Читать онлайн О греко-римской филантропии: от взаимности дарений к гуманизму и милосердию бесплатно

Бедные – кого так называли и как с ними обходились

Экономическое неравенство в греко-римском мире достигало огромных размеров. Концентрация богатств в руках немногих аристократов, правителей и торговцев, число семей которых, например, в демократических Афинах 5-го века до н.э., составляло не более 300, сопровождалась обеднением и обнищанием основной массы населения городов-полисов.

Бедными в античном мире очень редко называли тех, кто жил в крайней нужде или полной нищете. К бедноте относили подавляющее большинство граждан городов-государств, которые не могли из-за недостаточного дохода своих земельных владений вести независимый и праздный образ жизни, считавшийся тогда эталоном «достойного гражданина». Многие из них имели скромный участок земли, где были вынуждены работать сами, используя нескольких наемных работников и рабов, и потому почти не принимали участия в праздной жизни города, охватывающей политику, развлечения, клубы и т. п.

От бедности легко отличали нищету, о которой грек Аристофан, «отец комедии» (прим. 444—380 гг. до н.э.), сказал, что это участь нищего вести жалкую жизнь, не владея ничем; бедный же, чтобы жить скромно, вынужден отдавать свое время работе, ничего не сберегая, но и не испытывая нужды. Римский сатирик Ювенал (прим. 50—127 гг. н.э.), сам выросший в большой нужде, писал, что бедный – это человек, имеющий достаточно средств, чтобы избежать праздной нищеты, и его главная забота не в том, как накормить себя, а как не опуститься до необходимости работать23.

Итак, бедный – это трудящийся или тот, кому грозит эта незавидная в античном мире участь. Неудивительно, что бедными в этом смысле было подавляющее большинство жителей городов этого мира, и именно к ним относили коллективный термин demos в Греции или populus в Риме. То обстоятельство, что, кроме скромного достатка, они были еще и обладателями избирательного права, делало высшие слои городов-государств весьма зависимыми от них. На этой основе и складывалась здешняя система «филантропии взаимности», о которой пойдет речь ниже.

К нищим же греко-римские авторы, сами, как правило, из состоятельных семей, относили людей, «которые чешутся», то есть полностью опустившихся, и не только лишенных собственности, но почти не имевших средств повседневного существования и вынужденных потому просить милостыню. Любопытно, что Платон в своем проекте «идеального государства» исключал присутствие нищих, добывающих средства к жизни бесконечными мольбами, но не видел возможности избавиться от бедных, так как при этом государство может разориться или разрушиться.

Признавая важную роль бедного большинства – как при греческой демократии, так и в римской республике – в политической и социальной жизни, античные авторы, тем не менее, весьма пренебрежительно, даже презрительно, к нему относились. Вот как, например, характеризовал Цицерон демос в одной из своих речей, риторически вопрошая своих оппонентов: считаете ли вы, что к римскому народу относятся те, чьи услуги и труд мы получаем за плату? …это скопище народа, стадо рабов, наемных работников, бродяг и нищих? По его мнению, вся масса городских пролетариев – это пораженные унизительной бедностью отбросы города и их следует вывезти в колонии, где есть свободные земли, чтобы перестать политически от них зависеть.

Подобное отношение к бедным, а тем более к нищим – как к бесчестным людям, не заслуживающим снисхождения – находится, отмечает Хэндс, в резком контрасте с большинством текстов иудейского Пятикнижия и христианского Нового Завета. В них бедные приравниваются к добродетельным людям, заслуживающим лучшей участи, если не в этом мире, в котором богатых призывают помочь им, поделившись своим добром, то на том свете, где о них позаботится сам Бог24.

Античность знает многие попытки социальных реформ для решения проблемы массовой бедности, и большинство из них относятся к периодам, когда резко углублялась пропасть между бедными и богатыми. Так было, к примеру, при Солоне в Греции (7—6 вв. до н.э.) и несколько веков спустя при братьях Гракхах в Риме. Тогда обезземеливание крестьян и взлет за их счет числа безработных городских пролетариев – тех, о которых столь нелестно говорил Цицерон (и не только он один) – достигали угрожающих размеров. И чаще всего попытки таких реформ были направлены на возврат к ностальгическому прошлому за счет ликвидации долговой кабалы и перераспределения общественных земель. При этом бедность и безработица считались результатом скорее «лености» народа, чем неизбежным социальным злом, для борьбы с которым уместна не только реформа или революция, но и регулярная благотворительность для бедных под опекой государства. Чтобы это произошло, понадобилось еще полторы тысячи лет, и когда ситуация повторилась в Англии – при массовом отъеме феодалами земель у крестьян в ходе их «огораживания» под пастбища – мудрая Елизавета I, трезво оценив феномен угрожающе растущей бедности и нищеты, признала их неизбежным злом, борьбу с которым должно взять на себя государство. Так в 1601 г. появился знаменитый Закон о бедных, ставший впоследствии на Западе основой законодательства о филантропии на последующие века.

Но в Греции и Риме еще существовали другие пути, позволявшие обойтись без государственного решения проблемы бедности. Главнейшим из них была колонизация городами-государствами новых земель в ходе постепенного переселения и захватнических войн – в самих Греции и Италии, а затем на востоке – в Малой Азии, Персии и Африке, наконец, на западе и севере – в нынешней Европе. Недаром Платон, проектируя свое идеальное государство, писал, что, если нельзя избавиться от бедности в существующем государстве, надо создать новое, то есть колонию. Другой путь предотвращения нищеты, доступный главам обедневших семей греков и римлян – пойти в наемники в другие страны, особенно на Востоке. Здесь несколько тысяч греков служили в войсках персидских царей и их сатрапов, зарабатывая своей кровью право на землю или деньги на ее покупку. В поздний период Римской республики, с началом гражданских войн, сходная возможность была у городских пролетариев – например, встать под знамена Цезаря или Помпея и превратиться затем в профессионального легионера, которому полагалась не только зарплата, но и часть добычи, включая земли, а когда появилась империя, то и пенсия.

Кроме «позитивных», существовали и «негативные» способы борьбы с бедностью и нищетой, когда речь шла не о росте доходов, а о сокращении расходов на содержание семьи. Одним из главных среди них был, как сейчас принято писать, «контроль рождаемости», то есть контрацепция и аборты. Но если и это не помогало, а семья находилась в тисках бедности, новорожденных бросали на произвол судьбы. И это была весьма распространенная практика, судя по тому, сколько внимания уделялось этому прискорбному явлению в античной литературе. Многие ее авторы считали, что родители имеют право на эту жестокость, так как лучше дать новорожденному погибнуть сразу, чем обречь его на «несчастье бедности» в течение всей жизни. Зато тем детям, которым родители позволяли выжить, они обязаны были обеспечить достойную жизнь.

О том, что эта жутковатая практика была широко распространена, особенно при резком ухудшении жизненных условий, говорит преобладание в эллинском мире во 3—2 веках до н.э. семей с одним ребенком. Если же детей было двое, то это были, как правило, сыновья (на случай гибели одного из них на войне), тогда как семьи с двумя девочками были большой редкостью25. Но и в Риме эта проблема существовала и обсуждалась, только здесь она облегчалась большей возможностью территориальной экспансии и основания новых колоний, куда могли перебраться обнищавшие римские граждане. Только в 4 веке н.э., когда христианство стало в империи господствующей религией, император Константин, а позднее Феодосий I запретили родителям покидать младенцев на произвол судьбы, зато предоставили им право при крайней нужде продавать их в рабство. В древней Греции и Риме, вплоть до христианских времен, не существовало ни приютов для брошенных младенцев, ни общественных сиротских домов. Правда, римское государство брало на себя ответственность за содержание «сирот войны», а в богатых домах, особенно аристократических, существовал обычай заботиться о выживании чужих младенцев-сирот, наследующих отцовское имя и состояние. Но ни государство, ни правящий класс не проявляли специального интереса к сиротам вообще.

Как реагировали классические авторы на жгучую проблему бедности и нищеты своего времени26? Начать с того, что они принимали их как неизбежный жизненный факт, и, за исключением таких выдающихся философов, как Платон и Аристотель, или государственных деятелей, как Солон и братья Гракхи, не предлагали радикальных путей решения проблемы.

Но признавая неотвратимость бедности и нищеты, они продвигали не универсальный лозунг «помоги нуждающемуся», а расчетливый совет «помоги достойному, когда он попросит об этом», как об этом писал еще в 6 в. до н.э. древнегреческий поэт Феогнид. Эта же идея прозвучала в 4 в. до н.э. у греческого ритора Исократа – «делай добро для добродетельного», а спустя два столетия и у римлянина Катона Старшего – «отвечай добром на добро» (bono benefacito). Век спустя его соотечественник Цицерон убеждал: «помогай лишь тем, кто этого заслуживает». Ему же принадлежит изречение-приговор – «благодеяния недостойным равны злодеяниям». Еще через столетие у Сенеки это звучало так: «жертвуй тем, которые способны сами совершать добрые поступки». Затем он продолжает: «Это заблуждение думать, что дарить легко… Некоторым людям я не буду дарить, хотя они и нуждаются, так как и после моего дара они все равно будут нуждаться», имея ввиду, очевидно, что, как сказано у В. Даля, «в худого коня корм тратить, что в худую кадушку воду лить».

С чисто житейской точки зрения с этими взглядами трудно спорить, поскольку за ними стоят здравый смысл и знание человеческих пороков – ведь так часто «не в коня корм». Но в социальном плане это были взгляды представителей аристократии, которые к бедным предъявляли мало выполнимые этические требования своего круга о достоинстве и заслугах, о сходном стиле жизни, об ответных услугах. Это практически исключало ту известную в наши дни благотворительность богатых для бедных, о которой писал В. Тарн (см. введение к этой книге). Поддержки богатых удостаивались тогда обедневшие люди своего круга – клиенты благодетеля, а также образованные и умелые рабы или вольноотпущенники, способные не только оценить дар или услугу патрона, но и в приемлемой форме ответить тем же. Известно, что число наследств, оставленных богатыми и знатными римлянами «достойным» вольноотпущенникам, было значительно больше числа наследств не только для своих сограждан, но и для детей завещателей.

Сама по себе традиция обуславливать поддержку бедных или милостыню нищим требованиями «соответствия», нашла сторонников и у отцов христианской церкви. Как отмечает Хэндс27, не все из них были согласны с радикальным утверждением Иоанна Златоуста (344—407 гг.), что для христианина не должно быть важным действительно ли бедняк нуждается в помощи и что лишь он сам несет бремя ответственности за решение отказаться, если она ему не нужна. Далеко не всякий в нужде способен нести подобное бремя принятия этически верных решений. Эта же этическая проблема возникла и в иудейской традиции филантропии, и здесь она также сопровождалась различными толкованиями28. Наиболее осторожные из отцов церкви были согласны с Сенекой в том, что быть благодетелем нелегко, они, однако, уже не связывали, как римские авторы, «достоинство» получателя с владением собственностью, образованием, взаимностью, хотя и ожидали, что бедный выполнит любую работу, которую ему предложит христианская община. Это была христианская модификация обычая взаимности, широко применявшаяся в последующие века, например, работа на церковный приход, монастырь, или город в Средние века29.

Особенно странным казалось богачам Рима, склоняющимся в первые века нашей эры к христианству, его требование отдать все свое богатство бедным, и лишь немногие, искренне принявшие это вероучение, поступали так. В первую очередь потому, что они почти не видели среди нищей пролетарской массы Рима и провинций империи привычных им «бедняков», достойных столь выдающегося пожертвования. Затем, оттого что они, если и жертвовали на сограждан, то чаще всего из дохода своих имений и предприятий, не трогая основной капитал. Наконец, даже если они так поступали, то только жертвуя своему городу, клубу, храму, на проведение игр и других празднеств, на раздачу зерна, то есть всем гражданам, включая бедных и нищих, и получая взамен достойные их дара почести.

Каковы же корни этой традиции взаимности и как она работала?

Особенности греко-римской традиции филантропии

Пожертвования на основе взаимности

Взгляды людей греческого и римского мира на филантропию наиболее ярко выражены у Аристотеля, этические идеи которого затем активно использовали, толковали и оспаривали многие поколения философов, историков и литераторов. «У Аристотеля, – осуждающе замечает британский философ Б. Рассел, как это сделал до него В. Тарн в отношении всех античных авторов, – можно обнаружить почти полное отсутствие того, что мы сейчас называем благотворительностью или филантропией. Общечеловеческие страдания в той мере, в какой он их знал, эмоционально мало его трогали; он воспринимал их как бедствие лишь умом, но нет никаких свидетельств, что он чувствовал себя из-за них несчастным, если только они не касались его друзей»30.

Действительно, в своих работах по этике Аристотель рассматривает филантропию как дарения друзьям, родственникам, согражданам – вообще «правильным людям», заслуживающим такого дара, – если они отличаются добродетелями и, если они могут ответить взаимностью, то есть ответным даром. Дружба, или солидарность, как природный инстинкт человека, создающий в условиях греческого полиса-государства социальные связи, служит у Аристотеля главной нравственным мерилом и основным мотивом пожертвований. Причем их получателями могли быть также бедные, нищие, больные, если их характер и поведение позволяли дарителю отнести их к своим друзьям и доброжелателям, готовых ответно «услужить» дарителю в будущем.

Эта языческая концепция филантропии выглядит с нынешней точки зрения чрезмерно расчетливой и эгоистичной: она скорее похожа на экономическую операцию обмена, чем на альтруистический порыв. Он, обмен, на самом деле, имел здесь место, но в соответствии с представлениями древних о солидарности и взаимопомощи. При родоплеменном, а затем и полисном строе, с их неразвитостью производства и дефицитом ресурсов древний альтруизм неизбежно приобретал форму взаимного обмена.

Римские философы восприняли естественную и для их гражданской общины греческую концепцию взаимности дарений и развили ее далее. Более всего преуспели в этом стоики в рамках своего учения об осознанно добродетельной жизни. И наибольший вклад в развитие концепции взаимности внесли поздние стоики, а среди них Анний Луций Сенека. Его книга «О благодеяниях» (ок. 60 г. н.э.) представляет собой обобщение римской практики благодеяний (дарений и добрых услуг) донора и соизмеримой ответной благодарности их получателей. Трактат Сенеки был, по мнению историков филантропии той эпохи, как развернутым путеводителем по практике дарений, так и этическим наставлением для будущих благодетелей и их клиентов-благополучателей31. Будучи апологетом римской гражданской общины на этапе империи и одновременно обличителем ее растущих пороков, Сенека видел во «взаимной филантропии» – круговороте разумных дарений-благодеяний и ответной благодарности, способ сохранения единства этой общины. Если все люди – граждане единого государства, являясь частицами единого божества, то непрерывные цепи обмена своевременными и соразмерными дарениями и ответными благодарностями являются «скрепами» единства общины и целостности государства. Сенеке также принадлежит единственно сохранившаяся в письменных источниках, но идущая еще от греков развернутая интерпретация образа трех харит, или в римском варианте – трех граций как яркой аллегории взаимности дарений-благодеяний32. Вот как эта трактовка выглядит в его книге «О благодеяниях»:

«(2) …Почему граций три, почему они между собою сестры, для чего они сплелись руками, для чего улыбаются, для чего они (изображаются) девы и одеты в просторную и прозрачную одежду?

(3) Некоторые утверждают, что одна из них изображает дающую благодеяние, другая принимающую, третья возвращающую обратно. Иные видят в них олицетворение трех родов благодеяний: дарования, возвращения, дарования и возвращения вместе. …Что означает хоровод граций, сплетшихся руками и обращенных лицами одна к другой? То, что благодеяния, переходя в последовательном порядке из рук в руки, тем не менее в конце концов снова возвращаются к дающему их. Порядок этот совершенно разрушается, как скоро раз бывает нарушен, и, наоборот, принимает в высшей степени прекрасный вид, как скоро бывает сохранен и удержана в нем (последовательность) взаимность.

(5) Грации улыбаются: это по той причине, что лица тех, которые дают или принимают благодеяния, бывают обыкновенно радостны. Они – юны, ибо воспоминание о благодеяниях не должно стареть. Они девы, ибо (благодеяния) непорочны, чисты и святы для всех. В благодеяниях ничего не должно быть невольного, связанного или принужденного – вот почему грации одеты в просторные туники, и притом в прозрачные, ибо благодеяния требуют того, чтобы их видели»33.

Французский социальный антрополог Денис Видал исследовал эволюцию мифа, понятия и образов трех граций от архаической Греции – через имперский Рим – до Возрождения и Просвещения. Он обнаружил, что на протяжении многих веков хариты (у греков), грации (у римлян) были больше или меньше связаны с античной практикой обмена дарами, нашедшей наиболее яркое воплощение в аллегории трех граций, использованной Сенекой в его трактате «О благодеяниях». Более того, три грации в аллегорической трактовке Сенеки становятся «тремя милостями», отражая их миссию благодати богов в «обороте даров». Тем самым аллегория Сенеки, по мнению Д. Видала и его коллег, сближается с зарождающейся в том же 1-м веке христианской концепцией «Божьей Благодати», воплотившейся в жертве-дарении Иисусом своей жизни людям ради их Спасения. Недаром впоследствии христианские апологеты и отцы церкви высоко чтили Сенеку-философа, особенно его трактат «О благодеяниях» как предтечу идеи христианской благотворительности, и даже публиковали его переписку с апостолом Павлом, оказавшейся, однако, подделкой. Д. Видал, как и многие современные исследователи проблемы, находят почти полное сходство трактовки социальной ценности взаимного обмена дарами-благодеяниями у римлянина Сенеки в 1-м веке и у французского антрополога Марселя Мосса в его работе «Опыт о даре», опубликованной уже в веке 20-м. Они, правда, не могут понять, почему в его работе ни разу не упоминается трактовка Сенеки, хотя для обоснования своей концепции дарообмена в архаических обществах Мосс широко использовал также и греко-римские источники34.

Как бы там ни было, именно Мосс первым из современных социальных антропологов и этнографов исследовал природу дарения в архаических обществах. С этой целью он изучил этические обычаи в сохранившихся до наших дней примитивных племенах Северной Америки, Полинезии, Австралии, Африки, затем обратился к работам о правовых и этических системах древних римлян, германцев, индусов, других индоевропейских племен и государств. Как утверждает Мосс в своей ныне классической, а в свое время и сенсационной, работе «Опыт о даре. Формы и основание обмена в архаических обществах»35, в этих обществах существовала развитая система дарений. Каждый дар был частью тщательно разработанной схемы взаимности, в которую были вовлечены честь, доброе имя и собственность как дарителя, так и получателя. В ней были переплетены элементы статуса, а также духовных и материальных владений всех членов общины. Суть ее была весьма простой – это было правило, по которому каждый дар должен быть возвращен в форме и в сроки, установленные обычаем. Так складывался непрекращающийся цикл обменов дарами в пределах данного поколения и между поколениями. В ряде случаев ответный дар должен быть эквивалентен начальному, создавая стабильную систему статусов. В других его «цена» должна превышать ценность предшествующего дара, провоцируя нарастающую конкуренцию «цен чести» у пар, связанных взаимными дарами. Считалось, что каждый подаренный предмет или услуга как бы несли в себе священную энергию, которая оставалась нестабильной и опасной для получателя дара, пока он не совершал ответный дар, эквивалентной или большей ценности. Ведь и жертвы, приносимые как языческим богам, так и единому Богу евреев или Спасителю христиан, также подразумевали их ответный дар, и священные писания всех религий тому свидетельство. Так складывалась по Моссу «духовная экономика» бесконечной цепи эквивалентных обменов дарами, обязывающая получателя ответно дарить, а дарителя вновь получать – под страхом суровых санкций богов. Отказ дарить и получать подарки был, можно сказать, равносилен объявлению войны.

Согласно Моссу, утверждает известный британский социальный антрополог Мэри Дуглас (Mary Douglas, 1921—2007), все архаичное общество может быть описано как каталог обменов, в котором разнесены все взаимные обязательства его членов. По ее мнению, вся циклическая система взаимных обменов и представляет собой по сути такое общество, что подтверждается этнографическими исследованиями современных Моссу архаичных обществ, для которых он смог составить такие каталоги реальных цепочек обменов дарами36. По мнению Дуглас, эту систему взаимного обмена предметами и услугами следует считать предшественницей рыночного, товарно-денежного, обмена. В отсутствие последнего в архаичных сообществах, система дарообмена исправно выполняла его функции, заменяя «невидимую руку» рынка А. Смита. Она объединяла индивидуальные интересы членов таких сообществ в общую – более прозрачную и справедливую, чем загадочный и жесткий рынок – социальную систему, в которой каждый четко знал освященные религией и обычаем мотивы и результаты своих обменов дарами.

По мере вторжения рыночного обмена в древние общества, система взаимных даров осталась, но как его корректирующее дополнение. И как мы знаем уже не из теории, а из мировой литературы и собственной житейской практики, эта система сохранилась в различных обличьях и одеждах и до наших дней. Лишившись, правда, своего священного и строго обязательного характера, но сохранив остатки «конкуренции чести» дарителя и получателя, а также взаимозачета ценностей подарков. То, что мы унаследовали эту древнюю традицию, ярко подтверждается бесконечной цепью дарений, например, в дни христианского Рождества или на еврейские праздники конца года, особенно в Америке, когда в крупных торговых сетях в течении месяца достигается почти полугодовой объем продаж. Разве не расцвела эта традиция в форме расчетливого принципа «ты мне – я тебе» и в советские времена, когда вновь наступил период «неразвитости производства и дефицита ресурсов» с одновременным подавлением рынка? Но разве не присущ этот принцип в наши дни, не говоря уже о прошлой истории человечества, в той или иной мере практически всем уровням и видам человеческих отношений – персональных и семейных, социальных и политических? М. Мосс, а вслед за ним и многие другие антропологи и культурологи, пришли к радикальному заключению, что любое дарение в человеческом сообществе никогда не бывает бесплатным: раньше или позже, так или иначе, оно требует взаимности. И даже в благотворительности христианского образца или современной системе социального обеспечения…

Ближайшим и активным наследником принципа взаимности даров оказались греческое государство-полис и римская гражданская община, превратившие его в свой этический канон. Солидарность граждан была необходимой формой не только выживания, но и процветания этих обществ, как и созданных на их основе государств. Именно об этом твердил Сенека в своем трактате «О благодеяниях», упомянутом выше.

Какой же взаимности желали и требовали знатные и богатые в греко-римском мире от своих сограждан в ответ на свою щедрость? Какими были практические формы их сотрудничества во взаимном обмене дарами?

Характер взаимности в греко-римской филантропии

Согласно Аристотелю, слава, почет, честь – величайшие из благ. Именно их, в первую очередь, хотели получить родовитые и состоятельные греки и римляне взамен своих пожертвований городу, общине и согражданам. Слава, по словам Аристотеля, это то, что мы считаем по праву принадлежащим богам, и это то, чего жаждут все знатные и почитаемые как награду за победу в наиболее знаменитых состязаниях и сражениях. Теофраст, ученик и наследник Аристотеля, считал, что именно щедрые поступки, почет и дружеская поддержка связывают людей в их жизни. То, что Аристотель считал ценным для отдельных людей, примерно в то же время оратор Демосфен относил ко всем афинянам, говоря им, что они больше заботятся о доброй репутации, чем о материальных благах, и что это верно не только для них, но и для их предков. И пожертвования – один из главных способов завоевать почет и уважение сограждан или людей своего круга. Ни греки, ни римляне не уклонялись от признания, что это был весьма важный мотив их щедрости. Именно потому, что они были сильно озабочены публичным признанием своих филантропических заслуг, до наших дней сохранилось так много свидетельств их щедрости. Не только в письменных свидетельствах современников, но и в более прочных памятниках из камня и бронзы37.

Донор часто давал подробные инструкции о том, каким должен быть памятник и где ему стоять, как это сделал филантроп из спартанского порта Гитиона (Греция, середина 2 в.): «…я желаю пожертвовать мой великодушный дар в пользу гимназиума с условием, чтобы это мое заявление было опубликовано на трех мраморных плитах; из них одну нужно установить на рынке перед моим домом, другую – в храме Цезарей, возле ворот, и третью – возле гимназиума, с тем, чтобы и граждане, и остальные жители Гитиона могли узнать и оценить мой щедрый и любезный поступок»38. Речь идет о согласованном с магистратами города пожертвовании в 8 тыс. динариев, о распределении которой на нужды города и его жителей даритель хочет их известить, дабы они из поколения в поколение, почитали его за великодушие. И тем самым, как пишет жертвователь в заявлении-завещании, обеспечить себе бессмертие.

Филантроп из Петелии (ныне – Стронголи в Южной Италии, середина 2 в.) поставил в своем завещании следующее условие. Ежегодно, в день своего рождения и по праздникам, раздавать деньги своим согражданам за счет доходов от оставленной городу суммы в 100 тыс. сестерциев. Но только, если его статуя в полный рост будет установлена на форуме на каменном основании. И если на этом основании будет высечена та часть его завещания, где он навеки представлен будущим поколениям как пример исключительной щедрости для подражания39.

Если донор сам не изъявлял желание увековечить подобным образом свою щедрость, об этом заботились догадливые магистраты и сограждане, устанавливая памятник с хвалебной надписью и устраивая публичные раздачи денег и еды для всех пришедших на его открытие – равно бедных и богатых. Некий Флавий Лапианус (250 год), почитаемый согражданами за щедрые дары г. Табарбусу в Ливии (ныне в провинции Гуелма, Алжир), которому они установили на собранные средства статую еще при жизни, вернул им, следуя давней традиции, все затраченные деньги, растроганно сообщив, что он удовлетворен одним лишь почетом40.

Сохранившиеся в памятных надписях или документах резолюции насчет подобных почестей донорам, принимаемые ассоциациями граждан или муниципальными властями, содержали выверенные формулировки, в которых дар и ответные почести следовало очень тонко сбалансировать. Сложность такой балансировки имела три стороны: те, кто получает дар, обязаны возместить его почестями «с процентом»; донор, получая возмещение своего дара с избытком, чувствует теперь моральное обязательство вновь быть щедрым; наконец, этот пример должен вдохновить других. Нередко ожидание новых пожертвований в обмен на почести могло быть недвусмысленно выражено в «резолюциях чести» клубов и собраний, как, например, в той, что была принята в 3 веке в Беневенто (Южная Италия). Некоему Рутилию Виатору присваивается почетное звание «патрона» (покровителя) в следующих выражениях: «С надеждой на получение в будущем еще более щедрых даров от человека столь высоких добродетелей и щедрот, мы решили избрать его патроном»41.

О тщательном отборе почестей и отличий, как и о их балансировке с дарами свидетельствуют памятные надписи по широкому кругу пожертвований. Среди них, к примеру, дары, собранные гражданами острова Самос для украшения храма богини Геры, или членами религиозного общества на строительство храма Диониса в греческой колонии на Черном море, или гражданами Колофона в Малой Азии для укрепления городских стен. В последнем случае (310 год до н.э.) надпись сообщает, что граждане могут внести, сколько они пожелают, но, если выяснится, что это меньше, чем они обещали ранее, должны быть пересмотрены и почести для них. В другом случае, состоявшемся век спустя и в другом месте, определенные суммы взносов уже привязываются к различным почетным званиям. А если кто-то из состоятельных граждан уклоняется или занижает сумму взноса, ему грозит расследование. И, возможно, что дело будет передано в суд за небрежение общественным долгом с исключением из уже установленных почестей, назначением на нежелательные, а то и разорительные должности и даже возможной конфискацией имущества. Подобное общественное давление не только воспитывало, но и понуждало богатых доноров к щедрому поведению, и нередко в надписях сообщается, что кто-то из них «добровольно» увеличивал свой взнос, поскольку он, мол, осознал, что от него ожидают42.

Не унаследован ли этот принцип согласования почестей и даров со стимулированием последних в филантропии наших дней? Да, конечно, поскольку и сейчас присваиваются почетные звания донора, патрона, друга, члена какой-либо бесприбыльной организации – театра, музея, госпиталя, университета, парка, исторического памятника и прочее – в зависимости от размера пожертвования с извещением об этом на памятных досках, а нередко и сооружением памятников особо щедрым филантропам и известным деятелям, чтобы прославить одних и поманить почетом других. Но в античных городах-государствах давление на богатых было значительно сильнее – это было скорее понуждение с угрозой, чем стимулирование, и оно было сопряжено не только со славой, но и возможным бесчестьем и даже разорением.

То, что принцип взаимности в античной филантропии был правилом, а не исключением, подтверждают многочисленные надписи. Из них ясно следует, что нередко вступление в любую должность, как в общественном клубе, так и в государстве, подразумевало подобающее пожертвование. Город, нуждающийся в сооружении городских стен для защиты от нашествий и грабежей, отыскивал или приглашал того, кто был в состоянии это сделать своими талантами и деньгами. И по окончании его службы воздавал ему причитающиеся почести. Прославление достойных членов греческих союзов (клубов, ассоциаций) было осью, вокруг которой вращалась их жизнь, и принятие почетных резолюций в связи с концом карьеры своего главы, потратившего на клуб немало денег, считалось правилом – в ожидании, что он вновь расщедрится.

Такими же примерно были и римские коллегии. Для них главными разрешенными римским сенатом видами деятельности было обеспечить своим членам достойные похороны, финансировать праздники, юбилеи, игры и прочие развлечения. Так, в одной из надписей 2-го века, воздается должное главе коллегии в г. Ланувий (Лацио, Италия), который закупил для своих «коллег» ароматные масла для публичных бань перед ежегодным банкетом в честь богини Дианы. Но это были весьма скромные расходы в сравнении с теми, что требовались от состоятельных людей, занимавших общественные посты в городах-государствах и жертвовавших средства для всех их граждан. Особо крупные расходы были связаны с постами главных жрецов, поскольку от тех, кто их занимал, ожидали полной или частичной оплаты религиозных праздников. Еще большие затраты-пожертвования были связаны с теми высокими должностями, после занятия которых, требовалось проводить раздачи всем гражданам зерна, масла и других продуктов, причем, бесплатно или по сниженным ценам. В республиканском Риме этим занимались эдилы, и эти посты решались занимать лишь очень богатые граждане. Разумеется, таким деятелям воздавались и особые почести – устраивались чествования, отмечались дни рождения, сооружались памятники, а в надписях к ним часто сообщали не только даты и объемы раздач, но также и цены – рыночную и «субсидированную», чтобы особо подчеркнуть границы их щедрости. Но когда случались неурожаи или войны, из-за которых зерно и масло сильно дорожало, горожане с трудом находили желающих занять эти также дорожавшие посты. Иногда на такие должности назначали даже несовершеннолетних и женщин. Неважно, что у них не было ни способностей, ни опыта – лишь бы у них были так нужные городу деньги. К таким отчаянным мерам прибегали лишь после того, как какие-то смельчаки в одиночку или группой брали на себя обязанность по очереди «держать» важный пост по году или по несколько лет подряд. Этот общественный героизм обычно сопровождался особым упоминанием в надписях о том, что «имярек» взялся за эту должность, когда все другие от нее отказались. В одной из таких надписей 1-го века сообщается, что три гражданина г. Акраефия в Беотии (Греция) в трудных обстоятельствах взяли на себя по доброй воле должность полимарха (военачальника, судьи и жреца) и рыночного контролера и тем самым ответственность за обеспечение города зерном и маслом43.

Число почетных статуй и резолюций в камне постепенно выросло столь сильно, что и у греков, и у римлян появился соблазн использовать их повторно, например, меняя у статуи лишь голову, а на памятной доске с текстом лишь имена. Цицерон, в качестве правителя Сицилии, писал, что он чрезвычайно устал от лживых надписей к памятникам, относящихся, на самом деле, к чьим-то другим статуям. Тацит сообщал, что даже статуи обожествленных императоров не могли избежать этого бесчестия, как, например, случилось со статуей Августа, которую «переоборудовали» в памятник его наследнику Тиберию44.

Уже отмечалось, что доноры и благодетели в античности добивались не только прижизненной, но и посмертной славы. Хэндс, ссылаясь на Сенеку, пишет, что лишь два из многочисленных публичных пожертвований весьма щедрого Плиния Младшего не носят очевидного завещательного характера45. Те, кто записывал в завещании пожертвования, – как и в наше время они были, как правило, намного крупнее, чем многочисленные и небольшие прижизненные дары, – тот рассчитывал взамен на бессмертные почести. Более того, во многих почетных постановлениях властей или благодарных сограждан предусматривалось, что отличия, звания и награды, предназначенные данному филантропу, могут (о чем он нередко просил сам) переходить после его смерти старшим наследникам во все последующие времена. Часто члены союзов и коллегий, а также сограждане голосовали за присуждение человеку таких почестей, которые «заслуживают унаследования потомками» – формула, ставшая в античности достаточно популярной46.

Другим и более важным средством обеспечить бессмертие считалось постоянное чествование заслуженного имени на ежегодных официальных церемониях, оплачиваемых из средств специальных фондов. Наиболее известные примеры таких чествований связаны с древним «культом правителя». Особенно широкое распространение он получил в эллинистическом мире, начиная с Александра Македонского и его наследников – Селевкидов и Птолемидов, примеру которых последовали затем и римские императоры. Эти чествования были особенно популярны, так как получатели почестей были обязаны ответить значительно большими пожалованиями тем, кто эти почести ему оказал. Если, например, правитель пожаловал приближенным и народу дары и привилегии в почти сверхчеловеческих масштабах и, в любом случае, больших, чем его предшественники, то каким же мог быть их ответ? В античном мире, где между людьми и богами не было резких различий, у получателей столь щедрых даров не оставалось иной альтернативы, как возвысить дарителя до божественного статуса, а затем проводить его регулярные культовые чествования47.

Приобретение такого статуса становилось логическим финалом неустанной борьбы за славу с помощью пожертвований и благодеяний. В итоге это предоставило эллинистическим царям и римским императорам удобное моральное основание их правления: они требовали первенства в государстве, поскольку превосходили щедростью и благодеяниями всех других. По той же причине у них было также божественное право на бессмертие.

Последний взгляд был широко распространен и среди обычных людей. Один из героев греческого драматурга Менандра (4—3 вв. до н.э.) говорит, обращаясь к человеку скромного достатка, что оказать помощь всем людям, пожертвовать так много, как позволяют твои средства – вот это и есть бессмертие! Еще ярче эта мысль выражена в следующем греческом изречении: «Совершая благо, человек уподобляет себя богу». Плиний Старший (1-й век) считал эту «божественность» наиболее древним способом благодарности тем, кто ее заслужил, тогда как его племянник Плиний Младший вопрошал по тому же поводу: «Можно ли дать человеку нечто большее, чем величие и славу, и все это навеки?». Когда во второй половине 2-го в. Тертуллиан, христианский апологет и один из отцов церкви, защищал осмеиваемую языческими писателями христианскую идею вечной жизни, он имел право съязвить: «Вы отливаете статуи, вырезаете скульптурные изображения и пишете эпитафии к ним – «в знак вечной памяти о…». Значит, вы сами, насколько это в ваших силах, добиваетесь некоего воскрешения для умерших!»48.

Известно, что древние народы в той или иной форме верили в бессмертие. Считалось, что душа существовала в качестве независимой от тела субстанции, и о ней человеку следовало заботиться еще в земной жизни. Душа каким-то образом присутствовала в его тени, в его портрете или скульптурном изображении, в отражении в воде или в зеркале, так что необходима была осторожность, чтобы из-за несчастной случайности она не отделилась бы от тела навсегда, потому что тогда наступала смерть. В ранней истории семейной жизни древних греков и римлян человек мог рассчитывать на своих родственников в исполнении тех погребальных обрядов, которые обеспечат бессмертной душе хотя бы мир, если не благополучие после смерти. За несколько веков до новой эры в греческом мире, а у римлян с ее началом, семейная преданность слабеет и не всегда может гарантировать человеку на пороге смерти исполнение подобающих церемоний. К этому же времени изменились и религиозные представления, так что многие перестали верить в силу старых обрядов. Но, как показывают множество сохранившихся надписей и приведенное выше восклицание Тертуллиана, замечает Хэндс, обычные люди все также были озабочены «жизнью за гробом», хотя бы в смысле сбережения памяти о себе и своих деяниях. Он приводит типичное для многих убеждение некоего филантропа из Приены (Малая Азия), что с помощью пожертвования он обеспечит самому себе богатство в виде «почестей от живущих и памяти от тех, кому еще предстоит жить»49.

Даже материалист Эпикур (341—270 гг. до н.э.), считавший, что богам нет дела до жизни людей и что религиозные страхи напрасны, записал в своем завещании следующую просьбу. Он поручал тем, кому оставил свое состояние, выделить его часть на похоронные жертвоприношения в честь своих родителей и братьев, а также на ежегодные поминовения и ежемесячные встречи учеников его школы в память о самом себе. Аналогичны были и завещания менее знаменитых и более трезво мыслящих состоятельных людей. Они оставляли некую сумму денег или недвижимость (чаще всего землю, а также дома) друзьям или вольноотпущенникам, своему клубу или городу, с тем чтобы они взяли на себя обязанность использовать полностью или частично доход от этих средств на ежегодные праздники и обряды, включая раздачу денег и еды, в честь благодетеля.

Типичный метод состоял, таким образом, в том, чтобы материально заинтересовать небольшую группу достойных людей в устройстве подобных церемоний и значительно большую группу людей в их посещении. О том, что этот метод с разными вариациями продолжает использоваться до наших дней, свидетельствует опыт современных частных завещательных фондов. Но яркий пример его успешного применения был известен уже в 5-м в. до н.э., когда афинский военачальник Никий (в его серебряных копях было занято около 1000 рабов) купил за 10 тыс. драхм крупный участок земли и посвятил его храму Аполлона на острове Делос. Ожидалось, что жрецы храма и жители острова в ответ на это пожертвование будут ежегодно из доходов от этой земли устраивать священные празднования в честь Аполлона и других богов, во время которых следовало испрашивать у них всяческие благословения для Никия. Это было более успешное, чем обычно, «капиталовложение в бессмертие», так как платежи из Никиева фонда на эти обряды продолжались и во 2-м веке н.э.

Так поступали многие. Некий Сатирос с острова Тинос (Киклады, Греция) в 1-м веке пожертвовал крупную сумму на различные религиозные и светские цели, Она включала 6 тыс. драхм, на проценты от которых следовало каждый год в день, установленный для поминальных обрядов у его могилы, раздавать деньги собравшимся. Для привлечения публики могли устраиваться также празднества, игры или атлетические состязания, а нередко все это вместе взятое50.

Во 2-м столетии до н. э. Критолаос из Эгиалиса на о. Аморгос (Киклады) оставил городу 2000 драхм с условием ежегодно чествовать как героя-атлета своего погибшего сына Алексимаха, побеждавшего в ряде состязаний по борьбе. Граждане и власти Эгиалиса, согласно древней традиции, отнеслись к этому с полной ответственностью, о чем свидетельствует сохранившаяся надпись. Был принят закон об учреждении завещательного фонда, ссуды из которого в определенное время выдаются лишь гражданам под залог их имущества, и доход от них (при 10% годовых; вероятно, льготная ставка) служит для исполнения воли дарителя. Сообщается также о законе, который регулирует сроки и порядок оказываемых его сыну геройских почестей. За их исполнением следит избираемая народом комиссия, которая собирает проценты, чтобы иметь деньги на приобретение жертвенного быка и прочие нужды. Особым комитетом организуется торжественное шествие, сопровождающее быка от дома городского совета до статуи героя, где и состоится обряд жертвоприношения. Здесь же, а затем в гимнасиуме, дается праздничный обед для жителей городка, гостей и чужестранцев, причем юношам от 18 до 20 лет в память о молодом сыне Критолаоса выдаются порции мяса и разрешается унести все, что перед ними на столе. Проводится раздача мяса, зерна и масла, а также небольших сумм всем взрослым. Наконец на второй день должен был состоятся спортивный фестиваль с раздачей призов победителям, кроме тех видов спорта, в которых при жизни побеждал Алексимах, а его самого славят как нынешнего победителя в этих видах.

Не правда ли, красиво? Все продумано и просчитано, чтобы затем быть узаконенным. Жертвователь должен был быть уверен в исполнении его воли и после смерти, а для всех будущих дарителей это становилось убедительным примером и стимулом как к богатству, так и щедрости.

Даже если не устраивались столь пышные церемонии, за дарением скрывался один и тот же мотив – жертвователь хотел и мог надеяться на длительную память потомков о нем после его смерти. Это было характерно не только для политиков и правителей, но и для остальной знатной и богатой публики. Если такая знаменитость, как Цицерон, мог себе позволить сказать: «Не в наших силах удержать дыхание жизни, но мы можем продолжать жить через прославление наших высоких достоинств», то и некий филантроп из Гифио, морского порта Спарты, по имени Ароматион, известный лишь из сохранившейся надписи 2-го века н.э. о своем пожертвовании и его условиях, утверждал примерно тоже – «благодаря этому подобающему и щедрому акту я смогу достичь бессмертия»51

Римляне унаследовали эту идею и способ ее осуществления у греков и развили их далее со свойственной им практичностью. Особенно хорошо подошла для этих целей организация частных фондов как юридических лиц, не связанных жестко с религиозными обрядами. Теперь озабоченность самоувековечиванием становится еще сильнее и, чтобы его добиться, приходилось завещать проведение не только религиозных обрядов и праздничных пиров, но и более земных, а то и жестоких зрелищ типа гладиаторских боев. Вот типичный пример этой тенденции, приведенный Хэндсом. В начале 2-го века некий Тит Валентиниан из приморского Пезаро (Центральная Италия) завещал городу миллион сестерций. Процентный доход с 400 тыс. из этой суммы полагалось тратить на ежегодный пир в честь дня рождения его сына, тогда как доход с остальных 600 тыс. следовало расходовать на устройство каждые пять лет гладиаторских боев в честь завещателя.