими мерами объединенного Запада. В конечном счете общество к ним адаптировалось, но каждый раз на более низком уровне, что видно по снижению жизненного уровня населения, росту цен, усиливающейся эмиграции наиболее квалифицированных молодых кадров и др.

В-пятых, а несколько вообще наша наука об обществе способна разрабатывать тему «переходного периода» и динамики сложных социобиотехнических систем в частности? Следует признать, что она вряд ли готова по многим причинам, но прежде всего потому, что до сих пор общественные науки занимались статичными системами или их незначительными колебаниями в пределах требуемой стабильности – «равновесного состояния». Отсюда интерес к описаниям, типологиям сложных явлений, то есть, выражаясь философским языком, рассмотрению нашего общества как «вещи в себе».

В-шестых, значит, предстоит большая предварительная работа по созданию теоретико-методологического аппарата для анализа динамических макросистем. Никак не претендуя на исчерпывающий ответ, предлагаю начать именно с этого пункта, с акцента на теоретико-методологических инструментах, необходимых для анализа «переходного общества». Как я уже неоднократно подчеркивал, комплексному характеру предмета исследования и его динамике должен соответствовать комплексный, то есть междисциплинарный аналитический инструментарий.

В-седьмых, является ли отдельный ученый или научное сообщество единственным субъектом такого анализа? Нет, ни в коей мере не является! Любые изменения всегда носят комплексный характер, когда один выступает в роли агента, а другой – среды обитания, а потом они меняются местами, или же оба становятся элементами более широкой системы. Или же, напротив, распадаются и исчезают. Этот момент перманентного непостоянства агента или агентов изменений является принципиальной позицией дальнейшего анализа.

Подведем предварительный итог. В недостаточно развитом индустриальном и, тем более, информационном обществе наука об их динамике также отстает от вызовов современности. Наиболее социально опасный участок ее отставания – это невозможность своевременно и с достаточной силой отвечать на вызовы глобальных систем и социальных институтов, находящихся далеко за пределами нашего общества, но, тем не менее, способных на него воздействовать самым непредсказуемым образом.

1.3. Насущные проблемы системного анализа

В задачи данной главы не входит пересмотр принципов системного анализа, но некоторые уточнения и пояснения необходимы. В нашем случае это касается, прежде всего, понятий «сеть» и «киберпространства» как основных теоретических элементов анализа процесса перехода от НТР-3 к НТР-4.

С моей точки зрения, сеть – это самостоятельный агент действия, а не только канал движения материи, людей, энергии или информации. Более того, сеть – это не единый агент действия, а результат взаимодействия конкурирующих субъектов, активных и инертных сред и других обстоятельств. Следовательно, всякая сеть тоже внутренне противоречива. Соединение этих факторов и сред в относительно устойчивую функциональную структуру и есть то, что мы называем логистикой.

Однако каждый ее отрезок, например погрузка, доставка, разгрузка и оплата каждой из подобных операций и т. д., тоже внутренне противоречив, поскольку он есть результат борьбы и согласования конкурирующих интересов (финансовых структур, транспортных сетей, качества дорог, интересов поставщиков и потребителей и т. д.). Поэтому функционирование любой логистической структуры современного общества подобно работе организма человека и других высших животных с той только разницей, что первая подчиняется социотехническим, а вторая биохимическим законам. Тем не менее даже у них есть много общего.

Далее, социальное пространство я рассматриваю, прежде всего, как киберпространство. Фактически оно есть пространство жизни и борьбы агентов любого масштаба за ресурсы, геополитическое доминирование и мировое господство. Чем дальше, тем больше посредством установления господства в киберпространстве политические и бизнес-структуры добиваются трансформации многополярного и мультикультурного мира в однополярный и монокультурный. Та же унификация ожидает и природную среду, функции которой все более подчинены интересам США и их сателлитов [Ашманов, 2019].

Почему я делаю акцент на социально-экологических вызовах? Прежде всего потому, что они влияют друг на друга, и метаболизм этих трансформаций до сих пор не исследован. Социальные силы сегодня столь мощны, что вызывают изменения во всех сферах жизни, включая окружающую нас природную среду, ее литосферу, атмосферу и космическое пространство. Если технические системы создаются, изменяются и контролируются человеком, то природные экосистемы находятся под двойным давлением, так как, имея собственные закономерности эволюции, ранее неподвластные человеку, сегодня эти экосистемы также изменяются человеком. В результате создаются социобиотехнические системы (далее СБТ-системы), которые имеют собственные закономерности функционирования и развития. К тому же одновременно эти гибриды – сфера коррупции и теневых сделок. Поэтому сегодня исследования в сфере социально-экологического метаболизма имеют ограниченный характер.

Однако главный вызов современной эпохи – это трансформация способа производства, то есть переход от НТР-3 к НТР-4, основанный на информационно-коммуникационных технологиях. Переходный период (an interregnum [Bauman, 2017]) – важная теоретическая категория, указывающая на изменение всех других систем общества в целом и параметров мегаполисов как его основных «опорных» пунктов. При этом любой переходный период чреват новыми рисками и опасностями, так как старые «правила игры» уже не работают, а новые еще только формируются.

Этот факт касается всех сторон общественной жизни, но прежде всего поведения индивидов, в особенности жителей мегаполисов. В любом переходном периоде «речь идет не просто об усложнении адаптации, но о более глубоких и специфических реакциях индивида на разрушение той сети социальных связей и норм, которые регулировали его социальные действия раньше». В результате «человек попадает в ситуации новой неопределенности, более высокого порядка». Более того, индивиды, особенно молодежь, страдают от ощущения своей отчужденности от окружающего их социального мира, отсутствия человеческой связи, интеграции с ним [Наумова, 1999: 5, 108].

Если речь идет о переходном периоде от НТР-3 к НТР-4, то вопрос о его сроках представляется мне некорректным, потому что в современном мире изменения идут непрерывно и все быстрее, причем зачастую стимулируя друг друга, или же – наоборот. Непрерывные изменения захватывают и структурно-функциональную организацию мегаполиса, и среду обитания, причем здесь изменения идут гораздо быстрее, чем в других городах и сельской местности.

Всегда ли эти изменения позитивны? Так, сосредоточение богатства в мегаполисах мира стимулирует развитие теневой экономики, коррупции и уличной преступности. То же можно сказать о криминализации других сфер жизни больших городов. Сосредоточение огромных масс населения, предприятий ритейла и сервиса, строительной индустрии и многих других приводит к всевозрастающему производству отходов, что вызывает недовольство населения, живущего рядом с полигонами ТБО и т. д. При всем этом, как неоднократно отмечали теоретики городской динамики и практики строительства, внешне мегаполис может изменяться практически незаметно, но его информационная сеть и социальная жизнь непрерывно изменяются.

Это, в свою очередь, означает, что сама система планирования на конкретный срок (например, разработка пяти, трехлетних и годовых планов) не соответствует главной закономерности информационной эпохи: непрерывному изменению всего и вся, причем с возрастающей скоростью. Если сегодня перед наукой стоит задача «перехода на цифру», значит, она и является критерием выбора срока непрерывного планирования, т. е. разработки сценариев «переходного периода». А на какой именно срок они должны рассчитываться – это вопрос к экспертам.

В чем конкретно состоят задачи переходного периода? Я полагаю, что они заключаются в достижении материального благополучия, социальной мобильности и безопасности жителей страны и мира, причем безопасность сегодня выходит на первый план. Далее – в создании для них благоприятной среды обитания, в возможности выбора сферы деятельности и социальной мобильности, в экономии энергии и ресурсов, а также – в повышении экономического и социального потенциала мегаполисов и связанных с ним региональных систем. Сказанное отнюдь не означает, что я призываю вернуться к модели традиционной общины. Речь идет о том, чтобы безопасность, сложность и неустойчивость сложных систем были более предсказуемыми, для чего нужен специальный теоретический и практический инструментарий.

Что в данном случае означает термин «системное моделирование»? Это – всеобщая связь всего со всем, будь то информационная, энергетическая, материальная, социальная, пространственная связь. Сегодня Россия – это часть мировой СБТ-системы, от которой все страны и регионы, так или иначе, зависимы. Вместе с тем моделирование ее динамики требует не только выявления ее структурных элементов, но построения модели ее функциональной организации, суть которой состоит в выявлении характера взаимодействия ее основных элементов. Значит, для анализа этой и подобных систем можно, например, использовать теорию подобия, разработанную российским ученым акад. АН СССР М. В. Кирпичевым и его коллегами [Кирпичев, 1953, 1987].

Если «все связано со всем и все куда-то попадает», то главным теоретическим и методическим инструментом моделирования системной динамики является междисциплинарный подход. Мировая наука, особенно ее биохимические и технические дисциплины и связанные с ними образовательные процессы, уже движутся в этом направлении, чего нельзя сказать о социальных и гуманитарных науках, междисциплинарные барьеры между которыми все еще очень высоки. Мы живем в век сложных и подвижных СБТ-систем, поэтому правы те, кто называет социальные системы гибридными в том смысле, что в них происходит не просто обмен, но взаимные изменения входящих в него структурно-функциональных элементов [Fischer-Kowalski and Erb, 2016].

Сегодня решение задач конкретного проекта зависит не только от состояния общества и его мегаполисов, но и от той среды обитания, в которую они включены. Речь идет о региональной и глобальной среде (литосфере, биосфере и космосе). Структурно-функциональная организация и динамика этой среды в целом носит вероятностный характер. Значит, модель переходного общества, которую необходимо построить, тоже будет носить вероятностный характер. Поэтому сразу определить, какие факторы рассматриваемой динамики являются важными, а какие нет, невозможно. Как отмечал У. Бек, современное общество живет не столько предсказаниями будущего, сколько осмыслением «побочных последствий» (side-effects) текущих или уже произошедших событий. Именно поэтому необходимо возрождение прогностики как комплексной дисциплины.

Следовательно, перед современной наукой стоит двойная задача: не только построить структурно-функциональную модель российского общества, но исследовать ее внутренние механизмы и наметить возможные направления ее динамики под воздействием новых технологических и социально-экологических вызовов. Это означает, прежде всего, необходимость построения сетевой модели системы «мегаполис – общество – глобальная система», основанной на потоках информации, вещества энергии, людей и др. между этими разными уровнями. То есть изучаемые нами вызовы и риски также имеют двойной, локально-глобальный характер.

Система «мегаполис – общество – глобальная система» непрерывно изменяется. Значит, мы должны иметь данные мониторинга о динамике «мегаполис – глобальная система» и на этой основе строить сценарии, касающиеся ее развития. Поскольку сведения о такой динамике имеют неполный и часто ошибочный характер, сегодня мы можем строить только качественную модель этой динамики. Главное сейчас – определить основные параметры и направление этой динамики, а оно может быть многовекторным.

Исследование взаимодействий и взаимных изменений структур и процессов названной выше системы, то есть их метаболические трансформации, – важнейшая задача исследования. При этом необходимо учитывать, что многие их результаты и, прежде всего отходы, включаются в глобальный круговорот вещества и энергии. Каждый день по телевидению нам рассказывают, какие продукты питания более или менее опасны, какие последствия они могут оказывать. Но метаболические процессы, вызванные производственными или иными факторами, нам еще предстоит изучить. Понятия социального и индустриального метаболизма были введены в оборот многими исследователями в 1990-х гг. Наиболее полное описание этого подхода дано в работе П. Баччини и П. Бруннера [Baccini and Brunner, 1991].

Особое внимание необходимо уделить социальному метаболизму, имеющему двойственный характер. С одной стороны, социальные процессы общества и мегаполиса изменяются под воздействием их среды обитания, а с другой стороны, она сама их изменяет. Сегодня, когда социальные явления и процессы не только спонтанно возникают, но и политически конструируются, такой «двойной» социальный метаболизм должен быть изучен специально. Можно только предположить, что в результате такого метаболизма и, в особенности, под воздействием достижений биогенетики, с одной стороны, и направленного изменения публичной сферы, с другой стороны, изменится смысл такого фундаментального понятия, как человеческая личность. Это означает появление нового поля идеологической борьбы между сторонниками и противниками трансгендерных трансформаций.

Изучение социального метаболизма важно и по другой причине. Я имею в виду пространственную динамику жизни современного общества. Развитие всепроникающих информационных сетей уменьшило значение пространственного фактора, но не исключило его. В любом мегаполисе или местном сообществе одновременно идут противоположные процессы. С одной стороны, пространственная дифференциация и даже изоляция отдельных групп населения (например, изолированные «оазисы», где живут самые богатые и самые бедные), а также их перемещение в пространстве города как результат политики городских властей. С другой стороны, это – растущая территориальная мобильность «среднего класса» и молодежи, местные и глобальные миграционные процессы, возможность работать не выходя из дома, рост числа самозанятых и т. д.

Изучение временной динамики жизни общественного организма не менее важно. В этой проблеме есть ряд важных аспектов. Один – общее ускорение темпа жизни и перемен в ее среде обитания, другой – изменяющиеся темпо-ритмы «поведения» различных агентов, участвующих в жизни его подсистем. Третий – скорость распространения рисков и опасностей и реакции на них. Проблема этой сложной динамики состоит в том, что современные опасности, как, например, хакерская атака, приходят в город и к каждому его жителю внезапно, практически не оставляя времени на защиту от них. Плюс периодические аварии и катастрофы (обрушение коммуникаций, взрывы домов, пожары, стихийные бедствия) создают достаточно напряженную психологическую атмосферу в обществе, поскольку речь идет о массовых процессах, реабилитация после которых иногда растягивается на месяцы и годы.

Для построения качественной модели переходного общества необходимо, хотя бы в целом, описать взаимодействие его трех связанных между собою параметров: его сетевую структурно-функциональную модель, ее зависимость от глобальных процессов и их совокупное воздействие на жителей страны и их среду обитания. Исследования в этом направлении интенсивно ведутся: например, разработана принципиальная схема потоков и их взаимодействий в глобальной СБТ-системе [Fischer-Kowalski and Erb, 2016: 33]. Без построения такой модели для мегаполиса и хотя бы примерной схемы взаимозависимости его структурно-функциональных элементов и потоков вещества, энергии и информации эмпирические исследования, включая массовые опросы и дискурс-анализ и другие традиционные методы социологии, являются нерелевантными, потому что они не выявляют связей между качественно различными структурами и процессами.

Комплексный подход имеет свои пределы. Непрерывное повышение сложности, многоуровневости и разновременности метаболических трансформаций ведет к потере управляемости, так как агент управления уже не способен справиться с количеством одновременно поступающей к нему информации, причем разного уровня и качества. Приходится сознательно упрощать ситуацию, в результате риск ошибки, как в действии управляющего агента, так и в оценке ответной реакции повышается [Tainter, 2011].

Российские теоретики глобальной гибридной войны полагают, что ее сущность как раз и заключается в ее сложности, многосторонности и разновременности [Бартош, 2019; Сивков, 2019]. Как в этих условиях взаимодействия постоянно изменяющихся сил и общей неопределенности ситуации управлять комплексными объектами, пока непонятно. Но можно и нужно регулировать и контролировать те системы общества и города, которыми человек уже умеет управлять. И одновременно разрабатывать теорию управления этими сверхсложными системами.

2.1. Теоретическое и политическое значение проекта

Я сознательно поставил эту и следующую главы рядом, потому что, по существу, обсуждаемые в них процессы – одни и те же, но в первом случае в отношении России, а во втором, в более широком теоретическом плане – в англосаксонской социологической литературе того же периода. Представлялось правильным сначала проанализировать ход и основные результаты российского проекта о проблемах переходного периода в России, а затем рассмотреть взгляды на переходный процесс как таковой в западной литературе.

Международный проект «Куда идет Россия?», развивавшийся в течение 10 лет, – это огромное и несомненное достижение постсоветской, то есть российской социологии. Проект был организован и проведен Московской школой социальных и экономических наук (МШСЭН), руководимой проф. Т. Шаниным (Великобритания), и Междисциплинарным академическим центром социальных наук (Интерцентром) под руководством акад. РАН Т. И. Заславской. В проекте участвовали ученые из России, стран СНГ и стран Запада. После международной «Дискуссии о социалистическом городе» 1927–1931 гг., в ходе которой обсуждались пути социалистической индустриализации и организации жизни граждан СССР, проект «Куда идет Россия?» был вторым и единственным по своему масштабу, междисциплинарному подходу и широте анализа связей между прошлым и будущим российского общества.

В течение десяти лет идеологи и участники этого проекта обсуждали и критически оценивали динамику российского общества в международном контексте, ее характер, поворотные и критические узлы и точки. Участникам проекта удавалось проводить анализ одновременно в трех измерениях: прошлом, настоящем и будущем. Уже тогда особое значение придавалось попыткам построения альтернативных стратегий и сценариев, анализу роли внешнеполитических факторов, роли локальных этнополитических конфликтов и войн, значению типа экономики, доставшейся России от Советского Союза. К сожалению, многие ценные идеи и мысли, высказанные в ходе этого десятилетнего научного марафона, не были позже превращены в ценностные ориентиры и политические установки переходного периода.

Не имея возможности полно и систематически оценить этот проект в рамках одной главы, я остановлюсь лишь на некоторых его ключевых проблемах и поворотных точках, которые представляются мне необходимыми для исследования современного переходного периода «на цифру». В основном я буду пользоваться материалами итогового симпозиума «Куда пришла Россия?», поскольку в нем изложены основные результаты этого исследовательского проекта.

2.2. Россия в международном контексте

На мой взгляд, прав был К. Г. Холодковский, утверждая, что главная цель наших трансформаций – это «воссоединение с мейнстримом исторического процесса, то есть включение в процессы глобализации, которые берут нас в жесткие рамки, что и будет определять будущее России. «Глобализационные процессы… резко обостряют конкуренцию за “место под солнцем”, каждая страна стремится найти свою нишу в мировом экономическом раскладе».

И – далее, «наша теперешняя страна – это сырьевая база, сырьевой придаток ведущих стран. Наш интеллектуальный потенциал, которым традиционно сильна Россия, своими достижениями в основном обслуживает научно-техническое развитие зарубежных стран». Эта модель развития получила название «латиноамериканской». «Если “верхи” включены в процесс глобализации как субъект, то остальное население в лучшем случае является его объектом, а в худшем – вообще маргинализируется».

Приходится признать, что мотором наших преобразований были как раз те группировки элиты, которые связаны с экспортно-сырьевой ориентацией нашей экономики. Холодковский заключает, «наиболее сильные группировки элиты, по сути, не заинтересованы в изменении складывающейся экономической, а значит, и социальной модели. Вязкое сопротивление бюрократии, как это уже часто бывало в России, гасит реформаторские порывы» [Холодковский, 2003: 354–357]. Как пишут другие авторы в том же сборнике, именно в переходных процессах выявляются разнонаправленные векторы социальной динамики, разделяющие население России и других стран на тех, кто включен в глобальное информационное поле и исключен из него. В конечном счете степень и форма включенности в производство и распространение информации формируют социальную структуру информационного общества.

Интересный вывод сделал в том же сборнике Д. Е. Фурман. Он полагал, что система, начинавшаяся как демократическая, со временем стала безальтернативной. При этом демократическая форма сохранилась. «Распространение безальтернативности на все сферы управления означает ослабление “обратных связей”… При утрате “обратных связей” кризис настигает систему неожиданно, когда пытаться справиться с ним уже поздно, и как показала гибель СССР, никакие действия силовых структур и спецслужб предотвратить его не могут» [Фурман, 2003: 5].

2.3. Насколько силен ‘Path Dependence’ фактор?

Как пишет Р. Капелюшников, издержки расставания с социализмом были явно недооценены. «Никто не ожидал, что трансформационный кризис может растянуться на целое десятилетие или что объем производства может сократиться почти вдвое… Переходный период оказался мучительным и затяжным, вызвал резкое падение уровня жизни и осуществлялся с сильнейшей «пробуксовкой». С другой стороны, реакция российского общества на перемены «оказалась на удивление приглушенной и невзрывной», и можно «только поражаться устойчивости российского общества и степени его нечувствительности к импульсам саморазрушения, которую оно демонстрировало не протяжении всего пореформенного периода». И это при том, что данный автор признает, что значение институциональных реформ также было явно недооценено [Капелюшников, 2003: 86–89].

С моей точки зрения, этот автор тоже недооценил целый ряд важнейших факторов и сил. Во-первых, предперестроечную раскачку и разбалансировку социальных и политических сил. Несмотря на наличие Госплана СССР, министерств и ряда других «вертикальных» регулирующих институтов, в действительности вся система управления – самоуправления сверху донизу фактически не существовала. И акции властных структур, подобные «госприемке» или «мерам по борьбе с пьянством» ничего, кроме озлобления населения, вызвать не могли.

Во-вторых, неформальная установка позднего брежневизма «живи и давай возможность жить другим», укоренившаяся в общественном сознании, фактически означала переход к дикому капитализму. Наступил период расхищения и распродажи активов госпредприятий, позволяя выживать одним и наживаться другим. 26 мая 1988 г. был принят закон о «Кооперации в СССР», который фактически легализовал предпринимательскую деятельность, прежде всего, за счет использования ресурсов и мощностей государственных предприятий.

Гайдаровские реформы не оставили основной массе населения никакого другого выхода, кроме занятия перепродажей, перекупкой названных выше активов, а также мешочничества и поденщины. Хуже всего пришлось армии, а гражданское население быстро приспособилось к ситуации «дикого рынка», который еще многие годы расширялся и процветал.

Так что если ‘Path Dependence’ фактор, то есть фактор «колеи прошлой эпохи» и существовал, то он относился к слою российской бюрократии всех уровней и рангов.

К сожалению, роли класса российской бюрократии в эпоху перестройки не придавалось значения. А зря, потому что и после революции 1917 г., и во все последующие переходные периоды именно этот класс был основой относительной стабильности, поскольку именно он обеспечивал эту устойчивость государства. Как пишет французская исследовательница М. Мендрас, в условиях экономики выживания «существует зависимость человека от администрации, причем она работает «не иерархически. Каждый чиновник имеет свою сферу деятельности, свою маленькую власть, не считаться с которой не может даже его начальник… Если Россия существует, то именно потому, что существуют эти государственные, публичные муниципальные, административные сети, системы и т. д.» [Мендрас, 2003: 47–50].

2.4. Экономика переходного периода

На какие теоретико-методологические принципы она опирается? Как я утверждал ранее, «переходное общество – политический эвфемизм, “зонтичное” понятие, накрывающее множество разнородных и разнонаправленных процессов… Теоретически есть два полярных типа переходных обществ: креативный и деструктивный. И в том и в другом, наряду с производством благ, идет производство рисков». Однако креативные общества, «осуществляющие переход к более высокой стадии модернизации, несмотря на риски и опасности, сопровождающие этот процесс, в конечном счете увеличивают свой креативный потенциал и жизненный ресурс. Деструктивные общества, как правило, отмечены процессами прогрессирующей де-модернизации и архаизации… их жизненный ресурс сокращается». Поэтому, как мне тогда представлялось, перестройка, реформы были в тот период формой жестокой борьбы новых и прежних кланово-корпоративных структур за передел социально освоенного пространства страны. Причем в тот, начальный период, она велась диктаторскими методами «дикого Запада», что породило поток рисков этой силовой реструктуризации, которым молодое государство было не способно управлять [Яницкий, 1997: 37–38, 46].

Однако, как отмечал А. А. Кара-Мурза, у России есть две болезни: антиобщественность государства и антигосударственность общества. Кара-Мурза подчеркивал, что этот разрыв имеет не столько идеологический, сколько институциональный характер. Корни этого противостояния этот автор видит в дуализме российской цивилизации [Кара-Мурза, 1997].

Но наиболее мощной разрушительной силой в отношении ранее сложившихся социальных и экономических институтов стал распад и/или насильственная перестройка нормативно-ценностной системы большинства населения страны, осуществлявшаяся «новыми русскими». Тот начальный период экономической перестройки страны на рыночных началах был реализован насильственно, именно методами «дикого Запада». Поэтому Россия еще длительное время оставалась обществом «точечной», или «рецидивирующей», модернизации. Это в конечном счете привело к разделению производственного (в широком смысле) потенциала новой России на две производственные структуры: модернизирующееся и потому богатеющее меньшинство и архаизирующееся большинство, разрыв между которыми растет и сегодня, и при нынешнем положении дел, при переходе к НТР-4, еще и увеличится.

Кара-Мурза [1997: 1–25] констатировал, что Россия, «прорубив окно в Европу», впустила в себя вирус европоцентризма. В результате в России сложилось противоречивое соединение архетипов традиционного и современного обществ, что нашло свое отражение в длительной борьбе между западниками и славянофилами. Это разделение существует и сегодня, но чем дальше, тем больше локальные «традиционные» хозяйства становятся все более зависимыми от глобальной экономики и геополитики. И каковы бы ни были заявления и призывы современных российских традиционалистов, в действительности их активы, имущества, семьи и они сами уже целиком зависят от глобальной экономики и геополитики.

В том же году акад. Т. И. Заславская вводит в научный оборот понятие социально-инновационного потенциала общества, под которым она подразумевает возникновение социального механизма саморазвития прогрессивных преобразований. Заславская выделяет также базовый слой российского общества, состоящего из «наемных работников средней и невысокой квалификации, занятых исполнительским трудом. Это пролетаризированная интеллигенция и полу-интеллигенция, большинство рабочих, крестьян, работников торговли и сервиса. Около ½ их семей живут за чертой бедности, остальные – на уровне, близком к прожиточному минимуму. Главной проблемой этого слоя является выживание…» [Заславская, 1997: 173–174]. С моей точки зрения, этот прожиточный минимум – принципиально важный критерий развития нашего общества, в том числе в переходный к НТР-4 период.

2.5. Изменение социальных институтов

Уже с самого начала этого десятилетнего проекта проблема «реальный» федерализм vs не менее «реальный» сепаратизм встала в политическую повестку дня российского государства, и ее актуальность сохраняется сегодня. Недавно вышедшая монография по конституированию современной политики в России [Патрушев и Филиппова, 2018] не внесла ясности в эту фундаментальную проблему. Однако некоторые проблемы, относящиеся к исследуемой нами теме переходного периода, весьма актуальны. Это – проблемы обретения субъектности новыми агентами на политическом поле, раскола в отношении политико-административной матрицы и императива развития. Последнюю проблему я интерпретирую как императив формирования «сложной» политики, отвечающей сложности локально-глобальных социобиотехнических трансформаций, затрудненных к тому же уже идущей перестройкой институтов международного права. Но вернусь к проекту «Куда идет Россия?».

То что в процессе всякого переходного периода происходит трансформация политических институтов – это аксиома данного процесса, потому что если бы институциональная система России работала «по науке», то не было бы у нас никаких кризисов и дефолтов. Но вот как именно соотносятся процессы экономических социальных и политических трансформаций, до сих пор не совсем ясно. Более или менее ясно одно: все эти составляющие жизни СССР/России уже сами по себе, без каких-либо декретов или указаний, находились в весьма неустойчивом положении.

Источник этой неустойчивости, с моей точки зрения, коренился в директивном характере экономики позднего СССР, которая входила во все большее противоречие с транснациональными и весьма мобильными формами экономической активности развитых стран. Другим фактором риска была зависимость экономики СССР и благосостояния его граждан от цены на нефть на мировом рынке. Третьим по важности фактором распада СССР было обретение все большей экономической самостоятельности входившими в него тогда республиками. Лозунг «братства народов СССР» вошел в вопиющее противоречие с растущим сепаратизмом республиканских властей. Наконец, возможно, самым главным фактором риска в этой сфере является уже идущая полным ходом деградация, вплоть до полного игнорирования, международного законодательства, основы которого были созданы более 50 лет назад.

Для характеристики назревающего кризиса политической системы важным является тот факт, что «в посткоммунистической России сложилась политическая система, принципиально отличная от систем других посткоммунистических стран. Россия – единственная европейская страна, в которой ни разу не происходила ротация власти, и где возможность такой ротации не увеличивается, а уменьшается» [Фурман, 2003: 24]. И далее: «Особенность нашей революции 1991 г. заключалась в том, что движение, субъективно являвшееся более или менее демократическим, пришло к власти не демократическим правовым путем, закрытым для него как для движения меньшинства. Эта своеобразная ситуация и является “зародышем”, из которого возникла наше постсоветская политическая система» [Фурман, 2003: 25].

2.6. Индивид и семья в период перестройки

В начале рассматриваемого проекта обращение к проблеме качества населения имело принципиальное значение, потому что, как предполагалось, «человеческий материал сопротивляется реформам» [Фирсов, 1997: 350]. Причины этого явления видели в усиливающемся влиянии на человека стохастического характера социального развития, «для многих людей перестали существовать правила, согласно которым они жили в том мире, где родились и провели существенную часть своей жизни».

То есть речь шла о распаде существовавшей институциональной системы и процессе хаотизации социальной среды их обитания. Фирсов напоминал, что «безгосударственность в свое время резко изменила, дестабилизировала политический климат Западной Европы и ускорила появление тоталитарных режимов…». Вторая причина – «это конфликты старой и новой культур… Нынешний период властно требует, чтобы проблемой стал сам человек». Третью причину Фирсов видел в феномене «разгерметизации» человека. «Разгосударствление, деэтатизация кажутся делом вполне естественным и необходимым… Стихия децентрализации и деэтатизации породила распад привычных связей, создала конфликтогенные ситуации на самых различных уровнях социальной структуры, когда отдельные люди начинают разрушать жизненное пространство, среду обитания, обесценивают ценность самой жизни…»

Этот автор не видел (или не хотел видеть) главные причины социальной хаотизации, к которым относятся распад СССР как такового, слабость существующей экономической системы и жестокая борьба за власть и собственность в новом обществе, именуемом Российской Федерацией. Ссылка на неумение и неспособность советских людей добиваться успеха, нежелание выносить на рынок свои знания и таланты тем более неубедительна. На какой именно рынок? Кто задает его правила игры? Какими способами можно, и какими ни в коем случае нельзя добиваться «успеха», – на эти вопросы у автора нет ответа. Тезис о новой роли социолога как адвоката, защитника «человека от самого себя», также не представляется мне убедительным [Фирсов, 1997: 351–352].

Одной из главных черт индивидуальной и групповой динамики, явно обозначившейся в 2003 г., была адаптация россиян к динамике неопределенности. Но адаптация к ней, как отмечала Заславская, «происходит на базе нисходящей мобильности; она имеет вынужденный, а не добровольный характер; сочетается с сужением, а не с расширением сферы социальной свободы». Вывод Заславской пессимистичен: «Вряд ли в ближайшие годы в России могут возникнуть новые социальные силы, способные вытянуть ее из сложившейся колеи. Более вероятно сохранение тех же тенденций, которые имеют место сейчас: раскол между властью и обществом будет лишь углубляться, элита – богатеть за счет ренты от эксплуатации общенародных ресурсов, а трудовой народ страны – расходовать энергию, знания и инициативу на выживание и некоторое улучшение собственной жизни, не задумываясь о более широких вопросах» [Заславская, 2003: 397].

Еще более определенно высказался Б. А. Грушин: мы живем в эпоху цивилизационных изменений. Речь идет о «кардинальной ломке социальной структуры общества (на уровне социума в целом) и коренной ломке человеческой породы (на уровне персональной жизни отдельных людей)» [Грушин, 2003: 365]. Тем не менее Н. И. Лапин полагал, что кризисный этап завершился и «началась институционализация нового социального порядка» [Лапин, 2003: 370].

2.7. Продвинулись ли общественные науки в междисциплинарном анализе?

В целом – да и весьма существенно. Такому взаимодействию способствовал целый ряд факторов. Первый, установка идеологов и организаторов проекта на междисциплинарный подход, что было заявлено в самом описании данного проекта. Он задумывался и реализовался именно как междисциплинарный проект. Второй, сам переходный период от социалистического к капиталистическому укладу был весьма сложным и потому требовал его многостороннего анализа. Третий, почти каждый из индивидуальных и групповых участников этого проекта отмечал многосторонний и многоуровневый характер этого переходного периода, что требовало от них междисциплинарного подхода. Пожалуй, в этом направлении российские общественные науки продвинулись много дальше, чем их западные и восточные коллеги, в чем я вижу несомненную заслугу Т. Заславской и Т. Шанина как инициаторов и организаторов этого научного марафона. Четвертый: некоторый перекос в сторону «обобщающих» типов социального знания (истории, экономики, культурологии, социологии и геополитики) вполне отвечал задачам всестороннего исследования этого (невиданного ранее!) переходного периода. Ведь речь шла не о революции и гражданской войне, как это было сто лет назад, а об относительно мирном переходе российского общества от социализма к капитализму.

Вместе с тем о взаимодействии общественных и естественных наук ничего сказано не было, хотя к тому времени в СССР/России существовало мощное экологическое движение, российские ученые уже много лет принимали участие в таких международных междисциплинарных проектах, как «Человек и Биосфера». Мои личные контакты с рядовыми и выдающимися российскими естествоиспытателями выявили следующие причины размежевания между общественными, естественными и социальными науками и соответствующими инженерно-техническими разработками.

Первая, это сохранившееся их институциональное размежевание. Несколько попыток российских ученых академиков А. П. Виноградова, Н. Н. Моисеева, В. Е. Соколова, О. Ю. Шмидта, Д. И. Щербакова, А. Л. Яншина начать назревшее сближение социальных и естественных наук не дали результата, слишком глубоко было это институционально и экономически закрепленное размежевание. Не помог даже авторитет акад. В. И. Вернадского, выдающегося российского ученого и энциклопедиста.

Вторая: интересы и исследования естественников постоянно подпитывались запросами народного хозяйства и не в меньшей степени – военно-промышленным комплексом. А установки и траектории развития общественных наук, за исключением археологии и исторической науки, всегда находились под недреманным оком идеологического отдела ЦК КПСС.

Третья: когда началась перестройка, общественники приняли в ней активное участие, тогда как представители естественных и инженерных наук заняли выжидательную позицию. В одной из моих кратких бесед с нобелевским лауреатом акад. А. М. Прохоровым, он сказал, что «академическая наука» составляет, по его мнению, не более двух (!) процентов от общего научного потенциала СССР.

Четвертая: наконец, за исключением медицины, которая всегда была междисциплинарной областью знания-действия, практических мостов между общественными и естественными науками тогда не существовало. Только в последнее десятилетие в связи с развитием гибридных войн и других интегрированных структур и процессов задача практического взаимодействия самых различных отраслей знания стала в глобальную повестку дня.

2.8. Краткие выводы

Как утверждала акад. Т. И. Заславская, характер развития России в постперестроечный период «не соответствует понятиям ни революции, ни великих реформ, я скорее назвала бы его кризисной трансформацией». В более «чем половине случаев адаптация россиян происходит на базе нисходящей мобильности; она имеет вынужденный, а недобровольный характер, сочетается с сужением, а не с расширением сферы индивидуальной свободы». Нет «оснований ожидать, что в России могут возникнуть новые социальные силы, способные вытянуть ее из сложившейся колеи… Страна же и дальше будет двигаться в направлении, противоположном мировому развитию. Причем главное содержание ее жизни во все большей степени будет сводиться к преодолению разнообразных кризисов», но долго так продолжаться не может» [Заславская, 2003: 392, 395, 397].

Тем не менее значение этого многоуровневого и междисциплинарного проекта очень велико. Пожалуй, впервые организаторам проекта удалось вовлечь в дискуссию о прошлом, настоящем и будущем России такое количество высококлассных специалистов, но с разными установками и взглядами на процесс трансформации. И, главное, поддерживать неослабевающий интерес к этому проекту. Кроме того, выяснилось, что сама форма такого междисциплинарного проекта есть площадка для продолжающейся дискуссии, без которой анализировать динамику переходного периода просто невозможно. Этот тезис напрямую относится и к анализу нынешнего переходного периода от НТР-3 к НТР-4.

Мы вплотную подошли к необходимости производства междисциплинарного знания, которое бы отвечало решению нескольких задач: производству такого знания, которое соответствовало бы сложной СБТ-структуре общественного организма, выявлению его нелинейной динамики и разработке необходимого исследовательского инструментария.

3.1. Теория о переходе СССР/России от социализма к капитализму

Прошлое детерминирует настоящее, и оно еще долго будет предопределять будущее – таков основной тезис Ю. А. Левады, высказанный им почти 20 лет назад [Левада, 2000]. Поэтому он называет десятилетие 1988–1998 гг. «эпохой вынужденных поворотов». Почему?

Во-первых, говорит Левада, вынужденные перемены осуществляются «чужими» руками, то есть старыми институтами и людьми. Во-вторых, лидерами перемен становятся приспособленцы, утилитаристы. В-третьих, перед сменой курса и в его ходе ощущался хронический дефицит вперед смотрящих, то есть тех, кто предлагал бы модели будущего. В-четвертых, «врожденный» порок вынужденного процесса – его хаотичность, неуправляемость. Однако этот хаос «является на деле необходимым условием формирования определенного баланса разнородных тенденций, позволяющих избежать катастрофического распада общества» [Левада, 2000: 167].

Здесь есть над чем подумать. Прежде всего, перемены всегда осуществляются старыми институтами и теми людьми, которые живут в переходную эпоху. Иначе быть не может, даже если это не переходный период, а социальная революция или тем более государственный переворот.

Я не знаю, каких именно приспособленцев имел в виду Левада, но Е. Т. Гайдара, А. Д. Сахарова и Б. Н. Ельцина, равно как и всю группу сторонников либеральных реформ в СССР/России, приспособленцами назвать никак нельзя.

Да, вперед смотрящих действительно было мало, но они все же были. Не могу не назвать акад. Л. И. Абалкина, Т. И. Заславскую, Г. С. Лисичкина и ряд других советских экономистов. А также таких социологов, как Н. И. Лапин и Н. Ф. Наумова, работавших в указанный Левадой период над проблемой системной динамики российского общества. Вообще в период 1980–1990 гг. в СССР был выполнен целый ряд исследований по теории системной динамики. К сожалению, И. В. Бестужев-Лада не смог закончить свои работы по прогнозированию российского общества, но опять же эти работы уже были. А знаменитый доклад Т. И. Заславской, который на Западе назвали «Новосибирским манифестом»? Но если отступить еще назад, всплывает в сознании так называемая косыгинская реформа 1965 г., когда группа экономистов под руководством председателя Совета министров СССР А. Н. Косыгина предложила ввести в плановое хозяйство элементы рыночной экономики, и этот проект был бесславно похоронен.

Непонятно, о каком «врожденном пороке вынужденного процесса» идет речь? Действительно, всякий переходный период отмечен хаотичностью и неуправляемостью. Но политологи и социологи до сих пор спорят, был ли этот хаос нормой переходного процесса или же он был сконструирован за бугром и осуществлен как первая «цветная революция»?

Наконец, является ли хаос необходимым условием для того, чтобы избежать катастрофического распада общества? Не уверен. Если речь идет о хаосе времен перестройки, то он был не таким уж всеобщим и критическим. Другое дело, что переходный период был слишком резким и коротким, обремененным огромными потерями людей и материальных ценностей, – это действительно так.

Следующая проблема – это социокультурные основания и логика перехода. «Вынужденная демократия versus вырожденный политический режим – такова формула этого «перехода»» [Левада, 2000: 167].

Иной подход к изучению переходного периода предложила Н. Ф. Наумова. Ее подход исторический и даже историософский. Наумова связывает этот период как поиск ответа на вызов российской цивилизации, находящейся в кризисной и даже катастрофической переходной ситуации. «Российская цивилизация рассматривается нами как системный результат “ответов” человека на продолжительные стрессовые ситуации в обществе, связанные прежде всего с запаздывающими модернизациями». Их повторяемость позволяет накапливать, передавать из поколения в поколение опыт жизни в кризисных ситуациях, осмысливать и обобщать его. В культуре возникает некоторая особая подсистема вполне осознаваемых установок, образцов поведения, ситуационных реакций и долговременных жизненных стратегий. Она включается человеком в “узнанных” критических ситуациях, позволяя ему быстро и эффективно сформировать свой адекватный, даже опережающий, ответ на очередной вызов исторической судьбы» [Наумова, 1999: 25].

Согласен, что такой цивилизационный период, как переход от НТР-3 к НТР-4 с множеством сопутствующих изменений, носит критический характер. Верно, что опыт пребывания в критических ситуациях со временем накапливается, и такие критические “переходы” становятся узнаваемыми и что ответы на них, как свидетельствует исторический опыт, рациональны и системны. Но вот дальше данный подход к рассматриваемому нами переходу практически не применим.

Во-первых, этот подход к переходу от НТР-3 к НТР-4, понимаемому здесь как движение к качественно новому способу производства и образу жизни, для целей «узнавания» и понимания, что делать и как себя вести, здесь неприменим. Мы сейчас имеем дело не просто с очередным, даже глубоким кризисным периодом, а с изменением способа человеческого бытия.

Во-вторых, прошлый опыт, если и применим в интересующем нас переходном периоде, то только именно в случае все время повторяющихся и поэтому «узнаваемых» ситуаций, как бедность, безработица, плохое жилище, холод и голод. Но дело в том, что переход к НТР-4 есть транзит к совершенно новым условиям жизни, с которыми индивид ранее был не знаком, и поэтому он не знает, как с ними справиться.

В-третьих, и это самое главное, течение времени все ускоряется и сжимается. Поэтому новые ситуации возникают столь стремительно, что человек и даже целые сообщества не только не могут к ним адаптироваться, но как-то их воспринять и осмыслить. Индивид живет сегодня и будет жить завтра в среде обитания, состоящей из побочных эффектов уже произошедших перемен. А причины, приведшие к кризисной ситуации, столь сложны, что индивид не может их рационально освоить.

Поэтому методология их изучения как форм целенаправленного и рационального поведения здесь также неприменима. Скорее, речь должна идти о поиске способов адаптации к новым условиям и образу жизни, налагаемых на индивида «сверху», то есть теми, кто создает эту качественно новую среду обитания. «Интернет – это фабрика нашей жизни сегодня», что сравнимо с ролью электричества в индустриальную эпоху, говорит М. Кастельс [Castells, 2004: 1]. И наше общество как раз находится в фазе перехода от первого ко второму.

В-четвертых, этот переход осуществляется в основном «сверху – вниз», то есть от создателей и разработчиков «информационной галактики» к ее участникам и потребителям. Западные коллеги не раз обращали внимание на тот факт, что ведущую роль в этом транзите играют сфера военно-промышленного комплекса (ВПК) и масс-медиа. То же происходит и у нас. Я сравнил количество публикаций по информационным войнам, вышедших в военно-технических и сугубо гражданских изданиях, получилось соотношение ста к одному, максимум к двум.

В-пятых, из этого можно сделать несколько выводов. Мотором развития нового способа производства является, как и ранее, ВПК. Именно ВПК играет роль лидера в междисциплинарных исследованиях и разработках. Посредством открытой печати и массовых дискуссий именно специалисты ВПК выступают в качестве интерпретатора современных информационных структур и процессов (гибридных войн, хакерства и др.). Это означает, что социология и другие общественные науки или следуют в фарватере военно-технической интерпретации перехода к НТР-4, или же вообще не обращают внимания на этот переход как на социальное явление. И именно этот факт является причиной преобладания технократической интерпретации исследуемого нами переходного периода.

В-шестых, мировые СМИ все менее информируют человека о надлежащих образцах поведения в быстро меняющемся мире, а все больше навязывают человеку и массовому сознанию мнения и стереотипы поведения, выгодные то одной, то другой группе глобальных стейкхолдеров. Эти мнения и стереотипы суть не отражение действительности и тем более не ее критическое осмысление, а социально-сконструированная реальность в целях дезинформации вероятного противника и подавления способности к критическому мышлению его лидеров. Самый распространенный способ – это инсценировка (dramatizing) не существующих в реальности событий с целью все более глубокого и последовательного подавления критического мышления людей, их «переселения» в мир мифологизированной реальности. Английский социолог и антрополог польского происхождения Б. Малиновский был прав: «символическое поведение» все более берет верх над реальными поступками. Поэтому восстановление понятия реальности и ее современной динамики, какой бы сложной она ни была, равно как и ее адекватного научного отображения, – актуальные задачи гуманитарных наук.

В-седьмых, вопрос о том, в какой степени мы все еще советские люди, остается по-прежнему актуальным и требует специального исследования. Остановлюсь лишь на уже произошедших переменах. Старшее поколение россиян все еще опирается на советские нормы общежития, тогда как молодое поколение (посредством медиа) уже включено в новый информационный мир с его собственными нормами. Возникает разрыв в ориентациях: старшие продолжают следовать одним нормам и правилам, молодые – другим; старшие предпочитают стабильность – молодые подвижность; первые привязаны к «отеческим гробам», – молодые не имеют такой точки отсчета, предпочитая следовать нормам, продуцируемым ad hoc сетевыми сообществами, и т. д.

В-восьмых, сегодня организации и институты нашего общества ориентированы на исполнение президентских указов и национальных проектов. С точки зрения ближайшей перспективы нашего общества этого достаточно. Но для «окончательного» перехода от социализма к капитализму, причем к капитализму информационной эпохи нужно гораздо большее, а именно – модель нашего будущего. Или по крайней мере дискуссия по возможным траекториям перехода от НТР-3 к НТР-4. Дискуссия, подобная той, которая была в Советском Союзе на рубеже 1920–1930-х гг. о социалистическом городе [см., например: Хазанова, 1980; Kopp, 1967]. Причем нужна не «окончательная» модель нашего будущего, а вероятностная, то есть некоторый набор возможных сценариев развития российского общества в контексте глобальных перемен.

3.2. Западная социология о «переходном периоде»: У. Бек и Э. Гидденс

Западные социологи согласны с российскими коллегами в том, что теория должна быть связана с практикой, изучать ее, обобщать и делать выводы на ближайшее и более отдаленное будущее. Мы в целом сходимся в том, что за долгие годы сидения на «нефтяной игле» власть и рядовые граждане привыкают к тому, что надо просто работать, а все необходимое можно будет купить за средства от импорта нефтепродуктов. То есть их и наш «нефтяной» капитализм, так или иначе, ориентирует основную массу населения на «делание денег».

Сегодня, когда назрела необходимость перехода к новому способу общественного производства и социального воспроизводства, эта ситуация оказалась серьезным препятствием, потому что более чем за два поколения население России утеряло важнейшую черту своей культуры: умение жить в сложных и меняющихся обстоятельствах. А именно это умение нам сегодня необходимо для переходного периода. Замечу, что в течение многовековой истории русского народа далеко не все измерялось рублем или долларом.

Кроме того, все разнообразие природных и культурных ландшафтов и ситуаций в конечном счете оказалось сведенным к деньгам, за которые можно получить любые блага от доступа в культурную элиту общества и до покупки доходных мест в экономической или административной системе. Личные контакты или сократились до минимума, или приобрели сугубо деловой характер. «Общения индивидов как индивидов», о котором мечтал К. Маркс, так и не случилось. Напротив, «общение человек – компьютер» приобрело главенствующее значение. Наконец, мы как-то не заметили, что контакты информационных систем стали вытеснять собственно социальные контакты в их различных формах. К. Шваб нам доходчиво объяснил, что в «информационном обществе» нас не ждет ничего хорошего [Schwab, 2016]. То есть проблема переходного общества не в том, что развиваются информационные технологии, а в том, что они становятся новым инструментом эксплуатации природы, человека человеком и геополитического доминирования глобальных игроков.

Социология англо-саксонского мира скорее фиксирует ситуацию перехода от модерна к постмодерну, нежели ищет способы ее оптимизации. Понимание переходного периода как транзита от модерна к постмодерну само по себе ничего не объясняет, поскольку большинство западных авторов рассматривают и определяют этот процесс в рамках привычной для них парадигмы «развитый западный мир – остальной мир». Вместе с тем лидеры западной социологии осознают всю сложность перехода от модерна к постмодерну.

Введенное У. Беком понятие «рефлексивной модернизации» (reflexive modernity) акцентирует внимание исследователей переходного периода на существующем в теоретической социологии смешении или отождествлении двух ключевых в данном случае понятий. А именно, между «рефлексией», то есть знанием и пониманием характера деятельности интересующего нас процесса, и «рефлективностью» (reflexivity), под которой Бек понимает процессы трансформации или саморазрушения «индустриальной модернизации», то есть той, которая сложилась в ходе Индустриальной революции и вызванных ею процессов модернизации.

Более того, Бек указывает, что когнитивная теория рефлективности делает невозможным исследование данного переходного периода без трансформации базовых понятий и принципов, характеризующих «индустриальную модернизацию» [Beck, 1994: 176–177]. И далее, делает важное замечание, «теория познания рефлективной модернизации имеет оптимистический обертон: больше рефлексии, больше экспертных оценок, самооценок и самокритики», подчеркивая, что этот оптимизм не разделяется другими критиками «индустриальной модернизации». И вот здесь Бек констатирует: теоретики той предшествующей индустриализации абстрагировались от проблемы ее последствий вообще и экологических угроз в частности. Есть прямая связь между абстрагированием теоретиков той модернизации от экологических последствий предшествующей индустриализации и самими этими последствиями [Beck, 1994: 177]. Это не теория кризиса или классовой борьбы, не теория упадка, а теория неожиданной и скрытой реструктуризации индустриального общества вследствие успеха модели западной модернизации [Beck, 1994: 178].

Далее, Бек выделяет несколько ключевых положений теории рефлективной модернизации. Это глобализация «побочных последствий» (side-effects) и ползучей экологической катастрофы. «Побочные последствия» имеют кумулятивный и обратный эффект, они обесценивают капитал, разрушают существующие рынки сбыта, намеченные планы и программы, дезорганизуют менеджмент, политические партии и профсоюзные организации, временные объединения и семейные связи. Индивиды возвращают эти «последствия» на свои предприятия и организации, экологические проблемы становятся в глобальную повестку дня. На первый план выходят «экспертные системы». Теперь, никакой «линейной модернизации» как результата прямого воздействия научного знания на практику больше не существует. Поэтому, утверждает Бек, современное общество изменяется не так, как мы видим или предполагаем, а посредством невидимых нам и неожиданных побочных эффектов. Соответственно, такие риски очень трудно предвидеть и подсчитать их возможный эффект. Иными словами, заключает Бек, не «инструментальная рациональность», а побочные эффекты становятся мотором социальной истории.

Пятое, проблематика функциональной дифференциации «автономных» сфер деятельности замещается проблемами функциональной координации, сетевых связей и слиянием или смешением ранее отдельно существовавших систем. Линейные модели модернизации замещаются самоизменяемыми и саморазрушающимися структурными образованиями. И, наконец, политические, идеологические и теоретические конфликты разворачиваются на осях «вероятное – неопределенное», «внутреннее – внешнее» и «политическое – аполитичное» [Beck, 1994: 181, 183].

Как видно из последующих работ Бека, он все более сомневался в правоте своих тезисов и хотел (но, к сожалению, не успел) проверить их на практике в ходе разработки глобального проекта переходного общества [Beck et al., 2014; Beck, 2015]. Э. Гидденс, во многом соглашаясь с позицией Бека, предлагает все же не абсолютизировать феномен риска. Гидденс предлагает анализировать феномены риска и доверия совместно в контексте позднего модернизма. Он полагает, что сегодня возникает явление «активного доверия» как начало новой эпохи социальной солидарности, которую он называет «организационной» (organizational solidarity). Показательно, что Гидденс практически ставит знак равенства между «выживанием» и «глобальной безопасностью», в конечном счете приходя к необходимости борьбы за «глобальную справедливость» [Beck et al., 1994: 186–187, 189].

С. Леш настаивает на переходе от индивидуальной к коллективной рефлективности, в форме оппозиции возникающих демократических организаций и низовых институтов. Это коллективная рефлективность должна быть демократичной, ответственной и рациональной. Институциональная рефлективность действует на некоторой дистанции времени и пространства, распространяя на всю его ширину экспертное мнение. Далее, Лэш пишет, что эти институты должны стать более культурно-ориентированными, хотя и не раскрывает, в чем именно и каким образом.

Лэш выделяет принципиально важный для нашего анализа пункт: структурный анализ должен быть замещен структурно-сетевым, агентами которого являются не только индивиды и группы, но также артефакты, технологии и символы. Сегодня, по его мнению, самый главный вопрос – это социальная конструкция реальности. В условиях перехода к рефлективной реальности все большее число интеракций уже происходит и будет происходить за пределами социальных институтов. Наконец, «язык» экологической политики будет все более «изоморфным» общему языку бизнеса, политических деятелей и экспертов [Beck et al., 1994: 200–201, 203, 207, 208, 209, 211]. Иными словами, онтологическое и гносеологическое разделение агентов действия будет становиться все более условным, то есть сами агенты будут все более интегрированными и многозначными.

3.3. Концепция «переходного периода» З. Баумана

Как было отмечено выше, главный вызов современной эпохи – это трансформация способа производства, то есть переход от НТР-2 и НТР-3 к НТР-4, основанной на информационно-коммуникационных технологиях. Переходный период, или период «между» – важная теоретическая категория, указывающая на изменение всех других систем общества в целом и параметров мегаполисов как его основных «опорных» пунктов. При этом любой переходный период чреват новыми рисками и опасностями, так как старые правила игры уже не работают, а новые еще только формируются.

Бауман полагает, что сегодня быстро формируется поколение отверженных (outcast generation), то есть фактически изгнанных из общества ближайшего будущего. Такие люди есть в любом обществе, но, говорит Бауман, велика вероятность, что такая «селекция» скоро охватит все слои общества [Bauman, 2017: 3].

Всякий переход из поколения в поколение, так или иначе, есть результат травмирующих событий, обычно связанных с перерывом постепенности идущих перемен, а также – с необходимостью весьма болезненных усилий по адаптации к новым условиям. Особенно травмирующим является факт невозможности удовлетворения растущих ожиданий молодого поколения, который Бауман образно называет долгим и темным путем в туннеле неудовлетворенных надежд. Бауман подчеркивает, что оно не было готово к пришествию неприветливого и негостеприимного нового мира деградации, обесценивания уже обретенных заслуг и достоинства, мира «закрытых дверей» и постоянной безработицы [Bauman, 2017: 4–5].

Впервые после Второй мировой войны, продолжает Бауман, сегодня целый класс молодых людей, получивших высшее образование, с высокой долей вероятности может получить только временную и плохо оплачиваемую работу, а характер требуемых знаний и труда будет много ниже того, что он получил в университете. Бауман подчеркивает, что «сегодня капиталистическое общество ориентировано, в первую очередь, на защиту и сохранение существующих привилегий и только в отдаленном будущем – на извлечение остальных из их депрессивного состояния». И что же тогда, спрашивает Бауман? «Возможно ли согласие между поколениями? Или же мы – накануне новой войны между поколениями?» [Bauman, 2017: 6–7].

Транзит от общества производителей благ к обществу их потребителей или от общества устойчивого модерна к обществу текучего постмодерна заслуживает особого внимания. Мы находимся в переходном периоде от устойчивого и предсказуемого общественного порядка ХХ в. к хрупкому и неустойчивому XXI в., в котором каждый ощущает себя как нечто временное и нестабильное, подчеркивает Бауман.

Он фокусирует наше внимание на проблеме политического баланса между левыми и правыми силами, утверждая, что социальная демократия утеряла свой конституирующий контрбаланс, то есть значение своих крепостей и крепостных валов (social fortresses and ramparts). И поэтому социальный порядок теперь будет «рассеян» в виде агрегата эгоистичных и на себя центрированных индивидов (self-concerned and self-centered individuals), конкурирующих за работу и продвижение по службе, мало или совсем не осознающих общность своей судьбы и еще меньше – в необходимости солидарных действий. Соответственно, солидарность была явлением, внутренне присущим обществу производителей, сегодня ушедшего в небытие. …Агенты этого «нового бравого мира» пользуются дурной славой толпы, осаждающей магазины в одно и то же время, направляемой невидимой рукой рынка. Как налогоплательщики они не имеют общих интересов. Поэтому и нет разницы между «правыми» и «левыми» [Bauman, 2017: 9].

Бауман, будучи социологом, а не технократом, специально не занимался проблемой перехода от НТР-3 к НТР-4, хотя цитированные выше мысли как раз свидетельствуют о его интересе к ней. Однако Бауман подчеркивал, что ценность информации возрастает и снижается не столько из-за качества контента, но и от того, кто был автором данного сообщения или послания. Однако в нынешнем обществе вся или почти вся коммуникация основана на искаженной информации. Чтобы не быть таковой, коммуникация требует действительного равенства ее участников, равенства не за круглым столом, но в реальной, офлайн жизни ее участников. И заключает, «реализация этого условия потребовала бы ни больше ни меньше как полного равенства общающихся сторон», но также и ответственности, причем не «плавающей», то есть изменяющейся, а реальной и всеобщей, и не в онлайн, а в офлайн социальном пространстве [Bauman, 2017: 26].

Далее Бауман анализирует два ключевых вопроса перехода от модерна к постмодерну. Речь идет о взаимоотношениях локальных и глобальных агентов и между принципами управления в эти два исторических периода. По мнению Баумана, в эпоху модерна стратегия менеджмента (управления персоналом) была сосредоточена на максимальном регулировании поведения подчиненных с тем, чтобы исключить всевозможные воздействия на него со стороны. Поведение работников измерялось и оценивалось по единственному критерию «работа должна быть выполнена согласно распоряжениям менеджера». В фазе «текучей модернити» стратегия менеджмента стала иной: ответственность за результаты работы была целиком переложена на плечи исполнителей. Соответственно ответственность менеджеров резко сократилась. По мысли Баумана, произошла индивидуализация отношения «руководитель – исполнитель» [Bauman, 2017: 114–116].

Обобщая происходящие перемены, Бауман трактует понятие «переходного периода» как промежуточное состояние социальной системы, когда старые методы управления (the old ways and means of getting things done) уже плохо работают, а новые в лучшем случае находятся в стадии проектирования или эксперимента. Называя настоящий период переходным, мы говорим о периоде времени неизвестной протяженности, когда эта система находится в состоянии максимальной неопределенности, когда темпо-ритмы самого процесса перехода также неизвестны.

Кроме того, Бауман отмечал, что сложившаяся ранее «морфология» изучаемой системы, то есть структуры и характера человеческого общежития, также нарушается. Старые социальные структуры и связи распадаются, их элементы становятся частью новых социальных структур без должной апробации и т. д. Все это признаки слабеющей системы [Bauman, 2017: 119].

Это означает, что эпоха постмодерна есть период перманентной перестройки больших комплексных систем, которые становятся все менее стабильными и более рискованными. Так как главной их функцией было служить катапультами и управляющими структурами для социального действия, эта ситуация неопределенности есть главный вопрос концепции переходного периода и возможно даже «метавопрос» нашей переходной эры.

Далее Бауман переходит к актуальному для нас вопросу о месте и роли мегаполисов в процессах глобализации и трансформации национальных государств в частности. Он полагает, что этот мезоуровень социальной интеграции будет оптимальным для «примирения» управления сверху – вниз с самоорганизацией и самоуправлением на местах. Понятно, что речь идет об уровне политики в отношении семьи и индивида.

Однако в этом пункте Бауман противоречит сам себе, говоря чуть ниже, что источником современных противоречий и конфликтов является процесс «диаспоризации» мира [Bauman, 2017: 121]. Этот процесс действительно идет, но именно он является одной из причин разрушения индивидуальных планов семьи как социального института. Напомню, что я также не согласен с Бауманом, который, ссылаясь на работу Б. Барбера (‘Dysfunctional Nations, Rising Cities’), утверждал, что сегодня город как место обитания человека снова становится главной надеждой и опорой демократии [Bauman, 2017: 122, 123].

Но какой именно демократии? – Уличных протестов и «желтых жилетов»? Или новых форм борьбы правых и левых, которая сегодня тоже выплескивается на улицы европейских городов? Или, наконец, «демократии» фейковых новостей и социально-сконструированных фактов? Одно очевидно: современная институциональная система подвергается серьезной эрозии. Поэтому утверждение, что мы, homini sapienti, зажаты между все более нерелевантным прошлым и непонятным будущим, представляется вполне справедливым. Этот переход сопровождается дальнейшей де-институциализацией, индивидуализацией и приватизацией условий нашего существования, а также индивидуальной «политикой жизни» и переходом от общественной к индивидуальной ответственности. Бауман заключает, что «мы сегодня живем на минном поле, о котором мы знаем (или думаем, что знаем), что оно усеяно взрывчаткой. Однако взрывы случаются здесь и там, и мы не имеем возможности предсказать, где и когда именно» [Bauman, 2017: 127, 129].

3.4. Вопросы теории социальных сетей: М. Кастельс и другие

Бытующее сегодня утверждение, говорил Кастельс, что социальные сети есть продукт информационного общества, сформировавшегося в ХХ в., ошибочно. Социальные сети, то есть сети, созданные или используемые человеком, были, есть и всегда будут непременным условием существования и развития человеческого общества во всех его формах, мирной, военной или в случае природных аварий и катастроф. Другое дело, что их структура и функции изменялись в ходе истории. По образному выражению Кастельса, «интернет – это фабрика нашей жизни» [Castells, 2004: 1].

Сеть, согласно Кастельсу и другим западным теоретикам, – это не только связи и коммуникации, сеть – это пересечения, на которых образуются «узлы» (nodes), имеющие множество функций: они и территории взаимовыгодного обмена, и столкновения и борьбы интересов, а сегодня еще и элементы системы информационного производства.

Пространственные перемещения и столкновения природных объектов и социальных и агентов сопровождают всю человеческую историю, поскольку доступ к ресурсам есть ключевой момент существования и развития человеческих общностей. Между обществом и природой всегда существовала связь, поскольку человек не только пользовался морями, реками, тропами и другими естественно возникшими путями перемещения в среде обитания, тем самым расширяя пространство собственной жизни, но и чем дальше, тем активнее прокладывал или конструировал другие пути, дороги и средства сообщения и коммуникации. То есть сеть или иная форма взаимосвязи человека и природы или человека с человеком есть непременный атрибут всякой социальности.

Однако с развитием производительных сил эта социальность также развивалась, меняя свои формы и характер. Если поначалу человеку был необходим только систематический доступ к ресурсам жизнеобеспечения «здесь и сейчас», то постепенно сеть как инструмент социального взаимодействия приобретала все новые формы и характер. Гонцов и почтовых голубей сменили телефон и телеграф, а сам природный ландшафт с его реками и горами стал оцениваться одновременно как ресурс или препятствие развитию общества. Так постепенно сеть из инструмента непосредственной связи превращалась в социальный институт, становясь тем самым еще одним социальным ресурсом. И чем быстрее росло народонаселение земли, чем меньше становилось ресурсов, пригодных к непосредственному потреблению, тем быстрее социальные сети становились инструментом экономической, политической и социальной борьбы. То есть инструментом геополитического доминирования.

Каким образом? Главным образом посредством силового давления развитых стран и сообществ с использованием существующих политических и социальных институтов в интересах меньшинства против большинства менее развитых и отсталых. Причем чем меньше становился объем доступных ресурсов, тем ожесточеннее становится эта борьба, которая постепенно приобретает комплексный (гибридный) характер. Между первым и вторым ее типами есть существенное различие. Первый означает одновременное использование разных мер, экономического, политического и иного характера. Второй означает специально сконструированную стратегию их использования, которая, как правило, учитывает их воздействие друг на друга, а также синкретический эффект их совокупного воздействия.

Еще одно методологически важное замечание. Если теория системной динамики, как правило, исходит из постулата саморазвития некоторой системы (с учетом ограничений, налагаемых на нее другими агентами, вовлеченными в процесс развития), то теория социальных сетей имеет главным образом дело с экономически или социально сконструированными человеком агентами функционирования и развития, включая интересующие нас мегаполисы.

У современных социальных сетей есть также внутренне противоречивая «механика». С одной стороны, эти сети должны подчиняться социальным и политическим институтам и прежде всего международным и национальным. С другой стороны, всякая социальная сеть – тоже социальный институт, и потому она действует в своих интересах. В этом отношении ускорение и сжатие социального времени – на ее стороне, потому что одно дело – принципы и декларации международных организаций и совсем другое – все быстрее изменяющаяся действительность, к темпо-ритмам которой нужно приспосабливаться.

Эта «механика» – прямая дорога к междисциплинарному анализу и гибридному действию, которое пока, однако, рассматривается политической теорией скорее как эффективный инструмент подавления вероятного противника, нежели как «мост» к преодолению междисциплинарных барьеров и размежеваний. Наконец, до недавнего времени политическая социология тяготела к типологическому, то есть к структурно-функциональному анализу [Патрушев и Филиппова, 2018]. Однако растущая подвижность, изменчивость и неопределенность динамики современного мира заставляет нас сфокусировать исследовательский интерес на динамике современных социальных сетей и способах управления ею.

Следует различать (но не абсолютизировать) сети обмена материальными ресурсами и продуктами производства, собственно информационные сети как инструмент управления, науки и образования и силовые социальные сети. Последние используются двояким образом: как «сети развития» и как «силовые сети», как инструмент и оружие для достижения собственных геополитических целей и подавления сопротивления так называемой «пятой колонны».

Сегодня социальные сети – это общественный организм, используемый не только как инструмент для других агентов, но требующий постоянного притока ресурсов. То есть сеть из средства связи и доступа к ресурсам сегодня превратилась в относительно автономную сферу общественного производства, требующую ресурсов. Откуда они берутся? Из самых разных источников, но прежде всего от системы бизнес – власть, но она не просто «берет» их из этого источника, сегодня общество и его рынок устроены таким образом, что ни один социальный институт или организация не могут существовать, если они не платят «дань» масс-медиа.

Современные экономические и политические санкции суть силовой инструмент давления на вероятного противника посредством лишения его доступа к «сетям развития», включающим производство, распространение и установку новых технологических продуктов, которые сегодня нужны России и многим другим странам, вступающим в «переходный период». Западные идеологи утверждают, что это давление касается только олигархической верхушки РФ и не затрагивает интересов рядовых граждан. На деле, как показывает ежедневная экономическая практика, происходит ровно наоборот: отдельные олигархи РФ выпрашивают у США некоторые послабления, а рядовые граждане страдают.

Сегодня гибридная война есть главный инструмент динамического экономического, политического и психологического противоборства глобальных игроков. На производство этого продукта в мире брошены лучшие интеллектуальные ресурсы, гражданской и военной науки. Однако остается нерешенным вопрос принципиальной важности: как идея гибридной войны соотносится с необходимостью поддержания хотя бы относительного мира и согласия во всем мире? Куда испарилось движение за мир, созданное еще в 1955 г. выдающимися учеными? И уже совсем трудный, но необходимый вопрос: каким будет переходный период от гибридной войны к всеобщему миру?

Люди суть одновременно создатели и подчиненные социальных сетей. Это отнюдь не означает, что горы, реки и моря утеряли свое коммуникативное значение для людей. Чем дальше, тем больше человечество, преодолевая законы природы – в данном случае законы биосферы, – в то же время становится все более зависимым от нее, о чем Ф. Энгельс неоднократно писал в «Диалектике природы». Например, Китай, создавая свой новый «Шелковый путь», постепенно трансформировал программу его создания в «Пояс и путь», акцентируя внимание на необходимости учета в этом трансконтинентальном проекте сопротивления не только других государств, но и ограничений, налагаемых на этот проект существующими природными условиями.

Наконец, как пишет М. Кастельс [Castells, 2004: 17], «интернет родился на почти невероятном пересечении Большой науки, военно-технических исследований и культуры свободы» (в западном ее понимании). То есть Кастельс фактически подтверждает мой тезис о необходимости междисциплинарного взаимодействия. Все социальные сети этих институциональных структур взаимодействуют со «встречными» потоками вещества и энергии, вступая с ними в противоречия и конфликты, что естественно, так как любое современное производство, включая и производство культурных ценностей, содержит в своих структуре и функциях как материальный, так и информационный сетевой элемент. Это означает, что мы сегодня живем в двух мирах: материальном и информационном.

3.5. Некоторые выводы

Итак, современный переходный период – это эпоха формирования сетевого общества, охватившего все стороны общественной жизни. Человеческие сообщества все более осознают свою включенность и потому зависимость от той комплексной (интегрированной) системы, которую я называю социобиотехносферой. Всякий переходный период от одного способа производства к другому чреват негативными экологическими и социальными последствиями и общим ростом глобальной социальной напряженности. Трактовка этого периода как перехода от модерна к постмодерну – слишком общая и не раскрывающая его механизмов и противоречий. Между тем переходный период – это, в частности, транзит от общества, живущего уроками от последствий уже случившихся событий (кризисов, войн, природных и техногенных катастроф), к обществу непрерывных и все более ускоряющихся глобальных изменений. Теоретическое осмысление этих критических событий есть важнейший инструмент познания сетевого общества. Однако пока весь мир находится в состоянии «между» двумя и даже несколькими способами общественного производства, это указывает на необходимость построения многомерной модели переходного периода, в котором весь мир, и мы в том числе, сегодня находимся. Это, в свою очередь, указывает на тот факт, что эпоха существования обособленных социальных миров закончилась, их взаимозависимость растет. Следовательно, сегодня изучение социальных общностей любого масштаба должно вестись в контексте глобальной динамики.

Экспертиза (под разными названиями) – весьма древний инструмент оценки ситуации, расстановки социальных и иных сил и предсказания будущего. Институт «высших сил» и интерпретаторов их мнения, старейшин, шаманов, советчиков и советников возник едва ли не на заре возникновения человеческого общества. Но нас в данном случае будет интересовать роль и функции этого института в условиях перехода от НТР-3 к НТР-4 или, в западной терминологии, перехода от модерна к постмодерну и потом – к информационному обществу.

Однако, следуя принципу многозначности любых, в том числе экспертных оценок, я буду придерживаться принципа многостороннего анализа, учитывающего историю развития этого оценочного инструмента и роль личностных и коллективных факторов в формировании междисциплинарного подхода.

4.1. Краткая история эволюции экспертной оценки

Как отмечено выше, историческое знание здесь важно для понимания эволюции этого метода. Можно выделить этапы его становления. Уже в глубокой древности в ареалах зарождения человеческой цивилизации (Месопотамия, Египет, Китай, полуостров Юкатан, Восточная Сибирь) существовали две параллельно развивавшихся формы такой оценки, которые я условно называю религиозно-мистической и рационально-космической. Обе они апеллировали к «высшим силам» и имели духовное и материальное происхождение.

Показательно, что с развитием человеческого общества его коллективное поведение становилось все более рациональным, что не мешало периодически обращаться к «высшим силам» как в повседневной жизни, так и в критических ситуациях. Обязательные молебны, крестные ходы, необходимость покаяния и благословения, равно как и многие другие атрибуты церковной жизни сопровождали и сопровождают сегодня сугубо рациональные действия человека и его сообществ. Я знал лично нескольких российских академиков, выдающихся теоретиков, математиков и физиков, которые были глубоко верующими людьми. Но вот важный момент: эти ученые никогда не «смешивали» свои религиозные убеждения с методами и принципами рационального мышления и действия.

Экспертиза именно как социальный институт возникла сравнительно недавно, где-то в середине прошлого столетия. Экспертизу нельзя смешивать с авторитарными и диктаторскими указаниями иных правителей, если подобные директивы не основаны на коллективном опыте и дискуссии. В этом смысле современная демократия как политика, основанная на мнении большинства, представляется мне не настоящей демократией, даже если принятое решение отвечает требованиям конкретного исторического момента. Завтра ситуация изменится, а политика еще долго будет строиться по вчерашним и позавчерашним лекалам.

Обратимся к опыту крестьянской России. Индивидуальное крестьянское хозяйство было идеальной моделью соединения знаний и практического опыта. Кроме того, оно практически не давало отходов, этого бича современного высокотехнологичного сельского хозяйства. Конечно, методы селекции постепенно развивались, но они еще долгое время были результатом естественного отбора, а не тотальной химизации земледелия. Не парадокс ли: в России периодически случались и засухи, и наводнения, но вплоть до Октябрьской революции страна не знала голода как массового общественного явления. Напротив, Россия весь XIX век и часть ХХ века экспортировала зерно и другие продукты сельскохозяйственного производства.

Что касается собственно промышленной революции (НТР-3), то в обозначенный выше исторический период она тоже развивалась вполне естественным образом, предполагающим соединение коллективного опыта и индивидуального экспериментирования. В тот период индивидуальный и коллективный опыт были сообщающимися сосудами, поскольку обмен ими осуществлялся в рамках крестьянской общины и университетов. Чтобы В. В. Вернадский мог выдвинуть в начала 1920-х гг. концепцию биосферы, надо было быть не только гениальным ученым, но и экспериментатором, и политическим деятелем, который прошел путь от «земского гласного» Моршанского уезда Тамбовской области до члена ЦК партии конституционных демократов. Концепция биосферы по своей сути интернациональна, так как она вовлекает в свой кругооборот самые разные страны и народы независимо от их желания.

Как говорил другой наш выдающийся ученый акад. Н. И. Вавилов, «настоящий ученый, прежде всего, интернационален». И ниже: «Мы вступаем в полосу коллективного творчества, но и дальше… индивидуальность будет иметь огромное значение» [Вавилов, 1990: 400, 458]. В этом томике выступлений, писем и замечаний Вавилов не раз отмечал, что у части научных работников и организаторов науки есть большое желание превратиться не только в администраторов, но и прокуроров в отношении ведущихся научных исследований. То есть стать над исследовательским процессом в качестве его регуляторов.

Чем дальше, тем больше внутри самого института науки разрастается административный и бюрократический аппарат, который не просто «кормится» за счет научных исследований, но и стремится поставить этот процесс в жесткие рамки все большего числа формальных требований всевозрастающего количества обязательных кодов, правил, нормативов, протоколов и т. д. Что, естественно, тормозит научную работу, отнимая уйму времени на выстраивание и форматирование отчетов, которые когда-то в недрах неизвестного ведомства были разработаны совсем для других целей.

4.2. Семья и соседство как основа формирования экспертного знания

С моей точки зрения, до недавнего времени существовало два тесно связанных между собою архетипа формирования личности эксперта: эмпирический и научный. Эмпирический архетип формировала прежде всего семья как первичный многофункциональный организм, в котором отдельные виды практической деятельности были тесно связаны во времени и пространстве, а также «пересекались», сливаясь друг с другом или вытесняя один другого. Со временем этот организм развивался, но та или иная форма его целостности, взаимосвязанности его разнокачественных процессов сохранялась, передаваясь из поколения в поколение. Это – один архетип сохранения устойчивости через изменения. Это именно тот эмпирический архетип, который Р. Парк и его коллеги назвали «человеческой экологией» (human ecology).

Другой архетип, который я назвал «научным», представлен условной фигурой молодого человека, который вырос и сформировался в научной среде. Причем в среде разнообразной, естественнонаучной и гуманитарной, теоретической и прикладной, кабинетной и полевой, сопряженной с длительным пребыванием в разнообразных социальных и научных средах. В ней формируется тип исследователя, который одинаково хорошо ориентируется в научной и обыденной социальной средах, как дружественной, так и враждебной. Это в конечном счете тот тип, который я называю «бывалым» человеком (experienced man). Чаще всего этот тип формируется в таких отраслях знания-практики, которые требуют уменья применять полученные знания в самых разных социальных ситуациях (научном эксперименте, экспедиционной работе, спасательных операциях и т. д.). Этот вид научно-практической деятельности предполагает также общение с людьми, весьма далекими от специализации агента, например с местным населением, браконьерами, представителями местных органов власти и силовых структур и др. Образцом такого человека был для меня проф. Ф. Р. Штильмарк, ученый, охотовед, наблюдатель [Штильмарк, 2006].

Здесь самое интересное то, что эти два архетипа, по крайней мере в ХХ в., начали не только сближаться, но и соединяться. На мой взгляд, фазы этого сближения и соединения отражают объективный процесс. А именно – ответ процесса познания на факт существующей взаимосвязи и метаболизма между отдельными структурами и процессами объективного мира. Для подтверждения этой гипотезы я провел специальное исследование, которое подтвердило это мое предположение. Процесс познания сближения и соединения этих структур и процессов проходит четыре и более ступеней, от кажущейся разобщенности научного и практического знания к постепенному сближению. И в конечном счете к слиянию в форме междисциплинарного знания, носителем которого может быть как отдельный ученый, так и коллектив, который способен решать сложные межведомственные проблемы [Яницкий, 2004].

Однако в последнее десятилетие появился и быстро приобрел политический вес третий архетип, административно-бюрократический. Когда в лучшем случае некоторая система оценок из одной сферы, например технологической, переносится в совсем другую сферу, в сферу исторического или социологического знания.

4.3. Эксперт: коллективный, индивидуальный, заказной

Эксперт бывает двух категорий: тот, от которого требуют дать оценку конкретной работы, например рецензент журнальной статьи или научной разработки, и эксперт, призванный комплексно оценивать стратегические перспективные разработки, крупные междисциплинарные и межведомственные проекты и т. п.

В обоих случаях предполагается, что тот, кто заказывает подобную экспертизу (отзыв, заключение), сам разбирается в предмете рецензируемой работы и вместе с тем уверен, что эксперт обладает нужными профессиональными и морально-этическими качествами. То есть он знает предмет рецензируемой работы и одновременно способен проявить «нейтральность» (по Р. Мертону), то есть дать свое заключение независимо от своего отношения к индивидуальному или коллективному создателю анализируемого продукта.

К сожалению, в реальности современная экспертная практика все дальше уходит от этого идеала по многим причинам. Очень часто случается, что ни тот, кто направляет данную работу на экспертизу, ни избранный им индивидуальный эксперт или организация, не способен даже приблизительно по достоинству оценить работу, подлежащую экспертизе. Все чаще экспертизу заказывает такая организация или ведомство, которому невозможно отказать, например прокуратура или другая ветвь судебной системы. Время, отведенное на экспертизу, особенно больших затратных проектов, всегда строго регламентировано. В практике нередки случаи, когда рецензент или эксперт отказывается или не может дать заключения по уважительной причине, а заказчик требует сделать экспертизу в отведенные сроки.

Но главная причина – это заказной характер экспертизы. Конкретных причин здесь может быть много, но чаще всего – это столкновение интересов разных экономических и политических лоббистов, проталкивающих свои «подопечные» проекты или решения. В западной литературе есть даже специальный термин «политически ангажированная экспертиза» (politically-engaged expertize). Естественно, что при наличии такой экспертизы производится «зачистка» корпуса независимых экспертов. Поэтому во избежание заказных оценок и экспертиз, особенно при разработке глобальных междисциплинарных проектов, их организаторы обычно предпочитают организовывать «перекрестные» взаимодействия авторов и экспертов на больших слушаниях или конференциях [Yanitsky, 1984]. К сожалению, заказной характер экспертизы сегодня стал уже частью производственной и научной работы.